Кавалер дю Ландро

«Казаки» Ландро

Через месяц после реймсских событий дю Ландро был уже в Вандее. Как всегда, на своей Тримбаль и с верным Десландом рядом, но во главе необычного отряда…

В день вступления войск Коалиции в Париж, 30 марта 1814 года, поступил приказ перевести Почетную гвардию в Тур. Когда полк прибыл в Шартр, шевалье пришел к Сегюру.

— От кого поступил этот приказ, от какой власти, мой генерал? — спросил он.

— Не могу вам сказать, капитан, — ответил тот. — Я только что узнал от проезжавшего офицера, что император в Фонтенбло.

— И именно в этот момент нас решили отправить подальше?

— Я тоже не все здесь понимаю.

— Наполеон не смирится с поражением. Он уйдет за Луару, поднимет преданных ему людей, хотя и погубил уже их сыновей. Он получил много уроков в этой войне и достаточно хорошо знает партизанскую тактику шуанов, чтобы иметь план организации сопротивления в Вандее.

— И что дальше?

— А дальше, мой генерал, Франция окончательно погибнет и больше никогда не возродится. Сторонники Наполеона и приверженцы Бурбонов начнут убивать друг друга. Страны Коалиции будут вынуждены вмешаться и уничтожат и тех, и других.

— У вас, конечно, есть свои источники информации… и вы получаете определенные инструкции, не так ли? Вот уже несколько месяцев в Вандее идет какое-то брожение, возможно, готовится восстание. Так что и мы знаем кое-что.

— Нас отправляют в Тур для их подавления?

— Возможно.

— Я никогда не буду стрелять в своих.

— Вы дезертируете?

— Я держал свое слово, генерал, до последней возможности. Но я не хочу вас обманывать, я не могу больше служить человеку, который готов начать беспощадную войну только для того, чтобы спасти свой зашатавшийся трон. Тем более уже начались мирные переговоры.

— И, конечно, речь идет о возвращении Людовика XVIII?

— Естественно, а если вы будете упорствовать, то все потеряете.

— У меня есть одна слабость: я не умею предавать.

— И поэтому я беру у вас отпуск. Я немедленно уезжаю и со мной лейтенант Десланд. Если вы попробуете меня остановить, я перебью ваших жандармов и сам застрелюсь.

— Я не буду чинить вам препятствий. Но, зная вашу преданность, я удивлен вашей изменой. Это весьма болезненный удар для меня.

— Моя преданность имеет другое происхождение, не то, о котором вы думаете. Она существует сама по себе, нейтральна, каким бы странным это вам ни показалось.

— Тогда почему вы бежите?

— Родина меняет правителя и сознание. Еще раз. Я не хочу убивать своих.

— Вы не так уж и нейтральны!

— Мне не дает покоя моя преданность, увы! Или, скорее, мое безумие… Я благодарю вас за отношение ко мне, за вашу доброту.

Ландро и Десланд не были одиноки в желании дезертировать из наполеоновской армии. В третьем полку Почетной гвардии было много людей из центральной Франции, Берне и Гаскони и даже иностранцев. Они также бросились в бега, покинув свои части в Шартре и стараясь тайком вернуться к себе. Десланд и Ландро уже почти в конце пути наткнулись на жандармов. Они заявили, что посланы в Тур подготовить квартиры для остальных сил. Жандармы не стали настаивать, и правильно сделали. Два боевых товарища не задумываясь уничтожили бы их одним движением. Едва появившись в Ублоньер, Ландро вступил в контакт с руководителями мятежников: Ла Рошжакленом, д'Отишампом и Сюзанеттом. После чего посетил своих фермеров и набрал отряд в тридцать человек. Он их одел за свой счет в куртки из козьих шкур и в меховые шапки (поэтому их и стали называть — «Казаки Ландро»). Выступление было назначено на 15 апреля. Об этом по селениям носились противоречивые слухи: одни распространялись роялистами, другие — сторонниками императора. Настало 15 апреля. Колонна правительственных войск встретилась с двумя небольшими отрядами мятежников под командованием шевалье дю Ландро и Алексиса де Нуе. Отряды остановились и приглядывались друг к другу. Тримбаль приплясывала на месте, готовая помчаться вперед, и Ландро уже обнажил саблю.

— Смотри! — крикнул Десланд. — Они повернули назад. Они не хотят драться.

— Уйдем и мы, — заговорил Нуе. — Как бы то ни было, цель достигнута. Они увидели, что Вандея взялась за оружие, и это облегчит переговоры в Париже.

— Мы их погоним!

— Один против трех? Послушай, шевалье, ты можешь оставаться, но я своих людей уведу.

Ландро пожал плечами:

— Один против трех, что ж, прекрасно! Под Реймсом было и побольше, не правда ли, Десланд?

Потом во главе своих тридцати «казаков» он вернулся в Ублоньер. Там был приготовлен хороший ужин. После сыра и орехов смеялись и пели. Вслед за Десландом маленькое войско запело «Махровую фиалку». Только шевалье был молчалив и едва прикоснулся к вину. Его мрачный взгляд остановился на цветущей яблоне. Когда бочонок с водкой опустел, он наконец стряхнул с себя оцепенение и сказал:

— Все, ребята, достаточно. Все, кто хочет, могут вернуться к себе. Остальные оставайтесь здесь, места много. Если понадобится, я вас позову.

Ушли все, в своих козьих шкурах и меховых шапках. Шевалье сидел в кресле перед камином и смотрел в огонь. К нему подошла старая Перрин.

— Наш командир, — проговорила она, — не надо расстраиваться из-за пустяка…

Это были почти те же слова, которые она сказала Форестьеру в ту страшную «ночь мельниц» в Бурнье.

А в это время в префектуре Каволо докладывал префекту о случившемся днем:

— Господин префект, отряд шуанов, большинство пеших и около тридцати конных в меховых шапках, встретили на дороге отряд наших солдат. Естественно, не обошлось без Ландро. Но он был разочарован. Противники разошлись, не произведя ни единого выстрела. Это произошло недалеко от Пузожа, в самом неблагополучном районе.

— Едва вернулся и опять взялся за свое.

— Другие, руководители, не проявляют активности. Но он не может упустить случая спровоцировать силы порядка. Я предлагаю немедленно его арестовать.

— О чем вы говорите, Каволо?

— После этой неудачи шевалье не сможет удержать своих людей, и они разбегутся по домам, я в этом почти уверен. Если действовать осторожно, мы можем выиграть день или два.

— Все напрасно, мой дорогой Каволо. Я только что получил депешу из Парижа: монсеньор граф д'Артуа вошел в столицу 12 апреля. Вы меня слушаете? Союзные державы согласны на реставрацию Бурбонов. Скорее всего, Людовик XVIII уже готовится к возвращению из эмиграции.

— И вы боитесь, господин префект, что нас вскоре ожидают неприятные хлопоты?

— Совершенно верно, особенно в этом департаменте.

Каволо был только преданным слугой, лишенным политической гибкости и не знающим, что такое неповиновение. Он даже не мог подумать, что его префект уже завязал «сердечные» отношения с руководителями шуанов. Не было случайностью или проявлением трусости то, что солдаты не приняли боя с отрядом Ландро. Также втайне вандейские генералы обещали «поставить воинственного шевалье на место». Они заявили, что его отряд незначителен и не представляет опасности. Что касается Нуе, то не стоит беспокоиться, он «образец дисциплинированного воина» и в эту историю был втянут случайно. В штабе роялистов уже начались раздоры. Грядущее возвращение короля разжигало аппетиты. Началась борьба за будущие чины, и потребовались письменные свидетельства то ли действительных, то ли мнимых заслуг. Некоторые были отстранены от дележа пирога и с готовностью бросились предупредить дю Ландро, что «его принесли в жертву политическим амбициям». Они увидели плохо выбритого, равнодушного человека с бутылкой вина в руке. Они ожидали взрыва, но были свидетелями только вялого пожатия плечами. К вечеру, немного протрезвев, но все еще мрачный и угрюмый, он говорил Десланду:

— Вот в чем наша ошибка, мы никогда не умели идти в ногу, не подчинялись одному вождю. Каждый тянул одеяло на себя. Сейчас все это общество бросится в Париж требовать должностей, званий, орденов. Они будут выдавать себя за верных слуг короля. Они будут присваивать себе дела тех, кто погиб здесь, родом из других провинций или был в эмиграции.

Форестьер добавил свою щепотку соли на его рану:

— Малыш, разве так можно? Я узнал о твоем возвращении от соседей. Ты забыл, где я живу?

— Дорогой наставник, вы знаете, какое я питаю к вам уважение, но у меня были сложности в отношениях с законом. Кроме того, я был не в настроении.

— Ты не мог даже написать? Одно письмо, Юбер, не отняло бы у тебя много времени.

— А что я мог написать? Что я остаюсь к вам привязан? Вы и так это знаете.

— Мы часто вспоминали тебя с мадам Сурди. Она также обижается на тебя. Как она постарела, бедняжка!

— Вы тоже не помолодели, наставник. Вот уже и согнулись. Возраст есть возраст.

— А ты все такой же!

— Я еще хуже, возможно, меня скоро арестуют.

— Поговорим серьезно, Юбер. Почему ты остался в стороне, ты ведь прекрасно начал?

— Я ем, пью, сплю, я… потом, девицы меня не забывают, в общем, я отдыхаю.

— Поезжай в Париж. Представься его величеству Людовику XVIII. Предъяви свои права, свои заслуги.

— Какие, дорогой воспитатель? Что был сыном эмигранта? Или что из-за верности своему слову задержал возвращение Бурбонов на трон? Небогатый выбор.

— Да, своим выступлением в Пузоже ты ускорил это возвращение. Напугал всех в префектуре, правительственных агентов и остатки преданных им войск. Его величество это оценит…

— Спасибо за совет.

Он «заржал», и Форестьер спросил с досадой:

— Что тебя так рассмешило?

— Вы, и все же я вами восхищаюсь. Я удивляюсь тому, как это вы так быстро и так правильно разбираетесь в величествах, которые нами правят.

— Ты все еще упрекаешь меня за мое место мирового судьи?

— Я сам был в Почетной гвардии.

— Юбер, я хочу, чтобы ты знал. Я никогда не изменял своим убеждениям. Я вступил в движение. Ла Рошжаклен посчитал, что я слишком стар для войны, но назначил меня главным комиссаром по снабжению. Я надеюсь, что был полезен.

— И кого вы снабжали и чем?

— Слава Богу, король нас опередил, и наши усилия не понадобились.

Скоро стало известно, что войска в Туре были распущены, в том числе и третий полк Почетной гвардии генерала Сегюра. Что оставшиеся части угрюмо кричали «Да здравствует король!» и меняли кокарды. Офицеры, получившие половинное содержание, ветераны и «марии-луизы», калеки и недолечившиеся раненые возвратились по домам. Многие лица ужасали пустыми глазницами, кожа обтягивала кости без мяса, казалось, они вернулись из ада. Это была оборотная сторона торжественных богослужений, которые проводились в храмах, цена триумфальных арок, выросших в городах, а иногда даже и в деревнях. Самые знатные господа, офицеры прошлых войн отправились в Париж — рассказывать о своих заслугах перед троном. Все они были полковниками или генералами королевской армии. Революция их разорила. Они были единственными выжившими из семей, истребленных «Адскими колоннами», утопленных Каррьером в водах Луары или попавших под нож машины доктора Гильотена. Они толпились у трона, донимая Людовика XVIII своими прошениями. Невеселые предположения дю Ландро сбывались, и даже чрезмерно.

Сам он не просил ничего, жил в Ублоньер, не ездил по соседним замкам, никого не посещал и у себя никого не принимал, кроме солдат, возвращавшихся по домам. Он предоставлял им ночлег и слушал их истории, впрочем, почти во всем одинаковые, похожие своим героизмом и бесхитростностью. Каждый день он совершал часовую прогулку по окрестностям, после чего, как в армии, сам, никого не подпуская, ухаживал за Тримбаль, давал ей овса, поил водой, которую приносил из источника в глубине сада. Иногда, после обеда, он стрелял зайца или куропатку «для разнообразия стола», но никогда не пересекал границы своих владений.

— Иначе я могу встретить эту сволочь Ажерона! — говорил он.

Потом он читал, покуривая глиняную трубку. Прикуривал от уголька, достав его из камина щипцами, и, закрыв глаза, медленно выпускал дым кольцами — ни дать, ни взять, дремлющий лев. Десланд сам возложил на себя обязанности управляющего и ходил по фермам, принадлежавшим шевалье, занимался покупкой скота и птицы, ездил с крестьянами на ярмарку.

Однажды, в конце марта 1815 года, вернувшись из Эрбье, он влетел в дом, как смерч:

— Ты знаешь, что я узнал, шевалье? Наполеон вернулся с острова Эльба! Он пересек всю Францию. Войска, которые послали против него, подняли шапки на штыки. Он уже вошел в Париж. Людовик XVIII снова уехал за границу.

— Хорошо сыграно!

— И это все, что ты можешь оказать?

— Нет, брат мой, конечно, нет. Я еще могу сказать, что снова начнется война как внутри страны, так и на ее границах. И наши блистательные принцы посчитают своим долгом в знак примирения и из чистой трусости сдать оружие в Бретани и в Вандее. К счастью, раньше их не слушали.

