Карьера одного борца

6

На следующий вечер, около десяти часов, Лидия и Алиса подъезжали к дому госпожи Хоскин. В саду, который был перед домом, они встретили лорда Вортингтона, с сигарой во рту, беседующего с мистером Хоскином. Он вошел в дом вместе с вновь прибывшими гостями, от которых не укрылось, что лорд подкрепил себя вином. Они расстались с ним у двери какого-то будуара, куда зашли, чтобы снять шляпы и поправить прически. Вортингтон остался поджидать их. Вдруг они услыхали, что кто-то быстро подошел к нему и уже издали взволнованно говорил:

— Вортингтон, Вортингтон! Он начал держать речь в зале, воспользовавшись минутою, когда Абендгассе замолчал. Зачем вы напоили его шампанским за обедом!

— Молчите, не говорите, что он немного пьян. Нас могут услышать. Пойдемте и постараемся утихомирить его.

— Слышали? — спросила Алиса. — Кажется, что-то случилось.

— И слава Богу, — ответила Лидия. — Обыкновенный недостаток таких званых вечеров именно в том, что на них ничего не случается. Пожалуйста, не докладывайте о нас, — попросила она вышедшего к ним навстречу слугу. — Мы опоздали и хотели бы войти как можно тише, чтобы как-нибудь не обиделся г-н Абендгассе.

Им без труда удалось проскользнуть в гостиную незамеченными. Госпожа Хоскин любила поэтический сумрак, и ее приемные комнаты скудно освещались небольшими фонариками с цветными стеклами. Посреди большой залы, в которой собрались гости, стоял маленький круглый стол, покрытый тяжелой бархатной скатертью. На нем между двух канделябров находился пюпитр для лектора. Свет канделябров разбросал по всему залу странные двойные тени человеческих фигур. Вокруг столика стояли ряды кресел, на которых сидели почти исключительно только дамы. На свободном от кресел пространстве, в глубине залы, собралась группа мужчин, среди которых был и Люциан Уэббер. Они окружили Кэшеля Байрона, который держал громким голосом речь, обращаясь к почтенному бородатому джентльмену. Лидия, еще ни разу не видевшая Кэшеля в парадном костюме и в такой роли, была поражена его видом. Глаза его сверкали; самообладание, с каким он держался, явно импонировало гостям; его грубоватый голос резко звучал в наступившей тишине. Он, по-видимому, нисколько не чувствовал себя смущенным и отмечал концы своих предложений широкими взмахами левой руки.

