Карьера Никодима Дызмы

ГЛАВА 8

Ссора началась с того, что Нина надела вечернее платье и дольше обычного укладывала перед зеркалом волосы. Это не ускользнуло от наблюдательной Каси.

— Жаль, что ты не надела бального туалета, — сказала она как бы ненароком.

— Кася!

— Что?

— Твоя язвительность неуместна.

— Для чего ты переоделась?

— Переоделась без всякого повода. Просто так. Давно не надевала этого платья.

— Ты отлично знаешь, — крикнула Кася, — что оно тебе очень идет!

— Знаю, — улыбнулась Нина и окинула Касю томным взглядом.

— Нина!

Нина все улыбалась.

— Нина! Брось! — Кася отшвырнула книжку, которую только что читала, и принялась ходить по комнате. Потом она встала перед Ниной и со злостью выпалила:

— Я презираю — понимаешь? — презираю тех женщин, которые для того, чтобы понравиться мужчине, строят из себя… — она искала сильного слова, — строят из себя кокоток, — выпалила наконец Кася.

Нина побледнела.

— Кася, ты меня оскорбляешь!

— Женщина, которая старается понравиться мужчине, производит на меня впечатление — прости за слово, но я буду откровенной, — впечатление суки… да, суки!

У Нины на глазах выступили слезы. С минуту смотрела она на Касю широко раскрытыми глазами, затем охватила голову руками и расплакалась. От рыданий судорожно вздымались лопатки, кожа на шее покраснела.

Кася сжала кулаки, но она была слишком возмущена, чтобы сдерживаться.

— Может, ты будешь отрицать, что сегодня с полудня, когда пришла телеграмма, у тебя переменилось настроение? Может, будешь отрицать, что переоделась ради Дызмы? Будешь отрицать, что уже целый час кривляешься перед зеркалом, чтобы его о-ча-ро-вать?

— Боже мой, боже мой! — рыдая, говорила Нина.

— Мне это противно, понимаешь?

Нина вскочила. Во влажных от слез глазах вспыхнул бунт.

— Ну и пусть, ну и пусть! — сказала она свистящим шепотом. — Верно! Ты права! Я хочу его очаровать! Понравиться ему!.. Тебе это противно… Ты только подумай, может быть, мы с тобой еще противнее?

Кася подбоченилась и расхохоталась:

— Тоже предмет нашла!

Она думала, что уничтожит Нину своей иронией, но та вызывающе подняла голову:

— Да, нашла!

— Он же грубая скотина! — гневно бросила Кася. — Олицетворение «грядущего хама»… Горилла!

— Да! да! Ну и что из этого? — принялась кричать раскрасневшаяся, возбужденная Нина. — Он груб? Пусть. Это тип современного мужчины! Это сильный человек! Победитель! Завоеватель жизни!.. Зачем ты мне постоянно внушаешь, что я стопроцентная женщина? Я поверила тебе, и теперь, когда я встретила на своем пути стопроцентного мужчину…

— Самца, — прошипела Кася.

Нина закусила губу и сдержала дыхание.

— Как ты сказала?.. Хорошо. Самца, самца… А я разве не самка?

— Самка хама.

— Неправда! Пан Никодим не хам. У меня достаточно доказательств его чуткости. Если он и бывает резок, то делает это сознательно. Это его стиль. Это я должна жалеть тебя, раз природа тебя обидела и ты не в состоянии почувствовать электризующее действие этой прекрасной силы, этой власти примитивной мужественности… Да, первобытной… упрощенной натуры…

— Ты что-то легко отказываешься от культурных запросов.

— Лжешь, лжешь, нарочно лжешь: сама говорила, что высшее достижение культуры в том, чтобы слиться с природой…

— К чему эти фразы? — с холодной иронией прервала ее Кася. — Скажи просто, что хочешь залучить его к себе в постель, что дрожишь от нетерпения отдать ему свое тело…

Она хотела продолжать, но смолкла, увидев, что Нина прижала к лицу платок и снова расплакалась.

— Какая же ты… бессердечная… какая… бессердечная! — повторяла, рыдая, Нина.

В глазах у Каси зажглись огоньки.

— Я? Бессердечная? И это говоришь мне ты, Нина? Нина!

— Мне осталось только самоубийство… Боже мой, боже мой, как я одинока!..

Кася налила в стакан воды и подала его Нине:

— Выпей, Нина, тебе надо успокоиться, выпей же, дорогая!

— Нет, не хочу, не хочу… Оставь, оставь меня…

— Выпей, Нина.

— Не хочу, уйди, уйди, у тебя нет жалости…

По рукам Нины, между пальцами, текли слезы. Кася, обняв ее, шептала нежные слова. Вдруг Нина вздрогнула. Вдалеке послышался гудок автомобиля.

Через минуту свет от фар яркой полосой ворвался в полумрак комнаты.

— Не плачь, Нина, у тебя будут красные глаза.

— Все равно не пойду ужинать, — сказала Нина и снова зарыдала.

Кася осыпала поцелуями ее мокрые щеки, глаза, подрагивающие губы, волосы.

— Не плачь, не плачь, Ниночка, я злая, грубая, прости меня, милая…

Она сжала Нину в объятиях, словно силой хотела погасить судороги рыданий.

