Катары

3 ОТНОШЕНИЕ РИМСКО-КАТОЛИЧЕСКОЙ ЦЕРКВИ К КАТАРСКОЙ ЕРЕСИ (1049-1209)

Учение катарской Церкви, обосновавшейся и развивавшейся с начала нового тысячелетия на юге Франции, не несло в себе прямой угрозы ни официальному религиозному порядку (установленному римско-католической Церковью), ни общественному порядку, ни политическому строю, ни социальному строю. Конечно, в своих проповедях катары выступали против многих догматов католицизма, однако ни на какие ортодоксальные установления они не посягали даже на словах, проповедуя, и уж тем более не совершали никаких насильственных действий. Кроме того, их Церковь укоренилась во владениях, сюзерен которых, Раймонд V, граф Тулузский, правивший с 1148 по 1194 год, более всего занят был своими распрями с английским королем Генрихом II, требовавшим отдать ему его земли от имени его супруги Алиеноры (или Элеоноры) Аквитанской; что же касается его преемника, его сына Раймонда VI (правил с 1195 по 1222 год), более терпимого к учению катаров, как мы уже говорили выше, то он, несмотря на то что сохранил католическую веру, заботился главным образом о том, чтобы помешать своему дальнему родичу Филиппу Августу (королю Франции с 1180 по 1223 год) распространять свое могущество. В конечном счете катарская Церковь никому не мешала, кроме римско-католической Церкви: она наносила ущерб ее иерархии, ее традициям, посягала на ее мистическую и воспитательную роль, а также, и более всего, на самые священные ее положения, заявляя, что католический Иисус не был настоящим Иисусом, что римско-католическая Церковь — Церковь Дьявола, что кресты на кладбищах только на то и годны, чтобы служить насестами голубям или воронам, и что облатка в ходе таинства причастия не претворялась в тело Христово.

Фактически ересь катаров ставила под угрозу великое духовное и просветительское творение, которое апостольская Церковь строила веками после разрушения рационалистической и индивидуалистической греко-римской цивилизации. Церковь усеяла западный мир часовнями и соборами, она открывала школы, устраивала приюты и больницы, чтобы лечить и пригревать многочисленных бедняков, возрождала искусства и науки, основанные прежде язычниками, насаждала в умах новый порядок ценностей, при котором к людям следовало относиться с уважением как к творениям Божиим и главной заповедью была заповедь: «Любите друг друга»[47]. Кроме того, она освятила власть королей и прочих правителей. А стало быть, неизбежным и даже закономерным было то, что католическая Церковь возмущалась «нападками» и «посягательствами» со стороны этих еретиков, которые были, в некотором роде, ее чадами, поскольку именно она внушила им ту систему ценностей — чистота, милосердие, прощение, любовь к ближнему, — во имя которой сражались катары.

Не менее естественным было и то, что епископы, монахи и католическое духовенство в целом стремились защитить свое творение, как вполне естественным представляется в наши дни, что аналогичные международные организации защищают во всем мире основные права современного человека, если потребуется — с применением силы. И Церковь обладала оружием, необходимым для того, чтобы это делать: она располагала судебной инстанцией, к сожалению, столь же безжалостной, а порой и столь же скорой на расправу, сколь и соответствующие мирские общественные учреждения, которые в те времена приговаривали мелких воришек к повешению, а отцеубийц — к сожжению. Тем не менее в случае, когда речь шла о ереси, у Церкви было в запасе и другое, собственное средство воздействия помимо телесных наказаний (заключения, пыток или смертной казни): устрашение, самой слабой степенью которого были наставления миссионеров, старавшихся отвратить христиан от ереси, а высшей мерой — угроза отлучения от церкви, влекущего за собой осуждение грешника на вечные муки.