— …исполнительная власть, — услышала Лидия его слова, — это прекрасная вещь, милостивые государи, и я хочу изложить вам, как я ее понимаю. Нам только что говорили, что если мы хотим передать приобретения цивилизации своим ближним, то мы можем делать это будто бы только примером собственной жизни, то есть, если каждый из нас станет живой иллюстрацией той высокой культуры, какой мы достигли. Но я спрашиваю вас, джентльмены, как станет дикарю известным, что вы являете собой пример культурности? Не можете же вы отправиться к жителям Сандвичевых островов с котомкой за плечами, чтобы изложить ваши утонченные идеи? А по одному вашему виду и вашим словам никто не согласится признать, что вы лучше его. Вы желаете иметь исполнительную власть, иначе говоря, действительное влияние на жизнь, не правда ли? Предположим теперь, что вы прогуливаетесь по Лондону и видите, что какой-нибудь мужчина колотит несчастную женщину, подавая тем дурной пример подонкам общества. Вы чувствуете себя обязанным противопоставить ему добрый пример — и, если вы мужчина, вам хочется, конечно, спасти бедную женщину. Но вы не можете достигнуть этого только тем, что будете жить по всем правилам культуры, и пройдете мимо, как живая иллюстрация добродетели. Этим вы окажете только дурной пример равнодушия, так как негодяй будет продолжать колотить свою жертву. Что же нужно для того, чтобы в подобном случае действительно выказать свои культурные идеи? Вы должны уметь одолеть негодяя, то есть знать, как, куда и когда лучше всего ударить его. Это будет настоящим проявлением исполнительной власти. Такая власть действительнее той, к достижению которой зовет нас этот джентльмен путем сидения в своей комнате и размышления над тем, как мы культурны и добродетельны. Ведь к этому в конце концов сводятся его слова. Вы хотите иметь исполнительную власть, то есть действительно влияние, чтобы оказывать на других воздействие своим примером. Однако, если вы предоставите всю сферу действия малокультурным классам, а сами будете жить в созерцании своих культурных качеств, то их пример восторжествует, а не ваш. Взгляните, господа, на комическую сторону этого вопроса. В одно из недавних воскресений я слышал в парке, как какой-то человек утверждал, что мы в этой стране связаны по рукам и ногам и бессильны что-либо сделать; ибо, говорил он, если лорды, лендлорды и прочие сильные мира задумают загнать нас в море, сможем ли мы не подчиниться? Я вижу, что один из джентльменов смеется над моими словами; но я спрашиваю его, как он поступит, если полиция или солдаты придут к нему сегодня ночью и прикажут выселиться из своего дома и кинуться в Темзу? Может быть, он заявит им, что на следующих выборах не будет голосовать за правительство? Или, — если это не остановит их, — что он уговорит своих друзей поступить так же? Неужели в этом вы видите исполнительную власть, присущую каждому англичанину, джентльмены? Много же вы с этой властью сделаете! Нет, джентльмены, не давайте водить себя за нос людям, которые хотят поработить вас. Первая обязанность всякого англичанина — уметь бороться, а уметь бороться, значит, прежде всего уметь драться. Незачем приобретать книги и картины, если вы не способны защитить голову, которая ими наслаждается. Если бы джентльмен, смеявшийся над моими словами, умел драться, ему нечего было бы бояться ни полиции, ни солдат, ни русских, ни пруссаков, ни любого из тех миллионов людей, которые могут в любой момент напасть на него, так как он был бы в состоянии сам постоять за себя. Вы станете указывать мне на разделение труда. Нам не нужно самим драться за себя, скажете вы, мы можем нанять за плату других людей для этого. Но, господа, это пример того, как можно здравую идею довести до бессмысленного абсурда! Умение драться есть способность самосохранения: другой не может заменить вас в этом. Почему же в таком случае, если быть последовательным, не произвести разделения труда в потреблении пищи; наймите одного, чтобы он съедал ваш ростбиф, другого, чтобы выпивал ваше пиво, третьего, чтобы вместо вас поглотил ваш картофель! Это так же бессмысленно, как идея нанимать других, чтобы они дрались вместо вас. Представьте, что кто-нибудь предложит им большую плату, чем вы; тогда они неминуемо оставят вас беззащитными или даже станут драться против вас. Опасно передавать исполнительную власть деньгам. Поэтому я и утверждаю, что первейший долг человека — это научиться драться. Если он не умеет этого, он не сможет воплотить в жизнь пример того, что считает хорошим, не сможет постоять за свои права или за права ближнего. Если при нем сильный станет обижать слабого, единственно, что он в состоянии будет сделать, — это побежать за помощью к ближайшему полицейскому, который может спокойно повернуться к нему спиной. И если после подобного происшествия он войдет вот в такую гостиную, в общество женщин и девушек, то почувствует ли он себя на самом деле мужчиной? Поймите мою мысль, джентльмены: не принимайте моих слов слишком буквально. Если на ваших глазах мужчина колотит женщину, вы, конечно, заступитесь за нее и наградите его парой здоровых тумаков. Но вы не станете вмешиваться в уличную свалку, потому что это недостойно вас, и притом такие столкновения кончаются всегда печально для обеих сторон. Разумеется, это только маленькие практические советы с моей стороны. Основное положение остается в силе: вы должны добиться действительной исполнительной власти, как я разумею ее. Тогда вы будете обладать истинным мужеством и, — что важнее всего, — это мужество будет полезно для вас. Ведь, хотя бы вы и были мужественны от природы, но если вы не обладаете умением применить его, то есть, исполнительной властью, о которой я говорю, то ваше мужество приведет лишь к тому, что вы будете побиты человеком, у которого есть и мужество и исполнительная власть.

Теперь я хочу перейти к вопросу, близкому к тому, что я только что говорил. О нем упоминал профессор в своем докладе. Я не музыкант, милостивые государи; но я именно хочу показать вам, что человек, знающий одно искусство, знает тем самым все искусства. Начну с сообщения, сделанного профессором, что в музыке стал знаменитым человек по имени Вагнер и что его музыкальные сочинения следует признать перворазрядными; что, так сказать, он выходит победителем из борьбы. Но, вместе с тем, нас старались уверить, будто бы он побеждает не по правилам и что, следовательно, у него нет настоящего умения и действительных знаний. Я, джентльмены, не могу с этим согласиться. Только что я доказал вам, что все его старания были бы напрасны и не привели бы к успеху, если бы у него не было умения и знания. Он мог бы одолеть какого-нибудь второклассного соперника, если он молод; но выдвинуться так, как нам о том рассказывали, он не был бы в состоянии без ума и знаний, без учености, одним словом. Наверное, его способ отпугивает и сердит людей; они думают, что человек добывает способы своей деятельности откуда-то извне, а не выращивает их сам из себя, как растение выращивает зерно. Нелепо думать, что пригодное одному пригодно и для другого, и что есть один правильный способ, а все другие неправильны. По-моему, те, которые осуждают господина Вагнера или завидуют ему, не более, чем старые развалины, которым он пришелся не по вкусу, потому что все новое для них плохо. Подождите немного и тогда вспомните мои слова; скоро они запоют другое и найдут, что он не сделал ничего нового, что все это заимствовано от какого-нибудь музыканта, который жил, когда им самим было по десяти лет. История показывает нам, что это постоянно так бывает: об этом упоминал и профессор, приведя в пример Бетховена. Но этот пример может быть не очень убедителен для вас, джентльмены, потому что из тысячи людей вряд ли один слышал о Бетховене. Поэтому возьмите имя, хорошо известное каждому из нас, возьмите примером знаменитого боксера Джека Рэндола. Ведь то же самое говорилось и о нем! Нам незачем, как видите, ходить за примерами к музыкантам. Все дело в том, что есть на свете люди, до такой степени завистливые и недоброжелательные, что им невыносимо слышать восхваления чужих достоинств и заслуг; и если им докажут, что такой-то человек может сделать то-то, они непременно постараются откопать что-нибудь такое, чего этот человек не может сделать. За примерами опять-таки, ходить недалеко. Немецкий джентльмен, который так хорошо осведомлен в музыке, сообщал нам, что многие утверждают, будто бы у этого Вагнера есть талант, но нет учености. Прекрасно. А я, хотя ничего и не понимаю в музыке, я держу пари на двадцать пять фунтов, что есть немало и таких людей, которые утверждают, что у него много учености, но вовсе нет таланта, и что все, что он делает, идет из головы, а не от сердца. Ставлю двадцать пять фунтов! Пусть хозяин дома и джентльмен из Германии будут нашими судьями. Кто согласен?

