Карты четырех царств. Серия «Срединное царство». Книга вторая

В которой рассказывается о событиях зимы 3211 года

Путь беса. Никакого великодушия

На соломенной крыше лежал вервр, уже привыкший называть себя дарёным именем Ан. Вервр вдыхал запахи хлева, дыма, городской гнили, снежной свежести – и блаженно щурился.

Город Эйне, столица княжества Мийро… Люди бы сказали, возвращаясь после отлучки: сколько лет, сколько зим. Людям удобно мерить время малыми отрезками сезонов. А он помнит Эйнэ от самого рождения – не своего, а этого вот города. Он выбрал место под личный особняк, и тогда никто из свиты не мог понять, почему бес селится в стороне от прочих, в глуши… Люди не смотрят далеко вперёд. Людям не просчитать заранее и без ошибки, где спустя несколько веков вырастет самое богатое предместье и как оно станет сплошным парком с редкими шпилями дворцов.

Вервр усмехнулся воспоминаниям – без горечи… Да, тогда он основательно устраивался в мире, покинутом атлами, которые невесть с чего избрали смерть и влились в здешний род людской, хотя обладали бессмертием. Рэкст привыкал жить в неуютном для себя четвёртом царстве, где убивать разумных и одушевлённых можно лишь с разрешения других таких же разумных и одушевлённых… Хотя ограничение оказалось столь же фальшивым, как понятия разумности и одушевлённости. Люди охотно отдавали бесу все, что он желал взять.

И вот – он вернулся в город без громкого имени, без золота и славы. Слепой, и люди вокруг тоже будто ослепли, не узнают и не замечают бывшего своего хозяина. Он постепенно привык, лишь изредка поминает ядовитым шёпотом врага Клога. Он не стремился в Эйнэ, но душа… душа ныла, помня незавершённое.

Более года бес не наведывался в город, где прежде каждая собака испуганно скулила, если шёпотом упоминали Рэкста. Теперь и не шепчутся, вроде. Людишки стали похожи на давно непуганую дичь, гордую своей лихостью, покуда не хрустнет случайная ветка – вмиг напомнив поступь мягкой тяжёлой лапы… И тогда липкий страх проявится, он ведь у дичи внутри, вроде костяка. Он и делает дичь – добычей.

– Людишки, – промурлыкал вервр, ощупал мешок и добыл крольчонка.

Он бы предпочёл поймать дикого, но – город… Приходится брать из клетки.

– Людишки, – снова шепнул вервр, уже с отчётливым презрением. Приладился и перекусил добыче позвоночник.

Ан пил кровь, ощущал последние судороги тельца – и хмурился. Люди так жалки и нелепы… До отвращения. Они дарят кроликов детям, украшают чашки слащавыми рисунками с ушастыми мордашками и заходятся праведной истерикой, стоит у них на глазах вот так вот – поужинать свежатиной. А сами-то? Чуть не заживо сдирают шкуру с подросших кролей. Забивают зверьков небрежно, не с первого удара, и жрут пережаренную мертвечину. Вдохновенно рассуждают о вкусе и мастерстве повара, в то же время коркой хлеба подчищая подливу с миски – на дне которой намалёван всё тот же пушистый милаха-крольчонок…

Облизнувшись, вервр сел и вслушался в звуки ночи. Напрягся, прыжком взвился – и, разворачиваясь в движении, сразу метнулся к тому сараю, где оставил в тепле и безопасности свою обузу.

В два с половиной года (хотя пойди учти возраст в случае Аны!) детям подобает спать всю ночь. Уж всяко им не открыть надёжно подпёртую снаружи дверь, им не выбраться в ничтожное по размеру слуховое оконце, им…

– Зар-раза, – прорычал вервр, не пытаясь разобрать, о ком он, о себе или о младенце.

Девочка не спала и не сидела тихо, где ей велено. Девочка топала маленькими ножками по обледенелой загаженной мостовой, падала на попку, хихикала, поднималась и шагала дальше, иногда повторяя своё любимое: «Тя-тя-тя!».

Крошечная девочка, за жизнь которой он отвечал, оказалась одна посреди тёмного воровского пригорода. Того самого, где и столичная стража после полуночи старается лишний раз не шуметь.

Вервр домчался до нужной улицы, резко остановился, зевнул, собирая сведения о месте – и заскользил по низким крышам, крытым где камышом, а где и черепицей. Тень вервра не касалась мостовой, ползла по краю крыш. А внизу, совсем рядом с тенью, вышагивала, сопя и смачно сморкаясь, чудовищная бабища. В своей косматой шубе нараспашку она казалась похожей на медведицу. Рослая, с тяжёлыми мужскими плечами и поступью ломовой лошади – вон, окна вздрагивают… Вервр принюхался и усмехнулся: он прежде не раз прибегал к помощи этой особы в ночных делах специфического свойства. Знал её в лицо и по запаху, а не только по прозвищу, которым и в лачугах, и в богатейших дворцах пугали капризных детишек: «Не плачь, а то Белоручка услышит, умыкнёт! И не увидишь маму и папу больше никогда!».

Белоручка, первая на всю тёмную сторону столицы в добыче живого товара для любых нужд, икнула и, запинаясь, помянула старого беса. Затем она… остановилась. Редкостное зрелище! Ну, сами посудите: пёрло по родной улице чудище, пёрло так, что крепостную стену бы прошибло, не заметив… и вдруг затопталось в тупом недоумении. А дальше – хуже: Белоручка улыбнулась щербатой пастью, всплеснула крупными руками, всегда красными, припухшими и упрятанными в кружевные перчатки.

– Да где-ж-ты-ж её-ж мать в корень? – басом проревела Белоручка.

Лёгкие, едва слышные шажки топотали по ледяной корке мостовой. От таракана было бы больше шума, пожалуй. И он бы наверняка догадался улизнуть в щель, спасаясь от ужасной встречи.

– Уёй-ё-оо, – оживлённо, деловито умилилась Белоручка.

Она была для чутья вервра пятном тьмы посреди полуночного спящего города – вся в мыслях и делах, лишённых намёка на свет… Да ещё косматая шуба, распахнутая на груди, да здоровенный платок, накрученный на то место, где у слабаков сужение – шея.

Детские шаги все так же топотали, не сбиваясь в бег.

Чудовищная бабища – а её и стражники боялись издали – упёрла ручищи в бока, шире расставила ноги, перегородила своей тушей улицу и смачно сплюнула. Кажется, именно от плевка, а не по воле проворных рук подельника, задрожал и сдох последний на всю округу масляный фонарь. Заботами градоправителя столица освещалась весьма ярко, но тёмная сторона – она и есть тёмная. Фонарщики тоже люди, тоже хотят жить…

На улицу медленно, как пуховый снег в безветрие, опустилась тишина. Детские шаги более не шуршали: девочка плюхнулась на солому у стены сарая-развалюхи и принялась скрести снег с обледенелого сугроба. Снега оказалось мало, шарик снежка не слепился, и девочка бросила бестолковую игру. Села удобнее и осмотрелась.

– Гу! – широко улыбнулось Белоручке самое наивное во всём мире дитя.

Белоручка прищурилась, заинтересованно хмыкнула. Теперь вервр, считывая настроение, знал: его обуза, по мнению воровки, настолько хорошенькая – хоть теперь с неё картинку рисуй да в постоялом дворе вешай, к чаю, на сладкое… То есть малышка Ана – готовый товар в упаковке, такой можно сбыть в древнейший нобский дом, если он бездетный! Да на таких детей заказы вперёд расписаны невесть на сколько…

– Эгм-эх, – прочистила горло Белоручка.

– Гу! – охотно отозвалась девочка, она ведь вышла погулять, чтобы не было скучно. – Тя-тя-тя-а…

Белоручка недоуменно хмыкнула и снова осмотрела тёмную улицу: ни намёка на нянь и родителей, ни шума поисков дитяти, ни проблесков света вдали…

Девочка улыбнулась шире, сунула ручонку за пазуху и добыла липкий комок. Облизала пальцы, хихикнула – и протянула комок самой страшной для любого ребёнка тёте, как будто такую можно угощать. По-дружески.

– Шельма-ж, – взревела Белоручка, с подозрением оглядывая крыши и заборы, поворачиваясь неожиданно проворно для её веса. – Сучонок, а ну подь! Добью-ж… твои затеи, бесов сыночка?

Ночь проглотила эхо – и не отозвалась, не выдала и намёка на присутствие того, кто, даже выгнанный с обещанием убить при встрече, часто мешал родной матушке пополнять запертый накрепко сарай неродными детьми, без их на то согласия.

– Тя-тя-а! – внятно выговорила девочка, рассмеялась, встала и затопала к Белоручке, держа комок на вытянутой руке.

Белоручка крякнула и плюхнулась на колени. Нагнулась, приняла комок, наконец опознав в нем несколько слипшихся сушёных абрикосов.

– Кусно! – доверительно пообещала девочка.

Она смотрела на косматое чудище, запрокинув голову, и улыбалась. Затем и вовсе, вцепилась в красную руку, обтянутую нелепым, неуместным кружевом. Воздух звенел и шуршал, ночь кружилась и опадала кристалликами снежинок… На кружевную перчатку, на слипшиеся абрикосы, на вспотевшую невесть с чего щеку Белоручки.

– Ты чья-ж, дурёха? – сморгнув, вдруг спросила воровка серьёзно. Сунула за щеку абрикосы, прожевала, проглотила и ещё посидела, морщась и гулко, длинно выдыхая.

Девочка снова порылась в своей шубке, добыла ленту и принялась её вязать бантиком на толстом указательном пальце Белоручки.

– Касиво, – важно сообщала «дурёха», хотя бантик не получился.

– Вот же-ж вилы, – задумалась Белоручка, глядя в глаза девочки и смаргивая в каком-то вялом, коровьем недоумении. Наконец, она вздрогнула и взвыла, очнувшись: – Зуб!

Тощий мужичок выделился из подворотни, из теней, недавно проглотивших свет последнего уличного фонаря. Подручный воровки подбежал споро и замер в исключительном почтении, полуприсев перед хозяйкой.

– Эта-ж… – выдавила Белоручка, щупая дарёную ленту. Стряхнула с плеч шубу и укутала ею ребёнка. – Во зараза! Ты, рожа кривая-ж… Вмёрзни тут, покуда три часа не пробьёт. Во так вот, да-ж.

– И чё? – задумался Зуб, ощупывая засапожный нож.