— И что будем делать мы?

— Этот вопрос могут задавать себе люди на площади, но не мы! Ты думаешь, что нас оставят на свободе? Хотя я говорю только о себе. Держу пари, что префект уже опять достал свою расшитую куртку и принимает меры. Я на плохом счету в префектуре. За последний год мое поведение не было примерным. Не имея ничего, они могут испытать свое усердие на мне. Я ухожу из Ублоньер.

— И куда ты пойдешь?

— Нанесу визит Шабо и поживу в его имении Парк-Субиз. Они меня там не возьмут. Ты, мой друг, не рискуешь ничем. Оставайся дома, но предупреди наших «казаков», пусть они будут готовы.

Когда он был уже в седле со своей саблей, ружьем, двумя полными патронташами и флягой водки, добавил:

— Я даже рад тому, что случилось. Это отрезвит Бурбонов и придаст смелости их истинным приверженцам, может быть…

— Шевалье, я уверен, что теперь все будет иначе, чем недавно в Пузоже.

— Сегюр говорил, что мы видим себя в прошлом наших отцов, хотим сделать наше будущее похожим на воспоминания о девяносто третьем, но что героев делает случай, а не воля или желание человека. Это довольно здравая мысль, хотя он и бонапартист…

Жандармы появились в Ублоньер только на следующий день. Они окружили дом и учинили тотальный обыск: вспарывали саблями подушки, облазили амбары с пистолетами в руках и чуть не перестреляли друг друга, услышав шорох неосторожной крысы. Устроили допрос старой Перрин и ее детям, размахивая перед их носами оружием, и наорали на Десланда. Перевернув дом снизу доверху и ничего не найдя, они не солоно хлебавши вернулись в Наполеон-Вандейский.

Такое братство царило среди вандейских офицеров, так старательно они скрывали свои разговоры, что император направил на запад дивизию Ламарка. Под его началом был и генерал Траво, специалист по шуанам. Вандейские вожди поспешили создать солидный штаб по организации сопротивления. Назначили генералов без дивизий, перемещали подразделения, которых не существовало и в помине. Священники, хотя и не отказывались объявить священную войну безбожникам, но не торопились и ожидали развития событий. Да и крестьяне не спешили брать в руки оружие, напрасно дворяне упрекали их и пугали бедами в случае возвращения узурпатора к власти. Шевалье дю Ландро тоже получил командирский пост за «признанные всеми заслуги и примерное мужество в деле возвращения короля на трон». Он ответил своим «ржанием». Его пригласили участвовать в военных советах. Эти советы ему быстро и сильно наскучили, и он, появившись на них всего лишь несколько раз, не стал больше утруждать себя. На выдвинутые упреки он решительно заявил:

— В конце концов, вы чиновники или солдаты? Довольно слов, пора переходить к действиям!

— Дорогой шевалье, мы все сгораем от нетерпения, — услышал он в ответ, — но следует тщательно подготовиться, изучить состояние наших сил. Ни одна мелочь не должна быть упущена.

— Я вижу, как вы сгораете, но не в дыму сражений, а в чаду бесплодных разговоров, господа. Весна действительно жаркая, а враг в это время вторгается в страну, захватывает стратегические пункты…

— Да, по вашим словам видно, что вы знаете свое дело. Недаром узурпатор сделал вас капитаном.

Когда он узнал, что Ла Рошжаклен был без голосования выбран главнокомандующим, а часть дивизионных генералов оспорила это решение, он взорвался:

— Вы не достойны того дела, за которое собираетесь сражаться, вы карикатура на ваших предков, Я отказываюсь от звания, которое вы мне дали.

— Ну что вы, Ландро!

— Я сам начну воевать. Буду делать только то, что захочу, и никому не давать отчета.

— А где вы возьмете оружие и снаряжение?

— У меня оно есть, и уже давно. Я, господа, не ждал подарков от англичан…

Со своими тридцатью «казаками» он начал боевые действия, и так успешно, что скоро получил прозвище «Ужас синих». По собственной инициативе он атаковал неприятельские отряды, совершал опустошительные набеги, «очищал» окрестные районы от предателей, порол трусов, разоружал тех, кого подозревал в симпатиях к бонапартистам. Рассказывают, — не знаю, правда, легенда это или так и было на самом деле, — что однажды он захватил врасплох отряд в полсотни солдат, половину расстрелял, а остальных, почти голыми, отпустил на все четыре стороны.

Даже Форестьер, который стал комиссаром-генералом, упрекнул его в жестокости.

— Вы сами ее взрастили во мне, дорогой воспитатель, — ответил шевалье. — Или вы забыли мельницы в Бурнье? Я только прилежный ученик!

Старик опустил голову.

— Но ты в своей ярости, — сказал он, — дошел до того, что даже вырвал усы у ветерана.

— Он обозвал меня мерзавцем!

— Разве он знал, кем ты был?

— Дорогой наставник, я вас люблю, но плохого же вы мнения о наших общих друзьях. Ведь этот ветеран посчитал, что я один из них. Браво!

— Эта жестокость вредит нашему делу.

— Гораздо меньше, чем мяуканью наших салонных стратегов. Я поступаю как вы когда-то. За неимением лучшего, я навожу ужас на синих, попавшихся мне в руки.

— Они уже не те, что в девяносто четвертом.

— Я навсегда отобью у них охоту стать ими, в том числе и оплеухами.

— Но это кровь людей, Юбер!

— Я в ней по локти, дорогой воспитатель, русской, австрийской, прусской…

— На этот раз ты льешь французскую кровь.

— Никакой разницы. Один и тот же и цвет, и запах.

— То, что ты говоришь, чудовищно!

— Я уже однажды это слышал, но меня это не трогает. Если не можешь стать философом, приходится выполнять грязную работу, в том числе и палача.

Однажды ночью был схвачен человек, расклеивавший листовки, призывавшие вандейских солдат стрелять в своих офицеров. Военный совет приговорил его к смерти, и для исполнения приговора несчастного передали дю Ландро. «Казаки» привезли его в Парк-Субиз. Шевалье протянул ему лопату.

— Рой себе могилу, мерзавец, и быстро!

Несчастный послушно стал копать, и, когда яма стала достаточно глубокой, Ландро его остановил:

— На колени, синяя сволочь! Даю тебе пять минут, чтобы попросить Бога принять твою грязную душонку.

И этот дьявол во плоти показал приговоренному циферблат своих часов, блестевший в лунном свете. Затем пистолет изрыгнул огненный язык и пуля разнесла склоненную голову. Предатель упал лицом на дно могилы.

— Заройте его. Ему повезло: вороны его не сожрут.

— И волки не тронут, наш командир.

— Это точно.

Через некоторое время он присоединился к отрядам под командой Сапино для участия в совместных действиях, подготовленных штабом. Они закончились полным разгромом. Луи де Ла Рошжаклен был убит в сражении под Матсом. Его место занял Сапино. Но очередное поражение у Рошзервьера заставило мятежников начать переговоры с Ламарком. Перемирие было подписано 21 июня 1815 года. Но вскоре, побежденный под Ватерлоо, Наполеон вынужден был во второй раз отречься от престола.

— Куча мерзавцев, — бесновался шевалье, — они поспешили убраться восвояси! Но, так как они со мной не посоветовались, синие сволочи, я остаюсь в состоянии войны с «синими»!

Со своими тридцатью «казаками» и верным Десландом!.. И он продолжал нападать на отдельные отряды противника, громить немногочисленные посты, грабить и раздевать бонапартистов. Сапино лично приехал к нему и передал приказ успокоиться и прекратить военные действия. Он также написал письмо командующему войсками в этом регионе генералу Делажу. «Я требую от вас, — писал он, — прекратить всякое преследование господина дю Ландро и других наших руководителей. Всякое посягательство на их свободу будет рассматриваться как неповиновение, о котором я вынужден буду доложить королю». Но генерал Делаж был решительно настроен уничтожить дю Ландро и его банду. Положение оставалось таким угрожающим и неясным, что могли произойти самые непредвиденные события.

Когда над кронами деревьев показались остроконечные крыши строений Ублоньер, шевалье вздохнул:

— Даже тем несчастным, что остались под Ватерлоо, повезло больше, чем нам.

— Но, мой командир, мы ведь не потеряли ни одного человека.

— Да, я привел домой всех своих людей, женщины меня будут благодарить. Но те, под Ватерлоо…

— И что?

— Они умирали с надеждой!

«Наш папаша из Ганда»

В Вандее прошла раздача большого количества наград: многие получили кресты Святого Людовика, другим были пожалованы чины и должности. Не будем повторять вслед за многими историками неверное утверждение, что Бурбоны были неблагодарны по отношению к своим верным защитникам. Самые известные из руководителей Вандеи, сыновья и племянники генералов девяносто третьего, получили чины в королевской армии и были приняты в королевскую гвардию. Но интриги плелись и в окружении короля, и в парижских кабинетах. Были и несправедливо обиженные, вольно или невольно забытые при раздаче наград. Устав от сидения на месте, Ландро просил эполеты полковника в счет своих заслуг перед троном. Но, к сожалению, он включил в свой послужной список и службу в Почетной гвардии и две кампании: в Германии и во Франции. Конечно, он написал и о своих действиях в 1814 и 1815 годах в Вандее. Его прошение было составлено в такой форме, что больше походило на ультиматум. Не дождавшись ответа, он послал еще одно письмо, по настоятельной просьбе Форестьера, немного смягченное, и опять шевалье «удивлялся», что король до сих пор не вспомнил о нем. Вместо ответа ему вскоре прислали «клопа» — так бонапартисты прозвали орден Лилии.

— Черт возьми! — горячился шевалье. — Ни креста Святого Людовика, ни письма с благодарностью, ни приветственного слова! Клопа! Они раздают его направо и налево, всем подряд, рядовым ветеранам девяносто третьего, перебежавшим на нашу сторону бонапартистам, мяснику из медвежьего угла, если он посыпал говядину лилиями вместо петрушки. И мне, мне, который воевал с Траво до самого последнего момента! Вот как они меня ценят!

Форестьер посоветовал ему снова отправиться в Париж.

— Прошли те времена, Юбер, когда король сам раздавал награды по заслугам своим верным соратникам. Сейчас этим занимаются в его канцелярии. Если ты сам приедешь в Париж, они тебя узнают. Немного ловкости, и ты получишь свой чин. Его величество нуждается в опытных офицерах. Что до креста Святого Людовика, он тебя не минует. Достаточно им тебя увидеть…

Десланд мягко уточнил:

— Увидеть сдержанным и рассудительным, но если ты будешь ломать мебель…

— А ты? — спросил его шевалье. — Ты разве ничего не хочешь в награду?

— Мне хорошо и на твоих фермах, нравится в Ублоньер. Да и потом, я не дворянин, на что я могу надеяться?

— Не дворянин! Какой вздор! Ты завоевал дворянство в России, под Лейпцигом, в Реймсе. Ты помнишь того старого вояку, оставшегося под елкой? Для меня он такой же дворянин, как и я. Происхождение, что это, черт возьми? Мужество — вот истинное благородство!

— О! У тебя всегда была душа феодала, тебя послушать, так твои тридцать «казаков» тоже аристократы?

— Как и вы, воспитатель. Благородство рождается из мужества, а хранится смелостью и доблестью. Оно не боится опасностей и само ищет их. А эти бюрократы, парижские щелкоперы? Держу пари, что они никогда не вылезали из своих напудренных париков.

Шевалье не захотел заставлять дышать Тримбаль смрадным воздухом Парижа и поехал на почтовом дилижансе, вместе с буржуа, обсуждающими свои дела и поминутно, будто под влиянием внезапного приступа голода, поедавшими припасы из дорожных корзин. Он старался обдумать, подготовить свое выступление перед королем, «который не замедлит его принять», найти сильные аргументы в защиту своих требований. Вскоре его мысли спутались и он отказался от этой затеи. «Нет ничего лучше импровизации, — подумал он. — Долгие размышления делают мысль холодной. Достаточно того, что я сам горяч». Однако ему надо было наизусть знать свой послужной список, а у него всегда была плохая память на даты. Их он предусмотрительно записал все на бумажке с помощью Десланда и Форестьера. Но едва он прочитал несколько строчек, как на него нахлынули воспоминания, он увидел в мельчайших подробностях шпиона генерала Траво, роющего могилу, и его затылок, раскалывающийся, как орех под колотушкой, от пистолетного выстрела. И мохнатые шапки своих «казаков», сидящих в засаде в лесу у дороги. И он слышал не невыносимо скучные разговоры соседей, а голоса гренадеров Делажа, распевающие песню «Лук». Незабываемые воспоминания! Он поднимал руку. И люди падали, расстреливаемые в упор. Он не испытывал к ним ненависти. Его упрекали в жестокости, — перед этим раздув его зверства и подставив под удар бонапартистов, — а он отправил раненых на фермы, не разрешив их прикончить. Он видел себя дежурившим на посту, пока его «казаки» спали в траве. Ночь проходила. На небе зажигались и гасли звезды. Луна совершала свой путь по ночному небу. Первые лучи восходящего солнца блеснули из-за горизонта. Совы возвращались в свои гнезда с ночной охоты. Заметив его, они сначала пугались, но затем, успокоенные его неподвижностью и посчитав, что от него не будет никакой беды, засыпали, и он видел, как на их головах легкий ветерок колышет пух. Он желал зла только людям, этим гусарам в синих мундирах, спускавшимся редкой колонной по склону одного из холмов. «Патруль, ребята, — разбудил он своих бойцов. — Человек двадцать, не больше». А сам он, сколько раз мог попасть в плен или быть убитым! Все равно, это было лучше, чем скучная и однообразная жизнь рантье: есть за четверых, изредка добыть зайца или куропатку, плохо спать ночью или не спать совсем, убивать время, как старик в ожидании смерти, не нужный никому, кроме верного Десланда. Шевалье находил это странным, но Десланд, проникнувшись традициями этой страны, все больше склонялся к своей старой профессии. Он смотрел за стадами, лечил заболевшую скотину, заготавливал сено с тем веселым настроением, которое присуще крестьянам в подобных случаях. Он приносил деньги, выкладывал серебряные и золотые монеты на стол, пересчитывал их и тщательно записывал на бумагу прибыли и расходы! Из него получался хороший управляющий. Но шевалье, который помнил его гусарским лейтенантом в гостиной мадам Сурди, лейтенантом Почетной гвардии, не понимал этой метаморфозы.