Я вижу, что никто не решается принять мое пари, поэтому перехожу еще дальше, к одному небольшому пункту доклада. Профессор призывал учиться, и тем делаться день ото дня лучше и умнее. Но он не сказал вам, почему же люди не делают этого, не смотря на вечные советы подобного рода. Я думаю, что он в качестве иностранца боялся задеть наши чувства слишком откровенным выражением своего мнения. Но я надеюсь, что вы не будете слишком щепетильны и не сочтете за обиду то, что я собираюсь вам сказать. Я откровенно говорю вам: вы не потому не хотите учиться и стараться сделать себя лучшими, что вы не желаете быть умными и добродетельными, а потому, что вы считаете, будто уже в достаточной степени умны и хороши; потому что уверены, будто уже все знаете. Вы не хотите учиться потому что боитесь, как бы не подумали о вас, что вы неучи. Вы надеетесь, что достаточно придерживать язык за зубами и гордо оглядываться вокруг, чтобы никто не заметил, что вы многого не знаете. Но достойно ли это джентльмена? Какое вам дело до двух или трех дураков, которые станут смеяться над вашими хорошими начинаниями? Стоит ли постоянно думать о том, каким вы кажетесь другим, когда эти другие сами заняты только тем, как выглядят они? Дело, о котором я говорю, представляется вначале неприятным, но стоит лишь начать, и тогда оно покажется легким и приятным. Я говорю это вам потому, что вы — лондонцы, а в лондонцах самомнения больше, чем у любого хвастуна из всякого другого города. Вы видите, что я до сих пор поддерживал мнение джентльмена, прочитавшего нам свой доклад, но я далеко не во всем согласен с ним. Я считаю все эти стремления усовершенствовать людей большой ошибкой. Не потому, чтобы это дело было вообще плохим, но потому, что усилия и борьба, которыми хотят добиться успеха, вообще худший способ достигнуть чего бы то ни было. Они только портят человека и ослабляют его, разрушая его веру в себя. Когда я слушал речи господина профессора, убеждавшего нас делать то-то и то-то, я подумал про себя: он, пожалуй, старается убедить не только нас, но и себя. Это плохой способ делать дело. Ведь…

— Послушайте, сэр, — перебил его Люциан Уэббер, уже давно с негодованием пожимавший плечами, — я полагаю, что вы достаточно долго занимали внимание слушателей. Вероятно, найдутся еще желающие высказать свои мнения, которые, может быть, будут занимательнее для присутствующих, чем то, что вы рассказываете.

Его слова были прерваны криками:

— Продолжайте!

— Нет, нет!

— Довольно!

— Пусть говорит!

Они не были так громки и настойчивы, как крики толпы на публичных митингах, но произносились с большим оживлением и страстностью, чем это принято в светских гостиных. Кэшель, на минуту смутившийся этим инцидентом, обернулся к Люциану и наставительно ответил ему:

— Не прерывайте других, сэр. Настанет и ваш черед. Может быть, я скажу вам еще такое, чего вы и не знали до сих пор. Повремените. — После этого он опять стал продолжать свою странную речь:

— Я говорил об усилиях, когда этот джентльмен перебил меня. По-моему, ничего нельзя сделать в совершенстве, артистически, если делать это с усилием. Если какое-нибудь дело не может быть сделано легко и без напряжения, лучше совсем не приниматься за него. Это кажется вам странным? Но я скажу вам вещь еще более странную! Чем больше вы приложите усилий, тем меньших результатов вы достигнете. Я убедился в этом на своей собственной профессии. Но и в каждой профессии всякое дело, несущее на себе следы труда, усилия и напряжения, всякого рода стараний, — которые нам так усердно рекомендовал немецкий джентльмен, — всякое такое дело находится тем самым выше сил принявшегося за него человека, и потому не может быть хорошо исполнено. Возможно, что оно превышает его природные силы; но чаще всего это случается потому, что его плохо учили. Многие учителя заставляют учеников сразу делать такие напряженные усилия, что те через несколько месяцев оказываются уже разбитыми телом и душой. Это бывает во всяком искусстве. Я раз учил одного скрипача, который зарабатывал сразу сто гиней[7], сыграв одну или две пьесы, — и он сказал мне, то же самое бывает и со скрипкой: если вы станете с усилием налагать смычок или вообще напрягать при игре свои мускулы, то вы заиграете не лучше тех молодцов, которые потешают публику в трактирах за пару шиллингов в вечер.