— Ниночка, дорогая моя Ниночка!

В дверях появилась горничная и доложила, что ужин подан.

— Скажи хозяину, что у хозяйки болит голова… Мы не выйдем к ужину…

Когда горничная ушла, Нина стала уговаривать Касю оставить ее одну и идти вниз, но Кася не хотела об этом и слышать. Нина, все еще всхлипывая, отирала глаза, когда в дверь снова постучали.

В комнату вбежал Куницкий. Он весь сиял, размахивал руками.

— Идите, идите, — прошепелявил он, — приехал Дызма. Вам и не снилось, с какими результатами он явился! Золотой человек! Он сделал все, что я хотел! Идите! Я просил его подождать, не рассказывать, пока вы не придете.

В своем увлечения он только сейчас заметил, что произошла ссора.

— Что случилось? Идите же! Оставьте свои…

Он хотел добавить еще что-то, но Кася вскочила и крикнула, указав на дверь:

— Уходи вон!

— Но…

— Уходи сейчас же вон!

Куницкий оцепенел. В маленьких глазках сверкнула ненависть. Грубо выругавшись, он хлопнул дверью и выбежал из комнаты. Поджидавший его в вестибюле Никодим подскочил на диване.

— Что случилось? — спросил он у лакея.

Тот многозначительно улыбнулся и объяснил:

— Вероятно, дочка выставила ясновельможного пана за дверь.

Последние слова лакей договорил шепотом, потому что на лестнице показался Куницкий. Лицо его уже просветлело.

— Какая досада, дорогой пан Никодим! Представьте себе, у жены сильная мигрень, она не сможет выйти к ужину, а Кася не хочет оставлять бедняжку одну. Ничего не поделаешь — хе-хе-хе, — придется нам ужинать без дам.

Он взял Дызму под руку, и они отправились в столовую, где прислуга успела уже убрать два ненужных прибора.

Тут Куницкий принялся в деталях выспрашивать Дызму о его хлопотах в Варшаве и в Гродно. После каждого ответа он подскакивал на стуле, хлопал себя руками по бедрам, осыпая Никодима градом восторженных похвал.

— Знаете, дорогой пан Никодим, — воскликнул он наконец, — это повысит доход Коборова на целых сто — сто сорок тысяч в год. Это означает, что, согласно нашему договору, ваша тантьема перевалила за сорок тысяч в год. Каково? — Окупились хлопоты?

— Пожалуй, да.

— То есть как «пожалуй»?

— У меня были большие расходы, очень большие. Я рассчитывал, что оклад будет увеличен.

— Ладно, — сухо ответил Куницкий, — добавлю пятьсот. Будет ровным счетом три тысячи.

Дызма хотел было сказать спасибо, но, заметив, что Куницкий смотрит на него с беспокойством, покачался на стуле и сказал:

— Этого мало. Три пятьсот.

— Не будет ли слишком?

— Слишком? Вы полагаете? Ну, если для вас три пятьсот слишком, тогда четыре!

Куницкий съежился и хотел было обратить всё в шутку, но Дызма повторил:

— Четыре!

Прикрыв свое отступление комплиментами по поводу умения Дызмы устраивать сложные дела, Куницкий вынужден был наконец согласиться.

Соглашаюсь тем охотнее, что счастливое начало сулит и счастливое завершение.

— То есть как? — удивился Дызма. — Ведь дело закончено?

— Дело поставки леса. Но я полагаю, пан Никодим, что вам пригодилась бы тантьема в сто — сто пятьдесят тысяч злотых? А?

— Ну?

— Есть для этого средство, вернее говоря, есть для этого средство у вас.

— У меня?

— Разумеется, у вас, дорогой пан Никодим. Правда, это будет стоить стараний и хлопот. Нет ли у вас связей в министерстве путей сообщения?

— Путей сообщения? Гм… Нашлись бы.

— Ну вот, — обрадовался Куницкий. — Не можете ли там получить подряд на большую партию шпал?.. А? Это настоящее дело. Можно заработать!

— Вы уже зарабатывали на шпалах, — сказал Дызма. Куницкий смутился.

— Ах, вы об этом процессе? Ручаюсь вам, все было подстроено. От врагов не убережешься… Подстроено! Судьи вынуждены были оправдать меня. У меня в руках были неопровержимые доказательства.

Куницкий пристально следил за Дызмой, но Дызма молчал, и это его беспокоило.

— Вы полагаете, этот процесс может помешать в получении поставок?

— Во всяком случае, не поможет.

— Но вы сумеете хоть что-нибудь сделать? А? Имейте в виду, у меня под рукой документы: в случае надобности я могу вторично доказать…

Долго еще Куницкий распространялся о подробностях этого дела, приводил отрывки из своей речи на суде.

Близилась уже полночь, когда он заметил, что его собеседник клюет носом.

— Вы устали. Пора спать! Очень прошу вас, дорогой пан Никодим, не переутомляйтесь. Конечно, я буду вам благодарен, если вы станете приглядывать за хозяйством: ум хорошо, а два лучше, — но пока я, слава богу, здоров и не вижу нужды перегружать вас работой. Отдыхайте и будьте как дома.

— Спасибо, — оказал Дызма позевывая.