Вот только отлучение от церкви могло быть действенной мерой лишь тогда, когда отлучаемый воспринимал отлучающего — будь то проповедник, епископ или сам папа — как законного представителя религии. Конечно, в христианских странах у отлучения от церкви были и светские, гражданские последствия: отлученный не только лишался права быть приобщенным к церковным таинствам (это ему было совершенно безразлично, поскольку он отрицал законность этой церкви), но, кроме того, он оказывался поставленным вне общества и отрезанным от собственной семьи; родные и друзья от него отворачивались, хозяева постоялых дворов не пускали его на порог, булочники отказывались продавать ему хлеб, и, если только он не покается, у него не было будущего, ему оставалось лишь сделаться жалким бродягой или мелким воришкой, которого, скорее всего, когда-нибудь повесят. Тем не менее на землях, захваченных ересью, эти последствия не проявлялись, поскольку невозможно было, да и бесполезно отлучать от церкви всех жителей целого города или области. И тогда епископам приходилось обращаться за помощью к светской власти. Это было вполне допустимо, поскольку действующим законодательством предусматривалось, что лица, открыто высказывающие мнения, явно противоречащие учению римско-католической церкви, должны быть истреблены огнем. Другими словами, гражданское общество было таким же нетерпимым, как и церковные власти. В истории человечества это было не ново: ведь Иисуса в соответствии с принятой в те времена традицией осудил сначала иудейский синедрион, представлявший собой религиозный суд, а потом он был предан мирскому суду Пилата, который, хотя в его власти было помиловать осужденного, приказал его распять.

Катарское учение впервые официально упоминается во Франции на Реймском соборе 1049 года, в понтификат папы Льва IX. А в 1077 году в Камбре был вынесен первый смертный приговор обвиненному в ереси катару, и тот был сожжен на костре. Но тогда речь шла об особом случае, и лишь век спустя, в 1163 году, на Турском соборе французские епископы заговорят о пугающем распространении в Лангедоке катарского учения. Затем, в 1165 году, в Ломбере, в сердце окситанского края (нынешний департамент Жер), местными епископами и богословами будет созван другой собор с целью пресечь деятельность катарских «добрых людей». Тем не менее пришлось ждать понтификата Александра III (папа с 1159 по 1181 год) и вселенского собора, созванного последним в Латеране в 1179 году, чтобы предать анафеме «еретиков, коих одни именуют катарами, другие богомилами, а иные мытарями», не только тайно совершавших еретическое служение в своих «домах», но и открыто свою ересь проповедовавших, совращая слабые души. Двадцать седьмой канон, оглашенный на этом соборе, совершенно определенно говорит на эту тему:

«Мы предаем анафеме их самих и всех тех, кто разделит их точку зрения и станет ее защищать; мы запрещаем, под страхом анафемы, давать им приют и вести с ними дела. [...] Тот, кто присоединится к этим еретикам, будет отлучен от причастия [...] Все верные должны решительно выступить против этой заразы, и даже с оружием в руках. Имущество этих людей будет конфисковано, и правителям будет позволено обращать их в рабство. Всякий, кто, последовав совету епископов, выступит против них с оружием в руках [...] будет находиться, подобно крестоносцам, под покровительством Церкви».

Это епископское осуждение на самом деле было признанием своего бессилия: Церковь, неспособная бороться с ересью собственными средствами, призывала верных к оружию для того, чтобы попытаться ее истребить. Луций III (папа с 1181 по 1185 г.), преемник Александра III, приказал лангедокским епископам преследовать еретиков в своих епархиях и предписал сеньорам и рыцарям-католикам Лангедока оказывать вооруженную поддержку епископам; но стратегия феодалов состояла в том, чтобы давать обещания и немедленно после того о них забывать. Раймонд V, полновластный хозяин тулузского графства, охотно и открыто встал на сторону Церкви. Что касается его сына, будущего Раймонда VI, то если бы тот осознал, что еретики добьются в графстве преобладающего положения, он предпочел бы мир беспокойной и разорительной гражданской войне. И потому в течение десяти лет понтификата Луция III катарская ересь будет быстро распространяться, в городах станут множиться безмолвные «дома» еретиков, а «добрые люди», одетые в черное, неустанно будут шагать из города в город и от селения к селению, дабы одних лечить, а других наставлять, и обещать всем тем, кто последует их примеру, вечное блаженство.

В один из последних дней 1194 года Раймонд V, граф Тулузский, мирно скончался в своем замке, проведя большую часть жизни в войнах против короля Генриха II Английского. Его преемником стал сын, Раймонд VI, которому к тому времени было тридцать восемь лет.