— Долго ли нам придется слушать эту нелепицу? — сказал довольно громко Люциан, когда Кэшель замолк на минуту, чтобы перевести дух. Кэшель гневно посмотрел на него.

— По мне, — шепнул лорд Вортингтон на ухо своему соседу, — этот малый лучше бы поберегся и попридержал свой язык.

— Вы считаете мои слова нелепицей? Ну так посмотрите на эту картину, — не унимался Кэшель. Он схватил со стола карандаш и поднес его к картине, висевшей на одной из стен.

— Видите юношу в рыцарском вооружении? Это, вероятно, св. Георгий. Вон внизу и дракон, на борьбу с которым он вышел. Он уже сошел, как видите, с лошади, чтобы вступить в рукопашный бой. Там, наверху, на башенке стоит девушка почти без чувств от тревоги за св. Георгия. И ей есть за что тревожиться, уверяю вас! Разве его вид внушает уверенность в том, что он выйдет победителем? Посмотрите: он не умеет держать тяжесть и своего собственного тела на своих двух ногах. Ребенок одним пальцем повалил бы его. Взгляните на его напряженно вытянутую шею и на круглое, как луна, лицо, которым он повернулся к врагу, как будто предлагая ему одним здоровенным тумаком уложить себя на месте. Всякий из вас, конечно, ясно видит, что он слаб и нервен, как кошка. А почему производит он такое впечатление? Да потому, что он весь — напряжение и усилие; потому что нет свободы ни в одном из его членов; потому что он с таким же уменьем и с тою же легкостью держит свое тело, с какими любая из присутствующих здесь дам держала бы на плечах вязанку дров. Если бы художник, нарисовавший эту картину, знал лучше свое дело, он не решился бы отправить этого человека на бой в таком состоянии, не поставил бы его в такое нелепое положение. Но он не знал не только специальных правил борьбы, но общего правила, о котором я говорил вам: что легкость и сила, напряжение и слабость всегда неразрывно связаны. Что же, — обратился Кэшель к Люциану, — вы все еще убеждены в нелепости моих слов?

И он с удовлетворенным видом замолчал. Его разбор картины произвел заметное впечатление на слушателей. Бедный Кэшель не знал, что среди гостей присутствует сам творец ее, художник Адриан Герберт.

Люциан не счел возможным оставить поведение Кэшеля без достойного ответа.

— Так как вы первый подали пример нарушения требований деликатности, сэр, — сухо сказал он ему, — то я позволю себе заметить, что ваша теория, если только можно назвать ее этим словом, полна самых грубых противоречий.

Кэшель нисколько не обиделся, а спокойно поставил канделябр на стол и вплотную подошел к Люциану, который окинул его высокомерным взглядом и не тронулся с места.

— Я вижу, что вы плохой знаток живописи, — добродушно начал Кэшель. — В таком случае попытаемся рассуждать проще. Предположим, что вы хотите дать мне как можно более чувствительный удар. Что вы для этого сделаете? По своей теории вы должны собрать все свои силы и ударить меня. Но со мной вы этим ведь не покончите. Вы только разозлите меня, тогда как сами уже потратили сразу все свои силы. Я же возьмусь за это дело без всякого напряжения, вот так… — Тут он осторожно приложил свою ладонь к груди мистера Уэббера и сделал ею легкое движение, от которого тот отскочил, как мяч, пролетел несколько шагов и упал в стоявшее там кресло.

— Вот видите, — как ни в чем не бывало произнес Кэшель, стараясь подавить улыбку удовлетворения от такого наглядного торжества своей победы. — Это не труднее, чем толкнуть биллиардный шар.

Гул удивления, смеха и острот поднялся в зале. Все окружили кресло, в которое упал Люциан, бледный от злости и потерявший всякое самообладание. К счастью для хозяйки дома, на него напал какой-то столбняк; он не сделал ни одного движения по направлению к Кэшелю, не произнес ни одного слова. Только бледность лица и злобное сверкание глаз выдавали его исступленный гнев. Вдруг он почувствовал прикосновение чьей-то руки и услыхал голос Лидии, произнесшей его имя. Это сразу успокоило его. Он повернулся к ней и постарался разглядеть ее лицо, но все двоилось в его глазах, огни странно прыгали и дрожали, в голове шумело. До него донеслись слова лорда Вортингтона к Кэшелю: «Вы злоупотребляете наглядными доказательствами, мой друг», — но ему показалось, что они исходили из какого-то дальнего угла комнаты. Он нерешительно сделал шаг, чтобы разыскать Лидию, когда удар по плечу привел его в себя.