— И еще одно. Если у вас будет желание и время, займитесь, пожалуйста, моими дамами. Кася еще ездит верхом и немножко увлекается спортом, а жена, бедняжка, томится от скуки. Нет общества, оттого и мигрень и меланхолия. Согласитесь сами: бесконечное общение с Касей должно плохо влиять на ее нервную систему. Поэтому я буду вам очень благодарен, если вы уделите им хоть немного времени.

Дызма пообещал развлекать Нину и, ложась в постель, подумал:

«Старый пройдоха — и такая наивность. Женщина и так влюблена в меня, а он со своими предложениями».

Облокотясь на подушки, Дызма сел в постели, вынул из бумажника деньги, наскоро пересчитал; потом на листке бумаги стал вычислять, насколько велик будет его доход. Задумался, какова будет тантьема. Вдруг в соседней комнате послышались осторожные шаги. Кто-то шел ощупью впотьмах, зацепляя стулья. Был уже второй час. Заинтересовавшись, Никодим хотел было встать и заглянуть в соседнюю комнату, как вдруг ночной пришелец остановился возле его двери, ручка дрогнула, и дверь медленно стала открываться.

На пороге появилась Кася.

Дызма протер глаза и от удивления разинул рот.

Она была в черной шелковой пижаме с красными отворотами. Из-под опущенных ресниц Кася взглянула на Никодима. Бесшумно затворив дверь, приблизилась к постели. Не уловив и тени смущения, Дызма с возрастающим изумлением глядел на Касю.

— Не помешала? — спросила Кася с независимым видом.

— Мне?.. Да что вы… Нисколько.

— У меня нет папирос, — небрежно бросила она.

— А я думал…

— Что вы думали? — с вызовом спросила Кася. Никодим смутился.

— Я думал, что… что у вас ко мне какое-нибудь дело. Закурив, Кася кивнула.

— Есть и дело.

Кася придвинула стул и села, закинув ногу на ногу. Между красной атласной туфелькой и манжетой брюк показалась обтянутая смуглой кожей тоненькая косточка. Никодим ни разу не видел женщины в брюках, и теперь вид Каси казался ему верхом неприличия. Молчание прервал низкий, глубокий альт Каси:

— Я хочу поговорить с вами по-деловому. Какие у вас намерения насчет Нины?

— У меня?

— Не пытайтесь отделаться отговорками. Я считаю, что вы должны ясно и по-мужски ответить на мой вопрос. Ведь вы не станете отрицать, что добиваетесь ее симпатии. С какой целью?

Дызма пожал плечами.

— Я думаю, вы не обольщаете себя надеждой, что ради вас она бросит мужа. Если вы ей приглянулись, то это еще ни о чем не говорит.

— Откуда вы знаете, что приглянулся? — спросил, заинтересовавшись, Никодим.

— Неважно. Я пришла узнать, имею ли я дело с джентльменом или с человеком, который способен воспользоваться слабостью честной женщины и честной жены. Я сочла бы вас негодяем, если бы вы сделали Нину своей любовницей.

Кася была возбуждена, голос дошел почти до хрипа. В глазах разгорелось темное пламя.

— Чего вы ко мне пристал»!? — ответил Никодим с возрастающим раздражением. — Разве я сую нос в ваши дела?

— Ах, вот как? Должна я это рассматривать как уведомление о свинстве, которое вы намерены совершить? С каким удовольствием отхлестала бы я вас арапником по вашей квадратной роже!

— Что? — рявкнул Дызма. — Кого? Меня?

— Вас! Вас! — зашипела с ненавистью Кася, сжимая маленькие кулачки.

Дызма разозлился. Что вообразила эта сопливая девчонка! Явилась ночью и…

Внезапно Кася вскочила, схватила его за руку.

— Не трогайте ее! Вы слышите! Не смейте ее трогать!

Губы Каси дрожали. Никодим выдернул свою руку.

— Сделаю как хочу! Понятно? Слушать вас не желаю! Кася закусила губу и отошла к окну.

— Видали… — бросил ей вслед Дызма.

Он никак не мог понять ситуацию. Правда, его самолюбие приятно щекотало известие о том, что Нина им увлечена, но он не мог понять, почему это до такой степени возмущает Касю, почему она явилась к нему ночью, вместо того чтобы поделиться своими подозрениями с отцом. Он знал, что Кася ненавидит Куницкого, но почему же тогда она с таким рвением заботится о супружеской верности своей мачехи? У важных бар всегда все вверх тормашками…

Тем временем Кася снова повернулась к нему, и Никодим опять удивился: она кокетливо ему улыбнулась.

— Вы на меня сердитесь? — явно заигрывая, спросила Кася. — Очень сердитесь?

— Конечно, очень.

— Но ведь вы не выгоните меня отсюда? Можно присесть?

— Пора спать, — угрюмо буркнул Никодим.

Кася весело рассмеялась и села на край постели.

— Вы всегда проводите ночи так добродетельно? В одиночестве?

Никодим посмотрел на нее с изумлением. Вот она слегка наклонилась к нему. Раздвинулись темно-вишневые губы, обнажая белоснежные зубы, беспокойно вибрировали ноздри, румянец окрасил потемневшую от загара нежную кожу. Такой привлекательной Никодим до сих пор еще не видел Касю. Только глаза не изменили своего выражения. Холодно и испытующе смотрели они на Никодима из-под тонкой арки сросшихся бровей.

