Карты четырех царств. Серия «Срединное царство». Книга вторая

В которой рассказывается о событиях лета 3213 года

Столичные истории. Дом, милый дом

– Матушка, я безнадёжный для семьи человек, – выговорил Дорн, глядя в пол.

Ула безмятежно улыбнулась, подозвала прилежного Шельму. Уже два года он называет себя учеником лекарки. Сперва казалось: рослому и ловкому парню скоро надоест горбиться над ступкой и перетирать травы, вязать узелки на пучочках и тщательно вымывать землю из мелких, спутанных корневищ. Но Шельма и его приятель Голос не унимались. Они искренне радовались новому делу. Общему для них, позволяющему обоим найти что-то важное.

Сейчас Шель – а его все чаще звали этим именем – сидел в углу, в тени, и всматривался в выражение лица Дорна, оценивал цвет кожи и дрожь пальцев, примечал пот, сбои в дыхании. Так он должен был опознать нарушение наилучшего для человека состояния души и тела. Это задание Шеля на всё лето. И он исполняет, от усердия прикусывая нижнюю губу – откуда выискал привычку? Обычно Шель молчит, пока не поймает обращённую к нему улыбку Улы, её разрешение высказаться.

– Дык… залить со всей дури валерьянкой. Или кулаком в под дых? – смущённо сообщил Шель, двигаясь ближе. И сам побурел щеками и шеей от нелепого своего совета. – А чё? Он же ж дурью мается.

– Ваш ученик и без Голоса сделался говорлив, – встрепенулся Дорн, во взгляде блеснуло раздражение. И погасло, вытесненное грустью. – Под дых… я не прочь размяться. Матушка, что делать? Я старался верить, что всё наладится, если выждать. Но Чиа не привыкает к городу. Пока у нас жили Лия и Сэн, она держалась. Пока кормила грудью и надеялась, что сын будет в неё – ланью, а не в меня… Только малыш тот ещё хищник, настоящий красноглазый ноб Боув.

Дорн улыбнулся. Сын – особая тема. Когда нет уже никакого способа смягчить норов старшего мужчины семьи Боув, ему скороговоркой кричат нечто вроде: «Ваш малыш так подрос, весь в отца!»… И вызов на поединок остаётся невысказанным, Дорн убирает ладонь с рукояти клинка, расплывается в улыбке и принимается, удивляясь себе, болтать о пользе овсяной каши или о лучших методах обучения детей основам боя.

– Ты собирался сменить зверя, – припомнила Ула. – Мы думали, помогали… Монз нашёл ценный текст и написал тебе ещё один, вроде бы важный для такого дела.

– Сменил, – без радости кивнул Дорн. – Тигра на медведя. Мне казалось, дело полезное, было трудно… Теперь я обожаю мёд и кашу. Почти безразличен к мясу, но ценю рыбу. В холода меня тенет ко сну до заката. Я старался! Но дело вышло пустое… А она всё равно плачет ночами. Запах хищника. Она молчит, но я знаю. Что же нам, в лес уходить? Или мне уходить, одному?

– Трудно поверить, но ты… жалуешься? – Ула чуть наклонила голову, вслушиваясь в тон и искоса поглядывая на Шеля.

Тот вскинулся, мотнул головой – нет, напрасный навет! Дорн хмыкнул, заметив порыв Шельмы, кивнул благодарно. Мол, всё так, разве я пришёл бы жаловаться? Разве… Дорн сник. Он, судя по всему, уже и сам не знал, на что готов. Если Чиа поможет жалоба, годна и она.

– А схожу-ка я в гости к вам, – решила Ула.

– Матушка, но Лия сказала… – начал Дорн.

– Нельзя же ж! – вскочил на ноги Шельма.

– Что-то не то, что-то неладно, – не слушая обоих, нахмурилась Ула.

– Шель смотрел. Пусть глянет снова, – насторожился Дорн. – Вам нельзя выходить. И Лофр так сказал, я знаю.

Ула смущённо повела рукой – помню, с ним не спорю… а всё же сделаю по-своему. Дорн даже кашлянул, вспомнив: блистающий при дворе бес Альвир люто ненавидит травницу! Так и не остыл с той первой их встречи. Не забыл своего позора… Этот бес – не граф Рэкст, который смотрел на людей сверху вниз просто из-за разницы в силе и опыте, не опускаясь до мелочной мести, до доказательства того, что в доказательстве не нуждается. Как он называл это? «Я – высший хищник!»

Альвир, увы, даже не хищник. Он – вьюнок, так сказала однажды Ула, грустно улыбаясь. Добавила: у этого беса нет спинного хребта, и, хотя он способен достать до неба, но прежде ему надо найти ствол, по которому можно ползти ввысь. Ещё Ула шепнула, что жадный вьюн, утверждая своё величие, сушит тех, кто дал ему опору.

По весне Ула стала законной хозяйкой «Алого льва». Гости и ученики, не удостоенные права именовать её «матушка», кланялись и называли нобой Баст. Или того хуже – нобой хэш Баст, ведь Лофр хэш Баст ввёл её не только в имущественные права, но и вписал в фамильное древо рода.

В день свадьбы Ула получила с посыльным роскошный букет роз – и сверх того свёрток. Книгу, написанную по указанию Альвира. Очень дорогая работа, переплёт с золотом и самоцветами. Внутри, под обложкой, короткий пересказ известной сказки о княжне, уснувшей после укола о шип розы. Только в дарёной книге княжна умерла. Половину текста занимало описание болезни и мучительной кончины, и в этой части книги всякая правая страница отводилась под рисунок. Умирающая княжна была один в один – Ула… Даже свадебное платье прорисовано до мелочей. Значит, доверенные люди Альвира выведали нужное у портных. Лофр о подарке узнал, но текста не прочёл: книгу у него из рук утянул и успел сжечь Шельма. Иначе наставник лучших наёмников в столице, пожалуй, явился бы воевать дворец Альвира. Тот очень надеялся на вспышку слепого гнева. Это знал Дорн: после свадьбы именно он сопровождал к бесу хэша Хэйда. И по пути учуял, услышал до сотни бойцов в засадах. Их оружие пахло остро, травянисто. Резкие ароматы щекотали ноздри, дразнили воображение – и оставались нераспознанными. Но Дорн не сомневался в ядовитой смертоносности запаха.

Лёгкая ладонь Улы коснулась запястья. Дорн вздрогнул, возвращаясь из задумчивости. Травница улыбнулась светло и тихо.

– Не переживай. Дважды я стояла на краю. Оба раза было так страшно, и не высказать, а после… я вроде бы договорилась с собою. Что толку в страхе? Или вот ещё: ты посуди, а каков страх у беса внутри! И сверх того пустота. Весной, прочтя ту книгу, я собиралась повидать его. Уж так ему дурно… Монз показал мне записи, что сделал со слов багряного Рэкста. Тогда мне сделалось ясно, что Альвир происходит из второго царства. К зелёному лесу его душа близка. Что же он сам со своей души сдирает кору?

– Не стоит страдать по всякому уроду, – прорычал Дорн.

Рука Улы легла на его кулак, похлопала, потребовала расслабить мышцы.

– Ты белый лекарь. Особенный, прирождённый. Но в лечении пока не преуспел. Учись у Шеля. Быть лекарем – большая работа. Сперва усвой привычку прощать людей. Покуда у тебя не получается столь важное, но ты перемогай. Чиа станет легче дышать, когда справишься.

– Он не человек. Он чудовище! Он не пожалеет ни вас, ни…

– Отговорки имеются всегда, – Ула жестом предложила Шелю собирать короб и закладывать двуколку. – Разве я прошу назвать беса светочем доброты? Я хочу и требую, чтобы ты не рычал и не уходил в злость с головой, как в болото.

Дорн кивнул. Он был в злости не просто с головой! Он был раздавлен жаждой прикончить Альвира. Он видел однажды, как багряный бес рвал соплеменника. Память сладко и фальшиво обещала: и ты справишься. Ты тоже хищник…

– Мы скоренько обернёмся, – сказала Ула, когда близ конюшни ей загородил дорогу сам Омаса, первый ученик. Огромный и непререкаемый, как скала.

– Хэш не велел.

– День таков, что нет в нём смертей, – Ула изучила над воротами что-то, видимое лишь ей: Дорн тоже глянул и ничего не заметил ни глазами, ни чутьём. – Я знаю. Но возьму с собой дружка моего мальчика, так и скажи мужу. Ещё попроси, если Лофр вернётся прежде меня, пусть дождётся тут и не устраивает переполох на весь город.

Омаса навис над Шельмой: тот как раз явился от конюшни, привел под уздцы смирную лошадку, запряжённую в двуколку. Огромный ученик Лофра, которого трижды норовили переманить аж во дворец и не абы кем, а первым стражем с титулом ноба, придавил Шельму взглядом.

– Душу вытрясу, ежели что, – тихо и проникновенно сообщил Омаса.

– Сам же ж вытрясусь, ежели что, – криво усмехнулся Шельма.

Было странно слышать, как Шельма без икания и сопения произносит слова, не соединяя их удобными связками ругательств. Хотя он сейчас зол: взгляд бешеный, зубы сжаты… От затеи Улы покинуть двор ему тошно более, чем даже Омасе.

– Провожу и туда, и обратно, – Дорн поклонился Омасе, отвернулся и зашагал к воротам.

Стоило выбраться на улицу, как из-за угла показался, чтобы тотчас сгинуть, неприметный человечишка. Шельма оскалился, Дорн жестом успокоил: не по вашу душу. Этот – от канцлера и ходит за мной. Проверяет… как будто хэш Боув уже согласился наследовать не только титул отца, но и его судьбу. Ту самую судьбу второго или третьего канцлера княжества Мийро, которая приводила к ранней смерти очень и очень многих в семье.

Лошадка шагала бойко, Шельма то бесшумно возникал справа от конской морды, то вдруг оказывался слева. Отросшие волосы метались по его плечам, позволяя понять, как старательно оценивает всякого встречного и попутного этот лекарь, готовый в любой день и без предупреждения резать здоровых, сунься они, куда не следует. На месте кучера пристроился Голос, и его тощая шея по-голубиному непрестанно кивала, отмечая мелкие движения головы.

Дорн чуть поотстал, он шел и втягивал запахи и настроения, слегка сутулился. Новый зверь имел совершенно иные повадки, нежели тигр. А вернее, именно теперь Дорн осознал, что значит быть вервром и сливаться со своим вторым «я», понимая в себе две грани: и человека, и зверя. Он научился использовать возможности зверя, избрав медведя, знакомого чуть ли не с рождения – по сказкам, а после по охоте, и вдобавок по весенним встречам в лесу, без оружия.

Медведь всегда пребывал рядом и его, в отличие от тигра, не приходилось загонять в небытие, как в клетку. Медведь брёл косматой тенью-невидимкой, поглядывал на людей мелкими глазами, переваливался неуклюже и неторопливо. Принюхивался к сладкому и добродушно улыбался во всю пасть, готовый немедленно ударить. В любой миг. Без смены настроения, без рычания, кошачьего выгибания спины и иной показухи.

Медведь приближался к своему логову – сараю в заброшенном парке замка графов Нод. И мех на его загривке вставал дыбом. Опять… Дорн-человек не мог понять настороженности Дорна-зверя. Собственно, потому и пошёл к матушке Уле. Она сказала верно и даже… точно. Что остаётся, кроме невнятных жалоб? Кому вообще скажешь такое: «У меня уже в воротах родного парка мех дыбом и нос будто пчёлами искусан». Но, говори или молчи, а в воротах непременно споткнёшься.

Дорн споткнулся, тяжело вздохнул – и шагнул в парк. За два года он выкорчевал сухие деревья, постриг кустарники и отсыпал несколько дорожек мелким камнем. Покрыл сарай черепицей. Лия год назад помогла разбить цветник перед домом. Весной раз пять присылала черенки для укоренения. Смотреть на дом вполне приятно, даже сараем назвать уже неловко. Человек-Дорн это понимает, а вот его зверь…

– Останови, пешком пойду, – вдруг велела Ула. Дождалась, пока Шель возьмёт лошадку под уздцы, спрыгнула из двуколки и осмотрелась. Тихо, едва различимо, шепнула: – Будь я медведем, у меня бы мех стоял дыбом.

– Что? – опешил Дорн.

– А то, что жаловаться надо было еще по весне, – покачала головой Ула и пошла по дорожке, озираясь и хмурясь. – Ох, и худо… да вовсе худо!

– Ну вилы ж! – хлопнул себя по штанам Шельма, расхохотался, добыл невесть откуда нож, подбросил и снова припрятал. – Во глаз! Вот же ж… Эх же ж ёж!