— Убедил ли я вас теперь? — дружественно проговорил Кэшель. — Не смотрите так сердито: вы же не поломали себе костей. Мы старались доказать друг другу свою мысль каждый по-своему, вот и все…

Кэшель вдруг смущенно умолк. В первый раз за весь вечер он смутился и потерял уверенность в себе. Люциан, не говоря ни слова, отвернулся от него и вышел за Лидией в соседнюю комнату, оставив его, сконфуженного и огорченного, одного посреди огромного зала. Он растерянно и с разочарованием посмотрел в след мелькнувшей перед ним Лидии.

В это время миссис Хоскин разыскала лорда Вортингтона, который старался не попасться ей на глаза, и спросила его:

— Кто этот джентльмен, которого вы ввели сегодня ко мне? Я забыла его имя.

— О, я глубоко сожалею о происшедшем, поверьте, миссис Хоскин. Это было нехорошо со стороны Байрона. Но ведь и Уэббер вел себя очень дерзко и вызывающе.

Хозяйке дома были неприятны эти извинения, которых она вовсе не хотела вызвать и которые ставили ее в глупое положение, только подчеркивая, что в ее доме произошло что-то, не совсем приличное. Поэтому она холодно ответила:

— Его зовут мистер Байрон? Благодарю вас. Я забыла, — и собиралась уже отойти от лорда, когда к ней подошла Лидия, желавшая представить Алису и объяснить, почему она вошла без доклада. Лорд Вортингтон воспользовался этим, чтобы поднять престиж Кэшеля, обнаружив перед хозяйкой его знакомство с Лидией.

— Слышали ли вы речь нашего общего знакомого, мисс Кэру? Очень типично для него, не правда ли?

— Очень, — сказала Лидия. — Надеюсь, что гости госпожи Хоскин ничего не имеют против его стиля. Он слишком оригинален и легко мог задеть чей-нибудь не в меру щепетильный слух.

— Да, — подхватила миссис Хоскин, начинавшая подозревать, что Кэшель какая-нибудь эксцентрическая знаменитость. — Он очень оригинален. Однако надеюсь, что мистер Уэббер не обижен?

— Если бы Люциан вел себя так же тактично, как мистер Байрон, то с ним бы не случилось этой неприятности, — ответила Лидия. — Действительно, мистер Байрон поступил необыкновенно умно и ловко. Ему удалось сбить с ног моего двоюродного брата в гостиной на званом вечере, не произведя тем никакого скандала и не вызвав в нем возмущения своей выходкой. Для этого надо иметь незаурядный такт и ум.

— Видите, миссис Хоскин, общее мнение оправдывает моего друга, — поспешил заявить лорд Вортингтон, чтобы замять колкость слов Лидии.

— Нет, я ставлю им в вину, что они проявили своим поведением непозволительное неуважение к спокойствию хозяйки дома, в котором они затеяли свой спор, — ответила Лидия. — Впрочем, мужчины так редко приносят в жертву свою природную грубость требованиям общежития, что, право, нельзя особенно винить их обоих. Ведь вы, кажется, не сторонница условностей, миссис Хоскин?

— Я не защищаю условности, но все же я сторонница хорошего тона.

— Вы думаете, что тут есть какая-нибудь разница?

— Я чувствую, что тут есть разница, — с достоинством ответила миссис Хоскин.

— И я также, — сказала Лидия. — Но вряд ли можно требовать от других, чтобы они считались с нашими субъективными мнениями и чувствами. Не правда ли?

С этими словами она отошла в другую часть комнаты, не дожидаясь ответа миссис Хоскин. Все это время Кэшель одиноко стоял все на том же месте, посреди залы. Много глаз с навязчивым любопытством разглядывали его, но никто с ним не заговаривал. Женщины смотрели на него с напускной холодностью, чтобы их не заподозрили, будто они восхищаются его смелостью, а мужчины — с недоброжелательством. С тех пор, как Байрон увидел в толпе гостей Лидию, чувство самоуверенности и довольство собой сменилось в нем тягостным ощущением, что он наделал глупостей и скомпрометировал себя в ее глазах. Он чувствовал себя теперь униженным и жалким. Как у большинства людей его профессии, расстроенные чувства легко вызывали в нем слезы. Они уже обжигали его горло, и ему неудержимо хотелось забиться куда-нибудь в темный угол, чтобы облегчить свое неожиданное горе, когда к нему подошел лорд Вортингтон.

— Я и не знал, что вы такой записной оратор, Байрон. Как только вам надоест ваша профессия, смело поступайте в пресвитеры.

— Я не хочу вовсе менять своего призвания, — угрюмо ответил Кэшель, — и я так хорошо знаю тон, каким следует говорить с дамами и джентльменами, как и свое собственное ремесло. Не беспокойтесь обо мне, милорд. Я умею вести себя.

— Конечно, конечно, мой друг, — покровительственно произнес Вортингтон. — Всякий видит по вашим манерам и словам, что вы джентльмен: это видно даже на арене. Иначе я не посмел бы привести вас сюда.