— Вы, наверное, тоскуете по Варшаве, где ночи не обрекают мужчину на одиночество так, как здесь, в Коборове. О, я понимаю вас…

— Что понимаете? — неуверенно спросил Никодим.

— Понимаю, почему вы хотите вскружить Нине голову.

— Я совсем этого не хочу, — честно признался Никодим.

Кася рассмеялась и вдруг, наклонив голову, скользнула щекой по его губам.

«Вот какое дело! — подумал Дызма. — Это она из ревности! И эта в меня влюбилась!»

— Пан Никодим, — игриво начала Кася, — я понимаю, вам и здесь нужна женщина, но почему именно Нина? Разве я вам совсем не нравлюсь?

Одеяло было тонкое, и через него Никодим явственно ощущал тепло ее тела.

— Почему же, и вы мне нравитесь…

— Я моложе Нины… И не хуже ее. Посмотрите-ка! Она вскочила и подбежала к выключателю. Спальню залили потоки света.

— Посмотрите-ка, посмотрите…

Двумя-тремя быстрыми движениями она расстегнула пижаму. Черный шелк легко скользнул по стройному телу и упал на пол.

Никодим обалдел вконец. Вытаращив глаза, глядел он на эту странную девушку, которая с таким бесстыдством стояла перед ним совсем нагая. Она была так близко, что он мог рукой дотронуться до ее смуглого тела.

— Ну что? Что? Нравлюсь я вам? Кася негромко рассмеялась.

Разинув рот, Никодим замер на постели.

— Я хорошенькая. — Кася кокетливо закинула головку. — Может быть, вас интересует, гладкая ли у меня кожа, крепкие ли мускулы? Не стесняйтесь!..

Не переставая смеяться, Кася приблизилась к краю постели.

— Ну!

В ее смехе было что-то пугающее. Никодим сидел не шевелясь.

— Может, вы думаете, я развратна?.. А? Нет, очаровательный пан Никодим, заверяю вас — я сохранила девственность, в чем вы можете убедиться, если я вам больше по вкусу, чем Нина… Ну!.. Смелее!..

Она встала коленями на постель и прижала голову Никодима к грудям. Он почувствовал на лице их холодное упругое прикосновение, в ноздри ударил запах молодого тела, такой острый, возбуждающий, такой дурманящий.

— Ну!..

— Черт побери! — процедил сквозь стиснутые зубы Дызма, сжимая Касю в объятьях.

Кася почувствовала на лице горячее дыхание. Обрамленные жесткой щетиной губы стали настойчиво искать ее губ. Руки Каси коснулись потной волосатой шкуры. От омерзения сдавило горло.

— Пусти, пусти, пусти меня… Мне противно! Уйди! Гибкое тело отчаянными рывками старалось вырваться из грубых лап.

Напрасно.

Теперь Кася поняла, что переоценила свою любовь к Нине, поняла, что ей не под силу эта жертва, что лучше смерть, чем эти объятия.

Поняла, но поздно.

Когда она трясущимися руками застегивала пижаму, Никодим сказал смеясь:

— Девка ты что надо.

Кася бросила на него взгляд, исполненный ненависти и презрения, но он не понял и добавил:

— Хорошо было, а?

— Скотина! — выругалась сквозь стиснутые зубы Кася и выбежала из комнаты.

Теперь Дызма тем более не мог понять, что надо было этой девушке. Сама пришла, сама захотела, а потом…

Долго он не мог заснуть. Размышляя обо всем этом, пришел к выводу, что Кася испытывает к нему отвращение всерьез и что романа с ней не получится.

«Все они тут с ума посходили», — решил Никодим, вспомнив Понимирского.

На следующий день к завтраку вышла одна Нина. По ее словам, Кася лежала в постели.

Наблюдая за Ниной, он сделал вывод, что о ночном происшествии ей ничего не известно.

Вечером возвратился домой Куницкий и завладел Дызмой до поздней ночи.

Только на следующее утро Никодим встретил Касю по дороге в столовую. На его поклон она ответила надменным кивком. Нина сидела уже за столом. Обе молчали. Надо было как-то начать разговор. Едва Дызма упомянул о хорошей погоде, Кася откликнулась с иронией:

— Ах, так вы, значит, соизволили заметить это необычайное явление?

Когда Никодим привстал, чтобы положить себе на тарелку ветчины и проехался рукавом по маслу, Кася рассмеялась со злорадством:

— Такой чудесный костюм! Какая жалость! Так красиво сшит, с таким вкусом. Вам шьют, наверно, в Лондоне?

— Нет, я покупаю готовое, — простодушно ответил Никодим.

Он не понял иронии и удивился про себя, что костюм мог понравиться. Был им не понят и полный упрека взгляд, каким Нина пыталась удержать Касю от колкостей.

— А что, — заметила Нина, — ты получила хороший урок от пана Никодима. Я говорила тебе, что ему, как человеку действия, чужд снобизм.

Кася скомкала салфетку и встала.

— Какое мне до этого дело! До свидания.

— Ты едешь в Крупев?

— Да.

— К обеду вернешься?