Новый граф был многогранной личностью, ему отведено значительное место в «Песни о крестовом походе против альбигойцев». Уже в 1195 году он начал свое правление с того, что выгодным договором положил конец войне против английского короля Ричарда Львиное Сердце, захватившего тулузское графство в 1181 году. По условиям этого договора ему возвращали Керси (семь лет назад эти земли были захвачены англичанами) и он получал Ажене, область, также до тех пор остававшуюся в руках англичан как приданое Жанны, сестры Ричарда, на которой Раймонд VI женился, разведясь с третьей женой. В 1198 году он объединился с несколькими крупными вассалами против своего сюзерена, короля Франции Филиппа Августа, и в том же году Иннокентий III снял отлучение от церкви, наложенное на него папой за то, что он нанес ущерб аббатству Сен-Жиль (поблизости от Нима). В последующие годы у Раймонда VI было множество ссор с различными сеньорами юга, он лично принимал участие в нескольких феодальных войнах; когда же графу Тулузскому случалось на время отложить оружие и перестать воевать, он собирал вокруг себя великолепный двор, куда устремлялись прекрасные дамы и трубадуры, привлеченные его рыцарской славой... и его щедростью. Раймонд VI, разделявший либеральные обычаи своего времени, интересовался, кроме всего прочего, верованиями и деятельностью катаров, которым позволил поселиться в своих владениях, и, похоже, не побуждал своих вассалов и рыцарей откликаться на анафему, которой предал Александр III катаров и богомилов шестнадцатью годами ранее, призывая выступить в крестовый поход против этих еретиков.

В 1198 году, спустя четыре года после восшествия на престол графа Раймонда VI, кардинал Конти, которому едва исполнилось тридцать восемь лет (следовательно, он был четырьмя годами моложе графа Тулузского), был избран папой под именем Иннокентия III. Среди срочных и трудных дел, с которыми предстояло разбираться главе всех христиан, помимо разногласий папства с германским императором Отоном, развода короля Франции Филиппа Августа, прогнавшего с супружеского ложа свою супругу Ингеборгу ради того, чтобы жениться на Агнессе Меранской, и призыва к IV крестовому походу против турок, в первую очередь его заботило дело тех, кого в Риме называли «еретиками с юга Франции» и чья деятельность расширялась, несмотря на анафему, которой предал их Александр III. И все же, несомненно, в этом отношении Иннокентий III проявил себя куда более сговорчивым, чем его предшественник, и пастырские послания, с которыми он обращался к епископам и архиепископам Лангедока, требуя от них беспристрастного расследования и доказательств вины этих еретиков, свидетельствуют об умеренности и сдержанности. В определенном смысле новый папа одобрял нравственный образ действий «добрых людей», близкий к тому, который два десятилетия спустя изберет для себя святой Франциск Ассизский и который представлял собой осуждение личным примером воинствующей Церкви; но верно и то, что он никак не мог примириться с тем, что сторонники катарского учения опровергают два основных догмата католицизма — о Святой Троице (пресуществление Отца, Сына и Святого Духа) и о Слове, ставшем плотью.

Стремясь вернуть этих заблудших овец в лоно Церкви, Иннокентий III будет посылать к ним не «легатов-обвинителей», уполномоченных карать виновных, но легатов-проповедников, которым поручено было показать еретикам, насколько они заблуждаются, и наставить на истинный путь. Он станет выбирать этих легатов из числа монахов-цистерцианцев, членов монашеского ордена, созданного около 1100 года в аббатстве Сито поблизости от Дижона и распространившегося в Клерво (где первым настоятелем был святой Бернар), Да Ферте, Понтиньи и Мормон. Этим легатам предписывалось не вещать ex cathedra[48], но диалектически убеждать противника; им позволено было выступать против еретиков в публичных спорах, чего никогда не случалось прежде в истории Церкви. Вот как Гильем из Туделы в своей «Песни о крестовом походе против альбигойцев» описывает один из таких богословских диспутов, состоявшийся в феврале 1204 года в Каркассоне по предложению короля Педро II Арагонского; в присутствии суда, состоявшего из тринадцати католиков и тринадцати еретиков, катарский епископ города, Бернар де Симорр, спорил с папскими легатами Пьером де Кастельно и братом Раулем:

Среди церковников, составлявших «войско легатов» и сопровождавших брата Арнаута, был Пьер де Кастельно, которого наша «Песнь о крестовом походе» именует «добрым монахом». В 1204 году, по окончании каркассонского диспута, этот легат вынес приговор графу Раймонду Тулузскому и отлучил его от Церкви, обвинив в том, что он помогает и покровительствует еретикам; для того чтобы приговор мог быть приведен в исполнение, папа должен был подтвердить суровое решение своего легата, но он еще колебался, не зная, стоит ли исключать из христианской общины настолько знатного сеньора, чей сюзерен — Филипп Август — был самым могущественным из монархов христианского мира. Иннокентий III и в самом деле считал, что истинно виновными в этой истории были не еретики, обманутые искусными проповедниками, но местные епископы, оказавшиеся неспособными удержать свою паству на верном пути католицизма. Иннокентий III пребывал в сомнениях три года, прежде чем утвердить приговор своего легата Пьера де Кастельно (или Пейре, как называет его автор «Песни о крестовом походе»). Папа решился на это лишь 29 мая 1207 года и, подписав буллу с подтверждением, тем самым подписал смертный приговор своему представителю, который восемь месяцев спустя пал на берегах Роны жертвой катарской вендетты, о чем мы расскажем чуть позже.

Но пока святотатственное преступление, которому предстояло стать той искрой, от которой разгорится пожар в Лангедоке, еще не совершилось и папа Иннокентий III в начале августа 1205 года в последний раз попытался переубедить еретиков. Он отозвал своих любящих роскошь миссионеров с их великолепными экипажами (из-за которых катары говорили, что эти христиане явились в раззолоченных каретах защищать своего Бога, чей Сын ступал по дорогам Галилеи босыми ногами) и позволил молодому, но уже успевшему прославиться испанскому проповеднику Доминго де Гузману, известному нам под именем святого Доминика и прибывшему во Францию, сопровождая епископа Осма, Диего де Асебеса, остаться там, чтобы бороться с катарской ересью, проповедуя вместе с уже находившимися на месте цистерцианскими монахами.

Несмотря на то что участие Доминика в подготовке крестового похода против катаров не было решающим, — впрочем, этот поход, начатый в 1206 году, был прерван вторжением в Лангедок католических крестоносцев в июле 1209 года, через полтора года после убийства легата Пьера де Кастельно, — оно заслуживает того, чтобы вкратце о нем рассказать.

Для начала монах и его испанский епископ вступили в переговоры с цистерцианцами (братьями Ги и Ренье), которых папа отправил с поручением в Нарбонн. Поскольку монахи из Сито разъезжали повсюду не иначе как в богатых экипажах с возницами и многочисленными слугами, Доминик с епископом предложили им отослать прочь слуг, лошадей и все роскошное, громоздкое и совершенно лишнее снаряжение, которое возмущало еретиков; однако монахи и слушать их не стали, как не стали слушать и еретики, когда их попытались вновь обратить в католическую веру во время публичных диспутов в Осма, Монпелье, Сервиане, Безье, Каркассоне, Верфее или Памье, где была устроена последняя «беседа» с дискуссией в замке графа де Фуа (единственным, о ком доподлинно известно, что святому Доминику действительно удалось его обратить, был Понс Роже де Тревиль). Гильом де Пюилоран в своей «Альбигойской истории» также дает понять, что монах Доминик сам призывал к всеобщему крестовому походу против альбигойцев и что он сделался личным советником зловещего Симона де Монфора, который, как мы увидим дальше, станет одним из полководцев этой кровавой религиозной войны, но в нашем распоряжении нет ни одного документа, который бы это доказывал.

Фактически единственным, что святому Доминику, бесспорно, удалось сделать полезного и долговременного для католицизма в Лангедоке, было создание в 1206 году монастыря Пруй (поблизости от Кастельнодари), первоначально предназначавшегося для того, чтобы принимать молодых девиц, которые, будучи воспитанными в еретической вере, под влиянием проповеди брата Доминика вернулись бы в лоно Церкви. «Молите Господа Бога, — попросили они, — чтобы Он открыл нам истинную веру, в которой мы хотим жить и умереть, и чтобы мы были спасены». Если верить легенде, святой ответил им: «Не бойтесь ничего, Господь Бог покажет вам и прогонит того хозяина, которому вы служили до сего дня». И когда он произнес эти слова, демон явился им в образе ужасного черного кота. Святой Доминик основал для юных жительниц Лангедока, возвратившихся к католицизму, этот монастырь, которому годом позже архиепископ Нарбоннский отдал церковь святого Мартина в Лиму и которому впоследствии предстояло обогатиться за счет имущества, конфискованного у местных сеньоров-еретиков.