Кэшель недоверчиво покачал головой, но, в сущности, был доволен. Он думал, что ненавидит лесть. И в самом деле, скажи ему лорд Вортингтон, что он первый боксер Англии, — каким он, вероятно, и был, — он бы сурово оборвал его. Но ему сейчас слишком хотелось верить в лживые комплименты его манерам, поэтому он не усомнился в искренности слов лорда. Тот заметил это и, довольный произведенным маневром и своим собственным тактом, пошел на поиски миссис Хоскин, чтобы напомнить ее обещание представить его знаменитой пианистке.

Кэшель решил, что ему лучше всего уйти отсюда незамеченным. Лидия была окружена группой мужчин, с которыми она разговаривала по-немецки. Кэшель же чувствовал себя неспособным говорить об ученых вещах даже по-английски; к тому же он был уверен, что она сердится на него за обиду, причиненную ее двоюродному брату, который в это время о чем-то серьезно беседовал с мисс Гофф. Кэшель собирался уже скрыться, как вдруг странные звуки вызвали в зале гул удивления, после которого наступило общее молчание. Мистер Джек, известный композитор, открыл рояль и на примере объяснял какой-то теоретический вопрос композиции, брал голосом различные ноты и аккомпанировал себе на рояле. Кэшель, протиснувшийся через толпу гостей к двери, не удержался от громкого смеха как раз в тот момент, когда он очутился около Лидии. Она беседовала с каким-то господином средних лет, которого по виду нельзя было принять ни за профессора, ни за художественную натуру.

— Абендгассе очень умный и ученый человек, — говорил этот джентльмен. — Я очень жалею, что не слышал его доклада. Но я предоставляю все это Мэри. Она тут, наверху, принимает людей, любящих искусство. А я с гостями, не переносящими высоких материй, ухожу вниз, в сад или в курительную комнату, в зависимости от погоды.

— А что же вы предоставляете делать своим гостям? — пошутила Лидия.

— Ну, они приезжают поздно и не успевают соскучиться, — ответил мистер Хоскин и громко засмеялся своему ответу, приветствуя в то же время рукопожатием проходившего мимо Кэшеля и справляясь о его здоровье. Заметив, что Лидия и Кэшель знакомы между собой, он поспешил освободить себя от обязанностей гостеприимства и предоставил им занимать друг друга.

— Странно, откуда он может знать меня? — спросил Кэшель, беспокойно поглядывая на Лидию. — Я никогда не видел его.

— Он вас не знает, — с заметной холодностью ответила Лидия. — Но он хозяин дома и потому считает своей обязанностью знать вас.

— А, вот в чем дело, — произнес Кэшель и замолчал, так как не мог от смущения найти предмета для разговора.

Она не хотела, по-видимому, выручить его. Тогда он осмелился шепотом сказать:

— Я давно не видел вас, мисс Кэру.

— А я очень недавно видела вас, мистер Кэшель Байрон. Я встретила вас вчера в Лондоне.

— Не может быть, — заволновался Кэшель. — Вы шутите.

— У меня нет обыкновения шутить, мистер Байрон.

Кэшель окончательно растерялся.

— Вы же не могли меня видеть в… в… Когда и где вы меня встретили, мисс Кэру? Не скрывайте этого от меня, пожалуйста.

— Охотно скажу вам, это было на станции Кленгем, около четверти седьмого.

— Был ли кто-нибудь со мной?

— С вами был ваш друг Меллиш, лорд Вортингтон и еще другие.

— Да, лорд Вортингтон был с нами. Но где же вы были, что я вас не видел?

— Я была у окна, внутри вокзала, совсем близко от вас.

— Как же это я не заметил вас, — пробормотал Кэшель, густо покраснев. — Меллиш своим поведением испортил всю нашу прогулку, и нам пришлось возвращаться назад. Мы, верно, представляли не особенно приятное зрелище. Не показалось ли вам, что я был в дурном обществе?

— Не мое дело судить об этом, мистер Байрон.

— Да, — с внезапной горечью произнес Кэшель. — Какое вам дело до того, в каком обществе я вращаюсь! Я поступил с вашим двоюродным братом, как последний грубиян, и вы вправе на меня сердиться. Это, конечно, вас ближе касается.

Лидия, понизив голос, чтобы обратить его внимание на то, что они не одни в комнате, с большей приветливостью ответила ему:

— Дело вовсе не в этом. Вы рассуждаете не как мужчина, а как большое дитя. Я вовсе не сержусь за ваш поступок по отношению к Люциану, хотя должна вам признаться, что он очень обижен. Обижена и миссис Хоскин, к дому которой вы не выказали должного уважения.

— Я чувствовал, что вы будете недовольны мной. Если бы я знал, что вы здесь, я не произнес бы ни одного слова. Вы считаете, что я создан для того, чтобы позволять другим топтать меня каблуками. Другой на моем месте раздробил бы ему голову.

— Вы, может быть, не знаете, что джентльмены никогда не дробят друг другу головы в обществе, как бы ни была велика нанесенная обида?

— Я ничего не знаю. — Жалобным самоуничижением проговорил Кэшель. — Все, что я ни сделаю, все плохо. Пусть это удовлетворит вас.

— Мне не доставляет никакого удовольствия отыскивать ваши недостатки, мистер Байрон. Вы очень низкого мнения обо мне, если так думаете.

