Катья

– Имя?

– Дэвид.

– Фамилия?

– ...

– Фамилия? – Эдик из Баку, как он представился при знакомстве, раздраженно поднял на меня глаза.

Ему было лет шестьдесят пять, невысокого роста, с крупной седой головой и большими прижатыми желтыми ушами, в одном из которых торчал аппарат для глухих. Маленькие, близко посаженные глаза избегали прямого взгляда, лицо в крупных старческих веснушках лоснилось, в молодости его, вероятно, дразнили рыжим. Присмотревшись, я поняла, что у Эдика глаза разного цвета – один желто-коричневый, а другой какой-то мутно-зеленый. От него тяжело пахло мужской старостью.

Я так подробно изучила его лицо, потому что вот уже около часа не отводила от него взгляда.

Мы сидели в полупустой комнате, где были только потертый плюшевый диван темно-вишневого цвета с облезлыми цветастыми подушками, кресло и маленький допотопный телевизор, работавший на полную громкость. Когда я вошла сюда, вначале подумала, что мне показалось, но, прислушавшись, поняла: передача шла на русском языке. Из кухни доносился тошнотворный запах вареной капусты. Оттуда то и дело выходила растрепанная толстая женщина лет сорока с хорошеньким личиком лилипутки, остановившись в дверях, смотрела на нас, качала укоризненно головой и исчезала до следующего раза. И только когда она скрывалась, Эдик раздраженно говорил:

– Уйди, Юлия, не мешай!

Но она его не слышала, судя по всему, именно на это он и рассчитывал.

– Грин, – ничего лучше мне не пришло в голову. – Напишите – Дэвид Грин.

– Гражданство – американское. Когда он родился и где?

– Ему двадцать один год. Он родился в... Сан-Франциско.

Эдик из Баку с самого начала меня предупредил, что чем ближе выдуманные даты к реальным, тем легче запомнить. При этом он даже успел мне рассказать, что работал журналистом и потому знает в этих делах толк. В каких – я не стала уточнять.

– Твое имя, фамилия, год рождения... – он поерзал на стуле и снова, как прилежный ученик, склонился над своей писаниной.

– Кэтрин Грин. Мы брат и сестра. Я родилась 19 августа 1978 года в Москве.

Черт побери, почему бы не сделать себя моложе лет на пять, если уж выдалась такая возможность, и тем самым хоть немного сократить между нами разницу в возрасте. Только бы не забыть – значит, мне сейчас двадцать восемь.

– Вы – брат и сестра? Ты родилась в Москве, а он через шесть лет в Сан-Франциско? – Эдик вопросительно посмотрел на меня.

– Правильно, он родился в Сан-Франциско, а я в Москве, – повторила я. Мне нравилась идея, что мы с ним брат и сестра. Это даст нам возможность останавливаться в гостиницах в одном номере, и помимо радости не разлучаться по ночам это еще и экономило бы деньги.

Эдик покачал головой, и я не поняла: это обычная старческая привычка или он сомневается в правдивости мой информации, но послушно написал, что я сказала.

– Через неделю приходи, будут готовы. Сейчас задаток – пятьсот долларов.

– Через неделю?! Но мне сказали, что вы можете сделать через три дня! – от неожиданности я даже вскочила с дивана.

– Не могу. Слишком занят. Есть другие клиенты. Давай задаток.

Он встал, сложил листок вчетверо, засунул в карман брюк и выжидательно посмотрел на меня.

– Дорогой мой, пожалуйста, мне нужны документы как можно скорее! Через неделю они мне уже они не понадобятся! Мне нужны паспорта завтра, понимаете, завтра! Мы должны улететь из Нью-Йорка завтра!

Трудно было понять, какие мысли проносились в этой крупной голове. Маленькие глазки из-под набрякших, полуопущенных век смотрели на меня с брезгливым сожалением. Из соседней комнаты раздался плач ребенка. Эдик встрепенулся, в его глазах появился блеск.

– У меня три недели назад сын родился! – сказал он. – Сын. Степан.

Я не сразу поняла, о чем он говорит. У него и этой толстоногой, с недоразвитым злым лицом женщиной родился сын?! Степан?! Почему Степан?

«Бедное дитя!» – подумалось мне.

– Я заплачу! Еще... пятьсот долларов, только сделайте завтра! – чтобы скрыть отвращение, я стала лихорадочно рыться в сумке и, наконец найдя конверт, вытащила оттуда стодолларовые купюры.

При виде денег, Эдик подтянулся и, как бы от уважения к могущественным хрустящим бумажкам, даже приподнялся на носках. В дверях появилась толстоногая Юля и, скрестив руки на груди, выжидательно застыла.

– Хорошо, – не отрывая глаз от денег, резко сказал он. – Еще пятьсот, и ты получишь послезавтра. Послезавтра, раньше не могу. Кое-кто будет очень недоволен.

Отсчитав тысячу долларов, я протянула их старику. Он взял деньги и торопливо засунул в карман. Я пошла к выходу. Никто меня не провожал. Уже у дверей я остановилась и крикнула куда-то в темноту длинного, заваленного старыми вещами коридора:

– Приду послезавтра в это же время!

Мне не ответили.

До чего же мерзкий старикашка! В таком возрасте еще и ребенка заимел! Как природа позволяет размножаться уродам?! Правительство должно стерилизовать подобных этой отвратительной паре!

А чем я лучше вонючего старика из Баку?! Меня тоже в гостиннице ждет юный любовник. Правда, общество брак шестидесятиленего Эдика с женщиной младше его на двадцать лет принимает и не видит в этом ничего странного, а мою любовь наказывает презрением и тюрьмой...

Слетев по узкой разбитой лестнице вниз, я вышла на Брайтон-Бич и на секунду ослепла от резкого света. С грохотом проезжавший почти над моей головой поезд сабвея на какое-то время перекрыл яркое солнце, и передо мной открылась знакомая картина: по центральной улице русского района плавно двигались дородные дамы, все как одна с пакетами в руках, и важные старики с надменными лицами ответственных партийных работников.

Таинственная и колоритная жизнь иммигрантов из бывшей российской империи на Брайтон-Бич нуждалась в своем Феллини. Я бывала в Бруклине редко, но очень любила сюда приезжать. Мне нравилось окунаться здесь в русскую речь, расцвеченную акцентами пятнадцати республик, гулять по деревяному настилу вдоль песчаного берега океана, рассматривать яркие типажи иммигрантов, обедать в русских дешевых ресторанчиках и заказывать русские блюда по-русски! Мне все здесь нравилось, и когда я приезжала в Нью-Йорк, всегда старалась хоть разок побывать в Литтл Одесса, как называли американцы этот район.

Но сейчас я, ничего не замечая, помчалась к гаражу, где оставила машину. Мысль о том, что уже несколько часов Дэвид один, гнала меня вперед.

Прошло три дня, как мы с ним бежали из Бостона, и все это время он со мной почти не разговаривал, только о чем-то напряженно думал, уставясь в одну точку, или смотрел мультяшки по телевизору. Странно, но ему нравились только мультфильмы. Когда они кончались или ему становилось скучно, он выключал телевизор, даже не пытаясь искать другую программу или кинофильм. На мои попытки поговорить никак не реагировал, на вопросы отвечал однозначно, иногда просто кивком головы, а чаще угрюмо молчал.

Приехав в Нью-Йорк рано утром, мы остановились в небольшом уютном отельчике «Санрайз» в Уэстчестере. Но оттуда было долго добираться до Бруклина, поэтому вечером мы перебрались в гостиницу на Оушен-проспекте. В этом трехэтажном невзрачном доме жили в основном одинокие мужчины и старухи. Попадались и русские, они, как правило, смотрели на меня в упор, от чего я уже отвыкла за годы жизни в Америке, и все, как один, были неряшливо одеты. Я старалась быстро пробегать мимо, опасаясь, что кто-то из них со мной заговорит.

В эти три дня мне часто приходилось оставлять Дэвида одного, но где бы я ни была, что бы ни делала, через пару часов возвращалась в гостиницу, каждый раз сомневаясь, что застану его там. Я постоянно боялась, что он не выдержит, сбежит к отцу, или кто-то ворвется в номер и нас ограбят, либо он кому-нибудь проболтается, что мы скрываемся, расскажет о наших отношениях. Или... Я рисовала себе страшные картины и мертвела от ужаса.

По дороге из Бостона я останавливалась у работающих круглосуточно банковских автоматов и снимала по четыреста-пятьсот долларов – максимум, который давали. А утром, когда мы приехали в Уэстчестер, взяла еще сорок тысяч долларов. Я торопилась сделать все банковские операции, пока Ларри не обнаружил это и не закрыл наш общий счет, на котором оставалось еще двадцать пять тысяч. Я знала, что у него есть еще один счет, его личный, сколько там денег, меня никогда не интересовало, но то, что там хватило бы на две его жизни, я не сомневалась.

В нашем гостиничном номере у меня в чемодане хранились все деньги – около сорока пяти тысяч наличными. Если нас ограбят – мы не сможем никуда уехать, и мой план рухнет. Но и таскать с собой такую сумму – не менее опасно.

Вот и теперь, влетев в полутемный номер и увидев валявшегося на кровати Дэвида, я с облегчением выдохнула:

– Все, послезавтра будут готовы паспорта, и мы улетим в Европу!

Дэвид мельком взглянул на меня и снова уставился в телевизор. Я легла рядом и взяла его влажную горячую руку в свою. Он не сопротивлялся, что уже было большим достижением – в последние три дня не позволял прикасаться к себе. По ночам откатывался на край кровати и затихал. А мне все это время тоже было как-то не до любовных нежностей, я уставала от страха, что нас найдут, от беготни по Бруклину в поисках поддельных документов. И, кстати, продолжала бы бегать еще долго, если бы не случай.

На второй день нашего приезда в Нью-Йорк я зашла в ресторан «Гамбринус», чтобы быстро перекусить и сообразить, куда мчаться дальше, и там встретила свою однокурсницу. Она была в компании молоденьких, громко хохучущих женщин и грузных загорелых мужчин старше сорока, в дорогих костюмах, темных рубашках с одноцветными галстуками, словно все они работали в одном мужском магазине одежды. С ними сидел какой-то, как они все говорили, знаменитый писатель, но я его имени не знала и не понимала, почему он так перед всей этой компанией лебезит. Вероятно, они оплачивали его известность. Писатель зыркал на меня глазами, невпопад рассказывал старые анекдоты, но большую часть времени многозначительно молчал и, опережая всех, разливал водку.

Моя сокурсница, Галя Глушанок, заметно округлившаяся с тех пор, как я ее видела в Москве в институте, не знакомя меня ни с кем, заставила пересесть к ним за стол и, крепко держа за руку, долго рассказывала, как ей было трудно на первых порах в Америке.

Чего ей только ни приходилось делать! Убирать чужие квартиры, сидеть с детьми, которых она ненавидела, ухаживать за капризными, выжившими из ума старухами-американками, мыть посуду в ресторане... О работе художником-оформителем она и не мечтала. Из «творческих» (она с презрением произнесла это слово) предложений за все это время было только одно: подгонять цвета на фальшивых документах. Деньги были огромные, и хотя для нее в то время любая сумма казалась подарком судьбы, она отказалась. Зачем ей такой риск?

– Галка, подожди, ты подделывала документы?

– Ну... только один раз... – Галя испуганно поджала ярко накрашенные губы. – И то не закончила...

Через десять минут у меня в руке уже был телефон Наума Борисовича, который свяжет с кем нужно.

– Катька, ну зачем тебе такая рисковая работа? – Быстро охмелевшая Галя припадала к моему плечу, и ей казалось, что она шепчет, хотя за столом все ее слышали.– За это сесть можно! Если хочешь, я тебя познакомлю с хозяином магазина в Манхеттене, он русской «клюквой» торгует. Будешь для него деревянные яйца или шкатулки расписывать. А документы – это тюрьма на полную катушку!

– Мне деньги нужны, – я пыталась высвободиться от нее. – Быстро и много. Для развода.

– А мне кто-то в Москве говорил, что ты замужем за богатым американцем и что у тебя все в порядке, даже в галереях выставляешься. Неужели разводитесь?

– Да, Галочка, не сошлись характерами.

– Ну вот, пожалуйста! Я всегда знала, что нам с американцами не о чем разговаривать! У них все мужики словно мешком прихлопнутые. Не смейтесь, это чистая правда! Я спала с несколькими. Это, конечно, приятно, когда о тебе беспокоятся, каждый раз спрашивают: а ты как любишь? а как тебе нравится? а ты не будешь против, если я это сделаю? Не буду, не буду, только сделай уже! Нет, правда, мы же не привыкли об этом разговаривать! Наш мужик – он безо всяких там вопросов, берет тебя, и все! А эти – сто раз спросят разрешения, двести раз извинятся и потом сделают то же самое! Черт-те что!

Под хохот компании мне удалось не прощаясь сбежать от разболтавшейся подруги. Галка была права. Телефон, который она дала, был тот, что нужен. Наум Борисович помог, он направил меня к Эдику из Баку, бывшему журналисту, который, по словам Наума Борисовича, как раз и организовывал такие дела. И теперь через три дня у меня на руках будут новые паспорта!

Минут через пять Дэвид, продолжая смотреть телевизор, без особого интереса спросил:

– Куда мы летим?

– Куда хочешь – в Париж, в Лондон? Или, может быть, в Мадрид? – Я чуть придвинулась к нему.

– Я хочу в Сан-Франциско. Домой...

– К мамочке? – насмешливо спросила я.

Он отвернулся от меня, резко поднялся, на ходу выключил телевизор и, с силой хлопнув дверью, скрылся в ванной. Оттуда послышалось, как вода с хрипом и стоном рванулась из крана.

Я не понимала, как себя с ним вести. Может быть, мальчишка прав, надо позвонить Ларри, во всем признаться и... И что потом? Суд. Копание в моем прошлом, запутанное настоящее и на десерт – совращение семнадцатилетнего мальчишки, сына моего мужа.

Мне вспомнилось лицо Ларри, стало жаль его. Милый, добрый, очень правильный, он не заслужил, чтобы с ним такое произошло. Ему нужна такая же, как и он, славная улыбчивая американка, с которой ему было бы просто и легко, – но не повезло: он приехал по делам в Нью-Йорк и встретил меня на приеме в российском консульстве.

Я попала туда случайно, с приятельницей, которая часто, как она говорила, «снимала» там мужиков. Она пригласила меня, и я, надо признаться, без особой надежды, согласилась. А Ларри пришел туда с начальником, у них тогда дела с русскими еще только начинались. Так мы и познакомились – за блинами с икрой и водкой с клюквенным соком.

Вино кончилось, оставалась только в неограниченном количестве водка. Ларри, заметив мое расстроенное лицо, посоветовал смешать водку с клюквенным соком, проверил, понравилось ли мне, и уже весь вечер после этого не отходил от меня.

Мне тогда сразу подумалось, что отношения с ним не ограничатся одной или двумя ночами любви, хотя он жил в Бостоне. С ним могли быть только серьезные и длительные отношения. И еще я поняла, что если упущу его – это будет большой ошибкой.

Через полгода, в один из моих приездов к нему в Бостон, я задержалась дольше обычного. Тогда он и спросил меня, не смогу ли я оставить Нью-Йорк, чтобы пожить с ним. Я согласилась и переехала в его квартиру в Ньютоне, а через четыре месяца мы стали мужем и женой и еще через год купили дом.

С Ларри было удобно, спокойно, безопасно, но я постоянно пыталась подавить раздражение из-за скуки, а главное, из-за размеренности и предсказуемости нашей жизни. Хотя по-настоящему я поняла все это только сейчас, отдалившись от Ньютона. Мы точно знали, что будем делать через час, завтра, или через пятнадцать лет. Вернее, Ларри знал. А я, так мне кажется теперь, догадывалась, что он в моей жизни передышка перед окончательным падением, после которого, если удастся приземлиться на ноги – выживу, если нет...

Я спрашиваю себя и мучительно пытаюсь найти ответ на один вопрос: почему? Почему Дэвид вызывает во мне такую страсть? Этот ребенок, худой долговязый мальчишка, неопрятный, не самый красивый и уж далеко не самый интересный? Почему ради него я так безрассудно решилась разрушить, грубо и жестоко, все то, что ценила и чем дорожила?

Я нахожу разные ответы, но все они – обман: я пытаюсь себя убедить, что мое чувство к Дэвиду неглубокое, просто очередная блажь! Она скоро пройдет, мальчишка уедет, и я вернусь в безопасную размеренность жизни с Ларри. Возможно, так бы все и произошло, но не теперь, после того, что случилось...

Я устало закрываю глаза. Зачем я себя обманываю, на самом деле ответ прост, и он на поверхности: в его взгляде, несмотря на все истерики и бунтарство, я вижу такую покорность и зависимость, такое неосознанное обожание и преклонение, что это уже само по себе действует на меня возбуждающе! А его тело с подростковой неразвитостью, полированностью кожи, покрытой нежным пушком светлых волос! Я могла бы, если бы он позволил, целовать его часами!

Его неутомимость, дрожь во время страсти, доводящая меня почти до обморока, его стоны, словно счастливые крики освобождения, – все это было для меня ново и невероятно притягательно! Настолько притягательно, что даже сама мысль, что меня могут этого лишить, останавливает дыхание! А сладостное, ни с чем не сравнимое чувство полноты и совершенства жизни, которое я испытываю, когда он засыпает в моих обьятиях и его тело доверчиво тяжелеет, прижимаясь ко мне...

За эти минуты, Господи, и ты это знаешь, я готова принять мучительную смерть грешницы!..

Шум воды уже давно затих, но Дэвид не выходил из ванной. Тишина насторожила меня. Что он там делает? Я подошла к двери, потянула ручку на себя. Он лежал в ванной, вода была прозрачной, его тело казалось длинным и слегка вздутым, сложенные на груди руки поднимались в такт его дыханию, а на бледном безжизненном лице узкой полоской темнел печальный рот. Он открыл глаза, посмотрел на меня, но, казалось, не увидел.

Мне захотелось подойти к нему, схватить, вытащить из воды и хорошенько потрясти, чтобы оживить этот отсутствующий безразличный взгляд. Но вместо этого я расстегнула молнию у себя на джинсах, спустила их до колен, дальше они послушно сползли вниз. Переступив через них, я сняла майку, лифчик, трусики и подошла к Дэвиду ближе. Мне нужно было, чтобы он увидел меня обнаженную, раньше это всегда покрывало застенчивым румянцем его щеки, а глаза начинали блестеть какой-то особой синевой.

Сколько раз он застывал, разглядывая меня испуганным взглядом с ног до головы, словно боясь, что в комнату войдет мама или учительница и его накажут за это, затем бросался на меня с такой силой, что практически сбивал с ног, и мы валились либо на кровать, либо прямо на пол. Теперь, хоть он и смотрел в мою сторону, но его лицо никак не менялось, а я старалась избегать резких движений, опасаясь спугнуть его.

Опустившись на колени рядом, я погладила его по щеке. Он не дернул раздраженно головой, как делал в последнее время, а только продолжал неподвижно смотреть вперед.

– Дэвид, – позвала я его.

Он перевел взгляд на меня.

– Мне холодно... можно к тебе?

Он ничего не ответил. Я наклонилась, поцеловала его в губы, а еще через минуту прижималась щекой к его мокрому плечу и с замиранием сердца чувствовала в теплой воде его худое скользкое тело.

Вчера вечером Дэвид был спокоен, даже оживлен, мне казалось, что мое возбуждение перед отьездом в Европу передалось и ему. Паспорта будут готовы сегодня, и я, отправляясь за ними утром, поцеловала его, взъерошенного и сонного. Он зябко кутался в одеяло, пытаясь вернуться в сон. Этой ночью он впервые за все время, что мы приехали в Нью-Йорк, позволил себя ласкать. В нем появилось что-то новое, но что конкретно – я еще не могла определить. Какая-то пугающая меня покорность и молчаливая подавленность. Он не отталкивал меня, не отводил, как прежде, мои руки, не отворачивался от поцелуев, просто каждый раз я наталкивалась на мягкую неподвижность безучастного тела. Мне было жаль его, но все мои попытки растормошить, заставить улыбнуться, поговорить со мной, рассказать, что с ним происходит, кончались ничем. Он застывал и смотрел куда-то в сторону.

Прошлой ночью иногда его объятия становились сильными и порвистыми, словно он хватался за меня, боясь упасть. Уткнувшись в мое плечо, он громко и протяжно всхлипывал. Я гладила его по голове, обнимала, прижимала к себе, укачивала как младенца и шептала успокаивающие слова. Постепенно его тело расслаблялось, дыхание становилось ровным, он ненадолго засыпал, продолжая крепко держаться за меня.

– Быстрее возвращайся, – как-то жалобно попросил он, когда я стояла в дверях.

– Конечно, – я подошла к нему, наклонилась и прижалась губами к его чуть влажному от сна рту. – Это не займет больше часа...

О Дэвид, нежная вязкая сладость моего бытия, как я люблю прикасаться языком к твоим мягким солоноватым губам, с которых могла бы часами пить перламутровую влагу. Как томительно обжигающи столкновения с твоим быстрым горячим языком. Ты все еще робко изучаешь меня, боясь до конца довериться моим губам, моему иссыхающему без твоих поцелуев рту! Ты с опаской входишь и почти сразу же рвешься назад, испугавшись окатившего тебя жара, но через какое-то мгновение все-таки стремишься туда вновь!

Мой желанный, мой чудный мальчик! Знаешь ли ты, как прекрасна искрящаяся бездонность, куда я с такой стремительностью улетаю, обняв тебя двумя руками и чувствуя у своей груди покорность твоего тела?! Жар от твоего живота, прикасаясь к моему, охватывает меня пламенем, и нам необходимо все больше времени, чтобы вернуться в реальность! Возрождаясь, я заново познаю этот мир, снова учусь дышать и двигаться и как прежде изнемогаю от любви к тебе.

Дэвид. Мое дыхание, моя жизнь, моя страсть.

В такси я вспоминала мельчайшие подробности утренних ласк. Тело продолжало гореть, словно не насытившись и требуя продолжения. Неприятным было только то, что Дэвид опять делал все механически, а в конце, с последним ударом о мое тело и жалобным хрипом, его лицо стало мрачным и сосредоточенным, и он снова отвернулся от меня.

Ничего, утешала я себя, приедем куда-нибудь в Лондон, пройдет время, и он снова станет веселым и дурашливым. Мужчины и дети, как известно, не могут быть долгое время несчастными.

На мои звонки в квартиру Эдика долго никто не отвечал. Наконец за дверью глухой мужской голос спросил:

– Кто там?

– Эдик дома?

– Нет...

– А когда он придет?

Дверь открылась. Здоровый детина лет двадцати пяти, в шортах и без майки, с интересом посмотрел на меня.

– Он уехал. Когда вернется, не знаю.

– Как уехал? – сердце трусливо дрогнуло от дурных предчувствий.

– Как уехал? – передразнил меня парень. – Очень просто, сел в самолет и укатил. Куда-то во Флориду. С Юлькой и сыном.

– Как? Ведь он мне должен...

– Что? – заинтересовался тот.

– Он сказал, когда вернется?

– Надеюсь, не скоро, – зло ответил детина. – Им полиция заинтересовалась, и старый дурак решил лучше во Флориде отсидеться. Вы не видели внизу полицейских? Они там со вчерашнего вечера пасутся. А он вам много должен? Не бойтесь, мне можете сказать... Юлька – моя тетка. Старый козел у многих брал! И куда вы все смотрели, неужели не видели, с кем имеете дело?! Сколько же вы ему дали? Двести, триста?..

Я, ничего не отвечая, повернулась и стала торопливо спускаться по лестнице.

Только этого мне не хватало – попасться полиции из-за мелкого бруклинского мошенника! Ну как можно было быть такой идиоткой? Почему я сразу не села в самолет и не улетела? А теперь время потеряно, наверняка нас ищут и уже во всех аэропортах наши фотографии у таможенников. Дура, куда же я могла улететь без паспорта Дэвида?!

А может быть, за мной уже тоже следят?! Вот тот высокий мужчина в темном костюме на противоположном углу, почему так пристально смотрит на меня? В такую жару на Брайтоне и в костюме! Поймал мой взгляд, отвернулся. Судя по внешности и одежде, он явно переодетый полицейский. Опять смотрит на меня. Нет, ушел с женщиной, которая к нему подошла. А может, поняли, что я их заметила?!

Черт меня дернул к этому старику обратиться! Но ведь Наум Борисович к нему послал, хотя, вполне возможно, что тот заодно с полицией. А почему этот коротышка так на меня уставился. Я, даже не оборачиваясь, чувствую, что он пошел за мной! Я прибавляю шаг, пузатый коротышка делает то же самое. Я останавливаюсь у витрины. Слегка повернув голову в его сторону, вижу, как тот тоже остановился в десяти метрах от меня у разложенных на углу ящиков с фруктами и овощами, склонился над помидорами.

Все ясно, за мной следят! Я резко поворачиваюсь и бегу к переходу.

Дорогу мне перекрывает серый лимузин. Я толкаю его, чтобы он проехал мимо, но вдруг заднее окно, поравнявшись со мной, опустилось, и лимузин остановился. Я раздраженно бью ладонью по багажнику: нашли место, где парковаться, прямо посреди перехода! Дверь лимузина открывается и, как в плохом кино, где все нужное происходит как бы неожиданно для героев, тот, кого я меньше всего ожидала увидеть здесь, в Бруклине, да и вообще в моей жизни, выходит из автомобиля.

Господи! Я вижу насмешливую улыбку на Твоем лице, когда Ты смотришь на нас сверху. Тебе смешно. Ты забавляешься. А мое сердце, мое крошечное, скорчившееся от страха сердце делает несколько тяжелых оглушительных толчков, заставляя рвануться навстречу новым страданиям! Или... наконец к избавлению.

Он был в летнем светлом пиджаке и темной футболке, волосы, как в то далекое лето, коротко подстрижены, но лицо непривычно загорелое. Он медленно приближался ко мне. Меня охватил ужас, я должна была повернуться и бежать не оглядываясь. Но он стоял уже рядом и обнимал за плечи. И только теперь я заметила, что он постарел.

В его волосах проглядывала седина, черты лица стали более резкими, вокруг глаз появились морщины, нижние веки отяжелели, отчего казалось, что он не спал несколько ночей. Его улыбка была другой, исчез придававший его лицу особое обяние широкий зазор между двумя передними зубами. Вместо этого сверкала белизной фарфоровая коронка.

– Вот так встреча, прекрасная маркиза! Кто бы мог подумать, через столько лет и в Нью-Йорке, – от него пахло крепким мужским одеколоном, словно он только что вышел из парикмахерской. – Кого-кого, но тебя здесь, на этом континенте, я не ожидал увидеть! Может, правду говорят, что все пути ведут на Брайтон!

– Да, – потеряв голос, прохрипела я, – действительно неожиданно...

– А тебе время на пользу пошло, – отодвинувшись от меня, чтобы лучше разглядеть, произнес он. – Фигура у тебя и была что надо, но молодец, что не расползлась, как многие бабы. Ну а лицо... Ты просто красавица! И так молодо выглядишь! Наверное, молочные ванны по утрам принимаешь! Слушай, я еще не ел, как у тебя со времнем, давай зайдем здесь в ресторанчик, отметим встречу, поболтаем...

Я не понимала, что творю, со мною случился столбняк, вместо того чтобы оттолкнуть его от себя и бежать, я не только согласилась, но с готовностью взяла его под руку и, словно загипнотизированная, глупо улыбаясь, шла за ним. Оглянувшись, я не нашла преследовавшего меня коротышку, все вокруг занимались собой, и до меня никому не было дела. С другой стороны, профессионалы работают так, что слежку заметить трудно. Может быть, кто-то продолжает идти за мной, а я этого просто не замечаю. Сердце от страха снова часто забилось, я непроизвольно крепко сжала локоть Валентина. Он посмотрел на меня внимательно, но ничего не сказал.

В русском ресторане «Столица» нас встретила восточная роскошь. Темный бархат, громадные позолоченные люстры, витая лестница, зеркала. Судя по дружеским улыбкам, Валентина здесь хорошо знали. Официант, молодой невысокий парень кавказского типа, обслуживал нас быстро и молча. Через пятнадцать минут стол был заставлен тарелками с закусками. Валентин всегда отличался щедростью, и время его в этом не изменило.

Я есть не хотела и ни к чему не притронулась, только сделала несколько глотков шампанского и все крошила между пальцами хлебный мякиш, чтобы как-то скрыть растерянность. А он, казалось, искренне был рад нашей встрече. Внимательно разглядывал меня, и впервые в его глазах я читала изумление. И даже – о, неужели? – восхищение.

Он подробно расспрашивал о моей жизни в Америке, интересовался мужем-американцем, на секунду посерьезнел, услышав, где работал Ларри, но затем, когда заговорил о том, как я похорошела, глаза его снова засверкали внутренним огнем.

О себе он ничего не рассказывал. На мой вопрос, куда исчез и почему даже не попрощался, Валентин рассмеялся:

– Я рванул в Нью-Йорк. Ну а зачем было тебе об этом говорить? Ты училась... – он промокнул салфеткой губы и откинулся на стуле, – была влюблена в меня как кошка, значит, пошли бы сцены, слезы, расставания, запросилась бы со мной!.. Ну а я, ты ведь знаешь, не могу, когда маленькие девочки плачут. Это меня возбуждает...

Жаркая волна страха ударила мне в лицо. Страха и надежды. Неужели он тогда узнал меня, узнал и ни разу ничем этого не выдал?!

– О чем ты говоришь?..

– Я? – Он добродушно потрепал меня по плечу и улыбнулся. – Ни о чем, болтаю чепуху. Мне приятно, что ты меня снова с таким вниманием слушаешь!

Не узнал! Ни тогда, ни сейчас! Давно забытая злость снова захлестнула меня. Захотелось ударить его или сделать что-то такое, от чего ему стало бы очень больно.

Вдруг он вытащил стодолларовую купюру, небрежно бросил на стол, поднялся, взял меня за руку и потащил к выходу.

– Пойдем, ты все равно ничего не ешь, а я хочу показать тебе свою берлогу. Это недалеко...

У меня не хватило сил отказаться. Удивляясь себе, я с радостным возбуждением, словно перед приятным приключением, села в появившийся почти в ту же минуту, как мы вышли, серый лимузин. Я не успела заметить, когда он его вызвал. Скорее всего, шофер следовал за нами до ресторана и ждал где-то рядом, а я этого не видела.

Вообще, с той минуты, как я встретила Валентина, у меня началось головокружение, и я уже плохо соображала, что со мной происходит. Так бывало и раньше, когда я оказывалась рядом с ним. Он обладал удивительной властью надо мной, одним своим присутствием мог парализовать мои движения и мысли.

Дом Валентина находился действительно недалеко, в пятнадцати минутах от Брайтон-Бич и скорее был похож на средневековый замок, чем на дом иммигранта из России. Подьезд к нему был выложен розовым с прожилками мрамором, а само трехэтажное здание было из темно-коричневого крупного камня с множеством разной высоты башен и балкончиков, обвитых чугунной решеткой, небольшими прорезями для зарешеченных окон и огромным фонтаном при входе.

Когда лимузин въехал во двор, за ним закрылись высокие ворота. Двое молодых парней в шортах до колен и черных майках стояли у входа в дом. Увидев лимузин, они разошлись в разные концы двора. Охрана, что ли? – подумала я.

– Это... твой дом? – я не могла скрыть удивления.

– Да, мой, – он мельком взглянул на меня, затем оценивающе посмотрел вокруг, и я увидела в его лице легкое напряжение. – Тебе нравится? Я купил его больше года назад. Отдавали дешево, а я как раз искал что-нибудь в таком роде, на берегу. Руки не доходят начать переделки. Здесь жили иранцы, но решили перебраться в Нью-Джерси. Правда, пришлось помочь им принять это решение!

Он рассмеялся жестко и сухо.

Мы вошли в дом и попали в просторный зал. Здесь было прохладно и темно. Из небольших, расположенных высоко окон проникал несколькими пересекающимися лучами солнечный свет. Стены были сделаны из грубого камня, пол выложен темным крупным паркетом, сводчатый, словно в церкви, потолок поддерживали тяжелые деревянные сваи. В противоположность этой почти средневековой суровости светлела современная легкая мебель: полукруглый белый кожаный диван, низкий стекляный длинный столик с витой, как спираль, подставкой, еще один диван из черной кожи, несколько черно-белых кресел у камина и повсюду узорчатые шерстяные ковры. Наверняка, иранские.

Из широкого проема, входа в столовую, обитого по периметру панелями красного дерева, виднелись массивный обеденный стол и вокруг него тяжелые стулья с резными узкими спинками. Оглядевшись на этой выставке дорогой, но случайной мебели, я, к собственому удивлению, успокоилась и даже развеселилась.

– Сколько здесь комнат? – спросила я.

– Спален? Семь. И семь ванных комнат. Есть еще отдельная квартира для прислуги.

Дверь в противоположной стене бесшумно открылась. Оттуда вышел высокий молодой человек, мельком взглянул на меня, подойдя вплотную к Валентину, стал что-то ему шептать. Я прошлась по гостиной, дойдя до камина, повернулась к ним, но Валентин был уже один и задумчиво смотрел на меня.

– Прости, дела...

Мы вышли через стекляную дверь на участок, ведущий к океану. Здесь на песке стояли глубокие соломенные кресла, деревяные лежанки с цветными подстилками, квадратный стол с зонтом от солнца.

Вокруг до самой воды участок был обнесен высоким сплошным забором.

Я с удовольствием сбросила босоножки и прошлась по горячему песку, затем опустилась на одну из лежанок.

Валентин вернулся в дом и появился через несколько минут с двумя наполненными бокалами.

– Джин и тоник со льдом, – протянул он мне. – Когда-то ты любила этот коктейль...

– Я все еще его люблю! – рассмеялась я.

Мне стало приятно, что он помнил об этом.

Валентин снял пиджак и остался в шелковой футболке. Он, как мне показалось, стал шире в плечах, у него появился небольшой живот, но руки были худыми и жилистыми, на левом мизинце правой руки он носил золотой перстень с крупным рубином. Валентин всегда выделялся из толпы, был броско красив, модно одет, раздражающе уверен в себе и требовал абсолютного подчинения. Тогда, в Москве он казался мне божеством, которому нет равных. Сейчас передо мной сидел тот же человек, вернее, человек с лицом, которое я когда-то ненавидела и без памяти любила, но его вид не вызывал во мне прежнего восхищения, а только любопытство.

Сердце мое, правда, все еще вздрагивало от волнения, руки холодели, даже здесь, на палящем солнце. Но это чувство было другим. Меня забавляло, что он исподтишка наблюдал за мной, следил за моими движениями, откровенно старался угодить. Было бы здорово, подумалось мне, если бы он мною сейчас увлекся. Может быть, судьба на этот раз улыбнется мне. Ведь он здесь всех знает и наверняка поможет купить документы, посоветует, куда лучше уехать!

Да, но как я ему обьясню, кто такой Дэвид и почему мы скрываемся? Сын мужа, который... Нет, так с ходу я ничего не могу придумать, мешает сосредоточиться его внимательный изучающий взгляд. Потом соображу. Пока надо меньше говорить о себе и больше выспрашивать о нем.

– На чем же ты заработал свой первый миллион? – весело спросила я.

– О, не на том, на чем ты думаешь, – засмеялся он. – С тем, детским бизнесом я покончил давно. На нашей родине тогда это был единственный способ заработать деньги для отъезда. А здесь в этом деле слишком большая конкуренция. Да и возраст не позволяет. Мне удалось переправить кое-какие деньги, но их было недостаточно. Гонял такси. Через два года нашел бензоколонку, плохонькую, в опасном районе, вокруг одни латинос и черные, но хозяин, игрок-неудачник, был в долгах и отдавал ее дешево. Так я купил свою первую бензоколонку. Теперь у меня их три. И две мастерские по ремонту автомобилей. И четыре ресторана – один русский, два японских и один с нью-орлеанской кухней. И...

– Почему ты не женат?

– Почему ты решила, что я не женат?! – он снова чувствовал превосходство надо мной. – У меня есть жена.

Мне стало на миг трудно дышать.

– Дети?

– У жены есть дочь от прежнего брака.

– Сколько ей лет?

– Тридцать пять, – он отвел от меня взгляд и стал смотреть на океан.

– Нет, дочери?

– Одиннадцать.

– Как ее зовут?