Как только нога шевалье ступила на камни парижской мостовой, все начало его раздражать. Ему и в голову не пришло взять извозчика, чтобы тот отвез его в гостиницу, которую ему порекомендовали. Он пошел пешком, с багажом в руках и спрашивая дорогу, как он это делал в Пузоже или Монтегю. Из-за его поношенного, немодного платья его приняли за «разорившегося аристократа» и отправили прогуляться окольными путями. Хозяин гостиницы дал ему самую плохую комнату и из предосторожности взял плату за восемь дней вперед. За столом его одежда вызвала усмешки.

— Господин, вы, наверное, приехали из провинции?

— Да, господин, из Вандеи.

— О! Вы бывший шуан?

— А вам какое дело?

Походив по Парижу, он заметил, в чем ходят парижане. Модными были светлые тона. Но некоторые франты носили длинные синие рединготы, застегнутые до самого подбородка, шляпы и элегантные ботинки. Эти люди сразу же вызвали у него симпатию. К тому же, по его логике, они должны были принадлежать к важным особам: прохожие даже сходили с тротуаров, уступая им дорогу; когда они видели франта в галстуке и кружевах, на их лицах появлялось выражение презрения; шевалье часто встречал этих франтов, праздно разгуливавших, помахивая тросточками. На второй день он пошел к портному и заказал три костюма, добавив:

— Но один мне нужен немедленно!

Когда подобрали костюм, портной дал ему адрес шляпной мастерской и магазинчика, где можно было купить трость.

— Господин — бывший офицер?

— Да, мой друг. Но почему вы спрашиваете?

— О, это пустяки. Правила требуют от меня попросить у вас задаток.

— Очень хорошо. Я начинаю узнавать парижские обычаи.

За обедом, когда он появился в своем новом костюме, уже никто не посмел отпускать шуточки по его адресу. После обеда его остановил хозяин гостиницы:

— Господин, мне не нужны в гостинице неприятности, вы меня поняли?

— Что такое? Если вы ищете неприятностей, вы их найдете на свою голову. Ну и порядки здесь!

На третий день, в своем рединготе, застегнутом на все пуговицы, в шляпе, лихо сдвинутой на ухо, помахивая тростью, он отправился в Тюильри. Его вид и походка встревожили охрану у ворот:

— Стой!

— Позовите вашего офицера, дураки!

Пришел невзрачный человечек, такой маленький, что казался привязанным к своей сабле. Ландро чуть не стошнило, когда он увидел перед собой этого уродца.

— Что вы здесь шумите, господин? — сказал тот.

Бедняга старался сделать грозный вид, не желая падать в глазах своих людей.

— Я хочу встретиться с королем, лейтенант.

— Но, господин, к его величеству не приходят, не получив приглашения.

— Приглашение? Мой отец встречался с Людовиком XVI, когда хотел.

— Тюильри не Версаль. Потрудитесь написать его величеству, указав ваше имя, адрес в Париже и цель визита. Прощайте, господин.

— Подождите!

У него мелькнуло желание разбросать стражу и силой прорваться во дворец, но, вспомнив советы Форестьера, он решил вернуться в отель. Там он еще раз написал свое прошение, не без омерзения, и сам отнес его в Тюильри.

— Прошение будет передано королю, и вы получите приглашение.

— Да я не спешу, могу подождать!

— Господин, его величество очень заняты. Я сомневаюсь, что он сможет вас принять сегодня. Не беспокойтесь, вас предупредят.

Чтобы развеяться, шевалье решил прогуляться под арками Пале-Рояля, Нарядные, веселые девицы облепляли прогуливавшихся мужчин, что-то говорили им смеясь, брали их за руку и уводили на квартиры. На него же не обращали никакого внимания и даже ни разу ему не улыбнулись. «Неужели у меня такой отталкивающий вид?» — подумал шевалье. Но вот он увидел, как бойкая девица подцепила ветхого старика и увлекла его к одной из дверей. Тогда он сам остановился перед одной пикантной, накрашенной брюнеткой, в платье и шляпке а-ля «пармская фиалка». Но она повернулась к нему спиной и заговорила с каким-то франтоватым щеголем. Он был уже готов взорваться, когда почти на выходе галереи до его локтя дотронулась девушка с цветочной корзинкой в руке.

— Мой прекрасный офицер, ты ищешь ласки?

— Если ты не против.

— Если ненадолго. Я еще не продала свои цветы, а моя хозяйка не любит шутить. Но я живу в двух шагах отсюда.

На лестнице, ветхой, темной и вонючей, она сказала:

— Я знаю, что у тебя не много денег, но ты мне нравишься и… я преклонялась перед императором!

«Она сумасшедшая! — подумал Ландро. — При чем здесь император, хотел бы я знать».

Она была в его вкусе, и он остался удовлетворен. Но каково же было его удивление, когда она отказалась взять у него золотой.

— Нет, нет! Не у тебя. Несчастные должны помогать друг другу, правда?

Он совершенно запутался и по простоте подумал, что она в него влюбилась.

— Как тебя зовут?

— Натали. Ты мог бы спросить и пораньше.

— Действительно. Мы еще увидимся? Когда?

— Нет, не надо. Не будем обманывать друг друга. Я обхожусь без покровителя. И так лучше! Больше заработаешь.

Чтобы привести свои мысли в порядок, он направился к Тортони, в знаменитое кафе той эпохи. Один из постояльцев гостиницы говорил о нем, явно красуясь перед другими:

— Извините, господа, за опоздание. У меня была встреча у Тортони…

Когда шевалье выбирал столик, где он мог бы сесть, он увидел, как группа нарядно одетых молодых людей окружила старика. Они осыпали его насмешками, один дернул его за ус, другой оторвал ленту ордена Почетного легиона. Кровь шевалье вскипела.

— Не беспокойтесь, господин, — услышал он голос одного из посетителей, — это обычная ссора между императорским отставником и сторонниками короля.

Ландро подошел к шутникам, взял двоих за плечи и слегка стукнул их лбами.

— Вам не стыдно издеваться над стариком? — сказал он. — Несчастным инвалидом!

— Он наглец и провокатор!

— Он калека!

— Бонапартист!

— А вы куча мерзавцев!

К нему подошел один из молодых людей и, усмехаясь, сказал:

— Этот старый осел насвистывал знаете что? «Наш папаша из Ганда», мерзкую песенку, оскорбляющую его величество.

— Точно, — закричали другие, — он ее начал свистеть, как только мы сели за соседний столик.

— И вы решили его за это поколотить?

— Совсем нет, господин. Выбросить его отсюда. Его свист нам мешает.

— Это потому, что у вас очень тонкий слух. Однако, дорогие мои бездельники, пока я здесь, советую вам оставить его в покое, даже если ему нравится свистеть.

— Господин, этот бездельник — виконт де Ла Турмобург.

— А я шевалье дю Ландро.

— Что-то не похоже.

Молодой наглец получил такую пощечину, что не удержался на ногах и упал, опрокидывая стулья. Он поднялся, закусив губу.

— Господин, я к вашим услугам! — произнес он.

— Я готов! — ответил шевалье.

Принесли две шпаги. Они дрались прямо между столами, доставляя развлечение присутствующим. Никто не воспринимал эту дуэль всерьез, кроме инвалида, стоявшего в стороне и выкрикнувшего наконец:

— Прекратите, господин шевалье!

Он узнал «руку мастера». Уже три раза шпага была выбита из руки молодого виконта. Дю Ландро в очередной раз подал ему оружие и сказал:

— Давайте прекратим, я не убийца.

Виконт внезапно сделал выпад и нанес удар, который пришелся по руке шевалье. Все присутствующие поднялись со своих мест. Ландро в ярости бросился на противника и… все было кончено. Молодой виконт, дергая ногами, лежал на полу, проткнутый насквозь. Старик подковылял к дю Ландро.

— Майор Меснар… если понадобится моя помощь… Господин, не оставайтесь здесь. Бегите.

Между двумя судорожными кровавыми вздохами раненый проговорил, задыхаясь:

— Ты за это заплатишь… дорого…

— Товарищ, — настаивал на своем Меснар, — я вас умоляю покинуть это место.

Появился полицейский офицер с десятком солдат:

— Что случилось?

Увидев умирающего, спросил:

— Драка?

— Нет, господин комиссар, только не у Тортони: дуэль.

— Есть свидетели?

— Я! — воскликнул ветеран, отдавая по-военному честь.

— Все присутствующие, — поправил Ландро.

— Кто был оскорблен?

— Раненый, виконт де Ла Тур… Я не знаю, как точно его зовут, мы не были знакомы.

— Вы напали?

— Я бы сказал, мы были равными противниками.

— Следуйте за мной. И пусть отнесут раненого.

— Лучше бы сначала позвать доктора, — сказал Ландро, — иначе у него будет мало шансов выкарабкаться.

Его допрашивали больше часа. Затем отпустили, взяв с него слово, что он предстанет перед правосудием по первому требованию.

— Но скажите мне, господин комиссар, — спросил шевалье перед уходом, — разве дуэли не разрешены?

— Скорее можно сказать, что на них смотрят сквозь пальцы, но до определенного предела. Вы, я надеюсь, не зная об этом, смертельно ранили племянника одного из министров. Кстати, что вы делаете в Париже?

— Я приехал встретиться с королем. Мне необходимо заявить о своих правах.

— Но вы были офицером наполеоновской армии, имели награды и звание. К тому же, я с первого взгляда понял, что вы отставник.

— Черт возьми! Что это значит? Еще какая-то выдумка парижан?

— Не прикидывайтесь наивным, да и то, что вы бросились на защиту боевого товарища, кое о чем говорит.

— Проклятье! Ничего не понимаю.

— Свой свояка видит издалека.

Таким образом Ландро увидел короля только в толпе придворных, окруженного личной гвардией, когда он отправился на мессу. Но он не очень огорчился неудачей своего предприятия. Этот толстый человек с бегающими глазками не вызвал у него ничего, кроме смеха, то есть его «ржания». «Его щеки закрывают нос и рот, — подумал он. — Больше ничего примечательного в этом лице нет». Возвращаясь в гостиницу, он говорил себе: какая злая ирония заключена в том, что вот за этого толстяка он сражался, дезертировал из армии, и он пожал плечами. Вскоре он был вызван к высокопоставленному чиновнику.

— Господин, — сказал тот, — мне поручили вас принять. Вы, конечно, ожидали большего, но так получилось. Я внимательно изучил ваше досье. Увы, господин, должен вам сказать, что ваши требования не соразмерны вашим заслугам.

— Говорите вы, господин! Я приехал в Париж из Вандеи, чтобы послушать вас. Раз король не соизволил.

— Его величество не очень ценит опоздавших. И еще меньше тех, кто убивает в кафе родственника человека, который пользуется его доверием. Его величеству не нравится, что вы служили узурпатору и после разгрома под Лейпцигом. Более того, вы встаете на защиту противника режима.

— Господин, сцена была безобразная, честный человек не мог не вмешаться, каковы бы ни были обстоятельства.

— Я вам верю, но этот человек насвистывал «Наш папаша из Ганда». Вы знаете эту песенку?

— Нет, черт возьми!

— Ну что ж, поинтересуйтесь, что это за любопытное произведение! Еще одно объясните мне, пожалуйста, почему вы, шевалье дю Ландро, вандейский офицер, разгуливаете в этом наряде?

— Он мне нравится. Я его сам выбрал.

— Такой наряд, господин, носят императорские отставники, упрямые бонапартисты. Его величество уволил их, оставив только половину прежнего жалованья, и потому они распевают революционные песенки, пишут памфлеты, устраивают тайные собрания.

— Я не взял у короля ни одного су!

— Нам это известно, и если бы не дуэль с печальным финалом, мы вместе посмеялись бы над этими недоразумениями. Но вот передо мной донесение из полиции.

— Меня оно не очень волнует. На меня в полиции всегда были доносы. Меня обвиняли и в антибонапартизме, и в антимонархизме, полиция одинакова при всех режимах.

— Поговорим откровенно. Вы должны понимать, что после всего случившегося вы не получите ни креста Святого Людовика, ни майорского чина, во всяком случае, сейчас. Мы можем начать против вас полицейское преследование за эту дуэль; она проводилась не по правилам и без секундантов. Однако мы этого не хотим…

— Это потому, что в суде надо будет тщательно во всем разобраться и придется признать, что я еще совсем недавно сражался за короля?