— Не знаю. Посмотрим.

Когда она вышла, Дызма осторожно спросил:

— Почему Кася злится? Нина кивнула:

— Вы правы. Именно злится… Может быть… У вас есть свободное время?

— Конечно.

— Хотите покататься на лодке?

— Давайте.

Нина взяла шаль, прихватила еще и зонтик, потому что — солнце палило немилосердно.

Узкой тропинкой шли они по жнивью к неподвижной глади озера. Нина была в белом, легком, почти прозрачном платье. Шагая следом за ней, Никодим отчетливо различал очертания ее ног. Чтобы добраться до лодок, надо было перейти по мостику через ров. Нина заколебалась.

— Знаете, лучше обойдем.

— Боитесь мостика?

— Немножко.

— Не бойтесь. Он прочный.

— У меня закружится голова, я потеряю равновесие.

— Гм… Стоит ли обходить? Я вас перенесу.

— Нельзя, неудобно, — с лукавой улыбкой сказала Нина.

Улыбнулся и Дызма. Нагнувшись, он взял ее на руки. Нина не сопротивлялась и, когда он уже был на мостике, обняла его за шею, крепко прижалась к нему:

— Ой, осторожно…

Дызма нарочно замедлил шаг и опустил ее на землю чуть дальше того места, где кончилась переправа. Хотя Никодим не устал, дыхание у него участилось, и Нина спросила:

— Я тяжелая? Долго вы могли бы нести меня?

— Мог бы мили три… пять миль…

Она быстро пошла вперед, и они больше не разговаривали до самой воды.

— Не истолкуйте в дурную сторону того, что скажу вам, — начала Нина, когда они отплыли далеко от берега. — Но мне кажется, женщина не может быть счастлива, если некому носить ее на руках. Не иносказательно, нет, по-настоящему носить на руках.

Дызма бросил весла. Ему вспомнились маленький толстенький Бочек и его жена. Та весила по меньшей мере кило сто. Бочек, конечно, не носил ее на руках, и все же они были счастливы. Эти воспоминания вызвали у Дызмы улыбку.

— Не все женщины такие, — возразил он вслух.

— Согласна, но те, которые не такие, лишились какой-то части своей сущности, стали похожи на мужчин, утратили женственность. Например… Кася.

В ее голосе прозвучала нотка неприязни.

— Что, разве вы поссорились с Касей?

— Нет, — ответила Нина, — просто она злится на меня.

— За что же? Нина заколебалась.

— За что? Трудно оказать… Может быть, за то, что я чувствую к вам симпатию.

— Кася не любит меня?

— Не то.

— Нет, не любит. Сегодня за завтраком она подпускала мне такие шпильки…

— Но ведь вас это нисколько не трогает. Вы ее здорово осадили. Вы умеете двумя-тремя словами поставить человека на место.

Дызма рассмеялся. Он вспомнил рассказ Вареды о шутке Уляницкого.

— Иногда это можно сделать и без слов. Когда я был в мае в Крынице, со мной в пансионе жил один пустомеля. Знаете, такой щеголь, ветерком подбит. За столом сидел напротив меня и все болтал, все болтал. О чем он только не говорил! На всех языках! И все слушают, особенно женщины. А он все обольщает да обольщает.

— Я знаю таких развлекателей, — вставила Нина. — Не переношу их.

— И я тоже. Так вот: однажды я не сдержался. После того, как он проболтал без перерыва добрых полчаса, я наклонился к нему да как гаркну: «У-у-у-у!..»

Нина расхохоталась.

— А он что? — спросила она.

— Сразу замолк. С тех пор только его и видели. Наверное, уехал.

Нина воскликнула:

— Ах, это замечательно! Как раз в вашем вкусе. Даже если б вы мне не сказали, что это сделали вы, я бы все равно отгадала, кто это был. Замечательно!

Дызма был доволен произведенным эффектом.

— Знаете, — продолжала Нина. — Я нигде не встречала таких мужчин, как вы. У меня такое чувство, будто мы с вами уже век знакомы, мне кажется, я наперед знаю, что вы сделаете в том или ином случае, что скажете. Но поразительнее всего то, что тем не менее я каждый раз открываю в вас новые качества. А между тем вы монолит.

— Кто?

— Монолит. Структура вашего характера математически последовательна. Взять хотя бы вашу манеру обращаться с женщинами! Вы очаровываете простотой. Правда, вы несколько суровы, я бы даже сказала — грубы. Но в этом чувствуется глубина мысли. Только человек дела, подлинный интеллектуал может позволить себе такое поведение, может начисто отрешиться от вертеровских настроений, проявлений лиризма, от самоприкрашивания и мишуры. О, вы не принадлежите к людям, которые напоминают мне магазин, потому что все свои достоинства выставляют в витринах. Простите эту метафору. Вы, наверное, не выносите метафор?

Никодим не понимал, что значит это слово, но предусмотрительно ответил:

— Почему… напротив.

— Вы учтивы. Но это не в вашем духе. У вас нет ничего от Марокко. Верно ли я определила?

Дызма стал внутренне раздражаться. Он не представлял себе, что можно слушать родную речь и не понимать ни слова.

— Конечно, — буркнул он.

— Ах, вы не любите говорить о себе!