– Слушай, – откровенно не желая продолжать разговор о своей семье, он присел рядом со мной на лежанке и положил мне руки на плечи, – давай окунемся!

– У меня нет купальника, – его пальцы на моих плечах прожигали насквозь ткань легкой рубашки.

– В доме есть женские купальники... А хочешь – голыми, вспомним молодость! – Он громко рассмеялся. – Только не говори, что ты меня стесняешься! Что в тебе всегда было замечательно – ты никогда, насколько я помню, никого не стеснялась. И ничего не боялась.

О, если бы ты знал, чего стоила мне тогда моя смелость!

– Давай освежимся, – настойчиво попросил он и одной рукой начал расстегивать пуговицы на моей рубашке.

Это было легкое движение, он почти не касался ткани, но мне стало еще жарче. Или действительно невыносимо пекло солнце.

– А как же жена? И дочь? Вдруг вернутся, а мы голые. Или они примут участие...

– А ты злая, – он отодвинулся от меня. – Терпеть не могу злых баб. Не беспокойся, они живут в другом месте.

День еще только начинался, но уже чувствовалось, что сегодня будет душно. Валентин прав, хорошо бы искупаться. И совсем ни к чему его злить, наверняка на волне сентиментальных воспоминаний он не откажется мне помочь. Своими рассказами он только подтвердил, что вращается именно в том мире, где делаются темные дела и поддельные документы там пустяк. А мне бы только вырваться отсюда!

Я решительно поднялась, разделась и встала напротив него. Он окинул меня долгим оценивающим взглядом, встретившись глазами, замер, затем несколькими движениями сбросил с себя одежду, взял за руку и повел к воде.

За забором с двух сторон открывался длинный пустынный берег. Нигде не было видно ни души. Ветер, словно забавляясь, поднимал небольшие песчаные пирамиды вверх, поиграв, осторожно опускал их вниз, где они рассыпались и терялись среди миллионов таких же искрящихся, слегка пританцовывающих кристаллов.

Вода оказалась холодной, от ног вверх потянулся озноб, тело покрылось гусиной кожей. Я искоса посмотрела на Валентина. Он почувствовал мой взгляд, резко развернул меня и прижал к себе.

– Замерзла? – жарко шепнул он мне в ухо.

– Немного, – снова почувствовав себя тринадцатилетней девочкой, ответила я.

Он прижал меня еще крепче, у меня даже что-то хрустнуло в спине, затем отодвинулся и, уже почти касаясь губами, выдохнул:

– Как я соскучился по тебе, если бы ты только знала, как я соскучился по тебе...

У меня ослабели ноги. Нет, этого не может быть, это все удивительный сон, я просто сплю. Много лет назад я отдала бы жизнь, без оглядки совершила бы любое преступление, чтобы услышать от него эти слова! И вот он шепчет их мне, шепчет искренне, горячо, нетерпеливо, ожидая таких же слов и от меня, а я...

Мне приятно, мне грустно и радостно, я закрываю глаза, целую его дрожащие сухие губы и не хочу думать ни о чем другом...

Еще не до конца проснувшись, Катя почувствовала, как голову стянул жесткий обруч боли. Она перевернулась на спину, слыша свой громкий и протяжный стон. Ей показалось, что она куда-то проваливается, руки непроизвольно схватились за края кровати.

Катя открыла глаза. Дневной свет раздражал яркостью, головокружение замедлилось, но зато к горлу подступила тошнота. Конвульсии были такими сильными, что она только успела отвернуть в сторону лицо и, свесившись с постели, долго и мучительно выбрасывала из себя разъедающий горло фонтан.

Стало легче, но голова продолжала болеть. Катя встала, шатаясь, пошла в ванную. Соседки по комнате не было, в коммунальной квартире стояла тишина, взрослые ушли на работу, дети в школу, старушки разбежались по магазинам, только она проспала все на свете.

О боже, как сильно колотится сердце и как тяжело наклоняться! Но надо все убрать, пока не появилась Светка... Хотя как она может вернуться, если три дня назад уехала с группой художников на две недели в Карелию. Поэтому вчера Катя и завалилась сюда с этим... Как же его звали? Игорь? Нет, Олег. Или... А черт его знает! Какая разница, все равно она его больше никогда не увидит! Как не встретит и тех, кто попадался ей по ночам на московских улицах! Правда, других она к себе никогда не приводила, а этого заикающегося верзилу пожалела. Вернее, не пожалела, а напилась, да и комната была пустая, пожалела себя: почему-то в этот раз не хотелось валяться на холодном полу в подъезде какого-нибудь вонючего дома...

Если бы кто-то из ее друзей и просто знакомых узнал, что раз в два-три месяца, она «цепляет» на улице ночного прохожего, выбирая при этом самого грязного и убогого на вид, и, напившись, отдается ему где придется, никто бы в это не поверил. Неужели такое возможно, что красавица Катя Бурова, дочь уважаемого министерского работника, за которым по утрам приезжает черная «Волга», та самая Катя Бурова, отличница, талантливая молодая художница с будущим Гончаровой или еще там кого-то по ночам бродит по московским переулкам в поисках грязного бродяги?! Катя, которая среди ребят ее круга считается недотрогой и девственницей?! В это просто невозможно поверить, как никто не поверит в то, что солнце светит черными лучами.

Катя пустила сильную струю холодной воды и припала губами к крану. У нее свело зубы, но она глотала не переставая, чувствуя, как ледяная дорожка потянулась от горла к животу. Стало немного легче. Она налила воду в стакан, прижала его к виску, задыхаясь, поплелась назад в комнату и устало опустилась на кровать.

Временами казалось, что голова от накатывающих волн боли просто разорвется. У нее больше нет сил, отмывать рвотные остатки. Полежав несколько минут неподвижно, она потянулась к тумбочке и взяла несколько таблеток аспирина. Рядом с лампой увидела сложенные пополам пять рублей. Неужели этот идиот решил, что она проститутка и оставил ей деньги?! До чего же бывают тупые мужики! Она же ему сказала, что делает это ради удовольствия. Собственного удовольствия! Козел!

Ей захотелось расхохотаться, но вместо этого из глаз потекли слезы. Стало жаль себя. Проглотить большие таблетки было трудно, в горле стоял комок обиды на весь мир. Она жевала их, ощущая во рту горькую кашицу и чувствуя почему-то радость от того, что ей противно.

«Так тебе и надо!» – зло кружилось в голове.

Катя лежала, обхватив себя руками, трезвая и грустная. Боль вскоре ушла куда-то в затылок, стекающие по лицу слезы щекотали за ушами, опять захотелось смеяться.

Она ненавидела себя за то, что произошло вчера. Ей хотелось с собой что-то сделать, как-то все прекратить, а главное избавиться от самой себя, жалкой и грязной. Каждый раз после таких ночных вылазок она на несколько дней запиралась дома, отвернувшись к стене, впадала в забытье.

Зачем вчера вечером она снова потащилась на эту ненавистную улицу Воровского? Ведь был обычный день: сначала лекции в институте, затем рисование в мастерской, ужин в столовке консерватории с однокурсниками, потом... Катя пыталась вспомнить, что заставило ее помчаться туда, но не могла вспомнить даже, как она оказалась перед входом в подъезд дома номер 23.

Она приходила сюда несколько раз в году, в любую погоду простаивала, иногда до глубокой ночи, ожидая его возвращения. Он появлялся в разное время, всегда поздно и один.

Каждый раз, увидев его, она вздрагивала, прижималась к стене на втором этаже у окна в доме напротив, где пряталась, словно боялась, что ее заметят. Но он никогда не оглядывался, открывал широко дверь, привычно входил внутрь.

Катя ждала, пока он поднимется к себе на четвертый этаж, зажжет свет, снова пугалась, когда его фигура вдруг возникала в окнах с прозрачными занавесками, и уходила только тогда, когда в его квартире становилось темно.

О, как хорошо и подробно Катя изучила эти два окна, за которыми была его жизнь!

Она медленно и долго шла оттуда пешком, слезы высыхали, и злоба на весь мир становилась невыносимой...

Потолок, куда Катя неподвижно смотрела, расплылся, раздробившись на множество разноцветных искринок. Она старалась рассмотреть забавный рисунок из этих сверкающих углами песчинок. Почему-то он напоминал ей египетский орнамент с золотыми сочными листьями и яркими цветами, но от напряжения глаза устали, и она закрыла их.

Катя почувствовала, что ее уносит куда-то вверх...

Она проснулась от раздражающего стука и приглушенных голосов. Подняв тяжелую голову, она увидела двух мужчин, стоящих в дверях комнаты.

– В чем дело? – грубо спросила Катя, не сооображая, сколько сейчас времени и кто они такие.

Один из них подошел к столу и поставил две бутылки – одну с вином, другую с водкой.

– Отоспалась? В-в-вставай, будем п-п-п-продолжать гуляния! – весело сказал он. – Я своего друга п-п-ппривел, ты гов-в-ворила, что с тобой дев-в-в-чонка живет. Где она?

Катя вспомнила его. Это был тот верзила, с которым она познакомилась вчера поздно вечером в переулке рядом с рестораном «Узбекистан» и с которым сильно напилась. Он не совсем соответствовал образу тех бродяг, которых обычно выбирала ночью Катя Бурова после посещения улицы Воровского, но был дождь, и она устала. Идиотка! Знала же, что нельзя домой приводить, стоило только один раз изменить правилам – и вот результат!

– Никаких гуляний! – прокашлявшись со сна, зло сказала она. – Я занята! Уходи!

Второй гость неторопливо подошел к столу и сел. Катя посмотрела на него, сердце у нее часто забилось, ей стало трудно дышать. Она схватилась за одеяло и потянула на себя. Тот с любопытством следил за ней, и от этих насмешливых темных глаз голова ее закружилась, ей показалось, что она теряет сознание.

– Ну уж, уходи! Чем ты занята? – хихикнул верзила.

Он подошел и сел рядом. Катя рванулась от него и прижалась к спинке кровати с такой силой, что раздался громкий скрип.

– Осторожнее, кровать сломаешь! – верзила приблизился к ней, взявшись за конец одеяла, потянул на себя.

– Мы не вовремя? – мягко спросил тот, который сидел за столом. – У вас какие-то планы?

– Да какие там планы? – засмеялся верзила. – Давай, Светуля, позови какую-нибудь свою подружку, загудим... У него денег – лопатой греби!

Катя никогда не говорила своего настоящего имени, предпочитая называться именем соседки по комнате, словно желая отомстить ей за ее чистоту.

– Ну уж, лопатой, Витек, ты скажешь... Вас зовут... Света?

– Не прибедняйся! Может, не лопатой, так лопаткой! – он все пытался стянуть с нее одеяло. – Ну что ты п-п-п-прикрываешься? Может, с-с-стесняешься...

Он громко захохотал. Катя зло посмотрела на него. Оцепенение стало понемногу проходить, но сердце по-прежнему билось часто.

– Вы предпочитаете не разговаривать? – с насмешливой вежливостью спросил тот, кто сидел за столом. Катя испуганно, боясь встретиться глазами, следила за ним. А он равнодушно рассматривал комнату, спокойно возвращался к ней глазами, и она понимала, что он ее не узнает.

Верзила встал, подошел к шкафу с посудой, достал три чашки и, открыв бутылку водки, повернулся к ней:

– Что будешь – вино, водку?

– Ничего.

Она понимала: надо что-то делать, встать, выгнать их, принять душ, открыть окна для свежего воздуха! Запретить себе думать о прошедшей ночи и о прошлом вообще. Короче, вернуться к обычной жизни, независимо от того, хочется продолжать ее или нет...

– Выпей, легче будет! – верзила стоял рядом, протягивая чашку. Резко запахло водкой.

Катя поморщилась от подступившей тошноты. Заметив насмешливый взгляд сидевшего за столом, она резко взяла протянутую чашку, сглотнула и одним движением влила в себя водку. На секунду ей показалось, что больше она уже никогда не сможет дышать, ожог был такой сильный, что горло свела судорога, Катя закашлялась, прижав одеяло ко рту.

Верзила участливо склонился над ней.

– Светик, радость моя, о-о-о-осторожнее! Так и д-д-дуба дать можно!

– Опыт выпивания у вас, девушка по имени Света, судя по всему, недавний, – снисходительно улыбаясь, друг верзилы неторопливо поднес чашку ко рту, умело закинул голову и в один долгий глоток выпил содержимое. Затем, сжав до хруста челюсти, несколько раз повертел головой и выдохнул.

Ей стало легче. Сердцебиение почти улеглось. Не отрывая взгляда от гостя за столом, она сбросила одним движением одеяло и встала. На ней была короткая обтягивающая высокую грудь белая майка и сиреневые прозрачные трусики, через которые все отчетливо просматривалось. Ничуть не стесняясь, а даже наоборот, возбуждаясь от их заинтересованных разглядываний, Катя прошлась по комнате, открыла шкаф и достала бутылку с израильским апельсиновым соком.

– Запивать желаете, молодые люди? – игриво повертев бутылкой, спросила она.

Подойдя к столу и откровенно не спуская с сидевшего мужчины глаз, она села напротив. Его лицо вдруг посерьезнело.

«Узнал!» – мелькнуло у нее, и сердце снова забилось. Но через секунду она поняла, что ее радость преждевременна – он просто внимательно изучал ее тем особым мужским взглядом, который она часто ловила на себе на улицах Москвы.

– Лучше бы закусить чем-то, – подошел к ним верзила.

Катя взяла бутылку с водкой и налила в чашку.

– Кто поддержит компанию? – подняв, словно для тоста, вверх чашку, задиристо спросила она и, не дожидаясь ответа, выпила.

– Опять напьешся... – недовольно протянул верзила.

– А ты что, в папаши мне записался? Для того и пьем, чтобы напиваться, не правда ли? А тебя... вас, кстати, как зовут, а то нас не представили?

Катя чувствовала, что ее несет. Ей было и страшно и весело, она еще не знала, что сделает, но понимала: судьба подарила ей шанс, которого она ждала так долго!

– Валентин, – он по-прежнему внимательно, не улыбаясь, смотрел на нее.

– А меня – вы уже знаете как... Подойди, – позвала она верзилу,– снимай брюки, давай, давай, разве ты не за этим пришел?

Тот, посмеиваясь, послушно подошел к ней, взялся за пояс на брюках. Катя поймала его руки, отбросила их, расстегнула ему ширинку, спустила брюки, темные трусы и стала гладить в паху. Верзила суетливо захихикал, но продолжал стоять, чуть раздвинув ноги.

Она видела, как глаза Валентина покрылись влажной темной пеленой, а челюсти сжались. Он тоже смотрел на нее, иногда нехотя отводя взгляд в сторону, затем снова возвращаясь.

Верзила напрягся, потянулся вверх.

– У-у-у! – застонал он.

Катя отодвинулась и слегка толкнула его. Тот со спущенными брюками и трусами расслабленно попятился от нее, дойдя до кровати, повалился на спину:

– Ну елки-палки, высший класс, инфаркт можно схлопотать!

Валентин, улыбаясь, смотрел на нее. Подняв две руки, демонстративно похлопал ей в знак одобрения. Она поняла, что он по-прежнему не знает, кто она.

«Почему? Почему ты не узнаешь меня?» – хотелось ей закричать. Катя выпрямилась и подошла к кровати.

– Вставай, друг, ты свое получил – проваливай! Я твоим дружком займусь. Наедине...

Верзила сел, удивленно посмотрел на нее, затем на Валентина.

– Валька, так не пойдет! Мы же вместе хотели загудеть...

– Я сказала, убирайся отсюда, – грубо крикнула Катя.

Валентин молча, словно его это не касалось, продолжал сидеть за столом.

Верзила еще что-то канючил, жаловался на неверных друзей, на свою жалкую судьбу, но все-таки оделся и, уходя, подмигнул Валентину:

– Ну держись, она такое выделывает...

Валентин внимательно смотрел на Катю. За те восемь лет, что она его не видела, он изменился. Две длинные морщины вокруг рта, раньше еле заметные, теперь углубились и придавали лицу некую медальную значительность. Он отрастил волосы и, словно мафиози из итальянского фильма, зачесывал их гладко назад. Тогда он казался ей гигантом, а теперь перед ней сидел худой мужчина, судя по всему среднего роста, лет тридцати пяти, с тяжелым насмешливым взглядом и слегка сутулой спиной.

Ну что ж, Катенька, вот и на твоей улице праздник! – подумалось ей. – Гуляй, девочка. Вспомни годы слез, побег из дома, унижения, голод, избиения, крики по ночам, чувство вины, обиду, тяжелой ношей преследующую тебя каждый день. Свое развращенное, слишком рано приученное к наслаждениям тело, которое ты пыталась наказать, валяясь с грязными бродягами по параднякам. Вот он перед тобой, твой мучитель! Твой бог! Твоя детская любовь! Сегодня ты можешь делать с ним что хочешь, радуйся, Катенька!

Но веселиться не хотелось. Она двинулась к стулу, Валентин поймал ее за руку и резко потянул к себе. Он целовал ее в шею, грудь, крепко прижимая большими ладонями к себе. От него пахло как прежде, и от этого знакомого запаха Катя ослабела. Сколько лет она мечтала оказаться в его объятиях, как часто хотелось почувствовать силу и твердость его рук, ощутить боль и сладостное головокружение от его настойчивой и жаркой ласки! И сколько она плакала, думая о том, что этого никогда не случится.

Катя закрыла глаза. И снова его губы, его пальцы, как много лет назад, делали с ней что хотели, и она, уже ни о чем не думая, погрузилась в это странное слияние прошлого и настоящего.

Я вернулась в гостиницу около пяти. Дэвида в номере не было. Дежурный, молодой индус с чалмой на голове, сказал, что работает с трех часов дня, и с тех пор не видел, чтобы мой «брат» выходил. Значит, он ушел раньше, но куда?

Наверное, на пляж, решила я и, приняв душ, легла.

То, что сегодня произошло у нас с Валентином, озадачило меня. Мне было приятно его внимание, минутами казалось, что он всерьез увлекся мною или действительно, как сам часто повторял, соскучился. Я лихорадочно обдумывала, как спросить о паспортах, несколько раз даже отвечала невпопад. Он сразу серьезнел и интересовался, что меня беспокоит. Вот тут-то бы и рассказать ему о Дэвиде и о побеге, но я не решалась, потому что никак не могла придумать мало-мальски правдоподобную историю, оправдывающую мое безумие. А если ему признаться в любви к семнадцатилетнему сыну моего мужа – неизвестно, как он к этому отнесется.

В наши дни тринадцати-четырнадцатилетние мальчишки и девчонки занимаются сексом почти открыто, родители закрывают глаза на это. А оральный секс среди продвинутых американских подростков вопринимается как норма. Ни у кого, кроме моралистов, это не вызывает особого порицания. В школах открыто выдают презервативы, тем самым узаконивая секс между несовершеннолетними. Но если кто-то узнает, что тридцатилетняя женщина спит с семнадцатилетним мальчишкой, общество сочтет ее преступницей и постарается посадить в тюрьму! При этом государство шестнадцатилетним в некоторых штатах позволяет получать водительские права, считая этот возраст достаточно взрослым, а в восемнадцать лет берет на службу в армию. То есть для того, чтобы убивать, они достаточно взрослые, а для того, чтобы любить – еще не доросли! Ханжеская страна!

Надо подождать, успокаивала я себя. Вернусь в гостиницу, в спокойной обстановке все обдумаю и при следующей встрече попрошу. Кого-кого, а Валентина такого рода «порок», как связь с несовершеннолетним, не будет шокировать. Хотя люди с годами меняются, и, как известно, что позволено Юпитеру, не позволено...

Когда мы лежали в его огромной спальне на широченной старинной кровати с балдахином и он расслабленно затих, прижавшись щекой к моему животу, я спросила:

– Ты хоть немного любил меня... тогда?

Он помолчал, затем тихо переспросил:

– Тогда... любил ли я тебя? – и замолчал.

Пауза была настолько долгой, что я думала, он уже забыл о вопросе.

– Да. Любил... – вдруг задумчиво произнес он. – Но узнал об этом только здесь. И не сразу. Когда я возвращался домой после ночи за баранкой такси, долго не мог уснуть. Как усталая лошадь. Меня душила злоба: Америка оказалась совсем не такой, какой я себе ее представлял. Здесь на Брайтоне я снял студию, куда приволок с мусорки два матраса и стул. Это все, что было в этой комнате, которую я называл своим гробом. Комодом для белья мне служили четыре чемодана, с которыми я приехал. Туда я сваливал чистую и грязную одежду. С утра яркое солнце светило мне прямо в глаза, у меня не было сил и желания купить занавески. Но не это было главное, нищета меня не пугала, я знал, что это временно. Другое доводило меня почти до слез: я не привык так тяжело работать. От усталости я ненавидел Нью-Йорк, людей, себя – идиота, который придумал авантюру с отъездом. Вот в такие тяжелые предрассветные часы я вспоминал Москву. И тебя. И какое у тебя всегда было прохладное и бесконечно длинное тело, когда я его целовал. Мне уже было не так жарко, перед глазами останавливалось мелькание домов и улиц, которые я проехал за ночь. Мысли о тебе заменяли мне снотворное и молитвы. С твоим именем я засыпал, с ним просыпался. Тогда мне хотелось, чтобы ты была рядом... И тогда я тебя любил.

Он замолчал, затем отодвинулся и перевернулся на спину. Я увидела его глаза, они были печальными и влажными. На щеке, которой он прижимался ко мне, горело розовое круглое пятно.

– Я мог позвать тебя сюда, ты бы примчалась, – глядя куда-то в потолок, продолжил он. – Наверняка, я был в этом уверен. Но это был тяжелый период, я был в говне, а ты жила в другом мире, где знала другого Вальку. Если бы ты увидела меня тогда, потеряла бы ко мне интерес. А мне так нравилось, что ты меня любила...

Он замолчал. Я вспомнила свои первые годы в Нью-Йорке. Если бы кому-то удалось заснять мою тогдашнюю жизнь на пленку и показать мне перед отъездом, я бы никогда не решилась эмигрировать.

Возможно, ты и прав, и я разлюбила бы тебя, не совладав с неустроенностью новой жизни. Никому не дано знать, что с ним могло бы произойти, если бы события развивались по-другому. Но когда ты неожиданно исчез, я очень страдала. Я так тебя любила, что предпочла бы быть с тобой в нищете и унижениях иммиграции, вместо боли и обиды, мучивших меня еще много лет.

Ты этого не знал, и я не скажу тебе об этом теперь.

Любовь девочки, а затем молодой женщины, которую ты так просто выбрасывал из своей жизни, осталась в другом городе, в другой стране. Как это ни банально, но прошлое действительно принадлежит прошлому, а у нашего будущего пути не пересекаются, как они по странной случайности не пересеклись в Нью-Йорке за первые пять лет после моего приезда.

Наша встреча, мне почему-то так кажется, должна была произойти именно сейчас и только для того, чтобы поставить точку в той истории, которую мы когда-то прожили не до конца. Прощай, моя любовь, божество моего порочного детства. Тебе еще, правда, осталось завершить начатое мною много лет назад падение. Жаль, что ты об этом не знаешь, но как только я получу паспорта (а у меня нет никакого сомнения, что ты мне поможешь достать их), мы расстанемся с тобой, и теперь уже точно – навсегда...

Я и не заметила, как уснула. А когда проснулась, в длинном окне под потолком уже было темно. Номер освещался узким лучом из ванной, где я оставила свет. Сколько же я проспала? Часы показывали 9:38. Я села на кровати. В номере было тихо. Дэвид еще не вернулся, и это было странно. Вспомнилось его жалобное лицо утром, когда он попросил меня прийти назад побыстрее. Наверное, долго ждал, затем обиделся и решил выйти прогуляться. Но куда? Он не знает Бруклина, никогда не был на Манхеттене или другом районе Нью-Йорка. Днем мальчишка мог пойти на пляж, а затем...

Я открыла чемодан, стала лихорадочно выбрасывать оттуда вещи, пытаясь найти то, что еще утром там лежало. Этого не может быть. Неужели он забрал конверт с наличными деньгами? После того, что я взяла для уплаты за паспорта, там оставалось две тысячи триста пятьдесят долларов, я это хорошо помню, потому что перед уходом пересчитала. Значит, он их все взял. Но зачем ему столько денег на пляже?

Я бросилась к другому чемодану, где были спрятаны остальные сорок тысяч, о которых Дэвид не знал. Деньги были на месте.

Нежели мальчишка решил меня наказать за то, что я так долго не возвращаюсь, и ушел гулять?! А может быть, он позвонил Ларри и... Нет, он не мог этого сделать! Не мог! Наша последняя ночь, его нежность, его страх, его судорожные обьятия! И потом, вещи Дэвида остались здесь, он не вернулся бы к отцу, не прихватив с собой хоть что-то. Хотя все эти тряпки были куплены по дороге, и он ими, наверняка, не очень дорожил.

Я снова просмотрела и прощупала его белье, джинсы, майки, пересчитала их, поняла, что не помню, сколько и чего у него было, но мне почему-то казалось, что он ничего с собой не взял. Значит, прихватил деньги и ушел налегке. Может быть, он решил прогуляться, и с ним что-то случилось. Скорее всего, именно так все и произошло.

Но зачем ему для прогулки понадобились две тысячи долларов?!

Прижав к губам его джинсы, которые держала в руках, я вдруг заплакала. Он ушел, он просто бросил меня, а я, идиотка, строила планы, думала о нашем будущем. Нам не суждено иметь общее будущее, теперь мы, как звери, будем выживать поодиночке...

Когда раздался телефонный звонок, от неожиданности я даже вскрикнула.

– Дэвид, – радостно закричала я в трубку.

После короткой паузы удивленный мужской голос произнес:

– Твоего мужа зовут Дэвид?

– Ах, это ты...

– Мне кажется, ты как-то по-другому назвала его. А кто такой Дэвид? Твой любовник?

– Дэвид... мой брат, – я непроизвольно глубоко вздохнула, пытаясь сдержать слезы.

– Насколько я помню, у тебя не было братьев. Эй, послушай, ты ревешь?! Что-то случилось? Я не вовремя? Тебе нужна помощь? – встревоженно распрашивал он.

– Да, ты можешь мне помочь, – вдруг сообразила я. – Мне надо срочно в аэропорт, отвези меня, пожалуйста! Или нет, на автобусную станцию!

– Ты уезжаешь?

– Нет, я хочу найти брата и остановить его. Я все тебе обьясню при встрече. Если не можешь, я поеду на своей машине. Просто я в таком состоянии... мне нужна твоя помощь... очень нужна!

– Хорошо, я буду у тебя через пятнадцать минут, спускайся вниз!

Я положила трубку и снова бросилась к вещам. Надо все сложить в чемоданы, если понадобится, чтобы вещи были готовы. Готовы – к чему? Найду ли я его на автобусной станции? Вряд ли, но попробовать надо. Улететь на самолете или уехать на поезде у него не получилось бы – нет документов. Дэвид мог решить вернуться к Ларри, во всем признаться, обвинить меня. Тогда он уехал самое позднее перед моим возвращением в гостиницу. Если он сел на автобус в пять часов, то сейчас как раз подъезжает... Но зачем он прихватил столько денег, ведь он не мог оставить меня с мелочью в кошельке?

В дверь раздался стук.

– Открыто, – нервно крикнула я и испуганно села на кровать. «Полиция!» – почему-то мелькнуло у меня.

В номер заглянул дежурный индус.

– Извините, мэм, я не знал, но вам записка. Я только сейчас обнаружил, Джойи не положил ее куда следует, а почему-то засунул в регистрационную книгу. Я только сейчас...

Я схватила у него сложенный вдвое листок, трясущимися пальцами развернула и прочла: «Скоро вернусь. Дэвид».

– Когда он оставил эту записку? – закричала я на дежурного.

Индус улыбнулся мне, словно неразумному ребенку, который не понимает простых вещей, и прижал руку с длинными худыми пальцами к груди:

– Мэм, Джойи взял ее, а я начал работу в три часа...

– Дай мне телефон Джойи! – Увидев испуг в его глазах, я добавила: – Хорошо, сам ему позвони и узнай, когда ушел мой брат.

– Извините, мэм, но я не могу. Джойи не любит, когда ему звонят на мобильный после работы. Джойи – племянник хозяина гостиницы. Я не хочу неприятностей.

– А думаешь, у тебя не будет неприятностей, если я сейчас позвоню в полицию, сюда заявятся копы и перетрясут вашу помойку сверху донизу?! – заорала я так громко, что индус испуганно прикрыл у себя за спиной дверь.

– Хорошо, мэм, я позвоню... – улыбка исчезла с его лица.

Мы спустились в холл. Джойи оказался на удивление разговорчивым. Он сразу вспомнил, что мой «брат» первый раз вышел из гостинницы около одиннадцати утра и вернулся в середине дня, но не один, а с «латинос». Они поднялись в номер и через пять минут ушли.

– ...я еще удивился , думаю, где это он нашел такого: голова бритая, роста невысокого, но накачанный, у-уу-у... Во что был одет? М-м-мм... – Джойи думал, громко дыша в трубку.– Черная майка, без рукавов, черные джинсы. На плече, помню, тутуировка. Змея цветная. А на другой руке чуть ниже плеча – корона.

– Они вместе прошли в номер?

– Да. Ваш брат все улыбался... был какой-то слишком веселый, я таким его раньше не видел. Очень тот тип подозрительный. Еще не вернулся, вы говорите? Не волнуйтесь, это Нью-Йорк, город, который никогда не спит... Загулял парень, знаете, выпивка, девочки...Потом, у нас в городе есть много что посмотреть, может быть, он уехал в Манхэттен, чего ему в этой бруклинской дыре сидеть... У нас была одна постоялица, которая с утра уходила, а возвращалась...

От болтовни Джойи у меня разболелась голова, но остановить его не было сил, я словно завороженная слушала его и никак не могла сосредоточиться. В холл гостиницы вошел Валентин, подошел ко мне, остановился рядом. Его появление вернуло меня к жизни.

– Джойи, – остановила я поток слов в трубке, – можно, я позвоню тебе позже, если мне что-то понадобится?

– Конечно, только не поздно, потому что я... – он бы еще долго мне что-то объяснял, но я положила трубку.

Вернувшись в номер, я рассказала Валентину о записке и о том, что наболтал Джойи. Задумавшись, он сел в кресло.

– У тебя есть два пути – или сейчас же позвонить в полицию и объявить его в розыск, хотя прошло всего...

– Нет, нет, это не выход! Мы это даже не будем обсуждать. Я не могу звонить в полицию, это сразу отпадает!

Я поняла, что произнесла это с таким страхом и категоричностью, что Валентин удивленно замолчал, вероятно, ожидая обьяснений. Но я не могла сейчас вдаваться в подробности. Я должна была действовать быстро и продуманно, но как – не знала.

– Тогда остается второй вариант. Ждать. Может быть он... Кстати, а сколько ему лет?

– Через два месяца исполнится восемнадцать.

– Восемнадцать! —Валентин насмешливо присвистнул. – Ну тогда парень просто где-то загулял. Чего ты всполошилась, сейчас еще только начало одиннадцатого. Вот когда будет четыре часа утра, тогда можно начинать волноваться. И то не советую. Как его зовут?

– Дэвид... Давид.

– Давид? У тебя разве кто-то из родителей еврей?

– Почему?

– Ну, такое имя... Ты никогда не говорила, что у тебя есть брат с библейским именем.

– Пожалуйста, давай обойдемся без распросов. Я все обьясню тебе... потом, – взмолилась я.

Он замолчал, вглядываясь в меня, словно открывал заново.

Я ходила по комнате и никак не могла успокоиться. Дэвид не мог «загулять». В последнее время у него было другое настроение, с ним наверняка что-то произошло. Зачем он возвращался домой, зачем забрал все наличные деньги, а главное, кто этот «латинос», откуда взялся и куда увел моего мальчика?! Неужели Дэвид оказался таким доверчивым, что связался с какой-то швалью и действительно накурился или накололся. Он мне рассказывал, что в тринадцать лет все попробовал и решил больше к этому не возращаться. Он считал себя слишком взрослым для этих, как он говорил, детских забав.

– Хочешь, поедем на машине по улицам, – предложил Валентин, – и будем его выглядывать. Кто знает, может, повезет, и мы встретим его... в компании мальчишек и девчонок. Я, кстати, знаю пару мест, где в Бруклине тусуется молодежь его возраста...

– А вдруг он вернется?

– У меня в машине телефон, оставь ему записку, чтобы сразу позвонил, – Валентин встал и подошел ко мне ближе, – а ты мне по дороге расскажешь, почему так боишься полиции. Чего-то ты мне недоговариваешь. Ты ведь понимаешь – я не смогу тебе помочь, если не буду знать все. Лучше правду. Или хотя бы максимально приближенно к правде...

Это было разумное предложение. Сидеть в номере и ждать Дэвида для меня уже сейчас было мучительно, а с каждым часом беспокойство удваивалось бы. Я с благодарностью потянулась к Валентину и поцеловала его. Он словно ждал этого, обхватил и с силой прижал к себе, затем стал целовать меня в губы, пытаясь языком прорваться внутрь.

– Нет... не сейчас, – освобождаясь от его обьятий, попросила я.

– Почему? Это не займет много времени, и ты отвлечешься, а потом отправимся на поиски твоего загулявшего братца...

– Нет, – я представила, как Дэвид возвращается, видит нас с Валентином в постели, и ужаснулась. – Нет, ни за что!

Затем, поняв, что слишком грубо его оттолкнула, примиряюще погладила по щеке и сказала:

– Прости... Я не могу сейчас, у меня мысли другим заняты. Потом, пожалуйста, потом!

– Как хочешь! Раньше ты никогда не отказывалась, – презрительно бросил он и, поправив брюки, вышел из номера.

После исчезновения Дэвида я постоянно чувствовала лихорадочное возбуждение. Я не могла сидеть или лежать, не могла стоять на месте, меня словно сжигало что-то изнутри, заставляя двигаться. Я не спала уже двое суток, но не испытывала сонливости или усталости, только никак не могла остановить дрожь в руках и ногах. Интересно, ела ли я что-то в эти дни? Не помню. Скорее всего, нет. В гостинице мне дали карту Бруклина, с утра я выезжала по выбранному маршруту и медленно прочесывала улицы, одну за другой. Любой мальчишка, попадающайся на моем пути, заставлял сердце биться чаще, я резко тормозила, выскакивала из машины. Но Дэвида нигде не было.

Когда голова кружилась от безостановочной езды, я бросала машину, шла пешком и всем, кто оказывался на моем пути, показывала фотографию Дэвида, которую мы сделали для паспорта. Магазины, кафе, рестораны, компании подростков, слоняющихся бесцельно по улицам, сердобольные старушки, усталые неухоженные молодые женщины с детьми, удивленно-настороженные мужчины (странно, но мужчины в большинстве случаев пугались, когда я к ним обращалась) – все это кружилось хороводом в моей голове. Но нигде ни от кого ничего, кроме сочувствующих вздохов и глупых предположений, я не слышала.

Я несколько раз звонила в Бостон, глупо надеясь, что если Дэвид вернулся, он подойдет к телефону. В первый раз трубку после нескольких гудков снял Ларри, и я, услышав его голос, тут же от страха нажала на рычаг. Позвонить второй раз я решилась только через несколько часов. И снова сразу же ответил Ларри:

– Алло! Дэвид! – закричал он. – Кэт, это ты? Отвечай! Не молчи! Дэвид! Это ты? Ну, кто это?! Говорите!

В его голосе было столько боли, столько мольбы, что я не выдержала и снова опустила трубку. Стало понятно, что Ларри сходит с ума, не работает, сидит дома, и главное – Дэвида там нет. Я должна продолжать поиски в Нью-Йорке. Мальчишка вряд ли решится поехать в Сан-Франциско. Во-первых, мать его все еще была в Австралии, а во-вторых, у него нет паспорта, чтобы улететь. Он мог уехать автобусом или поездом, но мне почему-то мало в это верилось. Я чувствовала, что он где-то здесь, поблизости и вот-вот появится.

Меня часто охватывал ужас, что я никогда его больше не увижу, и в эти моменты ноги подкашивались, я слабела и почти теряла сознание. Обычно это происходило, когда после очередных безуспешных поисков я возвращалась в машину. А иногда (это случалось редко) мне казалось, что Дэвид решил подшутить надо мной и, посмеиваясь, следит из-за угла, как я с его фотографией бросаюсь от одного прохожего к другому. Тогда моя походка в секунду становилась упругой, я чувствовала, как непроизвольно, в особом ритме начинали двигаться мои бедра, плечи распрямлялись, и я ловила на себе заинтересованные взгляды проходящих мужчин. Я торопилась в гостиницу, бросала машину где попало, влетала в номер, валилась на кровать и застывала, прислушиваясь к каждому звуку. Я так надеялась услышать шорох открывающейся двери, торопливые шаги в свою сторону и через паузу ломающийся мальчишеский голос: Катрин, ты здесь?!