— Совсем нет, — живо сказал Кэшель. — Это вовсе не значит, что я худого мнения о вас.

— Вы, может быть, не сознаете, что это нехорошее мнение. Но оно от этого не становится хорошим.

— Пусть будет так. Вы правы. Я опять говорю глупости.

— Но это меня вовсе не радует. Мне хотелось бы, чтобы мы оба были правы и согласны друг с другом. Понятно ли вам мое желание?

— Не совсем, но я с ним все же согласен. Остальное ведь неважно.

— Нет, мне хочется, чтобы вы поняли меня. Я постараюсь объяснить вам. Вам кажется, будто я хочу быть умнее других людей. В этом вы ошибаетесь. Я хочу, напротив, чтобы все знали то, что я знаю.

Кэшель недоверчиво засмеялся и покачал головой.

— Вы сами ошибаетесь в себе. Вы вовсе не хотите, чтобы кто-нибудь был так же умен, как вы: это противоречит человеческой природе. Вам хочется, чтобы люди были лишь настолько умны, чтобы понимать, что вы умнее их и что вы можете одержать над ними верх. Но вам было бы очень неприятно, если бы они могли побить вас умом.

Лидия не пыталась больше убеждать его; она задумчиво посмотрела на него и тихо проговорила:

— Эти метафоры из области борьбы стали у вас какой-то навязчивой идеей. Вы слишком увлеклись современными учениями о борьбе за существование и смотрите на жизнь, как на вечную войну.

— Конечно. Что такое жизнь, как не война? Кто не побеждает, тот должен погибнуть. Ловкачи и умники выигрывают все ставки и забирают себе львиную долю всех прибылей, делясь только с продажными негодяями, которые оказывают им подлые услуги. Черт на земле всегда помогает дурным и сильным, а слабые навеки обречены на гибель. В книжках жизнь не так описывают. Но она именно такова. Уж это я знаю, поверьте мне.

— Вы говорите несколько резко, но, пожалуй, верно. Однако эти слова как-то не подходят к простаку, которого вы хотели изобразить из себя несколько минут тому назад. Поздравляю вас с прекрасными актерскими способностями.

— Убей меня Бог, если я что-нибудь понимаю из того, что вы говорите! Я больше похож на лошадь, чем на актера. Этой насмешкой вы хотите, верно, отомстить мне за вашего двоюродного брата.

— Лидия серьезно и с сомнением посмотрела на него. Он инстинктивно выпрямился, как будто почувствовал какую-то опасность.

— Значит, вы не поняли? — в раздумье сказала Лидия. — Тогда я испытаю подлинность вашей глупости через ваше послушание. Хотите?

— Глупость? Ну, ладно.

— Послушаетесь ли вы меня, если я прикажу вам что-то сделать? — дерзко спросила она.

— Я готов для вас в огонь и воду! — с жаром сказал Кэшель.

Лидия на минуту замолчала, удивленная странной искренностью его восклицания. Уже с меньшей решительностью она продолжала:

— Вам лучше не просить извинения у мистера Уэббера: отчасти потому, что вы этим только подчеркнете, что обидели его, а главным образом потому, что он, пожалуй, все равно не простит вас. Но прежде чем уходить отсюда, подойдите к миссис Хоскин и скажите: «Я очень сожалею, что не умел сдержать себя…»

— Совсем, как по Шекспиру, не правда ли?

— Вот видите: мое испытание удалось. Теперь я вижу, что вы только представляетесь. Однако это не меняет моего мнения, что вы должны извиниться перед хозяйкой дома.

— Хорошо. Я не знаю, что вы называете испытанием и почему считаете, что я представляюсь. Но я хочу быть с вами согласным. Я попрошу извинения у хозяйки и даже у вашего двоюродного брата, если хотите.

— Нет, я вовсе не хочу этого. Впрочем, это вас не касается. Вы должны поступить, как вы считаете нужным, а не как мне хочется.

— Я считаю нужным сделать только то, что вы хотите. Я даже не спрашиваю, есть ли что-нибудь между вами и вашим двоюродным братом.

— А вы хотели бы знать о наших отношениях? — удивленно спросила Лидия, не понимая его неожиданного замечания.

— Неужели вы скажете мне? — воскликнул Кэшель. — Я поклянусь, что у вас золотое сердце, если вы сделаете это!

— Конечно, скажу. Между нами существует старая, чисто родственная дружба. Больше ничем мы не связаны. Я говорю вам это, потому что мое молчание на этот счет вы могли бы понять совершенно неверно.

— Я очень рад этому, — весь просияв, сказал Кэшель. — Он недостоин вас. Но он вам ровня, черт его побери.

— Он мой двоюродный брат и преданный друг. Поэтому не посылайте его, пожалуйста, к черту.

— Я сознаю, что мне не следовало говорить этого. Мне следовало бы лучше послать к черту собственное поведение.

— Однако это нисколько не исправило бы его, по-моему.

— Вы правы. Вы могли бы даже не делать мне этого намека.