Не унявшись, Шельма присел, вскочил и снова хлопнул себя по бокам, то ли танцуя, то ли обманывая несуществующего врага и готовя удар. Вздохнул, чуть успокоился и занял место у конской морды. Почти смешно было смотреть, как крупный, хваткий детина впадает в детство, меняется – и, даже успокоившись, продолжает лучиться гордостью за травницу, которая умеет распознать самую тайную беду.

– Откуда взялось эдакое? – спросила Ула, останавливаясь у порога и с опаской рассматривая хмель, высаженный по весне и распространившийся на весь фасад, уже взметнувший курчавую весёлую зелень до конька крыши. – Откуда тут… такое?

– Лия прислала, – насторожился Дорн, тоже всматриваясь в хмель и пробуя найти в нем хоть самую малую странность.

Травница сокрушённо покачала головой, села на ступеньку крыльца и задумалась. Дорн прикрыл глаза, греясь на солнце и впервые с весны ощущая себя в парке относительно спокойно.

– Шель, – травница, наконец, выбрала решение, – а ведь сколько раз говорила я Голосу, что пора искать белого лекаря и править косточки?

– Дык…

– Вас из столицы княжьим указом не выставить, – вроде бы рассердилась Ула, даже заговорила громче. – Медуница в цвет идёт, солнышко играет, по лесу такой дух – не нарадуешься, а вы и не видите, и не чуете!

– Ну дык… – не понял Шельма, но сделал виноватый вид, просто на всякий случай.

Дорн краем глаза отметил: в комнате, за опущенной занавеской, качнулась едва приметная тень. Там упрёки Улы слушают. И там понимают, что такое радость и какой в лесу дух от медуницы…

– И клевер луговой, в два цвета, мягонький, молоденький, весь в сладеньких цветочках. Мой сыночек уж так любил его в книжные узоры вплетать. Даже в золото заглавных букв! – не унялась Ула. – А ты в городе сидишь! А разве то гоже? Ты, конечно, уродился тут и за ворота, пожалуй, не выходил ни разу. Тебе бы кого толкового в проводники, чтоб в лесу не заплутал и ног не сбил с непривычки, – спокойнее и напевнее стала рассуждать Ула. – Сезон-то каков, дожди вон, после укоса так и копятся. Туманы ночами пушатся, зелень кутают, и сами травяным духом пропитаны, и свежим сеном пахнут так… духмяно.

Штора качнулась, взволнованная движением. Дверь без скрипа приоткрылась, выпуская на порог Чиа.

– Матушка, вы не ругайте его, – прошептала Чиа, глядя мимо людей, в тот туман, что травница нарисовала, пообещала словами и вздохами. – Не надо ругать.

– Не ругаю, но скорехоньхо в путь собираю, – Ула улыбнулась, погладила ступеньку, приглашая хозяйку дома сесть рядом, и та сразу пристроилась, положила голову на плечо травницы, прикрыла глаза… – Тропками, а не большой дорогой. Березняками, а дальше сосновым лесом. На Тосэн, глянуть, что там и как. А далее уж вдоль речки. Непременно передать весточку Сото, он живёт в деревне Заводь, я с рождения его знаю. Такой человек тёплый, широкий… Я не видела его давно, вот и хочу узнать: здоров ли его сыночек? Я лечила, мой Ул лечил, как не проведать? А после можно лодкой. Там заводи кувшинок. Стрекозки зашуршат, как лето через макушку перекинется… Камыши у нас в Заводи знатные, сторожевые – будто пики. Я Улу всегда говорила: через такие сам банник не пролезет!

– Стрекозки, клевер, туман… – не открывая глаз, улыбнулась Чиа. – Я бы проводила. Только ему идти из города надо, а мне тут быть приходится. Всем не то дано, к чему они тянутся. Людской удел.

– Твой ноб столь неумён, что запер жену в городе? – нахмурилась Ула. – Да пусть сам плечи под дела подставляет. Проводи Шеля. Я разрешаю.

– А сын? – глаза Чиа распахнулись, тёмные от испуга.

– Я пригляжу.

– А…

Рука Улы мягко, в одно касание, уговорила губы Чиа сомкнуться, запирая умные возражения. Травница погладила темноволосую голову, взглядом указала на двуколку, на Голоса, дремлющего с вожжами в руках.

– А прямо теперь поезжай, покуда не напридумывала себе причин, чтобы отказаться. Гляди, какой день ясный. И ветерок годный, и облако не тяжёлое, не грозовое. И людской мошкары нет, ни гонцов из дворцов, ни вестей про гостей.

Ула выговорила присказку складно, хлопнула в ладоши и рассмеялась. Чиа тоже хлопнула в ладоши и тихонько, осторожно улыбнулась. Посмотрела на мужа – робко, из-под отросшей чёлки, прячущей взгляд…

– Клевер, туман, стрекозки, – вздохнул Дорн. – Матушка, можно мне тоже сбежать из столицы?

– А кто давал обещание Омасе? – укорила Ула.

Дорн пожал плечами, смирившись с тем, что он остаётся – и боясь даже дышать громко, чтобы не спугнуть улыбку жены, такую мирную и тёплую.

– Прямо сейчас – ехать? – выдохнула Чиа, испуганно зажмурясь.

Дорн заметил едва различимое движение брови травницы, обнял Чиа и отнёс в двуколку. Усадил, зашептал на ухо о том, что уже скучает и что надо быть по пути осторожнее, и что в лесу замечательно, он бы так хотел всё бросить и убраться вон из города, который весь – каменная ловушка.

– Мы… до листопада обернёмся, – осторожно уточнил Шель, глядя на Улу.

– До больших холодов, – кивнула травница. – Но ты уж помни, главное ваше дело – найти лекаря для Голоса. И не только для него. Дорн пока слишком уж боевит, а поумнеет, тоже в путь отправится. Без сабли, – Ула со значением посмотрела на Дорна.

– Как будет велено, так и пойду, – согласился самый драчливый ноб столицы.

Голос подобрал вожжи. Шельма хлопнул себя по кошелю и подмигнул Дорну – мол, мы при деньгах, не пропадём. Затем добыл из воздуха пару метательных ножей и немедленно их снова спрятал, будто привиделись.

Лошадка фыркнула, переступила и стала продвигаться вперёд и вбок, разворачивая двуколку. Чиа сидела, прикрыв глаза, и вроде не замечала того, что её везут прочь от дома, дальше и дальше… Так и не оглянулась, не отметила прощальным вниманием мужа и дом, не подумала о сыне.

– Уехали? – Дорн рухнул на ступеньку рядом с травницей. – С ума сойти.

Только теперь он заметил, что у Улы дрожат пальцы, на лбу копится бисером испарина. Дышит травница редко и трудно. Дорн вскинулся, побежал в дом – за водой, полотенцем, пледом, подушками… свалил принесённое грудой и поставил на ступеньку кувшин. Сам замер, ожидая пояснений.

– Сколько раз я пробовала прочесть ту книгу, где вместо букв значки. И на картинках люди, а по телу у них точки разноцветные. Не поддавалась мне та книга, – пожаловалась травница. Тыльной стороной ладони отёрла пот, без сил откинулась на перила, не тронув ни кувшин, ни полотенце. – Сынок сразу главное углядел, а я вот… два года надрывалась. Все сны мне та книга иглами истыкала, как есть – все. Но я одолела. Очнётся твоя ненаглядная, а столица уже ох как далече, и ветер зарю задул.

– То есть вы её… – охрип Дорн.

Ула кивнула и снова указала на хмель.

– А был ли у нас выбор? Выноси, что нельзя оставить. Будем жечь твой дом. Уж прости… поздно сберегать то, что корнями заплетено и тенью пропитано.

– Так плохо?

– Да померли бы вы к осени, так мнится мне, – без выражения заключила Ула. – Видишь, какой бес попался кривохожий. Книжку прислал мне, а гадость у вашего порога высадил. Бессонница, немочь для жил, ломота костная, крови порча, – бормотала Ула, продолжая настороженно рассматривать хмель, такой весёлый и зелёный. – Как нарыв беды вызреет, так уж поздно сделается даже жечь. Неужто не видишь?

– Запах мне неприятен, голова болит. Но ловушка, надо думать, на вервров поставлена, а мы и есть вервры, – Дорн сказал и ощутил, как по спине продирает озноб. – Матушка, как же мне удержаться и не пойти его убивать?

– Сам думай, как. О сыне думай, – безмятежно посоветовала Ула и встала в рост. Немного отдышавшись, она удалилась в дом и вернулась, держа на руках наследника семьи Боув. – Вот всё, что мы берём из дома. Сабля при тебе? Более ничего не жаль?

Дорн усмехнулся, огляделся: стриженные кусты, старательно выкошенная трава, шиповник пяти оттенков, валуны для украшения садов – как теперь модно. Всё своими руками. И ничего не жаль. Он ощутил, как пропадает злость. Только где-то глубоко в душе осела горечь, жжёт… Если встать и заняться делом, уймётся и она. По крайней мере, пока. Не надо думать и злиться, Ула права. Куда важнее спуститься в подпол и рывком взвалить на спину бочонок с драгоценным, трижды перегнанным, настоем на травах. Душевно сделан, горит без дыма и остатка.

Удар кулака взломал дубовый бок бочонка. Сразу запахло лесом и волей, праздником и безрассудством… Дорн плескал на стены, на шторы, смаргивал влагу и усмехался криво, не понимая себя. Горечь не уходила. Да что ему этот сарай! Еще когда он был пацаном, сто раз представлял, как подожжёт ненавистное родовое гнездо, где он заперт один, где, даже будучи наследником покойного отца, он всем видится как выродок и отщепенец.

Когда дом загорелся, Дорн упрямо стоял так близко, что волосы трещали и пахли палёным, а румяное лицо, кажется, запекалось болезненной улыбкой… Рыжее пламя плясало, пьяно гудело. А горечь так и не могла выгореть, уняться.

Дорн отвернулся и побрёл по дорожке, прикрыв воспалённые глаза. Под ногами хрустел мелкий камень. Вдали перекликались люди: заметили дым и, пожалуй, уже со вкусом обсуждали удел графа-погорельца, от рождения и до сего дня столь нищего, что терять ему нечего. Но и сберечь ничего не получится: хотя в столице пять пожарных вышек, от ближней до графского сарая – неблизко.

– Неужто Лия не видела? – вдруг возмутилась травница.

Дорн вздрогнул, распахнул глаза. Рассмеялся, признал наконец: да, это не дым ел их, это самые настоящие слезы… Он, оказывается, умеет плакать. Ему, оказывается, жаль терять то, что было памятно. Даже свою детскую ненависть к отцу – жаль.

– Донго не бывали у нас с весны, – проглотив ком горечи, выговорил Дорн. – Мы сами наведывались. Лия гордится их новым домом и мы… потакаем. Хотя у них тесновато.

– Не станешь упираться, если приглашу пожить у нас? – осторожно спросила Ула.

– Лучшее место в мире – «Алый лев», – широко, безумно улыбнулся Дорн, шагая к дороге и уже различая её за опушкой парка. – Я там больше дома, чем здесь. Я хочу жить там. Или хотя бы гостить. Есть кому дать под дых. Есть Омаса, чтоб мне тоже стало больно. Весело. Просто. Душевно.

Он миновал прореху ворот без створок – и впервые с весны не споткнулся. С души наконец-то свалился камень, сделалось легко и светло. Дорн рассмеялся, обернулся к травнице… и резко смолк, уже с обнажённым клинком в руке.

Скакун Альвира был не чета Алому Пэму, и масть бледновата, и покорности в согнутой шее слишком много. До боли: вон как строгие удила пилят конские губы! Пена срывается розовая, пятнает глянец шкуры, скатывает в шарики дорожную пыль.

– Рассмотрела, – прошипел бес, глядя мимо травницы. – Опять успела и встряла.

Дорн в два прыжка оказался рядом с Улой, собрался её подвинуть, закрыть… и замер, не понимая себя и не споря со своим зверем.

Травница безмятежно смотрела – так же, как бес, мимо собеседника. Вернее, сквозь него. Она держала на правой руке малыша-Боува. А левую, пустую, медленно и с некоторым усилием поднимала. Так странно – не понять жеста, не уловить его смысла и не разобрать, отчего в движении копится угроза.

Дорн, заворожённый, следил за рукой. И бес следил.

«Так держат руку на охоте, ожидая хищную птицу с добычей», – вдруг пришло понимание. Только нет птицы! Нет – а рука дрогнула, будто приняла вес…

– В древней книге о белых лекарях сказано: держат смерть на левой руке своей, – выговорила Ула тоном, смутно напоминающим повествовательный говор Монза, когда он читает важную летопись. – До чего ж тяжкая она, ноша левой руки лекаря. Иной раз все силы надобно прикладывать, чтобы не сломаться.