О Господи, произойдет ли такое когда-нибудь?

Я прижимаю подушку к лицу, стараясь не дать рыданиям напугать соседей по этажу. Наревевшись, встаю, умываюсь, кое-как причесываюсь и снова отправляюсь на поиски...

Еще один день кончался черной влажной ночью в этом безумном, неуспокаивающемся городе. Дэвида нет. Я выехала на плохо освещенную улицу. С одной стороны тянулся огороженный металической сеткой пустырь, с другой темнели выбитыми окнами заброшенные дома, сверху угрожающе нависал мост сабвея. Мне казалось, что я еду в замкнутой с трех сторон сценической коробке, которую режиссер для усиления мрачной атмосферы осветил слабой лампочкой в сорок ватт. Проезжая часть была выложена разбитыми булыжниками, машину трясло, и я в ней болталась из стороны в сторону словно кукла.

Вдруг, издав несколько странных звуков, мотор затих, и машина остановилась. Я попробовала ее завести, но на повороты ключа в замке зажигания реакции не было никакой, педаль газа была мертвой. Этого еще не хватало, остановиться ночью в районе, где и днем-то небезопасно! Черт побери эту машину, ну почему сейчас, именно сейчас, когда я нуждаюсь в ней больше всего, она должна была сломаться?! Почему не месяц или хотя бы неделю назад?!

Я в растерянности смотрю на застывшие стрелки спидометра, бензобака, на горящие красные знаки – проверки масла, батареи, тормозов...

Идиотка! Машина здесь ни при чем, кончился бензин – вот она и остановилась! Я окончательно потеряла голову, сама не ем – черт со мной, хотя тоже непонятно, сколько так продержусь, но машина же не человек! Она не может двигаться на эмоциях!

Какое страшное чувство одиночества и беспомощности накатывает, когда оказываешься ночью в районе, где за то, чтобы покататься на новеньком джипе, не только башку оторвут, но перед этим парочку раз изнасилуют, а затем для верности пырнут ножом и пристрелят. И особенно хорошо в такой момент начать философствовать! Машина – не человек! А курица – не птица! И женщина – не человек! Особенно такая как я! Дура! Дура! Дура! Почему не послушалась Валентина и не осталась в его прохладном, охраняемом со всех сторон доме, ожидая, пока его «мальчики» не перевернут Бруклин в поисках Дэвида?!

Я открыла сумку и, вывалив все на соседнее сиденье, схватила телефон. Но попытки набрать 911 были бесполезными – телефон не подавал признаков жизни: в суете последних дней я, конечно же, забыла его зарядить. От бессильной злобы я стукнула ладонями по рулю. Затем, оглядевшись вокруг, увидела, что позади, в нескольких кварталах от меня светились огоньки проезжающих машин. Надо выйти и бежать туда изо всех сил, искать полицейских! Нет, нет, только не полицейских, искать бензоколонку! Там дадут банку бензина или, на худой конец, вызовут тягач и оттащат машину в мастерскую.

Но добежать до той улицы, по которой мчались машины и где шла, как мне казалось отсюда, безопасная жизнь, казалось невозможным. В джипе я чувствовала себя в безопасности, а вот если выйти из него – неизвестно, что произойдет. Но ведь никого вокруг нет, успокаивала я себя и, взявшись за ручку двери, осторожно стала открывать, как будто боялась, что звук от нее привлечет чье-то внимание. Оказавшись на улице, я рванулась вперед.

Я бежала так, словно за мной гналась стая волков. Улица была пустынной, звук от ударов ног по асфальту отдавался гулом в голове, я взмокла и не очень различала, что впереди кроме света фар проезжающих машин. Я уже слышала их рев, еще немного и я вылетела бы прямо под какой-нибудь автомобиль...

– Куда ты так спешишь, бэби? – слышу я рядом.

Чьи-то горячие руки хватают меня и прижимают к себе. Я не успеваю разглядеть, кто это, только чувствую резкий запах и жесткость мускулистого мужского тела.

– Пусти! – кричу я и пробую вырваться из неожиданных объятий. – Пусти! Помоги-и-ите! Помоги-и-и-те!

– Эй, – затряс меня незнакомец, – успокойся, я ничего тебе не сделаю! Успокойся!

– Пусти, – продолжаю кричать я и освободившимися кистями рук бью куда попало.

Он несколько раз встряхивает меня, затем отпускает. От неожиданности я чуть не падаю. Теперь я вижу его темное лицо с ярко блестящими глазами, широким носом и большим губастым ртом. Он выше меня на полторы головы, кудрявые волосы коротко подстрижены, на нем красная майка без рукавов и темные узкие брюки. Типичный черный бандит из Гарлема.

– Ну, что ж ты остановилась? – зло спрашивает он. – Беги! От нас, негров, надо бежать. Подальше. А то испачкаешься...

Я все еще не могу перевести дыхание, понимаю, что надо повернуться и уйти, но неожиданно для себя говорю:

– Извини, я... испугалась. Здесь темно, и я не знаю, где нахожусь.

– Это Кони Айленд, а там дальше – 15-й Брайтон, – его голос смягчился. – Ты заблудилась?

– Да. То есть нет. У меня кончился бензин.

– А где твоя машина?

Его готовность меня снова насторожила.

– Там, – я неопределенно махнула рукой. – Мне бы добраться до ближайшей заправочной станции...

– Идем, – он, не дожидаясь меня, двинулся в сторону света. – Я тебя провожу.

Незнакомец отдалился от меня на несколько метров, а я все не могла понять – идти за ним или нет. После недолгого размышления я решила, что он идет туда, куда я сама бежала и, если идти позади, всегда можно в случае чего отбежать в сторону.

Я двинулась за ним.

Он шел, широко ступая, словно забыв обо мне или показывая, что моя персона его совсем не интересует. С опаской вглядываясь в его широкую спину, я старалась держать дистанцию. Метров через двести он остановился и повернулся ко мне. Я застыла. Вероятно, на лице у меня был такой страх, что он расхохотался.

– Ты и вправду думаешь, что все негры – насильники и убийцы? – Улыбка с его широкого лица уже исчезла, и глаза снова, как мне казалось, злобно сверкали в темноте.

– Нет, я так не думаю, – сказала я, но прозвучало это, судя по всему, не очень убедительно.

– Не беспокойся, у меня есть женщина, мне ее вполне хватает, – он снова улыбнулся. – Я хотел тебя спросить: откуда ты? Не могу разобрать твой акцент...

– Из России...

– О, русская! И давно ты в Америке?

– Двенадцать лет.

Непонятно, что было в его восклицании. То ли он расстроился, что я иммгрантка из России, то ли удивился.

– Тебе нравится здесь больше, чем в России? – он внимательно разглядывал меня.

– В чем-то здесь лучше, в чем-то – там...– Меня стала раздражать его болтовня и особенно его пристальный изучающий взгляд. Что-то в нем сбивало с толку и не соответствовало тому, каким он пытался казаться. Его манера говорить была искусственно упрощена, это выдавал глубокий проницательный взгляд. Но он был дружелюбен и распологал к себе, ему хотелось все рассказать. Я знала такой тип: верный и добрый друг на всю жизнь. Если бы не этот внимательный, напряженный взгляд.

Да, хороший друг. Для кого-то, но не для меня. Черт побери, вместо того, чтобы двигаться, он, похоже, решил вести светскую беседу. В мои планы это не входило.

Я сделала шаг, словно показывая ему, что пора идти. Но он продолжал меня молча изучать.

– Мой брат исчез... Я ищу его.

Непонятно, зачем я стала ему это говорить, но слова сами сорвались с губ, и откуда-то поднявшиеся слезы судорожно сжали горло. Я выдохнула, и вместе с воздухом вырвался всхлип. А через несколько секунд я, уже не сдерживаясь, почти в полный голос рыдала.

– Эй, успокойся, слышишь, сестричка, успокойся! – он обхватил меня за плечи и, чуть согнувшись, старался заглянуть в лицо. – От того, что ты плачешь, ничего не изменится.

Но я не могла остановиться. Наоборот, чем больше я рыдала, тем больше было жаль себя, тем безысходнее ощущалась потеря Дэвида, тем бессмысленней казалась жизнь.

Мой случайный утешитель молчал, он прижимал меня к себе и осторожно гладил по голове. В его обьятиях было жарко, запах чужого тела смешивался с запахом моих духов, я уже не только не боялась этого черного великана, а даже наоборот – чувствовала к нему странную близость, словно мы были давние друзья. Мне захотелось рассказать, о своей любви к Дэвиду, об убийстве в гостинице, о бедном Ларри, обо всем том, что я не могла рассказать никому, даже Валентину.

– Может быть, у тебя есть друзья, родственники? – почувствовав, что я затихаю, спросил он. – Я могу позвонить, чтобы за тобой приехали...

– У меня никого нет.

Я отодвинулась, он сразу же отпустил меня и выжидательно застыл рядом.

– Меня зовут Джонни, – сказал он. – А тебя?

– Меня? – я на секунду растерялась, а затем сказала свое настоящее имя, хотя не хотела этого делать.

– Катрин?! Жену моего брата тоже зовут Катрин, – он по-детски обрадовался. – Она, правда, повыше тебя и пошире раза в четыре, но тоже Катрин. Надо же!

Джонни, широко улыбаясь, покачал головой и ударил себя руками по бедрам. Несмотря на его устрашающий рост и накачанные бицепсы, была в нем подкупающая кошачья мягкость.

– А еще она очень любит ездить по магазинам. И его с собой таскает. А мой брат, Фил, этого терпеть не может. Но едет. Говорит, что ему легче отмучиться в магазинах, чем потом неделю выслушивать ее упреки.

Джонни присел на ступеньки полуразрушенного дома, словно давая мне возможность окончательно успокоиться и привести свои чувства в порядок. Я была благодарна за его болтовню, в которой не обязательно принимать участие. Утерев рукой слезы и выдавив из себя подобие улыбки, я двинулась к светящейся впереди улице. Джонни встал и пошел за мной.

Резкий шипящий звук раздался, как мне показалось, у меня в голове. Было светло и пахло яичницей с ветчиной. От голода желудок жалобно заныл. Я села и огляделась. Сознание за секунду восстановило прошлое и озадачило настоящим. Черт возьми, как же зовут того черного, с которым я вчера, почувствовав близость, так разоткровенничалась, а сегодня он уже возится у плиты в углу комнаты?!

Угораздило же меня поддаться на его уговоры и зайти к нему, чтобы вызвать такси. Позвонить-то я позвонила, но, не дождавшись машины, после двух глотков виски просто свалилась на диван и уснула под болтовню этого черного. Надеюсь, между нами ночью ничего не было, во всяком случае, я этого не помню. Если он повернется и скажет: hi, honey! – значит, все было. Как же его зовут? Джерри? Джей? Нет. Дж... Джон? Джонни... Точно, Джонни!

Я огляделась. Это была однокомнатная квартира, типичная нью-йоркская студия, с кухней прямо в комнате. Старым потертым диваном хозяин разделил комнату на два пространства – одно в виде спальни, где стояли кровать и ночной столик, другая половина служила гостиной со столом, стульями, диваном. На нем-то я прямо в одежде и уснула. Его кровать была все еще разобранной, значит, он спал там. Напротив дивана стоял на подставке телевизор. Рядом...

О, Господи! Мой взгляд вернулся к телевизору, где сверху лежала полицейская фуражка. Этого еще не хватало, оказаться в квартире у полицейского!

– Good morning, swetee! – пробасил он из другого конца комнаты. – Как спала?

– Замечательно! – я резко поднялась и стала искать сумку.

«Swetee...» – неужели ночью все-таки что-то было?!

– Будешь омлет? – он двинулся ко мне.

– Нет, спасибо, мне надо бежать!

– Поешь, потом я отведу тебя на станцию, где ты оставила машину, – он подошел ко мне и застыл с тарелкой в руке.

Я вспомнила, что моя машина не завелась даже после того как бак заполнили бензином, и ее оттащили к ближайшей заправочной станции. Работавший там пуэрториканец пообещал, что с утра, как только придет механик, тот займется моим джипом.

– Я могу позвонить?

– Телефон на столике у кровати.

– Ты служишь в полиции? – стараясь не проявлять особого интереса, словно между прочим, спросила я.

Он бросил взгляд на фуражку на телевизоре.

– Уже не служу, – коротко ответил он и, поставив тарелку на стол, сел.

– А почему?

– Так получилось. Долго рассказывать, – последнюю фразу он сказал жестко, и я поняла, что сейчас других подробностей не услышу. Может, застрелил невинного подростка, который грозил ему игрушечным пистолетом, или получал деньги от торговцев наркотиками. Правда, за последнее его, скорее всего, посадили бы. Сегодня такими историями заполнены многие газеты.

Я набрала номер гостиницы. Дежурил тот же индус, он, ласково прекатывая английские слова, сказал, что, к его большому сожалению, Дэвид не появлялся. У Валентина на домашнем телефоне был включен автоответчик, я хотела повесить трубку, но передумала. Все-таки хоть один человек должен знать, где я нахожусь.

– Валька, это я... Честно говоря, даже не знаю...

– Чего ты не знаешь? – раздалось в трубке по-русски.

– ...где нахожусь! Слава Аллаху, ты дома! Я так рада!

– Чему?

– Что ты ответил. Ты можешь сейчас за мной приехать? – его холодный и жесткий тон меня разозлил. У него не было никаких на меня прав.

– У кого ты?

– Джонни, – крикнула я по-английски, – скажи свой адрес! Мой друг за мной сейчас приедет...

– Пусть встретит нас на углу авеню Пи и Оушен Парквей. Откуда он едет? – Джонни вернулся к плите.

– Зачем тебе это знать?

Его удивил мой вопрос, а скорее даже интонация, потому что спросила я довольно резко.

– Чтобы знать, когда нам выйти и во сколько мы с ним встретимся там.

Он продолжал смотреть на меня удивленно, с легкой улыбкой.

Повторив адрес Валентину, я спросила:

– Когда ты подъедешь?

– Я сам не могу, мой человек будет через полчаса, – он говорил сухо и обиженно. – А кто этот Джонни?

– Я тебе потом обьясню. Никто. Вернее, я не знаю, кто он. Бывший полицейский. Я с ним вчера ночью познакомилась... У меня машина сломалась, я ночевала у него...

– Надеюсь, ты меня не будешь посвящать во все детали прошедшей ночи?!

– Ты что, ревнуешь?! – это предположение было настолько смешным, что я громко расхохоталась.

– Я хочу понять: тебя забирать, или тебе там настолько хорошо, что...

– Мне здесь замечательно! – я со злостью швырнула трубку.

Пусть идет ко всем чертям! Мне сейчас не до того, чтобы выслушивать его наставления! Какое он имеет право быть мною недовольным?! Прошло уже четыре дня, а его «мальчики» до сих пор не могут найти Дэвида! И это в Бруклине, где он, по собственному признанию, чувствует себя королем!

Что хорошего ты сделал для меня, кроме того, что разрушил мою жизнь?! Теперь ты будешь учить меня нравственности? Более смешную ситуацию придумать трудно.

– Что произошло? – Я почувствовала теплую ладонь у себя на плече. – Когда тебя встретят?

– Никогда! – резко бросила я, затем схватила его руку. – Извини, это не имело к тебе отношения...

– Я это понял, – он возвышался надо мной и ласково улыбался. – Что будем делать?

– Есть омлет! Он не остыл еще? А затем пойдем за моей машиной, и... ты расскажешь мне о своей женщине.

Джонни рассмеялся.

– И не надейся! О своей женщине я говорю только с Господом Богом!

– Ты ее так любишь?

– Не твое дело! Ешь омлет и лучше расскажи мне подробнее как и когда исчез твой брат. Может быть, я смогу тебе чем-то помочь. Все-таки двенадцать лет работы в бруклинском полицейском участке, думаю, не прошли зря. Но сначала, завтрак. Это святое! Ты пьешь кофе с молоком или без? С сахаром или без? И вообще, ты пьешь кофе?..

В ночном клубе «Карусель» на авеню М в семь часов вечера было пустынно, любители танцев собирались здесь после десяти. У столиков, стоящих по периметру полутемного огромного зала суетились официатки в коротеньких ярких платьицах, у бара сидела компания молодых людей. Джонни уверенно пересек танцплощадку и подошел к ним. Я, чтобы поспевать за его широкими шагами, семенила сзади.

– Привет, ребята! Ди-ди здесь? – жестко спросил Джонни.

Они молча смотрели на него.

– Ди-ди здесь? – повторил он свой вопрос. – Мне надо с ним поговорить.

– Надо... А ты кто? – не поднимая глаз от стойки и не поворачиваясь в нашу сторону, спросил щуплый, коротко стриженный парень. Он сидел от нас дальше всех, его почти не было видно.

– Я... у меня к нему дело.

– Что тебе нужно? Можешь сказать, я ему передам, – щуплый с неохотой повернул лицо в нашу сторону и посмотрел на Джонни. У него были выпуклые желтые глаза с тяжелыми веками, которые смотрели неподвижно и печально. Сколько людей перед этими глазами лишались жизни, почему-то подумалось мне.

– Ди-ди должен мне...

Вначале засмеялся, вернее хмыкнул, издав крякающий звук, щуплый, остальные с подчеркнутым удовольствием расхохотались за ним.

– Ди-ди должен только Господу Богу, – сказал кто-то.

Джонни улыбнулся и, подождав, пока смех затихнет, обьяснил:

– Я имел в виду, что Ди-ди обещал кое-что узнать для меня...

– Как тебя зовут? – спросил щуплый латиноамериканец в коричневой широкополой шляпе.

– Джонни...

– Джони-коп? – улыбнулся латиноамериканец. – Слышал о тебе, слышал.

– Бывший, – поправил его Джонни.

– Конечно, бывший! Если бы ты все еще служил, боюсь, мы разговаривали бы с тобой по-другому...

Все одобрительно улыбнулись.

– Ди-ди здесь? – настойчиво переспросил Джонни.

– Ди-ди занят. Расслабься. Эта конфетка с тобой? – снова вступил в разговор щуплый. Он бросал слова медленно и значительно, как будто за ними скрывался глубокий смысл.

Джонни мельком взглянул на меня и кивнул.

– Это у нее пропал брат? – заинтересованно оглядев меня с ног до головы, спросил латиноамериканец.

– Да, семнадцатилетний пацан.

– Если Ди-ди взялся найти кого-то, он это сделает, даже если тот отправился на Луну, – латиноамериканец улыбнулся и подмигнул мне. – Он знает, что ты придешь?

– Да, мы договорились на семь.

– Ди-ди редко опаздывает. Ди-ди может только задержаться по делу. Отдыхай.

Мне пришлось опереться на руку Джонни, потому что от внезапно накатившего волнения ноги ослабели. Неужели всемогущему Ди-ди удалось найти Дэвида?! Мне казалось, что латиноамериканец смотрел на меня так, будто хотел сказать: твой мальчик нашелся, с ним все в порядке!

Джонни посадил меня за столик у стены и ненадолго вернулся к бару.

– Это коньяк, выпей, легче станет – сказал он, поставив передо мной бокал. Он сделал глоток из высокого запотевшего стакана с газированной водой, в котором плавала корочка лимона, оглянулся вокруг и сел напротив.

– Джонни, ты думаешь, Ди-ди его нашел? – опасаясь собственного голоса, который мог бы спугнуть удачу, спросила я.

– Вполне возможно, – коротко бросил он и улыбнулся. – Все будет в порядке, ты должна верить в это.

– Если что-то и будет в порядке, то только благодаря тебе, – искренне выдохнула я.

Этот чернокожий великан за последние два дня стал для меня самым близким и дорогим человеком. Его заботливость умиляла и трогала до слез, я пыталась выпытать у него, зачем он возится со мной, но в ответ слышала только шутки типа: «Хоть один белый человек должен хорошо думать о черных, я решил – пусть это будешь ты!»

Мне никогда до этого не приходилось так близко общаться с афроамериканцами. К своему удивлению, я обнаружила, что мне с Джонни легко, намного легче, чем, скажем, с моими белыми соседями в Бостоне. У него было прекрасное чувство юмора, он искренне радовался каждой, даже сомнительной, шутке, с готовностью откликался на любое предложение, сначала соглашаясь, и только после некоторого размышления, если оно ему не подходило по каким-то причинам, отказывался от него. К окружающему миру он относился с детской радостью и восхищением. Единственный вопрос, которого не стоило касаться, и я это поняла сразу, это отношения между черными и белыми. Здесь Джонни терял чувство юмора, и глаза его начинали злобно сверкать.

Еще одна деталь уничтожила между нами барьер и странным образом сроднила меня с ним: он не видел во мне женщину. То есть видел, но ни разу не проявлял мужской ко мне интерес. А может, у него и не было такого интереса. Он понимал, что я переживаю, знал, что нуждаюсь в нем, что без его помощи, возможно, пропаду и так далее, но у него ни разу не было ни одной попытки сблизиться более, чем того допускали наши с ним дружеские отношения. Я могла спокойно уснуть в его обьятиях, в одной с ним постели, и быть уверенной, что ничего, кроме братской нежности, от него не получу.

В то утро, когда я проснулась в его квартире, я пообещала ему заплатить десять тысяч долларов, если он найдет Дэвида. Он, помню, в момент предложения как раз подносил вилку с омлетом ко рту. Джонни перевел на меня глаза, замер на какой-то миг и затем серьезно сказал:

– За такие деньги я найду тебе иголку на дне Гудзона, которую ты уронила десять лет назад.

Я рассмеялась. Он спросил:

– У тебя действительно есть такие деньги?

– Да. И ты получишь их, в тот момент, когда я увижу моего брата...

– Живым или...

– Заткнись! Я знаю, что он жив! С ним ничего не должно произойти! Судьба не может быть ко мне так несправедлива! – закричала я и выскочила из-за стола. – Не смей даже предполагать такое!

Джонни подошел ко мне, обнял за плечи:

– Ты права. Конечно, он жив. Что может произойти с семнадцатилетним мальчишкой?! Не думаю, что ему выпала несчастливая карта...

– Ты полагаешь, он проигрался в карты?

– Вполне возможно... – Джонни развернул меня, чуть подтолкнул к столу и бережно усадил. – У меня есть кое-какие знакомые. Мы закончим с тобой завтрак и пойдем на разведку. Не беспокойся, мы его обязательно найдем...

Целый день мы колесили по улицам, останавливаясь у разных заведений. Джонни оставлял меня в машине, а сам на какое-то время исчезал, затем возвращался, и мы снова ехали. Наконец, часа через четыре, он вышел из очередного захудалого ланченета, сел в машину и, бодро потирая руки, сказал:

– Думаю, что сегодня вечером кое-что прояснится.

– Что? Что ты узнал? – я нетерпеливо затрясла его за руку.

– Я вышел на одного старого знакомого, он мне кое-что должен...

– Кто это? Что он тебе должен? Что он пообещал? – продолжала расспрашивать я.

Но от Джонни больше ничего нельзя было добиться.

В тот вечер мы ничего не узнали и перенесли встречу на сегодня. Теперь мы здесь, в этом подозрительном заведении, ждем какого-то Ди-ди; как ни странно, но я полна надежд.

В зале вдруг ярко вспыхнул свет, вверху зажглись четыре гигантские люстры, но через несколько секунд они снова погасли, и стало темно. Послышались чьи-то раздраженные крики:

– Что случилось? Кто вырубил свет? Позовите электрика! – и все это вперемежку с матом.

Раздались глухие хлопки, как будто кто-то открывал бутылки с шампанским. Три, четыре, пять, затем послышался тяжелый топот ног, звуки короткой возни. Зачем они в темноте открывают шампанское? – подумалось мне. Торопятся, наверное, банкет предстоит или что-то в этом роде. А может, ожидают важных гостей. Кто-то резко схватил меня за руку и, опрокинув на пол, зажал влажной ладонью рот.

– Молчи, ни звука, – услышала я шепот Джонни. – Не двигайся...

Когда он дернул меня вниз, вместе со мной упал стул, больно ударив меня по спине. В зале стало тихо, только откуда-то из глубины здания, вероятно из кухни, доносились далекие звуки.

– Что присходит? Кто выключил свет?! – истерически закричала какая-то женщина. Подняв голову, я увидела, что из проема двери хлынул яркий поток света. Там были видны силуэты людей. Дверь закрылась, стало темно, снова раздалось несколько хлопков и стук. Было похоже, что кто-то упал.

Я дернулась, пытаясь освободиться от жестких рук Джонни. Но он сильнее прижал ладонью мне рот и шепнул:

– Даже не думай! Не шевелись!

Мы долго лежали неподвижно, прижимаясь друг к другу и к холодному полу. Наконец Джонни поднял голову, чуть отстранившись от меня, прислушался. Затем наклонился, прижал мягкие губы к моему уху и шепнул:

– Лежи, не двигаясь! Я проверю, что там...

Он осторожно отполз и исчез. Я, прикрывая голову руками, таращила глаза, пытаясь что-нибудь разглядеть в темноте. Мне казалось, что вдалеке, где должна была быть входная дверь, двигались какие-то тени, но увидеть, что там, не получалось. Оттуда доносились шум, крики, хлопки открывающихся бутылок. И вдруг снова ярко загорелся свет. Я на секунду ослепла, затем открыла глаза и посмотрела вокруг.

Компания, сидевшая у бара поредела, несколько человек застыли в неподвижных позах, словно в детской игре «замри». Приподнявшись, я увидела, что остальные лежат на полу, рядом с ними по темному линолеуму расползаются кровавые ручейки.

Только сейчас я поняла, что произошло, горло сжалось от страха. У центрального входа и у выхода на кухню толпились люди, все еще не решаясь подойти к трупам. Было тихо, и вдруг в этой тишине послышался жалобный стон:

– О-о-о-й! Мне-ее бо-о-ольно! О-о-й! Больно! А-а-а-а!

Я встала и увидела лежащую почти посредине зала официантку. Ее ноги были неестествено подогнуты, руки разбросаны в разные стороны, а на полу рядом с плечом образовалась довольно большая лужа крови. Она протяжно стонала тонким голоском. Я подошла, склонилась над ней и тронула за плечо.

– Не надо! Не трогай ее! – рядом с нами оказался непонятно откуда взявшийся Джонни. Он закричал кому-то в дверях: – Вызовите скорую! Срочно! Никто к ней не подходите, не двигайте ее!

Он наклонился ко мне и, взяв за руку, настойчиво дернул:

– Идем! Нам нельзя здесь оставаться. Сейчас появится полиция.

– Но Ди-ди...

– Его здесь нет. И вряд ли уже появится. Идем!

Я еще раз оглянулась на окровавленные тела, на застывшую в ужасе толпу и, схватив Джонни крепче за руку, двинулась за ним к выходу. На нас никто не обратил внимания.

– Что произошло? Кто стрелял? За что? Эти, у бара – они мафия? – набросилась я с вопросами на Джонни, когда мы отьехали от клуба «Карусель» на несколько кварталов.

– Кто-то с кем-то что-то не поделил, – задумчиво глядя вперед, ответил Джонни.

– Ди-ди среди них, ты сказал, не было... Надеюсь, он жив?

– Не знаю. Там, у бара сидели его люди. Их убрали, – рассуждал вслух Джонни. Он вел мой джип неторопливо и бережно. – У Ди-ди есть враги, но, насколько я знаю, они не так на него обижены, чтобы уложить столько его людей.

– А как они стреляли в темноте?

– Чепуха! Сегодня даже у детей есть такие очки, в которых видно ночью. Могу только сказать, что, судя по точности попадания, работали профессионалы.

Задумавшись, он молчал. Я не хотела ему мешать, но довольно скоро не выдержала и спросила:

– Что ты думаешь делать? Куда мы едем?

– Я отвезу тебя в гостиницу. Ты отдохнешь, примешь душ, переоденешься, поспишь... Ты же жаловалась, что тебе необходимо привести себя в порядок...

– Черт возьми, так повезти может только мне! Ждать Ди-ди, уже почти найти моего л... любимого брата и оказаться в центре бандитских разборок! Или у вас в Бруклине такое каждый день происходит?!

Джонни усмехнулся.

– Слава богу, не каждый. Только в исключительных случаях... Ну а твой приезд мы не могли отметить по-другому.

– Тебе смешно, а я от страха чуть не скончалась... Как это просто – войти, перестрелять всех и исчезнуть! Так бывает только в Голливуде...

– ...или у нас в Бруклине, – закончил, все так же задумчиво глядя вперед, Джонни.

– Что ты собираешься сейчас делать?

– Я... поеду в одно место. Думаю, если самого Ди-ди не будет, то там знают, где его искать. Если он жив.

– Я поеду с тобой, – мне не хотелось думать, что в тот момент, когда в поисках Дэвида появилась пусть ничтожная, но все-таки, как мне казалось, надежда, все вдруг сорвется и я снова буду бессмысленно кружить по бруклинским улицам.

– Там слишком опасно. В другое время я не возражал бы, но у них начался... начались слишком крутые выяснения, поэтому тебе лучше там не появляться... – Он говорил, осторожно подбирая слова.

– Джонни, это бессмысленно! – стараясь не раздражаться, начала я. – Я не смогу сидеть в гостинице, когда ты...

– Сможешь! – жестко сказал он. – Ты не понимаешь, что это за люди. Они ведь не разбирают, кто есть кто и кто с кем.

– Нет, нет и нет! Я тебе уже сказала – я пойду с тобой!

Он вдруг резко остановил машину и повернулся ко мне. Таких узких и злых глаз я у него еще не видела.

– Если ты хочешь пойти со мной, подождем недельку-другую, пока там затихнет, и тогда, возможно, я тебя им представлю. Меня это вполне устраивает! Не мой же брат исчез, а твой.

– Джонни, пойми...

– Я все понимаю! Я понимаю больше, чем ты представляешь. Но я знаю, к кому еду, а ты нет. Ты хочешь, чтобы тебя пристрелили еще до того, как ты откроешь рот для обьяснений?! И меня с тобой заодно. Ты этого хочешь? Я – нет! Я хочу жить. У меня еще тьма планов. А твой братец, кстати сказать, может быть, сейчас нуждается в твоей помощи, но ему ее не дождаться. Поэтому решай: ты едешь в гостиницу или в мою квартиру и ждешь меня там. Или я выхожу сейчас, а ты делаешь что считаешь нужным и никто тебя не будет останавливать. Выбирай.

Он отвернулся и выжидательно сложил свои длинные руки на коленях. Я растерялась. Понятно было, что он не шутит, не пугает меня, не блефует, что он сделает именно то, что сказал. Я представила, как он выйдет сейчас из машины, и я больше его никогда не увижу. Мне стало больно. Я поняла, что придется подчиниться. Ну что ж...

– Это действительно очень опасно? – тихо спросила я.

– Да, – все так же жестко ответил он.

– Ты не должен сердиться на меня...

Джонни продолжал молчать, глядя перед собой. Мимо нас проезжали машины, проходили редкие пешеходы. Я понимала, что должна отпустить его одного.

– Не сердись, Джонни, пожалуйста, не сердись, – выдохнула я и взяла его руку в свою.

Он вдруг громко рассмеялся и повернулся ко мне всем телом. Его глаза светились знакомым теплом.

– Что? – не поняла я. – Почему ты смеешься?

– Я думаю, что когда буду умирать, обязательно вспомню, как ты произносишь мое имя, и мне так станет смешно, что смерть отскочит от меня подальше! – продолжал смеяться он. У него даже слезы выступили на глазах. – Джу-у-уни, Джу-у-уни...

– Ладно, – сказал он, остановившись, и крепко сжал мою руку. – Ты поедешь со мной, но я оставлю тебя за несколько домов от того места, куда пойду. Обещай, что ты не выйдешь из машины и будешь сидеть здесь тише мыши.

– Обещаю, конечно, обещаю!

– Помни, это не игрушки. Уже убито семь человек. Но мы к этому не имеем отношения, это их дела, поэтому глупо стать жертвой чужих разборок. Понимаешь? Поклянись своим братом, что не будешь выходить из машины!

– Клянусь.

– Тогда поехали, и слушай меня внимательно...

Прошло уже пятьдесят минут, как ушел Джонни. Я сидела за рулем джипа и тупо повторяла: «Если через полчаса не вернусь, уезжай в гостиницу!»

Так он мне приказал перед уходом. Но я не могла тронуться с места. Несколько раз заводила мотор и уже почти решалась уехать, но в последний момент говорила себе: «еще пять минут» – и оставалась ждать.

Время медленно, очень медленно двигалось на циферблате светящихся часов, я понимала, что с Джонни что-то произошло. Если бы он задерживался там по доброй воле, обязательно вернулся бы и предупредил меня. Но его там держат, избивают, а может быть, даже уже и убили. Мне вспомнились тела в неестественных позах на полу в клубе «Карусель», которые я видела чуть больше часа назад. Нет, нет, только не это! Господи, прошу тебя, только не это! Кто толкал нас лезть в самое пекло разборок, можно было подождать день-другой, пока утихнет...

Ждать? А Дэвид... Мой мальчик, мое дыхание, моя жизнь! Что с тобой сейчас происходит?! Где ты? Завтра будет ровно неделя, как ты исчез, и я в суете поисков забываю тебя. Перестаю ощущать тепло твоего тела, нежность твоих поцелуев, неумелость твоих ласк!.. Мне казалось, что эти ощущения всегда со мной, и я сохраняю тебя рядом. Но ты отдаляешься от меня в страхе и суете дней, которые падают в прошлое, словно плоские яркие картинки с движущимися фигурками.

Дэвид, боль моя, ну хоть как-то дай мне знать, что с тобой все в порядке, что ты где-то рядом и мы скоро увидимся. Ты специально прячешься от меня, противный мальчишка, чтобы доказать, что ты меня не любишь. Но скоро тебе надоест эта жестокая игра, и ты вернешься ко мне. Я ни минуты в этом не сомневаюсь!

В последние дни, всегда, когда я мысленно начинала разговаривать с Дэвидом, мне становилось себя жаль, жизнь казалась бессмысленной и глупо суетливой. Вот и сейчас на глаза навернулись слезы. Я потянулась за сумкой, чтобы достать салфетку, и увидела, что к машине подошли два молодых негра. Один зашел с моей стороны, другой стал дергать ручку двери со стороны пассажирского сидения. За стеклом ко мне приблизилось лицо, на котором зловеще светились два черных глаза. Парень улыбался, но я понимала, что ничего хорошего от него ждать не приходится. Я торопливо повернула ключ зажигания и тронула машину с места. Они что-то закричали, но я, не обращая внимания, поехала. Затем остановилась и снова посмотрела на тот угол, где в последний раз видела спину Джонни. Меня все это время неудержимо влекло туда, но я обещала Джонни, что дальше того места, где он меня оставил, не поеду. Потому что там, как он сказал, начинался настоящий ад.

Ну что ж, наша прапрапрабабка по имени Ева была изгнана из рая на землю, где, как предполагалось, и был настоящий ад, так что еще одна чернильная клякса на розово-голубой пасторали сотворения мира нас с прародительницей рода человеческого не сделает грешнее. Вперед, Кэтрин, или Катерина, или Катья, или как там тебя еще! Ничего не бойся, грех тебе в помощь!

Мне вдруг стало все равно. Страх исчез, и я плавно перескла границу дозволенного, очерченную Джонни. Передо мной вытянулась прямая пустынная улица, плохо освещенная и ничем, на первый взгляд, не отличающаяся от других бруклинских, по которым я колесила эту неделю. Я ехала по ней, вглядываясь в дома, и пыталась понять, в который из них мог войти Джонни. Опознавательных знаков штаб-квартиры латиноамериканской мафии видно не было, но ведь Джонни мне и не говорил, что едет к главарям мафии. Это мои домыслы. Он почему-то, правда, не рискнул взять меня с собой и пошел один искать Ди-ди, которого все вокруг знали.

Кто такой этот Ди-ди? И почему его так трудно найти? А может быть, Джонни отправился в самую пасть зверя. Мне представилось, что в центре площади, вокруг которой высятся полуразрушенные стены, как где-нибудь в Багдаде, стоит огромное кресло и в нем сидит, словно осьминог, двухголовый Ди-ди, у которого вместо рук и ног щупальцы морского чудовища. И из этих ледяных слизистых сплетений пытается высвободиться бедный Джонни...