— Нет. Да и не о чем.

С минуту он молчал, потом спросил уже иным тоном:

— Может, поплывем вон к тому лесочку? — и указал на далекий берег, где виднелись сосны.

— Хорошо. Но теперь грести буду я, а вы сядете за руль.

— А вы не устанете?

— Нет. Немного гимнастики не помешает.

Лодка была узкая и вертлявая; когда они менялись местами, пришлось поддержать друг друга, чтобы не потерять равновесия.

— Вы умеете плавать? — спросила она.

— Как топор, — ответил Дызма и рассмеялся.

— Я тоже не умею. Поэтому надо быть осторожнее.

Они подплывали к лесу. Воздух был насыщен запахом нагретой на солнце хвои.

— Выйдем? — спросила она.

— Можно. Посидим немного в тени.

— Да, жара страшная.

Лодка скользнула носом по песчаному берегу. Выше, где начинались деревья, земля была покрыта густым волнистым мхом.

— Красиво тут, правда? — спросила Нина.

— Ничего.

Уселись на мху, и Никодим закурил.

— Вас очень удивило мое письмо?

— Отчего же? Оно очень меня обрадовало, — ответил Дызма, вынимая узкий конверт из кармана. — Ношу на сердце.

Нина стала просить, чтоб он уничтожил письмо: ведь оно может попасть в чужие руки.

— Не забывайте, я замужем. Прошу вас.

— Ни за что, — запротестовал Дызма.

— Не подозревайте меня в трусости. Мне просто хочется избежать неприятностей.

Нина протянула руку, но Никодим поднял письмо над головой, и ей было не достать его.

— Прошу вас, отдайте.

— Не отдам, — ответил Никодим и рассмеялся. Видя, что Дызма шутит, Нина тоже улыбнулась, и, улучив момент, попыталась вырвать письмо. При этом ей пришлось опереться о его плечо. Никодим обнял ее и стал целовать. Сперва она пробовала было сопротивляться, но это продолжалось только мгновение.

Издалека, с противоположного берега озера, долетал едва уловимый стук — это работали лесопильни Куницкого.

Дызма положил руки под голову, вытянулся на мху. Нина сидела рядом съежившись. Наклонясь к нему, она зашептала:

— Зачем, зачем ты сделал это? Теперь я тебя никогда не забуду… Я буду в сто раз несчастней, чем была до сих пор… О боже, боже!.. Теперь я уже не смогу жить этой страшной жизнью… Не смогу жить без тебя…

— Ты не будешь жить без меня!

— Не говори так, не говори! Я не вынесу роли жены, обманывающей старого мужа. Это отвратительно…

— Ведь ты его не любишь…

— Ненавижу, ненавижу!

— Ну так что же?

— Ты притворяешься, будто не понимаешь. Я не могу жить с вечной ложью в душе. Это выше моих сил. Это отравит мне каждую минуту, проведенную с тобой… Боже, боже! Если б я могла сбросить эти цепи!..

— Чего ж тут трудного? — Дызма пожал плечами. — Люди так часто разводятся.

Нина закусила губы.

— Я подлая, глупая. Ты будешь прав, если осудишь меня, но я не могу обойтись без роскоши, без богатства. Я стыжусь этого… Если б ты был богат!

— Может, еще и буду! Кто знает!

— Милый! — Она сложила руки, точно молилась. — Милый! Ведь ты такой сильный, такой умный. Если б ты только захотел, ты бы достиг всего! Правда?

— Правда, — отозвался Никодим неуверенно.

— Видишь, видишь! Вырви меня отсюда! Спаси меня! И Нина заплакала.

Дызма обнял ее и прижал к себе. Он не знал, как ее утешить, и потому молчал.

— Какой ты добрый, какой хороший! Если б ты знал только, как я тебя люблю, и… я не хочу, не могу скрывать от тебя… Можешь презирать меня, но я признаюсь тебе во всем. Обещай, что простишь! Обещай! Видишь, я такая несчастная, такая слабая. По правде сказать, я не могла сопротивляться. У нее просто гипнотическое влияние…

— У кого?

— Да у Каси. Но клянусь тебе, это больше не повторится, клянусь! Веришь?

Никодим так и не понял, к чему она клонит, он кивнул головой, сделав знак, что верит.

Нина схватила его руку и прильнула к ней губами.

— Какой добрый! Какой добрый!.. Впрочем, Кася уедет в Швейцарию.

— Когда?

— На следующей неделе. На целый год.

— На год? Дорогонько же обойдется это твоему мужу.

— Это ничего не будет ему стоить, она не взяла бы от него ни гроша.

— На какие же средства она будет жить?

— У нее есть от матери капитал в банке.

— Да? Не знал. Пан Куницкий ничего мне об этом не говорил.

— Ах, зачем ты вспоминаешь о нем! Поговорим о нас с тобой.

Нина была взволнованна и расстроена.

Возвращались молча.

На террасе им встретился Куницкий. Улыбаясь по всегдашней своей привычке, старик потирал крохотные ручки. Казалось, он нарочно демонстрировал перед ними свою веселость, расспрашивая о настроении, о прогулке. Речь его лилась непрерывным потоком, и, пожелай они ему ответить, все равно им не удалось бы вставить ни слова.