– И ничё! – взревела Белоручка, оттолкнулась обеими руками от ледяной мостовой, встала и зашагала прочь. – Ну значит… будет три и не заберут её, вот и станет чё…

Белоручка почесала в затылке. Пощупала дарёную ленту и криво усмехнулась, то ли ёжась от холода, то ли недоумевая. Вервр замер на краю крыши ровно в таком же недоумении, до сих пор не решив, стоит ли спрыгнуть и вмешаться, ведь угрозы для воспитанницы нет? И что в мире сломалось, если воровка отдаёт шубу, хотя в столице знают: родного сына она выгнала из дома в лютую зиму, да ещё и в тонкой мокрой рубахе – уморить желала, сочтя выродком и мстя, как мстила бы любому в шайке.

Снова потоптавшись и повздыхав, Белоручка побрела далее, оглядывая подворотни и косясь на щели прикрытых дверей сараев. Вервр скользил тенью – следом. До самого угла, пока не скрылся из виду Зуб, замерший с разинутым ртом, всё ещё не способный очухаться от приказа.

Когда вервр прыгнул с крыши, звука не возникло, но чутье у воровки сработало, и она обернулась, заранее рыча в ответ на невнятную угрозу. Белоручке хватило короткого взгляда, чтобы резко захлопнуть пасть. Вервр мгновение подумал и понял причину столбняка. Его не узнали как беса, но без имени и славы Рэкста сейчас он, пожалуй, мог бы кого угодно напугать: босой, в просторной драной рубахе, лохматый, с пустыми запавшими глазницами, в потёках крови от губ по подбородку, по шее, по пальцам и запястьям. Да ещё и заляпанный темным мешок дёргается, шевелится в левой руке…

– Вот же-ж смертушка ходячая, – поразилась Белоручка, усилием воли проглотив ком страха. – Чё надо?

– Ответ. Почему сказала «старый бес»? – прошелестел вервр, облизываясь.

– Так чё, я багряного припомнила, – разговорилась воровка, сообразив, что убивать сразу не будут, а, раз интерес есть, то в торге или время протянется, или найдётся повод вывернуться. – Рэкст-то был с понятием, а ныне два их, беса, и оба – дерьмастые, без хватки и разумения.

– Оба тут, как и чуялось, – усмехнулся вервр и шепнул совсем тихо: – Я думал, всё же поостерегутся.

– Ежели у тебя с ними счёты, без оплаты поспособствую, а то-ж, – сразу решила Белоручка, щурясь от досады, ведь ей казалось важно рассмотреть собеседника, слишком невнятного в ночи.

– Я не склонен лезть в их дела, – зевнул вервр, изучая улицу и убеждаясь: двое крадутся, пробуют зайти со спины. – Но вопрос принципа: Рэкст отписал имущество во временное управление. Оно досталось тем, кому выделено?

– А чё, Лофр мужик железный, – Белоручка движением ладони отменила нападение, подготовленное её людьми. Заговорила быстро и деловито, отбросив мычание и ругань: – Лофр железный, а прочие нобы так-сяк, ржавчина да говно. Свиту старого беса манят золотом да тюрьмой стращают, особняк его пустой стынет, княжьим указом тянется волокита с наследными бумагами. Ну, советник сбоку пыхтит, пользу себе ищет. А новые бесы – тьфу, фальшивка. С Рэкстом по-всякому бывало, а только слово у него одно: что сказал, то уж сказал. Новые ж копошатся, оба чисто – ужаки под вилами. То да, то нет, а всякий раз убыток в оконцовке.

Проведя пять дней в городе, Ан и сам пришел к тем же мыслям. Но его выводы не могли считаться приговором: он наблюдал издали и украдкой, не желая себя обозначить. Так что слова прежней подельницы полагал ценными.

– Кто из бесов меньше вреден? – усмехнулся вервр, обдумав услышанное.

– Бабник погаже в обхождении, мозги засирает, – отозвалась Белоручка, с растущим подозрением изучая собеседника. – Но тухлявый – тот вконец гад. Трясина, а не человек. Хотя разве ж он человек? Опять же, не в козярях он. Лютует. Слух есть: хочет приподняться и второго беса потеснить. Знамо дело, при таком раскладе самое то кровь пустить. И род он вырежет яркий. Под корень вырежет, вот же ж…

– Вы щедры в пояснениях, благодарю, – вервр счел сказанное достаточным для оценки ситуации, поклонился, собрался было сгинуть, но приостановился. – Ваш изгнанный сын всё так же при Лофре?

– А, ну да, – хмыкнула Белоручка. – Важнявый, в старших. Его оттоль не выколупнуть. Бес отписал Лофру коня, того самого Пэма, чё ещё сказать-же-ж?

– Чего ещё, – вздохнул вервр, отвернулся и зашагал к близкому перекрёстку. Следом затопала Белоручка. – Что в мире перевернулось, если вы отдали ребёнку шубу? Хотя это было умно, это вас очень выручило.

– То-то-ж дело ясное, к тебе белобрысая прилеплена, – Белоручка догнала и пристроилась рядом. – А бес же ж его знает, чё… Глаза у ней особенные. Поверишь: глянула и надумала засранца Шельму не удавливать при встрече… во морок! Теперь-то я очухалась.

– Особенные – какие? – не унялся вервр. – Цвет, разрез, выражение. Что в них есть?

– Тепло, – задумчиво выговорила Белоручка. – Такое тепло, аж в пот кидает.

Вервр встал возле своей обузы, и сразу был опознан.

– Ан! Тя-тя-тя-а, – широко улыбнулась девочка, вывернулась из шубы, вцепилась в ногу и поползла по ней вверх, как по дереву. Добралась до шеи, ловко оседлала вервра и намертво вцепилась в левое ухо. Помахала Белоручке. – Па-ка!

Вервр усмехнулся и побрёл прочь от воровки и её людей. Он двигался по улице, не спеша и не мешкая, и в такт шагам обдумывал новости.

Четвёртое царство – особенное. Когда ушли атлы, они оставили нерушимое до возрождения себе подобных ограничение: в гости в их мир могут пройти без провожатого трое бессмертных, по одному от каждого царства. И только те, кто прежде был сюда приглашён. Пусть он предал себя и стал частью иерархии, пусть забыл имя и утратил личность. Но приглашение в силе, оно – вроде надежды на прощение… Так думал даже Рэкст, себя не помня, и так он смог войти в этот мир. Он ведь имел, кажется, тройное право быть гостем, и позже вспомнил Тосэна – одного из пригласивших. Имена двух других не вернулись… Рэкст был гостем от третьего царства, а кто два другие беса—гостя? Это в памяти цело.

Один – горгл, бессмерть первого царства, в иерархии королевы он стал зваться Кукольник. Кто мог пригласить тварь с каменным сердцем? Кем он был прежде, в свободной жизни? И кем стал, если сама Белоручка назвала его трухлявым!

Наконец, последний из гостей – альв, бессмертный второго царства. В иерархии за ним карта отравителя. У альва утонченная красота и холодный, как сама стужа, взгляд, полный ненависти к людям. Альв забыл себя прежнего, но помнит, кто убил всё зелёное в родном мире и тем свёл с ума его – тихого обитателя леса, не склонного общаться с людьми и жить в городах. Кто пригласил альва? Вроде бы – двое. Память плохо отзывается. Но – да, двое. И, кажется, один из них снова Тосэн. Наивный друг так охотно звал в гости… Кажется, и тогда кипело в душе древнего вервра раздражение, как сейчас кипит при мысли о Клоге хэш Уле – слишком дурашливом и беспечном. Тосэн был особенным, он жил без малейшей соринки страха в душе, а ведь страх порой важен для самосохранения и здравого смысла. Хотя… у Тосэна не было ни одного из этих полезных качеств. Потому он и был – лучший друг.

Итак, оба беса, допущенные в мир атлов, обнаглели, едва заподозрив пропажу Рэкста. Вероятно, это событие связали мысленно с боем Лоэна и его дракона в Тосэне. Метки багряного Рэкста действительно поблёкли. Проверив это, оба беса сунулись в ту самую столицу, которую прежде облюбовал багряный. Оба именно здесь желают показать свою окрепшую власть и назваться хозяевами мира! Толковую драку затеять не решаются, но и без того вреда от них… Сколько жизней, сил и золота уже перемолото в жерновах склоки двух бесов? Сколько изуродовано людишек – не по делу, а просто так, мимоходом. И хуже, из пустой и жалкой мстительности слабых.

Бес Рэкст тоже не щадил людишек. Но иначе, используя их рачительно и строго по необходимости. Потому что он полагал этот мир своим. И себя видел подлинным хозяином, а не временщиком.

– Страх потеряли, вылезли на свет, сволота… – прошипел вервр.

Смолк и задумался. Значит, по мнению рабов королевы, Рэкст мёртв? А пожалуй так, раз карта палача не отзывается. Скорее всего, для королевского взгляда этой карты сейчас вроде как и нет… Плохо ли быть для иерархии бессмерти – мёртвым? Он пока не в силе, он не вернул имя и не помнит свой второй облик. Ему требуется время. Его не ищут? А ведь и неплохо.

– Трухлявый травил: он уморил старого беса, – пробасила воровка в спину.

– Мне неинтересно, – зевнул вервр.

– Всех, кого Рэкст особо ценил, трухля уже знает поименно, – добавила воровка. – Есть слух, он подробно выведывал про красноглазого Нода. Яркий ноб, все его знают, а силы в столице еще не набрал. Да, еще люди бают, сам трухлявый травил: Рэкст слюни пускал, умолял сберечь ему жизнь и клялся служить.

– Да ладно усердствовать, – развеселился вервр, даже остановился возле удобной подворотни, не ныряя во мрак. – Сама три года назад что трепала? Мол, Рэкста на спор задавишь и череп вывесишь над очагом. Хотя спьяну обещано, но и так редко кто раззадоривался.

– Чё, донесли? – взревела Белоручка, и было слышно по голосу, как в ней вскипел веселый гнев.

– А как же, – ласково промурлыкал вервр.

– Долго прожили опосля ж? – расхохоталась воровка. Гулко влепила по ближней подвернувшейся спине, согнутой в натяг, барабаном. – Вот же ж кролики, мать их… Всех порешу. Шкуры до жопы спущу-ж!

– Душевная женщина, – вздохнул вервр, освободил ноющее ухо от детских пальчиков и шагнул в сумрак. – Ана, я удивлён. Я думал, её ничем не пронять. Рэкста, канцлера и Лофра – никого не боится. В ночной слободе ей сам Клоп не страшен. Почему же отдала тебе шубу?