Какая глупость лезет в мою башку! Джонни ничего не сказал, кроме того, что идет встретиться с Ди-ди или узнать, где он. В какие двери здесь стучаться, непонятно. Нигде не видно ни души, хоть бы в одном окне горел свет! И вдруг я понимаю, что здесь никто не живет. Эти дома пустые. В некоторых из них выбиты окна, выломаны рамы, стены в черных пятнах от пожаров. Нет, это не ад, это место, где когда-то был ад!

Проехав один квартал, я миную светофор, который непонятно для кого здесь работает, и продолжаю свой путь по кладбищу домов. Пусто, темно, все те же выбитые окна, разбитые лестницы, сломанные двери, следы пожаров и человеческой жестокости. Заброшеное людьми и забытое ангелами место. Грустно. А ведь дома когда-то были красивыми, кто-то радовался в них жизни, здесь рожали себе подобных, за что-то боролись, старели, умирали... А потом сюда пришла смерть.

Еще один перекресток, следующий светофор, чувствуется приближение жизни. Проезжают машины, светятся витринами магазины, в основном парикмахерские, попадаются редкие прохожие. Странно, но в провинциальной Америке очень много парикмахерских, я это уже давно заметила. Даже в бедных кварталах каждый третий бизнес – салон. Вот и здесь тоже, казалось бы, заброшенные и безлюдные улицы, но все равно есть где подстричься и сделать прическу.

Я разворачиваюсь и возвращаюсь к перекрестку. Я не могу уехать с этого места, пока не дождусь Джонни. Мне кажется, что еще минута и он появится, а если уеду, я предам его, брошу одного. У закрытой аптеки, где он меня оставил, стояли те же парни, пытавшиеся открыть мой джип. Они прислонились к машине, занявшей мое место, и о чем-то разговаривали. Я проехала мимо и снова повернула за тот угол, куда ушел Джонни. Я бы все отдала, чтобы увидеть сейчас его высокую фигуру в темной майке и черных джинсах на этой безлюдной улице, которую он назвал адом!

Если ад действительно так же пустынен и так же тих, я ничего не имею против, чтобы оказаться там.

Я чувствую, что схожу с ума. Джонни приказал, если не появится, возвращаться в гостиницу через полчаса. Прошло уже больше часа, и его нет. Значит, надо ехать в гостиницу и ждать его там. С ним ничего не случилось, с ним не может ничего случиться. Он умный, сильный, опытный, он, в конце концов, бывший полицейский. И прекрасно знает тех, к кому пошел. Почему его должны вдруг убить?

Надо прекратить истерику, поскорее убираться из этих мест и благодарить судьбу, что жива и невредима.

Я проехала по темной улице до перекрестка, свернула и двинулась в сторону светящихся улиц...

Через полчаса я уже принимала душ у себя в номере, оставив дверь в ванную комнату открытой, чтобы услышать телефонный звонок. Но телефон молчал.

Я сидела на кровати и с удовольствием ощущала свою чистоту. Как ни странно, но моя лихорадка прекратилась, мне было спокойно. Я просмотрела несколько записок дежурного: звонил Валентин и просил объявиться. Но мне не хотелось ни с кем разговаривать, у меня не было сил обьясняться, оправдываться, придумывать и изворачиваться. Впервые за эти долгие безумные дни мне хотелось тишины. Я должна быть терпеливой, я обязана ждать. Если кто-то меня и не обманет в этой жизни, то это будет Джонни. Я была в этом уверена.

Я накрылась покрывалом и закрыла глаза. Тяжесть сна навалилась на меня сразу. Последнее, что мелькнуло передо мной, это улыбающееся лицо Джонни.

После неожиданного появления у нее Валентин стал приходить регулярно, несколько раз в неделю, никогда не предупреждая заранее. Между этими встречами она просыпалась и засыпала, придумывая планы мести, но, как только он приходил, Катя терялась, словно они снова были, как в то лето, на даче, забывала обо всем при первом же его прикосновении и, слабея от страсти, отдавалась его ласкам. Он разговаривал с ней по-прежнему слегка насмешливо, от чего хотелось ему грубить, говорить гадости, оскорблять, но обычно никаких серьезных бесед они не вели, вопросов друг другу не задавали, и встречи от этого были короткими и молчаливо-деловыми.

В постели Валентин был нетороплив и внимателен, все говорило о том, что он прошел хорошую школу, но между ними (и это поначалу вызывало у нее недоумение, а затем затаенные раздражение и злость) не было настоящей физической близости. Валентин позволял себя целовать, сам без устали трудился языком, но ей хотелось (и за это она после его ухода казнила себя и ненавидела его) слиться с ним в одно существо, почувствовать боль от обжигающего проникновения, как это было когда-то...

Но он этого избегал, и Катя терялась в предположениях почему. Может быть, боится, что у меня венерическое заболевание? – думала она, но спросить не решалась.

Однажды, приблизительно через месяц после первой встречи, Валентин вдруг сказал:

– Оденься понаряднее, в гости пойдем.

Он только что вошел к ней в комнату и, не снимая плаща, остановился посередине. Если бы он появился на несколько минут позже, то уже не застал бы ее.

– К кому? – удивилась она.

Все это время они встречались только здесь, в комнате, которую она снимала вместе с подругой. Он еще ни разу никуда ее не приглашал.

– У меня друг приехал из Швеции, – Валентин достал сигарету и закурил. – Пригласил к себе. Он остановился в «Интуристе». Ты бывала там?

Кате вдруг стало весело. Она подошла к Валентину и прижалась к его груди.

– Что ты? – теперь уже удивился он.

Ей хотелось, чтобы он обнял ее, но Валентин стоял неподвижно, продолжая держать одну руку в кармане плаща, а другую, с сигаретой, – чуть отодвинув в сторону, чтобы не обжечь ее.

– Ничего... – выдохнула она в шершавость твидового пиджака. – Буду готова через пять минут.

В холле гостиницы высокий, с квадратными плечами и маленькой коротко стриженной головой швейцар приветливо кивнул Валентину, словно был хорошо и давно с ним знаком.

– Ты часто здесь бываешь? – спросила Катя, с любопытством оглядывая входящих и выходящих людей. Определить, кто иностранец, а кто местный, было довольно легко. Несмотря на то что все были одинаково хорошо одеты в заграничные тряпки, русского человека выдавали цвет и строение лица, но больше всего нахмуренно-напряженное выражение.

– Бываю... – рассеянно бросил Валентин. – Подожди меня здесь, я сейчас вернусь.

Он оставил ее у стены, сам подошел к стойке, где несколько дежурных оформляли документы. Судя по улыбкам, с которыми они приветствовали Валенитина, было понятно, что девицы его тоже хорошо знают. Они о чем-то посмеялись, бросили на Катю несколько оценивающих взглядов, затем одна из них протянула ему конверт, и Валентин неторопливо направился к Кате.

Они поднялись на лифте на девятый этаж. Привычно повернув направо, он остановился у двери с номером 973.

«Надо же, мой год рождения...» – отметила про себя Катя. Валентин вынул из конверта ключ и открыл дверь.

В номере никого не было.

– Располагайся, – сказал Валентин.

– А где... хозяин?

– Скоро придет. Чувствуй себя как дома...

Катя огляделась. Номер был однокомнатный, чистый и казался нежилым. По дороге в гостиницу Валентин уклончиво говорил о своем друге, так и осталось непонятным, чем тот занимается и где живет.

Валентин достал из тумбочки у кровати начатую бутылку коньяка и два дешевых гостиничных бокала. Все его движения говорили о том, что он чувствует себя уверенно, а главное – что ему здесь все знакомо.

– Выпей! – он разлил коньяк по бокалам и протянул один ей.

Катя сделала глоток.

– Еще, – тихо, но твердо сказал он.

Она с удивлением помотрела на него и послушно выпила еще.

– До дна, – настойчиво потребовал он.

Бокал был заполнен почти доверху.

– Зачем? – не поняла она. – Ты хочешь, чтобы я напилась?!

– Пей!

Катя, не сводя с него глаз, сделала несколько больших глотков, но остановилась, задыхаясь от ожога.

Валентин презрительно усмехнулся, резко опрокинул содержимое своего бокала в рот, на секунду зажмурился и выдохнул.

– Так ведь лучше, – вытерев выступившие слезы, он потянул ее к себе.

Голова у Кати закружилась, она прижалась к нему, с готовностью потянулась губами для поцелуя. Но он, словно не замечая, наклонился, захватил концы ее короткого платья и одним движением поднял вверх.

– Ты с ума сошел, – засмеялась она, пытаясь вернуть платье в прежнее состояние, – твой друг сейчас придет!

– Не волнуйся, он вернется нескоро...

Валентин снова задернул платье вверх, пытаясь его снять. Затем потянул за руку к кровати.

– Что ты делаешь? – с преувеличенным ужасом запротестовала она. – Ты собираешься улечься в его...

Но он не дал ей договорить. Одним движением рванул покрывало на пол, а другим толкнул ее на открывшуюся белизну простыни. Катя, смеясь, покатилась по широкой постели. Встав на коленки на другом конце и опираясь на руки, она призывно улыбнулась ему, сделала несколько круговых движений отставленным задом и преувеличенно медленно провела языком по открытым губам.

В этой позе, в черном кружевном лифчике и таких же узких трусиках, – Катя была уверена, что выглядит как шлюха, но ведь именно этого она и добивалась! Ей хотелось быть с ним развратной и наглой, способной на все, словно ее унижение заставит его вспомнить о чистой соседской девочке, которую он развратил и искалечил на всю жизнь. Тогда, казалось ей, у него появилось бы настоящее раскаяние и страдание от того, что он с ней сделал! Но при этом ей очень хотелось, чтобы он в нее по-настоящему влюбился.

И вдруг Катя подумала о том, что любит его! Да, именно любит! Плевать, что он, даже когда она сказала ему свое настоящее имя, не узнал в ней изнасилованную им девчонку. И что в его взгляде никогда не исчезает настороженная насмешливость, и нет в его глазах, когда он смотрит на нее, любви или хотя бы легкого восторга, обычно появлявшегося у всех мужчин, которым она нравилась! И что она его совсем не знает, понятия не имеет, что он любит, чем увлекается и куда уходит от нее!

Она забыла о долгих мучительных годах уничтожающей ненависти к себе и к нему, о грязных пьяницах и бродягах, с которыми пыталась унизить себя еще больше. Катя любила его, и неожиданное осознание этого заморозило ее. А затем, после секундного столбняка, ее охватило настоящее счастье. Да, в нем есть то, чего нет в других мужчинах, что именно – она затруднилась бы выразить словами. Но в одном Катя была уверена, и от этого у нее слабели ноги и подгибались коленки: он знает, что она принадлежит ему, готова быть его вечной рабыней и следовать за ним на край света! Пусть только разрешит!

Валентин медленно, не сводя с нее глаз, обошел кровать и, подойдя вплотную, крепко обнял за талию, головой прижался к ее груди, губами стал покусывать кружева лифчика. Катя освободила одну грудь, и он, словно проголодавшийся младенец, схватил губами сосок и втянул в себя.

Как странно, подумала она, почему такое простое движение губ может вызвать столько приятных чувств. И почему у мужчины не два рта, ведь у женщины две груди и каждая ждет ласки и поцелуев, таких пьющих касаний губ и языка, которые туманят голову!

Валентин бережно положил ее поперек кровати, наклонился и поцеловал в живот. Она чувствовала, что он расстегивает свою рубашку, пытается стащить с плеч. Катя хотела помочь ему, но он рукой закрыл ей глаза и ладонью слегка надавил на лицо. Она опустилась на скользкую прохладу простыни и уже ничего не чувствовала, кроме его медленных влажных поцелуев.

Все, что произошло после, еще долго оставалось для нее непонятным. С ней случился настоящий приступ безумия. Она впивалась в Валентина ногтями, кусала его, лизала, обвивалась вокруг с быстротой хищного зверька и при этом громко смеялась. Или ей казалось, что она смеется. Скорее всего, коньяк был не совсем обычным, в него что-то подсыпали, потому что Катя в эту ночь чувствовала так, как никогда прежде.

Любое его прикосновение, даже простое касание щекой к щеке вызывало необыкновенную остроту чувств, и стоны наслаждения помимо воли тянулись откуда-то из глубины ее живота.

Она не заметила, когда в номере стало темно. Горел только ночник в коридоре. Кате казалось, что временами она впадала в забытье. В какой-то момент Валентин исчез, вместо него рядом появился незнакомый мужчина, но Катя заметила это не сразу. Она попыталась встать, но тот придавил ее своим грузным влажным телом, широко открыв рот, захватил ее губы. Он больно мял ей грудь, затем резко развернул, положил на живот и, обхватив за талию, приподнял ее зад.

В первую секунду его резкое вторжение вызвало боль, а за этим такую волну наслаждения, что она почти потеряла сознание. Сделав несколько движений, он замер. Катя двинулась ему навстречу, но он, впившись пальцами в ее бедра, силой остановил ее. И вдруг она почувствовала, что их что-то толкает сзади. Она повернула голову и в полутьме увидела, что к стоящему над ней на коленях незнакомому мужчине сзади прижался Валентин. Он одной рукой водил по его груди, другой гладил ему живот, и, неотрывно глядя на Катю, совершал старинный обряд мужского соития.

Катя оторопела. Никогда прежде ей не приходилось участововать в такого рода груповых секс-играх. Она попыталась оттолкнуть их от себя, но мужчина крепко прижал ее всем телом к кровати.

Эта ночь была, наверное, самой длинной в ее жизни. Незнакомец оказался иностранцем, тем самым приятелем из Швеции, о котором говорил Валентин. Катя ничего не понимала, когда тот что-то коротко приказывал им. Несколько часов подряд швед заставлял их заниматься любовью, а сам сидел и внимательно следил, в какой-то момент, вероятно, не выдерживал и подключался к общей игре, заставляя каждого ласкать разные части своего тела.

Иностранец исчез так же неожиданно, как и появился. Валентин измученно растянулся на кровати рядом с ней, но через несколько минут поднялся и начал одеваться.

В три часа утра Катя, на подкашивающихся ногах, протрезвевшая, с тяжелой головой и измученным телом, садилась в такси. Валентин поехал с ней. Где-то на полпути он достал конверт, вынул отттуда пачку стодолларовых купюр. Пересчитал, отделил часть и протянул Кате.

– Твоя доля, – тихо сказал он.

Она отвернулась к окну. На московских улицах была глубокая ночь, и от этого казалось, что за стеклом не город, а страшная черная бездна. Она видела свое отражение, на которое сейчас меньше всего хотелось смотреть. Иногда стеклянный черный квадрат освещался скудным светом фонаря, и тогда черты ее лица расплывались, появлялась дыра, лицо исчезало, оставляя только нимб из волос. И с ним, казалось, исчезала она сама.

– Ты... этим часто занимаешься? – голос охрип, то ли от недавних стонов, то ли от долгого молчания.

Вопрос прозвучал тихо. Но он его услышал.

– Мог бы чаще, – улыбнулся он.

– Зачем?

– Что – зачем? – искренне удивился он.

– Зачем ты это делаешь? Ради денег?

– Нет, ради любви к искусству! – устало засмеялся он. – Скажи честно, ты получала удовольствие?

– Что ты имеешь в виду? – растерялась она.

– Ты знаешь, о чем я спрашиваю, – вдруг жестко сказал он. – Так вот, если тебе интересно знать мое к этому отношение, пожалуйста: я считаю, что такой заработок не хуже, чем, скажем, просиживать штаны в каком-нибудь кабинете, раздуваться от важности и заниматься дрочиловкой своих подчиненных!

– А зачем тебе я? – Этот вопрос был еще глупее, чем прежний, но она не могла удержаться. Ведь на самом деле знать это ей было важнее всего.

Но такси уже остановилось у ее подъезда. Стало напряженно тихо. Таксист, не оборачиваясь к ним, терпеливо ждал. Катя продолжала сидеть и вопросительно смотрела на Валентина.

– Подожди, старик, я провожу девушку до двери, а затем поедем на Воровского, – бросил он раздраженно таксисту и, повернувшись к ней, приказал: – Выходи!

Она вышла из машины и двинулась к дверям. Он схватил ее за руку и развернул к себе.

– Ты хочешь знать, почему я решил взять тебя с собой и делиться заработанным? – часто дыша ей в лицо, спросил он. – Потому что с тобой это делать приятнее. Поняла? И это единственная причина. Но если тебе не нравится, можешь отправляться в подворотни и отдаваться нищим мудакам бесплатно! Как ты понимаешь, на такую работу согласятся тысячи девчонок, и получше тебя. Мне стоит только свистнуть...

Ей стало страшно, таким злым она его никогда не видела.

– Я не думала... Это так неожиданно, – растерянно протянула она.

– А мне, кретину, казалось, что тебе нравится, что ты будешь благодарна, – он отпустил ее и повернулся, чтобы идти. – Ошибочка произошла, извините!

– Нет, ты меня не понял... – теперь уже она схватила его за рукав плаща. – Я – дура! Я... я люблю тебя... И мне...

Катя почувствовала, что по щекам текут слезы.

– Я очень тебя люблю, – уже громче повторила она. Ей казалось, что, когда эти четыре простых слова сорвались с ее губ, она покатилась с горы с такой быстротой, что дыхание остановилось и стало закладывать в ушах.

– Эй, а почему слезы? – он поднял за подбородок ее лицо, приблизил к себе и прикоснулся губами к мокрым глазам. – Меня любить не надо. Поняла? И не реви. Никогда не реви, я этого терпеть не могу. И никогда никому не признавайся в любви... Это слабость, и ее не прощают. Ну иди, иди...

Он мягко повернул ее и, слегка шлепнув по заду, толкнул вперед. Катя испуганно повернулась к нему.

– Когда ты придешь?

– Через пару дней. Отдыхай.

– Обещаешь?..

Но он уже сел в такси и уехал.

С тех пор Катя его больше не видела.

Полгода она провела в беспамятстве, каждый вечер кружась вокруг гостиницы, где они были в последний перед его исчезновением вечер, вглядываясь в каждого мужчину, хоть чем-то напоминавшего Валентина. Дома, на улице Воровского, он тоже не появлялся, окна там всю ночь оставались темными.

Катя разругалась с родителями, которые не понимали, что с ней происходит, бросила институт, перестала рисовать, только валялась на кровати и вздрагивала от каждого скрипа двери, надеясь, что это вернулся Валентин.

А затем она решила уехать за границу. Денег у нее почти не было, она соврала отцу, что едет учиться в Италию, и тот, поверив, дал ей на первое время две тысячи долларов. Но страна Микеланджело ее не привлекала. Через год Катя Бурова уже ходила по улицам Нью-Йорка.

Сознание внезапно вынырнуло на поверхность, зафиксировав скрип пружин. Кто-то сел на кровать рядом со мной. Я открыла глаза и увидела мужчину, снимающего с себя рубашку. В комнате было полутемно. Я приподнялась, гость тут же повернулся, и я увидела, что это Валентин. Он улыбнулся, мягко обхватил меня за шею и потянул вверх к себе для поцелуя. Затем лег рядом, крепко прижал к себе. Сознание снова погружалось в туман. Это мне снится, подумала я, Валентин не может знать, что я вернулась. Мне стало тепло и спокойно. Он целовал меня, гладил руками по бедрам и все время повторял:

– Моя хорошая, моя чудная... Девочка моя...

Так и с такими же искренними интонациями он говорил мне, когда целовал в то далекое подмосковное лето. Мне было тринадцать лет, я его боялась и боготворила. Теперь меня раздражал этот дежурный и фальшивый, как мне казалось, любовный шепот. Сознание с неохотой возвращалось в гостиничный номер. Эти слова относились к той девочке, которую он держал в объятиях двадцать лет назад, а сейчас с ним лежала взрослая женщина, случайно подсмотревшая чужое прошлое.

– Как ты узнал, что я здесь? – спросила я, откатившись от него на край кровати.

– Деньги, дорогая моя, деньги. Они делают возможным невозможное! – Он придвинулся ко мне и обнял за плечи. – Ты плохо себя чувствуешь? Ты устала, тебе надо отдохнуть.

Он всегда был уверен, что знает, что мне необходимо. Мне и всему человечеству.

– Прежде всего я должна найти брата, после этого я смогу отдыхать, – сказала я. – Твои «мальчики» хоть немного продвинулись в поисках?

– Да, кстати, твой брат... – он сделал вид, что старается вспомнить, о чем идет речь. – Странная штука, дорогая, но ведь у тебя, насколько мне удалось узнать, нет никакого брата. Твои родители остались в Москве. Отец слетел со своего высокого поста в министерстве нефтяной промышленности, там сейчас ворочают слишком большими деньгами. У него отобрали машину, шофера, дачу, все привилегии. Теперь он ходит на демонстрации коммунистов и ругает тех, кто распродает Россию по кускам. А мать твоя... Софья Николаевна Бурова болеет. И никакого брата нет. И никогда не было. Поэтому мне как-то не совсем понятно, кого мы ищем? Может, ты обьяснишь?

Я растерянно смотрела в его смеющиеся глаза и не знала, что говорить.

– Интересно еще и другое, – откровенно наслаждаясь моим замешательством, продолжал он. – Полиция в Бостоне, вернее, в Ньютоне, где вы жили... Это где-то под Бостоном, да? Мне кажется, я когда-то там бывал. Это недалеко от Бостона? Ну что ты молчишь? Где Ньютон? Под Бостоном?

– Да, под Бостоном, – прошептала я.

– Ну вот, правильно, еще помню. Я там был один раз, мой приятель из Москвы приезжал и жил в Ньютоне у родственников. Когда он приехал, я решил с ним повидаться. Забавная штука, замечала ты это или нет, но когда встречашь друзей из прошлой жизни, через час понимаешь, что говорить с ними не о чем. Даже с самыми близкими. Они словно прилетают с другой планеты...

– Прекрати! – сдерживая себя, попросила я. – Что ты узнал? Полиция ищет меня?

– Да, ищет. И тебя это не удивляет. Но странное совпадение, исчез еще и сын твоего мужа. В тот же день. Надо же! Семнадцатилетний мальчишка по имени Дэвид. И меня посетило странное предположение, поправь меня, если я ошибаюсь, – не его ли мы ищем здесь в Нью-Йорке?

Я молчала.

– Не слышу ответа. Мы ищем сына твоего мужа или твоего брата? Или сын твоего мужа и есть твой брат? Получается, что ты замужем за своим отцом. Чепуха! Твой отец в Москве, я сегодня утром получил оттуда факс с подробностями о семье Буровых. И тут, честно говоря, я путаюсь. Пожалуйста, помоги мне. Ты же знаешь, я не люблю, когда чего-то не понимаю. Или люди, которым я доверяю, не говорят мне правду. Это несправедливо. Ты знаешь, я готов для тебя на многое. При одном условии... Расскажи мне все, и тогда я смогу тебе помочь. Не бойся, я сегодня один из немногих, кто действительно хочет тебе помочь. И может помочь...

Я молчала. Я понимала, что только злю его этим, но ничего не могла с собой поделать. Рассказать ему о том, что люблю больше жизни сына моего мужа, который, скорее всего, просто сбежал от меня, было выше моих сил. Продолжать обманывать и настаивать на истории, на которую с легкостью купился Джонни, было глупо. Валентин не наивный американец, тем более что его люди уже получили обо мне информацию отовсюду, где возможно.

Знает ли он об убийстве Стива? Конечно, знает, ведь он же знает, что меня в Бостоне ищет полиция!

– Катенька, – вдруг нежно попросил он, – не молчи. Почему ты мне не доверяешь? Ведь это же я, Валька! Мы с тобой такое прошли, после этого то, что произошло в твоем вонючем Бостоне, кажется просто детским садом! Я ведь знаю тебя так, как ты сама себя не знаешь! Катенька, девочка моя!

Он никогда в Москве не называл меня «Катенька», и только в те летние короткие два месяца на даче я слышала в его голосе столько нежности и видела в его глазах такое обожание!

Но это меня не трогало. Поздно, мой друг, твое признание опоздало, сегодня мне не нужно твое обожание, десять лет назад я, не задумываясь, отдала бы за него жизнь. А теперь... У меня просто нет выбора.

– Валька, любимый, – я порывисто обняла его. – Я такое сделала! Я боялась тебе признаться, но этот мальчишка... он совершил убийство и сбежал. Я помчалась за ним, я боялась, что Ларри узнает, а у него сердце часто болит, повышенное давление, холестерин, ему нельзя волноваться, в общем, мальчишка поехал сюда, я за ним, нашла его, но он сбежал. Куда, я не знаю. Я боюсь звонить Ларри... Когда я встретила тебя, поняла, что не смогу к нему вернуться... Я не могу его обманывать, он славный, добрый, мне его жаль. Но я должна найти его сына! Он просто не перенесет потерю сына...

– Успокойся, успокойся, – Валентин прижал меня к себе, – не плачь, я этого не люблю. Все, что нужно, я сделаю. Только не исчезай, как в эти два дня, мои ребята бросили все дела, только и делали что искали тебя...

– Плохо же они работают, что не могли меня найти, – сказала я, скрывая радость от того, что он мне поверил. Я всегда знала, что не столь важно, говоришь ты правду или нет, а важно, как ты это говоришь.

– Да-а-а, ты права, – рассеянно протянул он и, чуть отстранившись, спросил: – Кого, ты говоришь, мальчишка прикончил? И за что?

– А разве твои ребята в Бостоне не узнали, кого?

– Конечно, узнали, но я должен от тебя услышать все подробности, иначе непонятно, что делать...

– Валька, давай потом об этом поговорим! Я так соскучилась по тебе и так счастлива, что больше ничего не должна от тебя скрывать, словно плиту с груди сдвинула!

Я потянулась к нему. Он рассмеялся.

– Ты что, умудрялась на такой сладкой груди еще и плиту держать?! Прошу товар не портить! Теперь слушай, уондер-вумен, на первых порах такой правды достаточно. Но имей в виду, я должен знать все. И не ври. Так будет лучше. Мне не хочется на тебя сердиться. Знаешь, почему? Потому что я с годами становлюсь страшно сентиментален в воспоминаниях о молодости. А ты, кошка, в ней играла не последнюю роль!

– Какое было замечательное время! – в тон ему, задумчиво сказала я. – Как я тебя любила! Каким ты был красивым, сильным, умным! Клянусь, Валька, я никого даже близко похожего на тебя не встречала! Да и теперь не вижу! А как мне завидовали все девчонки!

– Э-э-э-эй! Свисти, но не очень! – добродушно рассмеялся он. – Никто из твоих подружек меня никогда не видел. Мы никуда, кроме твоей комнаты, с тобой не ходили! Ты что, забыла?!

– А Светка? – Я закусила губу. С ним надо быть осторожнее.

– Какая Светка? – Он удивленно посмотрел на меня.

– Моя соседка по комнате, ты ей всегда комплименты говорил...

– Не помню. А разве мы с ней встречались?

– Я тебя к ней так ревновала!

– Ты меня ко всем ревновала! Признаюсь тебе еще в одном: так, как ты, Катька, меня никто не любил. Я это тогда тоже понимал, но, мудак, не ценил. Наоборот, меня это раздражало. Но и держало при тебе. Я тебя поэтому и взял тогда с собой в гостиницу. Мне хотелось убить в тебе это твое покорное обожание, хотелось показать тебе, кто я на самом деле – обычная валютная проститутка, только в штанах. Но ты была слепая. И за эту слепоту я тебе был благодарен... здесь.

– А ты кого-нибудь любил? – с искренним интересом спросила я.

– Я же сказал – тебя! – не задумываясь, ответил он.

– Нет... Нормальной любовью?! Не такой, когда хочется от этой любви избавиться или унизить ее?!

– Что значит – нормальной? Какая любовь – нормальная? Ты считаешь нормальным, когда в двадцать два года, мучаясь от того, что тебе никто не дает, женишься на первой попавшейся, которая в темноте по пьянке раздвинет после долгой борьбы ноги? И ты ей клянешься в темноте, что любишь ее и только ее. А после этой сомнительного удовольствия любовной процедуры через месяц узнаешь, что она беременна и ты по долгу чести и потому, что твои и ее родители – друзья, женишься на ней. Потом оказывается, что тревога была ложной, а задержка – временной. А ты уже муж! Ты думаешь, это нормальная любовь? Потом, в последующие три года мучительно борешься с желанием переебать всех, кто попадается на пути, и отвращением перед предстоящей ночью, когда унизительно будешь тыкаться в рыхлое сопротивляющееся тело жены, силой раздвигать ее ноги, заламывать ей руки, целовать в злобе сжатые губы... Это любовь?

– Ты тогда был женат? Я этого не знала...

– Да... Было такое. Было, да сплыло. Когда мы с тобой встретились, я уже жил один. Была еще одна, но уже тут...

– Одна? – засмеялась я. – У тебя их было, наверняка, парочка сотен!

– Ты, Катька, глупая! – Он сел на кровати, пошарив на полу, нашел сандалии, повертел их в руках. – Количество в этом деле редко переходит в качество. Было много. Но вспоминаются две-три...

Он наклонился ко мне, задумчиво, словно проверяя что-то очень важное, долго смотрел мне в глаза, затем потянулся и поцеловал в шею. Я обхватила двумя руками его голову, прижала к себе, чувствуя, как сильно и гулко бьется о мою грудь чужое сердце.

Валентин поднялся и начал застегивать пуговицы на рубашке. Я продолжала лежать.

– Вставай, Катерина, поедем ко мне, – сказал он и снова сел на кровать.

– Зачем? – насторожилась я.

– Какого черта тебе в этой дыре быть? Пока найдем твоего... братца-пасынка, поживешь у меня. – Он взял за руку и потянул к себе.

– Я не могу, – осторожно начала я. – Не сейчас. Давай завтра. Мне надо быть здесь.

– Почему? Только не ври...

– Я не вру! Я же тебе говорила, мне помогают... я вышла на одного черного, бывшего полицейского... ему обещали сегодня узнать. Я должна его подождать. В общем, я приеду к тебе завтра. Честное слово! Сейчас не могу.

– Глупости! Заплатим дежурному, он уже, правда, и так от меня получил немало, но можем удвоить, чтобы он всех, кто тебе позвонит или придет, отправлял ко мне, – предложил Валентин, с подозрением глядя на меня.

– Нет. Пожалуйста, давай я приду к тебе завтра! – взмолилась я. – Клянусь, Валька, мне надо быть здесь... сегодня... Ну пожалуйста, не сердись!

– Ты знаешь, Катерина, у тебя слишком много тайн, это утомляет, – грустно сказал он. – Первое время забавляет, а потом... Уже никакие сантименты не помогают. У меня полно своих дел, я устаю... Хочешь остаться здесь – пожалуйста. Даю тебе день, вернее, до завтрашнего утра, после этого можешь выбросить мой номер телефона. Я буду занят.

Он встал и пошел к выходу. Было бы неправильно отпускать его в таком настроении, Джонни мог и не вернуться до завтрашнего утра.

– Валька, – я бросилась к нему. – Не уходи. Побудь со мной, ты же знаешь, что я не могу без тебя, вернее, могу, но...

– Но не хочешь! – Он обхватил меня за талию и, крепко сжав, выдохнул в губы: – Катерина, не играй мною! Проиграешь!

Я поцеловала его и потянула к кровати. Он, слегка сопротивляясь, двинулся вместе со мной и опустился рядом. Я села к нему на колени, оказавшись с ним лицом к лицу.

– Ты вправду любишь меня? – Я попыталась вложить как можно больше нежности в этот вопрос.

Он поморщился.

– Катька, нам с тобой такие разговоры ни к чему! – Он отвел мои руки. – Хотя я знаю, что бабы обожают признания. Я тебе уже сказал и больше повторять не буду: я хочу, чтобы ты была со мной. Может быть, я ошибаюсь и, скорее всего, хочу ту Катьку, которую оставил в Москве. Как ни странно, сейчас ты мне нравишься даже больше, чем раньше, но что-то в тебе, Катерина, меня раздражает. Черт его знает, что! Ты стала взрослая баба, у тебя что-то происходит, но ты меня к этому не подпускаешь. Ты просишь, чтобы я вытянул тебя из говна, в котором сейчас увязла по уши, но при этом ничего не рассказываешь. А я в отношениях, любовных или деловых, не имеет значения, не люблю улицу с односторонним движением...

Он замолчал и выжидательно смотрел на меня.

– Знаешь, что тебя раздражает? – улыбнулась я. – То, что я не смотрю на тебя как раньше – с обожанием...

Он удивленно поднял брови.

– А знаешь, почему не смотрю? Не потому, что меньше обожаю, а потому, что боюсь тебе надоесть! Вдруг это будет тебя злить, как раньше?! А я не могу еще раз терять! Да, я научилась скрывать свои чувства – это и есть то, что ты называешь быть взрослой бабой, – я поднялась с его колен, завернувшись в простыню, прошлась по комнате и остановилась напротив. – Ты знаешь, что со мной было, когда ты исчез?! Я ведь в психушку попала! Наглоталась снотворного, потому что не хотела жить, не хотела дышать, двигаться, вставать с постели. Я не ела, не пила, не мылась, не меняла одежду, оставила учебу, ходила, как безумная, по городу и искала тебя. Но ты меня бросил, даже не попрощавшись, даже не намекнув на то, что уезжаешь! Сменил, как грязную рубашку, которую лень постирать, выбросил в корзину и распечатал другую, новую! А я неделю провалялась в больнице в отключке, врачи не знали, что со мной делать. Бедные мои родители, что им пришлось пережить! Теперь ты обвиняешь меня, что я от тебя что-то скрываю!

– Я не обвиняю, – оправдываясь, сказал он, и это именно то, чего я и добивалась. – Но согласись...

В коридоре послышался шум. Валентин замолчал, затем резко встал и подошел к двери, прислушался. Я стояла рядом с ним. Возня стала громче, с криками и ругательствами, вдруг дверь резко открылась, мы не успели отскочить. Удар пришелся мне по плечу, и я упала на Валентина, он от неожиданности не удержался на ногах и рухнул на пол. Над нами склонился Джонни.

– Кэтрин! Я тебя ударил?! Извини... Как ты? – он помог мне встать.

Я была так рада его видеть, что, не обращая внимание на сильную боль в плече и на то, что простыня практически слетела с меня и я стояла голая, бросилась его обнимать:

– Джонни!.. Ты жив! Как я рада!

Он прижал меня к себе. Я увидела расширенные в удивлении глаза вскочившего на ноги и приготовившегося к удару Валентина.

– Кто это? – спросил он по-русски.

Но я не успела ответить. Джонни резко рванул меня себе за спину. В руках у него появился пистолет, в ту же секунду прозвучал щелчок переведенного затвора:

– Кто это? – теперь уже спросил чернокожий великан, направив пистолет на Валенитина.

– Джонни, это мой друг! – испуганно закричала я. – Ты с ума спятил, спрячь эту штуку!

– Твой друг?! – Он на секунду повернулся ко мне, с недоверием окинул взглядом и, казалось, сразу все понял. – А тот, в коридоре, тоже твой друг?

– Нет, это мой друг. Вернее, охранник, – Валентин подошел к двери и выглянул в коридор. – Что с ним?

– Через десять минут придет в себя. Не хотел меня в номер пускать. Внизу лимузин серый – тоже твой?

Валентин прислонился к стене и молча кивнул.

– Одевайся, Кэтрин, мы должны идти, – отводя от меня глаза, приказал Джонни.

– Куда? – заторопилась я, подбирая с пола одежду.

– Я нашел твоего брата...

– Нашел?! Где? Он в порядке? Что с ним?

– По дороге расскажу! Торопись.

– Что с ним? – Я, уже не стесняясь Джонни, пыталась судорожно застегнуть молнию на джинсах прямо перед ним. – Его били? Он ранен? Болен? Что с ним?

– Не знаю, я ничего не знаю.

– Я поеду с тобой, – по-русски сказал Валентин.

Я посмотрела на него, затем на Джонни.

– Можно, он пойдет с нами? – спросила я.

– Мне не нужно его разрешение! – резко сказал Валентин. – Я тебя одну не пущу.

Джонни внимательно посмотрел на него, потом на меня и сказал:

– Ты хочешь, чтобы он пошел?

Я искренне не знала. Вернее, я знала, что не хочу, чтобы Валентин встречался с Дэвидом. Но сказать этого не могла.

