Кастелау

Рукопись Сэмюэля Э. Саундерса

Фильмы студии УФА, снимавшиеся в последние месяцы войны, но так и не законченные или не вышедшие на экраны в Третьем рейхе, – вот область, в которой мне было предложено найти тему для будущей диссертации. Профессор Стайнеберг порекомендовал мне этим заняться, потому что в аттестате у меня значился немецкий. (У меня бабушка из семьи немецких эмигрантов. Сам-то я язык знаю неважно, но объясниться могу без затруднений и интервью взять тоже… [13]) А что, область исследования вполне обозрима и политический аспект имеется, как раз то, на что тогда был спрос. И тема исследована не особо. Этакая шахта, в которой по части истории кино вполне можно наткнуться на золотую жилу.

– Для начала освоитесь с проблематикой в общих чертах, – советовал Стайнеберг, – а там и для диссертации тема найдется.

Больше всего в этом предложении меня привлекало, что можно будет отправиться в Европу. А там я еще не бывал ни разу. Особенно меня интересовала Прага. Ведь именно там немцы снимали больше всего, когда работать в Берлине стало невозможно. «Потому что рев вражеских бомбардировщиков мешает съемкам», как официально заявил министр пропаганды Геббельс. Хотя главная причина, видимо, крылась в том, что кинозвезды вовсе не жаждали торчать в городе, который чуть ли не каждый день бомбят.

Однако розыски повели меня по совсем другому пути, и до Праги я так и не добрался. В немецких архивах материала обнаружилось куда больше, чем я ожидал. Даже предварительное ознакомление заняло не одну неделю. Правда, в фонде Мурнау в Висбадене сотрудники, при всей внешней корректности, поначалу были очень недоверчивы и даже въедливы, особенно когда дело касалось т. н. «предосудительных» фильмов, определенных на специальное хранение из-за их нацистской направленности. Они там сперва вообще не желали учитывать разницу между научным исследованием фильма и, допустим, его публичной демонстрацией. Но потом я свел дружбу с двумя молодыми архивистами, и дело пошло лучше…

На студии ДЕФА, в Восточном Берлине, против ожиданий меня встретили весьма любезно и охотно во всем шли навстречу. В Государственном киноархиве ГДР мне даже удалось совершить небольшое открытие. Под бабинами с пленкой фильма «Человек, у которого украли имя» я откопал полный звуковой негатив, о котором никто не знал. И даже нитропленку еще в приличном состоянии. На основе этого негатива и сохранившихся монтажных листов можно было реконструировать фильм в первоначальной авторской редакции [14]. В истории мирового кинематографа это мое открытие, вероятно, удостоилось бы только незначительной сноски, но с таких вот сносок и начинается настоящая научная карьера.

Но я карьеры не сделал. Все совсем иначе обернулось. А виной всему, хотя и косвенно, именно та моя находка в Восточном Берлине.

Я настолько гордился своим открытием, что пару дней спустя, вернувшись из Берлина, на радостях пригласил обоих архивистов из фонда Мурнау со мной это дело отпраздновать. Мы отправились поужинать в ресторанчик, как сейчас помню, к одному югославу, тогда такое было в диковинку, а после они порекомендовали заглянуть в одну пивнушку, вообще-то, дескать, ничего особенного, но для таких киноманов, как мы, что называется, «самое то», да я и сам увижу.

«У Тити»

Заведение убогое, да и район не из лучших. Теснота, духота. На стенах пожелтевшие портреты кинозвезд, некоторые с автографами, в рамке, другие вырезаны из газет и наклеены прямо на панели обшивки. Музыкальный автомат, громкий шлягер былых времен, женский голос.

«Настанет час, и совершится чудо…» Сейчас, задним числом, трудно переоценить всю иронию этой строки.

Сама Тити показалась мне древней старухой. Крашеные рыжие волосы в допотопном перманенте, настолько жидкие, что просвечивает обтянутый кожей череп. Глубокие борозды морщин замазаны шпаклевкой молодежного макияжа, но даже этот толстый слой грима не в силах скрыть шрам на пол-лица, от правого глаза во всю щеку. Курила она без остановки какие-то необычные сигареты с длинными картонными мундштуками, на которых ее карикатурно накрашенные губы после каждой затяжки оставляли новую каемку помады. Грудясь в пепельнице, окурки казались трупами окровавленных жертв.

Народу в кафе в тот вечер было немного, и вскоре она подсела к нам за столик. Так и чудится, что я до сих пор – вместе с видением грустного букета искусственных цветов – слышу старомодный аромат ее духов. Вперемешку с табачным дымом.

Голоc тихий, почти неразборчивый под мелодии забытых шлягеров со старых грампластинок. Потом, узнав ее получше, я понял: она старается говорить негромко, потому что на повышенных тонах голос у нее внезапно срывается почти на пронзительный крик. Когда смеялась – а смеялась она часто, – то и дело заходилась кашлем.

Ребята из архива меня представили, аттестовав знаменитым киноведом из США.

– Специалист по немецкому кино тридцатых-сороковых годов, – добавили они.

Прямым следствием такой рекомендации стал настоящий экзамен, который Тити немедленно мне учинила. Пытала, как двоечника на уроке. Тащила от фотографии к фотографии, а я должен был называть имена. Ну, знаменитостей-то я легко опознавал, Вилли Фрич или там Дженни Юго, однако в большинстве случаев я позорно молчал. Всякий раз, когда вместо ответа я только беспомощно пожимал плечами, Тити укоризненно похлопывала меня по щеке. Этот жест, очевидно казавшийся ей самой проявлением очаровательного кокетства, по мере повторения нравился мне все меньше.

С одного из снимков – не открытка с автографом и не газетная вырезка, а самая обычная старая фотография, коричневатая, с волнистой обрезкой, – на меня глянула молодая, очень светлая блондинка, посылая в объектив лучезарную, но явно безличную, профессионально наклеенную улыбку.

– А это кто? – спросила Тити, и когда я и в этот раз спасовал, наградила мою щеку уже не снисходительным похлопыванием, а вполне ощутимой, полновесной оплеухой.

Ребята из архива, оставшись за столиком попивать пиво, чуть не покатились со смеху.

– Это я, – наставительно изрекла она.

Да, рассказала Тити, затягиваясь следующей сигаретой, она тоже когда-то снималась в кино, звездой не была, но вполне могла бы стать, обернись все иначе, продлись война еще годик-другой, и если бы, если бы, если бы…

– Я, между прочим, тоже была когда-то хорошенькой. Хоть сейчас по мне и не скажешь.

Она явно напрашивалась на комплимент, и мы тут же наперебой поспешили удовлетворить ее запросы.

Звали ее Тициана Адам, имя необычное, я поначалу подумал даже, что псевдоним. Позже, однако, выяснилось, что ее и в самом деле так звали.

Тициана Адам родилась 4 апреля 1924 года в Тройхтлингене, Бавария.

Как я впоследствии удостоверился в архиве УФА, она действительно какое-то время числилась там на контракте, хоть и сыграла совсем немного ролей. В Берлин она приехала, должно быть, лет в девятнадцать. Девятнадцатилетняя девчонка, ради карьеры готовая на все.