– Гу!

– Содержательно беседуем. Не прикидывайся младенцем, у тебя есть ум, я знаю. Я велел сидеть в сарае, так? Строго велел. Ты поняла меня, но ты обманула меня. Плохо. Вот уйду и не вернусь. Оставлю тебя тёте Белоручке, чтобы пристроила к богатым нобам, тихим и бездетным. Так и сделаю. Прямо теперь.

– Тя-тя-тя-а, – угрожая расплакаться, пропищала Ана.

– Не разговор, – вервр тряхнул головой, спасая ухо из хватки маленьких пальцев. – Я должен завершить свои дела. Ты ведь слышала: тетя-глыба намекнула, что надо бы поспешить. Ты будешь ждать. Где велю, там и сиди. Только там. Безвылазно! И не начинай это своё «тя-тя, кусно-касиво», ты выговариваешь «р», и слова произносишь внятно, если постараешься.

– Да, – пропищала Ана и хихикнула, пробуя укусить многострадальное ухо.

– Да – очень важное слово, его нельзя отменить, – строго указал вервр, шевеля ухом и смиряясь с тем, что оно снова поймано и измято.

– Да!

– Ты обещала.

– Абикос!

– Ненавижу торг. И не глотай «р». Ах, да… ты отдала абрикосы тете-глыбе.

– Тя-тя-гыбе! Кушно!

– Скучно? То есть когда я ухожу надолго, то я виноват. Получается, по возвращении я обязан извиниться, ты это имеешь в виду? Ладно, добуду абрикосы в качестве извинений. Но мы точно договорились, ты сидишь в сарае? И никуда, ни-ни?

– Ни-ни.

– Проще вырезать начисто город, чем достичь определённости в договоре с одной мелкой обузой. Проклятый Клог! Чтоб ему так ухо выкрутили.

– Клок.

– Клог. Так зовут моего врага. Придёт время, и я прикончу его. Это будет вкусно, красиво и сладко, как абрикос.

– Абикос!

Вервр разбежался, перемахнул улочку и в три прыжка оказался на крыше сарая, облюбованного для ночёвки. Ана разжала руки и безмятежно упала с шеи – зная, что подхватят и усадят. Или просто не понимая, что такое страх высоты…

– Сидеть здесь! – строго велел вервр.

– Иде! Кушно…

– Не скучно. Ночью дети должны спать, – отчаялся вервр.

– Кушно. Куш-но!

Вервр едва слышно взвыл, обхватил голову руками и обречённо сник. Ана копошилась на сене, покрытом плащом. Норовила разгрести ткань и зарыться с головой. Одновременно она держала вервра за руку. То есть не унималась и спать не собиралась.

– Ан! Кушно! Игать!

– Не играть, а спать! Тихо-тихо… вот так… Баю-баюшки, – сквозь зубы прошелестел вервр, презирая себя и надеясь, что этого о нем никто и никогда не узнает, – баю-баюшки баю… спи малышка а-ю-ю… а я малость потерплю… а после Клога удавлю… прям за шею его гада… прям за шею удавлю…

Несмотря на странность колыбельной, Ана осталась довольна, свернулась клубком, крепко вцепившись в большой палец левой руки вервра. Ещё несколько куплетиков, шипящих усталым, неопасным ядом, и Ана задышала ровно, сонно. Вервр выждал, бережно, в несколько попыток, высвободил палец. Подтянул куртку, брошенную в угол. Укрыл девочку. Обошёл сарай дважды, ощупывая доски и старательно заделывая подозрительные щели: вдруг и в такую вёрткая Ана выскользнет? Наконец, остался доволен проделанной работой. Гибко взвился в прыжке, дотянулся до стропил, вмиг оказался снаружи, на крыше.

– Трухлявый, – облизнулся вервр, распотрошил мешок и добыл второго крольчонка, ещё живого. – Жди. Или лучше не жди, зачем тебе волноваться, каменная тварь? Хотя… когда ты дрожишь, из тебя смешно сыплется песок.

Крольчонок затих. Выпив тёплую кровь, вервр облизнулся и потянулся. Он много раз задавал себе вопрос: откуда у него привычка к свежатине? И почему именно кролики? Ведь он высший хищник, было бы куда солиднее, сытнее и занятнее перегрызть горло лосю или сломать могучую шею зубра. В конце концов, есть ведь и слоны… Но тёмная, неуправляемая жажда требовала снова и снова выслеживать кроликов. По осени это принесло хоть какую-то пользу – он набрал шкурок и сшил Ане шубку. Он был зол тогда и всё ещё зол теперь… он не знает в точности, какого цвета шубка. Он ничего не знает толком, наверняка! Он устал не видеть луну. Выть, не видя – отвратительно и скучно.

– Кушно, – усмехнулся вервр.

Он закинул голову, оскалился, напряг горло – и не отдал ночи ни единого звука. В столице много чутких ушей. Здесь пахнет тем пацаном – нобом Дорном хэш Боувом. Парень живет среди людей, вся его семья – люди… уже много поколений. Но бес, тогда еще граф Рэкст, сразу причислил Дорна к родне вервров и назвал белым тигром. И даже почти вспомнил облик первого в роду Боувов… почти. В городе пахнет и женщиной Дорна – она вервр-лань. Эти двое определенно расслышат вой и разнюхают место. Сами они, может, и не опасны, даже интересно было бы размяться. Но обузу надо защищать.

– Верно сказала Белоручка. Кое-кто хочет себе трофей: шкурку тигренка, – шепнул вервр, прикидывая, где в эти дни он ощущал Дорна и где тот мог бы находиться теперь. – Вряд ли вот прямо убить. Скорее с ним станут разговаривать. Кто? А вот пойду и гляну. Где? А вот уж это яснее ясного!

Вервр протёр ладонями лицо, по мере сил соскреб засохшую и свежую кровь. Отмахнулся от попытки умыться – и прочесал пальцами волосы. Довольно длинные, хотя логика давно шепчет: отрежь! Впадёшь в гнев – они вспыхнут багрянцем, и попробуй тогда докажи, что ты не тот самый бес, известный людям, как Рэкст. Останется лишь устранить свидетелей. А если рядам будет Ана? А стоит ли ломать шеи при ней?

– Пустое, – вервр встряхнулся, прогоняя сомнения.

Он заскользил по крышам, беззвучный и вроде бы невесомый. Не скрипнула доска, не прошелестела солома, не хрустнул камыш, не лязгнула черепица… Всё ближе богатые особняки, всё просторнее улицы, всё слышнее звон доспеха городской стражи.

Утихают запахи гнили и ветхости. Здесь нет соломы, нет и камыша. За окнами дорогого стекла спят богатые старухи, пропитанные духом дряхлости. Они устали караулить своих похотливых, как кошки, младших родственниц. А те не спят, и укараулить их уже некому – в покоях пахнет духами, вином, потом… В других домах звенят сабли – алые нобы развлекаются, зазвав гостей своей же ветви дара. И снова пахнет вином и потом, а ещё кровью и азартом.

Вот мелькнул постоялый двор для гостей с достатком – в нос так и полез дух баранины, чеснока и южных приправ. Желанный запах для голодного Лоэна… Врёт ли полудохлая память, утверждая, что вервр-дракон родственник, и даже родной младший брат? И что его при встрече не стоит ни убивать, ни полагать достойным извинений.

Теперь ударил в нос конский пот, острый – рядом большая конюшня, и сегодня были скачки. Еще бы, скоро дальние зимние забеги по льду реки. Сам князь наградит победителя. Год назад первым мог бы стать Алый Пэм, младший из любимых скакунов беса Рэкста. Ему пять лет, и для него это была бы первая скачка, пробная. Некоторые ставят лошадей с трёх лет, но бес не любил портить то, что полагал достойным внимания. Он прекрасно знал и чуял, как растёт сила коня и как он входит в свою настоящую форму… Осмелится ли Лофр выставить Пэма в нынешнем сезоне? Сможет ли подготовить? Кого посадит в седло, ведь Пэм не таков, чтобы подпустить случайного человека.

Вервр резко оборвал бег мыслей, спрыгнул на мостовую, метнулся, нырнул в колючий кустарник – и прильнул к высокой стене. Большая часть ограды – узорный чугун, но парадный въезд оформлен башенками и колоннами.

По ту сторону каменной кладки сонно мёрз парк – исконная вотчина багряного беса. За парком темной глыбой стыл особняк. Ни огонька – ни шелеста живого сердца… Не обманула воровка: пусто в городском доме Рэкста. Между тем, «гербовый дворец графа Гост» в осень казни бес отписал кровному брату Аны, ещё не зная такого совпадения… Он отдавал золото и дворец вовсе не из попытки загладить вину перед выжившим, но лишённым всего мальчишкой. С чего бы винить себя – не убив? Вервр перед казнью действовал из простой предусмотрительности: мало ли, как всё сложится. У мальчишки нет надёжной родни и нет связей. Отобрать у него имущество можно в любой день… Определённо, не было ни вины, ни жалости! Не могло быть.

– Значит, именем князя, – пробурчал Ан.

Вздохнув глубоко и полно, вервр замер. Избыток внимания к своему особняку он заметил еще в первый день в столице. Позже дважды проверял цепочки следов и запах мыслей тех, кто бродил у ограды, и оба раза опознавал людишек из своей прежней свиты. Так что ждал – не просто так, не наугад.

Ан стыл, делаясь для взгляда и чутья такого же беса неотличимым от стены. Никто не умеет готовить засады так, как высший хищник. Даже бессмерть первого царства, каменная по своей природе – ничтожна в сравнении. Слишком мало в горглах азарта, рвения… не зря говорят: под лежачий камень вода не течёт. А горглы в значительной мере таковы, их надо ох как растолкать, чтоб они – покатились, но уж тогда дело неизбежно обернётся жутким каменным обвалом. Так, пожалуй, и накрыли всех замыслы разъярённой, отчаявшейся королевы. А может, всё было иначе и строилось на холодном расчёте? Память молчит…

Ночь медленно впитывала одиночные снежинки в свой мрак, впитывала и не светлела. Здесь не настоящий север, лютости у холодов нет, но разница в длине дня зимой и летом заметная. Так что снегу ещё падать и падать, белить и белить слепые потёмки, чтобы высветлить до предрассветной серости.