Если значительная часть лангедокских горожан и крестьян и посещала, открыто или тайком, «тихие дома» катаров, местная католическая церковь не утратила из-за этого ни своих прихожан, ни своей силы, ни... своих недостатков, из которых самым серьезным была торговля церковными должностями или духовным саном, греховная практика, носившая название симонии, которой охотно предавалась немалая часть высшего лангедокского духовенства (чем, среди прочего, и объясняется успех ереси «чистых» — катаров — в этой области французского королевства). Сам папа Иннокентий III сурово относился к нравам своих епископов. Вот, например, как он говорит о них в одном из своих посланий:

Легко представить, как могли вести себя стремящиеся к монашеской жизни миряне, какими были катары, по отношению к продажному, распутному, опустившемуся католическому духовенству и насколько тем самым была облегчена задача совершенных, переходивших из города в город и из деревни в деревню: они, как и католические епископы, проповедовали любовь к Богу и следование безупречной евангельской морали, но делали это, подавая пример собственной жизнью, а не просто произносили слова, которым противоречили экипажи, нравы и богатство церковников. Тем не менее, если катарская Церковь и отказалась от золота и пышности Церкви католической, она все же была устроена по ее образцу: в каждом церковном округе Лангедока был свой катарский епископ, которому помогали «старший сын» и «младший сын», избранные собранием совершенных этого округа; перед смертью епископ передавал сан старшему сыну, который делался его преемником, младший сын становился старшим сыном, и собрание избирало нового младшего сына; кроме того, в каждом населенном пункте был свой диакон, подчинявшийся катарскому епископу соответствующей провинции, которому оказывали административную и финансовую помощь верующие-миряне, а наиболее богатые из них (как правило, торговцы) обеспечивали содержание общинных домов, одновременно служивших жильем, школами, больницами и монастырями. Таким образом, за несколько лет в юго-западной феодальной Франции, на территории которой появлялось все больше этих монастырей нового типа, сложилось новое общество на религиозной основе, которого, казалось, не могли поколебать ни проповеднические кампании, проводившиеся католическими епископами, ни старания папы, отправившего в катарский край святого Доминика, чье поведение было столь же строгим и безукоризненным, сколь и у самих проповедников-еретиков. Последняя попытка восстановить свою власть в тулузском графстве была предпринята папой в 1206 году, когда он лишил сана за симонию недостойного епископа Тулузского Раймонда де Рабастана, заложившего земли епархии, чтобы расплатиться с заимодавцами, и заменил его провансальским монахом по имени Фульк из Марселя, который прежде был трубадуром и бегал за каждой юбкой (при условии, что она была надета на знатную даму).

Новый епископ начал с того, что выплатил долги своего предшественника, а затем взялся насаждать католические порядки в тулузском графстве, где вместе с испанским епископом Осма, святым Домиником и настоятелем Сито, Арнаутом Амори, участвовал в кампании «собраний-споров» с катарскими проповедниками; но единственным результатом было то, что им удалось довести до фанатичного исступления нескольких лангедокских католиков и затем в течение пяти лет, впрочем, безуспешно, пытаться натравить их на еретиков, о чем напоминает читателям Гильем из Туделы в самом начале своей «Песни о крестовом походе»:

В течение этих пяти лет Церковь не решалась дать начало трагедии, которой обернулся бы истребительный крестовый поход против еретиков, теоретически предложенный папой Александром III в его анафеме 1179 года: стратегия «собраний-споров» ни к чему не привела, если не считать того, что она дала возможность окситанским епископам понять, насколько еретики многочисленны и насколько велики те средства защиты, коими они располагают. Теперь папа Иннокентий III, равно как и те легаты, которых он держал в графстве Тулузском и на других землях юго-западной Франции, отступали перед моральной ответственностью за войну.

Но что это могла быть за война, с кем на деле предстояло воевать? Против кого следовало выступить в поход? Против сеньоров-католиков, приютивших еретиков в своих владениях? Это не имело бы ни малейшего смысла: воевать следовало хозяевам этих земель, например графу Раймонду VI Тулузскому... Но каким образом принудить его к этому? Под угрозой отлучения в случае, если он этого не сделает? Или призвать к крестовому походу против лангедокских еретиков? Этого нельзя было делать, поскольку все лангедокские сеньоры были вассалами короля Франции, который никогда не допустил бы присутствия каких бы то ни было чужеземных войск в их владениях: окситанская часть Франции не была турецкой провинцией, подобно Палестине. А главное и прежде всего — какой casus belli[51] здесь можно было отыскать?