— Не надо смеяться, господин шевалье. В ваших же интересах исчезнуть как можно быстрее. В Тюильри скоро забудут этот эпизод и простят вас.

— Я должен вернуться к себе?

— Пока слишком рано делать это. Вас там найдут. Нет ли у вас места, где вы могли бы скрыться? Я повторяю, что это дело нескольких месяцев. Вы сами видите, господин шевалье, что я вас понимаю и действую только в ваших интересах. У вас отважный, горячий, прямой характер, но сейчас это уже никому не нужно. Времена меняются, отношения стали сложнее, мягче, с нюансами.

— Тогда кому мы вернули трон? Разве это монархия?

— Настоятельно советую вам завтра покинуть столицу. Все обстоятельства против вас, даже этот вопрос. Вы преданный сторонник короля, и в этом никто не сомневается, но ваши высказывания — это речи противника.

— Похоже, что только моя сабля и моя кобыла стоят за короля. Впрочем, они тоже служили узурпатору. Их судьба не лучше моей…

Мадемуазель Виктория

Как он пожалел, что не взял с собой Тримбаль! Ему пришлось снова воспользоваться почтовой каретой, развалюхой, запряженной шестью клячами и с пьяным кучером на козлах. Он поспешил покинуть Париж не потому, что испугался ареста, ему стали противны люди, окружавшие короля. Он мог бы вернуться в Вандею, скрыться, например в Парк-Субиз или на одной из ферм, переодеться крестьянином, но он предпочел покинуть Францию. В тот же вечер, когда состоялся его разговор с чиновником, он принял решение: отправиться за Рейн, в Германию, положившись на случай, поступить на службу к какому-нибудь немецкому барону, может быть, к саксонскому или баварскому королю. Ему посоветовали исчезнуть на несколько месяцев. А если он увеличит срок своего изгнания, останется там навсегда? Это не казалось ему наказанием. Он ни о чем не жалел, исключая, может быть, только смерть молодого виконта. Он даже не испытывал ненависти к Франции, но ему надоели ее шатания от правителя к правителю и лицемерие. Они его раздражали, выводили из себя и оскорбляли до глубины души. Он вынужден был признать, что предательство и лицемерие царили в обоих враждующих лагерях, и среди монархистов так же, как и среди бонапартистов. Ландро мог жить, чувствовать себя в своей тарелке только в атмосфере верности и смелости, даже если в этой атмосфере не хватало духа цивилизации. Он надеялся, что в Германии люди, более простые и практичные, сохранили еще естественные чувства. Это было, конечно, еще одно его заблуждение: правители, любые, живут по одним и тем же правилам, пользуются одними и теми же приемами. Но он принял свое решение…

Из Страсбурга он отослал Десланду письмо, в котором сообщил о своем решении: «…Как бы ни была тяжела наша разлука, — писал он своему другу, — ты меня поймешь и одобришь мое решение не возвращаться к себе после всего случившегося. Я не хочу стать объектом насмешек наших аристократов, не потому, что боюсь им противостоять, просто не хочу ввязываться в новые ссоры. Дуэли у Тортони и смерти молодого виконта на этот раз достаточно…» В письме он дал подробные указания Десланду — выразительная деталь, освещающая характер нашего героя, — как вести хозяйство, хотя в Ублоньер он, казалось, не проявлял к этому никакого интереса. Он советовал ему, даже куда прятать деньги, чтобы их не украли, и уточнял, что они должны быть только в золотых или серебряных монетах, но ни в коем случае не в билетах пресловутого банка Наполеона.

— Мы его больше не увидим, нашего бедного господина! — заплакала Перрин, когда Десланд прочитал ей письмо.

— Нет, мы еще встретим его, Перрин! — ответил Десланд. — Прекрати причитать. Шевалье вернется, раз он беспокоится о своих деньгах. Я даже скажу тебе одну вещь: я думаю, что позднее, когда пройдет это его настроение, он возьмет хозяйство в свои руки, на этот раз навсегда! Это будет требовательный хозяин. Он не даст себя обобрать.

— Как его отец, господин Десланд! Его уважали, но не любили.

— Почему?

— В нашем краю, если хозяин хотел, чтобы его любили, он позволял немного обворовывать себя, закрывал на некоторые вещи глаза, конечно, не слишком уж плотно, но достаточно для того, чтобы простой народ не чувствовал себя нищим рядом с ним, богатым.

— Я не думаю, что он захочет, чтобы его любили.

— Как его отец, я же и говорю тебе, как его отец!..

В Страсбурге шевалье опять не повезло. Он засиделся в пивной. К пиву он не привык, и оно привело его в мрачное и воинственное настроение. Ландро ввязался в ссору с одним местным дворянином, который неудачно прошелся по адресу его редингота отставного бонапартиста. Шевалье приподнял этого толстяка, как перышко, и бросил его через зал. Приложившись головой к ножке стола, человек застыл неподвижно на полу. Увидев это, шевалье привел в порядок свою одежду, взял шляпу и спокойно вышел из пивной. На следующий день к нему в гостиницу пришел полицмейстер в сопровождении жандармов и передал, что бургомистр считает его присутствие в добром городе Страсбурге нежелательным.

— Э! За что? — возразил шевалье. — Разве я к нему приставал? Он сам меня спровоцировал, или нет?

— Этот господин служит заместителем бургомистра, а у вас нелегкая рука. Если вы покинете город, он отзовет свою жалобу.

— Прекрасно! Я понял.

— Но сначала объясните цель вашего пребывания в Страсбурге.

— Я здесь проездом.

— И куда вы направляетесь?

У шевалье вырвалось его «ржание». Полицейские вытаращили глаза. Они никогда не слышали подобного смеха. Не иначе этот иностранец сумасшедший.

— А, я понял! Вы приняли меня за политического деятеля, распространителя антимонархических памфлетов и песенок, и все из-за моей одежды?

Жандармы в смущении переглянулись.

— Нет, господа, — продолжал шевалье. — Я путешествую просто из интереса, чтобы рассеяться. Я еду к моему другу, владельцу лесопилки в… Я там останавливался зимой 1813— 1814-го. Мы с ним подружились. Разве я не имею права навестить его?

Он сам удивился тому, как ловко придумал эту историю. «Но какого черта я не сказал этому головорезу, что я еду в Германию и с какой целью? А! У меня, наверное, в голове сидит мысль, что парижская полиция охотится за мной. Когда они говорят, что белое — это черное или серое, то так и должно быть. И вот я становлюсь похожим на них, это уже слишком». И поскольку он не любил врать, то должен был сделать так, чтобы его слова оказались правдивыми. Он нанял извозчика и направился к известной уже нам лесопилке, размышляя, с какой стати он назвал именно это место, а не другое, и каким чудом вспомнил его именно в этот момент. «К счастью, я не назвал Гренобль, Лион или Пампелун. Хоть не так далеко ехать!.. Э! Да этот кучер, наверное, выпил много пива, он совсем заснул!»

— Погоняй, приятель. Мы еле тащимся!

— Видит Бог, я не могу, господин. Лошаденке уже двадцать лет, и ноги у нее больные.

— А! Ну ладно…

— Она моя кормилица. Я ее берегу. Но я за это возьму с вас меньше.

Дом и мельница почти не изменились, лишь был перекрашен фасад в бледно-розовый цвет. Водяное колесо по-прежнему продолжало безостановочно крутиться в водяных брызгах. Рейн все так же нес свои воды между величавых, поросших елями холмов. Но на берегу не было больше солдат Почетной гвардии, ни огней бивуака противника, за которым надо было наблюдать. Лейтенант Ландро превратился в обыкновенного штатского, поменявшего свой великолепный мундир на этот синий редингот, кивер на мягкую шляпу. «Эх, шевалье, если бы можно было прочитать, что творится в твоей душе! Твой мозг — что это за клубок мыслей! Здесь ты вел себя как последний грубиян, ты обидел хороших людей и вот снова вернулся к ним. Что тебя сюда привело? Может, тот медальон? Ты даже не знаешь, куда его дел. Нет, ты его потерял под Реймсом, когда дрался с русскими уланами. Точно, теперь я вспомнил. Тем более не надо было приезжать сюда… Почему тем более?»

Но в любом случае было поздно поворачивать. К нему уже приближалась мадемуазель Виктория. Она услышала скрип повозки.

— Это вы, господин Ландро? Это невозможно, — вскричала она, узнав шевалье.

Но быстро поправилась, и с иронией в голосе, как бы сожалея о вырвавшейся при виде его радости, сказала:

— Вы, верно, приехали за своей трубкой? Не беспокойтесь, я ее аккуратно храню в моем шкафу.

Она еще больше похорошела, в ее облике появилась некоторая загадочность. Прижав шляпу к груди, Ландро рассматривал ее, по своему обыкновению, не очень деликатно. Заметил он и ее черное платье и такую же шаль на голове.

— Вы в трауре? — спросил он.

— Да. Отец скончался на Рождество. Но входите же, господин шевалье.

— Господин, — спросил кучер, — это надолго? Мне подождать? А то моя кобыла боится сквозняков, к тому же старушка ничего не ела с утра.

— На этот раз, господин Ландро, я надеюсь, вы не уедете так поспешно, как в прошлый раз?

— Я остался бы на обед. У нас есть что вспомнить.

— Мой отец часто поминал вас добрыми словами. Отправьте обратно экипаж. Я отвезу вас в Страсбург. У меня есть небольшая коляска, последний подарок моего отца. Если вы мне не доверяете, сами будете править.

Кучер вытащил багаж шевалье. Мадемуазель Виктория улыбнулась:

— Вот видите, шевалье…

Она замолчала, не решившись продолжить: «У вас было намерение здесь задержаться». Но Ландро, заметив ее замешательство, спросил:

— И что я должен видеть, мадемуазель? Объясните, пожалуйста, что вы имеете в виду?

— Нет, ничего. Мы живем в такой глуши.

Пока он ожидал обеда, она принесла ему поднос со сладостями, галетами и кувшинчик эльзасского вина. Наполнила его кружку так же, как тогда, когда она ухаживала за своим отцом. Черное платье делало ее фигуру тоньше, подчеркивало формы ее тела и придавало немного скорбный характер чертам ее чувственного лица. Шевалье кашлянул, прочищая горло, и отвернулся к окну.

— После такой дороги вы, наверное, проголодались, а я, вместо того, чтобы поспешить, развлекаюсь.

— Не беспокойтесь из-за меня.

— Но вы согласитесь отобедать вместе?

И она удалилась.

«Ландро, дьявол тебя побери, — сказал он себе, — беги отсюда, и побыстрее, хоть пешком, хоть как! Не оставайся здесь ни одной лишней минуты. Да или нет, ты знаешь себя? Она одна. На этот раз некому ее защитить. Тогда убирайся! Беги! Она принимает тебя как брата, а что тебе может прийти в голову? Такая девушка, как она, для твоей грязной натуры — это как овес для лошади, как кусок мяса для охотничьего пса. Ты ведь знаешь, что Виктория не шлюха. Ты всегда путал свои желания и реальность. Она не то, чем может показаться с первого взгляда… Возможно, возможно! Однако не совсем по-братски она меня принимает. Она меня ждала и как!.. Часовой, будь начеку! Ты засыпаешь! Следи за огнями вражеского лагеря. Теперь твои врага не пруссаки и не русские, а ты сам. Враг хочет тебя погубить, унизить в собственных глазах… Возможно, возможно! Держу пари, что Виктория не та, какой хочет казаться. Почтительная и сдержанная, с чистой душой и непреклонной волей, и при этом совсем не испытывает страха… Как знать! А если я попробую раскрыть правду, дознаться, что она есть на самом деле?»

Желание забрать багаж и немедленно уехать с новой силой охватило его. Но появилась Виктория.

— Шевалье, я заставила вас ждать. Дайте мне еще пять минут. А пока попробуйте этого вина…

А следующая ее фраза заставила его замереть на месте:

— Всего пять минут вашего ожидания после двух лет моего, господин.

«Вот ты и выдала себя этой фразой, моя бедная красавица, не надо было ее произносить… Но кто из нас в результате выиграет? Интересное положение!» — подумал он.

Очень пикантная, но опасная ситуация, и, может быть, плохая дуэль, скверная ссора были бы сейчас лучше. Они обедали вдвоем, хотя она иногда выходила из-за стола, чтобы подать ему какое-нибудь блюдо или налить вина, как и раньше, по обычаю женщин этой страны. Каждый сидел на своем краю длинного стола, и взгляды их пересекались.

— Мой несчастный отец…

— Поверьте мне, мадемуазель, я глубоко сожалею о нашей ссоре.

— Он оказал вам сопротивление, господин шевалье.

— Тем более я не имел права так недостойно себя с ним вести. Драгун короля и человек чести! К сожалению, ни честь, ни заслуги не написаны на лице.

— Он умер, Бог мой, вы, наверное, будете смеяться, от расстройства пищеварения, перепив пива и объевшись кислой капустой.

— Смерть не выбирают. Видно, настал его час, хотя он и выглядел еще совсем крепким. Люди умирают от разных причин.

— С тех пор я слежу за домом и хозяйством вместе со старшим мастером.

— Вы справляетесь?