Вервр отогнал грусть. Хотя… что он сейчас знает о мраке, серости и, тем более, рассвете? Какая ему разница, слепому? С рассветом ничего не переменится, разве людских глаз станет больше… Но это не скоро. Здесь, среди богатых особняков, даже молочники и лакеи не встают затемно. Вдобавок тот, чьи намерения смутно прочлись не так давно, эхом зазвучали возле большой конюшни – он тоже не желает быть замеченным. Наверняка.

Превосходно съезженная пара прикатила двуколку намного раньше, чем вервр ожидал: он ещё ощущал снежинки на щеках и ведал, как изморозь шьёт узор по канве бровей. Из двуколки выбрался тот, кого вервр, в общем-то, не рассчитывал подстеречь прямо теперь: у конюшен он почуял намерение человека, а не этой твари. Значит, засада обещает быть занятной?

Прибывший отпустил двуколку, побродил вдоль стены, расставляя новые ловушки и проверяя старые, настороженные днями и неделями ранее. Наконец, не заметив странностей, новый устроитель засад притих в десяти шагах от вервра.

Изморозь более не щекотала брови. Теплота кожи совсем иссякла, когда чутье зверя опознало крадущиеся шаги на одной из улиц, сходящихся близ особняка.

Двое. Идущего первым вервр опознал мгновенно – мелкий прилипала из свиты графа Рэкста, тот ещё флюгер. При бесе служил кое-как: то на хозяина работал, то норовил его же заложить барону Могуро, то сдавал барона людям советника Хэйда. Иной раз из-за золота, а порой от недержания секретов в слабом, склонном к словесному поносу, организме…

– Всё верно, здесь, – глухим шёпотом сообщил «флюгер» тому, чьи мысли и пронюхал бес ещё у конюшен.

«Флюгер» старался, отрабатывал золото… и он уже был трупом. Вервр ждал, не мешая бывшему своему прихвостню сделать последние шаги. Он не желал согреваться прежде времени, делаясь заметным. Он без удивления – а как ещё могло быть, если засаду рядом выстроил горгл, бес первого царства? – проследил, как мостовая щетинится пиками яростного льда. Пики прицельно бьют по жертве – и человечишка, нанизанный на их острия, предсмертно дёргается, затихает. Предал всех и вся – и вот, странная гримаса справедливости, оказался сам предан, окончательно.

Приготовитесь засады – бес первого царства, обладатель карты мастера кукол с кличкой Кукольник – медленно, торжественно отделился от стены и потянулся. Он счёл засаду успешной и теперь дал жертве увидеть себя и осознать происходящее.

Вервр готов был мурлыкать от удовольствия. Сказанное воровкой пригодится куда скорее, чем он ожидал… И её выбор худшего из двух «новых» бесов был, пожалуй, верным.

Удивительно, как изменился невзрачный, сгорбленный старик – таким горгл выглядел рядом с Рэкстом, чтобы даже видом своим не претендовать на место вожака.

Сейчас Кукольнику не дать более сорока человечьих лет. Он рослый, иконописно-благообразный, с крупными грустными глазами и крохотными губами, не тонкими и хорошо прорисованными… Так и подобает по большинству иконных канонов миров, где внедрён монотеизм.

«Опять в Спасители готовится, гнилота», – мысленно вызверился вервр и кое-как унял гнев. Не время. Не место. Сейчас он наблюдает встречу Кукольника с тем, кто пока не кукла и кто игрушкой стать уж точно не пожелает. Не зря для него устроена засада…

Человек рассмотрел засаду, зарычал и обнажил саблю. Для вервра было обжигающе внятно всё – и как вскипела молодая кровь, готовя тело к бою, и как, наверняка, полыхнули искрами алости кончики волос. И как человек сдержал себя, буквально скрутил. Справился с яростью и вместо атаки лишь кивнул врагу. Человек старался быть взрослым. Он пришёл, потому что кто-то дал ему задание выслушать врага. Кто-то, кого этот юнец уважает.

– Умный мальчик, – проскрипел Кукольник. Его горло ещё оставалось слишком холодным, кожа при всяком движении звенела льдинками и шуршала каменно, мертво. – Выслушай. Пока ты слушаешь, важные тебе люди дышат. Князь подписал указ. Ты уже почти овдовел, Дорн хэш Боув, граф Нод. Овдоветь для вервра тягостно… звериная тоска. Не знаешь её? И не стремись узнать.

– Ничего он не подписывал, – упрямо отмахнулся Дорн, а это был именно он.

– Глупая вера в людей… Бес Рэкст называл тебя белым тигром, так? Не отвечай, я знаю ответ, я просто поддерживаю беседу, – голос Кукольника оживал и обретал оттенки и интонации. – Нас трое может быть в вашем мире – бесов нижних царств. Рэкст заигрался и сдох, вполне по заслугам. Мы устали от его звериной тупости. Тебя выманили, чтобы ты принял предложение. Не выслушал, как тебе обещали… а принял. Я не Рэкст, я не даю иллюзию выбора. Займи место багряного. Людям до бесов не дорасти, а ты самое малое наполовину – жалкий человечишка. Но я дам тебе славу и даже отчасти власть багряного беса. Так ты сохранишь жену и обретёшь положение. И не надо давать обещаний. Лишь возьми карту. Любую из этих.

– Я отвык драться ночами, пришёл для разговора, как взрослый… дурак, – пробормотал Дорн, отступая на шаг и озираясь. – Ничуть не полезна моя новая привычка не убивать до того, как заговорят… Что ж, убью теперь, выслушав.

– Человеку не убить горгла, – назидательно сообщил Кукольник. Скрипуче рассмеялся. – Если я кого и опасался, то…

– Меня, – прошелестел Ан.

Сердце завибрировало с чудовищной частотой, мгновенно прогревая тело Ана, почти кипятя кровь. Дорн подпрыгнул от неожиданности и охнул, отступил ещё на шаг и благоразумно выбрал позицию так, чтобы за спиной оказалась стена.

– Это ошибка, тигрёнок. Отойди от стены, – посоветовал вервр. – Имея дело с горглом, не приближайся к тому, что ему послушно. Мостовая, камни кладки, статуи, стены, целиковые дома… а равно вода, лёд, песок, туман обычный и ядовитый…

– Мы неп-победимы, – портя весь эффект похвальбы, икнул Кукольник, и песок зашуршал по его телу, дрожащему в ознобе большого страха.

Вервр оказался вплотную к врагу.

В один мгновенный шаг выдавил из Кукольника дыхание, притиснул дрожащее тело к стене.

Вмял в грудину когтистую лапу ладони.

Теперь он был хозяином положения – правда, для этого приходилось непрерывно рвать грудину и живот горгла мгновенными ударами, раз за разом разрушая тело, мешая ему восстановиться в полной мере. И устрашая! И нависая над врагом, чтобы тот знал своё место жертвы. Только жертвы, всегда и неизменно – жертвы.

Песок сыпался, каменное крошево брызгало во все стороны. Дорн, часто дыша и не двигаясь, мог видеть то, чего в этом мире давным-давно никто из людей не видел: как из каменных обломков тела мгновенно тянутся, формируются руки, иногда две, а иногда и четыре сразу. Как эти руки обламываются под ударами, рассыпаются песком… Снова растут из тела, из стены за спиной горгла, из мостовой…

Иглы льда копьями дыбят ближние сугробы, срываются в полет – и ломаются под блокирующим ударом ладоней вервра. Некоторые летят издали, и Дорн, окончательно придя в себя, рубит их, приняв неожиданно легко то, что в нынешнем бою он на стороне багряного беса.

Удар! Камни под пальцами мнутся и трещат. Удар – песок сыплется. Удар – лава течёт и сжигает кожу, лёд остро царапает щеку… И можно рычать в голос, наконец-то не пряча себя настоящего – хищника, который жаждет боя превыше сил, потому что слабые враги недостойны его внимания.

Судорожное сопротивление горгла длилось и длилось – а затем сломалось резко, мгновенно. Настала неподвижность. Вервр всё так же давил каменное тело к стене, но противник внутренне исчерпал надежду если не победить, то ускользнуть, испариться…

– Нельзя давать ему сбежать, – посоветовал вервр. – Фиксируй голыми руками, клинок тут не в пользу, клинок для горгла не враг, ему лишь живое непосильно… Кстати, худший враг горгла – бессмерть второго царства, ведь первое жертвует ему, становясь почвой для травы и питьём для плодов. Мы, вервры, вынуждены быть крайне жёсткими и бесконечно быстрыми в бою с горглами. Наша сила – натиск. Наше оружие – умение ценить жизнь и быть победителем. Издали горглы сложные противники, вблизи они не годны для боя! Этот секрет знают немногие. Горглы на поверку вроде песчаных куличиков, какие лепят дети. По виду прочны, а прихлопни – песок-песком. Хотя есть среди них те, кто умеет вести бой… есть или были? Не помню в точности.

Вервр на миг отстранился, и тело врага потекло, меняясь, чтобы восстановиться с пугающей быстротой. Но вервр взревел, полосуя добычу крест-накрест, обеими лапами ладоней. Он отсек едва отросшие каменные руки от плеч и подрубил ноги горгла выше коленей…

– Если ты быстр и силен, всё возможно в ближнем бою с горглом. Но, – назидательно продолжил Ан, игнорируя оханье Дорна и его саблю, нацеленную в спину, довольно близко. – Но бессмерть, даже став песком, не сдохнет.

Вервр отступил на шаг, почти упираясь спиной в острие сабли. Выждал, пока тело Кукольника стечёт на мостовую, скопится в тестопободную массу и снова восстанет – человеком, более рослым и крепким, чем прежде.

– Он в шоке, – промурлыкал вервр. – Иначе восстал бы в наилучшем для боя теле. Тигром, драконом, змеем… Лавой огня или ледяным ежом. Он тем опаснее, чем ближе к смерти. Тем опаснее, чем опытнее. Кукольник способен прикончить целый мир, как ты – комара… Но я-то не комар. Этот мир я назвал своим. Он знал, но посмел забыть.

– Пощади, – прохрипел Кукольник и рухнул на колени.

– Ты видел мои метки? – зарычал вервр. —Ты на моей территории, сколько раз было сказано, на моей! Всюду и всегда, и это – неизменно…

– Пощади, – всхлипнул Кукольник и стал осыпаться песком, как древняя обветренная скала. Скоро от прежней мощи уцелел лишь тощий, дряхлый старикашка…

– Торгуется, – снова разрушая тело врага, скривился вервр. – Всегда так, у горглов холодная голова, они умеют выгадывать время, ещё умеют играть на слабостях.

Дорн отодвинулся и опустил оружие, признавая своё место в схватке – зрителя и даже, кажется, ученика.