Джонни хватило секундного взгляда на меня, чтобы все понять.

– Не думаю, что это будет хорошо, если ты пойдешь с нами, – сказал он Валентину.

Тот усмехнулся и небрежно бросил:

– Ты можешь так не думать, но я ее не пущу одну.

– Она не одна, я буду с ней, – спокойно возразил Джонни.

– Не имеет значения...

– И что же ты сделаешь? – насмешливо спросил Джонни. – Привяжешь ее к кровати? Или попросишь помощи у своего охран...

Но он не упел договорить. Валентин вдруг наотмашь ударил его по лицу, затем ногой в грудь. От неожиданности, Джонни вскрикнул, его голову сильно занесло в сторону, а от удара в грудь он зашатался и спиной повалился на стену.

– Вот что я сделаю, – зло сказал Валентин, потирая бедро и победоносно глядя на меня.

– Валька, что ты наделал! – заорала я, не помня себя. – Ты хочешь его покалечить?!

Я готова была его убить. У нас не было времени на петушиные разборки. Джонни нашел Дэвида, я должна мчаться к нему, а не тешить чье-то козлиное самолюбие.

– Ничего, отдышится и станет более сговорчивым, – Валентин презрительно отвернулся от стонущего Джонни.

– Ну пожалуйста, прошу тебя, без сцен! – взмолилась я. – Может быть, ты подождешь меня...

– Не канючь! Сейчас придет в себя... – Валентин достал телефон и набрал номер. – Это я. Пришли к гостинице пять человек. Сейчас. Кто? И что он сказал? Ладно... Потом разберусь...

Джонни, морщась от боли, попытался встать. Валентин подошел к нему и вдруг дружески протянул руку.

– Ничего личного, – улыбаясь, сказал он. – Просто эта женщина дорога мне как память...

Джонни тоже улыбнулся, позволил себя поднять, встав на ноги, повел плечами, как бы расправляя грудь, несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул.

– Хороший удар... – сказал он. – Коричневый пояс?

– Дела давно минувших дней, – с преувеличенной скромностью ответил Валентин. Ему откровенно была приятна похвала бывшего полицейского.

Вдруг Джонни, чуть согнувшись, налетел на Валентина и головой ударил в живот. Тот, не ожидая этого, не успел отвернуться и повалился на пол. Джонни подскочил к нему и, насев сверху, несколько раз ударил по лицу.

Я заорала.

– Идиоты! Что вы делаете! Джонни, прекрати сейчас же!

Я схватила его сзади за плечи. Он попытался отмахнуться от меня, и тут Валентин, вцепившись ему в горло, сбросил с себя и снова ударил кулаком в челюсть. Джонни отлетел от него и, перевернувшись, вскочил на ноги. Теперь они уже оба стояли друг против друга, тяжело дыша.

– Валька, прекрати! Джонни остановись! Переста-а-а-аньте! – кричала я что есть силы.

Но они не слышали меня и, как два обезумевших пса, не сводили друг с друга налитых кровью глаз. Лучше всего сейчас было бы окатить их ледяной водой, это единственное, что сработало бы наверняка, все же остальное – мои крики, уговоры, взывания к совести – было для них словно раздражающий писк комара.

Я вспомнила про пистолет, отлетевший в угол комнаты, когда Валентин ударил Джонни в грудь. Закрыв лицо руками и сделав несколько рыдающих звуков, я двинулась к пистолету, затем медленно опустилась на колени, подняла его, отметив неожиданную тяжесть и холод металла.

– Или вы сейчас же прекратите, или я начну стрелять и сюда все сбегутся! – пригрозила я.

Вместо ругательств в свой адрес я услышала вначале недоверчивый возглас:

– Катька, брось игрушку!

А затем раздался хохот. Смеялись оба, причем с таким удовольствием, как будто увидели голую задницу в окне. Я смотрела на них, и злость закипала во мне еще сильнее. Два быка! Уроды! Животные, которые ничего не понимают! Не выдержав больше их смеха, я с силой швырнула пистолет в стенку между ними. Раздался выстрел. За ним второй и третий. Валентин удивленно посмотрел на стенку, затем на меня, а Джонни схватился за грудь и повалился на пол.

– Что же вы теперь не смеетесь? – кричала я. – Вот теперь можно всем и посмеяться...

В номере стало тихо. Валентин подошел к Джонни и ногой поддел его плечо. Тот покорно перевернулся на спину и замер, раскинув руки.

– Что случилось? – спросила я. – Что с ним?

– Он... надеюсь, ранен... потерял сознание, а может, и убит, – все еще улыбаясь, сказал Валентин.

– Что? Как ранен? Как убит? Ты его убил?

– Нет. Пистолет...

– Какой пистолет? Который я бросила?

– Да, пистолет, который ты бросила. Слишком чувствительный... Пистолет выстрелил три раза подряд. Одна из пуль попала в этого... Как его, кстати, зовут? Зачем он, дурак, снял предохранитель? Тоже мне, мудила, нашел бандитов! Мог бы просто потрясти, попугать. Вот теперь и расплачивается за собственную тупость...

Я сидела на кровати, не решаясь приблизиться к Джонни. Вспомнилось его смеющееся лицо, летящий пистолет, сухие хлопки выстрелов, его согнутая пополам фигура...

Судьба снова улыбалась мне.

Валентин подошел, сел рядом, обхватив за плечо, прижал к себе.

– Не переживай! Ну подумаешь, одним черным меньше...

В дверь постучали.

– Что? – властно крикнул Валентин.

Просунулась голова индуса, дежурного гостиницы.

– Я слышал шум, что-то случилось? – шаря по комнате выпученными глазами, спросил он.

– Все в порядке. Закрой дверь!

Тот послушно исчез. Зазвонил сотовый телефон Валентина.

– Да? Хорошо. Пусть пару ребят поднимутся в номер. Захватите ящик.

Вдруг раздался стон. Джонни зашевелился и взялся двумя руками за живот. Я подбежала к нему.

– Джонни! Как ты? Куда тебе попало, где рана? Тебе больно? Сейчас мы вызовем скорую, нет, лучше мы сами отвезем тебя в больницу! Валька, пусть твои...

– Не надо в больницу! – морщась от боли, сказал Джонни. – Через полчаса станет легче. Помоги снять...

Он расстегнул рубашку, под которой я увидела, черный толстый жилет.

– Ты не ранен! Как же ты меня напугал! – обрадовалась я. – Валька, у него жилет, он не ранен!

Валентин уже присел рядом и помогал отстегнуть трудно поддающиеся жесткие застежки бронежилета.

– Такого со мной еще не было! – с преувеличенным раздражением говорил Джонни, пытаясь приподняться. – Во-первых, чтобы стена в меня стреляла! Во-вторых, чтобы попала! А в-третьих, сучий сын, как же это больно!

– Скажи, мне просто очень любопытно, – Валентин подошел поближе к Джонни и присел рядом с ним. – Зачем ты снял предохранитель? Неужели ты мог бы выстрелить, не разобравшись... У меня ведь в руках не было ничего.

– Привычка... полицейское прошлое, – словно извиняясь, улыбнулся Джонни. – Приучен быть всегда готовым к худшему.

Сняв жилет, он кряхтя вытянулся на полу во весь рост и закрыл глаза. Так он пролежал несколько минут. Мы стояли рядом и ждали.

Дверь открылась, в номер вразвалочку вошли двое русских парней, везя тележку, на которой стоял большой черный сундук.

– Это не понадобится, – остановил их Валентин. – Спускайтесь вниз, минут через пятнадцать поедем. Ты сможешь?

Джонни, соглашаясь, кивнул. Валентин закинул его руку себе за шею, помог подняться, сделать два шага и лечь на кровати. Джонни снова закрыл глаза и замер. Я не отводила от него взгляда. Его лицо в полутьме казалось еще более черным, скулы чуть впали, а губы выдавались сильно вперед. Он был похож на незаконченную африканскую маску, которой забыли или не смогли придать какое-то выражение: скорби, радости, гнева. Но вот глаза открылись, и оттуда брызнул яркий свет.

– Мы должны идти! – сказал Джонни и попробовал встать, но, вскрикнув от боли, снова лег.

– Может, скажешь, где находится ее брат, и мы сами туда доберемся, – предложил Валентин.

– Нет, я тоже должен... Без меня нельзя, – слабо возразил Джонни.

– Со мной еще пять человек, не беспокойся, ребята – профессионалы! Бывшие омоновцы, это русский спецназ... Они, если мне понадобится, завтра в Белый Дом проберутся и президента выкрадут! – Валентин презрительно рассмеялся.

– Эй, русский, поосторожнее с моим президентом! – улыбнулся ему Джонни. – Дай мне еще минут двадцать, пока боль утихнет. Надеюсь, что ребро не сломано. Кэтрин, попроси, чтобы лед принесли. И болеутоляющее. Надо же, ведь не первый раз в жилет стреляют, но тогда как-то легче было. А сейчас, видать, в очень чувствительную точку попало.

– Наша Катерина такое умеет! Если уж бьет, то выбирает место почувствительнее! – насмешливо бросил Валентин по-русски.

Джонни с интересом перевел взгляд с меня на Вальку и, словно поняв шутку, улыбнулся.

Выпив две таблетки и приложив лед к груди, к тому месту, куда попала пуля, Джонии снова затих. Я сидела с ним рядом на кровати, Валентин расслабленно опустился в кресло напротив. Мне вдруг показалось, что мы все знаем друг друга давно. Мало того что знаем, мы связаны невидимыми нитями, которые переплелись в эту ночь, в этой гостинице, в этом городе в тугой узел. Это, казалось бы, мимолетное сплетение, словно яркая вспышка, – через миг, который может длиться час, день или даже годы, она погаснет, нити распадутся и потянутся к другим пересечениям. И мы уже никогда не сможем вернуть себя в этот удивительный момент близости.

Какое тепло и покой идут от твоего лица, Джонни! Как я благодарна судьбе за нашу встречу! Я всегда буду помнить тебя, мой добрый черный великан, и чувствовать признательность за редкое чувство покоя, которое возникает у меня в твоем присутствии.

Валентин. Какая бездна наслаждений в твоих глазах, губах, нервно подрагивающих пальцах! Страсть и беспокойство терзают твою душу. Мне дан был подарок, который я принимала как наказание! От этого мои суетливость, беспокойство, недовольство жизнью. К сожалению, не хватало мудрости, чтобы понять: избрана, обласкана, одарена! И только теперь появляется понимание и вместе с ним благодарность к жизни...

Я взяла руку Джонни в свою и мягко пожала ее.

Лимузин медленно двигался по темной узкой улице. Первые этажи, в которых находились, как я знала, знаменитые китайские ресторанчики и магазины, были наглухо закрыты металическими ставнями, от этого казалось, что мы ехали вдоль сплошного железного заграждения. В дневное время здесь помимо местных жителей всегда толпятся туристы, но сейчас прохожих почти не было, столбы с усталыми вялыми светильниками стояли далеко друг от друга, их тонкие шеи раскачивались на ветру, и невысокие дома, словно согреваясь, мрачно пританцовывали в колеблющемся свете.

– Какой номер? – снова переспросил Валентин. – 67 или 69?

– 67, – в третий или четвертый раз терпеливо повторил Джонни. Он все еще держался за бок, слегка морщась от боли.

– 73! – вдруг вскрикнул Валентин. – Проехали! Витек, – обратился он к шоферу, – давай назад. Ты здесь не развернешься, давай задний ход!

– Где ты видел 73? – недоверчиво спросил Джонни. – Там не было...

– Было, было, я видел. Витек, еще назад дай, еще. Вот, смотри – 65 и сразу 69, а потом номера нет, а теперь 73, – говорил Валентин. – Боюсь, Джонни-бэби, что номера 67 не существует в природе. Информация у тебя не слишком верная.

Мне показалось, что была в его голосе чуть скрытая радость. Но Джонни это замечание не тронуло, он открыл дверь и, постанывая, вышел из машины. Валентин посмотрел на меня, пожал плечами и продолжал сидеть. Охранник, сидевший впереди, рядом с шофером, вышел и внимательно огляделся вокруг. Я двинулась за Джонни.

Он стоял у узкого входа в трехэтажный домик. Тусклая лампочка освещала номер 69. На верхних этажах в двух окнах горел свет.

– Думаю, это здесь...

Он позвонил.

Метрах в десяти от нашего лимузина остановилась еще одна машина. Это были «мальчики» Валентина. Они выключили фары и продолжали сидеть внутри. В доме не было слышно ни звука. Джонни кулаком стукнул в дверь. Через несколько секунд за дверью раздался высокий женский голос, говорили что-то на отрывистом гортанном языке. Джонни посмотрел на меня.

– По-китайски, что ли? – растерянно спросил он.

– Тебя удивляет, что в Чайна-тауне говорят по-китайски? – насмешливо спросил его подошедший к нам Валентин. Не выдержал сидеть в одиночестве в машине.

– Нет, – улыбнулся ему в ответ Джонни. – Я надеялся, что ты говоришь по-китайски...

– Забыл за ненадобностью...

– Мы ищем Мию Чен, она дома? Мы ее друзья, – громко сказал Джонни, отвернувшись от Валентина.

По дороге сюда Джонни рассказал нам, что Дэвида забрала к себе девчонка по имени Миа. Кто она и почему Дэвид был у нее, Джонни не знал. Он только вскользь упомянул, что ее и белобрысого долговязого парня по имени Дэвид видели вместе три дня назад в бруклинском клубе для молодежи «Барфлай».

Дверь после долгой паузы наконец приоткрылась, и в проеме сверкнули два бегающих раскосых глаза.

– Миа Чен... здесь теперь не живет, – ответил нам тот же писклявый женский голос с акцентом. – Я не знаю, где она...

У меня оборвалось сердце.

– Она нам очень нужна, очень, это дело жизни и смерти, – заторопилась я, боясь, что узкая щель закроется, женщина исчезнет, а с ней и надежда найти Дэвида.

Мой вопль возымел обратную реакцию. Дверь действительно захлопнулась. Джонни взял меня за локоть и сильно сжал. Так сильно, что я вскрикнула.

– Ты что, не умеешь молчать? – сверкнув глазами, прошипел он и, отвернувшись от меня, крикнул: – Послушайте, мэм, вы же наверняка ее знаете! Где она теперь живет? Не бойтесь, мы не из полиции. Просто с девушкой находится ее брат, – Джонни показал на меня, как будто та, с кем он разговаривал, могла видеть сквозь дверь. – И мы должны его найти.

– Открой, – вдруг громко и грозно сказал Валентин, – если не хочешь иметь неприятности. С нами еще десять человек, мы сейчас разнесем твою хибару в куски. И никакая полиция тебя не спасет, я лично тебе отверну башку.

Джонни резко повернулся к нему и толкнул в плечо. Он был явно недоволен угрозами Валентина. Но за дверью вдруг явственно послышалось несколько голосов, которые торопливо и гортанно что-то обсуждали.

– Она живет сейчас на Двэйн стрит. На следующей улице, паралельно этой, – наконец послышался все тот же писклявый женский голос. – Коричневый дом, внизу ресторан «Золотой горшок». Над рестораном на третьем этаже.

– Спасибо, мэм! – поблагодарил Валентин и усмехнулся в сторону Джонни. А тот, вероятно, признав поражение, промолчал, только насмешливо закатил глаза и вздохнул.

Мы сели в машину. На Двэйн стрит, проехав два дома, мы вынуждены были остановиться. Улица была перекрыта голубым полицейским «шевроле», наверху которого ярко горела предупреждающая световая панель, метрах в пяти от него стояли машина скорой помощи и еще два полицейских автомобиля.

– Нехорошо, – задумчиво протянул Джонни. – Не нравится мне это...

– Что значит – не нравится? – отгоняя дурные предчувствия, шепотом спросила я. – Что ты хочешь сказать? Что там происходит? Это у того дома, что нам нужен?

– Боюсь, что да...

Я перегнулась через него и взялась за ручку двери, чтобы выйти. Но Джонни схватил меня за руку.

– Сядь! – приказал он. – Вначале я пойду и узнаю. А ты не высовывай носа! – И, обратившись к Валентину, попросил: – Не выпускай ее!

Не торопясь, уверенной походкой он прошел мимо «шевроле», приблизился к полицейским, подошел к кому-то из них и остановился. Я напряженно вглядывалась в их фигуры, но разговор был, судя по позам, мирный. После нескольких томительных для меня минут они все вдруг повернулись в сторону дверей дома, оттуда вышел еще один полицейский, за ним двое мужчин в темных куртках вынесли носилки. Мы были слишком далеко, чтобы видеть, кого они несли, но мне показалось, что я узнала в лежащей фигуре Дэвида. Я рванулась, чтобы выйти. Валентин обхватил меня за плечи и усадил.

– Катька, будь хорошей девочкой, не дергайся! Твой приятель все что нужно узнает! Ты только помешаешь...

– Но это Дэвид! Это он! С ним что-то произошло! Они его убили?! Пусти меня, мне надо к нему!

– Ты хочешь разговаривать с полицейскими? Насколько я помню, совсем недавно ты избегала общения с ними!

Сразу обессилев, я опустилась в его объятия. Он прав. Я не могу сейчас помочь Дэвиду. Если ему нужен врач, его отвезут в больницу. А если появлюсь я, это может только помешать. Только бы Джонни догадался узнать, куда его везут!

– Валька, клянусь тебе, я не сдвинусь с места, но, пожалуйста, сходи и попроси Джонни узнать, в какую больницу повезут Дэвида, – взмолилась я.

– Ох, Катерина, Катерина! – он укоризненно покачал головой. – Почему ты не доверяешь тем, кто хочет тебе помочь? Этот парень, Джонни, мне, честно говоря, не очень нравится, он, как и все мусора, не производит впечатление глубокого мыслителя, но такую чепуху, уверен, сообразит спросить. Потом, ты же знаешь, он сам мент, то есть с их кухней хорошо знаком...

Медбрат в темной куртке закрыл двери «скорой помощи», и машина, включив сирену, двинулась по улице в сторону от нас. Полицейские все еще продолжали стоять, вокруг них крутился и Джонни. Наконец из дверей дома вышли еще несколько полицейских, они вели двух парней и девушку, за ними суетливо торопился невысокий пожилой китаец, который что-то им говорил. Но на него никто особо не обращал внимание. Арестованных (все трое держали руки сзади, поэтому ошибиться было трудно) посадили в одну машину. Поговорив еще несколько минут, полицейские сели в свои машины и уехали. Джонни вернулся к нам.

– Это был Дэвид? – спросила я его, как только он сел рядом.

– Да, на носилках был парень по имени Дэвид... Из Бостона.

– Что с ним? Его ранили, избили?

– Перебор. А чего именно, эти поганцы не говорят. Твой братец, как они сказали, уже третий день в отключке валяется, а они только сейчас скорую вызвали! – Джонни выругался.

– Ты узнал, в какую больницу его повезли?

– Да, в госпиталь Святого Антония, это в Гринвич Виллидже. Мы должны поехать за ними, – предложил Джонни и вопросительно посмотрел на Валентина.

– Конечно, – все еще держа меня за плечи, сказал Валентин и крикнул шоферу: – Витек, мы сейчас двинемся в сторону Святого Антония! Ребята могут отдыхать!

– Ты его видел? – спросила я у расслабленно откинувшегося на спину Джонни. – Как он?

– Плохо, – нахмурившись, сказал он. – О чем эти пацаны думают, когда наркотой балуются? Такое впечатление, что им жизнь надоела...

– Джонни, скажи правду, он... он... это опасно?

– Не знаю. Надеюсь, в больнице его приведут в чувство, – он замолчал и, как мне показалось, с жалостью посмотрел на меня.

Было что-то еще в его взгляде, но что, я не могла разобрать, Джонни быстро отвел глаза. Он что-то недоговаривает, явно знает больше! Ему полицейские все рассказали, но он скрывает! Он уже слышал об убийстве Стива, о нашем побеге, о моей страсти к...

Я непроизвольно, словно в ожидании защиты, прижалась к Валентину.

– Ты думаешь, нас... меня пустят к нему? – спросила я.

– Конечно, пустят! Ты же сестра... Я решил им этого не говорить, не хочу впутываться, но ты должна поехать, дать его имя и всю информацию, медицинскую и так далее. Врачам это понадобится... Потом, ты же понимаешь, что когда дело касается наркотиков, тут начинается следствие, так что тебе надо быть готовой к тому, что тебя будут допрашивать...

– Что ты имеешь в виду? – похолодев от ужаса, спросила я. – Как допрашивать? Я ничего не знаю, меня с ним не было!

– А может, лучше теперь, когда мы знаем, где он, – вдруг предложил Валентин, – ты поедешь отдохнуть, приведешь себя в порядок, поспишь... А я пошлю кого-то пока подежурить в больнице.

Джонни удивленно посмотрел на меня:

– Ты... хочешь отдохнуть? Теперь? Но в больнице понадобится присутствие родственников, они ведь понятия не имеют, кто он...

– Я же сказал, что мой человек там будет, – резко оборвал его Валентин и добавил по-русски: – Ели ты сейчас там появишься, полиция тебя тут же схватит. Высадим этого черного где-нибудь, а сами поедем ко мне. Там тебя никто не достанет.

– Валечка, но он же там один... и никто не знает...

Его лицо стало жестким и злым.

– Ты хочешь ехать – пожалуйста. Только без меня. Мне встречи с полицией ни к чему. Я подозреваю, что и тебе тоже.

Он недвусмысленно предупреждал меня, если не словами, то тоном: если я туда поеду, на его помощь рассчитывать больше не стоит. Я опустила голову и сказала:

– Ты прав. Ты, как всегда, прав. Поехали к тебе...

На следующее утро я проснулась рано, но Валентина уже не было рядом со мной. В маленьких окнах наверху трудно было разобрать, светит солнце или небо затянуто тучами. Я вскочила с кровати и помчалась в ванную.

Вчера, после долгих споров, моих слез, просьб и путаных объяснений, мне удалось убедить Валентина, что будет лучше, если я выпишусь из старой гостиницы и сниму номер в другой. Он никак не мог понять, почему я не хочу остаться у него, пока разберусь что к чему с Дэвидом. Я долго ему что-то плела, и, в конце концов, сработал единственный довод: ему не нужно засвечиваться в деле с наркотиками, которым сейчас наверняка занимается полиция.

Вначале Валентин хорохорился, говорил, что ему плевать, что он здесь чист, но потом, поразмыслив, согласился и попросил, чтобы гостиница, в которую я перееду, была где-нибудь в Бруклине, недалеко от него.

Это условие было легко соблюсти, но мне-то как раз хотелось быть поближе к больнице, где лежал Дэвид. С другой стороны – и тут уж Валентину не пришлось меня долго убеждать, – я не могла пройти к Дэвиду в палату, потому что его либо охраняет полиция, либо медсестры доложат им, и тогда меня схватят, начнутся допросы, захотят оповестить отца, и тут уж пойдут настоящие разборки. Но вчера ночью, после того как закончились наши разговоры, любовные ласки, с моей стороны вынужденные и потому наигранные, а со стороны Валентина, как ни странно, более страстные, чем обычно, у меня возник план.

Поначалу он показался мне безумным результатом нервного напряжения и безуспешных попыток уснуть. Но, лихорадочно придумывая выход из сложившейся ситуации, я поняла, что это будет единственный путь к моему и Дэвида спасению. Мне, конечно же, понадобится помощь, сама я не справлюсь, но это уже, как говорится, детали. Прежде всего необходимо сделать то, что я могу и должна сама, а это – проверить, что с моим мальчиком. Может быть, он пришел в себя и, не дай бог, все о себе рассказал. И соответственно, обо мне тоже. Тогда все мои планы летят в тартарары.

Я вышла из душа ровно в 7:30, и через два часа, наспех позавтракав в первой попавшейся забегаловке и с трудом прорвавшись через пробки по дороге с Брайтон Бич в Гринвич Виллидж, заняла наблюдательный пост напротив входа в больницу Святого Антония. Я не знала, что полезного для себя смогу здесь увидеть. Конечно, глупо было бы сидеть в машине и издали наблюдать за теми, кто входит и выходит из широких стекляных дверей больницы: ведь ни одна душа, кроме меня, не знает еще, кто такой Дэвид, и поэтому трудно предположить, что его придут навестить. Нью-йоркская полиция хоть и знаменита своей оперативностью, но вряд ли сможет за ночь определить личность наколовшегося мальчишки без документов. Тем более что никто им не интересуется. Пока.

– Дура! – разозлившись на себя, в голос сказала я. – В этом городе есть как минимум еще один человек, который должен знать о нем хотя бы общие, но достаточные для полиции подробности. Девчонка, с которой он был! Наверняка он ей сказал свою фамилию. А может быть, под наркотиками и обо мне рассказал. Ведь, помнится, вчера Джонни сказал: «...какой-то мальчишка из Бостона накололся...». То есть если они знают, откуда он, то и фамилия его должна быть известна. В таком случае полиции ничего не стоит выйти на Ларри. А это значит, что мой муж уже здесь. И я ни под каким предлогом не должна идти в регистратуру: в американских больницах персонал напрямую связан с полицией, особенно если дело касается наркотиков и несовершеннолетних. Не зря ведь, если здесь вызываешь скорую, с ней вместе, а чаще даже быстрее, приезжают полицейские.

Какой Валька молодец, что не дал мне вчера поехать за Дэвидом в больницу, натворила бы я бед, если бы помчалась вслед за копами. Интересно, знают ли они, что Дэвиду всего семнадцать, или предполагают, что он старше?

Зачем думать о глупостях, оборвала я себя, надо решать, с чего начинать и кого подключать к моему плану – Джонни или Валентина. А может, правильнее – нанять посторонних людей? В любом случае, какой бы информацией полиция уже не располагала, я должна сделать, что задумала!

У Валентина для выполнения моего плана есть все: люди и деньги. Но уговорить его будет непросто, для этого понадобится какая-то очень веская причина. С другой стороны, убедить принять участие в моей безумной операции бывшего полицейского Джонни будет еще сложнее. В его случае даже хорошая оплата не поможет. Я ему уже должна десять тысяч долларов, а сколько он попросит за такую рискованную авантюру – не знаю.

Но прежде чем решить, кого из них выбрать, я должна знать, что уже известно полиции, а это мне может рассказать только один человек.

Я завела машину и резко вырулила со стоянки перед больницей на Вашингтон стрит.

Через двадцать минут я уже ехала по нужной мне улице. Утром она отличалась от того, как выглядела вчера вечером. Здесь уже было полно прохожих, в основном азиатов, для туристов и нью-йоркцев – любителей китайских ресторанов было еще слишком рано. Коричневый двухэтажный домик с рестораном «Золотой горшок» угрюмо темнел зашторенными окнами жилых помещений на верхних этажах и безжизненными стеклами витрин внизу.

На мои звонки в дверь никто не отвечал минут пять, и я уже собралась уходить, как вдруг услышала вялый, судя по всему со сна, девчоночий голос:

– Кто там?

– Я ищу Мию Чен... – торопливо закричала я.

– Ее нет, – все так же сонно ответили мне.

– А где я могу ее найти?

Переговорник молчал. Я испугалась, что со мной решили больше не разговаривать, и снова нажала на кнопку звонка.

– Прекратите звонить! Кто вы? Зачем вам нужна Миа?

– Пожалуйста, скажите, где я могу ее найти? Мне это очень важно. И ей тоже, – продолжала кричать я.

– Вы из модельного агентства? – осторожно спросили меня.

О, как я была благодарна за эту подсказку!

– Да, – соврала я радостно. – У меня для нее есть предложение. Но это срочно.

– У вас всегда срочно. Попробуйте узнать у ее отца, мы ничего не знаем.

– Какой у него адрес? Где я могу его найти?

Девчонка назвала адрес и замолкла. Я попыталась спросить, как мне туда добраться, но на крики и вопросы переговорник никак не реагировал, звонить снова я не решилась.

Оказалось, что отец Мии жил на соседней улице. Это был дом, куда нас вначале привез Джонни.

На мой звонок ответили тут же, как будто ждали.

– Мне нужна Миа Чен, – сказала я.

– Кто ты? – переспросили сверху.

– Миа дома?

– А кто это? – допытывался мужской голос.

– Я... из агенства... Я... я ее друг. Мне надо с ней поговорить.

Пока я подыскивала слова, дверь неожиданно открылась, и в проеме показался невысокий мужчина с желтым лицом, туго обтянутым кожей. На лоб спадали прямые седые пряди, раскосые глаза зло сверкали.

– Друг... – повторил он с тяжелым акцентом и скривил тонкие губы, – если ты ее друг, почему ты на свободе, а она в тюрьме?!

– Она в тюрьме? – удивилась я. – Я не знала...

Как же я могла забыть, ведь вчера, после того как вынесли носилки с Дэвидом и погрузили в скорую, из дома вывели каких-то людей, среди них была и женская фигура...

– Уходи! – вдруг закричал он. – И больше не приходи сюда. Чтобы я никогда тебя здесь не видел! Друг!.. Ты не друг, ты враг! И все вы! Уходи, а то я сейчас вызову полицию!

Я понимала, что его угрозы вполне реальны. Надо было поскорее уносить ноги, пока он действительно не вызвал полицию. И вдруг у меня за спиной кто-то негромко, но внятно произнес:

– Не кричи, отец... Что происходит?

Я повернулась и увидела стоящую чуть поодаль высокую девушку. Ее длинные черные волосы были слегка растрепаны, на усталом лице застыли напряжение и вопрос.

– Миа, – заторопился к ней мужчина, и затем что-то сказал на своем языке.

– Не волнуйся, все в порядке, – спокойно ответила ему девушка по-английски, а затем снова перевела на меня взгляд глубоких раскосых глаз. – Кто вы, и что вам нужно?

Я растерялась и в первую секунду не знала, что ответить. Девушка была поразительно красивая и, что не свойственно азиатским женщинам, очень высокая, где-то на голову выше меня. Она держалась прямо и несколько вызывающе.

– Меня зовут Кэтрин. Дэвид... вы с Дэвидом... – заторопилась я, испугавшись, что она сейчас исчезнет с этим мужчиной в доме и я не смогу с ней поговорить.

– Вы – Кэтрин? – она слегка улыбнулась, словно что-то обо мне знала.

– Да, – обрадовалась я. – Вы меня знаете?

– Дэвид рассказывал мне о вас... – Она попыталсь пригладить развевающиеся на ветру волосы. – Поверьте, я не имею к тому, что с ним произошло, никакого отношения. Вернее, имею, но... Это трудно объяснить. Полицейские поэтому меня отпустили...

– Миа, – снова начал мужчина, затем резко продолжил уже не по-английски.

Девушка покорно выслушала его и что-то мягко ответила, после чего он отвернулся и вошел в дом.

– Отец волнуется... – Она извиняюще улыбнулась. – Он всегда беспокоится обо мне. Я у него одна... Он живет с женщиной, которая... Ну, это вам не интересно.

– Я хотела бы с вами поговорить, – мне наконец удалось справиться с волнением. – Может, зайдем куда-нибудь, я угощу вас кофе или накормлю завтраком. Вы ведь только из полициии, а там, боюсь, не очень заботятся...

– Нет, мне дали кофе и булочку с омлетом, – девушка озабоченно взглянула на дверь, за которой скрылся отец. – Я сама хочу с вами поговорить, но дайте мне хотя бы час – принять душ, переодеться... Успокоить отца.

– Конечно, – радостно подхватила я. – Давайте встретимся через час или через два. Сколько вам нужно, я за вами заеду.

– А как Дэвид? Ему лучше? – В глазах Мии было беспокойство.

– Нет. – Я продолжала за ней внимательно следить, пытаясь понять, что стоит за ее вопросом: вежливое участие или что-то большее.

– Какой ужас! – огорчилась она, но чернота в ее огромных глазах оставалась по-прежнему непроницаемой. – Я вам расскажу... потом. Встретимся через час.

Она исчезла за дверью, а я никак не могла успокоиться и поверить в свое везение. Господи, какое счастье, что я оказалась здесь именно в тот момент, когда она вернулась. Иначе вряд ли бы мне удалось так просто с ней встретиться. Теперь надо найти в себе силы прожить этот час и молиться всем богам, чтобы она не передумала.

Через час я подъехала к дверям, где мы расстались с Мией. Девушка уже стояла там. На ней была белая рубашка с закатанными по локоть рукавами и джинсы, на ногах дешевые пляжные шлепанцы. Черные прямые волосы она завязала сзади узлом, отчего казалось, что углы ее больших роскосых глаз еще больше вздернулись вверх. Кожа на широкоскулом лице была удивительно ровная и белая, словно прозрачный фарфор, на котором двумя сочными мазками розовели пухлые губы. Я снова невольно подумала о том, как она красива.

– Ваши родители из Китая? – спросила я, когда Миа села рядом со мной в машину, и мы решили поехать в какое-нибудь кафе в Гринвич Виллидже. Она не захотела оставаться в Чайна-тауне, где ее могли увидеть знакомые.

– Да, из Китая. Я там родилась. Мне еще года не исполнилось, когда мы сюда приехали с отцом и его родителями. Папу выгнали из Пекинского университета, ну после того как студенты сидели там на площади... Может быть, вы и не знаете об этом... Площадь Тяньаньмэнь? – девушка вопросительно смотрела на меня, а я, хоть и поняла, о каких событиях она говорит, не хотела прерывать ее, поэтому просто промолчала.

Она, похоже, привычно приняла мою политическую неграмотность и продолжала:

– Его просто исключили, а маму, когда всех разгоняли, арестовали, папа видел это. Но она уже из тюрьмы не вышла. Ее там убили... а сказали, что она умерла от воспаления легких. Извините, даже не знаю, зачем я это вам рассказываю... Вы ведь хотите знать, что произошло с Дэвидом...

– Ну что вы, мне очень интересно... вернее, не то что интересно, а очень грустно, конечно...

Меня удивила и насторожила ее неожиданная откровенность. Она очень хорошо говорила по-английски, интонации были ровными и подчеркнуто вежливыми. Я сразу поняла, что она старается казаться лучше, чем есть, и, главное, ни в чем не виноватой.

Да, детка, подумала я, если ты и притворяешься, то, надо отдать тебе должное, делаешь это искусно. Понятно, почему полицейские тебя с легкостью отпустили: от тебя за версту несет чистотой и правдивостью.

Я внимательно следила за ней. Каждое ее движение было подчеркнуто женственным, ничего резкого, все минимально и грациозно. Она была, как мне подумалось, полной противоположностью моей почти мальчишеской угловатости и равнодушию к тому, как меня воспринимают окружающие. Девчонка же не скрывала своего желания всем нравиться, при этом ее огромные раскосые глаза под прямыми длинными ресницами светились каким-то притягательным масляным светом, несмотря на то что чернота в них была почти мистическая.

– Я вам сочувствую... но, конечно, мне хотелось бы знать, как все произошло... Насколько я знаю, Дэвид никогда не употреблял наркотики. Что вы ему дали?

– Не знаю, думаю, что он наглотался таблеток – снотворного и антидепрессантов... Но точно что – не знаю, я не видела, – она сделала несколько коротких глотков и, вернув чашку на место, снова выпрямилась.

– А разве вы не были с ним?

– Нет. Они все у меня остались, а я ушла к отцу... Я разозлилась. Но, наверное, надо начать с начала.

История оказалась удивительно проста, и девушка рассказала мне ее за пять минут. Она с подружками утром приехала поплавать на пляж Брайтон Бич. К ним присоединилась группа латиноамериканских мальчишек, их сверстников, – с одним из них была знакома ее подруга. Никаких наркотиков и в помине не было, курили только сигареты. Затем появился Дэвид, кто его привел, Миа не знала, она даже поначалу не заметила его, потому что загорала и лежала с закрытыми глазами. А потом она увидела, что Дэвид и Хосе принесли ящик пива, все обрадовались и стали выпивать. В какое время это было? Приблизительно в три часа дня. То есть в то время, когда я лежала с Валентином в его роскошном доме в постели и не подозревала, что меня ждет впереди.

Целый день компания провела на пляже, Дэвид опять куда-то уходил с Хосе, затем они вернулись еще с двумя упаковками пивных банок и пиццей для всех. Хосе уже тогда придирался к Дэвиду, смеялся над ним.

– Я знаю, почему, – после первых нескольких глотков кофе Миа больше не притрагивалась к чашке. Она сидела прямо, опустив руки на колени, и неотрывно смотрела мне в глаза, словно пыталась найти там поддержку и понимание.