— По документам и бумагам мы здесь уже почти двести лет. Я пытаюсь продолжать наше дело. Надо сказать, что отец понемногу приучал меня к торговле лесом. Я сама веду счета, пишу письма.

Их диалог казался нереальным. Слова имели только внешнюю оболочку. Что они значили на самом деле, никто не мог услышать, кроме их двоих. Но из принципа они не желали признаться в этом, старались выглядеть серьезными, играть свою роль рассудительных, соблюдающих приличия людей.

— О! — сказала она, — компаньоны у меня прекрасные люди, но старший мастер родом из города. Он на многое открыл мне глаза. — Она снова рассмеялась: — И он положил глаз на меня. Для него я — очередное «дело».

— А вы не боитесь работать одна среди мужчин?

— Я могу защитить себя. К тому же кто здесь осмелится проявить ко мне неуважение?

Шевалье снова кашлянул; он вспомнил пощечину и сцену, которая за этим последовала. Ему некуда было отступать, и он сказал:

— Пожалуйста, мадемуазель, я хотел бы взглянуть на саблю вашего отца. Она, кажется, в третьем ящике этого буфета?

— У вас прекрасная память!

Она постоянно наполняла его кружку, но он, пытаясь сохранить контроль над собой, не очень прилежно прикладывался к ней. Он даже отказался от вишневого ликера, но выпил две чашки кофе. После обеда он осмотрел лесопилку, долго ходил между станков, немного зачарованный длинными стальными лезвиями, вгрызающимися в розоватую древесину огромных елей. Он с удовольствием вдыхал воздух, пропитанный смолой. Виктория объясняла ему принцип действия механизмов. Он сам попробовал встать за рычаги машины. Под конец она увлекла его в лес, чтобы показать водопад, низвергающийся со скал. Ее ноги горного жителя ловко и уверенно ступали по камням, но мох был скользким, и несколько раз она соскальзывала с камней, и тогда Ландро услужливо подавал ей руку. Ее длинные теплые пальцы странно переплетались с его пальцами. Чтобы помочь ей взобраться на большой камень, мокрый от росы, он обнял ее за талию.

— Вы меня боитесь?

Он из вежливости предпочел не отвечать.

«С любой женщиной я бы вел себя так же, — подумал он, — для нее я не делаю никакого предпочтения. Что она себе вообразила?»

Они забрались на вершину скалы и уселись на краю узкой расщелины, в которую с высоты падала струя воды. Папоротники, повисшие над пропастью, непрерывно дрожали между корнями рыжих елей, выросших на камнях, оторванных от почвы. Очень далеко, в глубокой и сумеречной утробе холмов, вода ворчала, кипела, встречая на своем пути препятствия, испускала глухие вздохи, разрываемые резкими пронзительными вскриками. И внезапно, оказывалась на свободе, делала прыжок, как зверь, вырвавшийся из клетки, и спокойно и величаво устремлялась к горизонту. Фонтаны алмазных брызг со свистом взлетали в воздух, образуя искрящееся туманное облако, и садились на мох, покрывали листья папоротников, блестели мельчайшими звездочками на еловых иголках и камнях. Ревущий поток воды изгибался и падал с высоты пятидесяти метров и, ударившись о скалу, разлетался взрывом водяного тумана, играющего на солнце. Затем кипящая, смеющаяся, безумная от радости, возбужденная своей силой и свободой вода встречала на своем пути лопасти водяного колеса. Каким маленьким казался дом в этой живой пустыне, внизу склона, поросшего елями! В лесу было множество птиц, но их песни и крики поглощал грохот водопада. Даже Ландро со своим зычным голосом не мог его перекричать. Да и не было у него никакого желания разговаривать.

Его, человека, отнюдь не склонного к литературным сравнениям, потому что он был слишком близок к природе, чтобы смотреть на нее со стороны и восхищаться ею, заворожило это зрелище.

Он любовался этой мощью, вырывающейся из глубины горы, как ядро из жерла пушки, и бросающейся вниз. Необузданность природы совпадала с его ощущениями. Он чувствовал себя хорошо, вдыхая эту водяную пыль, этот запах тумана, который напоминал ему (не без оснований) запах грозы. Виктория не могла не заметить душевного состояния шевалье, но ничуть не удивилась. Внизу Рейн нес свои тяжелые воды с одинокими лодками к морю. Понемногу холмы противоположного берега реки потемнели, вершины елей озарились розовым светом в лучах заходящего солнца. Неспокойная вода непрестанно вспыхивала блеском рубинов, аметистов, рассыпала чудесные искры, тотчас же гаснущие. С соседнего дерева взлетел орел, сделал круг над водопадом, затем его клюв развернулся в сторону Германии. Его ажурные крылья казались огромными. Огни медленно угасали. Виктория поднялась. Они начали спускаться. Шевалье пришлось из предосторожности поддерживать ее за талию, но он выпустил ее из объятий только у ограды мельницы: это была простая рассеянность с его стороны.

— Уже слишком поздно вам возвращаться, шевалье. Оставайтесь на ужин, а переночуете в комнате, от которой вы уже однажды отказались. Вы у меня в долгу.

Он склонил голову. Ее лицо в наступающей темноте было еще более загадочным. Вся она походила на статую, засыпанную листвой. Бледные щеки статуй, их улыбки захватывают вас врасплох, и вы не знаете в этот момент: живое тело перед вами или камень. Статуи больших далеких парков…

— Нет, Виктория, это неприемлемо. Я могу вас скомпрометировать.

Она опять рассмеялась своим чудесным прозрачным смехом, похожим на веселый перезвон струй водопада.

— В этой глухой деревне? Но, шевалье, я вам доверяю.

Ему захотелось крикнуть: «Нет! Не надо! Только не это!» Но он тем не менее позволил взять себя за руку и, казалось, был счастлив услышать:

— Благодарю вас за то, что вы назвали меня Викторией. Вы мне доставили огромное удовольствие. А сколько сейчас может быть времени? Мастер и рабочие уже, наверное, закончили работу.

— Так вы остаетесь здесь одна?

— Конечно, служанка болеет, а я не хочу никем ее заменять. К тому же, в случае опасности она ничем не сможет помочь. Но у меня есть пистолеты отца, и я умею стрелять. Я вам покажу.

«О, Ландро, уходи отсюда! У-би-рай-ся! Сама невинность заманивает тебя прямо в сети. Разве тебя остановит пистолет? Напротив, ты ее быстро обезоружишь, и тогда… мастер, рабочие ушли… Она одна, в твоей власти! Она сама в этом призналась. А не хитрее ли она, чем хочет казаться?»

Виктория внесла металлический расписной поднос с кувшином вина и горкой маленьких колбасок. Затем снова ушла на кухню. Рейн спокойно нес свои воды за стеклами окна, и, чем темнее становились окружающие холмы, тем больше светлела его вода. Ландро она казалась блестящим брюхом рыбы. «Ты что, заболел? Кто тебе набил голову подобными мыслями?» Он словно прирос к креслу отца Виктории и, чувствовал себя в нем удобно. Жестокая жизнь разжала свои объятия, скорее, это началась какая-то другая жизнь, и навевала ему какие-то надежды. Из камина выпало обгоревшее полено. Он взял совок и щипцы, бросил его обратно, подправил огонь. «Я все же не дам Виктории повода для беспокойства», — подумал он. Языки пламени, казалось, тоже пели. Они танцевали на спинах поленьев чарующий хоровод. Это были маленькие феи, вспыхивающие сильфиды, эфемерные существа. «Кажется, я замерз в этой повозке. У меня начинается лихорадка». Сосновые поленья, сгорая, распространяли по комнате смолистый запах.

Во время ужина он ни минуты не скучал, испытывая странное удовлетворение от того, что Виктория прислуживала ему за столом, подкладывала лучшие куски, наполняла его стакан, предлагала съесть еще что-нибудь, извинялась, что не может предложить ничего, кроме обычных местных блюд. Кто-нибудь когда-нибудь разве оказывал ему такое внимание? Кто с такой простотой и вместе с тем с гордостью готов был ему услужить?

После ужина они долго болтали, сидя у огня.

— Вы не курите, господин шевалье?

— Я жду вашего разрешения.

Она поднялась, чтобы сходить за трубкой и табаком.

— Я не знаю, свежий ли он. После смерти отца я его не покупала.

Виктория опять села напротив него. Шевалье расспрашивал ее о жизни, пережитых трудностях. Она хотела все знать о нем, о его прошлых делах и нынешнем положении, смеялась, когда он рассказывал о происшествии в Страсбурге.

— И вы не боитесь такого головореза, как я? — спросил он.

— Совсем нет, шевалье, — ответила она.

Часы пробили два часа.

— Мой Бог, пора уже ложиться спать.

Она зажгла свечу и сказала, как тогда:

— Я покажу вам вашу комнату.

Она откинула покрывало, открыла туалетный столик и сказала почти шепотом:

— Я спущусь, погашу свет, господин Ландро. Спокойной ночи. Если вам что-нибудь понадобится, зовите меня.

Он проводил ее до двери. Она взяла его руку и сжала вдруг с неожиданной силой.

— Вы так же одиноки, как и я, не так ли?

— Если не больше.

— Мы с вами не привыкли быть счастливыми!

— Счастье! Я всегда считал, что его надо искать где-то в другом месте.

Он освещал ей путь, пока она спускалась, удивленный этим неожиданным признанием. Когда он вернулся в комнату, он открыл ставни «чтобы проветрить мозги», по его выражению. Рейн лежал внизу, как огромная серебряная рыба на траве. Над головой блестел серп луны. По воде медленно двигалась лодка под парусом. Шевалье долго следил взглядом за ее темным курносым профилем. На корме под лампой на тюках сидел человек с рулем в руках. И больше не было ни огонька вокруг. Не было ничего, кроме черного неба и холмов, покрытых лесом. Ландро лег в постель, но не смог заснуть. Он слышал, как Виктория поднималась по лестнице, открыла дверь своей комнаты. «Ох! Черт возьми! Мы рядом. Она в соседней комнате. Выйди, дубина… Я не могу… Потуши свечу…» Он не потушил ее. Виктория за стенкой ходила по комнате. Она открывала ящики шкафов, наливала воду в чашку, звенела флаконами. «Погаси огонь ради Бога!» Он услышал, как скрипнула кровать. «Она сейчас легла». Внизу часы пробили три раза. Он встал, подошел к окну. Река была пуста. Одна глупая луна продолжала висеть среди звезд. Они были даже бледнее, чем жемчужные капли водопада. За стеной опять скрипнула кровать. Послышались шаги босых ног по полу, стук открываемого окна. Тогда он резко закрыл свое окно, решительно пересек комнату и постучал в дверь Виктории. Она появилась перед ним в длинной ночной рубашке, с распущенными волосами, которые казались чернее ночи. Он хотел заговорить, но не нашел, что сказать, и протянул руки. Она не сделала попытки освободиться. Напротив, прижалась к нему, поднялась на носки и подставила губы.

«Яблоко от яблони…»

Когда первые лучи солнца робко пробились через жалюзи, он проснулся. На его плече лежали густые мягкие волосы. От них исходил немного горьковатый аромат ириса и перца. Он почувствовал под рукой нежную кожу ее щеки, а рядом горячее и свежее тело, осторожно откинул покрывало. Виктория казалась еще желаннее в объятиях сна, по-детски улыбаясь. «Чему ты радуешься, бедняжка? Счастью? Нашей будущей жизни? Хорошенькая будет у нас жизнь при моем-то характере! Эх, шевалье, какую же ты глупость совершил. И ты знал это! Человек с твоим характером, целый день и целую ночь наедине с прекрасной девушкой!.. Что случилось, то случилось».

Когда мастер утром пришел за распоряжениями, он едва кивнул Ландро, но пристально и с подозрением посмотрел на Викторию.

— Извините за беспокойство, мадемуазель, — сказал он, — но я постучал два раза, и мне никто не ответил.

— Да, я сегодня разоспалась.

— Все зависит от того, как провести ночь…

Шевалье направился к нему, взгляд его уже потемнел, усы топорщились по-боевому.

— Что за тон, господин! Мне кажется, мадемуазель не обязана отчитываться перед вами.

— Юбер, я прошу вас! — сказала Виктория.

— Может быть, этот господин ваш родственник?

— А тебя это касается? Невежа!

Мастер не был похож на мальчика из хора. Это был высокий и крепкий мужчина, и руки его, висевшие вдоль тела, смахивали на валик для выбивания белья, которым пользуются прачки.

— Я тебя не боюсь, иностранец. Если хочешь, давай подеремся.

«Действительно, надо мною висит какой-то рок», — подумал Ландро. Но тут вмешалась Виктория.

— Прекратите ваши провокации. Возвращайтесь в цех. Я приготовлю ваш расчет.

— Да, я прошу рассчитать меня, мадемуазель. Потому что теперь… для нас…

— Разве мы были обручены? — оборвала Виктория.

— Нет, но…

— Вы обручились с мельницей и всем остальным! Хотели, хотели, а потом…

Он встрепенулся, как петух на заборе.

— О! Не думайте, что я очень огорчился. Непокорные и своевольные женщины не по мне. Вы гордячка. И не надо попрекать меня, мне не нужно ваше богатство.

Виктория рассмеялась:

— Да, конечно, вам это было совсем неинтересно.