– Но… победить можно? – понадеялся он, сделав ещё шаг назад.

– Не оружием. Мы, вервры, уничтожаем врага, как единственные хозяева своей территории. Мы впадаем в ярость, ослепительную по своей яркости. Бессмертие наших врагов плавится, создавая проплешины в бытии, они не имеют силы осознать, как можно ценить и любить жизнь в её полноте… И это омертвляет их. Мы выдавливаем из них кровь жизни, до капли. Так мы создаём печати боя, они же – надгробия наших врагов.

Вервр закинул голову и излил в ночь голос – в полную силу, со всей накопленной за год яростью ослепшего, с обретённым за тот же год восторгом свободного… Тело горгла трепетало и плавилось, обжигая руку. Лапа ладони врезалась всё глубже в плоть, пока не нащупала камень сердца – чтобы выдрать его и сплющить в пальцах, раскрошить в стеклянное, звонкое ничто осыпающихся осколков…

Эхо рычания угасло, тишина залепила уши восковой пробкой.

Вервр стоял на горячей, сплавленной в стекло, площадке у пролома в ограде парка. Ан знал, что стекло уже твердеет, и застыв, навсегда сохранит контур старческого тела – плоским узором… Ан улыбался. Сейчас, когда Кукольник мёртв, вервр мог признать: пока он оставался Рэкстом, он сомневался в своей способности одолеть такого опытного врага. Тварь на поводке лишена яростного стремления к победе. Хищник на поводке жаждет иного: отгрызть себе лапу, даже умереть, чтобы хоть так – освободиться.

За спиной шевельнулся Дорн, в длинном выдохе стравил напряжение от созерцания чужого боя.

– Это ведь… вы? – голос не предал Дорна. – Но я чую вас иначе. Я шёл сюда и ещё тогда, возле конюшен, учуял вас, но не поверил. Почему вы учите меня? И… спасаете?

– Глупый тигрёнок, верящий даже мне, даже без повода, – промурлыкал вервр, не оборачиваясь. – У нас с Кукольником давние счёты. Я предупреждал его: не лезь в мой город, уничтожу. Предупредил: не начинай балаган с самообожествлением, этого никому не прощу… Разве я хотя бы раз не исполнял обещанного?

– Да, за вами не водится нарушений данного слова, – Дорн убрал клинок в ножны и поклонился, как кланялся бы старшему в учебном дворе Лофра. – Не думал, что скажу однажды… Я благодарен вам. Я обязан.

– Твоя женщина носит ребёнка? – вервр принюхался и шумно чихнул. – Подумай о смене зверя. Пока ты молод, зверь лишь образ в сознании и тень в ночи. Настоящий приходит много позже. Настоящий так же свободен, как и ты. Он выбирает тебя так же, как ты его… я говорю о верном и трудном пути вервра, а не о том убожестве наследного права, что выдумал Лоэн, умиляясь кротости ланей. Да… я вспомнил. Так мы поссорились. Из-за выбора породы зверя для вервра-подростка. Лоэн твердил, что до четвёртого порядка опыта надо растить травоядных. Я говорил, что свобода – не такая штука, которую можно регулировать, как поводок. Отвечать за себя следует и в тридцать, и в триста. Твоей женщине не обязательно быть ланью, она может меняться. И ты можешь. Тигр и лань – опасное сочетание, ссоры до крови и боль обоим, каждодневно. Не бросайся в крайности. Не меняй зверя из-за интереса к его возможностям или в угоду жене. Ищи того, кому отзовётся душа. Обязательно посмотри зверя на свободе. Без сабли и лука.

– Почему вы снова говорите важное и… без условий? – поразился Дорн.

– Я покидаю город, устранив лишь одного врага. Может явиться иной горгл, хотя вряд ли, портал гроз закрыт. Но и без того в мире есть альв, бес второго царства. Добавлю, даже без нас, бесов, в Эйнэ гнили людской выше крыш… Я желал бы оставить город под присмотром вервра, пусть младенца по силе и опыту. Я желал бы, чтобы самонадеянный тигрёнок знал: это моя территория. Я желал бы, чтобы он не рассказывал, что видел меня. Никому, пока мы снова не увидимся, если такое случится.

– И что тогда? – заподозрил Дорн. – Будет испрошена плата за мою жизнь?

– Твоя жизнь стоит так дорого, чтобы я помнил о ней, как о ценности? – прошелестел вервр. – Уходи. Ты отказался от места в свите. Ты оскорбил меня, а ведь я предлагал от души.

– Вы лжёте? – насторожился Дорн. – Шутите?

– Издеваюсь, – поправил вервр. – Скажи Лофру: если мой Пэм не придёт первым, прибью. Скажи князю: Рэкст передал привет. Пусть, подписывая всякую дрянь, помнит мой рассказ о памятнике в городе Корфе. Скажи Дохлятине, что я на него зол. Да, Дохлятине Хэйду, лично. Можешь добавить, что сам ты тоже зол. Он ведь убил тебя сегодняшним поручением. Еще скажи Монзу… тихо, не ставя в известность прочих: я удивлён, что он жив. Но я… рад. И ещё скажи ему: имя удачно прижилось, благодарю.

– Но я уже пообещал вам, что не видел вас!

– Не видел. Но скажи. Ещё навести беса Альвира. Скажи, что я люблю точить когти о дерево. Он по природе альв, то есть бес второго царства. С ним боя не будет, помни. Он мастер ядов. Это тоже помни.

– Я понял, постараюсь всё исполнить наилучшим образом. А что с Улом? – спросил Дорн, передумав уходить.

– Ар-р, – взвился вервр, обернулся и сразу прыгнул в ночь, не желая показывать своё изуродованное лицо. – Клог враг мне, навсегда враг! Выживет там – приговорю здесь!

Столичные истории. Выйти в свет

– Мы можем изрядно экономить на свечах, – съязвила Лионэла вместо приветствия, не оборачиваясь к шагнувшему через порог Дорну и не отвлекаясь от починки платья.

Она, конечно же, готовилась к очередному визиту вежливости. Переделывала одно из трёх своих платьев, чтобы с новым кружевом и лентами оно казалось и само – новым. Чтобы никто не посмел вообразить, будто гордая ноба хэш Донго с осени питается исключительно кашей на воде. Сейчас щепетильность Лии раздражала страшно, поэтому и думалось о ней с полным именем, официальным. Ведь ничто не уязвляет более, чем отчуждение друга. Дорн знал, был зол и непременно съязвил бы в ответ, прицельно и больно… Но – не до того!

В голове пойманной птицей бьётся мысль: а если князь всё же вцепился в нечто ценное для себя и подписал бумагу? А если жены нет дома, а если…

– Чиа! – отчаянно вскрикнул Дорн, втянул воздух и сполз вдоль стены, мысленно проклиная себя за то, что разбудил и растревожил жену. – Ты дома…

– О-о, если вы изволите гневаться вдвоём с Сэном, то света хватит и на бальный зал. Неужели так сложно выслушать неприятного человека и не тратиться на раздражение? Хочешь расшвыривать ценности, брось монету нищему, немногим больше проку, зато куда меньше вреда, – отчитала Лионэла. Лёд так и звенел в её насмешливом голосе. – Сколько можно оставаться ребёнком!

– Достойная Лионэла хэш Донго Тэйт, – прорычал Дорн, перемогая вспышку злости, – проглоти язык, покуда я не отрезал его! Я сыт поучениями. Сыт по горло!

– О-о, выше шеи, в мозг, опять ничто не проникло, – Лионэла встряхнула платье и еще раз придирчиво прощупала кружево по воротнику. – Он назвал тебя тигром, и ты вмиг изошёл на пар, о кипучий граф? Разве это повод кричать на весь дом посреди ночи? Тебе что, требуется сочувствие? Или тебя, уж прости за грубость, пожалеть? Ты здоров, ни царапины, и ты, кажется, даже не дрался? При чём тут я?

«Не дрался» было сказано громко. Дорн расслабился, прикрыл глаза и стал ждать, когда ярость осядет, а призрак оскаленного зверя потускнеет в сознании, уберётся глубже, во тьму неосознанного… В логово белого тигра – так иногда говорила Чиа, и голос её делался тих, и плечи горбились.

Поведение жены вдруг представилось внятно, а затем в памяти прошелестел голос ненавистного до недавних пор багряного беса: «Смени зверя, ты молод и он – лишь тень…». Трудно принимать от врага совет, еще труднее – собственную жизнь, подаренную снисходительно и даже без условий. Мир так и норовит перевернуться, рухнуть, разбиться вдребезги…

Шагов Дорн не услышал – Чиа умела двигаться беззвучно. Дорн воспринял кожей взгляд, как луч весеннего солнца. Чиа умела смотреть так кротко, что любой гнев утихал.

Когда Дорн открыл глаза, в комнате уже было темно – собственные волосы более не рдели яростью и спешкой, а слабый огонёк лампады едва теплился и чадил: кажется, масло снова попалось негодное, зато очень дешёвое… Чиа улыбнулась мужу одними глазами – и пропала в сумраке соседней комнаты. Ночь еще густа, и жена, конечно, до неуместного крика спала. Последнее время она много отдыхает. Побледнела… Пожалуй, не все ладно с вынашиванием ребёнка, – вдруг остро резанул страх. Следом уколола догадка: а ведь Лионэла разговаривает намеренно сухо и строго! Для Чиа очевидно, что так отчитывать можно лишь здорового и виноватого друга Дорна. И ей – спокойнее.

– Что он сказал? – нетерпеливо переспросила Лионэла. – Это важно.

Дорн прикрыл глаза, надеясь, что ярость не вспыхнет, и тигр не вернётся. Лионэла порой в обхождении хуже врагов, и общаться с ней не проще, чем с советником Хэйдом… Но в своём доме, ночью, когда жена отдыхает – можно ли рычать? И как его ещё привести в чувство, чтобы усмирял кипение ярости, внятное для Чиа. То есть не был ребёнком.

Стало стыдно. Уже год друг Сэн с женой живёт в так называемом фамильном особняке нобов Боув, полученном очень давно, вместе с графским титулом и потому чаще именуемом «замок Нод». Уже год Лия пытается вести дом – так она это называет… Хотя что тут звать домом? Разве руины, величаво и бесполезно лежащие посреди огромного задичалого парка.