Слабый ветерок качнулся, освежил лицо травницы, разжёг искры алости на кончиках волос Дорна – и погнал волну шелеста от кроны к кроне, всё дальше в графский парк. Волна убегала – а в другую сторону улетал, стихая, бешеный топот копыт.

«Альвир второй раз без оглядки сбежал от деревенской травницы, ох и тошно ему сейчас! Вот у кого горечь неуёмна и пылает, затмевая пожар», – вдруг сообразил Дорн.

Фамильный клинок скользнул в ножны. Дорн повёл плечами, ощущая, как загривок его медведя теряет ощетиненность. Захотелось зевнуть… и свернуть в конце ограды налево, к центру города, к большой торговой площади, где есть и мёд, и пряники.

– Я видел тень, – сообщил Дорн. Обернулся, подмигнул сыну, бережно принял его из рук Улы. – А ты видел птичку, хэш Боув? Вроде бы… ворон?

– Моего сына дружок, – Ула подумала и добавила: – Не знаю, что хорошего сделал мой мальчик, а только человек этой птицы бережёт его по мере сил. Я хотела бы увидеть этого человека. Он… похож на Омасу. Только крупнее и спокойнее. Да, вроде бы так.

– Тогда и я хотел бы его увидеть, – рассмеялся Дорн. – На Омасу похож, но крупнее. То-то бес сбледнул.

– Более он не явится стращать меня и книжек не пришлёт. Он всё обдумает без спешки, – тихо молвила Ула. – Что ж, я знала цену дня, ещё когда покидала свой двор.

– Он не уймётся, пока… – шепнул Дорн.

– Ох… Как унёсся-то! И сбледнул, вот уж верно, – травница рассмеялась, раскраснелась, даже стёрла слезинку. Погладила Дорна по плечу, цокнула языком, развлекая малыша. – Так ведь и я не уймусь. Он… вроде бы разбудил меня. Прежде многие пробовали. Но я всё одно вроде как в полглаза дремала. Тихо жила и мало смотрела людям в глаза. Всё больше на руки, на ногти да жилы… Очень страшно поднять голову, деточка Дорн. Тебе скажу, тебе я могу пожаловаться, верно? Однажды подняв голову, понимаешь, что такое разогнуться. И понимаешь, чем за такое платят.

Ула тихонько рассмеялась. Поправила волосы и пошла – с гордо поднятой головой. Дорн шагал рядом и пытался вспомнить: а как она ходила прежде, при первой встрече в городе Тосэне? Вроде бы иначе. И казалась старой, Монзу под стать. А сейчас она под стать Лофру. Хотя ох, как трудно с ним держаться вровень.

– Теперь, кажется, не вы жалуетесь, а только вам, – удивился Дорн. – Даже я.

Путь беса. Никаких одолжений

– Красный! Красный. Так. И так. Ещё. И так.

Ана сопела, усердно выбирая кольца и насаживая их на толстую верёвку. Вервр терпеливо ждал завершения пытки. То есть он, конечно, знал с самого начала: казнь, придуманная проклятым Клогом хэш Улом, окажется тяжела. Но смел надеяться, что избежит хотя бы унижения. Сколько ему лет, веков, вечностей, непостижимых людям? Ведь для них всё, что за пределами личного горизонта времени – «история». Мёртвое каменное слово, готовое перетереть в своих жерновах ложь и правду, суть и смысл, причину и следствие… перетереть, обратить в пыль и развеять лживыми словами.

Он – вервр. Он невесть как долго жил и сам был – памятью. Памятью и болью, потому что пока настоящее сберегается, оно причиняет страдания. Затем он стал рэкстом и утратил прошлое, и узнал: забвение – тоже боль. Не меньшая. А сейчас он наделён двойной болью: не может вернуть память и не способен расстаться с надеждой обрести прошлое, восстать из пепла. Снова знать, кем был, с кем враждовал, о ком или о чем заботился. Почему сейчас принимает такие решения, так видит людей и по таким вот меркам оценивает их действия…

– Синий! И вот. И так. Синий.

Ана запыхтела усерднее, по всему понятно – слюни пустила, прикусив губу и скорчившись над своей верёвкой. Ана – та ещё казнь. Гнойная заноза, не дающая даже слепому сосредоточиться, уйти в себя, нырнуть в тёмные недра прошлого.

– Жёлтый! И вот… и вот… и ну…

Хотелось выть. Недавно ему примерещилось, что растить детёныша то ли людей, то ли атлов, не слишком трудно. Накорми, напои, закинь за спину и тащи на горбе. А всякие «гу-гу, тятя-тя, касиво-кусно» – слух быстро научается не допускать их в сознание, выметать как звуковой мусор.

– Желтый!

За минувший год дитя прибавило в весе и росте, но тяжкой ношей сделалось вовсе не потому. Ана повадилась думать. И принимать решения. И исполнять их, не считаясь ни с чем. Откуда-то, каким-то таким чудом она умудрилась усвоить, что её личный «тятя пама» – и что бы значило нелепое сочетание слов? – вынужден терпеливо таскать свою казнь на горбе, как бы его ни допекали детские затеи.

– Бант! Ещё бант! – счастливо провозгласила Ана, затянув третий узел на верёвке и украшая его кривой петлёй, которую она и назвала бантом.

Вервр обречённо вздохнул. Он не сомневался в дальнейшем. Три дня назад он яростно отказывался вытачивать кольца из разных пород дерева. Два дня назад он твердил с рычанием, что не купит краску и не будет вонять ею и лаком, что затея дурацкая, что он уж точно никогда… И вот кольца выточены, окрашены, отлакированы и нанизаны на пеньковую верёвку. И сбежать никак нельзя.

– Цветы, – счастливо хихикая, Ана попыталась втиснуть верёвку в крепко сжатые пальцы вервра. – Тебе. Тут красный, клён. Тут синий, дуб. Тут жёлтый, сосна. Дарю. Тебе. Видишь? Так – видишь? Ан!

– Цвета, – смирившись и надеясь на завершение пытки, поправил вервр.

– Цвета. Разные, – согласилась Ана. Хихикая и пританцовывая, оббежала вервра по кругу. Верёвку с бряцающими деревяшками она волокла за собой. А затем, конечно же, ловко набросила на шею жертвы детского произвола, именуемого «нежная забота».

– Носи!

Уже в которой раз за год вервр мысленно порадовался слепоте. Он хотя бы не видит себя со стороны. Не видит и не желает даже попытаться представить, как смотрится. В залатанной рубахе, в обтрёпанных штанах, босой. Пыльные волосы занавешивают изуродованное лицо с пустыми глазницами. Словно всего этого мало, теперь он украшен верёвкой со снизкой надоедливо стучащих лакированных «баранок». Он – высший хищник. Он – бывший граф Рэкст, чьё имя наводило страх и считалось мерилом успеха, власти и богатства. Он – утративший всё, приговорённый…

– Красиво? – Ана запнулась и спросила жалобно, тихо.

– У каждого цвета свой запах. Я понял, так удобно видеть, – кривясь то ли в оскале, то ли в улыбке, выдавил вервр. – Вот синий а вот красный. Даже я не ошибусь.

Вервр бы под пыткой не признался себе самому: на душе тепло. Он бы и думать не стал, ни за что, о прелести дурацкого подарка и о том, как это приятно – когда для тебя что-то десять дней выдумывают и трое суток без сна и отдыха мастерят, тебя же вынуждая помогать.

– Тятя пама, – хихикнула Ана, потёрлась щекой о рукав. В одно ловкое движение вспрыгнула на шею. – Идём? Куда идём? Туда? Туда?

Она дёргала то за правое ухо, то за левое. Привычный к подобному обхождению вервр уже не считал его обидным. Послушно поворачивал голову, принюхивался и, приоткрыв рот, ловил на язык вкус ветра. Единственное, что он готов был даже вслух признать толковым в характере Аны – это её страсть к путешествиям.

День пёк макушку и сам был макушкой лета. День пощёлкивал первыми трелями кузнечиков и шуршал крыльями стрекоз. Настой пыльцы колебался, заполнял весь мир, и был так густ, что, наверное, создавал видимую взгляду золотисто-зелёную дымку.

Слева, днях в трёх пешего пути, грохотали водопады у границы княжеств, чьи названия вервру было скучно вспоминать. Есть ли смысл уродовать настроение людскими условностями?

Справа, за перекатами пологих горных спин, за седловинами бесснежных перевалов, росли в небо действительно крупные горы, они держали северный ветер, искрящийся изморозью больших высот…

Впереди, днях в десяти бодрого хода, рыбьей чешуёй волн трепетало море. Западное, которое они с Аной навестили по весне и сочли достойным ещё одного взгляда. А ведь есть и море на юге, там город Корф и там…

Маленькая рука дёрнула верёвку, зашуршала кольцами и нащупала самое широкое синее, с небольшим сколом на месте заполированного сучка.

– Море? Ты решил? То или то?

– Мо-оре, – вервр потянул слово, сомневаясь, стоит ли его отпускать с губ. – Пусть будет море.

– Синее! – Ана победно потрясла кольцом.

Вервр мотнул головой и прижал уши. Отчего малявка всегда знает, к какому решению склоняются мысли? Как угадывает раньше, чем сам он? Ведь это он выбрал идти к тому морю? Он сам? Или его, как глупую лошадь, дёрнули за верёвку и направили?

В затылок ударила боль.

– А-ах…

Вервр прикусил язык, подавился солёным и замер, напрягшись, как струна. Он только что злился на свою тёмную память, способную сделать слепоту вдвое мрачнее? И вот – боль. Настоящая, древняя. Боль вспыхнула – и продолжает вламываться в череп боевой стрелой, норовя прорвать пелену забвения.

– Держись, – приказал вервр, подчиняясь указанию боли и разворачиваясь на восток. – Так быстро мы ещё не бегали. Упадёшь, не стану подбирать. Поняла?

– Не упаду, не бойся, – пообещала Ана, обняла за шею и свела ладони в двойной замок.

Вервр вытряхнул заплечный мешок, быстро отгрёб в сторону лишнее, оставив только флягу, нож и хлеб. Ещё раз принюхался, прислушался к далёкому чужому страху, совсем свежему – и невесть с чего всколыхнувшему древнюю боль в его душе. Руки тем временем споро упаковывали ничтожные остатки имущества, проверяли пояс, замок пальцев Аны. Всё готово? Всё надежно?

– Держись, – ещё раз велел вервр.

Он до сих пор сидел на краю глубокого ущелья, в тени роскошной сосны-одиночки. Ана пожелала низать кольца не абы где, а в красивом месте, и непременно с таким видом, чтоб дух захватывало. Сейчас у неё и правда захватило дух: вервр рушился со скалы, отсылая писк и собирая эхо, чтобы определить путь. Пальцы напружинены когтями, пыльные волосы вмиг обрели глянец, их кончики уже наверняка тлеют багряными искорками азарта.

– А-аа! – восторженно заверещала Ана.

Эхо сделалось ещё богаче, щедрее вернуло подробности дороги. Вервр рассмеялся, поправил падение коротким толчком о скалу – дотянулся до первой ветки, спружинил, превратив себя в стрелу, а дерево – в тугой лук. Тело сорвалось с гудящей тетивы, прянуло вперёд и вниз. Удар о новую ветку под нужным углом, отскок – и рывок с возросшей скоростью, и снова отскок, и опять…

Горная река – одно касание о камень на перекате. Прыжок на склон, руки-лапы крошат камень, оставляя отметину в четыре борозды.

Удобная ветка, рывок – и опять он мчится по лесу, рыча и улыбаясь. Оставляя позади долгую суматоху встревоженных птиц, шелест опадающих хвойных игл, стук летящей во все стороны смолистой сосновой щепы.

Можно странствовать с привычной людям скоростью. В конце концов, куда ему спешить, если впереди ещё лет пятнадцать до встречи с врагом Улом и завершения данной им казни? Куда спешить? Вот разве – за болью прошлого, досадно ускользающей, готовой пропасть. Отсюда до места зарождения чужого страха – дней пятнадцать пешего пути. Нынешним ходом он прорвётся туда к полуночи. Если Ана умеет держаться по-настоящему цепко.

Встречный ветер всё туже натягивает кожу лица, рвёт волосы – и не вспомнить, когда прежде было так? Ан привык к миру примитивных людей и разучился спешить… Ведь ни разу не получал шанса вцепиться в столь лакомую дичь. Свежая, кровоточащая память, пахнущая страхом и древностью!

Слепота сейчас в пользу. Зрение отвлекало бы от следа. От боли. От надежды.