– Это все Хосе, он меня с самого утра уговаривал оставить всех, пойти к нам в квартиру и там веселиться вдвоем. Я ему сказала, чтобы он даже не мечтал. Дэвид мне тоже поначалу не понравился, показался обычным белым с гонором. Но Хосе я отказала не из-за Дэвида, а просто я так не делаю.

Эта пустая кукла хочет убедить меня, что она девственница? Кого интересуют ее моральные устои, неужели она не понимает, что мне нет никакого дела ни до нее, ни до того, откуда она, ни до того, как за ней увиваются прыщавые подростки?!

Я с трудом сдерживалась, чтобы не сказать ей об этом.

– Потом, он противный. Урод. Коротышка, до плеча мне не достает. И ему уже двадцать три, что он делает с тинейджерами, не понимаю. Как только Хосе увидел, что я с Дэвидом разговариваю, стал к нему еще больше придираться. А Дэвид очень быстро опьянел, и к вечеру его совсем развезло. От этого он стал таким... Не знаю, как вам объяснить, но совсем не таким, как я о нем подумала вначале. Он не как другие белые. Веселый, добрый, не заносчивый. Мы...

Девчонка вдруг замолчала и посмотрела куда-то поверх моей головы. Я невольно оглянулась, но никого не увидела.

– Что? – не выдержала я.

Вероятно, вопрос был произенсен слишком резко, потому что Миа с некоторым удивлением посмотрела на меня, а затем все тем же ровным тихим голосом продолжила:

– Я предложила Дэвиду проводить его до гостиницы, где он остановился, это недалеко от пляжа и рядом с остановкой метро, но он сказал, что у него есть деньги, много денег, и он отвезет меня на такси домой. Я не хотела, это очень дорого – из Бруклина в Манхэттен, но он настоял. В такси он как-то держался, я даже думала, что он протрезвел, но когда мы приехали, ему стало плохо. Дэвид поднялся ко мне, и в комнате его вытошнило. А потом он уснул...

Девчонка на секунду замолчала, и когда заговорила, начала вдруг рассказывать о себе. Она училась в последнем классе специализированной школы искусств Ла Гвардия на актерском факультете. Через четыре месяца ей исполнится семнадцать. С тринадцати лет она снимается в рекламе и иногда подрабатывает манекенщицей. Много сниматься ей не разрешают в школе, а быть «вешалкой» ей не очень нравится. Но она достаточно зарабатывает, чтобы содержать себя и оплачивать аренду квартиры.

Отношения с мачехой были плохие, та требовала, чтобы все заработанные деньги падчерица отдавала ей. Мию это не устраивало, и после многочисленных ссор отец разрешил ей снять с двумя другими девчонками-студентками квартиру на соседней улице, над его рестораном. Так ему было спокойнее, он всегда знал, что она делает, если не в школе. А в том доме, где нам сказали ее адрес, как раз и жили отец с мачехой.

У Мии была отдельная комната, и остальные подружки не возражали, когда у одной из них мальчишки оставались на ночь. Но с Дэвидом все оказалось не так просто. Он пришел к ней, когда ему стало плохо, уснул на диване в гостиной, а затем прожил у Мии больше недели.

– Он им не нравился, потому что я проводила с ним слишком много времени, – рассказывала мне Миа, не меняя интонации. – Не как с другими мальчишками. Это потому, что нам с ним было очень хорошо, знаете, это называют химией. Мы много гуляли, хотя я не очень люблю шататься по улицам. Он такой смешной... Один раз мы пошли в кино. В бар. Потом были в клубе...

Я слушала девчонку, и мне становилось все труднее дышать. В то время как я моталась по Бруклину, абсолютно потеряв голову от горя, он с этой потаскушкой валялся в постели, романтически бродил по Манхэттену, целовался, обнимал ее, говорил нежные слова...

– Между нами все было очень хорошо, и Дэвид не хотел возращаться в гостиницу. Я никак не могла понять, почему он не хочет вам позвонить, сказать где он. Он не слушал меня, отмахивался и шутил, что вы его не очень ждете, говорил, что останется со мной до конца лета, то есть пока не надо будет возвращаться в школу.

– Если ему было так хорошо с тобой, почему он оказался в больнице, наглотавшись всякого дерьма? – зло спросила я.

Миа безо всякого удивления посмотрела на меня. И я вдруг поняла, что она все знает.

– Позавчера вечером к Алекс, это моя соседка, она из Калифорнии, учится в Нью-йоркском университете, пришел Хосе с дружками. И с наркотиками, – продолжила Миа так, как будто моего выпада не было. – Я думаю, что девчонки их специально позвали. Не знаю, что они принимали, какие-то таблетки, но как только я увидела, что все вдруг слишком уж повеселели, собралась и ушла к отцу. Я предложила Дэвиду пойти со мной, но он уже мало что соображал. И я ушла...

– Оставив его в таком состоянии?! – снова не выдержала я. – Как ты могла?

– Я ушла, потому что Хосе... снова стал ко мне приставать, – тихо и без каких-либо чувств продолжала Миа. Она откровенно не реагировала на мои нападки, что злило меня еще больше.

Она все знает! Она знает, что было между мной и Дэвидом. Эта девчонка опаснее, чем я думала. И эта ее вкрадчивая, тихая манера разговаривать – просто маскировка. Что ей нужно? Деньги? Она собирается меня шантажировать? Или она уже все сообщила полиции? Тогда зачем она встретилась со мной?

– Наверное, – продолжала Миа, – я виновата, но Хосе... он обнимал меня, пытался поцеловать, даже порвал на мне майку, как бы в шутку, заставляя меня раздеться. А Дэвиду было все равно, он валялся на диване и смеялся. И я ушла.

Миа замолчала и неподвижно смотрела на свою почти полную чашку кофе, словно гипнотизируя ее. О чем она думала, какие мысли посещали эту красивую загадочную головку, да и посещали ли вообще? Теперь мне понятно, что произошло: мальчишка на неделю увлекся тобой, а потом, когда интерес пропал, не знал, как от тебя избавиться, и наглотался всякой дряни!

Дэвид, мой доверчивый, мой нежный мальчик, ты купился на эту экзотическую маску, а когда понял, что она пустая, ты вспомнил обо мне и подумал, что я тебе не прощу измены! Дурачок! Я могу тебе простить все, тем более интрижку с глупой китаяночкой.

– А что ты сказала в полиции? – Я решила перейти к тому, что меня интересовало больше всего.

Но девчонка, словно не услышав моего вопроса, продолжала:

– А вчера вечером у входа в квартиру отца раздались крики. Когда я вышла, увидела Дэвида, он шатался и плохо соображал. Я упросила отца не вызывать полицию и повела его к себе. Хорошо, что моя квартира недалеко. Он просил у меня прощения, говорил, что виноват, обещал больше так не делать. Но шел он с трудом, и когда мы пришли, Дэвид рухнул прямо в коридоре. Хосе и его приятель спали на полу в гостиной. Подружек не было. Я испугалась, попыталась дотащить его до дивана, но не смогла. Он был уже без сознания. Через какое-то время пришел отец, он очень рассердился, пытался привести Дэвида в чувство, потом ему показалось, что Дэвид перестал дышать, и отец вызвал скорую. Ну а с ней приехала и полиция. Хосе и его дружок проснулись, и нас всех увезли в отделение.

– Значит, Дэвид был без сознания не три дня, а только со вчерашнего вечера?

– Да. Почему вы решили, что три дня?

– Испорченный телефон... Тебя продержали ночь в участке. О чем тебя спрашивали, и что ты им рассказала? – жестко спросила я. Эта девчонка все больше меня раздражала.

– Хосе еще в полиции. Я сказала им, что это он принес наркотики. Меня отпустили, потому что я была трезвая и никаких наркотиков не брала. И никогда раньше с полицией дел не имела. Адвокат моего отца подписал все бумаги.

– Меня интересует одно: полицейские задавали тебе вопросы, – с трудом сдерживаясь, довольно громко спросила я. – Что ты им рассказала?

– Да они ерунду всякую спрашивали, – девчонка беспечно махнула рукой. – Продержали ночь, потому что никак не могли поверить, что я не знаю фамилии Дэвида. Ни фамилии, ни адреса, ничего.

Я не верила ни одному ее слову. Эта наглая китаянка врет! Но зачем, что ей нужно? И что действительно ей рассказал Дэвид? Не мог же он за целую неделю, что они были вместе, не упомянуть хотя бы раз свою фамилию!

– Он мне сказал, что в Бостоне живет его отец, а он сам с матерью – в Сан-Франциско. Дэвид называл мне свою фамилию, смешно, конечно, но я забыла. Это было только один раз, еще на пляже, но я не запомнила, как-то не нужно было. Он вообще мало о себе рассказывал, а я не спрашивала, думала, если захочет, сам расскажет. Он только сказал, что в Нью-Йорк приехал с мачехой, то есть с вами, но почему-то не хотел к вам возвращаться. И в Бостон не хотел ехать, как я поняла, он с отцом поссорился. Один только раз об отце заговорил, потом расстроился, замолчал и даже отошел от меня. У вас были с ним плохие отношения? У меня с женой моего отца тоже не сложилось... Она злая и моего отца не любит. А почему...

– Что тебе Дэвид обо мне рассказывал? – перебила я ее.

– Ничего. Только говорил, что вы здесь, но он к вам не хочет возвращаться. Сказал, что вы красивая, что его отец любит вас... что он что-то очень плохое сделал отцу и что отец, если узнает, никогда ему не простит. Скажите, а как Дэвида фамилия, а то я все пытаюсь вспомнить и не могу...

Дурочка! Неужели ты думаешь, что я тебе скажу его фамилию? Ха! Ты еще заплатишь мне за то, что по твоей вине произошло с моим мальчиком! Но, честно говоря, более приятной новости я не слышала уже давно. Значит, если поверить этой кукле, никто ничего о Дэвиде до сих пор не знает, и мой план вполне осуществим. Только надо действовать очень осторожно. И доморощенная актрисуля, которая играет в наивность и сердобольность, будет первой, кого я задействую в нашем с Дэвидом освобождении...

– Миа, – осторожно подбирая слова, начала я. – У нас с Дэвидом действительно сложились непростые отношения.

Настолько непростые, что тебе, пустышка, этого не понять. И никогда в жизни не испытать! – могла бы добавить я, но вместо этого, чуть подпустив слезы в голос, добавила:

– Я люблю Дэвида как родного сына и готова для него на все. И мне кажется, что ты к нему тоже расположена. У вас ведь с ним... не просто дружеские отношения? – не сдержалась я.

Девчонка отвела глаза. Мой вопрос повис в воздухе. Ну ладно, о том, что у нее было с моим Дэвидом, я узнаю потом, а сейчас для меня важно другое. Хотя что тут узнавать, они провели больше недели в одной комнате и, соответственно, в одной постели. Предполагать, что эта девица – девственница, не приходится. Думаю, что она уже в двенадцать лет спала направо и налево с кем попало. В бизнесе, который она выбрала, по-другому бывает редко. Поэтому догадаться о том, что у них было, не составляет особого труда.

Пытаясь скрыть накатившую волну ненависти и злости, я сделала вид, что ищу официанта, чтобы заказать еще кофе. Не знаю, почувствовала она это или нет, но Миа вдруг встала и сказала:

– Извините, мне нужно в туалет... – и легкой походкой отошла от столика.

Я посмотрела ей вслед. Сидевшие в зале мужчины все как один, словно голодные волки, заняли охотничьи позы и жадно следили за ней, пока она не скрылась в конце ресторана. Да, девчонка привлекает к себе внимание, очень необычная и яркая красота. Но почему она меня так раздражает, ведь я же вижу, что она очень старается мне понравиться?! И в этом нет ничего странного. Она влюбилась в мальчишку, тот попал в больницу, появилась мачеха, то есть родитель – естественно, ей хочется произвести хорошее впечатление.

Влюбилась? – подумала я. – Как сильно можно полюбить в семнадцать лет? На неделю, месяц, другой? Пока не появится другой. Глупый вопрос, я влюбилась в тринадцать, и мне этого хватило почти на двадцать лет. Но если девчонка влюблена в Дэвида, значит, я должна это тоже использовать. Почему мне все время кажется, что она неискренняя, что что-то недоговаривает! Может быть, я просто мнительная, или, как говорят, на воре шапка горит...

Возьми себя в руки, приказала я себе, полюби ее. У тебя нет другого выхода, кроме как приблизить к себе эту китаяночку, заставить довериться, а потом использовать. А ревность и ненависть здесь не помощники.

Миа, снова провожаемая заинтересованными мужскими взглядами, вернулась и села напротив. Я ей улыбнулась, она мне ответила широкой улыбкой, открыв ровный ряд белых зубов. С такой внешностью девчонка должна была бы уже давно гулять по Голливуду.

– Миа, – начала я, как можно дружелюбнее, – я хочу попросить тебя об одном одолжении. У нас с Дэвидом, действительно, сложились непростые отношения. Это моя вина, я его незаслуженно обидела. Но я хочу все исправить. Ситуация такова, что нельзя расстраивать его отца и сообщать, что сын... Дэвид в больнице... после наркотиков. У отца Дэвида больное сердце, и такие переживания его убьют. Пока он ничего не знает, я самостоятельно всю неделю разыскивала Дэвида, просто голову потеряла. Но я счастлива, что он был с тобой, потому что представляла себе ужасные картины. Это же Нью-Йорк...

Я смотрела на Мию и никак не могла уловить в ее неподвижном бледном лице хоть какой-то знак того, что она мне верит, или сомневается, или испытывает какие-то другие чувства. Может быть, именно потому, что мне никогда не приходилось близко общаться с азиатами, я никак не могла разобраться, о чем думает эта красивая девочка. Всегда ли у представителей ее расы такие бесстрастные лица и на них четко можно прочитать только сильные чувства, скажем гнева или ярости. А вот улыбка всегда одинаковая, когда они просто вежливы или когда им смешно. Нет в их мимике никаких полутонов.

Но понимаю я ее или нет, мне необходимо добиться своего, и, похоже, для этого пришло время.

– Не могла бы ты, дорогая, пойти в больницу и узнать, в каком Дэвид состоянии, – попросила я.

Ее рука лежала на столе, и я осторожно погладила ее прозрачные, слегка подрагивающие пальцы. Они были горячими и нежными.

– Если он в сознании, попросить его ничего не говорить полицейским, не давать им никакой информации, пока не придет его адвокат. Он имеет на это право. А если он уже им что-то сказал, то узнать, что именно. Не упускай никаких деталей... Я подожду тебя в машине у входа в больницу...

Девчонка молча и, как мне казалось, недоверчиво смотрела на меня. И я ее поняла, без объяснений все это выглядит достаточно подозрительно.

– Миа, понимаешь, я не могу пойти в больницу, потому что, если я там появлюсь, мне не удастся скрыть, кто он. Полиция тут же сообщит его отцу, а пока они не знают его фамилии, у нас есть шанс все это замять. Я знаю как. Ты же знаешь, как здесь все работает, в биографии Дэвида этот инцидент в будущем может сыграть роковую роль. Во-первых, после этого ни один приличный университет его не примет. Потом, его наверняка пошлют лечиться от наркомании, что тоже останется в его биографии... А ведь он не наркоман, ты это знаешь... Зачем портить ему будущее? Я уверена, что мы сможем избежать неприятностей. Если ты мне... ему поможешь.

– Как? Что я должна сделать? – Девчонка смотрела мне прямо в глаза. Мне показалось, что она хочет отказаться. Я почти видела, как ее губы складываются, и она произносит: я не хочу иметь к этому делу никакого отношения, все это портит мою биографию тоже.

– Миа, прошу тебя, доверься мне! Я хочу Дэвиду помочь, очень хочу, от этого зависит моя жизнь!

Я заметила, что к удивлению в ее глазах добавился испуг – наверное, мои слова прозвучали слишком уж горячо.

– Я имею в виду – моя семейная жизнь. Я не хочу разрушать свою семью! Мой муж, отец Дэвида, очень его любит, для него вся эта история будет ударом, который он не выдержит. Я виновата в том, что Дэвид ушел из гостиницы. Понимаешь, я его обидела, я не хотела, но так получилось. Ты должны меня понять. Как женщина. Прошу тебя, помоги мне!

Последнюю фразу я произнесла почти со слезами на глазах. Похоже, роль мне удалась, и девчонка подтвердила это.

– Когда вы хотите, чтобы я пошла к Дэвиду? – очень просто спросила она.

– Сейчас, – торопливо подхватила я, понимая, что этот энтузиазм необходимо использвать немедленно. – Если ты можешь, поедем прямо отсюда. Ты просто войдешь в регистратуру, полицейские, если они там, тебя уже знают, и попросишься проведать его. Если он все еще без сознания, идти к нему бессмысленно. Но если он пришел в себя, попробуй уговорить их впустить к нему. Боюсь, у тебя не получится, ты не родственница. Но хотя бы узнай, пришел он в себя или нет. И знают ли они его фамилию. А может быть, если он пришел в себя, то сможет говорить по телефону. Узнай номер, и в какой палате он лежит. Один или с кем-то. Как только тебе что-то станет понятно, сразу возвращайся ко мне.

– А если меня пустят к нему? Если я так сделаю, что меня пустят, если я смогу их убедить? Я сама хочу его повидать. Очень. Даже если он все еще в коме!

Эта девка не понимает, что говорит. Что значит, она пройдет к Дэвиду, когда он без сознания? Для чего? Чтобы поцеловать губы, которые принадлежат мне, или чтобы пожать его нежную горячую руку, когда это пожатие тоже мое?! Мерзкая китаянка!

– Но, может быть, вы и правы, и я не должна к нему идти, если он без сознания. И потом, меня, скорее всего не пустят к нему, – Миа, судя по всему, понимала меня гораздо лучше, чем я ее. – А что вы собираетесь делать, как хотите все это дело замять? В конце концов полиция узнает, кто он.

– У меня есть друзья, они мне помогут, – подбавив значительности, тихо сказала я.

– Вы уверены, что они вам помогут? Никто не хочет связываться, когда речь идет о наркотиках. Это так здорово, если вы сможете вытащить Дэвида из этого! – поддавшись на мою интонацию, полушепотом, но вдруг очень горячо заговорила она.

– О да, конечно, они помогут мне. Потом, у меня есть план, – подхватила я энергично, мне не хотелось, чтобы девчонка хоть на секунду усомнилась во мне. – И выполнять его надо будет постепенно. Ты первая, моя дорогая девочка, кому я расскажу о нем подробно, – я помахала официанту, чтобы нам принесли счет.– Потому что мне понадобится твоя помощь. Но не сейчас. Согласись, что медлить нельзя, каждая минута может оказаться решающей, поэтому, пожалуйста, давай немедленно отправимся в больницу. И будем действовать в зависимости от того, что мы там узнаем.

– Вы можете полностью на меня рассчитывать, – твердо сказала девчонка и в подтверждение своей готовности резко поднялась со стула.– Я сделаю все что нужно. Я чувствую свою вину в том, что с ним произошло. Вы, наверное, думаете, что я слишком еще для этого молодая, но я... Я люблю Дэвида. Очень. Я никогда никого еще так не любила. Мой отец очень строгий, он меня так и воспитал. Всегда проверял, где я и с кем. Я даже толком на свидание не могла ходить, отец всегда где-то прятался, следил за мной. Но я его не обвиняю, он меня очень любит. С Дэвидом у меня все было по-другому, отец это видел и не трогал меня. Я люблю Дэвида. И он меня тоже. Мы поклялись, что никогда с ним не расстанемся. Я должна его спасти.

Все звуки вокруг меня вдруг стихли, я только слышала громкие удары у себя в груди и тихие, но отчетливые слова: «Я молодая... Я люблю его... И он любит меня...»

В палате было полутемно, под потолком слабо светил ночник. Дэвид лежал на кровати, вытянувшись на спине и чуть повернув голову вбок. К его руке вела тонкая трубка внутривенного вливания, рядом ритмично попискивал аппарат, фиксирующий работу сердца. Я двинулась к кровати. Высокий, с сильно выдвинутой вперед верхней челюстью парень, по кличке Зубатый, один из «мальчиков» Валентина, остановил меня за руку. Он несколько раз мотнул головой, показывая, что дальше идти нельзя.

Но запреты охранника для меня мало что значили, особенно теперь, когда я видела Дэвида так близко. Лицо мальчика было очень бледным, он здорово похудел и стал еще больше похож на Ларри. Мне так хотелось, чтобы он открыл глаза, посмотрел на меня и, может быть, даже улыбнулся. Но это невозможно.

Дэвид в коме уже четвертый день, и только сегодня мне удалось впервые проникнуть к нему. Мию в день нашего с ней знакомства к нему не пустили, и я ее с тех пор больше не видела. Несколько раз звонила ей, но телефон не отвечал. Куда она исчезла, я не понимала, но предполагала, что начинающая актрисуля, как я и подозревала, оказалась просто врушкой и решила не иметь к этому делу никакого отношения. Меня это радовало. У Дэвида, когда он очнется, будет еще одно доказательство, что у него есть только я и больше никого.

Валентину удалось узнать, что врачи не уверены, придет Дэвид в себя или нет, так что, даже если я дотронусь до него, закричу или зарыдаю в голос, все равно ничего не произойдет. Он не очнется, не улыбнется мне, не бросит привычное: «Hi Kathryn! What’s up?»

Я подошла к кровати и взяла Дэвида за руку. Она была теплой, но вялой и безжизненной. Я легонько сжала его пальцы и поднесла к губам. Мой бедный мальчик! Последние приключения оказались тебе не под силу. Ты думал, что наркотиками сможешь приглушить боль и страх, виновницей которых была я, но ты перестарался. Вместе со страхом из тебя уходит и жизнь. Если я скажу, что люблю тебя, что страдаю так, как никогда даже не думала, что смогу страдать, – боюсь, это мало тебе поможет. Поверь, единственное, что мне хочется сейчас, это чтобы ты открыл глаза и твоя рука наполнилась снова жизненной силой.

Я живу теперь у Валентина, он все-таки настоял на том, чтобы я поселилась у него, но видимся мы нечасто. Он появляется неожиданно, заботливо расспрашивая о моем настроении, сам говорит о разных пустяках, затем уходит, ссылаясь на дела. А я слоняюсь по его большому пустому дому, купаюсь в океане, сгораю на солнце и плачу.

Когда после встречи с Мией я узнала, что Дэвид все еще без сознания, помчалась тут же к Валентину и безо всякой подготовки выложила ему свой план, который мне казался очень простым и легко исполнимым: выкрасть Дэвида из больницы. Валька долго и натужно смеялся, потом посерьезнел и сказал:

– Катерина, запомни: я с американским законом играю в игры только тогда, когда знаю, что выиграю. Причем это должен быть очень большой выигрыш. А такая ерунда, как спасение положительного имиджа твоего пасынка, чтобы ему легче жилось в будущем, не входит в мой реестр достойных риска побед.

Он задумчиво глядя на меня, сел рядом и тихо сказал:

– Не сходи с ума. Жди. И не пытайся затащить меня в свою трясину. Хочешь гибнуть – делай это сама. Я тебе помогать не буду.

И сколько я ни пыталась ему доказать, что выкрасть Дэвида будет легко и как это поможет мне, Валентин не сдавался. Он снова начинал смеяться и говорил, что я насмотрелась американских детективов и совсем не знаю реальности. В какой-то момент, потеряв терпение, он просто встал и вышел, и я встретилась с ним только на следующий день. Но после нашего разговора за мной постоянно следил кто-то из его ребят.

Дэвид, любовь моя! Я все время думаю о тебе, вспоминаю наши с тобой дни, когда мы до приезда Ларри жили вдвоем! Какое же это было удивительное время! Я не помню в своей жизни более радостных, более светлых и легких дней! Как все это было коротко! И как прекрасно. Вероятно, у каждого должны быть свои пятнадцать минут, а у более везучих – день или два полной безмятежности и абсолютного счастья! Если этого не удалось испытать, то жизнь можно считать неудавшейся.

Дэвид, мое дыхание! Открой глаза, пошевели пальцами, прижми меня к себе, шепни, что соскучился, или капризно сожми губы, оттолкни, обругай – сделай что-нибудь! Я не могу смотреть в твое неподвижное, мертвенно-бледное лицо с запекшимися полуоткрытыми губами! Это больно. Мне почему-то кажется, что если я тебя поцелую, ты обязательно проснешься! И засмеешься, и...

– Мы должны уходить! – тронул меня за плечо один из «мальчиков» Валентина, по кличке Зубатый. – К нему могут прийти.

– Кто? – с трудом отрываясь от Дэвида, машинально спросила я.

– Мы должны идти, – настойчиво повторил он.

Я наклонилась и все-таки поцеловала Дэвида в теплые мягкие губы. Но он оставался неподвижен.

«До следующей встречи, моя любовь, – мысленно сказала я, бросая на него прощальный взгляд. – Я приду к тебе завтра. Я буду здесь каждый день, пока ты не поправишься. А потом мы с тобой продолжим наше так неудачно прервавшееся путешествие!»

– Кто к нему приходит? – повторила я свой вопрос, когда мы вышли из палаты. – Ведь они до сих пор не знают его имени...

Зубатый молча отвел глаза в сторону.

– Тебе Валентин велел мне не говорить? Да? – допытывалась я.

– Никто мне ничего не говорил, – слишком уж горячо запротестовал он, но я поняла, что попала в точку.

Эти охранники, ну до чего тупые ребята! Не понимают, что у них на лице все написано, бесполезно обманывать. От того, что мысли посещают их редко, то и выражаются они на их физиономиях слишком ярко. Интересно, почему Валька не хочет, чтобы я знала?! Неужели к Дэвиду приходит... Миа? И поэтому не отвечает на мои звонки! А может быть, это Джонни?

Я не видела Джонни ни разу с того вечера, когда мы нашли Дэвида. Да и как мы могли встретиться? Адреса Валентина он не знал, телефона я ему тоже не давала, а сама не звонила. Он наверняка кроет меня на чем свет стоит, ведь я обещала ему десять тысяч долларов, если он найдет Дэвида. Он его нашел, а я исчезла! Хороша, нечего сказать! Сегодня обязательно позвоню ему, договорюсь о встрече, деньги отдам и попробую убедить его выкрасть Дэвида из больницы. У меня единственная надежда на него.

Мы прошли по длиному коридору больницы и остановились у дверей лифта.

– Спасибо тебе... Зубатый... Кстати, как тебя зовут? Наверняка, у тебя есть имя, которое тебе дала мама, – спросила я, нажав на кнопку.

– Я детдомовец, – неохотно ответил он. – А зовут меня... Зубатый.

– Ну что ж, еще раз спасибо. Тебе приказано меня провожать? Не беспокойся, я сама спущусь, а ты оставайся здесь... Или, может быть, я тоже останусь. Хочу посмотреть, кто к нему приходит.

Зубатый отрицательно покачал головой, и я поняла, что бороться с ним бесполезно. Когда лифт подошел, он легонько подтолкнул меня вперед, затем тоже вошел. Я со злостью дернулась, но он крепко взял меня за локоть и, чуть наклонившись, нажал кнопку лифта. Дверь через несколько секунд закрылась, и мы поехали вниз.

Ну что я хочу от этого двуклеточного?! Он служит Валентину, наверняка получает хорошие деньги. Какого черта он будет рисковать своей работой?! Ему приказано встретить меня, проводить в палату, побыть пять минут, затем посадить в машину и продолжать здесь дежурить. Он это выполняет. Откуда ему знать, что дом Валентина для меня превратился в тюрьму, что мне трудно там дышать, спать, просыпаться, изображать из себя влюбленную и преданную идиотку! Об этом никто не догадывается, даже я этого не подозревала до тех пор, пока не увидела Дэвида.

Я покорно села в машину, ожидавшую у входа. Зубатый захлопнул дверь и, стукнув по капоту, дал знать, что можно ехать. Сам повернулся и пошел внутрь больницы.

Зачем он остался? Что там происходит, когда меня нет, кто приходит к Дэвиду? Неужели эта красотка-китаянка? И специально не отвечает на мои звонки! Змея!

В салоне со мной находился еще один «мальчик» Валентина. Это был сорокалетний молчаливый Вова, бывший мастер спорта по боксу. Его коротко стриженная крупная голова всегда была повернута чуть вправо, от этого возникало ощущение, если сидеть слева или впереди, что он подсматривает за тобой. Валентин, судя по всему, доверял ему, потому что Вова находился со мной все время, я постоянно натыкалась на него в доме и чувствовала его присутствие, даже когда закрывала дверь спальни и ложилась в постель.

Мы ехали уже минут пять, но не сказали друг другу ни слова. По дороге сюда мне удалось вытянуть из него только то, что он в Нью-Йорке живет три года и очень этому рад , потому что в Рашке, как он сказал, его дни были уже кем-то посчитаны.

– Ой, – вскрикнула я, – забыла. Мне же надо купить лекарство. Остановись у какой-нибудь аптеки.

– Какое лекарство? – подозрительно всматриваясь в меня, спросил Вова.

– У меня женские дела начались, живот болит.

– Дома все есть, – не допускающим возражений тоном сказал он.

– Того, что мне нужно – нет! – сказала я и крикнула шоферу: – Останови здесь на углу, я выйду!

Но шофер, не обращая на меня внимания, проехал угол и продолжал движение.

– Соедини меня с Валентином! Немедленно! – закричала я. – Если ты этого не сделаешь, я ему скажу, что ты полез на меня и хотел изнасиловать! Ты не проживешь и дня после этого!

Голова Вовы повернулась еще больше вправо. Он дико вытаращил на меня глаза и сжал губы. Затем достал телефон и набрал номер.

– Шеф, извини, но она желает с тобой немедленно поговорить! Мы едем домой. Нет, ничего... Да... Как обычно... Хорошо...

Он протянул мне трубку.

– Валька, что происходит?! Я что, под арестом?! Почему мне не позволяется пойти в аптеку? – закричала я в трубку. – Почему, черт побери, я не могу выйти из машины и просто пройтись по улице? Что происходит? От кого ты меня прячешь?

– От тебя самой, – мягко ответил он. – Ты хочешь в аптеку? Что тебе нужно, скажи Вове, он...

– Нет, я хочу сама! И после этого хочу прогуляться! Затем возьму такси и вернусь. Почему я не могу этого сделать?! Почему?

– Пожалуйста, делай что хочешь, – сухо сказал он и добавил: – Надеюсь, ты сейчас в состоянии принимать обдуманные решения. Я не уверен, что смогу каждый раз вытаскивать тебя из дерьма. Передай трубку Вове.

Я вернула телефон охраннику. Надо признаться, особой радости от победы у меня не было. Мне не понравился его сухой жесткий тон и главное легкость, с которой он согласился на мои требования. Сейчас было совсем не время с ним ссориться.

– Куда тебе надо? – спросил осторожно Вова, закончив разговор с Валентином.

– Попроси шофера остановиться. Я выйду здесь.

– Мы можем тебя довезти...

– Нет, спасибо, я сама доберусь.

Я дождалась, пока лимузин с Вовой вольется в поток машин, и, свернув на соседнюю улицу, прошла несколько кварталов. Я шла медленно и постоянно оглядывалась, проверяя, не вернулись ли они. Выйдя на тротуар, остановила такси и попросила отвезти меня в больницу.

Я смотрела в окно на снующих по узким улицам Гринвич Виллиджа людей, лица которых слились для меня в одно. Джонни! Конечно, это он ходит к Дэвиду, больше некому! Поэтому Валентин не хочет, чтобы я задерживалась в больнице и с ним встречалась! Он его почему-то с самого начала невзлюбил, и сейчас я наверняка именно его увижу у Дэвида в палате.

Я вдруг поняла, что соскучилась по этому чернокожему великану. Никто другой не давал мне такого ощущения защищенности, как он. Только, пожалуй, Ларри. Но мысли о муже были запретной темой, я не позволяла себе вспоминать о нем, потому что это приносило боль. Он не заслужил того, как я с ним поступила. Мой Ларри, мой добрый доверчивый Ларри не заслужил, чтобы...

Нет, не думать, не думать и не вспоминать!

Несмотря на вечер, в приемном покое больницы было все так же много народу, к дежурной в справочную стояла очередь. После недолгих споров со средних лет медсестрой, которая пыталась мне обьяснить, что часы посещения закончились и к больным больше не пускают, я дала ей пятьдесят долларов, и это решило все разногласия. Она даже предложила проводить меня наверх, но я помнила дорогу и в ее помощи не нуждалась. Подобревшая медсестра продолжала настаивать, мне пришлось грубо оборвать ее.

И вот я снова иду по длинному больничному коридору. Даже не иду, а скорее, бегу. Остается совсем немного до двери в палату к Дэвиду, я слегка замедляю шаг, представляя, как сейчас удивится Джонни, и, словно пораженная громом, замираю в двух шагах от...

Ларри. Он вышел из палаты и, увидев меня, тоже застыл. Я почему-то вспоминаю ответ Валентина на мой вопрос, от кого он меня прячет. Да, ты, как всегда, прав, меня действительно надо защищать от самой себя!

Неизвестно, сколько бы мы так простояли, если бы вдруг рядом с Ларри не появился Джонни.

– Кэтрин?! – удивленно вскрикнул он. – Наконец! Что с тобой произошло, куда ты исчезла? Из гостиницы ты выписалась, мне не звонишь. Где ты пропадала?!

Я хотела что-то сказать, но вместо слов получился короткий хрипящий выдох. Джонни подошел ко мне, взяв за руку и сочувственно заглядывая в глаза, спросил:

– Тебе плохо? Ты бледная... Позвать врача? Кэтрин, ты слышишь меня? Что с тобой?

– Не волнуйся, Джонни, с моей женой такое бывает, когда она придумывает очередную ложь! – тихо сказал Ларри.

– Эй, эй, братец, полегче! Дай человеку прийти в себя, – остановил его Джонни и, повернувшись ко мне, участливо предложил: – Может, тебе воды принести?

– Нет, спасибо, – собравшись с силами, ответила я. – Мне надо сесть... иначе упаду.

Джонни, поддерживая меня за локоть, помог сделать несколько шагов к двери в палату Дэвида. Ларри стоял и безучастно следил за нами, пропустив вперед, зашел и прикрыл дверь. Дэвид продолжал лежать в той же позе. В палате было по-прежнему прохладно и темно, высокий металлический звук сердечного монитора напряженно отдавался у меня в ушах.

Джонни налил мне воды из кувшина, протянул бумажный стаканчик и ободряюще подмигнул:

– Выпей, легче станет.

Я сидела на стуле с опущенной головой и не знала что говорить.

Чтобы скрыть волнение, я все-таки сделала несколько глотков теплой, пахнущей хлоркой воды. Пауза затянулась, я должна была уже что-то сказать. Собравшись с силами, я посмотрела Ларри в глаза:

– Ты... хорошо выглядишь... – с трудом получилось у меня.

– Другими словами, тебя удивляет, что я все еще жив?! – не отводя взгляда от моего лица, издевательски спросил он.

– Если хочешь сделать мне больно, не старайся. Я сама себя казню так, как никому и...

– Неужели? – перебил он и удивленно поднял вверх брови. Лицо скривилось в презрительной гримасе. – Вот, Джонни, учись. Сейчас из меня сделают виноватого! Нам эти трюки хорошо известны!

– Джонни, а почему ты мне не позвонил? – Пол поплыл у меня под ногами, и мне хотелось ухватиться за моего черного друга, потому что я больше нигде не видела для себя спасения. – Почему не сказал, что Ларри здесь...

– Твой муж мне не разрешил, – он по-прежнему хорошо меня понимал и готов был протянуть руку помощи.

– Я ждал, пока ты здесь сама появишься, – зло улыбаясь, сказал Ларри. – Я хотел увидеть твои глаза, услышать, как ты будешь выкручиваться. Давай, поделись со мной, пока полиция не прибыла, что все-таки произошло, или предпочитаешь во всем следователю признаваться?!

– Ты уже вызвал полицию? – задохнулась я, хотя не видела, чтобы он куда-нибудь звонил.

– Пока нет, но они сами здесь появляются регулярно... Может, сегодня уже поздно, придется самим позвонить и обрадовать, что ты наконец-то объявилась. Хотя... – Он вопросительно посмотрел на Джонни, затем на меня, снова на Джонни и сказал: – Вчера они заявились сюда в половине десятого, а сейчас... Но не будем отвлекаться. Я сгораю от нетерпения узнать, что же произошло? Как ты оказалась в Нью-Йорке с моим сыном, сняв со счета все мои деньги...

– Не все, – глупо поправила я его, – только сорок тысяч...