— Вы положительно невозможны, мистер Байрон. — Никаких намеков я не делала. Вы для меня до сих пор странная загадка. Однако не лучше ли вам послушать игру г-жи Шимплицкой?

— Мне кажется, что меня очень легко разгадать, — огорченно сказал Кэшель. — Из всех женщин в мире я взял бы только вас в жены; но вы слишком богаты и знатны для меня. Хотя мне не суждено иметь счастья жениться на вас, я все же имею право сказать вам, что другой жены я не хотел бы.

— Странный подход к вопросу, — постаралась пошутить Лидия, хотя краска залила ее щеки. — Позвольте запретить вам безусловно и навсегда говорить со мной об этом. Я хочу быть откровенной с вами, мистер Байрон. Я не знаю, ни кто вы, ни что вы за человек. И мне кажется, что вы до сих пор старались скрыть от меня то и другое.

— И вы, надеюсь, никогда не найдете ответа на эти вопросы, — нахмурился Кэшель. — Таким образом, как видите, мы с вами не на том пути, где можно прийти к какому-нибудь соглашению.

— Да, — подтвердила Лидия. — Сама я ни из чего не делаю секретов и не разгадываю чужих секретов. Я не люблю их и даже не уважаю. И ваши шутки мне совсем не нравятся.

— Вы называете это шутками! Может быть, вы подозреваете, что я переодетый принц? Вы могли бы отнестись серьезнее к моим словам. Если бы у вас был какой-нибудь секрет, мисс Кэру, и его обнаружение вызвало бы ваше изгнание из общества, в котором вы вращаетесь, вы бы, уверяю вас, старательно бы скрывали его. Даже если бы на вас не было никакой вины. Приходится считаться с предрассудками и недоброжелательством людей, мисс Кэру.

— Я не разделяю всех предрассудков нашего общества, — сказала Лидия, после некоторого размышления. — Если я когда-нибудь узнаю ваш секрет, не делайте слишком поспешного заключения, что вы упали в моем мнении.

— Вы как раз единственный человек на земле, для которого мой секрет должен бы остаться навсегда тайной. Но вы все-таки скоро откроете его. Эх, — горько усмехнулся Кэшель, — я так же хорошо всем известен, как Трафальгарский сквер. Но я не в силах признаться вам ни в чем, хотя я так же сильно ненавижу секреты, как и вы. Давайте не говорить об этом. Перейдем лучше на другой предмет.

— Я думаю, что мы достаточно долго разговаривали. Музыка уже кончилась. Сейчас сюда придут гости и станут, вероятно, расспрашивать меня про моего знакомого, который произнес такую странную речь.

— Действительно, это очень возможно, — заволновался Кэшель. — Обещайте, что вы ничего не скажете им.

— Нет, я не могу дать вам такого обещания.

— Господи! Ну, я очень прошу вас.

— Я уже говорила вам, что не люблю и не уважаю секретов. Сейчас я не намерена просить у вас никаких разъяснений. Но, может быть, я изменю свое мнение на этот счет. До тех же пор у нас не должно быть с вами более продолжительных бесед. Может быть, даже мы с вами больше никогда не встретимся. Знайте, что я слишком богата и знатна, как вы говорили, только для одного — для обмана. Прощайте.

Прежде чем он успел ответить ей что-нибудь, Лидия уже была в другом конце комнаты, посреди оживленно беседующей группы гостей. Кэшель был совсем подавлен последними словами Лидии. Но он быстро овладел собой, подошел к проходившей около него хозяйке и стал прощаться.

— Я ухожу, миссис Хоскин. Благодарю вас за приятный вечер. Очень сожалею, что не умел вовремя сдержать себя. До свидания.

Всегда быстрая на ответ и знавшая на память весь лексикон светских любезностей, миссис Хоскин на этот раз не нашлась, что сказать странному гостю в ответ на его извинение. Она только подала ему руку, которую тот осторожно пожал, как будто бы это была рука новорожденного. Затем, он повернулся к двери, перед которой как раз стоял, загораживая проход, художник Адриан Герберт.

— Простите, сэр, — сказал Кэшель, взяв художника под руку и отстранив его с такой легкостью, будто это был не живой человек, а манекен из витрины портняжной мастерской. Мистер Герберт обернулся с негодованием, но Кэшель уже спускался с лестницы.

На одной из лестничных площадок он сошелся с Люцианом и Алисой.

— До свидания, мисс Гофф. Как приятно видеть на ваших щеках цвет деревенских роз.

Затем понизив голос, он обратился к Люциану:

— Забудьте маленькую неприятность, которую я вам доставил. Если ваши друзья станут вас спрашивать об этом, скажите, что вы имели дело с Кэшелем Байроном, и спросите их, могли бы они как-нибудь лучше защитить себя. До свидания, мистер Уэббер.

Люциан вежливо простился с ним, хотя охотно бы сбросил своего обидчика через перила лестницы. Алиса же чувствовала какой-то почти суеверный страх перед Кэшелем с тех пор, когда Лидия так резко отозвалась о нем во время их разговора в вагоне. Оба они почувствовали облегчение, когда выходные двери закрылись за Кэшелем.