Рывок – на пределе допустимого, ствол хрустнул под ударом пружинящих ног и рук. Связки отозвались болью. Кожа на ладонях чешется, едва успевает нарастать и затягивать раны. Рывок… Ана прильнула к уху, пискнула, жалея и желая удачи. Ветер унёс слова, но доброта впиталась в кожу и прижилась.

И вервр Ан обрёл зрение! Не глазами – душой. Он мчался к своей цели здесь, в настоящем, и всё яснее и ярче различал в редеющем тумане памяти иной день, иной мир, иного себя.

Свободный вервр, ещё не опороченный и не униженный выбором карты палача и клеймом раба-рэкста, мчался через лес. Он мог проскользнуть меж слоёв мира и сразу попасть, куда надо – тогда он умел. Но было уже поздно. Он знал о своём опоздании и мчался, чтобы растратить боль и усмирить ярость. Он рвал когтями кору с деревьев, очень похожих на сосны. Рычал – и ощущал соль на прокушенном языке.

Он достиг цели и резко замер.

Поляна. Огромная, по верхушки сосен заполненная горячим настоем сладкой пыльцы и хвойной терпкости. В тени у дальней опушки смеются и гомонят люди. Самый властный спешился, поощрительно хлопнул борзую по изгибу тонкой спины. Нагнулся, в руке блеснул нож – и кровью запахло острее, громче.

Горло взрослого благородного оленя перерезать должен был, конечно, сам хозяин охоты. Он же заберёт главный трофей – рога. И это не важно. Боль вспыхнула раньше: когда вон тот широкий матёрый человек с глазами волка сломал шею детёнышу лани. Боль угасла резко, ударом: когда другой человек вогнал клинок в испуганно трепещущее тело лани-матери, не так давно кормившей на этой поляне своего детёныша…

Вервр стравил сквозь зубы длинный, клокочущий яростью выдох. Отвернулся от жалкой охоты жалких людишек, не умеющих быть хищниками, не понимающих истинного смысла жизни и смерти в лесу. Падальщики. Отребье. Тявкающая стая злобной мелюзги.

Вервр не хотел смотреть туда, где возникла и угасла боль. Но – смотрел. На краю дальней от людской охоты опушки лежали трое. Двое не дышали. Третий еще жил, но уже выбрал свой путь и удалялся, и окликать было поздно, бесполезно…

Худшее произошло и не может быть отменено. Маленький сын вервра-лани увидел, как люди убивают животное, неотличимо похожее на его второй облик. Принял боль и не смог вытерпеть насилия, творимого ради забавы. Шок отождествления себя с жертвой мгновенно выдрал малыша из жизни. Мать осознала, добежала, обняла – и нырнула следом, не думая и не рассуждая. В смерть… А отец ещё жил, по щеке катилась слезинка, губы шептали: «Лоэн»…

Что в мире может быть страшнее кротости? Что может быть беспросветнее неумения рвать врагов?

Взрослый вервр, подлинный высший хищник, снова покосился на людей, решая: прикончить их или не вмешиваться в дело, которому сам он – чужой? Лес заповедный, закон этого мира запрещает присутствие людей здесь, где рождаются и проживают первые годы кроткие вервры-лани. Закон требует: наказать сразу и жестоко, чтоб другим неповадно было.

Только это не его мир и не его закон. Это закон брата. А вот и он сам – законодатель. Услышал шёпот умирающего, явился. Белый дракон ворвался в безоблачное небо из ниоткуда, сразу атаковал. И не осталось от охоты ничего, никого… И пеплом развеялась трофейная добыча.

Вервр-гость отступил на полшага. Он не желал смотреть в глаза брата, заявившего невесть как давно свои права на этот мир. Но как раз теперь брат отделился от дракона и встал у его морды – человеком.

Было важно не смотреть и не приближаться. Он не хотел срываться.

– Ты доигрался, – по-прежнему не глядя на младшего, сказал вервр, который ещё не стал рэкстом. – Вот оно, идеальное общество без хищников и жертв? А ведь я просил начинать подобные игры с себя. Ты у нас в семье что, первая травоядная тварь? Или тебе можно кровушки, а им – нет?

Голос спустился в рычание, дрожью ползущее по траве. Вервр смолк, проглотил ком неразбавленной тугой ярости. Нельзя уродовать покой заповедного леса.

– Я ожидал иного, – шепнул брат, едва имея силы заставить себя смотреть на три трупа вервров-ланей. – Хотел дать им жизнь без страха.

– Ты желал любоваться несравненным собой, о величайший Лоэн, – прошипел вервр.

В один шаг он оказался лицом к лицу с братом. Лапа вскрыла грудину от живота до горла. Сочно хрустнул позвоночник, когда стали выламываться ребро за ребром… белый дракон дёрнулся было вмешаться, спасти своего вервра – и отпрянул. Такая рана не убивает. Лишь взрывает сознание болью, временно выжигает.

– Полегчало, братец Лоэн? – вкрадчиво прошелестел древний вервр, облизнулся и шевельнул ноздрями, обоняя родственную ярость в тонкой и сложной смеси с виной, обидой, жаждой недостижимого превосходства над родичем – и благодарностью за физическую боль, которая чуть ослабляет душевную.

– … … – без звука нарисовали ответ белые, дрожащие губы брата, и память не сохранила выражение его лица.

«Да» – было первое слово ответа, вторым шло имя вервра. Увы, лёгкие Лоэна тогда ещё не заросли, он не мог говорить. Жаль… Звук бы уцелел в столь ярком воспоминании. Наверняка.

Боль угасла.

Слепота нынешнего времени навалилась с новой силой. Ночь несколько скрашивала беспросветность жизни.

Вервр замедлил бег.

– Больно? – шепнула в ухо Ана.

Вервр споткнулся и побрел дальше. Стряхнул Ану в траву, пошатываясь, сделал ещё несколько шагов, всем телом натолкнулся на могучий ствол. Ощупал смолистую кору, стер капли крови с рассечённого лба. В ушах звенело. В горле ядовитым ежом свернулся сухой крик. Он так долго бежал и так часто пользовался эхом, что исчерпал себя. Он пока не мог ответить. И, уцелей глаза, он бы плакал.

В воспоминании брат назвал его имя. Он не смог расслышать, не вернул важнейшее, что почти всплыло из глубин памяти – и снова погрузилось на недосягаемое дно.

– Больно? – Ана догнала и дёрнула за руку.

Вервр нащупал флягу дрожащими пальцами. Открыл, выхлебал почти всю воду. Кое-как убедил себя оставить пару глотков Ане. Вдох, выдох. Горло восстанавливается. Ещё вдох. Сглотнуть… да, всё в порядке. Голос, пожалуй, не будет хрипеть.

– Ты помнишь наше общее решение? Мы обсуждали выбор: опека и контроль – или воля и ответственность.

– Да. Воля.

– Мне надо уйти. Найди годных людей и прилепись к ним на время.

– Ан!

– Это не опасно. Обещаю. Не опасно мне.

– Иди, – едва слышно выдохнула Ана.

Напоследок Ана провела по ладони, по новой коже вервра, ещё чувствительной к щекотке. Затем девочка нехотя, но отпустила большую и надёжную руку. Подобрала свёрток с хлебом, флягу. Отвернулась и пошла прочь. Маленькая, сосредоточенная, с прямой спиной и опухшими от слез глазами. Нос сопел и шмыгал. Но Ана уходила, как велено. Она с весны выбрала волю и ответственность. Сложное решение в таком юном возрасте. Оказывается – осознанное. Вервр усмехнулся. Сейчас, коснувшись древней памяти, он сполна осознал, почему предложил такой выбор. Боль души стала теплее и глубже. Рука попыталась нащупать на шее верёвку с цветными кольцами. Судорожно сжалась… Нет веревки! Порвалась во время бега. Могло ли быть иначе?

– Ана! Я потерял твой подарок, прости, – выдавил вервр. – Сделаем заново. Обещаю.

– Другой придумаю, – сообщила Ана, не оборачиваясь.

По голосу понятно: и рыдает, и улыбается во весь рот. Ну что за нелепое создание… Обуза. Такая обуза, что и не отделаться. И не уйти без оглядки.

Вервр постоял, слушая, как удаляются детские шаги. Втянул воздух и направился к источнику страха, щедро изливаемого в ночь. Он был благодарен всем, без разбора: миру атлов, его людям и нелюдям… В четвертом царстве, сегодня, случилось чудо. Лань из породы вервров оказалась достаточно взрослой и сильной, чтобы пережить шок. Она упрямо дышала и пыталась бороться. Пока у неё получалось чуть лучше, чем у выброшенного из лодки котёнка с камнем на шейке. И все же – она жила!

Лес пах смертью и страхом. Зверье расползалось, пряталось по норам и щелям. Большая охота у людей – праздник. Этого не понять не то что лани, это и высшего хищника ставит в тупик. Одно дело найти достойную добычу, загнать и взять, чтобы насытиться и утвердиться в мире. Другое – выследить без разбора всё живое и сделать мёртвым. Не ради пропитания или шкур, а только для того, чтобы перестать быть человеком. На время. Так они думают – двуногие охотники. Мол, кровь одним движением удаляется с кожи, запах запросто отстирывается с одежды, ржавчина легко счищается с оружия… и всё это – бесследно.

– Людишки, – прошелестел вервр.

Он беззвучно тёк, скользил по перепуганному, замершему лесу. Он вдыхал запах смерти. Он ещё не решил, открыть сезон охоты на двуногих – или не тревожить Ану. Малышка близко. Уже нет сомнений, она настолько атл, что без ошибки ощущает кровь, стёртую с рук и отстиранную с одежды…

Вервр-лань дрожала, забившись под корни огромного дерева, в ворох прелых листьев, в гущу спутанного кустарника. Она уже вернула себе облик человека, но пока не смогла восстановить сознание. Она бессильно прикрывала глаза и затыкала уши, не желая знать то, что и так знала. Голая, окончательно беззащитная.

Пришлось заранее стащить рубаху. Подойдя бесшумно, Ан накрыл бедняжку тканью и приобнял, зажимая рот. Лань дёрнулась – и обмякла. Её сердце бешено билось, а тело осталось неподвижным, не годным даже к бегству. Наконец, лань вздохнула и расслабилась. Нащупала рубаху, дрожащими пальцами расправила. Невесть с какой попытки попала руками в рукава. Натянула ткань до колен, одёрнула. Лань не пыталась отодвинуться, наоборот – старалась ощущать кожей тепло, потому что рядом стоял соплеменник. Тот, кого лань вдруг приняла, как защитника.

– Как тебя там? Чиа… Ну и дура ты, – усмехнулся бывший рэкст, баюкая и успокаивая. – Учти на будущее: самые сильные умирают от удара в спину. Кому доверить место за спиной – вот главный выбор в жизни. Ты сейчас согласилась на первого, кто пообещал безопасность. Почему? Потому что от тебя несёт зеленью. Я чую яд второго царства, я опытен и знаю его. Проще всего медленно травить вервров, если у них предсказуемая пища. Тебе подсунули росток, как подарок. Ты сама укоренила его, и это наверняка был вьюн. Альвир бесхребетный, он и растения выбирает подобные. Вьюн давал запах и тень. Запах тревоги и тень сомнений. Ты стала хуже спать и утратила аппетит. Не знаю, кто смог вытащить тебя из отравленного дома. Он великий лекарь. Ещё бы дом сжечь. Как думаешь, догадается?

– Мой дом? – прошептала лань. Вздрогнула, плотнее прижалась спиной к защитнику. – Как всё это… невозможно! Вы спасаете меня. Вы?

– Посиди тут и помолчи, – приказал вервр.

Отстранился, прыжком одолел заросли и припал к траве у опушки. Люди азартно продолжали вытворять то, что им велено: резали дичь, полосовали её, живую – и хохотали, перепачканные в тёплой крови. Люди не давали зверю лёгкой смерти.

Вервр приближался к охотникам и не спешил. Он принял решение. Не важно, увидят ли его и узнают ли те, кто уже никому и ничего не расскажет.

Первым насторожился вожак человечьей стаи. Обернулся, грязно выругался и принял стойку для боя. Вервр принюхался, заинтересованно улыбнулся и промурлыкал: «Какая ночь!». Тот самый никчёмный наёмник, однажды встреченный на постоялом дворе. Тот, кто приказал утопить слепого в ледяной реке. Тот, кому не пришлось отомстить сразу, чтобы не разрушить хрупкую, только что возникшую легенду о бесследном исчезновении графа Рэкста…

– Слепыш, ты чё, не сдох? – удивился памятливый наёмник.

Вервр улыбнулся шире.