Еще в детстве Дорна последний, кто помнил замок целым – старый конюх – рассказывал, что полвека назад стены рухнули из-за пустых споров с кем-то не менее драчливым, чем сами Боувы… Алая кровь взыграла, и, когда нобы успокоилась, уцелели лишь сарай с имуществом слуг, конюшня и розарий: слуги вне спора дурных нобов, обижать лошадей алые не стали бы, а розы любила жена графа, как можно было огорчить её? Мысль, что руины замка тоже способны расстроить женщину, не проникла в кипящее боем мужнее сознание.

– Кто «он» в твоём понимании? – попытался мирно уточнить Дорн после долгого молчания. Дыхание выровнялось, злость сменилась на виноватость пополам с раздражением. – Как далеко, по вашему мнению, вы с Хэйдом послали меня?

– Тебя ждал второй человек в прежней свите Рэкста, так полагал Хэйд, – отозвалась Лионэла. – Он опытный боец, перерожденец из алых. Итак, я слушаю!

Нехотя, еще не уняв раздражение, Дорн приподнял веки, прекрасно зная – его глаза сейчас малость звериные и даже, пожалуй, светятся… Зато в полумраке всё видно, как днём! Окончательно загнав тигра в логово и утратив его силу, Дорн бы и не приметил: Лионэла пятый раз щупает перешитое платье лишь оттого, что у неё дрожат пальцы. Золотая ветвь дара имеет свои особенности. Взрослея, такие нобы предпочитают не выказывать подлинных чувств. Даже перед близкими. Или не так: особенно пред близкими, которых не стоит попусту волновать. Значит, Лионэла сидит тут, чтобы Чиа мирно спала? Можно было понять сразу. Нужно было!

– К бесам Хэйда. Мне интересно твоё мнение, – проворчал Дорн, как-то сразу примирившись с ночным допросом.

– Кто я столице, чтобы иметь право на мнение, – Лионэла наконец отложила платье и позволила себе виноватую полуулыбку. – Все, что я могла – это выбрать время. Хэйд желал устроить встречу в иную ночь, но я отсмотрела все даты, и только в этой ощутила какую-то… нежданную пользу. Редчайшее стечение обстоятельств. Как пояснить? Я – золото, и хотя не могу учуять удачу или же предвидеть беду, но чую людей и их связи. Столица для меня подобна сложнейшей паутине влияний, где любая случайно затронутая нить создает звон и колеблет иные нити. Уже два дня всё вокруг колеблется и дрожит, хотя никто не трогает нити. Как еще пояснить? Словно нечто могучее не вмешивается, но присутствует и способно повлиять, если того пожелает. Как-то так… Могла бы объяснить точнее, сделала бы это ещё с вечера.

– А не сидела в темноте, исколов все пальцы, – усмехнулся Дорн. – Ладно же, признаю: когда я в гневе, могу обидеть кого угодно и не заметить что угодно. И еще ты права, он здесь два дня. Шкурой я учуял это, стал зол и беспокоен… Сэн спит?

– Пустырник, сон-трава и шишечки хмеля, – едва слышно выговорила Лионэла. – Можешь счесть это подлостью. Но один ты или вы двое, мне казалось, это в нынешнюю ночь не имело значения. Мой Сэн всё ещё болен. И я не намерена оправдываться.

– Да уж, заметно, – Дорн расстегнул пояс и отпихнул саблю в сторону. – Если бы я не был так голоден, я бы не был так зол.

Лионэла молча прошла к столику у дальней стены, на ощупь нашла и сдёрнула вышитую салфетку. Сразу запахло острее – курятиной в пряностях, хлебом, крепкой настойкой на травах. Дорн еще принюхивался и щурился, а поднос на ножках – на таких богатым лентяям подают завтрак в постель – уже был пристроен ему на колени.

– Лия, – промурлыкал Дорн, облизываясь.

– Тебя за кусок мяса купит с потрохами самый гнусный лесной разбойник, – улыбнулась Лионэла, и по голосу было понятно, как ей приятно слышать это своё имя, домашнее. – Кто пришёл на встречу, если ты так пылаешь?

– М-мм, с чесночком! Рэкст вроде бы звал его Кукольником… а, даже с имбирём? – вгрызаясь в курятину, невнятно прочавкал Дорн. – Еще звал горглом. О! Начинка из риса с грибами… Первый раз видел бой бесов. М-мм… сама запекала?

– То есть… погоди, бесы? Не один, а больше… оба? Нет, ты сказал «звал», значит, вот кто колебал нити связей, даже и невидимый. Невозможно. Но ладно же. И второй, – голос Лионэлы стал ровно так спокоен, как это случалось с осени при проявлении крайней степени настороженности. – Кто же? Златовласого ублюдка Альвира я видела днём, он уехал на бал, а после к графам Кайд, в их загородное поместье. За тихоней-праведником, так и не знаю его имени, обещал проследить Хэйд. Клялся, что всё отменит, если тварь в столице.

– М-мм… он был там. М-мм, грибочки, – сопел Дорн, выуживая начинку из куриного брюха. – Он сдох там. Зрелище, скажу я! Да! Ради такого стоило выжить. М-мм, вкусно. А как он рвал его! В крошево, в лоскутки, в прах!

– Погоди, он – его? – вздрогнула Лионэла. – Или что-то не то с грибами, или… Я верно понимаю, что погиб Кукольник, поскольку некто смог порвать его и в порошок? Трудно усомниться, кто этот «некто»! И – невозможно… Дорн! Прекрати мычать и чавкать. Кого же ты видел? Мне нужна определенность.

– Я обещал ему, что не видел его, так что я точно его не видел, слово графа Нод, – Дорн облизал пальцы, с сожалением принюхался к обглоданному скелетику. – Отвратительно мелкий курёнок. Я только вошёл во вкус.

– Ты видел его? – Лионэла сделала ударение на последнем слове, вздрогнула и замерла. —Определенно, так. Но, если все верно, уцелел ли Ул?

– Слово Боува: я его не видел, поэтому я никак не мог спросить, а он бы точно не ответил, что Ул ему враг и что при следующей встрече они то ли подерутся, то ли помирятся, сами пока не знают… но, выходит, Ул жив, – Дорн выговорил всё это залпом и немедленно выпил обжигающе крепкую настойку. Сморгнул, потянулся к толстостенной чашке с тепловатым морсом. – Брусничный! Моя Чиа готовила. Эй, а ты умеешь бледнеть. Прям как человек. Переживаешь за друга Ула? А убили бы меня, ты бы тоже побледнела или пробурчала брезгливо: «Он так и не вырос».

– Ты… ты везучий негодяй, – Лия забрала поднос и отвернулась, чтобы отнести на дальний столик, а заодно спрятать лицо. – Мне следует всё обдумать.

Дорн сыто потянулся и прижмурился, наблюдая, как Лия ходит из угла в угол, слепо трогает стулья, кивает своим мыслям, вздыхает… спотыкается и наконец-то садится у стола. Хотелось извиниться за свои недавние мысли. Разве на такую умную дурёху можно обижаться? И, увы, разве можно её запросто понять и принять с её странностями? Три щуки золота – всё оставшееся после устройства свадеб и дороги до столицы состояние семьи Донго – Лия истратила или распределила впрок до медяка, безжалостно и хладнокровно. На отепление нищенского сарая графа Нода, на два платья для визитов, на лекарства для Сэна и регулярные закупки свежей зелени для Чиа – та не может без зелени, даже зимой, когда её запросы обходятся ужасно, непомерно дорого.

Наверняка купленный вчера курёнок вне планов. И уж точно он был разделён так же рационально: потроха для больного мужа, кожа и лапы на суп, прочее – рычащему после боя хозяину дома… ведь его и ранить могли!

– Эй, немочь голубых кровей, сама-то ужинала? – тяжело вздохнул Дорн.

– Да.

– Ври Хэйду.

– Да!

– Еще два дня такой сытости, и ты начнёшь светиться насквозь. Пошли к Лофру в гости, а? Там ох как кормят… подумаю, и уже в пот бросает, заранее.

– Почему ты не желаешь знать очевидного? За матушкой Улой приглядывают. За тобой теперь уж точно следят. – Лия покачала головой. – Это столица. Мы не имеем права выживать и подниматься за счёт сложностей, создаваемых тем, кто нам дорог. Мы не имеем права вступать в альянсы, подставляя тех, кто нам дорог. Мы не…

– Я вижу, но я пользуюсь теми, кто мне дорог. И мне не стыдно, а с твоей щепетильностью мы сдохнем.

– Сам ври Хэйду, что пользуешься и что не стыдно, – вскинулась Лия, сразу же зажала рот ладонью и опасливо покосилась на тёмный проем двери.

– Чем ты опоила Чиа? – Дорн усмехнулся без раздражения и пояснил: – Она спит, не шепчи. Даже не учуяла, что я свечусь от злости. Вскочила на мой крик, но так и не проснулась. Кстати – благодарю. Слышала? И ещё извиняюсь.

– Не знаю состав. Матушка Ула прислала по моей просьбе.

Дорн кивнул и задумался.

– Нельзя к друзьям. Ладно, тогда вот что: я дал слово Боува тому, кого не видел, что устно передам его послания князю, бесу Альвиру, Хэйду и Лофру. И еще кое-кому, но это отдельно, это личное.

– Погоди, ты видел его и говоришь о нем спокойно, даже охотно, – нахмурилась Лия. Подвинула лампаду, жестом предложила Дорну место, дождалась, пока тот переберётся к столу, и постаралась рассмотреть выражение его лица. – Дорн, не важно, что ты обещал. Мне надо знать: Рэкст возвращается?

– Рэкста больше… нет, – Дорн осторожно выбрал ответ среди своих предположений и догадок. – Нет и не будет. Долго? Никогда? А, разве важно! Главное в ином: я свободен сменить зверя. Точно. Почти понял, как это сделать. Только на кого? Он бы мог сказать прямо, а не намёком!

– Устно передать… это великолепно, – ядовито улыбнулась Лионэла. – Возьми из денег на еду сколько надо, немедленно найми самую дешёвую карету, лишь бы закрытую, ведь Чиа мёрзнет. Пора нам всем плотно позавтракать.

– Неужели? – приятно удивился Дорн. – Бегу!

Утро еще не разрумянилось, когда ветхий возок, влекомый дряхлым мерином, перестал скрипеть полозьями по снегу, едва покрывающему булыжники, и замер. Кучер покашлял, намекая: пора платить.

– Нам точно сюда? – задумался Дорн, ссыпал мелочь в варежку кучера, спрыгнул на обледенелую брусчатку и открыл дверцу.