– Ах, прости, не все. Только сорок тысяч. Оставив мне кое-что на поиски сбежавшей жены. Но это пол-беды! А вот убийство в гостинице «Санрайз» хозяина галереи, нашего с тобой приятеля Стива Амбросио – это уже кое-что посерьезнее! Полиция утверждает, что свидетели видели там женщину лет тридцати с подростком. Они остановились на два дня под фамилией Смит в номере, где настольной лампой был убит бедняга Стив, но исчезли в ночь приезда. Хозяйка гостиницы на фотографиях узнала тебя, дорогая моя супруга...

Ларрри замолчал. В его глазах было столько ненависти, что безо всяких выяснений становилось понятно: ни о каком прощении или просто сочувствии речи быть не может. Я должна немедленно бежать, иначе меня отсюда выведут в наручниках, но перед этим помучают душераздирающими признаниями.

«Как же это сделать?» – лихорадочно думала я. Ларри стоял, блокируя дверь, а Джонни, подпирающий плечом стену, находился рядом. Любое мое движение ими контролировалось.

– Ну?.. – настойчиво повторил Ларри. – Так что же произошло?!

Я понимала, что рассказывать, как все произошло на самом деле по нашей с Дэвидом придуманной версии, – бессмысленно: он меня уже ненавидит, подробности ожесточат его еще больше. Надо было, как я и думала раньше, валить все на находящегося в беспамятстве Дэвида – но что мне это даст? Удар, который я нанесла Ларри, перевернул в нем все с ног на голову: любимая жена оказалась за городом в гостинице с его сыном, там же обнаружили труп далекого приятеля семьи, затем сын обнаружился в коме в Нью-Йорке, а жена в это время где-то скрывается. Вся эта запутанная история может вызвать только ненависть, а не желание разобраться, не говоря уже о том, чтобы помочь.

Захочет ли он мне помочь, если услышит вразумительные оправдания, каких, к тому же, у меня и не было? Нет. Такие упрямцы, как Ларри, однажды возненавидев или, кстати сказать, полюбив, не могут изменить свое чувство в короткое время. Для этого им надо хорошенько дать по голове. А у меня не было шокового аргумента в свою пользу, тянуть же время в создавшейся ситуации было непозволительной роскошью. Оставалось одно – бежать.

– Джонни, оставь нас одних, – попросила я. – Извини, но это личный разговор...

Джонни бросил короткий взгляд на Ларри и двинулся к двери.

– Пойду вниз, попрошу у сестричек кофейку!

Дверь за Джонни закрылась, Ларри, не торопясь, прошел к закрытому пластиковой шторой окну и снова повернулся ко мне. В этот промежуток времени можно было сорваться с места и выскочить из палаты, но я понимала, что Джонии был все еще в коридоре и ему ничего не стоило меня остановить. Они с Ларри, судя по легкости и быстроте понимания, сошлись и даже подружились. Надо пока потянуть время и дать черному время уехать вниз на лифте.

– Ларри, – начала я, – мне трудно тебя убедить, что я не виновата, что мой побег – это цепь абсолютно необьяснимых, а главное – не зависящих от меня случайностей... Дэвид – твой сын, ты его любишь, и если я скажу, что все случилось по его вине, – ты наверняка не поверишь. Ты не поверишь мне, что... – я сделала небольшую паузу, опустила глаза и снова подняла их на Ларри, показывая, как мне больно, – Стива убил Дэвид. Но это правда, как мне ни больно об этом говорить...

– А как вы оказались в гостинице? У тебя был роман со Стивом?! Да? Только не ври, потому что, мне все известно. Полицейские нашли свидетелей, знают гостиницы, где вы...– Его голос дрогнул, но он справился и добавил: – Им все известно, и мне тоже. Дэвид вас подозревал, я нашел в его комнате несколько магнитофонных кассет с вашими разговорами со Стивом. Вы пытались от него откупиться...

– Я не вру. Да, я несколько раз встречалась с Стивом, но это ничего не значило, поверь мне. И в гостиницу я приехала, чтобы с ним попрощаться. Я все равно любила тебя...

– Все равно?! Что значит – все равно? – закричал он, перестав сдерживаться, и одним прыжком подскочил ко мне. – Как я тебя ненавижу! Русская шлюха! Похотливая змея! Я не верю, что мой сын мог кого-то убить! Из-за тебя он сейчас лежит в коме! Ты хотела избавиться от любовника, ты убила Стива! Ты убила меня, ты убила моего сына!

Он наотмашь ударил меня по лицу, затем по голове. Я упала, он наклонился и стал бить руками по лицу, груди, животу, куда мог попасть. Я сжалась, прикрыв голову руками и поджав колени, а он пинал меня, словно шар, из стороны в сторону. Я услышала, что дверь резко открылась и в комнату кто-то вошел. Ларри отлетел от меня, послышалась возня, чья-то рука с силой потянула меня вверх. Я открыла глаза и увидела, что надо мной склонился Зубатый.

– Идти можешь? – задыхаясь, спросил он.

– Да, – ответила я, вцепившись в его руку.

– Надо бежать, – то ли спрашивая, то ли приказывая, сказал он.

– Конечно, бежать, и быстрее! – крикнула я, и первая рванулась к выходу.

Но дорогу мне перекрыл Ларри. Шатаясь, утирая кровь с губ, он стоял в дверях и с ненавистью смотрел на меня:

– Что, еще один твой любовник, похотливая свинья? Сколько их у тебя?! – спросил он и снова замахнулся, чтобы ударить.

Но его руку поймал Зубатый и с силой ударил кулаком в живот. Ларри вылетел в коридор. Я выбежала из палаты и помчалась к лифту. Зубатый тяжело дышал сзади. Лифт никак не приходил. Я слышала, как Ларри застонал, и, повернувшись, увидела, что он пытался подняться. Ему было тяжело, он несколько раз поднимался, тряс головой и снова опускался на пол. Зубатый двинулся к нему, но я его остановила:

– Хватит, он уже не опасен...

Наконец подошел лифт. Из него навстречу нам вышел Джонни с картонным стаканчиком кофе в руке. Увидев меня и моего спровождающего, он сразу все понял. Джонни швырнул стакан в лицо Зубатому, но тот успел отклониться. Я влетела в лифт и нажала кнопку. Зубатый вбежал за мной и, высоко подняв ногу в прыжке, пнул в грудь пытавшегося войти Джонни. Черный гигант отлетел и тяжело упал на спину, дверь лифта закрылась.

Мы останавливались почти на каждом этаже, входили медсестры, врачи, в лифте набралось довольно много народу. Я подумала, что если Джонни сообразит, то сбежит на первый этаж по лестнице в два раза быстрее, чем мы, и встретит нас в холле.

Но когда дверь лифта открылась, нас никто не ждал. Мы пробежали мимо регистратуры к центральным стекляным дверям выхода. Стоявший там в униформе охранник вдруг чуть присел и наставил на нас пистолет:

– Стоять! – крикнул он. – Стрелять буду!

Я испуганно заторомозила, но по инерции еще несколько секунд продолжала скольжение, оказавшись с охранником почти лицом к лицу. Зубатый бежал за мной, но в последний момент отпрыгнул, сбоку подлетел к охраннику, направившему на меня пистолет, и одним ударом сбил его с ног. Раздался крик, кто-то упал на пол, прикрывая руками голову, кто-то прижался к креслу, медсестры спрятались за регистрационной стойкой.

На улице сквозь стекляные двери я увидела стоящего и показывающего в нашу сторону Джонни и еще двух полицейских, вытаскивающих пистолеты и готовящихся войти в больницу.

– Полицейские! – крикнула я Зубатому.

– Беги за мной, – приказал он и, схватив за руку, потащил за собой в обратную сторону. – В конце коридора есть запасной выход. Спустишься по лестнице, справа дверь. Во дворе увидишь синий «ниссан», дверь открыта, вот ключи, садись и уезжай, а я их тут задержу. Найдешь дорогу к Валентину?

– Найду, – на бегу ответила я ему.

Мы добежали до двери, над которой висела горящая красная надпись «Выход». Я повернулась и увидела, что нас преследуют полицейские с пистолетами в руках, они были метрах в тридцати. Зубатый рванул дверь на себя, и мы выскочили на узкую лестницу. Этажом ниже, как он и предупредил, была другая дверь. Я остановилась и спросила:

– Может, поедешь со мной?

– Беги! – крикнул он. – Заводи машину и уезжай!

Я выскочила во двор. Здесь стояло несколько автомобилей, мусорные железные ящики, сваленные доски и еще какой-то хлам. Синий «ниссан» был запаркован удобно, сразу у выезда. Пальцы дрожали, но я все-таки вставила ключ, машина послушно взревела. Я отъехала назад и начала разворачиваться. Вдруг в зеркало я увидела, что к машине изо всех сил бежит Зубатый. Я затормозила, он рывком открыл дверь, плюхнулся рядом и крикнул:

– Вали отсюда! Жми на газ! При выезде – налево!

– Но здесь одностороннее движение!

– Ничего! А справа у входа нас мусора дожидаются! – чуть задыхаясь, руководил он. – Газани еще, давай, теперь опять налево и резко направо! Не бойся, проезжай через эти ворота, плевать на шлагбаум, ломай его! Молодец! Мы срежем хороший кусок и на другую улицу выедем, они ни в жисть не догадаются! Я тут уже все ходы и выходы изучил, не думал, что понадобится, а вот смотри, никогда не знаешь... А эти козлы ведь города своего толком не знают, будут еще час вокруг больницы чухаться!

Он хрипло рассмеялся. Надо сказать, что от его смеха мне стало не по себе. С таким весельчаком шутки были плохи: придушит и даже не заметит.

Мы выехали на широкую улицу с двусторонним движением, машин было много, они стояли в четыре ряда, но вот впереди зажегся зеленый свет, и мы влились в общий поток.

– Зачем ты вернулась? – вдруг раздраженно спросил Зубатый. – Я же тебе сказал, что ты не можешь там оставаться...

– Если бы ты мне сказал, кто к нему приходит, ничего бы не случилось! – зло ответила я.

Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но вдруг резко завыла сирена. Я посмотрела в заднее стекло. За нами ехал черный джип, за ним еще несколько машин, слева и справа тоже были обычные автомобили. Но звук полицейской сирены был отчетливо слышен откуда-то сзади. Наконец я увидела мигающий красный фонарь на крыше темно-вишневой машины, которая, выехав частично на тротуар, пробиралась в нашем направлении. Хвастовство Зубатого было преждевременным, полицейские оказались не такими уж идиотами и район этот, похоже, знали не хуже него.

От автомобиля с сиреной все шарахались в разные стороны, давая возможность двигаться вперед, я же была заперта со всех сторон и беспомощно следила за тем, как расстояние между нами быстро сокращается.

– Что делать? – закричала я Зубатому.

– Выезжай на тротуар! Выезжай, не смотри на прохожих, они разбегутся! – охрипшим голосом приказал он. – Быстрее, быстрее! Не бойся, через несколько домов будет поворот направо, не смотри, что там движение только влево! Дави на газ, двигай, молодец, скорее, скорее, еще немного...

Я жала на газ и с легкостью крутила рулем, словно управляла видеоигрой. Когда-то, когда я пыталась завоевать любовь Дэвида, мы с ним играли на таких электронных автоматах в торговом центре недалеко от нашего дома. Я постоянно проигрывала, врезаясь во все препятствия на пути игрушечного автомобиля и вызывая пренебрежительные шутки мальчишки в свой адрес. Но сейчас передо мной была реальная улица, реальные люди, и настоящая полиция преследовала меня.

Сирена истерически орала уже где-то рядом. Люди в испуге шарахались в сторону. Довольно близко я видела их побелевшие удивленные лица, расширенные в ужасе глаза, но страх, что меня поймают, был настолько сильным, что я не думала, попадет мне кто-то под колеса или нет. Я пыталась объехать или резко тормозила, если какая-то нерасторопная женщина растерянно застывала передо мной, но скорее делала это автоматически, словно передо мной возникал забор или другое неживое препятствие, которое надо было как можно быстрее преодолеть. Криков я почти не слышала, только по выраженю лиц понимала, что им моя езда не по душе.

Метрах в пятидесяти от нас, там, где кончался дом и начиналась улица, о которой говорил Зубатый, я увидела перекрывающую мне дорогу голубую полицейскую машину. На ее крыше ярко горела красно-белая сигнальная панель. Весь отрезок улицы от нашего автомобиля до нее был подозрительно пуст, хотя еще несколько секунд назад здесь было полно прохожих. Я резко затормозила.

– Что делать? – повернулась я к Зубатому, который от резкой остановки уперся руками в переднее стекло. Он напряженно смотрел вперед.

– Внимание, внимание! – услышали мы металический голос, несущийся откуда-то сверху. – Водитель автомобиля «ниссан», номера би-эн-вай 814 прекратите движение! Водитель автомобиля «ниссан» номера би-эн-вай 814, прекратите движение! Повторяю...

Меня словно парализовало. Я смотрела вперед на перекрывшую нам дорогу полицейскую машину и не могла понять, мне они говорят или кому-то другому. Рядом кто-то хрипло сказал:

– Нас сейчас возьмут... В трех кварталах от больницы... Да, со мной... Сзади тоже машина... Куда бежать? Они перекрыли сзади и спереди! Что?

Я повернулась к Зубатому и поняла, что он говорил по телефону, скорее всего с Валентином.

Не знаю, что меня толкнуло, но я вдруг рывком открыла дверь, выскочила на улицу и помчалась среди остановившихся автомобилей на противоположную сторону. Какой-то идиот чуть не сбил меня с ног, двинувшись на новенькой «хонде» вперед как раз в тот момент, когда я пробегала между ним и красным «фордом», стоящим впереди. Я с силой стукнула его по капоту и закричала:

– Козел, смотри куда едешь!

Увидев его удивленное лицо, я сообразила, что кричала по-русски. Но это открытие меня недолго занимало. Я уже была на другой стороне улицы, где собралась толпа любопытных. Когда я оказалась среди них, никто меня не остановил, наоборот, все расступились и дали возможность войти в середину. Где-то рядом возник шум, несколько голосов перебросились фразами, их подхватили, и заговорили все разом:

– Копы, копы! Сюда бегут! А кого ловят? Бандитов? Какого насильника? Детей воровал? Ах, гад! Поймать бы его... А куда мэр смотрит? Куда смотрит – себе в карман смотрит! Что произошло, кто-нибудь знает? Квартиру обворовали? В этом районе всегда что-то происходит. Два дня назад тут тоже...

Я пробиралась сквозь толпу, движущуюся в обратном направлении. Удивительно, как люди любят происшествия! Толпа зевак стремительно росла, и я уже сама в какие-то моменты не понимала, что происходит и за кем охотится полиция.

«Главное – не останавливаться! – звучало у меня в ушах. – Не останавливаться и ни на кого не смотреть! Только бы выбраться отсюда незамеченной, добежать до метро, там легче всего затеряться...»

– Стоять! – услышала я позади себя крик. – Не двигаться! Буду стрелять!

Хотя мимо меня проходило много людей, я сразу поняла, что обращаются именно ко мне. Скорее всего, потому что ждала чего-то подобного, а может быть, от того, что все вокруг шарахнулись от меня, испуганно глядя на кого-то позади. Кто-то во мне настойчиво говорил: не поворачивайся! Продолжай идти! Если повернешься – конец!

Но окрик повторился, и я не выдержала. Оглянувшись вполоборота, я увидела невысокого коренастого полицейского, который направлял на меня пистолет. Вокруг нас место в радиусе пяти метров было уже пусто. Рядом с первым полицейским появился еще один, он тоже целился в меня. Вдруг сзади кто-то на меня прыгнул и повалил на асфальт. Я закричала, пытаясь вырваться, но руки были крепкие, меня молниеносно скрутили, и я почувствовала у себя на запястьях тяжесть и прохладу железных наручников.

Не знаю, что на меня нашло, но я изворачивалась и крутилась под чьим-то тяжелым телом, пытаясь сбросить его с себя. При этом я кричала по-русски, по-английски, угрожала городской полиции разорительным судом и даже, по-моему, обещала добраться до президента.

Но мой крик и попытки освободиться не вызвали никакого сочувствия. Сидящий на мне полицейский схватил меня за волосы и довольно сильно несколько раз потянул вверх:

– Сопротивление полиции при аресте только увеличит твой срок, не дергайся и слушай внимательно, что тебе говорят.

После этого другой мужской голос начал говорить мне о моих правах...

Вокруг стало тихо, звуки города ушли на задний план, растворившись в этом монотонном голосе. Я опустилась щекой на горячий асфальт и закрыла глаза...

Судья в черной мантии сидела на своем месте в центре длинного стола и уже двадцать минут просматривала какие-то бумаги. Это была плотная женщина лет пятидесяти с короткой шеей и плоским незапоминающимся лицом. В зал кто-то входил, выходил, но было тихо, все внимательно следили за судьей.

Когда минут сорок назад меня ввели сюда, сняв в коридоре наручники, первым, кого я увидела, был Ларри. Он сидел во втором ряду один. Прямой, высохший, бледный, покрасневшие глаза, направленные на меня, полны боли и ненависти. Я хорошо знала мужа, чтобы понимать, как он сейчас потерян и несчастен. В сложные моменты, когда надо было принять серьезное решение, Ларри, всегда осторожный в мелочах, терялся и слабел. Последние восемь лет я служила ему своего рода костылем, на который можно было опереться. Но теперь он один, и мне стало жаль его. Тем более что ранее жизнь не очень его утруждала событиями подобного рода. О таких делах мой дорогой американский муж привык слышать с экрана телевизора, но чтобы с ним произошло нечто подобное – в это он никак не мог поверить.

За Ларри, напряженно вытянувшись, сидела женщина, которую я вначале не узнала, но лицо ее мне показалось знакомым. Через какое-то время я вспомнила: это сестра Стива! У нее были такие же глубокие светлые глаза с густыми темными бровями и узкий длинный рот. Вспомнив, кто она, я снова оглянулась на нее. Валери с холодной ненавистью посмотрела на меня, ее губы шевельнулись, и она что-то сказала, но что – я не разобрала. С ней рядом сидели еще несколько мужчин, было понятно, что все они вместе, но я их не знала.

– Она знакомится с делом, – шепнул мне мой адвокат, Альберт Вайс.

– Кто? – не поняла я. – Валери?

– Какая Валери? – удивился Альберт.

– Сестра Стива...

– Да нет, судья О’Брайан! – недовольно зашептал он. – Это ее тактика: помучить полчаса, как будто она освежает в памяти дело. Я настаиваю на том, чтобы дело рассматривали здесь, в Нью-Йорке, а бостонская полиция требует слушания там. Но поскольку...

Он остановился и вопросительно посмотрел на судью, которая вдруг подняла голову и окинула зал взглядом. Не найдя, что искала, она продолжила чтение. Альберт замолчал, решив не дразнить строгую судью, тем более что об этих юридических разборках он мне рассказывал уже не один раз.

Альберт Вайс был очень известный адвокат, он и еще несколько его партнеров возглавляли одну из самых крупных юридических фирм Америки. Его мне нанял Валентин. Сам он за эти три дня ни разу не появился у меня в тюрьме, хотя я ему звонила и умоляла приехать. Вместо этого он нанял лучших адвокатов и пообещал, что даст денег для освобождения до суда под залог, сколько бы это ни стоило.

Шестидесятилетний Альберт Вайс производил впечатление ухоженного, довольного жизнью и собой эстета. А если быть точнее, заработанные выигранными или проигранными, не имело особого значения, процессами гигантские деньги он тратил на себя с толком и вкусом. Ал, как он попросил с самого начала называть себя, был невысокого роста, поджарый, с мягкой улыбкой и темными еврейскими глазами на загорелом лице. Его старомодная галантность поначалу раздражала меня, казалась насмешкой в мерзкой манхэттенской тюрьме предварительного заключения, но потом я поняла, что этот холеный, неторопливый человек находился на таком уровне своей эксклюзивной жизни, что иначе не мог. Его уже давно не волновали мелкие житейские проблемы, он просто о них не знал, или забыл, если и знал раньше.

Ал жил в мире с собой и с окружающими, летал на собственном самолете в Атлантик Сити или Лас-Вегас поиграть с приятелями в казино. Отдыхал где-нибудь на островах в Карибском море с молоденькими женщинами-адвокатами, для которых знакомство с знаменитым Вайсом могло решить их дальнейшую карьеру. Но последнее время он все чаще проводил вечера в огромном доме на Лонг-Айленде со своей супругой, родившей ему троих детей, которых он очень любил.

Я читала о его громких делах по защите кинозвед, знаменитых спортсменов или музыкантов. Благодаря своей славе адвоката, который чаще выигрывает, чем проигрывает, он постоянно был в центре скандалов, о которых писали все газеты и за развитием которых следили ведущие телекамеры страны. Он был умен, осторожен и влиятелен.

Мне повезло, что такой знаменитый адвокат лично занялся моим делом, так мне сказал Валентин, и я должна быть в абсолютном его подчинении. Не знаю, предполагалось ли, что я буду отвечать на томные призывные взгляды, которые он часто бросал на меня, без особого стеснения разглядывая мою грудь, бедра, ноги. Но, честно говоря, меня это мало занимало. Мне было все равно, что со мной будет.

Я чувствовала усталость и полное безразличие к происходящему. Меня обвиняли в заговоре с целью убийства и преднамеренном убийстве Стива Амбросио, и за это мне грозило более 20 лет тюрьмы. В мои возражения, что я его не убивала, никто, кроме моего адвоката, не верил, да и то только потому, что ему платили. Дэвид, насколько я знала, все еще находился в коме, и ждать от него помощи не приходилось, да я и не уверена, что он бы мне ее оказал, если бы пришел в себя. Садиться в тюрьму никому не хочется.

Со мной в камере были еще три женщины, две латиноамериканки и одна черная. Двадцатипятилетняя коротконогая пуэрториканка Мария, с распущенными до плеч редкими крашеными волосами, ждала суда за то, что избила мать, которая, как она рассказывала, запрещала ей встречаться с ухажером.

Другая сокамерница, сорокалетняя Элейн, говорила, что ее арестовали только за то, что она черная, и что она ничего не сделала – к ней на улице подошли полицейские и без обьяснений арестовали. Но судя по манере одеваться и макияжу, Элейн зарабатывала себе на жизнь древнейшей профессией.

Третья, пожилая полная латиноамериканка все время молчала, только жалобно выкатывала большие черные глаза и рукой утирала крупные слезы, скатывающиеся по пухлым щекам. Иногда она громко всхлипывала, вернее, вскрикивала, испуганно смотрела на тяжелую дверь камеры и затихала.

Два с половиной дня и две ночи, проведенные с этими женщинами в камере, подействовали на меня удручающе. Мне не хотелось ни с кем говорить, хотя Мария все время пыталась вызвать меня на разговор, не хотелось дышать, потому что это вызывало боль в груди, и не хотелось жить, так как это казалось бессмысленным. Я сидела на жесткой лавке, прижав к себе согнутые в коленях ноги и упершись подбородком в колени.

Ал появился только один раз, через два дня после ареста. Меня привели к нему в большую светлую комнату, мы поговорили, вернее, говорил только он, я же со всем послушно соглашалась. Затем он о чем-то шептался с охранником, попрощался со мной, потрепав по щеке, и ушел. А через пару часов, а может, и быстрее (в тюрьме я поняла, что время становится длинным и тягучим, и определить, сколько прошло минут или часов, почти невозможно) меня перевели в отдельную камеру, принесли одеяло и горячий чай. И на меня обрушилась тишина. И воспоминания...

Клянусь всем самым дорогим, что осталось в моей жизни, если мое существование еще продлится, я всегда буду благодарна Алу за ту тишину, которая мне была подарена в оставшиеся до предварительных слушаний полтора дня. Я впала в спячку, которая продолжалась буквально до минуты, когда вошел полицейский, бросил пренебрежительно пакет с моими вещами и сказал:

– Вставай! Приведи себя в порядок, через час тебя повезут в суд! – и вышел.

Но за мной пришли, наверное, часа через два, если не позже, и первым, кого я увидела в суде, был Ларри, мой добрый, мой ласковый муж, обиженный мною, брошенный и мечтающий о моей смерти! О чем он думал, когда на меня смотрел? О мести? О том, какое предательство я совершила? Он ведь даже не догадывался о моей любви к его сыну, а если бы узнал, интересно, что бы с ним было? Стало бы ему легче, или он возненавидел бы меня еще больше? Боюсь, что больше уже невозможно...

Я снова повернулась и посмотрела на Ларри. Рядом с ним теперь сидели полицейский и Джонни. Они о чем-то тихо разговаривали. Джонни поймал мой взгляд, улыбнулся мимолетно и слегка кивнул. Я не ответила, а перевела взгляд на Валери. Мне было больно от предательства Джонни, я сожалела, что пустила его так близко в свое сердце.

С Валери до этого я встречалась только один раз, в начале наших отношений со Стивом мы случайно столкнулись с ней в его галерее. Я знала, что она работала закупщиком одежды для сети магазинов «Файлинс Бэйсмент» и часто разъезжала по миру. Интересно, она приехала специально на эти слушания или была в Нью-Йорке по делам?

Они со Стивом виделись нечасто, она была его любимая младшая сестра, но ее мужа Стив не очень жаловал. Мой темпераментый любовник утверждал, что тот изводил сестру ревностью из-за ее разъездов и несколько раз даже бил. Валери, пожалуй, была единственная женщина, которую Стив по-настоящему любил, и она, как он считал, отвечала ему тем же.

Валери сидела прямо и злобно смотрела на меня. Выдержать ее взгляд было трудно, я отвернулась.

– Защита и обвинение, подойдите ко мне, – вдруг громко потребовал высокий женский голос.

Я поняла, что это судья О’Брайан. Ал поднялся, оправил светлый пиджак и направился к судье. Из-за соседнего с нами стола встал высокий грузный мужчина, отложив папку с бумагами, которую держал в руке, он неторопливо двинулся за Вайсом. В зале все притихли. Мое сердце вдруг сделало несколько громких ударов и часто забилось.

Впервые за эти несколько дней мне стало страшно. Не знаю, что именно меня испугало, то ли строгие, не различающие деталей, глаза судьи, холодного чужого человека, от которого теперь зависела моя судьба, то ли этот грузный мрачный прокурор, тоже избегавший смотреть на меня, то ли сжигающие мою спину и затылок взгляды людей, которые хотели моего наказания, то ли окончательное осознание того, что все, что происходит сейчас со мной – страшная реальность.

Я напряженно наблюдала за Вайсом и прокурором и пыталась понять, что судья говорит им. Но они стояли ко мне спиной, закрывая ее лицо. Я видела, что Вайс согласно кивал головой, что-то попытался сказать обвинитель, но судья его прервала и сама долго говорила. Затем ей снова возразил прокурор, чуть отодвинувшись от моего адвоката и тем самым открыв мне лицо судьи. Вайс отвернулся от него, и теперь я видела его в профиль. Он терпеливо слушал своего противника, затем улыбнулся, коротко что-то бросил, обращаясь только к судье, та понимающе кивнула ему в ответ. Они перебросились еще фразами. Грузный обвинитель внимательно за ними следил, не прерывая, а те, словно забыв, где находятся, вели беседу, и, судя по улыбкам, она нравилась им обоим. Наконец судья спохватилась, что-то уже без улыбки сказала Вайсу, тот согласился с ней, прокурор растерянно развел руками, попытался что-то снова возразить, но судья громко сказала:

– Займите свои места.

Вся остальная процедура длилась еще несколько минут, я, как ни старалась, не понимала, что происходит, затем несколько раз была повторена цифра 250 тысяч долларов, и еще через минуту Вайс меня обнимал и поздравлял.

– Что произошло? – спросила я, пытаясь освободиться от его обьятий.

– Тебя выпустили под залог в 250 тысяч долларов, – он довольно улыбался. – И слушания будут здесь, в Нью-Йорке. Так что у тебя двойной праздник. Судья сегодня в хорошем настроении или... Скорее всего, ей что-то от меня нужно... А может, просто ты родилась в рубашке!

– И я... смогу сейчас уйти? – не веря, спросила я.

– К сожалению, нет, – он грустно покачал головой, затем широко улыбнулся, показав, что пошутил. Ему откровенно доставляла удовольствие моя растерянность. – Ты уйдешь после того, как примут чек от Вала...

– Вал?.. – переспросила я, не поняв. – А, Валентин... Я должна ему позвонить, сказать о деньгах.

– Не волнуйся, – он держал в своих влажных мягких ладонях мою руку и чуть сжимал ее. – Здесь есть его люди, они уже об этом побеспокоились. Ты подождешь какое-то время, пока они привезут банковский чек. Это уже чистая формальность.

– Ты будешь со мной? – с надеждой спросила я.

– Да, я еще побуду, – он с удовольствием рассмеялся. – Ни о чем не беспокойся... Ты сейчас, наверно, поедешь к Валу? Отдыхай, приходи в себя. Извини, что вся процедура заняла так много времени, и тебе пришлось провести в тюрьме три дня. Бюрократия... Нам еще предстоит с тобой встречаться не раз, дело еще только начинается. Я тебе позвоню на днях... Поужинаем, поговорим...

Я вдруг поняла, что сейчас выйду отсюда. Из этого душного мрачного помещения, где скопилось столько злости и ненависти ко мне. Выйду и пойду по улицам, поеду на машине, увижу прохожих, глотну свежего воздуха...

Меня охватила такая радость, что я бросилась к Алу, обняла его за шею и поцеловала.

– Спасибо! – только смогла сказать я.

Через его плечо я увидела Ларри. Он стоял напротив, смотрел на меня, знакомое выражение бессильной злости исказило его лицо. А сзади за ним белело еще одно лицо, застывшее в муке и ненависти. Я не успела отвести глаз, как маска задвигалась:

– Убийца! Мерзкая шлюха! Твое место на электрическом стуле! Убийца! – закричала Валери, и мне показалось, что ей стало легче, потому что она согнулась, обессиленно опустилась на скамью, закрыла лицо руками и затряслась в рыданиях. К ней заторопились полицейские.

Я отвернулась. Мне было жаль Стива, но его смерти никто не хотел, он сам виноват! И я не собираюсь платить за его глупость и бычью ревность!

Крепко взяв под руку Ала, выпрямив спину и демонстративно высоко подняв голову, я двинулась к выходу.

Прошла уже неделя после моего освобождения. Первые несколько дней, когда я вернулась, Валентин со мной не разговаривал. Он практически не появлялся в доме, а когда приехал один раз, зашел ко мне в комнату на несколько секунд, окинул оценивающим взглядом и, не сказав ни слова, исчез. Три дня назад я неожиданно наткнулась на него в гостиной. Он сидел в компании двух мужчин средних лет, одетых слишком уж по-деловому в этот изнурительно жаркий полдень. Как только я вошла, они повернули головы в мою сторону и умолкли.

– Извините! Я не знала, что ты дома...

– Я ненадолго. Важный разговор... – сказал он и опустил голову, давая мне понять, что ждет, пока я уйду.

– Мне надо с тобой поговорить, ты можешь остаться... хотя бы на десять минут? – спросила я уже по-русски. – После того, как закончишь.

– Что-то серьезное? – он недовольно поморщился.

– Да.

– Что? Можешь говорить, это американцы, вернее итальяшки, по-русски не понимают, – он кивнул в сторону гостей, внимательно переводивших взгляд с меня на Валентина. – Только побыстрее и покороче, у меня нет времени.

– Нет. Мне надо поговорить с тобой... наедине!

Он задумчиво смотрел на меня, поджав губы. Пауза становилась слишком длинной, за ней, и я в этом была абсолютно уверена, следовал отказ.

– Мне очень надо, Валька! Я так больше не могу! Мы должны поговорить! – заторопилась я. – Пожалуйста, прошу тебя, останься...

– Ты рассчитываешь, что...

– Я рассчитываю на все... что смогу сделать, чтобы ты меня простил...

– Мне не за что тебя прощать, – нетерпеливо прервал он меня. – Хорошо, я останусь, но ненадолго, у меня нет времени!

Он тут же отвернулся, встал и прошелся по комнате. Я вышла. Это все, что мне было нужно: остаться с ним хотя бы на пять минут наедине. Я была уверена, что при правильном разговоре пара минут растянется на несколько часов. Но уже в спальне...

Все произошло так, как я и рассчитывала. Он выслушал мои обьяснения, судя по всему, не очень им поверил, но не спорил, а просто сказал: «Дура ты, Катерина! Я думал, что ты умная, а ты, как все бабы – передком думаешь! Могла бы быть осторожнее и заметить, что за тобой следит сын мужа!»

После этого три дня мы спали вместе, разговоров о случившемся он не возобновлял и в постели по-прежнему был дурашлив и нежен. А я так и не могла ему рассказать всю правду.

– Тебе звонят, – в спальню без стука вошел один из «мальчиков» Валентина, белобрысый тощий Серега. В руках он держал телефон. Я удивилась, на часах уже было около десяти вечера.

– Кто это?

– Не знаю, по-английски кто-то...

Я взяла трубку, чувствуя, что у меня дрожит рука.

– Алло!

– Кэтрин? – я сразу узнала ее голос, это была Миа. – Дэвид хочет видеть тебя...

– Он пришел в себя?! – вскрикнула я.

– Да, еще вчера утром... – Она замолчала, затем торопливо продолжила: – Он просит, чтобы ты пришла к нему. Сейчас.

– Когда? – не поверила я.

– Ты можешь прямо сейчас? Я еще здесь, в больнице, и он сказал, что хочет, чтобы ты пришла...

– Как он?

– Очень слаб... Врачи боялись, что чем дольше он без сознания, тем больше шансов, что он проснется овощем, но он все прекрасно соображает. Двигаться пока не может, но все помнит... и меня сразу вспомнил, и... опять сказал, что любит меня. Я ему все рассказала...

– Что рассказала? – задыхаясь от волнения, спросила я.

– Ну про то, что было, – удивилась девчонка. – Что он уже две недели без сознания, что я к нему приходила. И про суд... И он сказал, что хочет тебя видеть! Так ты можешь приехать? Сейчас. Потому что его отец здесь весь день проводит и завтра с утра опять появится. Он хотел, чтобы ты пришла, когда его нет...

– Да, конечно, я немедленно приеду. Только оденусь и поеду!

Я отключила телефон и наткнулась на взгляд так и продолжавшего стоять в спальне Сереги.

– Извини, мне надо переодеться, – сказала я ему. – Валька здесь?

– Нет, сказал, будет после двенадцати, – невозмутимый Серега не двигался с места.

Я набрала номер Валентина. Он ответил не сразу.

– Да?

– Валька, Дэвид пришел в себя! – давая выход возбуждению, закричала я в трубку.

– Я знаю... – глухо сказал он. – А кто тебе сказал?

– Только сейчас позвонила эта китаянка, ну девчонка, с которой он был. А почему ты мне не сказал, что он пришел в себя?

– Занят был. Да и какое это имеет значение? – слегка раздражаясь, ответил он.

– Как какое? Он же может подтвердить, что я не убивала, что это он...

– Катерина, ну почему ты такая наивная? Тебе сколько лет? Подумай, каким надо быть идиотом, чтобы на себя тащить убийство? Где ты таких героев видела? Даже не надейся, что он тебе поможет...

– Валечка, дорогой, прошу тебя, скажи своим... отморозкам, чтобы они меня выпустили, – взмолилась я, решив не обострять сейчас ситуацию. – Я хочу немедленно поехать в больницу!

– Зачем? Катерина... – угрожающе начал он.

– Валечка, но это мой шанс! Он ведь сам хочет со мной встретиться, поэтому девчонка и позвонила. Он сам попросил! А я постараюсь его убедить... Ну пожалуйста! Валечка, хороший мой, поверь, я ничего не буду делать, я только с ним поговорю, я только попробую его убедить... Если я этого не сделаю, всегда буду думать, что упустила...

– Он сам тебя просил прийти? – прервал он мой плач.

– Да, сам, и это хороший знак! Я его знаю, он...

– Подожди, не части! Я наберу Ала, спрошу его, не клади трубку, я тебе сейчас отвечу...

Стало тихо, я закрыла глаза и запретила себе дышать.

Сколько прошло времени, сказать трудно, но наконец трубка ожила:

– Ты, Катерина, всегда была кузнецом своего счастья, и если летишь в яму с говном, тебя никто не сможет остановить. Хорошо, езжай, только сама поменьше говори. Разведай, что он будет говорить, как выкручиваться... Это очень для тебя важно.