– Ты чё за тварь? – похолодел наёмник, отступая на шаг, пропитывая лес новым страхом. – Мертвяк? Болотник?

Вервр улыбнулся еще шире, и теперь это стало слишком похоже на оскал. Так легко вспомнить себя прежнего, знавшего толк в оттенках людского страха. Багряный бес обожал ночные суеверия людишек, дополненные смутным осознанием неправоты перед неписанными законами мира. Так… пикантно. Холодный пот, его уже много и становится всё больше.

– Ты…

Вервр позволил себе едва слышный рык. Наёмник взвизгнул, споткнулся и рухнул назад и вбок, не переставая смотреть на свою смерть. Привлечённые шумом, теперь все людишки глядели с ужасом и обречённостью на голого по пояс «мертвяка».

– Вы?.. – ещё тише выдавил главарь и задохнулся своей последней догадкой.

Одно касание, судорога – и тишина… На такую гниль нет смысла охотиться, – знал вервр. Он лишь брезгливо устранял вредителей. Бешеных тварей, заразных и уже неизлечимых. Он убирал их медицински чисто. И, когда поляна обезлюдила, вервр последний раз усмехнулся и стал спокоен.

– Чиа!

– Да, величайший, – дрожащим голосом отозвалась вервр-лань.

Почему братец Лоэн желал именоваться среди вервров-ланей «величайшим», вопрос к нему. Сейчас Ан не имел желания задать такой вопрос. Не ко времени, и без того злость сочится в сознание, отравляет душу.

– Я не Лоэн, мне не нужны титулы. Их и непрошенные навешивают на хищника, только уворачивайся. Лоэн пожелал искусственно создать мир без хищников. Он поплатился: застрял у вас, вынужденный оберегать нежизнеспособных. Мы много спорили о смысле двойственной природы вервра. Он планировал сокращать агрессивность через выбор зверя. Но сам оставался драконом. Я утверждал, что баланс важен, но две природы не должны создавать неразрешимого противоречия. Я за несовершенство. Борьба – это развитие. Бой – это жизнь. Встреча с врагом – способ понять себя. Презираю тех, кто убегает. Я отдал тебе рубаху потому, что ты пыталась найти силы для борьбы. Ты признала внутри: охотничков надо наказать. Ты бы, может статься, справилась и без меня. Но при этом могла себя сильно поуродовать. Слишком всё резко поменялось. Да и зелень в тебе сидит глубоко.

Чиа, спотыкаясь на каждом шагу, выбралась из зарослей. Она старалась не смотреть на трупы. И смотрела. Она раздувала ноздри, с ума сходя от запаха крови оленя, от осознания смерти его убийц.

– Альвир желал отравить тебя сомнениями, и затем лишить веры в семью. Тогда он смог бы встать здесь и назваться защитником, – вервр подкрался к Чиа и оказался за её спиной, вплотную. – Вот так. Сдайся ты, прими его защиту, и в тот же день умерли бы сын и муж. А ты стала бы рэкстом. Это хуже смерти. Я знаю.

– Но я всего лишь…

– Запомни запах зелёного яда. Какого зверя выбрал Дорн? Ведь он выбрал?

– М… медведя. Вы…

– Труднее всего травить всеядных. Так что решение сильное, – вервр не стал дослушивать глупости. – Обманчивая неуклюжесть, атака без предупреждения. Поживи среди людей медведем и поймёшь, как интересны их города с нагромождениями берлог, их тяга к дармовому мёду и чужим малинникам. Тебе понравится.

– Но… – Чиа вздрогнула, когда израненный олень, последний из пяти жертв охоты, дёрнулся и затих. – Но я не смогу вернуться в город. Я поняла сейчас.

– Сможешь. Или боишься стать толстой, лохматой и косолапой? – промурлыкал вервр. – При твоём ничтожном опыте зверь – лишь тень. Тебе решать, что взять из его природы. Тебе решать, не сменить ли саму природу снова. Закон жизни вервра – воля. Мы нуждаемся в воле больше, чем в пище и отдыхе. Разве лань не ограничивала тебя? Мне видно: ты смертно устала от страха. Вон нож, верёвка. Могу дать яд. Нет сил жить, умри и не мучайся. Есть силы – принимай бой. Конечно, враг может оказаться сильнее, – вервр облизнулся. – Но без риска нет радости. Без поражений нет побед. Без угрозы смерти сама жизнь пресна. Без…

Ан смолк на полуслове. Пожал плечами: с чего он вообще взялся говорить такие нелепые, книжные слова? А просто молчать было горько. Стыдно признаваться себе же: ему жаль рубаху. Каждая заплатка памятна. Особенно две свежие на правом плече, их наметала через край, комкая ткань, Ана. Да за такую рубаху можно отдать что угодно!

– Я свихнулся, – едва слышно посетовал вервр, стаскивая куртку, а затем рубаху, с трупа подходящих роста и сложения. – Я хищник. Жизнь без боя пресна… и всё такое. Я прав. Прав же?

Чиа тихонько, несмело приблизилась. Переборола себя, села рядом, отвернувшись от трупов. Долго молчала, не мешая Ану одеваться и осматривать наёмников, придирчиво подбирать пояс и заполнять кошель.

– Вы изменились, – прошептала она, наконец. – Благодарю. Вы вспомнили имя и зверя?

– Два раза нет, – пожаловался вервр. – Пока я зовусь Ан. Да, вот ещё, вспомнил только что: основателя рода твоего мужа звали Даррэйз Бойвог, иное произношение Боувог. Первое имя человечьего облика, оно сокращалось друзьями как Дар. Имя дракона сокращалось до Боув. Дар ушёл вместе с той, кого выбрал в жены. Состарился и умер. Не вздыхай, это совсем не грустная история. Дар поселился среди атлов, ему здесь было хорошо. Он уважал их решения и сам стал похож на них в способе мыслить, чувствовать мир. У той старой истории есть продолжение. Боув, дракон Дара, спит в этом мире с тех пор, как умер его вервр. А теперь подумай еще раз, насколько мудр твой муж, выбравший природу медведя. Может, однажды он проснётся настоящим хэшем Боувом.

– Дар был вам – друг?

– Он был мне… лучший враг, – мечтательно улыбнулся вервр. – Мы дрались при всякой встрече. Он умел достать меня. Ядовитейшая ночная тварь. Красноглазый убийца из мира тьмы, где слабаки не протянут и двух вздохов. Дар – один из тех троих, кто оставил мне право гостить в четвёртом царстве, что бы ни случилось со мной и миром. Его приглашение в силе, значит, он уже был совсем атл, когда приглашал. Значит, вот как сильно может меняться наша урожденная природа, если мы прилагаем усилия. Это всё, что я желал сказать. Прощай, медведица Чиа.

Вервр фыркнул, поправил пояс и скользнул в заросли, оставляя в прошлом случайную встречу. Ну, пропала рубаха… не беда. Лес велик, тут несложно разжиться древесиной клёна, сосны и дуба. И краску он найдёт. Будет снова злиться, но вытачивать кольца, полировать и слушать, как сопит Ана, нанизывая дурацкое ожерелье.

За спиной молчали. То ли думали, то ли по привычке боялись, притихнув и не решаясь принять новое.

– Ан, – шепнула Чиа, когда вервр уже скрылся в зарослях, – будете в столице, заходите в гости. Дорн бы точно сказал так.

– Семья наивных младенцев, – проворчал вервр, не замедляя бега.

Он принюхивался к ночи и уже знал, что в просторном лесу, занимающем все горы и ограниченном лишь низинными болотами, неспокойно. Ещё самое малое три наёмничьи охоты в эту ночь режут дичь. Наверняка по приказу свихнувшегося Альвира, не зря рядом вервр-лань, и она в ужасе… Что следует из таких мыслей? А то, что усердные людишки запросто и без колебаний изведут всё поголовье оленей огромного, по-настоящему дикого и прекрасного края. Опоганят и обеднят мир, который Ан назвал своим. Значит, надо ненадолго отвлечься от выращивания обузы-Аны и уделить внимание воспитанию взрослых. В их умение меняться вервр не верил. И предпочитал учить выживших на наглядном примере участи казнённых.

– А ведь подлец Клог прав. Я был готовый палач задолго до того, как взял карту из королевской колоды! Если я вообще брал карту… Ведь никто иной не мог вытянуть её – карту с драконом моего рода, – пробормотал Ан, ускоряя бег.

Далеко, очень далеко, мчался олень. Он уже дважды удачно отбился от наседающих собак. Он устал, но держался. Петлял, уводил охотников прочь от тех, кого старался спасти. Такой олень наверняка заслуживал права пережить ночь…

***

Утро улыбалось миру. Молочные реки тумана текли по склонам, прохладные и обильные. Зрячие сказали бы много красивых слов о цвете и редкостном узоре облаков, о прочем подобном, что люди именуют «красота».

Слепой вервр брёл по пояс в траве. Он был зол на эту красоту. Он не выспался, не поймал ни единого кролика, занятый охотой на людей. Он, исчерпав дела, извёл остаток ночи на остервенелую стирку пропахших кровью вещей. А после пришлось выскребать из-под ногтей сукровицу пополам с занозами. Туман красив? Нет, он подл! Туман осклизлый и вязкий, он топит запахи, как трясина.

– Жильё… Путники… одна лошадь, – бормотал вервр, напрягая слух и нюх. – Грибники… бросили всё еще вчера, едва из замка вырвалась конная охота. Дровосек… я нашёл его топор, а что с того? Не тащить же раззяве и трусу то, что им самим брошено.

Вервр презрительно скривился, но нагнулся и подобрал топор. Немного подумал и взвалил на спину вязанку дров. След Аны тянулся, растрёпанный ветром, полустёртый туманом – туда, в низину, к ручью… и почти совпадал со следом дровосека.

Дом дровосека оказался крайним в селении. Сам мужик сидел на широком крыльце в одну ступеньку и тяжело, протяжно вздыхал. На ощупь вервр ещё по дороге понял: топор старый. Не иначе, память о ком-то в семье. Осталось проверить догадку, что он и сделал. Подошёл к крыльцу, молча свалил дрова и показал топор.

– Батюшкина память, – возрадовался дровосек. – Благодарствую, добрый человек.

– И всё? – тихо возмутился вервр. – Мне бы как-то пощупать благодарность. Где хлеб-сало, мясо-молоко? Да хотя бы вода.

– Бражка имеется, и кролика мы ещё в ночь приговорили, – оживился дровосек. Принял обеими руками топор, приласкал пальцами лезвие, расплылся в счастливой улыбке. – Заходи.

– Кролика… хорошее начало дня. А я ищу ребёнка. Девочка, светленькая, на вид четыре года или пять, она быстро растёт. Говорливая. Могла появиться тут в ночь.

Всё это вервр сообщил, минуя сени и направляясь прямиком к столу. Жена дровосека, грузная, но быстрая, уже стучала мисками, расставляя их для завтрака. От вида гостя вроде и не запнулась, и не покривилась.

– Моя поспрашивает, – обещал дровосек. Он принёс кувшин, пахнущий пьяно и так же пьяно булькающий.

Жена плюхнула на стол чугунок с крольчатиной, бросила полотенце и пошла прочь из дома. Вервр блаженно принюхался и облизнулся.

– Я глазастый, но топора не нашёл. Выходит, самое оно выпить за твоё слепое везение, – по-деревенски прямо сообщил дровосек, наклоняя кувшин сперва над одной здоровенной кружкой, затем над второй, третьей. Получается, и жену не забыл. – Знатный топор. Отец выменял его в городе. Торгаш врал, что вещь к нему попала за долги из дома алого ноба, во как. Что топор-то боевой. Цену набивал, а только не зазря, вот что скажу.

Вервр постарался припомнить топор, сжал ладонь, восстанавливая ощущения.

– Убивать им не убивали, но сталь дельная. Пожалуй, взят у толкового кузнеца. Может, у ноба с даром по железу. Есть такие. Боковой побег породы алых.

– Главное, что у меня не увели, – умиротворенно вздохнул дровосек.

Две кружки звякнули боками, отмечая правоту сказанного. Вервр с наслаждением напился. Выбрал в чугунке ребра с позвоночником и вгрызся, перемалывая и мясо, и кости. И его способ завтракать снова не вызвал удивления. Определено, этот дом стоило посетить.

– Вовсе одичало двуногое-то зверье, как не стало багряного беса, – посетовал дровосек, разливая повторно. – Медведя шатуна успокоить им недосуг, а нас обобрать или оленей извести – самое то… Да-а, нобы-то с жиру дурны на голову, им Рекст был негож. А вот наша деревенька всегда слала благодарности багряному. При нем эти, из замка, даже за убитую курицу платили, протрезвев. Да-а… вот уж кто порядок блюл. Оленей жаль.