Он подал руку Лионэле, и ноба с видом княгини спустилась из драного возка. Она безмятежно отряхнула соломинку с побитой молью меховой накидки и обвела взглядом тихую площадь, кованые решётки особняков, статуи драгоценного розового мрамора при парадных входах и замерших изваяниями стражей в безмерно дорогих шубах, при позолоченных алебардах… Никакой неловкости Лионэла не испытывала, или не выказывала. А вот Чиа – наоборот, так и ёжилась от особенного, душного и гниловатого настроения этого безмерно дорогого места. Вервр-лань скользнула из возка и сразу прильнула к боку мужа, уткнулась в его плечо. Последним на площадь ступил Сэн – кое-как сполз с драных подушек, оперся на саблю, как на палку. Побрёл к ближней кованой ограде, привычно делая вид, что двигаться ему ничуть не трудно.

Княжеский треугольник, или просто Треугольник – площадь, куда выходят фасады легендарно дорогих постоялых дворов, а вернее, дворцов. Ранним утром здесь так тихо, что слышен шорох падающих снежинок. Дзынь-дзынь-дзынь… здесь, по мнению Дорна, и мысли, и снежинки звучат, как монетки. Здесь и лучи солнца – золотые нити. Сюда никогда, совершенно никогда, не приходят пешком. Но всяко лучше пешком, чем при таком-то выезде!

Лионэла прищурилась, поправила прядь волос, выбившуюся из-под просторного капюшона – и бестрепетно направилась вверх по мраморным ступеням. Дворец Трайд был самым помпезным из трёх. Дорн прикрыл глаза, отчаянно недоумевая… и все же смолчал, не желая обесценивать надетое заранее выражение ленивой скуки.

Громадный лакей ожил. Его шуба, намёрзшая коростой льда на плечах, заскрипела, когда великан поклонился и распахнул перед гостьей дверь. Дорн убрал руку с рукояти клинка и по-настоящему расслабился. Золотая кровь – что делать, когда она взыграет, даже алым нобам делается слегка завидно. Сейчас Лионэла приняла важное решение и идёт к цели, и такой ей не надо проламывать стен. Лакеи с поклоном распахнут любые двери, – ей ведь нельзя не открыть прямо теперь. Никто не умеет сплетать альянсы и строить связи так, как золотая ветвь дара. И никто не умеет производить столь сокрушительного впечатления своей исключительной важности.

– Немедленно доставьте адресату, – без выражения велела Лионэла. Обернулась, миновав двери. – Мы пока что намерены позавтракать, вот список блюд. Сервируйте в малом нефритовом каминном зале на… да, на пять персон. Ближе к полудню я уточню число гостей к дневному чаю и укажу, где мы собираемся отобедать. Пригласите распорядителя, мы обсудим блюда. Это, учтите, очень деликатная тема.

Сэн всё стоял у ограды, щурился и сонно, почти бессознательно улыбался. Дорну вдруг пришло в голову: кажется, друг лишь сейчас вдохнул полной грудью зиму и осознал, что пришло её время. На щеках наметился румянец… то ли ему сегодня лучше, то ли от вида Треугольника в алом проснулся азарт.

Вроде бы однажды, еще по молодости, ныне покойный дед Дорна гулял близ Треугольника и заявил насмешнику-богатею из бесцветной знати: «Следует смиренно подарить алому всё, что он не может купить. Иначе дарить станет нечего». И деду подарили. Он ведь был почти трезв и зол до того, что сабля звенела, норовя выпрыгнуть из ножен…

Казалось очень странно шагать в стоптанных сапогах по драгоценному мрамору, укрытому шёлковыми коврами, не имеющими цены. С подмёток облетал лёд, звенел и мелкими кристалликами катился, чтобы таять повсюду и разрушать идеальный порядок дворца, всегда готового к встрече очень важных гостей. Дорн втягивал носом запахи и настроения – и все более внятно понимал: да, он и есть особенный гость. И, войдя в этот дворец, никто из друзей Лионэлы не останется прежним. К добру или худу, но голодная зима закончилась… а с ней иссякла и относительная, фальшивая независимость от дел столицы.

Часом позже Дорн блаженно лежал в кресле, закинув ноги на решётку камина и созерцая слегка дымящиеся подмётки просохших сапог. К ночному чахоточному цыплёнку в животе добавились половина утки и целиковый зеркальный карп.

Друг Сэн взбодрился с двух бокалов горячего вина с мёдом. Он охотно слушал вранье Лии о том, как всё в столице хорошо и просто – и верил, вопреки слуху чести. Сытым чужды подозрения. Чиа счастливо вздыхала над огромной корзиной с зеленью и цветами. Выбирала растения, трогала, принюхивалась, жевала по одной травинке – и тоже выглядела румяной и здоровой впервые с осени.

– Что же можно продать мне настолько дорого? – ещё из галереи спросил советник Хэйд, почти бегом миновал зал и опустился в кресло, остро и жадно глядя на Лионэлу.

– Я не решила, вам ли. Всё это, – Лия небрежно очертила пальцем накрытый стол, – ничуть не извиняет ваш промах. Вы обещали, что проследите за праведником. Но вчера в столице было даже не два… их. И праведник твердил, что смог получить бумаги с именем, – Лия коротко покосилась на Чиа, не замечающую ничего, кроме зелени. – Просто чудо, что мы можем так славно позавтракать впятером.

– А! – Хэйд жестом пригласил лакея и тот явился, заранее готовый услужить, с любимым блюдом советника и кубком горячего вина. – Их… и не два. Было. Достойная ноба торгуется, как на базаре. Я разочарован.

– Так идите на базар, там раздают пряники. Почти даром, – ласково предложила Лия.

– Почему здесь? – поморщился Хэйд.

– Вот список тех, кого следует увидеть графу Ноду, чтобы передать то, что он поклялся передать. Устно и лично. Вас я указала первым, вы занятой человек, и весь ваш ценный день вот-вот высвободится, – Лия сладко улыбнулась Хэйду. Обернулась к Дорну и велела: – Скажи то, что надлежит услышать именно ему. И ни словом более.

– Мне надлежит услышать всё, и ещё много слов сверх того, много более, – возразил советник, повторно просмотрев список, где значились князь, новоявленный бес Альвир, Лофр и сам он под своим негласным прозвищем – Дохлятина.

– Вы торгуетесь, как на базаре, – вернула недавний упрёк Лия, чуть шевельнув бровью. – Я разочарована.

Дорн поймал прямой взгляд Лии. Встал, принял горделивую позу, достойную случая.

– Я, Дорн хэш Боув, граф Нод, даю слово в том, что не видел его сегодня ночью, – сказал он то, что, вероятно, предстояло повторить раз сто в течение дня. – Однако же багряный бес Рэкст передаёт вам: он зол. Если дословно… «Скажи Дохлятине, что я на него зол». Это всё.

– Что? Это всё? – смотреть на Хэйда было смешно, он вскипел мгновенно и остыл так же мгновенно, замер с занесённой над взбитыми сливками ложечкой, раздумав шуметь. – Где ваш второй список, вымогательница-хэш-Донго?

– Беса Альвира мы пригласим к полуденному чаю, – Лия добыла из складок платья конверт и положила на стол. – А вы прогуляетесь к особняку графа Рэкста и лично изучите то, о чем вам вот-вот донесут ваши нерасторопные люди. Дорн сказал, оно того стоит.

– Но если пригласить его к чаю, он примет меры и будет знать и то, что за обедом услышит князь, – нахмурился Хэйд. – Стоит поменять порядок лиц в этом списке.

Он вскрыл конверт и быстро пробежал глазами короткий текст. Кивнул и даже не поморщился.

– Хэш Донго, здесь указано: вы поправились настолько, чтобы еженедельно посещать дворец канцлера и нести службу. Всё верно?

Сэн улыбнулся, отвлекаясь от созерцания огня в камине.

– Мне определённо лучше, – негромко выговорил он. – Не могу понять, отчего я так медленно выздоравливаю. Но именно сегодня я понял, что иду на поправку. С вашей стороны было неосмотрительно и расточительно пригласить нас сюда на завтрак. Но Лия сказала, вы настаивали. Признателен за этот семейный праздник.

– Вы весьма интересная пара, так друг друга… дополняете, – скривился Хэйд и сразу убрал с лица кислую мину. – Коня, жалование и прочее, что вам причитается по службе, доставят завтра. Канцлер дважды спрашивал о вас, так что со следующей недели извольте навещать его. И… да, вы с женой теперь обязаны бывать на балах княжеского двора. Если бы его светлость прибыл именно в полдень и именно на чай…

– А разве вы ещё не пригласили его светлость именно на это время? – издевательским тоном уточнил Дорн, чтобы не вынуждать Лию говорить и эти слова.

Сэн обернулся к другу и довольно долго смотрел прямо в глаза – а затем как-то смущённо улыбнулся и откинулся в кресле, глядя в потолок. Невесть с чего в зале стало тихо, разговор угас, и только дрова в камине потрескивали, и с каждым щелчком напряжённость нарастала.

– Хэш Хэйд, сколько в столице нобов, наделённых полноценным слухом чести? – Сэн оборвал натянутую тишину.

– Гм… Кроме вас? Пожалуй…

– Вот и я так думаю, – Сэн пресёк длинный ответ. – Но вы хладнокровно наблюдали, как моя жена выбивается из сил, пытаясь выжить и не стать вашей куклой, и не сделать меня такой же куклой. Мне говорил о вас Ул. Разное… просил не судить прямолинейно. Но я слушаю вас сейчас и сужу, уж простите. Вам было в пользу проклятие чёрного мерзавца из свиты Рэкста. Пока вы боролись из последних сил и знали о своей скорой смерти, вы жили во имя высокой цели. Сейчас вы копите на старость. Я слышу это в каждом вашем слове. Вы отвратительны, хэш Хэйд. Посмели думать о моей жене с презрением.

Сэн неожиданно гибко поднялся, кончики его волос полыхнули чистой белизной – и даже Дорн не проследил, когда фамильная сабля Донго нащупала яремную вену на шее Хэйда. Нащупала и прижала, не добывая пока ни капли крови.

Хэйд перестал дышать. Сэна покачивало, но рука его оставалась твёрдой, и сабля ни на волос не смещалась из выбранного для неё положения.

– Вы посмели судить о чести моей семьи? Увы, стали путать честь и выгоду. Я готов оказать вам услугу, – Сэн наметил кивок. – В любой удобный вам день укорочу вашу жизнь, чтобы в ней снова появился смысл. Я вижу правду в таком решении. Для меня, Лии и проржавевшей фамильной чести рода Хэйд. Старость вам не к лицу, хэш. Она труслива и грязна.