– Что Ал сказал?

– Я не смог до него добраться, телефон не отвечает. Дрыхнит, старый пень!

Через сорок минут я уже шла по больничному коридору, не очень разбирая дорогу. Как всегда, магически сработала зеленая бумажка в сто долларов, и строгий запрет не впускать посетителей после восьми часов вечера меня не касался.

Дверь в палату к Дэвиду была приоткрыта, и я тихо вошла. То, что я увидела, вначале несколько озадачило меня. На кровати лежало нечто бесформенное, и вместо лица Дэвида чернела какая-то то ли тряпка, то ли бумага. Рассмотреть было трудно еще и потому, что в палате горел только ночник и свет от него был очень слабый.

При моем появлении черная тряпка слетела, и появились два смущенных лица – Дэвида и Мии. Я поняла, что девчонка забралась к нему в кровать, и они лежали, накрывшись простыней. А черная тряпка вовсе не тряпка, а ее длинные волосы, закрывшие их лица, когда они целовались.

– Katrin, what’s up? – словно ничего особенного не произошло за этот месяц, спросил Дэвид.

Девчонка продолжала нагло лежать с ним на кровати под одной простыней.

Я не знала, что делать. Желание броситься к нему, прижаться, почувствовать жар его тела, напряженного от желания, целовать его губы, ласкать чуть влажную шею, волосы – все это вмиг исчезло. Забылись и все проговоренные по дороге нежные слова, злость смешалась с обидой, захотелось сделать ему больно.

– Как ты себя чувствуешь? – только и смогла спросить я.

Он вытер тыльной стороной руки губы, словно, стирая следы поцелуя. Этот жест мне был так хорошо знаком и раньше, когда он так же делал после наших поцелуев, вызывал во мне умиление своей детскостью. Но сейчас я готова была взорваться.

– Я себя чувствую... странно, – чуть улыбаясь, ответил он. И я поняла, что он все еще смущен. – Вроде хорошо выспался, две недели проспал! Ха-ха-ха! Но двигаться не могу, хочу встать и не могу.

– Ну, если ты можешь целоваться, то наверняка все в порядке! – не выдержала я.

– Извини... Мы не ждали, что ты так быстро приедешь... – Ему было неловко.

– Да, извини нас, мы думали, что ты появишься не раньше чем часа через полтора... – Девчонка откинула простыню и села на кровати. Она была в майке и трусиках, только сейчас я заметила, что ее джинсы и кроссовки валяются на полу. Затем, ничуть меня не стесняясь, она прошлась по комнате, взяла со столика бумажный стаканчик, налила в него из кувшина воды, безмолвно жестом предложила Дэвиду. Он отказался, тогда она выпила сама.

Дэвид жадно следил за каждым ее движением. Было что-то в его взгляде, что расстроило меня еще больше. Восхищение, что ли. На меня он так никогда не смотрел.

Я поняла, что надо взять себя в руки и лучше это сделать в одиночестве. В палате Дэвида была своя ванная комната с туалетом. Торопливо извинившись, я метнулась туда, закрылась и, уже не сдерживаясь, беззвучно заплакала.

Было очень обидно, что мальчишка с такой легкостью меня предал. Как он мог, после того, что я подарила ему мою любовь, мою жизнь, всю себя? Ведь никто никогда не будет его любить, как я! Никто не пожертвует всем ради него, никто не сможет дать ему столько счастья, столько...

Счастья?.. – остановила я сама себя. Какого счастья – пойти в тюрьму? Спать с женой отца? Счастья наглотаться гадости и провести две недели без сознания? Кого я обманываю? Я для него – самое настоящее зло, проклятье, из-за которого вся его будущая жизнь разрушена! Может быть, Господь Бог оказался ко мне милостив и специально подарил Дэвиду эту девчонку, чтобы спасти его. И меня. А я, дура, умываюсь тут в душном туалете слезами и думаю о том, как я несчастна!

Я сполоснула лицо холодной водой. На меня в зеркале смотрела заплаканная женщина, с красными пятнами на щеках, сопливым носом и чуть припухшими потемневшими губами. Мне казалось, что за последний месяц я постарела лет на десять – исчезли свежесть кожи, задиристость в глазах, вызывающий подъем головы. Передо мной было испуганное несчастное существо, плачущее от любого неосторожного слова или прикосновения. Кому я такая нужна, и куда исчезла я? Я, которая привыкла к взлетам и падениям как к нормальному течению жизни!

Валька прав, мне надо остановить свое добровольное падение в трясину и думать исключительно о себе. Ведь меня обвиняют в убийстве, то есть мне грозит в лучшем случае тюрьма, а я раскисла от того, что увидела Дэвида в постели с девчонкой.

– Кэтрин! – услышала я его приглушенный голос. – Ты в порядке? Что с тобой?

Ну и пусть у меня на лице следы слез, пусть видит, что я страдаю! И потом, там темно, красноту можно и не заметить, если не приближаться.

– Все в порядке, – растянув сухие губы как можно шире в улыбке, я вышла из ванной.

Дэвид по-прежнему лежал на больничной кровати, Мии рядом с ним не было.

– А где... она? – не удержалась я.

– Ушла, – тихо сказал он.

Я продолжала стоять, не зная с чего начать.

– Подойди ко мне, – попросил он. В его голосе я услышала нежность. Или мне это показалось?

Обида тут же исчезла, мне захотелось броситься к нему, обнять, поцеловать, но я, боясь спугнуть счастливый поворот ситуации, сделала только шаг в его сторону и остановилась.

– Ближе... – снова попросил он.

И тут я не выдержала, одним движением оказалась у его кровати, опустилась на колени и прижала его ладонь к своей щеке. Рука Дэвида была влажная и вялая, словно он все еще спал.

Позволив мне поцеловать его в ладонь, он осторожно высвободил свою руку из моей.

– Я хочу поговорить с тобой, – сказал он тихо.

– Да, да, конечно, мне тоже надо тебе так много сказать! Я так страдала, я так боялась! Пока тебя искала, я передумала бог знает что...

– Кэтрин, – остановил он меня, – я хочу поговорить о другом. Тебя судят за убийство, да? Сейчас идет следствие, мне отец все рассказал. Но ты не виновата, и я уже сказал отцу, что это я убил... как его зовут? Ну, твоего... знакомого.

– Отец тебе наверняка не поверил...

– Нет. Поначалу не поверил, но потом я его убедил. И это правда, я действительно его убил... Я хочу, чтобы с тебя сняли все обвинения. Отец уже разговаривал со своим адвокатом в Бостоне, завтра или послезавтра тот приедет сюда, ну и они начнут все бумажные дела...

– Дэвид, моя любовь! Если хочешь, я все возьму на себя! Я скажу, что он на меня напал, ты будешь свидетелем, ты подтвердишь, и это будет самозащита, меня оправдают! – Я схватила его руку и снова прижала к своей щеке. – Я люблю тебя, мой мальчик, я так тебя...

– Кэтрин, пожалуйста, остановись! – нежно сказал он. – Я не хочу, чтобы ты отвечала за меня, чтобы ты из-за меня пошла в тюрьму. Ты, конечно, виновата, но это уже между тобой и отцом, вам с ним решать...

Он замолчал и долго внимательно смотрел на меня. Я никак не могла понять, что было в его взгляде, но с определенностью могла сказать, что ненависти ко мне там не было.

– Дэвид, мой дорогой, – осторожно начала я, но он не дал мне говорить.

– Я тебя позвал сюда не только для того, чтобы сказать, что все расскажу как было на самом деле... Во-впервых, мы должны договориться о том, почему вдвоем оказались в гостинице. Ты уже что-то кому-то говорила? – Дэвид выражался строго и по-деловому. Мне показалось, что за время болезни он очень повзрослел.

– Отец нашел твои телефонные записи... наших разговоров со Стивом, или что там было на этих пленках, не знаю. – Я поднялась с колен и села рядом с ним на кровать. – То есть отец знает о нас со... Стивом.

– Странно, – задумчиво протянул Дэвид. – Мне он об этом ничего не говорил. Что же мы скажем, почему я приехал с тобой в гостиницу?

– О, это очень просто, – радостно подхватила я. – Поскольку скрыть от Ларри о Стиве уже нельзя...

Я сделала паузу, проверяя, как он на это среагирует. Но мальчишка внимательно смотрел на меня, терпеливо ожидая моего продолжения.

– ... то мы скажем, что ты был очень расстроен, узнав о моем романе... о моей измене отцу, и потребовал, чтобы я прекратила с ним отношения. Я испугалась, что ты расскажешь Ларри, и пообещала сделать это. Но Стив не захотел прерывать отношения, кричал на меня, угрожал... и потребовал встретиться в гостинице, – торопливо выкладывала я уже много раз обдуманную версию происшедшего. Дэвид внимательно слушал меня. – Я попросила тебя поехать со мной, потому что боялась Стива, и ты согласился. Ну а что произошло там, придумывать не надо. Ты действительно уснул, он пришел, набросился на меня, и ты со сна... ударил его лампой. Ты ни в чем не виноват, ты меня защищал, Стив хотел меня убить. Ты же помнишь, что он бил меня, я валялась на полу...

– Да, это правильно... – задумчиво одобрил Дэвид.

– Мальчик мой! Тебя оправдают, я все скажу в суде, скажу, что ты ни в чем не виноват, это я... – Я склонилась к нему и обняла. Он не сопротивлялся, и это придало мне уверенности. Я жадно стала целовать его сухие губы.

В какой-то момент я почувствовала, что моя страсть передалась ему, и он начал отвечать на мой поцелуй. Его нежный горячий язык столкнулся с моим, и я, как и прежде, теряя сознание, устремилась в эту обжигающую глубину. Но уже через несколько секунд его руки с силой обхватили меня за плечи, и я поняла, что Дэвид пытается освободиться от моих обьятий.

Я с трудом оторвалась от него.

– Тебе еще трудно? Ты плохо себя чувствуешь? Извини меня, я такая эгоистка, – и нежно погладила его по щеке.

Он молчал и только с какой-то, как мне показалось, жалостью смотрел на меня. О, только не это!

– Ты влюблен в нее? Да? Ответь мне, ты влюблен в нее?! – не помня себя, закричала я. – Не успел отойти от меня на шаг, как тут же влюбился в первую попавшуюся потаскушку! Ты неблагодарная свинья! Я так люблю тебя, я готова отдать жизнь за тебя, готова пойти в тюрьму! А ты... ты...

Обида снова захлестнула меня, я не могла говорить от душившей меня злобы. Лицо мальчишки побелело и застыло, он неподвижно смотрел перед собой, сцепив руки на груди, словно опасаясь, что я попытаюсь к нему приблизиться.

– Ты не понимаешь... – тихо и осторожно начал он, не поворачиваясь ко мне. – То, что у нас было... Это было... здорово. Я всегда буду тебя... Буду тебе благодарен... вернее, я всегда буду помнить тебя. И Миа здесь ни при чем. Даже если бы мы с тобой удрали за границу, я бы никогда не простил себе, что сделал отцу. Как тебе это объяснить? Меня бы это всегда мучило, и я... Ты бы страдала, и все равно все бы кончилось. Понимаешь?

Он повернулся ко мне, в его глазах было столько взрослой грусти и опустошенности, что мне стало до слез жаль его.

– Дэвид, мой мальчик, – я осторожно провела пальцами по его щеке, затем склонилась и поцеловала его в шею, затем прикоснулась к его губам. Он ответил на мой поцелуй, но его губы были сухими и вялыми. Я почувствовала, что он нежно провел рукой по моим волосам, по спине.

Он болен, подумала я, после двух недель комы, мальчик очень ослаб, тут уж не до страстных поцелуев. Я нежно касалась губами его щеки, шеи, опускаясь ниже.

Дэвид продолжал лежать не двигаясь. Я не видела его лица, но мне казалось, что ему приятны мои ласки. И вдруг я почувствовала, что он больно схватил меня за волосы и потащил мою голову вверх.

– Если ты не прекратишь, – грубо сказал он, – я позову медсестру!

– Но разве тебе не приятно...

– Нет, мне приятно! И именно это меня не устраивает. Пойми, я больше не хочу... – он замолчал, вероятно, подбирая слова, и отпустил мои волосы. Я упала ему на живот, воспользовалась этим и, обхватив за бедра, стала жадно его целовать через простынь.

– Катрин, ну пожалуйста, прошу тебя, – вдруг по-детски захныкал он. – Прошу тебя, не надо, я не хочу... я не хочу того, что было. Я никому ничего не рассказывал о нас, и никому не собираюсь говорить... Но прошу тебя, перестань! Мы больше никогда не должны этого делать, понимаешь, никогда. Я специально тебя для этого позвал. Я не хочу... Пожалуйста!

Я подняла голову и посмотрела на него. Что это, мне показалось, или в его глазах были слезы?! Бедное дитя, моя страсть оказалась тебе не под силу. Я тебя пугаю, и ты хочешь от меня избавиться, какая уж тут любовь.

Слезы мальчишки вызвали жалость не только к нему, но и к себе, я села на кровати, поправила волосы и сделала несколько глубоких вдохов и выдохов.

– Прости, – сказала я и застыла, не зная, что делать: встать и уйти или все-таки попытаться его переубедить, раньше у меня это хорошо получалось.

Но он отвернулся от меня и закрыл глаза. А я продолжала сидеть рядом с ним, так близко и так далеко, что даже, если протяну руку, все равно не достану до него.

Катя проснулась ночью от резкой боли. Рядом она слышала легкий храп Лизы. Неделю назад подруга придвинула свою кровать поближе к Катиной. Чтобы, как объясняла девушка, когда придет время, быть рядом.

Резкая боль внизу живота заставила непроизвольно вскрикнуть. Кате стало страшно. Неужели пришло время? Последний месяц она старалась об этом не думать, но в ее вздувшемся животе постоянно происходило какое-то движение, которое не давало ей забыть о том, что придет время, и у нее родится ребенок.

Ребенок. Мальчик или девочка. Конечно, девочка.

Катя, думая об этом, почему-то всегда вспоминала большую куклу, которую ей привез из очередной поездки за границу папа. Гигантская кукла, ростом почти с семилетнюю Катю, в ярком воздушном платье испугала ее. Папа сказал, что это Хельга.

Кате все не нравилось в Хельге. У куклы было жесткое раскрашенное лицо со стеклянными закрывающимися глазами, которые, когда были открыты, постоянно следили за Катей, куда бы она ни отходила, холодные сгибающиеся руки и ноги, и прическа, как у противной учительницы Веры Викторовны. Катя боялась учительницу и страшную куклу прятала в шкафу, завалив одеждой.

И теперь, когда она думала о ребенке, который был у нее в животе, Катя вспоминала эту куклу и не любила его. Она ненавидела своего ребенка, как ей думалось, похожего на Хельгу, еще и потому, что из-за него ей пришлось сбежать из дома, от доброй веселой мамы и всегда приятно пахнущего, но строгого папы, и вот уже полгода жить в мерзком Питере, который поначалу показался ей красивым и сказочным, но на самом деле был мрачным и жестоким.

Еще один удар боли согнул Катю. Она снова вскрикнула, но Лиза продолжала похрапывать. Катя, поддерживая живот, села на кровати, затем встала и сделала шаг. Вдруг она почувствовала, что между ног у нее хлынул поток. От испуга Катя громко закричала.

– Лиза! Лиза! Проснись! Кровь! У меня кровь пошла!

Сонная Лиза, не разбираясь, сразу вскочила на ноги.

– Че орешь?! Какая кровь? Где?

Катя, громко всхлипывая, показала на пол. Лиза включила верхний свет и наклонилась над лужей.

– Вода... – протянула она. – Ты че, обоссалась? До толчка не могла дойти? Ну дурында! Мне сейчас ночью только полы мыть!

Катя снова вскрикнула и согнулась от боли.

– Ой, мамочки! – вдруг дошло до Лизы.– Вода! Ой, надо в больницу гнать! Надо звонить Анатолий Федычу, он, когда начнется, просил сразу же сообщить. Держись...

Лиза, набросив пальто прямо на ночную рубашку, выскочила из квартиры.

Анатолий Федорович встретился с ними через день после того, как Лиза узнала, что Москвичка, как она называла Катю, беременна. Он был очень взрослый, Кате даже казался стариком, хотя Лиза сказала, что ему еще и пятидесяти нет. Анатолий Федорович раньше работал в милиции, но пять лет назад открыл пивную на Лиговском проспекте. Вокруг него всегда крутилось много самого разного вида и возраста людей. Никто точно не знал, что Анатолий Федорович, кроме своей маленькой, набитой до отказа посетителями пивнушки делает, но он был очень богат и никого и ничего не боялся. Говорили, что он когда-то, еще в школе, дружил с каким-то мальчишкой, который стал большой шишкой. Перебравшись в Москву, дружок Анатолия Федоровича продолжал ему покровительствовать. Поэтому питерские власти бывшего милиционера, занимавшегося, как подозревали, темными делами, не трогали.

Лизу познакомил с ним Валера, который, когда представлял, сказал: какие бы у тебя, Лизавета, ни были проблемы, иди к Федычу, он поможет. И Лиза вспомнила о нем, когда узнала, что Москвичка «влетела».

Во время первой встречи, как казалось Кате, Анатолий Федорович смотрел на нее строго и осуждающе. У него были усы, которые он подергивал, когда разговаривал. Бывший милиционер подробно расспрашивал, от кого Катя забеременела, кто ее родители, где она жила.

Катя никогда никому не говорила правды о своем прошлом, даже Лизе, и с Анатолием Федоровичем решила не изменять своему правилу. Она сказала, что забеременела от мужчины, имени которого не знает, потому что была изнасилована в парке. О родителях Катя тоже соврала, сказав, что они уехали куда-то за границу, навсегда, ее оставили с бабушкой, которая умерла. И Катя решила прокатиться в Питер, где встретила Лизу, ну и захотела здесь остаться. С родителями или с другими родственниками связи нет и не было. А что с ребенком делать, не знает.

Катя не поняла, поверил ей Анатолий Федорович или нет, но он пообещал, что поможет устроить ребенка в хорошую семью. Кате было все равно, что будет с куклой Хельгой, и она с радостью согласилась. Через несколько дней Анатолий Федорович снова появился, приказал девчонкам прихватить свои вещи, перевез их в настоящую теплую квартиру с красивой мебелью и сказал, что будет давать им в оставшиеся до родов три с половиной месяца деньги на еду, чтобы они не попрошайничали и хорошо питались.

– Люди, которые возьмут твоего ребенка, хотят, чтобы он был здоров, – жестко сказал Анатолий Федорович. – И без фокусов. Я не люблю подводить клиентов. И не люблю, чтобы меня подводили. В квартире должно быть чисто, никого сюда не водить, здесь не курить и не выпивать. Все понятно? Соседи – мои друзья, они за вами присмотрят. Я иногда буду приходить к вам в гости. А сейчас ты, Лиза, пройди со мной в ту комнату, а ты, Катерина, посмотри, что я там за продукты принес, и приготовь нам поесть. Лиза!

Анатолий Федорович в каждый свой приход (а это было два или три раза в неделю) сразу уводил Лизу в спальню. Через час-полтора он уходил. Лиза после этого долго продолжала лежать в кровати, отвернувшись к стене. И сколько Катя не пыталась узнать, что с ней, Лиза никогда ничего не рассказывала. Только однажды повернулась к Лизе и сказала:

– Клянусь, в следующий раз куплю пестик и убью гада!

Приступы боли становились все чаще. Катя лежала на боку, поджав коленки, и с ужасом ждала следующей волны. Хельга в животе стала биться все сильнее. Кате хотелось схватить что-нибудь тяжелое и с силой ударить по этой пластмасовой кукле, которая забралась к ней в живот и от которой столько боли.

Лиза обняла ее и жарко задышала в щеку. Когда она вернулась, Катя не заметила. Потом появились незнакомые люди и с ними Анатолий Федорович. Какие-то женщины стали ее одевать, куда-то вести. Вот эта очень похожа на мамину маму, бабушку Надю. Кате было страшно, никто ее не любил, все ее ругали, считали виноватой.

Что было потом, Катя почти не помнила, в памяти осталась только боль, от которой уплывал потолок и темнело в глазах. А когда она приходила в себя, ей казалось, что все ее тело покрывается пламенем. Затем кто-то дул на нее холодом и наступал ей на спину. Когда ее привезли в больницу, ей сделали укол, и она уснула.

Ребенка, которого Катя родила с помощью кесарева сечения, сразу же забрали и куда-то унесли. Она его никогда не видела, только Лиза уже дома сказала ей, что это был мальчик.

Катю выписали из больницы через неделю. Врачи радовались и говорили, что она родилась в рубашке, потому что сама еще ребенок, чтобы рожать детей. Но все прошло удачно, и Катя вернулась с Лизой в их старые трущобы.

А через месяц после этого из тюрьмы досрочно выпустили Валеру, и он сразу же, никуда не сворачивая, приехал к Лизе. Когда Катя вернулась днем домой, Лиза лежала, скорчившись, на кровати. Валера нанес ей три ножевые раны. За что, Катя так никогда и не узнала.

Лиза умерла, как сказали в «скорой помощи», от потери крови. Катя, испугавшись милиции, позвонила домой. Папа с мамой вылетели в Питер первым же рейсом. Когда Катя увидела родителей, она их не узнала. Отец и мать оба были седыми стариками, хотя им еще не было и сорока.

Они рассказали, что три месяца назад похоронили девочку, которую нашли обезображенной в парке на Ленинских горах. В милиции им сказали, что это была Катя.

Катя сидела на веранде и задумчиво смотрела на успокоившиеся за ночь волны. Обычно по утрам вода в заливе отливала прозрачной голубизной, но сегодня после шторма она была устало-серая, словно в борьбе с ветром растеряла все краски.

Солнце еще не встало, когда Катя, накинув на длинную шелковую ночную сорочку теплую шаль, вышла сюда с чашкой чая. Сев в кресло, она плотнее укуталась в тепло кашмировой шали и стала неотрывно следить за тем, как рождается еще один день ее жизни.

Вначале на горизонте загоралась тонкая оранжевая линия. С каждой минутой эта яркая полоса, словно щель между небом и землей, становилась шире, свет оттуда рвался все сильнее, и уже через полчаса из темной, вдалеке почти черной воды медленно выкатывал свою жаркую округлость гигантский шар. Изменчивое небо, пытаясь угодить, то набрасывало на легкие высокие облака оранжевые пятна, то зажигало их лиловым огнем, а то вдруг, словно обидевшись, печально окрашивало все вокруг в серо-белые тона.

Этот процесс зарождения дня Катя наблюдала по утрам последние три месяца. И каждый раз выплывающее из воды светило поднимало в ее душе мучительное возбуждение, словно она подсматривала за таинственным обрядом, при котором ей было запрещено присутствовать. Катя начинала ходить по веранде огромного каменного дома, прижимая руки к груди и часто дыша. Ей казалось, что именно в этот момент ее тело наполняется таким же огнем, который после короткой вспышки будет тлеть и беспокоить ее до следующего утра.

В этот дом она приехала в конце сентября, он стоял на берегу залива и был расположен рядом с небольшим поселком на юге полуострова Юкатан. Его окружали дикие заросли, ко входу вела узкая дорожка, въезд на которую с главного шоссе перекрывали мощные ворота. Огромный каменный особняк принадлежал ранее известному мексиканскому актеру, но, подыскав себе ранчо поближе к столице, тот с радостью продал его.

Катя поселилась в доме с молоденькой молчаливой прислугой Дашей, которая приехала из далекого Саратова на заработки. Вещей у них, кроме нескольких чемоданов, не было. Вдвоем они неделю убирали многочисленные комнаты, заставленные старой мебелью, вывешивали проветриваться ковры и покрывала, мыли окна и расчищали дорожки.

У них был автомобиль, раз в неделю Катя и Даша ездили в поселок за продуктами. Местные их плохо понимали, они не говорили по-английски, а приезжие женщины не знали испанского. Жители поселка видели, что раз в три-четыре недели к женщинам приезжал пожилой господин. Когда он подъезжал, Катя всегда ждала его на веранде. Мужчина неторопливо поднимался по лестнице, целовал ей руки, и они шли в дом.

Гость оставался у Кати несколько дней, плавал, загорал, читал газеты. Она всегда была при нем. Затем он уезжал, Даша выносила на веранду мольберт, который прятала перед его приездом, начатую картину, коробочки с красками, кисти, и Катя возвращалась к рисованию. Говорили, что приезжий – американец из Нью-Йорка, что он большой босс, потому что прилетал на своем самолете, и в аэропорту его всегда встречал кто-то из мексиканских знаменитостей.

– Ты не простудишься? – Невысокий мужчина лет шестидесяти стоял в открытой двери и, улыбаясь, смотрел на Катю.

– Нет, дорогой! Я уже привыкла, со мной все в порядке.

– Меня всегда удивляет, как в Мексике может быть так холодно по утрам.

Катя была значительно его моложе, но когда она смотрела на гостя, в ее глазах ненадолго загоралось веселье.

– Декабрь же... – улыбнулась она ему.

– Ну и что, ведь днем здесь жарко! – Гость сел и потянулся за лежащей на столе газетой.

– Ты расстроен? Что-то случилось? – встревожилась она.

– Нет, все в порядке, – гость в удивлении поднял на нее глаза. – Почему?

– Но ты... чем-то недоволен. Это на тебя не похоже.

– Правда, не похоже. Старею! – рассмеялся гость.– Прости, виноват. Мне здесь очень хорошо. А за мое брюзжание готов ответить, проси что хочешь, ты же знаешь, я готов сделать для тебя все что угодно!

– Хитрец! Так ли уж все?! – она легко поднялась с кресла, подошла и положила мужчине обе руки на плечи. Скользнув губами по его щеке, вернулась на место. – Я же тебе говорила, мне ничего не нужно. Правда... я могу попросить тебя подарить мне мир!

– Если бы я мог... – Мужчина восторженно следил за ней.

– Как, ты, самый могущественный адвокат в мире, не можешь подарить женщине мир? Я тебе не верю...

Даша вынесла поднос с завтраком. Гость аккуратно разложил на коленях салфетку и налил себе кофе.

– Так что я получаю по разводу? – после обмена несколькими незначительными новостями и подождав, пока Ал Вайс доест омлет, спросила Катя.

– Свободу, – откинувшись в кресле, он расслабленно улыбнулся.

– Это я уже имею. А что еще?

– Неужели тебя волнует такой пустяк, как деньги? – Ему явно доставляло удовольствие ее дразнить.

– Я думаю, что, если бы у меня было столько денег, сколько у некоторых известных адвокатов, меня бы они волновали меньше. – Катя весело подыгрывала ему. – Во сколько же оценил свою свободу мой дорогой Ларри?

– Катья, моя дорогая сибирская птичка, если бы ты знала, как ты красива! – Ал откинулся в кресле и, сложив руки на груди, восторженно смотрел на нее, словно разглядывал редкую картину. – Как идет тебе эта шаль, это раннее мексиканское утро, этот длинный пустынный пляж, эти пальмы вокруг, эти лучи солнца! Ты словно...

– Ал, прекрати! – Катя с удовольствием рассмеялась. – Во-первых, ты же знаешь, что никакая я не сибирская птичка – я из Москвы. А потом, не мучай меня, расскажи, что тебе удалось выторговать у моего мужа. Неужели ничего, и ты пытаешься меня отвлечь? Я в это не поверю!

– Детка, ты как-то упускаешь из виду, что он пострадавший. – Ал Вайс медленно и с удовольствием произносил каждое слово, как будто находился в зале суда. – Ты ему изменяла, из-за тебя его сын совершил убийство...

– Ал, ты мне не сказал, что уже назначена дата слушаний по делу Дэвида, – стараясь не обнаружить особого интереса, сказала она.

– Не сказал, потому что еще не назначили. Но мальчишка уже давно встает и ходит, хотя врачи настаивают, чтобы он оставался в больнице. И пока они не скажут, что он готов предстать перед судом, слушания не начнутся. – Ал вдруг загадочно улыбнулся. – Кстати, у него потрясающе красивая девушка! Китаянка. Я несколько раз ее видел... О-о-о-чень хороша! И так в него влюблена! И он в нее тоже. Они оторваться не могут друг от друга. Красивые детки... Ты замечала, что когда молодые люди в присутствии других целуются, это как-то не вызывает...

– А Ларри? Ты видел его? – Кате стало неприятно многословие гостя, но она подавила в себе раздражение.

– Один раз, по-моему. Я ведь не с ним вел переговоры, а с его адвокатами. – Он уловил изменение в ее настроении и активно переключился на то, о чем она спрашивала и что, судя по всему, ее интересовало. – Это очень хорошая фирма, я с ними несколько лет назад сталкивался на одном деле. Кстати, ты ведь проходишь в следствии как главный свидетель, поэтому, как только назначат суд, ты должна будешь приехать. Но судить мальчишку будут в Бостоне. Ты знаешь, что они уехали в Бостон?

– Когда?

– Пару недель назад...

– И его... китаянка тоже? – не удержалась Катя.

– Этого я не знаю. Но тебе придется поехать туда...

– Не беспокойся, приеду, когда и куда будет нужно. Дорогой, я ведь прекрасно понимаю, что у тебя как у адвоката, подписавшего прошение о моем выезде, будут неприятности, если я не появлюсь. – Катя плотнее укуталась в шаль. – А когда, ты думаешь, мне надо будет возвращаться?

– Трудно сказать, никто не торопится... Тебе здесь скучно? – насторожившись, спросил он.

– Ты думаешь, Дэвида... оправдают? – не обращая внимания на его беспокойство, спросила Катя.

– Может быть. Я же тебе говорил, что у него масса смягчающих обстоятельств. Одно из них – твои показания, согласно которым он защищался, и его жизни угрожал ворвавшийся к вам в номер твой... любовник. И он защищал тебя. Твоими будущими показаниями мне и удалось смягчить Ларри.

Ал замолчал, снова испытывая терпение Кати.

Но она хорошо изучила этого опытного адвоката и не торопила его. Несколько минут они просидели молча, вглядываясь в даль. Над верандой, громко перекрикиваясь, кружили огромные чайки, на горизонте в лучах поднимающегося солнца застыл, словно в ожидании попутного ветра, корабль.

Наконец Катя не выдержала:

– Ларри смягчился, ты говоришь?

– Ну, пришлось над этим поработать... Никто не хочет делиться, несмотря на то, что нас учат этому с детства, – Ал торжествующе улыбался.

– И?

– И... ему ничего не оставалось, как принять наши условия, – он вдруг поднялся и, словно, замерзнув, потер руки. – Знаешь, здесь все-таки, когда сидишь, прохладно.

– Давай прогуляемся, – предложила Катя, и добавила по-русски: – Даша, принеси, пожалуйста, ему свитер.

Они медленно шли по песку, и Катя терпеливо выслушивала рассуждения Ала о том, какая удивительная страна Мексика и что люди здесь совсем не стараются использовать то, что им подарено на их земле. Ей не хотелось его прерывать, но и принимать участие в этом разговоре об экономической отсталости страны, которая ее мало занимала, тоже было неинтересно. Уже возвращаясь с прогулки и подойдя к дому, Ал Вайс остановился и сказал:

– А ты знала, что Джонни работал на Ларри?

– Джонни – бывший полицейский? Что ты имеешь в виду? Что значит – работал на Ларри? – Катя подняла с песка ракушку и повертела ее между пальцами. – Сколько, ты думаешь, ей лет?

– Пару тысяч, – улыбнулся Ал. – Джонни – частный детектив, и его нанял Ларри, когда вас искал. Он очень известный в своих кругах...

– Ты хочешь сказать, – Катя с удивлением посмотрела на гостя, – что мы с ним не случайно встретились ночью в Бруклине...

– Случайно?! – Ал с удовольствием рассмеялся. – Вы с ним встретились ночью в Бруклине? О, это похоже на Джонни Филипса! Конечно, не случайно. Насколько я понял, он вышел на тебя, когда мальчишка уже сбежал...

Катя продолжала молча смотреть на Ала Вайса. Ее лицо побледнело, губы сжались в узкую полоску.

– Ты расстроилась? – Ал участливо погладил ее по спине.

– Нет, я... просто в шоке. – Она напряженно всматривалась в его глаза, словно пыталась разглядеть там опровержение услышанному.

– Катья, моя дорогая, почему в шоке? Неужели ты думаешь, что твой муж должен был сидеть сложа руки, узнав, что жена и сын исчезли?! Или полагаться на полицию? Потом, у него уже был опыт. Ты наверняка не знаешь, а в документах суда есть показания о том, что Ларри после возвращения из Саудовской Аравии нанял сыщика, до того, как ты оказалась в гостинице с этим... Амбросио. То есть он подозревал, что ты ему изменяешь, – Ал осторожно поправил Кате упавшую на лоб прядь и продолжал ласково улыбаться.

– А ты, малышка, ничего не подозревала. Сыщик из агенства «Блумберг и Торч» Леон Сандэй следил за вами, когда вы встречались в гостиницах.

– Когда ты об этом узнал? – еле слышно спросила Катя, чувствуя, что мучительно отяжелели ноги и захотелось сесть.

– На днях. Твоему супругу, кстати, поможет это, если понадобится доказывать, что у тебя действительно был роман с галерейщиком... Потом, магнитофонные записи твоих разговоров по телефону с Амбросио. Их делал мальчик. Ох, как же ты была неосторожна, моя сибирская птичка!

Катя, словно в секунду разучившись говорить, глубоко и шумно дышала.

– Ну ладно, бог с ними, все это позади, – Ал ласково взял ее за руки и привлек к себе. – Кто за кем следил, уже никого не интересует. А тебя, я уверен, порадует другое: по разводу ты получаешь от Ларри половину его сбережений, его пенсионного фонда, его акций компании, в которой он работает, и ежемесячное содержание в пять тысяч долларов. Думаешь, тебе хватит на первых порах? Больше у него нет...

– Пять тысяч долларов, – Катя удивленно посмотрела на него, – каждый месяц?

– Катья, я не мог получить с него больше, мне и так это было нелегко, ведь ты ему изменяла. Любому другому адвокату, боюсь, и половины не удалось бы получить...

– Это потрясающе! – Катя обхватила его за шею. – Спасибо тебе, Ал! Я думала, что ты не выбьешь из него ни цента! Пять тысяч каждый месяц?!

– Пока ты не выйдешь опять замуж. Но еще около миллиона ты получишь наличными, за акции и сбережения, тебе пойдет также половина от продажи дома, где вы жили, – все это безвозвратно и навсегда... Но за это я пообещал ему, что ты будешь всячески выгораживать его сына, а я буду консультировать его адвокатов.

– Ты просто волшебник! Я тебя обожаю, я тебя всю жизнь буду любить! Ты просто не представляешь, что для меня сделал!

– Почему, представляю! Мы сейчас подпишем разводные бумаги, и все – ты свободна и немного обеспечена. Кстати, справедливости ради надо признать: твой пасынок помог тебе гораздо больше тем, что признался в убийстве. Благородный молодой человек, а ведь мог бы все отрицать... Дело бы затянулось не знаю на сколько. И, признаюсь, я очень сомневаюсь, что нам удалось бы выкрутиться. Даже мне. Слишком много обстоятельств было против тебя...

Улыбка исчезла с Катиного лица, но только на мгновение. Затем, легко вздохнув, она тряхнула головой, словно освобождаясь от неприятных мыслей, и ласково сказала:

– Ты всего на один день, и сегодня уезжаешь?

– Да. Я должен... Мне нужно в Мехико Сити, я обещал одному клиенту. Но я хотел поскорее подписать все документы у тебя... И потом, ты же знаешь, я не могу пропустить ни одного шанса побыть с тобой. Как только выдается день или два, я мчусь сюда...

– О, Ал, пожалуйста, не извиняйся... Я все понимаю. Пойдем в дом, здесь все еще прохладно, а тебе нельзя. Помнишь, в прошлый раз ты уехал простуженный. Я сейчас напою тебя горячим чаем с лимоном. По-русски. Знаю, знаю, ты терпеть не можешь горячий чай и пьешь ради меня. А хочешь, мы еще немного поваляемся в кровати... Ведь ты улетаешь в пять! Правда? У нас с тобой еще куча времени!

– Ты ко мне очень добра! Скажи, а что ты делаешь здесь целыми днями, без телевизора, без друзей...

– О, Ал! Я так счастлива! Мне ничего не нужно! Ничего. И никто! Клянусь! И я так рада видеть тебя. Ты же знаешь, я тебе ужасно благодарна! Пойдем в дом, пойдем пить чай...