Кружки снова согласно стукнулись боками. Вервр выбрал второй кус мяса, схарчил в единый миг. Облизнулся и откинулся, касаясь спиной добротных брёвен. Нащупал полотенце, чтобы вытереть жир с пальцев.

– Здесь лес грозовой, – вервр задал еще один важный вопрос. – Не было… странностей?

– У нас все знают, что перед замком Могуро иной раз молнии скачут в пляске, – согласился дровосек. – Что тут странного… разве то, что уже года три, как всё попритихло. Была памятная гроза, аккурат Вдову переломило. Самая рослая да статная сосна окрест, её ещё до нас Вдовой стали звать, потому что одна и рядом обломок от второй, давно обгоревшей. Вот Вдову переломило, и пришёл закону беса конец, да… С тех пор и тихо, и гадко. Барон жирует, вовсе стал свинья. И наёмнички его жируют.

– Временно, – повёл рукой вервр. – Мне отчего-то кажется, что одна особа найдёт замок для себя… удобным. Если решится подойти ближе и увидит гербы. Гербы вроде и стёрты, но с её глазами можно рассмотреть след на некоторых камнях.

– Ага, – оживился дровосек и снова разлил по кружкам.

– Замок вне столицы был бы ей в пользу, – промурлыкал вервр.

Он слегка сожалел, что не намекнул на что-то подобное, прощаясь с Чиа. Хотя стоит ли ждать многого от перепуганной лани, только что пережившей зрелище множественных, мучительных оленьих смертей…

Дверь хлопнула. Дородная хозяйка пронеслась через сени, мигом заняла лавку напротив вервра и в два глотка ополовинила кружку с брагой, дождавшуюся её.

– Дитя, говоришь? – пробасила достойная женщина. – Да бесово семя то дитя, во как! На постоялом дворе шалит. Ох, хватит у тебя ума мзду стребовать, так староста серебром приплатит, чтоб её отсель выдворить, и лучше до заката. И её, и прочих-разных.

– Благодарю за пищу и заботу, – кивнул вервр. Встал, потянулся. – Пойду и выдворю.

– Погодь, соберу обед, – рявкнула хозяйка. – Ты ж нас спас. Мы ж за тот топор вон, друг дружке по дюжине синяков в ночь отвесили, а днём бы и пуще разошлись. Тятин топор. «Пусти в дом отродье сиротское, ни прибыли, ни уважения не узнаешь», так тятя сказывал. А я душою-то проста да добра. Работящий, не ворует… и бражку варит гуще, чем в городе. Да-а…

– Бражка хороша, – согласился вервр. Задержался на пороге, принимая узел со съестным. – Вам как, от волков ограду… обвести? Или от коз?

– От кролей да зайцев, – взревела хозяйка. – Все яблони пожрали, косозубые недобитыши. Сволота изворотливая!

– То-то дрова у вас валяются, где попало, и всё больше вдоль забора, – хмыкнул вервр. – Бьёте без промаха, а?

– Ха, – гордо подбоченилась хозяйка.

– Ох-ох, – потёр бок дровосек.

Вервр шагнул с порога и побрёл вдоль плетня, ведя рукой по верхушкам кольев и облизываясь. Метки впитывались в древесину, незаметные людям – и ужасающие, непреодолимые для зверья.

– Кем меня сочли эти люди, если даже не указали, где искать постоялый двор? Кем, вот занятно, – мурлыкал вервр, принюхиваясь к сытному мясному духу собранного в дорогу обеда.

– А ничо так леший, деловитый, – догнал басовитый шёпот жены дровосека. Могучий вздох полетел над захламлённым двором. – Только пьющий. Как и ты, зараза.

– Да-а, – послушно поддакнул «сирота».

– Чё встал? Иди, поленницу собирай. Сказано: не жрать им отныне матушкиных яблонь.

Вервр, завершив обход просторного двора, прощально махнул рукой и заспешил прочь, по главной и единственной деревенской улице, к постоялому двору. Оттуда ветерок тянул запахи сухих и свежих трав, ссор и азарта. Под крышей гудело от голосов, шелестело шёпотами и вздохами.

– Троецарствие! – пискнул голосок Аны. И обуза залилась хохотом.

Вервр невольно улыбнулся: не пропала, никем не обижена. Хорошо.

– И кто тут еще шельма, – горестно вывел тихий, задыхающийся голосок там же, в большом зале постоялого двора.

– О, кисличная мята, она же ж! – обрадовался кто-то раскатисто и солидно.

– Попутал леший играть на серебро с продажи урожая, – вздыхал ещё кто-то. Сетовал он задушено, обречённо. – Так она ж дитя… Шутковал я! Так как теперь-то? Ох, беда… ох пропали мы…

Вервр скользнул в приоткрытую дверь и пробрался в главный зал, никем не замеченный. Пискнул и улыбнулся шире. Он любил разбирать брожение людских душонок и умишек. А тут и страхи, и досада, и свежие сплетни, еще не перетёртые в труху, и злость всех на всех, и радость из-под этой злости, ведь соседская беда – она воодушевляет! И посреди болота из мыслишек, как белая лилия в золотой пыльце, Ана с её детской чистой душой.

Не иначе, полдеревни столпилось возле большого стола. Все с ужасом следили за игрой в кости. Возле левого локтя малютки Аны грудилась кучка монет, справа в ряд выстроились кружки. Вервр принюхался: черничный, брусничный и земляничный морс. Что ещё? Пирожки, творог… И дальше на столе и на скамье: мотки пряжи, несколько чурок разносортной древесины, баночка с лаком, гладкая лента. А ещё связка сушёных грибов… это-то зачем?

– Троецарствие, – заверещала Ана, даже не метнув кости.

Кинула – и расхохоталась. Вервр по слуху понимал: падают, катятся, замирают… и толпа обречённо вздыхает. Еще бы, людям кости одинаковы, а вервру или атлу с их чуткостью нетрудно понять и малейший дефект развесовки, и создаваемое им поведение при броске. Тем более хитроватая Ана не кинула далеко, а перевернула ладонь над самым столом.

– Ана, а где твои родители? – спросил сидящий напротив кривоватый тощий человек, тот самый, что сказал про шельму. – Тебя, наверное, потеряли. Переживают.

– Тятя-пама не теряет, – гордо сообщила Ана, сгребла кости и снова скатила с ладошки. —Троецарствие! Хочу мёд. Липовый.

– Три раза в день пить, по полкружки, – загудел смутно знакомый голос. – Печёный лук прикладывать к нарыву, тёпленьким.

– Шельма? – не поверил вервр, вслушиваясь. – Вот от кого не ждал перемен даже я…

Теперь нового гостя заметили, к нему дружно обернулись… и охнули хором. Вервр демонстративно прочесал волосы назад, убирая от лица. И улыбнулся, огорчаясь обычности своих зубов.

– Леший, – выдохнули особо умные из дальнего угла.

– Вы и есть тот самый… пама? – обрадовался кривоватый человек. – А я зовусь Голос. Сразу видно, вы человек достойный. Будьте добры, не сочтите за труд спасти здешнего старосту. Он от забав вашей Аны вот-вот полезет в петлю. Он бы ещё в ночь полез, но я втолковал ему, что девочка шутит, серебро ей не требуется. Я прав? Она славная. Только такая, знаете… вольная.

– Воля! – кивнула Ана, снова выбросив на костях непобедимое в игре и почти невозможное «троецарствие».

– Я говорил ещё и про ответственность, – тихо напомнил вервр.

– Велел: прилепись, – надула губы Ана, всполошилась и смахнула кости на пол, подальше. Вцепилась в кружку с морсом. – Я вот… я леплюсь. Вот. И вот. И вот.

Она собрала ближе все кружки, покосилась на монеты и смущённо вздохнула. Тронула пальчиком ближнюю.

– Подарок. Новый. Тебе.

– Не ругайте её, – вступился Голос. – Она добрая, только сразу такого наворотила, что теперь не знает, как бы сбежать. А я взял с неё слово, что не побежит. А староста сам виноват, пьян был вусмерть и хвастался. Ну и мы хороши, стали жаловаться и отвлеклись… Вы не встречали молодую женщину? Мы разыскиваем её пятый день, всё без толку. Темноволосая, звать Чиа, она тихая и с людьми настороженная. Сиганула в лес, мы уж и звали, и искали…

В каждом слове Голоса звучала настоящая боль. Вервр удивился – надо же, душу человек вкладывает, переживает. Это не все умеют, даже для близких. И Шельма вздыхает солидарно, ему тоже тяжело. Хотя прежде выходки «честного вора», проклятого родней, были порой хуже деяний его знаменитой мамочки Белоручки. Кто дважды пробовал свести Алого Пэма прямо из конюшни? Кто на спор влез во дворец к канцлеру, устроил жуткий переполох и умыкнул породистого щенка? Кто пристегнул к единой цепи спящих на посту стражей и последним туда же, на общую сворку, добавил разъярённого кота?

– Надо же ж Чиа искать, а мы от кашля лечим, от чирья, – буркнул Шельма, глядя в упор на вервра. – Вот же ж вилы! Ана ж меня надула в кости! Да шагни я за порог, кого сунет в петлю обобранный до нитки староста? А? Вот же ж… шельма мелкая. Аж завидно.

– Ан, прости, – «обуза» принялась сопеть, готовя порцию спасительных слез.

– Ответственность, – строго, с нажимом выговорил вервр. – Ты не поняла?

– Поняла. Подарок же! – слезы покатились градом. – Тебе. Цветы.

Вервр поморщился. В нелепых спорах с Аной отчего-то он не оказывался прав так, чтобы вес правды не дотягивал до неоспоримости. Вот и теперь… разве он верно поступил, бросив ребёнка в ночном лесу? Разве он не знал, на что обрекает деревню… а затем и Ану? И себя – в худшем случае.

– За Чиа не переживайте, она сама найдётся. Ей надо еще немного побыть одной. И – спасибо. Я оказался должен вам, – покривился вервр, кивая поочерёдно Голосу и Шельме. – Ана, как быть с моим долгом?

– Спинка! – Ана ткнула пальцем в кривоплечего. – Лечи.

– Я не лекарь, – отмахнулся вервр. Задумался. – Хотя… кости умею и дробить, и перебирать, и составлять. Пошли, немочь. Ана просила за тебя. Значит, готовься к пытке, так тому и быть.

Вервр пошевелил пальцами, намекая, что в смысле правки позвоночника он очень даже зряч. Голос оживился, сполз с лавки и захромал вдоль стола. Староста протиснулся к вожделенному серебру, составляющему не его личное достояние, а ценность всей деревни. Было слышно, как мужик подгрёб монеты, лёг на них и завыл тихо, проникновенно. Не успокоился на этом, принялся вдумчиво драть бородёнку и красочно, рисуясь перед селянами, клясться не пить ни браги, ни настоек.

Для осмотра больного вервр выбрал полупустую кладовую, предложенную расторопным Шельмой. Как тот умудрился протиснуться вперёд, придержать дверь и поддеть на сгиб локтя Ану? Ловкий. Но – раздражения не вызывает. С прошлой встречи стал куда как занятнее, сложнее и глубже, – отметил вервр. Он сел у стены и стал ждать, пока всё нужное будет приготовлено трудами расторопного Шельмы и усердно мешающей ему Аны: соломенный тюфяк, покрывало, тёплая вода, полотенце, мази…

– Мать не простил? – спросил Ан, слегка удивляясь своему любопытству.

Шельма как раз укладывал Голоса на тюфяк и прибирал его рубаху, складывал с какой-то трогательной аккуратностью.

– Да ну её, – без злости буркнул Шельма, не усомнившийся, что спрошено у него. – Мы с Голосом перетёрли. Живая ж мать всяко лучше, чем никакой. Да и она ж… унялась, в мои дела не лезет, в свои не тянет. Ана, тебя ж моя мамка не обижала?

– После разберёмся, – вервр пересел к тюфяку.

Он быстро провёл кончиками пальцев по спине Голоса, повторно тщательно прощупал ребра и позвоночник. Задумался, растирая руки и грея их, а затем растирая изуродованную спину и тоже грея, готовя к работе.

– Кто выставил Чиа из города?

– Матушка Ула, – отозвался Голос. – То есть…

– Понял. Занятно, как сплетаются случайности в мире людей… и тем более атлов. Не скучно. Без боя не скучно… Как тебя? Голос, да? Я поправлю, но затем тебе понадобится белый лекарь. Не знаю, где они ещё есть. Раньше была семья на побережье, на юге. Сильная кровь, но вся вылиняла в новых поколениях. Дар был осознанно разменян за золото. Так я слышал.