Случай и человеческая жестокость позаботились о том, чтобы его предоставить. Мы помним, что в 1204 году легат Пьер — или Пейре — де Кастельно отлучил от церкви графа Тулузского. Этот приговор был подтвержден папой три года спустя, 29 мая 1207 года. И вот что случилось с легатом через несколько месяцев после этого папского подтверждения, 15 января 1208 года:

На этот раз решение было принято. Когда папа Иннокентий III весной 1208 года узнал об убийстве своего легата, он находился в Латеранском дворце, где как раз и беседовал о положении Церкви в Лангедоке с дюжиной кардиналов и братом Арнаутом, настоятелем Сито, с чьими суждениями весьма считался. Война всем казалась неизбежной, и несколько дней спустя с папских уст слетел краткий и сухой, отданный на латыни приказ: «Истребить всех мятежников от стен Монпелье до ворот Бордо!» Брат Амори тотчас и решительно разъяснил этот приказ в словах, донесенных до нас автором «Песни о крестовом походе», который рассказывает, какие безжалостные меры были приняты в тот день папой Иннокентием III для того, чтобы, по просьбе цистерцианца, покончить с лангедокскими еретиками:

Теперь папа должен был принять окончательное решение. После того как каждый из присутствующих кардиналов высказал свое мнение, в латеранском дворце воцарилось молчание, затем послышался твердый, властный голос святого отца:

Заметим, что и брат Арнаут, настоятель Сито, и папа — оба используют слово «крестоносец» для обозначения воинов, которым следовало изгнать из Лангедока мятежников, которых они не называли «неверными». Итак, дело было решено: против еретиков начинался крестовый поход, крестоносцам будут отпущены грехи, как и тем рыцарям, которые бились в Святой земле; оставалось лишь объявить о начале похода и дать сигнал к выступлению если не всем баронам французского королевства, поскольку Филиппу Августу никто не мог приказывать — даже папа римский, то, по крайней мере, северным сеньорам, тем, чьи земли лежали к северу от Гаронны.

Нам ничего не известно о том, при каких обстоятельствах произносилась проповедь о крестовом походе, но похоже, что крест взяли все сеньоры Лангедока, в том числе и наиболее могущественный среди них, граф Раймонд VI Тулузский, который был отлучен от церкви в мае 1207 года по приговору, вынесенному легатом Пейре де Кастельно. Впрочем, это было в его же собственных интересах: вступить в ряды крестоносцев было для Раймонда VI лучшим способом уберечь собственные земли от нашествия их полчищ. Однако для того чтобы он мог это сделать, надо было еще, чтобы папа согласился отменить вынесенный ему 29 мая 1207 года приговор, по которому его отлучили от церкви; и потому Раймонд VI, не теряя времени даром, поспешил в Обене, где собрались высшие духовные лица его графства, и бросился в ноги брату Арнауту, настоятелю Сито, умоляя простить ему грехи. «Лучше бы вам отправиться со своим покаянием в Рим, — ответил ему настоятель, — только папа и его прелаты могут отпустить вам грехи». Граф в бешенстве покинул зал, вскочил в седло, и вот как Гильем из Туделы рассказывает нам о том, что было дальше:

Четверо послов Раймонда VI немедленно выехали из Тулузы, но путь до Рима долог, и уже началась зима, когда они добрались до папы и выступили перед ним в защиту графа. Раймонд, как уверяли они, был готов изъявить покорность папскому престолу в присутствии легата, менее враждебно настроенного против него лично, чем Арнаут Амори, настоятель Сито. Иннокентий III, решивший пощадить графа Тулузского из опасения, как бы тот не вступил в ряды еретиков, уступил их просьбам и послал к Раймонду в качестве легата своего нотариуса Милона.