Когда они остались вдвоем, Ландро, задумавшись, почесал затылок и спросил:

— Его действительно трудно заменить?

— Понадобится недели две, может, месяц или больше. Я напишу объявление в «Журналь де Страсбург». А пока бригадир рабочих будет руководить всеми работами. Да и у меня прибавится немного работы.

— А сложно управлять лесопильней?

— Совсем нет. Надо только распределять работы и следить за рабочими. С бумагами я справлюсь сама.

Завтракали они в молчании, но сидели уже не как вчера, каждый на своем краю стола, а рядом, соприкасаясь локтями.

— Почему вы такой грустный, Юбер?

— Нет, я не грустный, просто задумался. Мне никогда не бывает грустно.

— А!

— Да, как это ни покажется странным, я не знаю, что такое грусть.

— Вам понравилась рыба?

— Да, все очень вкусно, но должен признать, что у нас в Вандее блюда попроще, но и полегче. Месяц такого режима, и у меня был бы живот, как у бюргера.

— Как, вы уже хотите уезжать? Но я могу готовить пищу, как вы любите.

Не зная, как скрыть охватившее его волнение, перехватившее горло, он наклонился и поцеловал ей руку.

— Мне казалось, что в вашем обществе не целуют руку девушкам.

— Но теперь вы женщина.

Он едва не произнес «моя женщина». Она заметила его заминку, но не подала виду.

— Поскольку вы из-за меня потеряли управляющего, я не могу вас оставить на милость первого попавшегося работника, хотя бы и бригадира лесорубов. Как вы думаете, я справлюсь с его обязанностями?

Она почти закричала от радости:

— Ну конечно же, Юбер!

— Для этого дела моих способностей достаточно?

— Мы будем помогать друг другу.

— Как только вы найдете достойную замену, я освобожу это место.

В этом был весь он! Едва подарил человеку радость, как тут же часть ее ревниво забрал обратно. Он не взял на себя никаких обязательств на будущее, кроме этой сиюминутной помощи. С ним счастье не могло быть ни длительным, ни прочным. Однако Виктория любила его так сильно, что уже одно то, что он почти месяц будет рядом, переполняло ее радостью. «Он будет со мной!» — думала она. А он в это время: «Почему бы и нет? Что я теряю? В конце концов, это только эпизод. После сабли почему бы не поработать топором и пилой?» Он посмотрел на Викторию. В простом домашнем платье она показалась ему еще привлекательнее. Он наклонился и чмокнул ее в щечку. Она повернулась к нему и подставила губы.

— Нет, моя дорогая, или, скорее, да. Я начну работать с завтрашнего дня, а сегодня мадемуазель Виктория даст выходной день своему новому управляющему. Тебе надо также позаботиться о моей одежде. Моя для этого не годится.

Виктория не знала, плакать ей или смеяться. Она не смела поверить, что все будет так просто, что такое счастье будет возможно. Только позднее она узнает настоящий характер шевалье, познакомится с его странностями и его непредсказуемостью. Она думала, что причиной его решения была любовь, а в действительности им двигало что-то неопределенное, отчасти признательность, немного неудовлетворенное желание и, возможно, любопытство: что из этого получится? Он сохранял, несмотря на свое поведение и слова и даже их близость, такую отчужденность от всех окружающих, что ему доставляло удовольствие «играть» в рабочего, просто так, чтобы посмотреть, что из этого выйдет, как он получал удовольствие, когда он чистил Тримбаль, как бы «играя» в конюха. Но, возможно, на этот раз он получил толчок судьбы.

Несмотря на постоянную неуверенность в будущем, их разное отношение к происходящему, они были совершенно счастливы. Юбер вставал до рассвета и уходил на лесопилку. Он расставлял рабочих, следил за работой механизмов, за разгрузкой бревен и погрузкой досок, помогал любому, если в этом возникала необходимость. Виктория его представила как своего дальнего родственника, жившего до войны за Луарой и в прошлом наполеоновского офицера. Почти сразу же его приняли лучше, чем прежнего управляющего, несмотря на «иностранный» акцент. Он был точен и справедлив, вникал в сложности и быстро находил выход из трудного положения и пользовался заслуженным авторитетом у рабочих. За одну неделю он вошел в курс дела. Его физическая сила вызывала уважение у этих мужественных людей. Очень скоро он стал среди них полностью своим. Еловые опилки запорошили его волосы, усы и ресницы.

— Ах! — говорил он, садясь за стол. — Как прекрасно, я чувствую себя деревом.

Ел он за четверых. Иногда, чтобы показать пример и просто для разнообразия, он отправлялся с лесорубами в лес.

— Осторожнее там, Юбер, — напутствовала его Виктория.

Его твердая рука направляла топор в то место, куда он хотел. Раненое дерево под могучими ударами дрожало всеми своими фибрами. От корней к вершинам поднимался стон. «Я понимаю тебя, друг, — думал Юбер, — не хочется помирать, когда ты здоров и телом, и душой. Но что делать, все там будем. Прости!»

— Господин, берегитесь! — эти слова то и дело долетали с разных сторон.

Почти как окрик часового. Дерево немного покачнулось, затем с глухим шумом рухнуло на землю.

Возвращались уже в сумерках. Кабаны и лисицы разбегались при приближении человека, исчезали в зарослях папоротника. Над Рейном, распластав крылья, кружили орлы. Виктория с беспокойством ожидала его у ограды. Она иногда даже шла навстречу. Единственное, чего она боялась — что Юбера не будет вместе со всеми. Но вот он появлялся, вышагивая во главе бригады лесорубов, и она успокаивалась, мягко упрекая его за то, что он не застегнул куртку. Потом появлялась большая, дымящаяся супница посреди стола, а рядом кувшинчик вина. Виктория специально купила бочонок его любимого. Она пополнила запасы также свежим табаком. Из Страсбурга она привезла ему несколько трубок и одну специально «для вечера», с ручной росписью и серебряной инкрустацией.

— Ты знаешь, — сказала она ему однажды, — ты не похож ни на кого другого! Так считает наш староста. Сегодня утром он мне сказал: «Хозяин валит лес даже лучше нас. Наверное, много лесов за Луарой!»

— Уже хозяин! Браво!

— Но это же отчасти так и есть, Юбер?

— Я к этому не стремлюсь.

Он не понимал или не хотел понимать. Она была настолько тонка, что не настаивала. Но недомолвки Ландро ее глубоко задевали, увеличивали беспокойство. Она чувствовала себя счастливой только тогда, когда не задумывалась о будущем. А он покоился в этом блаженстве, как лодка на спокойных волнах.

Эта идиллия длилась почти три месяца. И вдруг отношение шевалье к Виктории неуловимо изменилось. Несколько раз, чтобы не утомлять ее, он сам ездил в Страсбург и возвращался поздно вечером, явно навеселе. Один или два раза сходил на охоту. Виктория старалась успокоить себя: «Мой отец делал так же. Это естественно, мужчина после тяжелой работы должен дать себе передышку».

Но его деспотичная натура рано или поздно должна была проявиться, и это произошло:

— Ради Бога, друг мой, оставь меня в покое. Я ненавижу эти сладости. Я прекрасно понимаю, что у вас принято есть пироги, как бык жует траву, но я к этому не привык. Твои пирожные застревают у меня в горле. И кремы, если ты хочешь знать, только отяжеляют желудок.

Этот выпад ее очень огорчил и расстроил, и она стала стараться готовить еду, которую он предпочитал. «Если он что-то требует, заявляет о своих вкусах, при его-то воспитании, значит, он чувствует себя здесь как дома», — думала она, стараясь успокоить себя.

Но вскоре произошла еще одна стычка.

— Ах, — взорвался он неожиданно, — это тыканье меня выводит из себя! Мой отец всегда обращался к матери на «вы». И я родителям всегда говорил «вы». У меня дома, кроме Десланда, о котором я тебе говорил, никто не обращается ко мне на «ты». Раз уж мы начали этот разговор, давай выскажем все до конца.

Виктория убежала на кухню и там проплакала до вечера. Но какая женщина может сдерживаться в своих чувствах, рассчитать, как повернутся события и к каким последствиям они приведут. Ландро ее любил так искренне, находил такие обжигающие слова, был так нежен, что и самая проницательная женщина могла обмануться. Единственным оправданием Юбера было то, что он и сам обманулся. Виктория, в бреду любви почти неспособная здраво рассуждать, говорила себе, что он не может ее разлюбить, что он прирос к ней всеми корнями своей души, как и она слилась с ним всем своим существом.

И, уже засыпая, боясь потерять его, она еще сильнее прижималась к нему. Но шевалье не был человеком, способным уйти тайком, сбежать. Она это тоже знала. У нее была тайна, которую она пока скрывала от него. Простая и чудесная тайна любящей женщины, но открыть которую она долго не решалась. Она переносила разговор каждый раз на следующий день, снова молчала и снова говорила себе, что скажет завтра. Но однажды вечером она почувствовала себя плохо и едва не упала в обморок. Шевалье ее подхватил, усадил в кресло, намочил платок водой из графина, протер ей лоб и щеки. Затем налил стакан воды и заставил ее выпить.

— Что с тобой? — спросил он озабоченно.

— Нет, ничего, не беспокойся. Это пройдет.

— Посмотри на меня. Ты осунулась и выглядишь усталой.

Такой она была уже почти месяц!..

— Я знаю, ты будешь сердиться.

— Говори, что случилось?

— Нет, Юбер, не надо. Я не могу. Я одна виновата.

— Что за история?

Она смущенно улыбнулась:

— У меня будет ребенок от тебя… От первой нашей ночи, Юбер. Я знала это, но я… я…

Ей снова стало плохо. Он отнес ее в комнату, уложил на постель, а сам подошел к окну и уставился в темноту. Виктория разделась. Скрипнула кровать. «Достаточно, шевалье, — думал в это время Ландро, — пора кончать! Поиграл в изгнанника, в лесоруба и в любящего мужа, усталым возвращающегося к ужину. А теперь тебе предлагают сыграть роль отца семейства. Черт возьми, это уже слишком!»

— Юбер, не стой перед открытым окном, — услышал он голос Виктории, — простудишься. Подойди ко мне.

— Пойду погашу свет и проверю порядок на лесопилке.

Когда он вернулся, она сказала:

— Любовь моя, почему ты не ложишься? Я ведь не больна, скорее, наоборот…

В эту ночь он любил ее, как, может быть, не любил еще никогда, с какой-то яростной безнадежностью. И Виктория издавала полустон-полуворкование, похожее на крики сов в их брачную ночь. Но когда она уснула, злые демоны овладели сознанием шевалье. «Ты не можешь это победить. Это женское оружие. Больше сахара, меда, больше любви и страсти, и ребенок в придачу, чтобы затянуть веревку потуже. Остается только жениться… Никогда! Тогда не надо было в это ввязываться. Ты должен был уехать. Эта женщина тебя любит… Никогда шевалье дю Ландро не женится на женщине с мельницы!.. А ты уверен, что найдешь лучше в своем кругу? Хорошо, когда в древнюю кровь вливается кровь простой крестьянки, это освежает… Нет, благородная кровь должна оставаться чистой… Ты считаешь себя пэром Франции? Прошли те времена, когда происхождение даровало права… Теперь каждый имеет права, какие сам добыл… Лучше иметь здоровых детей от Виктории, чем уродов от „госпожи де“… Когда аристократы женятся слишком часто на близких родственницах, это ведет к вырождению… Но „госпожа де“ тоже может иметь здоровых детей…»

Рассвет он встретил уже на ногах, но не в рабочей одежде, а в своем гражданском платье.

— Виктория, — сказал он, — нам надо распрощаться. Пора кончать наше приключение.

— Останься еще хотя бы на недельку.

— Нет, чем дольше я здесь проживу, тем больнее будет уходить. Пойми, я не могу жениться на тебе.

— Мне надо только, чтобы ты меня любил.

— Этот ребенок все испортил.

— Но это твой ребенок!

— Знаешь, что говорят у нас в таких случаях? — «Яблоко от яблони не далеко падает».

— Это значит, что ребенок может считаться благородного происхождения, только если его мать из дворян?

— Что-то вроде этого… Но поверь, мне так же тяжело, как и тебе.

— Потому, что ты ненавидишь людей своего круга, их обычаи и их лицемерие — это ведь твои собственные слова?

— Это так и есть. Но все же я принадлежу к тому обществу, с его этикетом, традициями и дурацкими условностями.

— Разве ты не был со мной счастлив?

Он провел рукой по лбу, как будто хотел прогнать какую-то мысль.

— Такого я не испытаю больше никогда, я знаю это.

— Яблоко от яблони не далеко падает, — повторила она едва слышно и не смогла сдержать слезы.

— Ради Бога, не надо слез. Я буду посылать тебе деньги на содержание твоего ребенка. Позволь мне воспользоваться серой лошадью, так будет быстрее. Я отошлю ее обратно из Страсбурга.

— Мой ребенок обойдется без твоих денег, как он обойдется и без отца! Возьми серую и оставь ее себе на память. Ты мужчина, которого я любила, люблю и буду любить всегда! Но не думай, что я хочу тебя удержать. Насильно мил не будешь. Ты не способен на любовь, Юбер.

Когда он был уже в седле, Виктория нашла в себе силы выйти. Она больше не плакала. На ней была снова маска гордой, сильной женщины и непримиримость во взгляде.