Вервр снова прощупал позвоночник. Долго примерялся, решая, стоит ли ломать два плотно сросшихся ребра, разделяя их и причиняя большую, но неизбежную боль. Ана сопела, держала Голоса за руку и очень за него переживала. По вздохам слышно – аж до слез.

– Останусь на три дня, – решил вервр и сместил седьмой позвонок, сразу лишив жертву сознания. – Тут чутье нужно… звериное. Старые переломы, всё срослось и наслоилось. В мягкую, как делают лекари людей, поздно править. Ана, прекрати рыдать.

– Я болю, – пропищала та в ответ и снова заныла.

– За него? – удивился вервр.

– А-ай… Да. О-ох…

– И как тебя наказывать, – разделяя два сросшихся позвонка и разводя их в нужное положение, пробормотал вервр. – Ты умудряешься казниться хуже, чем казнил бы даже я, даже решившись. Ладно, боли. Где Шельма?

– Тут же ж! – выдохнули в затылок.

Вервр рассмеялся, запоздало опознав и подкравшегося Шельму, и нож у самой своей спины, и то, как дрожит приготовленная к удару рука бывшего вора.

– Меня тут назвали лешим. Согласен?

– А кто же ж с бесами спорит, – усмехнулся Шельма. – Леший, значит, леший. Твою ж чешую, да хоть мертвяк, только лечи!

– Весь в маму, – промурлыкал вервр.

– Так у неё ж тебя и видел, – добавил Шельма. Помолчал и уточнил: – Давно.

– Значит, с этим разобрались, – проверяя спину, отметил вервр. – Нужна толстая кожа, вроде седельной. Прутья железные и ивовые. Сапожные нитки. Топорик. Деревяшки наподобие черенков от лопат… Корсет будем делать. Эй, – вервр дёрнул уголком губ, изображая для Аны подмигивание. – Он исчезает почти так же ловко, как я.

– Леший-Шель! – пискнула Ана, мигом забыв про слезы. Снова согнулась от близкой чужой боли. – Ой-ой… Ай!

– Видно, всем атлам в детстве кто-то должен сказать: обещай не играть в карты и иные азартные игры. И они в ответ…

– Ни-ког-да! Ни-ни… От-вет-ственность, – кусая губы, выдавила Ана, сперва медленно, а затем скороговоркой, глотая слоги длинного трудного слова.

– Да. Важнее подарка. Но я опять получаюсь виноватым. Так что подарок с меня. Думай, что бы ты хотела?

– К деду Ясе в гости, – сразу отозвалась Ана.

– Ещё до зимы? И не пойдём к западному морю?

– В гости! И палку.

– Да, я обещал ему узорную трость, – припомнил вервр. – Договорились.

Правка позвоночника длилась и длилась. Ана рыдала и пищала. Шельма вздыхал…

Наконец, переживший шок и боль Голос зашевелился, тихонько застонал. Он очнулся – потный с головы до пят, измученный и бессильный шевельнуть даже пальцем. Он дрожал, стучал зубами в ознобе и не знал к своему счастью: это лишь начало чёрной полосы жизни, именуемой лечением. Иногда лучше – не знать. Вервр усмехнулся и промолчал. Ана всхлипнула и больно стукнула по колену. Она, кажется, снова угадала несказанное вслух.

– Вот же ж! – с грохотом сваливая в кучу запрошенное, рявкнул Шельма. – Думал, бесы убивать годны, и только же ж.

– Бессмерть третьего царства древние атлы звали левой рукой лекаря, – согласился вервр. – Мы чуем смерть. Это наше: смотреть ей в глаза. Спорить за добычу даже с ней. Никто не живёт полнее вервров. Однажды ощутив себя высшим хищником, уже нельзя отказаться от… предназначения. Ана, ты слышала? Воля и ответственность.

Малышка отпустила руку Голоса, едва тот забылся обморочно-глубоким сном, и перебралась за спину вервра, ловко вползла к нему на плечи и принялась плести косички из отросших волос. Это имело бы смысл, если бы волосы, падая на лицо, мешали взгляду. Но слепой вервр не спорил, а зрячий Шельма не замечал: гнулся над коробом со склянками и свёртками, перебирал запасы и старался придумать, как бы ещё ослабить боль друга?

Вервр принюхался, пискнул и собрал эхо. Вечереет, туман копит впрок росу для травных ожерелий. Село засыпает… Сплетни временно иссякли, постоялый двор опустел. Только его хозяин вздыхает и учитывает ничтожный доход: много ли возьмёшь за морс? И с кого, если девочка оказалась под присмотром – страшно и подумать – лешего?

– Давным-давно к одной тете-глыбе пришёл… – вервр покривился, – ладно, прямо скажем, пришёл граф Рэкст. Ана, слушаешь? Это сказка. Рэкст получил приказ убить ребёнка. Было необоснованное подозрение на полную кровь, а еще большая игра одной ветви княжьей родни против другой. Он должен был убить. И никакого выбора. Он был зол. Что он – игрушка людям? Или оружие? Или их пёс?

– Плохая сказка! – засопела Ана.

– Рэкст навестил тётю-глыбу… Она та ещё зверюга, с чутьем… и Рэкст надеялся, что будет понят, не сказав лишнего. Ночью он взял большой нож и пошёл убивать. Но во дворце уже плакали. Говорили, ребёнок выпал с чердака, весь изломался, не узнать толком… и ещё его погрызли… не важно. Злая сказка. Это случилось шестнадцать лет назад. Рэкст не спрашивал, откуда тетя-глыба взяла труп ребёнка и куда дела живого, княжьего.

– Зачем… все это? – покривился Шельма и зло захлопнул короб.

– Тут начинается главная сказка, – вервр поднял палец, и Ана вцепилась в руку, дёрнула, требуя исправить всё плохое в истории. – Рэкст стал должником тёти. Годы шли. Однажды ему передали весть. Он помчался, – вервр усмехнулся и добавил для Аны: – и плащ его раздувался, как крылья, и волосы вбирали изморозь ночи, самой холодной за много лет. Рэкст видел, как тётя-глыба облила водой родного сына и выставила за дверь. Бес крался по крышам, пока мальчик мог идти. Босиком по льду… След получался кровавый, и сдирал пацан не кожу с пяток, а остатки тепла с души… Из-за старого долга перед тётей-глыбой бесу пришлось пристраивать её замёрзшего сына в дом хэша. Тот хэш выставил условие: Рэкст не переступит границ его владений, пока сам хозяин или его старший ученик не пригласят. И стал ворёнок жить на новом месте, и вырос из него человек. Кто бы мог такого ожидать, а?

Вервр замолчал. Ана пощекотала ладонь, хихикнула. Наклонилась и кувырком спустилась с плеч вервра, шмякнулась об пол, не особенно усердно пружиня руками и ногами. Ткнула Шельму локтем в бок – мол, хвали сказку! Бывший вор вздрогнул и очнулся.

– Вот же ж… я не сам допёр к Лофру? И мать моя же ж… во вилы! Эй, погоди. А дитя? Кровь княжья, тут не тьфу же ж, а прям плюха яду?

– Плюха яда. Именно. Незаконный сын якобы непорочной сестры якобы не претендующего на титул двоюродного брата нашего светлейшего выродка, – в улыбке вервра наметилась ядовитость. – Таким детям не дозволено жить. Даже слух о таких уже проблема… У него кровь белого лекаря от отца и крохотная толика золота от матери. Белое золото само по себе приговор. И без людских козней подобные дети чахнут. Я знаю двух уцелевших. Лионэла хэш Донго жива трудами моего врага Клога. Но как, без помощи целителей, смог дотянуть до нынешнего дня твой дружок Голос? У меня нюх на кровь, – вервр обнял Ану и закинул на плечо, чтобы она снова скатилась на пол. И еще раз, и еще. Время вечерней тренировки… – Травница Ула обладает способностями, достойными восхищения. Она рассмотрела тебя и выправила, хотя Шельма тебе было не имя и не прозвище, а фамильное призвание и кровное наследство. Но ты упрямец. Особенный: ты позволяешь выжить тем, кто обречён.

– И Голос что ж, ноб? – кое-как выдавил ошарашенный Шельма.

– Разве я даю ответы даром? Разве тебе есть, чем заплатить? – ядовито прошелестел вервр, медленно пронёс кулаки и впечатал Ане в лоб, контролируя то, как она блокирует и отводит руку, как ныряет под новый захват. – Нет, не справилась, надо мягче обводить и отслеживать локоть. Ещё раз. Ана, не отвлекайся!

– Бум! Хряп!

– Очень страшно, – вервр утёк из-под ответного удара и провёл болевой захват. – Не советую рассказывать о прошлом Голоса. Рано или поздно новая склока князей потребует новых жертв. Не втравливай этого ребёнка в дворцовые игры. И проследи, чтобы твоя мама промолчала. У старого князя нет годного наследника. За рассказ о прошлом могут предложить очень много золота. А на самом деле заберут жизнь. Вот зачем я сделал для тебя явным то, что стоило бы держать в тени.

Вервр проверил пульс под челюстью Голоса. Вслушался в ровное, медленное дыхание Шельмы: оправился от удивления и всё обдумал. Быстро…

– Вот теперь я ж верю, ну – про левую руку лекаря, – серьёзно сказал Шельма. Встал, поправил рубаху и поклонился. – Мамку предупрежу. Что ещё?

– Сообщение Лофру, но прежде… – подался вперёд вервр. – С кем он сводит моего Пэма? Как готовит к скачкам? Кто седок и нет ли у него хлыста? Доволен ли мой конь кормом и уходом? Сядь и расскажи толком!

Путь Ула. Карта менялы

Ул обнаружил: сквозь ничто, оказывается, иногда трудно продраться. Междумирье бывает тесным, удушающим. Оно осознанно и яростно противится атлу-наследнику, идущему к выбранной цели… И все же пустота без цвета, вкуса, запаха и ощущения времени – преодолима. Медленно, нехотя она уступает. По капле… если уместно и возможно представить себя родниковой водой, способной сквозить, чтобы однажды победно вырваться родником на поверхность. В новый мир. Очередной! Бессчётный… Сколько мгновений или лет минуло дома? Где он – дом? Даже эхо маминых мыслей сюда не добирается. Только изредка тепло трогает плечи.

Итак, новый мир. Первый шаг дался проще, чем прежде. К чудесам можно привыкнуть? Поверить без причин, по опыту нескольких удач, что тело снова перестроится, что будет посильно дышать, что ощущение холода или жары, в первый миг выжигающее кожу, затем сделается терпимым. И зрение не подведёт. Он – атл. То есть он почти что человек… и вместе с тем пока ничто не сломило его.

Ул открыл глаза, осмотрелся. Пожал плечами. Бывают и такие миры, оказывается: организованные, продуманные до самой малой мелочи. Чем-то похожие на дом хэша Хэйда, каким он мысленно представлялся Улу. Всё подчинено удобству для тела и ума. Всё уместно без вычурности. Но всё так упорядоченно, что вызывает отвращение!

Солнце даёт ровный свет, как закрытая матовым стеклом лампа. Фоном для солнца служит пустое, без единого облака, сталистое небо с едва намеченным оттенком голубизны.

Под ногами совершенно гладкий камень. Полупрозрачный, молочно-белый с серебряными и черными прожилками. Мир вблизи – плоский, глянцево-парадный и пустой, как бальная зала в утро праздника. Ни пылинки… Мир просматривается насквозь – удобно для наблюдения. При этом сам наблюдатель незрим. Так и предпочёл бы Дохлятина Хэйд!

Пространство на десять шагов от Ула подобно залу, а далее начинается лабиринт низких стен без крыш, чтобы где-то у горизонта в него вписался еще один такой же зал, и еще. Весь мир – залы, помещения и коридоры. В помещениях одинаковые столы. За столами – одинаковые фигуры. Всегда двое, мужчина и женщина. Лица лишены выражения.

Ул покачнулся, осознал усталость и шагнул – решив, что выберет направление случайно. Какая разница, узор мира вроде паркетной мозаики, повторяется бесконечно… И люди за столами – часть узора. Одинаковые, однажды созданные и неизменные… Хотя нет: на их лицах – под кожей? В слое камня? – непрерывно вершится изменение. Чем ближе стол, чем пристальнее Ул вглядывается, тем полнее лица подстраиваются под привычку смотрящего. Тем они человечнее…

Ул миновал одну за другой десять комнат. И еще десять. Оглянулся, пожал плечами и двинулся дальше. Он скоро осознал, что лабиринт куда сложнее узора паркета, что сравнение ложное. Мир постоянно меняется! Вот солнце приобрело золотистый тёплый цвет, небо украсилось облаками, по стенам и полам побежали их тени, оживляя и наполняя бытие. Узор камня обрёл новые оттенки, в нем проявилось сходство с лучшими заглавными буквами, какие выходили из-под руки Монза или украшали его любимые книги. Прозрачность стен пропала, сами они сделались выше. Лицо мужчины за каждым новым столом всё точнее копировало черты Хэйда. А женщины… казалось больно узнать Лию. Каменную, холодную. Ул ощущал тошноту и брезгливость: мир тянул из сознания то, что ценно гостю, переваривал добытое, чтобы достоверно солгать: «Я – друг! Прими меня, расслабься. Присядь и дай себе отдых».