— Ну, что слышно в высших сферах?

— То есть в Варшаве? Ничего особенного. Мы беседовали с Яшунским и Уляницким о моем проекте скупки хлеба.

— Что вы говорите! Ну и как? Каковы результаты? Дело двигается?

— Кажется, да. Только предупреждаю: строжайшая тайна!

Куницкий приложил палец к губам и прошептал:

— Понимаю! Тсс… Жена сейчас подойдет, может быть, вы расскажете после обеда. Умираю от любопытства.

— Можно и сейчас, — ответил Никодим, — ведь пани Нина никому не проговорится. При ней рассказать можно.

— О чем? — не глядя на них, спросила Нина.

— Нина, имей в виду, — предупредил Куницкий, — это государственная тайна. Пан Дызма вместе с правительством готовит план спасения страны от экономического кризиса. Это проект пана Дызмы, за который они должны его озолотить! Ну, так что же, дорогой пан Никодим?

Дызма кратко рассказал обо всем, что касалось хлебных облигаций. Потирая свои маленькие ручки, Куницкий неустанно повторял:

— Гениально! Гениально!

Расширенными зрачками, вне себя от изумления, глядела Нина на гениального автора проекта.

— Есть одно только затруднение, — закончил Дызма. — Негде складывать скупленный хлеб. Нет денег на постройку складов.

— И в самом деле — препятствие! — воскликнул Куницкий. — Погодите-ка… Пан Никодим, а что бы вы сказали о таком выходе: казна скупает хлеб, но с условием, что продающий хранит его у себя. Не у каждого, конечно, есть место для хранения, но помещику выгоднее построить амбар для проданного уже хлеба, чем гноить у себя хлеб непроданный и разоряться. Мне это кажется реальным. Как вы находите?

Дызма просто оцепенел.

«Ну и башка у старого прохвоста!» — подумал он с изумлением и сделал вид, будто откашливается.

— Говорили мы и об этом, — ответил он предусмотрительно. — Может, так и сделаем.

Куницкий стал развивать свою мысль, а Никодим жадно слушал, стараясь не пропустить ни слова. Появился лакей.

— Ясновельможного пана просят к телефону. На новой лесопилке соскочил приводной ремень, случилось какое-то несчастье.

— Что? Что ты говоришь? Скорей автомобиль! Извините!

И Куницкий выбежал из комнаты. Обед кончали вдвоем.

— Вы видный экономист, — сказала Нина, не поднимая глаз. — Вы за границей учились?

— Да, в Оксфорде, — не замедлил с ответом Дызма. На лице у Нины выступил румянец.

— В Оксфорде? Вы… вы… не были знакомы с Понимирским?

Только теперь Никодим понял, какую он сделал глупость: ведь она могла в любую минуту осведомиться у брата, и ложь тотчас выйдет наружу. Но выхода не было. Надо было идти дальше.

— Разумеется, знал. Это был мой хороший товарищ. Нина молчала.

Вы знаете, какое несчастье с ним случилось? — спросила она, помолчав.

— Нет.

— Что-то очень серьезное с нервами. Он вел ужасный образ жизни: пил, кутил, скандалил и наконец дошел до умопомешательства. Бедный Жорж!.. Два года был он в сумасшедшем доме. Немного подлечили. Теперь у него уже не бывает припадков, но о полном излечении, увы, не может быть и речи… Бедный Жорж. Вы не можете себе представить, как я страдала из-за него… Тем более что с обострением болезни у него появилась неприязнь ко мне. Прежде мы очень любили друг друга. Вы знаете, Жорж здесь, в Коборове…

— Да?

— Живет в павильоне, в парке. При нем санитар. Вы не встречаете его потому, что врачи запретили ему общение с людьми: это плохо на нем сказывается. Но кто знает, может, встреча со старым другом и не повредит. — У вас были хорошие отношения?

— Разумеется.

Нину это обрадовало. Она ухватилась за мысль устроить им свидание и, попросив Дызму держать все в тайне от Куницкого, заявила, что после обеда они отправятся в павильон. Никодим пробовал было выкрутиться, но из боязни возбудить подозрения вынужден был согласиться.

В парке, среди деревьев, Нина, обвив руками его шею, прижалась к нему всем телом. Никодим неохотно поцеловал ее раза два. Он все боялся, что влипнет при свидании с молодым графом.

Нина взяла Никодима под руку.

— Мне так хорошо с вами, — заговорила она. — Я так спокойна… Женщина как плющ. Будет виться по земле, прозябать, пока не найдет крепкого ствола, по которому можно подняться к солнцу…

Дызма подумал, что это очень меткое сравнение и стоит его запомнить.

Павильон был маленькой виллой в стиле Возрождения. Он весь зарос диким виноградом, сквозь который кое-где просвечивали белые стены. На подстриженном газоне перед виллой стоял шезлонг, в шезлонге, не двигаясь, полулежал граф.

Их встретил похожий на кашель безудержный лай появившейся откуда-то собачонки.

Понимирский лениво повернул голову и, щуря от солнца глаза, смотрел некоторое время на подходившую пару. Вдруг он вскочил, оправил костюм, вставил в глаз монокль.

— Добрый день, Жорж, — протянула ему руку Нина. — Я привела к тебе твоего старого коллегу по Оксфорду. Узнаешь?