— Теперь ты хотя бы доволен? Наконец ты свободен?

Он склонил голову.

— Я совершаю бесчестный поступок и сознаю это.

— Тогда, любовь моя, останься или возьми меня с собой. Я пойду за тобой на край света!

Ответом ей была только дробь копыт по мостовой.

«Ужасные забавы»

Наполеон-Вандея была переименована в Бурбон-Вандею, а затем ей было возвращено старое название Ларош-сюр-Йон. Префект и генеральный секретарь здесь были уже другими, но смена режимов почти не затронула чиновничий аппарат, разве только он еще увеличился, чтобы пристроить кого-то из победителей. И полиция мало в чем претерпела изменения. Новый префект лично составлял конфиденциальные донесения, которые он отправлял министру внутренних дел. Мебель в его кабинете из красного дерева и позолоченной бронзы назойливо напоминала об узурпаторе. Подсвечники, стоявшие по обеим сторонам инкрустированного пальмовыми листьями бювара, были выполнены в виде пушечных стволов. На них только перекрасили металлические абажуры, заменив королевскими лилиями императорских орлов. Портрет императора над камином из белого мрамора был заменен на портрет Людовика XVIII. Но король на нем был изображен сидящим, в то время как император стоял, и поле холста было темнее вокруг фигуры и особенно внизу. В саду работал все тот же Мартурэн, то есть он прогуливался с лопатой на плече с сознанием выполненного долга, написанным на лице. На нем был черный медный пояс, с которого свисали садовые ножницы: ему не было равных в обрезке самшитовых деревьев и тисов. На груди у него была пришпилена к рабочей блузе медаль Лилии, которой он был удостоен за долгую и верную службу. Префект вручил ему ее перед всеми служащими, и при этом садовник произнес следующую незабываемую речь:

— Конечно же, я ее заслужил, мой префект! Я поступил на службу в девяносто втором к тогдашнему правителю департамента. В то время надо было говорить «гражданин», но я никогда не мог себя заставить произнести это…

Раздался смех, и префект поспешил перейти к очередному награжденному, который, в свою очередь, заявил, что эта награда превзошла все его ожидания, и он отдаст все свои силы делу служения монархии и, положив руку на сердце, клянется в верности королю Людовику XVIII и что… Тут его толкнули в бок, так как во время приезда узурпатора в Вандею он почти теми же словами благодарил другого префекта при вручении ему Почетного креста.

Нынешний префект не был похож на маленькую рыжую лисицу. У него был аристократический профиль, величественная осанка и тонкие, длинные, холеные пальцы, которым завидовали даже дамы местного света. Однако и он мог бы признаться, что одно время верой и правдой служил Наполеону и даже стал бароном империи. Но поскольку в его фамилии уже была приставка «де», то он не стал отказываться от титула, ведь его можно было приписать более древнему происхождению.

Писал он правильным, красивым почерком, строго по четыре слова на строчке, не то что его предшественник, который писал как курица лапой. Его перо легко скользило по бумаге. Префект всегда имел некоторый запас ослепительно белых перьев, которые стояли в маленькой фарфоровой вазе, расписанной лилиями. Их ему поставлял все тот же верный Мартурэн.

«Ваше превосходительство, — писал префект, — Вы выражаете беспокойство относительно того, что я оставил господина Ажерона де ля Мартиньера на службе в муниципалитете, и удивляетесь, что ему не нашлось замены среди дворян — верных приверженцев короля. Но я должен вам доложить, что не могу никого из них предложить вам для одобрения. Вы обращаете мое внимание, что господин Ажерон де ля Мартиньер не может представить необходимых гарантий, и особенно на его прошлое. Прошу Вас поверить, господин Министр, что я прекрасно осведомлен о политических убеждениях и предыдущей деятельности господина Ажерона. Конечно, его прошлое мало согласуется с чувством преданности монархической идее, которое мы вправе требовать от наших служащих. Но единственный человек, который способен, как по образованию, так и по влиянию на местное население, заменить господина Ажерона на этом посту, не может, как это мне ни прискорбно, быть объектом моего предложения. Речь идет о шевалье дю Ландро.

Было бы неправильно отрицать преданность шевалье дю Ландро монархической идее. Он принадлежит к одному из самых благородных родов департамента. Его мать и сестры погибли от революционного террора. Отец умер, едва вернувшись из эмиграции. Часть состояния шевалье была конфискована республиканским режимом и продана как национальное имущество. И хотя дю Ландро служил узурпатору вплоть до 1814 года, в то время как большинство местных дворян, призванных против их воли в армию, вернулись уже после лейпцигской катастрофы, нельзя оспаривать огромные заслуги шевалье перед троном Его Величества. В восстании 1815 года он даже заслужил прозвище „Ужас синих“. К сожалению, самые превосходные его качества солдата — смелость, дерзость и воинская находчивость — вызывают наибольшее беспокойство в мирное время. Господин дю Ландро не может сидеть без дела. Он мог бы и должен был служить, но по неизвестной мне причине ему было отказано в его прошении, с которым он приезжал в Париж, и следствием чего явился тот печальный инцидент, о котором вы были так добры мне сообщить. С тех пор шевалье избегает любых контактов с властями. Он встречается только с теми, кто, как и он, служил в свое время в Почетной гвардии. Замкам и имениям он предпочитает постоялые дворы и трактиры, где может найти выпивку. Его экстравагантные выходки вызывают возмущение даже у крестьян, относящихся с крайним почтением к нашим дворянам. Я могу привести в доказательство справедливости моих слов несколько полицейских донесений о пьяных драках, в которых участвовал, если не сам их развязывал, господин дю Ландро. Ни в коем случае не желая его очернить, я вынужден довести до вашего сведения, что он постоянно ищет столкновения или с противниками монархии, или с теми, кого он подозревает в недостаточной преданности королевскому трону. Бывшие республиканцы боятся его как огня и не знают, как защититься от его выходок. Хотя он и не трогает имущества, может быть, и награбленное во время революции, но его нападения на владельцев иногда приводят их к разорению. Короче говоря, по своей собственной инициативе и в то время как Его Величество наш король призывает к примирению французов, господин дю Ландро создает атмосферу беспорядка, угрозы и ненависти в кругах, которые, я в этом уверен, хотели бы стать лояльными подданными короля. Мне остается добавить, что известное всем безбожие шевалье, открыто им проявляемое и даже декларируемое, доходит до безобразия. Если бы он не принадлежал к древнейшему роду страны, не был бы офицером короля, я должен был бы применить самые строгие меры.

Из всего вышеизложенного очевидно, Ваше превосходительство, что я не могу, несмотря на все мое желание, предложить высокий пост господину дю Ландро. И наоборот, господин Ажерон де ля Мартиньер, невзирая на его прошлые политические симпатии, принял наш новый порядок решительно и без колебаний. К тому же его нельзя обвинить в какой-то особенной преданности узурпатору. И если он не имеет заслуг перед королевским троном, подобных заслугам шевалье дю Ландро, по крайней мере, он являет собой пример уравновешенности и послушания, необходимых для службы в муниципальной администрации. Он достоин всяческого уважения. Его деятельность не вызывает никаких нареканий, а нравственные качества безупречны. Он поддерживает самые тесные отношения с духовными лицами кантона. В вопросах религии его верность равна его набожности…»

В этот день шевалье чувствовал себя в хорошей форме, хотя накануне провел бурную ночь. Был ли день морозным или светило бледное солнце начала зимы, он обходился без перчаток — он все чаще их забывал, как незначительный предмет — его кипящая кровь грела ему руки. Подковы Тримбаль звонко выбивали дробь по подмерзшей дороге. Она тоже казалась повеселевшей, такой она была всегда, когда у шевалье случалось хорошее настроение. Она трясла головой, позвякивая сбруей и тихонько ржала. Ее хозяин, когда хотел засмеяться, отвечал ей, помимо своей воли, «ржанием». Поля и луга были пустынны и запорошены тонким слоем снега. Над крышами поднимался тонкими струйками дымок. Окружающие холмы были едва видны сквозь аквамариновую морозную дымку, висевшую в воздухе. Вороны небольшими стайками кружили в небе в поисках добычи. В лесу и перелесках, укрывшись в пожелтевшей, но не опавшей листве, птицы прятались от холода и не подавали голоса. Дорога петляла между холмов, то спускаясь в глубокие лощины, то взлетая на вершины. Ландро любил этот путь, здесь было полно дичи. Но в этот раз ни один зверь не перебежал ему дорогу, не повернул свою острую морду на звук шагов Тримбаль, чтобы затем одним прыжком исчезнуть в чаще. Но одиночество ни в малейшей степени не беспокоило шевалье, оно гнетуще давит только на болезненные, боязливые и меланхоличные натуры. Он же не боялся ничего и никого (даже самого себя и своих демонов, которых, впрочем, может быть, и вовсе не было). Он исключил из своей жизни грусть раз и навсегда. «Если бы кто-нибудь пережил то, что выпало на мою долю после возвращения из России, — думал он, — он бы пустил себе пулю в лоб, но выжить можно, только имея стальное сердце в груди. Чтобы ничто не могло его пробить».

Когда он приехал в Эрбье, городская площадь была полна народу. Люди толкались возле прилавков с различным товаром, вокруг выставленных на продажу лошадей и домашнего скота. Некоторые прямо на улице пили теплое вино или водку, чтобы согреться. Ландро направил Тримбаль сквозь ярмарочную толпу, и она свободно прошла через скопище народа, нагромождение товаров и повозок. Люди уступали ей дорогу, снимая шляпы и шапки перед ее хозяином. Ландро приветствовал всех, издавая свое «ржание» от удовольствия. Ему било плевать на все, но не на эту демонстрацию уважения. Это был «его народ», «его люди». Они принадлежали ему, как и он им в случае необходимости. Таково было это простое сердце. Он купил бутылку водки и, не слезая с коня, выпил одну ее треть, затем взял у торговца чашку, наполнил ее под гогот толпы наполовину и протянул Тримбаль.

— Во дает, — говорили вокруг, — она не отказывается от выпивки.

— Как и ее хозяин!

Эти разговоры совсем не задевали шевалье, напротив, он втайне радовался, даже наслаждался всеобщим вниманием. Напоив лошадь, он опять сел в седло и с пустой бутылкой в руке направился к церкви. Подъехав к ней, он размахнулся и бросил бутылку, которая со звоном разбилась на паперти. Народ вокруг замолчал. Никто не проронил ни слова. Местные жители знали, что никогда еще не было в их краю такого человека. Но кто-то из приезжих крикнул:

— Прекратите, шевалье, вы оскорбляете Бога!

— Кто это сказал?.. Ты где? Покажись, если смел!..

Какой-то парень бросился наутек, под насмешки толпы. Он вприпрыжку побежал, прижав руки к туловищу и втянув голову в плечи, к трактиру «Зеленый дуб». Шевалье бросился ему наперерез, догнал и, схватив за шиворот, оторвал от земли.

— Несчастный дурак, это не твоего Бога я оскорбляю, а кюре…

— Но, господин, разве это не одно и то же?

— Нет, приятель. Кюре выдали великого Шаретта, они все изгадили. Они против нас.

— Отпустите меня, господин.

— Ты не здешний?

— Из Брессуира.

— А! Ладно! Раз ты из такой глуши…

Но его снова охватил гнев. Он тряханул парня, как куклу.

— Не надо было убегать. Только это я тебе ставлю в вину. Убирайся.

И он разжал руку. Парень упал, как куль с мукой, а шевалье поднял голову и увидел Десланда, смеющегося вместе со всеми.

— Ты уже выпил?

— Я только что закончил дела, и довольно удачно!

И, подмигнув, добавил:

— Пойдем в «Зеленый дуб». Там есть хорошая компания, новенькие. Я отведу пока Тримбаль в конюшню.

— А что, — воскликнул шевалье, — дело может затянуться?

— Зависит от того, как повернется… разговор.

Толпа вернулась к товарам, живо обсуждая недавнее неожиданное и бесплатное представление: будет что рассказать домашним.

Десланд и Ландро вошли в чадное помещение, где за столами сгрудились игроки в карты и пьяницы, стоял непрерывный гомон, разрываемый взрывами громкого пьяного хохота. Служанки ловко и бесшумно скользили вокруг столов, разнося бутылки и блюда с едой. Толстый, пузатый хозяин трактира, в расстегнутой на бычьей шее рубахе, с красными ушами и с полотенцем через плечо возвышался на своем месте за стойкой. Взгляд его был суров, как у судьи в трибунале. Седые волосы завивались на висках. Его красное, в белых пятнах лицо напоминало кусок колбасы, застывшие маленькие глазки были похожи на трюфели, заделанные в этот кусок мяса.

— Посмотри туда, — сказал Десланд, — ты сейчас удивишься!