Был ли Раймонд искренен в своем раскаянии или же попросту старался уберечь свое графство от нашествия папских крестоносцев, сделавшись крестоносцем сам? Ни один историк не смог ответить на этот вопрос, приведя убедительные аргументы, но несомненно, что граф Тулузский предложил изъявить покорность папе не ради того, чтобы доставить удовольствие последнему: он сделал это для того, чтобы заручиться поддержкой собственных подданных, из которых большинство остались католиками, несмотря на усиленную катарскую пропаганду в тулузских землях, и для того, чтобы им не пришлось испытать на себе нашествие крестоносцев. Впрочем, теперь этого нашествия опасаться не приходилось, поскольку подчинение графа Раймонда Церкви обязывало его ipso facto[55] самому изгнать еретиков из своих владений. И наоборот, папа Иннокентий III согласился послать к графу Тулузскому другого посредника, а не настоятеля Сито, вовсе не для того, чтобы проявить великодушие по отношению к раскаявшемуся грешнику — скорее он сделал это ради того, чтобы иметь возможность использовать войска этого могущественного правителя не только против еретиков, обосновавшихся на тулузской земле, но и против тех, кто не переставал расселяться на землях других, менее могущественных баронов.

Другими словами, оба противника взаимно разыгрывали комедию друг перед другом — Раймонд VI изображал покорность, Иннокентий III делал вид, будто простил обиду, — и финал этой с размахом поставленной комедии был сыгран в Сен-Жиле 18 июня 1209 года в присутствии двадцати двух высших сановников Церкви, в числе которых были три архиепископа, вассалов графа и всего духовенства графства. Пьер де Во-де-Серне так описывает это в своей «Альбигойской истории»:

Торжественной и унизительной церемонии возвращения графа Тулузского в лоно Церкви все же было недостаточно для того, чтобы подавить в зародыше крестовый поход против еретиков, объявленный Иннокентием III. Армия крестоносцев, отозвавшихся на призыв папы, была приведена в боевую готовность. Большая часть паломников-воинов уже собралась в Лионе; они горели нетерпением вступить в битву, защищая свою веру, и дата их выступления в Тулузу и в окситанские земли была назначена на день святого Иоанна (24 июня 1209).

Война в то время состояла не из сражений в чистом поле, а из осад, порой очень долгих, и целью, которую преследовали полководцы, было покорение города или взятие крепости, так что войска, которые тогда собирали, не были теми огромными армиями, какие появятся позже. Они насчитывали относительно небольшое число всадников (как правило, несколько сотен) и их спутников (вассалов, воинов, щитоносцев, офицеров и немногочисленных рядовых), сражавшихся в первую очередь ради славы и чести сеньора, за которым следовали; к ним присоединялись наемные войска, — «ландскнехты» или «бродяги», — которые шли воевать, привлеченные лишь возможностью поживиться.

Однако — и это было новым явлением — армия, собиравшаяся в Лионе по призыву папы, была, наверное, самой большой из всех, какие топтали до тех пор землю Франции, если не считать германских полчищ, захвативших ее несколькими веками раньше; эта армия насчитывала несколько тысяч воинов, самые богатые из них взяли с собой жен и детей. Когда это войско, за которым следовала толпа разношерстного сброда (бродяги, воры, жонглеры и мелкие торговцы-разносчики), тронулось по дорогам Прованса к Монпелье, при его появлении пустели деревни, покинутые жителями, крестьяне уходили с полей. Деревенское население спешило укрыться за стенами соседних замков или укрепленных городов, спасаясь от набегов солдатни. В «Песни о крестовом походе против альбигойцев» наваррский клирик Гильем из Тудеды показывает нам эту армию, которая на своем пути преисполняла горожан и деревенских жителей одновременно восторгом и ужасом:

Было ли это войско и впрямь таким многочисленным, каким описывает его поэт? Необязательно. В самом деле, не следует забывать о том, что автор первой части «Песни о крестовом походе» — наваррец, а значит, оказался на стороне побежденных: несомненно, националистическая окситанская гордость подталкивает его к тому, чтобы преувеличить численное превосходство этой «северной армии», с которой предстояло сразиться катарам и которая летом 1209 года под командованием безжалостного Симона де Монфора уничтожит еретиков юга сначала в Безье, затем в Каркассоне, а потом, между 1210 и 1214 годом, завладеет всеми крепостями и всеми городами вокруг Тулузы, Арьежа, Нарбонна и Другими областями юго-запада, где распространилась катарская ересь.