Понимирский с недоверием глянул на обоих. Не торопясь, поцеловал сестре руку. По выражению лица было видно, что он опасается — не раскрыт ли его заговор. Хмуро посмотрев на Дызму, он подал ему руку:

— Разумеется, узнаю. Я рад, коллега, что вы пришли проведать меня.

Потом резко повернулся к сестре.

— Извини, пожалуйста, не оставишь ли ты нас одних? После долгой разлуки есть о чем поговорить. Может быть, ты посидишь тут, а мы пройдемся?

Нина не стала возражать. Она многозначительно посмотрела на Никодима и вошла в павильон.

Озираясь по сторонам, Понимирский повел Дызму в ближайшую аллею.

— Что это значит? — сердито спросил он, приставив указательный палец к его груди. — Негодяй, ты выдал меня Нине? Может быть, ты рассказал все прохвосту Кунику?

— Боже сохрани, я не сказал никому ни слова.

— Твое счастье. Откуда же ей известно, что я представил тебя тетке Пшеленской как своего коллегу по Оксфордскому университету?

— Этого она не знает. Что касается Оксфорда, то ясам сказал, что там учился. К слову пришлось, в разговоре.

— Ты не только аферист, но еще и дурак: ведь ты ни бельмеса не знаешь по-английски?

— Не знаю.

Понимирский сел на скамью и рассмеялся, чем страшно заинтересовал собаку, которая внимательно стала смотреть ему в лицо.

— Ну, а как там тетка Пшеленская и этот ее Кшепицкий? Не выставили они вас за дверь?

Дызма хотел было сесть рядом с Понимирским, но тот жестом остановил его:

— Не терплю, когда люди вашего положения сидят в моем присутствии. Рассказывайте кратко, ясно и без вранья.

Никодим знал, что с ним говорит сумасшедший, и все же чувствовал такую робость, какой не ощущал ни перед министром, ни перед генералами, ни перед иными важными персонами в Варшаве.

Он стал рассказывать, что Пшеленская приняла его хорошо, но что она и Кшепицкий утверждают, будто сейчас ничего нельзя предпринять: дело надо отложить на несколько лет.

Когда Дызма кончил, Понимирский прошипел:

— Черт побери! А вы не врете?

— Нет.

— Знаете, за всю свою жизнь я не слышал, чтобы так глупо и бесцветно рассказывали. Вы кончили хоть какую-нибудь школу?

Дызма молчал.

— Что касается дела, то я не такой болван, чтоб от него отказаться. В скором времени я напишу другое письмо, и вы поедете с ним в Варшаву. До свидания. Можете идти! Брут, ко мне!

— А как же пани Нина? — робко напомнил Дызма.

— Нина?… Ах, правда. Я забыл о ней. Тогда идем вместе. Заберите ее с собой. Она действует мне на нервы.

Нина встретилась им на повороте аллеи.

— Ну, что же, вы предавались приятным воспоминаниям? — спросила она с улыбкой.

— Конечно, — ответил Дызма.

— Моя дорогая, — поправляя монокль, выдавил из себя Понимирский, — воспоминания о той поре, когда мы были очень молоды и богаты, всегда останутся приятными. Не правда ли, дорогой коллега?

Последние слова он произнес с особым ударением и расхохотался.

— Разумеется, коллега, — неуверенно поддакнул Дызма, что еще больше развеселило Понимирского.

Мы говорили исключительно об Оксфорде и Лондоне, где мы так чудесно развлекались, — сказал он, не переставая смеяться. — Ты не можешь представить себе, моя дорогая, как мне было приятно услышать наконец чистую английскую речь, которой я не слышал столько лет…

Он потрепал Никодима кончиком пальцев по плечу и спросил:

— Isn't it, old boy?[9]

У Дызмы жилы напряглись на висках. Он напряг память и — о счастье! — вымолвил слово, одно-единственное английское слово, какое время от времени употреблял в избранном лысковском обществе сын нотариуса Виндера:

— Yes.[10]

Этот ответ еще больше развеселил Понимирского. Между тем Нина, заметив замешательство Никодима, заявила, что им уже пора возвращаться. Ей казалось, что Никодим подавлен увиденным. К ее радости, брат не обнаружил желания продлить свое свидание с Дызмой и попрощался без новых чудачеств.

— Бедный Жорж! Он сильно изменился? — спросила Нина в аллее.

— Нет, не очень. Может быть, это у него пройдет…

— Увы… Я заметила, какое неприятное впечатление произвела на вас его болезнь. Пожалуй, я напрасно привела вас к нему.

— Почему?

— Знаете, пан Никодим, лучше не посещайте его: может быть, это ему во вред… Врачи говорят, общение с людьми действует на него возбуждающе, и советуют избегать волнений.

— Как хотите.

— Я ничего не хочу, — прижалась Нина к его плечу, — я только вам сказала. А вы, я уверена, поступите так, как будет благоразумнее и лучше.

И она заговорила о весне, расцветшей в ее душе, о том, что на настоящее нужно закрыть глаза и считать его мимолетным сном, который скоро пройдет. И она потребовала от Дызмы, чтобы тот с нею согласился. Он сделал это без особых усилий.