Хэйд позволил себе осторожно сместить взгляд, не более того. Он всё ещё не дышал и не моргал. Он смотрел на Лию.

– А на базаре кушали бы пряники, почти даром… – Лия кашлянула и рассмеялась.

Сабля с тихим шелестом вернулась в ножны, Сэн рухнул в кресло – спиной, не стараясь сесть красиво. Он промахнулся, угодив на подушки лишь локтями и затылком, резко побледнел и некоторое время лежал в неудобной позе, глядя в полоток. Затем, помогая руками, подтянул колени. Рывком поднялся и сел-таки в кресло, как подобает.

– Мне сегодня определённо лучше. Пусть принесут ещё мяса. И вина. Много мяса и много вина. Дворцу полезно, чтобы я стал сыт и пьян. Тут столько всего… бьющегося.

Сэн огляделся, усмехнулся и подмигнул жене. Лия позволила себе заложить морщинку укоризны меж бровей. Хэш Хэйд, наблюдая семейную сцену, благоразумно пересел в дальнее от Сэна кресло, к окну.

– Какой разный смысл можно вложить в слова «он за все заплатит», – промурлыкал Дорн, щурясь на Хэйда и зная, что будет изруган Лией чуть позже. Ведь его числят ловким, и для него не видят права на таранные методы решения недоразумений. – Хэш, сейчас вы куда больше, чем минуту назад, похожи на того, кого я с детства уважал.

– Старость, – прокряхтел Хэйд, устраиваясь в кресле. – Как же… Да я почти поседел, пытаясь уладить осложнения и дать вам тихо перезимовать.

Дорн кивнул и сделал вид, что верит. Сэн вздохнул и подставил кубок – слуга как раз обносил желающих горячим вином. Лия вспорхнула с места и пристроилась на подлокотник кресла мужа, тронула его лоб и улыбнулась: нет испарины… И жара нет? Значит, румянец обычный, а не болезненный.

– Вы сами не уверены, стоит ли врастать в жизнь столицы, – нехотя буркнул Хэйд. – Здесь все копят на старость. Совершенно все.

– Алые не сильны в выборе целей. Отец говорил: нам важно найти того, кому мы готовы доверить такое дело. Вы много раз пробовали подобрать мне хозяина. В столице я устроюсь или вне её, ни вы, ни прочие, не забудут о моем клинке и моем слухе чести. О прозвище Дорна и тайне его семьи. Поэтому ставлю вас в известность: выбирать цели будет моя жена, – безмятежно улыбнулся Сэн. – Вне боя, хэш, она вправе принимать все решения в семье. Совершенно все. Не уверен, что каждое решение придётся мне по душе, но так есть и так же будет впредь.

– Гм… и вы не пожалеете? Никогда? – вкрадчиво уточнил Хэйд, покосился на Дорна и, по взгляду понятно, рассудил, что кресло красноглазого располагается опасно близко.

– Боль – часть жизни любого, кто рождён для боя.

– Ваш батюшка, помнится, действительно так говорил, – на лице Хэйда проступила усталость. – До полудня есть время. Я намерен посмотреть на особенное место близ особняка Рэкста и вернуться. До того не пробуйте выторговать пряники у кого-то ещё, чтимая ноба.

Хэйд выбрался из кресла, отвернулся не кланяясь, и побрёл прочь. Он выглядел старым и несчастным. Проигравшим. Даже сломленным. Его провожали пять пар глаз. Ему почти верил Сэн. Один из всех, для кого так усердно хромал премудрый хэш…

Путь Ула. То, чего нет

Междумирье, решил Ул, похоже на зимнюю реку. Нырнул – и терпи через «не могу». Он ещё мальчишкой, живя в Тихой Заводи, нырял и терпел так часто и подолгу, что разучился бояться шуршащей льдинками воды, тьмы прочного свода-панциря, скользкого дна с ловушками коряг и вьюнами течений.

Сейчас он шёл к цели, которую однажды избрал. Он наследник атлов и значит, обязан понять, кто изуродовал мир бессмертных – мир, который Ул сперва счёл великолепным! Нет немощи старости, ущерба от болезни, страха незавершённых дел, предела развития. На всё хватит времени и сил. Как можно вывернуть совершенство наизнанку и сделать пыткой, каторгой, рабством? Пусть это наивно и слишком по-детски, но так хочется дойти и задать вопрос: зачем? Увидеть глаза королевы. Понять, что делает её королевой и почему никто, ни разу за всю вечность, не смог восстать? Даже Эн, могучий и мудрый дракон, даже он всего лишь оберегал малый клок прошлого… И, кажется, не справился, ведь Чиа едва ли не последняя из подобных ей вервров-ланей осталась на свободе.

Или Ворон Теней: воин, загадочный и волевой – тоже не смог одолеть навязанную ему роль стража. И гордый, вольный волк-одиночка – вервр с временным именем Ан, бывший багряный бес Рэкст… О нем не получается думать, как о враге. О нем болит душа… Как он там, ведь он единственный, кажется, смог очнуться и освободиться. Или – не смог? Тогда что сталось с девочкой, и как можно было доверить ребёнка Рэксту?

Именно об эту мысль Ул споткнулся. Он дёрнулся, забился суматошно – и обмяк. Оказывается, в междумирье можно увязнуть, как в омуте.

Сходство с зимней рекой усилилось. Ул едва не утонул в первую зиму после золотого лета, когда Лия помогла ему вернуть полноту здоровья. Он еще не понимал реку и переоценивал себя. Он радовался обретённой силе, горел жаждой построить дом, порадовать маму, доказать себе и ей: он вырос и справится с любым делом, даже большим… Он нырнул, скорее почуяв подтопленную дубовую колоду, чем увидев её на дне, в слоях ила. Он стремился к желанной цели – а течение тянуло и крутило, и полынья вмиг осталась далеко, высоко, невесть где… Сразу пришло понимание настоящей силы реки и своей ничтожности в мутном ледяном потоке. Искорка жизни, горсть тепла, один глоток воздуха – вот и всё, что ты собою представляешь. Тёмная вода перекатывает тебя в складках волн, выстуживает. Придвигаются тени – и делаются страшны небыли, совсем не пугавшие у очага, на берегу. Русалочьи волосы, колючий ус водяного, мертвящий взгляд утопленника… И уже не понять, что более настоящее, что тебя окружает: ледяная река – или мрачные, предсмертные страхи.

Тогда мальчишка-Ул смог проломить лёд и вернулся в студёную, но полную света и воздуха явь. Теперь юноша-Ул боролся с иной рекой, омывающей не берега – миры. И понятия не имел, где искать поверхность, какой толщины намёрз лёд из страхов и сомнений. Одно он знал наверняка: важно открыть глаза. Постараться увидеть, что путает и тянет, что мешает идти к цели.

Зрелище оказалось столь странным, что едва не погасило сознание. Ул скрипнул зубами, порадовался реальному ощущению – солёная кровь попала на язык! – и стал перемогать чуждость, искать способ вместить её, принять.

«Это можно счесть книгой на незнакомом языке, я успешно осилил одну, не понимая её знаков, несхожих с буквами», – предложил себе Ул и стал смотреть, как смотрят на книгу. Он старательно прорисовывал понятое контуром узора – словно под дальнейшую обработку разными кистями и красками.

Чуждость упиралась, не желала читаться, но постепенно поддавалась. Ул вроде бы принял себя, зажатого меж страниц безмерно огромной книги. Одна сторона казалась теневой, холодной, даже мертвенной – в ней узор воспринимался, как стёртый, обугленный. Он принадлежал прошлому, словно страницу давно сожгли.

Зато другая страница-сторона охотно раскрылась взгляду – тёплая, изменчивая.

Для себя Ул назвал стороны правой и левой, живой и мёртвой. В живой переливался красками летний лес, он радовался взгляду и расцветал в ответ на внимание. Стоило подумать: тут не хватает деталей, а там бы кстати смотрелся цветок, хитрый изгиб ствола – и они прорисовывались, занимали предложенное место…

Слева был тот же самый лес, – нехотя принял правду Ул. Тот же лес, но весь, до последнего изгиба ветки, зимний и мёртвый. Лес необратимо принадлежал прошлому, он сгинул, но нечто мешало страницам яви и небыли сомкнуться. Будто время здесь крутилось в глубоком, гибельном водовороте…

«Лес хранит долг или тайну, упрямо цепляется за явь и ждёт того, кому можно отдать бремя», – решил Ул, следуя наитию.

Он осторожно пошевелился – и стал протискиваться меж цветным летним лесом и его стёртой зимней тенью. Дальше, дальше – туда, куда тянула взгляд нить внимания. Именно там охотнее добавлялись подробности в узор. Взблёскивало золото, тонко и точно нанесённое – совсем как на заглавных буквах в книгах Монза…

Ул приноровился к движению и не удивился, когда оно вывело на поляну. Справа яркими пятнами впечатлений и воспоминаний лучилась жизнь. Слева стена тёмного льда создавала зеркало, и в нем мертвяще-точно отражалась красота давно сгинувшего лета. На грани холода и жара пульсировал единственный реальный во всей этой чуждости цветок. Алый, как свет в ладони. Он трепетал – и сердце сбивалось, чтобы подстроиться в такт.

«Я заберу тебя отсюда», – пообещал Ул.

Ненадолго лес сделался единым, настоящим. Ул вдохнул пряный, незнакомый аромат лета. Ощутил ветер другого мира, добрый и влажный, густо заполненный перламутром пыльцы. Краем глаза отметил полет бабочек, взмах птичьего крыла. Прошёл по траве, слыша её шелест и улыбаясь – росинки срывались и падали со звоном крохотных хрустальных колокольчиков.

Ул нагнулся к цветку и сложил ладони лодочкой, оберегая алость лепестков, как огонёк свечи. Коже стало тепло. Слуха коснулся шёпот: слов не разобрать, но звучит, как просьба. Цветок раскрыл лепестки, перенёс свой узор на ладони – и поблёк, впитываясь в кожу. Свет медленно потускнел, а затем распался в ничто загадочный лес: и живой справа, и ледяной слева. «Для кого этот цветок?» – запоздало подумал Ул. Но шёпот на незнакомом наречии не вернулся, не наделил даже намёком на ответ.

Междумирье снова стало рекой без дна и берегов. Ул вытянул вперёд руку. Он отчего-то знал: вот-вот ладонь ощутит поверхность и пробьёт её, позволяя вступить в новый мир.