Если бы ощущение фальши не мешало, как соринка в глазу, Ул скоро остановился бы у одного из столов. Из любопытства, из вежливости или просто так, без причины. Но фальшь раздражала. Чем детальнее мир копировал ожидания, тем большее отторжение вызывал. Ул шагал, невольно ускоряя движение. Всматривался, хмурился – и бежал дальше.

Пока не увидел очередной стол. Точно такой, как прочие, но – настоящий. Почему, Ул сам не знал. Он остановился, именно желая найти ответ.

– Приветствую, – негромко выговорила лия.

Для себя Ул так её и назвал – «лия», не имя с большой буквы, а вроде как… порода? Эта лия не была личностью, как и все иные. Таких лий загадочный распорядитель мира мог соорудить бесконечно много.

– Вы мастер, – Ул поклонился существу, которое притворялось Хэйдом. – Ваш дар сродни дару синих нобов? Вы создаёте контур замысла, а после заполняете. Мой учитель Монз рисует кистями по бумаге. Сперва контур, затем детали, цвета, тонкие мелочи.

– Вы первый, кто сразу отличил оригинал от копии, – мастер ещё притворялся Хэйдом, но его голос и манера поведения отличались.

Может быть, – решил Ул, – незнакомцу понравилась личина? Хэйд всегда был не тем, кем казался, он умел играть в загадки. И в такой роли сейчас был более чем уместен.

– Вы помните своё имя? И лицо? – Ул вежливо поклонился. – Меня можно звать Клог. Мой друг выбрал мне такое имя. Я горжусь им.

– Другом или именем?

– Тогда… горжусь ими, – улыбнулся Ул. – О, мастер, позвольте приветствовать вас. Я всегда мечтал научиться рисовать и я восхищён вашим даром.

Ул склонился и замер надолго. Осторожно выпрямился, увидел кивок мастера – и присел в предложенное кресло. Каменная лия по ту сторону стола пропала, «Хэйд» менялся, терял знакомые черты и обретал чуждые, но, надо верить, подлинные. Свет солнца забагровел. Стол сделался ниже, украсился пёстрыми яично-черными разводами. Штрихи золота разделили стены на квадраты чернее тьмы, чередующиеся с вытянутыми прямоугольниками, содержащими живые и иногда объёмные картины.

Пока взгляд Ула блуждал и вбирал впечатления, мастер вполне изменился. Он теперь выглядел на голову ниже Монза – золотокожий, безволосый, трёхглазый: два карие ока взирали на гостя с прищуром внимания, пока третье, лазорево-золотое и помещённое в середине лба, дремало под полупрозрачным веком. Четырёхпалые руки мастера расслабленно лежали на столешнице. Безгубый крохотный ротик оставался сжат в плоский штрих молчания…

– Мастер О, можно так звать, – ротик округлился, нарисовал заглавье беседы. – Обычно гостям неуютно. Обычно они напуганы. Хотя бы удивлены. Но вы… рады? Это безрассудно. Вы понятия не имеете, в чем назначение этого места. В свою очередь я провёл первичные изыскания и предполагаю, что вижу наследника атлов. Я сообщил о вас тем, кто может быть заинтересован. Пока нет ответа. Значит, можем беседовать.

– Вы из первого царства, Мастер?

– Ответ положительный. Продолжу рассказ об этом месте. Я меняла. Таково моё нынешнее назначение. Я предоставляю просителям суррогат утраченного. Они взамен отдают то, что имеет ценность для…

Мастер О смолк, прикрыл оба карие глаза и распахнул лазоревый. Вмиг нанизал на ось внимания Ула – и тот дёрнулся от боли. Мозг взорвался, а затем вроде съёжился: взгляд проник в самую глубь сознания с полнейшей бесцеремонностью и рылся там… Так дядька Сото рылся бы вилами в стоге сена, – усмехнулся Ул, вытирая пот со лба и пробуя отдышаться.

Что вытащил на вилах этот О? Что увидел и кому об этом доложил?

– Ваш вопрос: «Зачем?» ложный и детский, – сообщил О, снова распахнув карие глаза и закрыв лазоревое око. – Есть иные, более важные. Вы хотите вернуться домой. Могу отправить. Цена обмена: ответ на один вопрос. Вам важно знать, живы ли мама и друзья. Могу выяснить. Цена та же. Вы хотите увидеть королеву. Могу создать копию с функциями речи и частично личностным интеллектом… Здесь лучшее во всех мирах место для обмена. Некоторые говорят: я меняю судьбу и наделяю счастьем. Вернее, всеми формами успокоения, удовольствия и удовлетворённости. Вам понятно сказанное?

– Да. Но я вовсе не хочу…

– Все хотят, чтобы сбылись их желания. В том числе сокровенные, – покачал головой О. – Не стоит обманывать себя и меня. Один ответ в обмен на одно желание. Готовы?

– Что за вопросы у вас ко мне?

– Приятно видеть разумный подход, – О изобразил улыбку и сразу убрал. – Набор первый. Вопрос: что стало с тем, кто вам известен как Рэкст? Если вы уничтожили его, каким образом? Оплата ответа: возвращение домой или же возвращение к жизни человека, важного для вас или вашей семьи. Еще можно обратить время и перерешить решённое, сохранить любовь женщины, чьё лицо вы искали в безликих. Думайте.

Мастер тронул стол кончиком пальца без ногтя, вырастил из камня песочные часы. Золотой песок змейкой скользнул в верхнюю колбу и начал медленно пересыпаться вниз. Ул смотрел, как заворожённый. От слов и тона О – кружилась голова. Разве возможно вернуть маме Уле родного сына, погибшего в раннем детстве? Разве посильно отменить предательство и слабость кровной матери, чтобы не оказаться мёртвым младенцем в ледяной реке, чтобы вырасти в семье, как обычные дети? Разве способно чудо пересыпать песок времени, чтобы взгляд взрослой Лии был обращён к её цветочному человеку и наполнен для него солнечным теплом, как сейчас – для Сэна?

Ул поёжился. Сжал кулак, резко впечатал в столешницу. Костяшки заныли, отозвались горькой и целительной болью. Туман в голове проредился. Остро, почти непосильно, заболело сердце. Только каменные истуканы могут лгать так холодно и ядовито. Разве предав, пусть и врага – а Рэкст враг – можно получить что-то настоящее? Разве менялы способны дать то, что содержит тепло и боль жизни? Как сказал О? Он создаёт удовольствие. Пожалуй, именно и только – удовольствие…

– Мне неизвестна судьба Рэкста. Он мне враг, – не открывая глаз, выдавил Ул. – Я не желаю о нем слышать и говорить. Никогда. Значит, у меня нет ответа.

Песок в колбе сыпался, песок шуршал и усыплял… Когда Ул закончил говорить, этот звук иссяк одновременно с эхом голоса. Ул вздохнул и позволил себе открыть глаза. Часов уже не было, пропали.

– Второй набор вопросов, – начал О и чуть заметно качнул головой. Создал штрих молчания из маленького ротика. Задумался? Приоткрыл лазоревый глаз на краткий миг, снова причиняя боль и копаясь в тайниках души… – Вы удивляете. Вы полны любопытства и рассеяли страх. Вам чужда страсть к удовольствию предложенного толка. Но тут вы неправы. Да, я не могу дать в копии то, что было в оригинале. Но я не создаю фальшивок, вы оскорбляете меня такими мыслями. К меняле приходят с разбитыми в прах мечтами и растоптанными надеждами. Приползают, когда сломан хребет чести. Я зашиваю, накладываю лубки. Я даю лекарство и костыль. Что станет после с костылём? Не мне решать. Одни не смогут его отбросить, они слабые. Другие не захотят, они жадные. Третьи вложат душу… и копия станет подлинником. Так бывает. Редко, но бывает.

– Вы – Мастер, – не оспорил Ул.

– Второй набор. Вопрос: как вы смогли пройти сюда? Нельзя ступить в исконные миры первого царства, обойдя усыпальницу короля. Нельзя пройти там, где тропы разрушены. Вы здесь. Вы прошли и не знать ничего вы просто не можете. Предлагаю выбрать ценность для возмещения. Время пошло.

– Я не знаю, что такое усыпальница! Граф Рэкст велел мне готовиться к испытанию, и вот я тут, – Ул вспомнил совет Ворона Теней. – Я хочу дойти до цели. Пройдя испытание, я смогу?

– Какова цель?

– Вы же знаете. Задать вопрос королеве. Так, наверное.

– Вы готовы войти в иерархию, то есть пересечь порог зала выбора? – бесцветным голосом произнёс О и распахнул лазоревый глаз.

– После испытания, да? – Ул сжался от боли. Вилы настороженного внимания так и шарили, так и кололи, нанизывали, просеивали…

Повисла тишина.

– Вы не обладаете ответом. Вы прошли сюда и сами не ведаете, как. Это невозможно, но верно, – удивился О. Прикрыл третий глаз. – Испытание устроит иерархию. Согласие на испытание уже ценность. Вы выбрали возмещение?

– Да, – вскинулся Ул, ликуя и чуть не подпрыгивая от своевременности озарения. – Да! Мастер О, я умею рисовать узоры заглавных букв. Я без ошибки повторяю готовые и создаю новые. Но я не способен изобразить ничего настоящего. Вот хоть… Лес, дорога уходит вдаль, дом у реки. Я вижу, помню… и не могу уложить на бумагу так, чтобы верить. Можете научить? Вы мастер. Я вижу, вы настоящий мастер!

– Один дурак на тысячу умников, – впервые крохотный ротик О сморщился в улыбке. – И даже реже. Только один просит научить, а не… удовлетворить. Возмещение будет предоставлено. Я научу тебя светотени и перспективе. Для начала довольно. Мои знания – костыль. Я хочу увидеть, станет ли он чем-то большим. Ты получишь возмещение немедленно. Затем будет испытание. Одно или не одно. Этого еще не решили.

Мастер О коснулся столешницы, поддел и потянул из неё новые песочные часы. Ул жадно следил за чудом и без слов приговаривал: «Больше песка, больше!»… загадочные светотень и перспектива будоражили воображение.

Ул расплылся в счастливой улыбке, когда осознал: времени мастер выделил не так и мало. Часы здоровенные, ведра на два песка, и сыплется он по пылинке, едва-едва.

Впервые от момента, когда родной мир остался позади, душу согрело лето… Мастер О более не казался каменным истуканом. В его нечеловеческом облике читались черты Монза. Не привнесённые ради обмана, нет! Иные, настоящие. Мастер О был синим нобом, даже если сам не знал о таком своём звании. Он был мудрым, лукавым, увлекающимся, бесконечно преданным делу. Он принадлежал иерархии бессмертия и носил при себе карту, скованный по рукам и ногам ненавистной ролью менялы… Но помнил о себе прежнем Мастер О больше, чем граф Рэкст и Ворон Теней. Или – не так? Те двое помнили бой и силу, забыв себя. Мастер О помнил присущее синему нобу – умение рисовать, например. Помнил ли он себя? Хотя бы имя… Ул зажмурился, усилием воли затоптал любопытство. Он делает вид, что не знает о колоде карт. Мастер О не замечает подвоха. Или не хочет искать? Совсем как Ворон Теней не пожелал выиграть бой.

– Я весь внимание, о учитель, – поклонился Ул.

– Итак, перспектива, – в карих глазах, Ул мог поклясться, блеснул азарт, совсем как у Монза, вступающего в библиотеку. – Обсудим стандартную трёхмерную, обратную иконописную и особые случаи визуальных эффектов при переносе пространства материи и духа в двухмерность.

– Да, – едва слышно шепнул Ул.

Голова кружилась от предвкушения. Песочные часы казались ничтожно маленькими. Мозг гудел, пробуя нащупать нечто, ценное для обмена и одновременно безопасное. Да пусть даже опасное! Еще немного – и к Мастеру О захочется вернуться любой ценой. Рискуя жизнью, отдавая её в залог.

– Я смогу рисовать, – шепнул Ул.

И ему показалось, что над миром уже расцветает золотое лето детства, безупречное, незабываемое. Повторимое и всегда живое – если его нарисовать!