За спиной трактирщика с крюков свешивались окорока, связки ощипанных гусей и букеты зелени. В глубине зала стояли две большие бочки, покрытые лаком с черного цвета обручами и с ярко-красными кранами. За их обычным столом тесной группой сидели приятели шевалье: Адриен Гиняр, Франсуа Соважо и верный Ланьо, красильщик. Гиняру было под пятьдесят, но ему никто не дал бы его лет. Это был мужчина в расцвете сил, крепко сложенный, под стать шевалье. Он участвовал во всех «стычках» девяносто третьего, во взятии Галерна, пережил Савиньи, сражался под командой Стофле, партизанил вплоть до 1799 года, получил чин полковника в королевской армии. Про него рассказывали разные истории. Вроде бы он был «другом семьи» некоей госпожи де Вертей и ее старого мужа и как будто это он был отцом ее ребенка. Это в краю не поощрялось. Но, как честный человек, после Смерти старика он женился на вдове. Соважо был из той же породы: бедовая голова, доброе сердце. Однажды мальчишкой, в 1792 году, он вместе со своим товарищем звонил в грозу в колокола — по местному обычаю. Вдруг ударила молния и убила его приятеля. Мать его отшлепала, тогда он крикнул: «Ах, ты так? Ладно, я убегу из дома!» Мать пожалела, что наказала мальчишку, но было поздно. На следующий день тот ушел с котомкой через плечо. Он был лейтенантом на Майансе и после падения этого плацдарма вернулся в Вандею с генералом Клебером. Он присутствовал при массовых казнях. Это зрелище его потрясло. Хуже того, его посылали сжигать фермы, расстреливать и вырезать мирное население. В каком-то безумии он нашел своего полковника и, еле выговаривая слова, сказал:

— Я солдат, но не убийца. Если вы пошлете меня против вооруженного врага, я подчинюсь с радостью. Но вы приказываете убивать беззащитных людей. Я отказываюсь выполнять приказ! Прошу уволить меня.

— Уволить тебя? — вскричал в бешенстве полковник. — Вот тебе мой ответ…

Он не успел вытащить саблю из ножен, как рухнул замертво от удара клинка. У Соважо была твердая рука. Не ожидая последствий, он перелез через крепостную стену и бросился вниз. Стена крепости Мортань, где произошли эти события, достаточно высока. Соважо бросился в пропасть и покатился по склону. Синие и вандейские солдаты открыли по нему огонь. Но он не получил ни единой царапины, однако на севрской дороге попал в засаду мятежников. Его приняли за шпиона. Он умолял, чтобы его отвели к генералу Форестьеру, называл себя и клялся, что он местный и дезертировал из республиканской армии. Форестьер его знал и дал ему шанс. В первом же бою он уложил семерых синих, показал такие чудеса храбрости, что те же, кто хотел его расстрелять, выбрали его капитаном. Незадолго до перемирия он, прикрывая отход своих товарищей, оказался окружен у подножия скалы. Уже считая себя покойником, он заметил небольшого роста офицера синих, преграждавшего ему дорогу. Соважо бросился на него, немного оглушил, забросил себе на спину и, зажав саблю зубами, полез по почти отвесной скале. Синие не осмелились стрелять в Своего офицера, и это спасло ему жизнь. В 1815 году он снова взял в руки оружие и сражался у Рошзервьера недалеко от Ландро и его «казаков». После реставрации он получил титул шевалье де Сен-Луи, орден Почетного легиона, и… должность сборщика налогов в Эрбье. Он сам не был очень уж религиозен. Но принял обращение и, когда решил в первый раз прийти в церковь на Рождественскую службу, явился в парадном офицерском мундире, с плюмажем, в белых перчатках и с саблей на боку. Его прозвали: «Командир Соважо». Странный сборщик налогов.

Что касается Ланьо, он не имел орденов. В четырнадцать лет он ушел на Великую войну и сражался под командой Сапино. Несмотря на юный возраст, он отличился своей храбростью, ловкостью и прекрасным знанием местности. Его обязанностью было передавать донесения и приказы, пробираясь через позиции и посты республиканцев. В 1815 году волонтеры Эрбье выбрали его капитаном.

Из этой небольшой компании только он и Ландро не умрут своей смертью в постели. Один из рабочих Ланьо размозжит ему голову мотовилом при погрузке тюков с шерстью за то, что тот постоянно упрекал его за республиканские взгляды.

— Открой глаза, мой дорогой шевалье. Да, посмотри налево. А! Кого ты видишь?

— Да это же Шенуо, или я сплю?

— Ты не спишь. А его сосед доктор Мартино, еще один злейший враг его величества Людовика XVIII.

— А рядом с ними что за типы?

— Их телохранители, как я понимаю.

— Ну что ж, повеселимся.

Шевалье спокойно допил свой стакан. Его друзья с интересом следили за его действиями. Он поднялся и пересел за стол к Шенуо.

— Ну что, гражданин, рискнули высунуть нос наружу? Тяжело долго жить взаперти? Правда, у тебя есть хорошенькая жена, но, говорят, она так же, как и ты, любит приложиться к бутылке.

— Господин, я вас не знаю.

— Так сейчас узнаешь, каналья!

— Господин, я честный собственник…

— Чужого имущества, и вас это тоже касается, Мартино.

— Я попрошу вас, господин, относиться с уважением к моему медицинскому званию.

— Сначала, подлец, надо было уважать других, которых ты вместо того, чтобы лечить, посылал на расстрел и под нож гильотины.

Он поднялся во весь свой огромный рост и продолжил грозно:

— Этот так называемый доктор Мартино, отец своих больных, лечил их новым способом, он укорачивал их на длину головы! Присутствующие считают за честь быть с вами в одной компании. О, богач Мартино! Он еще и грабил свои несчастные жертвы! Он их тщательно выбирал, отправлял на эшафот только богатых!

— Это точно, — добавил Соважо, — я читал одно письмо, которое я буду помнить, пока живу: «Я хочу довести до вашего сведения, — было там написано, — что славный Мартино, молодой доктор из Сен-Фюльжана, донес на кюре из Сен-Сесиль».

— Господин выбрал свою сторону, — снова заговорил Ландро, на этот раз кротко. — Он начал доказывать свою преданность новым хозяевам. А может, я преувеличиваю? Просто молодой доктор отдавал предпочтение священнослужителям? Что-то вроде идеи фикс…

Мартино поднялся, белый как полотно, с трясущимся подбородком.

— Не могут же быть пьяными все вокруг…

В зале раздался смех. Игроки забыли про свои карты, стаканы на столах остались недопитыми.

— Друзья мои, друзья мои, — заговорил Ландро, — наше недостойное общество принимает гостя еще более замечательного, чем Мартино, простого мерзавца, воспользовавшегося плодами революции. Здесь присутствует сам господин Шенуо, правда, он постарел и втянул голову в плечи, но мы его узнали, он был не последним действующим лицом в революции! Совсем недавно он правил в Ляшатенрае, и ему мало было только управлять. Он очищал Вандею от нежелательных элементов, занося в черный список тех из наших, кто сражался за короля, и, конечно, тех, кто ему мешал. Сорок пять невинных парней из Эпеса были расстреляны по его доносу.

— Город Эпес попал в руки республиканских отрядов из Майнса после поражения Шоле, — проговорил красный как рак Шенуо.

— Из-за него погибли еще шестнадцать человек, — добавил Соважо.

— Хуже того, — вступил в разговор Гиняр, — он позволял «разжалобить» себя будущим вдовам и обещал спасти их мужей в обмен на выкуп, а собрав деньги и драгоценности, отправлял несчастных к доктору Гильотену.

— Твоя жена, — снова вступил Ландро, — воображала себя принцессой Резо, выезжала полуголая на прогулку в коляске, увешанной лентами и усыпанной цветами…

По залу пробежал шепот.

— Ты ее выставлял в разграбленной накануне церкви, и по твоему указанию все твои приспешники восхищались ею, как Девой Марией.

— Я был тогда молод и неразумен, — выкрикнул Шенуо.

— Нет, тебе было уже около сорока! Не надо искать оправданий.

— Да что здесь происходит? Король нас амнистировал. Или ты ставишь себя выше короля Людовика XVIII? И не тебе упрекать меня в надругательстве над верой! Я не разбивал бутылки с водкой о церковную паперть! Я уважаю чужую веру…

— А я, приятель, я сейчас покажу тебе, какое полено меня греет, и оно переломает тебе пару ребер.

Он прыгнул вперед, опрокинув стол. Мартино упал на засыпанный осколками стекла пол. Шевалье подскочил к Шенуо, схватил его за грудки, оторвал от пола и прислонил к стене так, что посыпалась штукатурка. Соважо, Ланьо и Гиняр занялись телохранителями, здоровяками, по виду бывшими солдатами. Вбежал хозяин трактира.

— Господа, успокойтесь, — воскликнул он. — Начальник полиции уже слезает с лошади, наверное, его кто-то предупредил.

Все расселись по своим местам, Десланд оттащил шевалье от его жертвы. Вошли жандармы в треуголках, надвинутых на лоб, и с лихо закрученными усами.

— Что здесь происходит? — спросил их начальник. — Драка? Никто не желает отвечать?

Игроки, уткнув носы в карты, молча шлепали ими о стол. За другими столами так же молча разливали вино и водку по стаканам и чашкам.

— Кто-нибудь будет говорить?

— Это дю Ландро и его банда пристали к нам, — сказал Шенуо. — Но вы, господин начальник, пришли как раз вовремя, еще не произошло ничего серьезного.

Полицейский повернулся на каблуках и внимательно посмотрел на Ландро и его друзей. Затем отдал им по-военному честь со словами:

— Господин шевалье, господин полковник, господа, мое почтение.

Шенуо не поверил своим ушам.

— Бригадир! — вскричал он. — Эти люди нам угрожали. Я прошу у вас защиты. Мы были бы вам благодарны, если бы вы сопроводили нас до Эпеса.

Шевалье «заржал»:

— Не беспокойтесь, бригадир. Мы уходим. Пусть эти господа из Эпеса успокоятся. Мы не будем пачкать о них руки.

Но напрасно Шенуо остался в «Зеленом дубе», считая, что визит полиции напугал этих «проклятых бандитов». Зимой темнеет рано. Не доезжая примерно лье до Эпеса, он пережил нечто такое, о чем потом с содроганием вспоминал всю оставшуюся жизнь. На дорогу вдруг с диким криком выскочили шесть человек и преградили путь его карете. Шенуо и его спутники попытались было проскочить, но неизвестные схватили лошадей под уздцы и каждый напал на своего противника. Шенуо хотя и был самым старым из всех, яростно защищался, нанося удары хлыстом, и рассек щеку шевалье (разумеется, это был он и его товарищи). Но схватка была короткой.

— Что будем с ними делать? — спросил Десланд, указывая на лежащие тела.

— Зарезать их, как свиней, — сказал Соважо.

— Вздернуть на суку, — предложил Ланьо.

— Расстрелять их. По две пули каждому. Одну в голову и одну в кусок мяса, который заменяет им сердце. Эй! Шенуо, перестань стонать. Женщины, у которых твои товарищи вспарывали животы, наверное, тоже просили о пощаде, а ты только смеялся? А дети, поднятые на штыки?

Так они спорили некоторое время, затем вмешался Ландро:

— Будем великодушны. Разденем их аккуратно и отпустим в Эпес. Но у них деликатные натуры, поэтому оставим им кальсоны и нижние рубахи. Видишь, ты, паршивый докторишка, каким я могу быть милосердным?

Когда их жертвы были готовы в одном нижнем белье отправиться в путь, а друзья вновь сидели в седлах, Ландро сказал:

— Вы сможете найти свое тряпье в «Зеленом дубе», мы не грабители. Просто мы дали вам небольшой урок, по случаю. Счастливого пути, Шенуо!

Таковы были так называемые «ужасные забавы» шевалье…

Кованый сундук

Ночь покрыла инеем лесные заросли и дубовые рощи, окружавшие дом нашего летописца. Поля, уходящие к горизонту, были в черных и белых пятнах и походили на раскинутое полотно. Лесные птицы клевали за окном зерна и крошки, насыпанные щедрой рукой хозяина дома. Он любил природу, зверье и птиц, однажды поняв, что только одна природа по-настоящему невинна. На старости лет он отказался от охоты. Теперь он предпочитал лесные прогулки охотничьим засадам. Комната, где он сидел, громко называлась «кабинет для чтения» и была отделана деревом и увешана портретами. Их писали художники, вызываемые на дом, как позднее будут приходить фотографы, чтобы «щелкнуть» разросшееся семейство. Хотя комната была маленькая и с очень красивым камином, в ней постоянно было прохладно. Но старик был человеком неприхотливым и не очень требовательным. Однако, усаживаясь за письменный стол, и он дышал на пальцы, стараясь их согреть. Затем он тщательно выбирал гусиное перо, внимательно осматривал его острие и начинал писать:

«В дворянских имениях, как и в крестьянских домах, рассказы о похождениях шевалье были главным развлечением гостей. Конечно, рассказчики кое-что присочиняли для того, чтобы поразить слушателей. Более простые, чем мы, по крайней мере, с виду, крестьяне восхищались силой и ловкостью этого дьявола во плоти. Они приветствовали его хитроумные уловки, которые напоминали им о уже далекой эпохе, когда надо было быть более ловким, более смелым и отважным, чтобы выжить. Ландро дрался для удовольствия, чтобы развеять скуку, заглушить боль. В своем кругу мы одобряли его действия, когда он нападал на бывших бонапартистов, скупщиков национализированного имущества, позабытых или амнистированных доносчиков, короче, всех тех, кто когда-то воспользовался нашим поражением. Однако я должен признаться, что мы втайне радовались, а дамы прыскали от смеха, когда находился кто-нибудь, более хитрый и ловкий, чем шевалье.

Так, например, однажды некто Мерле возводил забор вокруг своей фермы. Куча приготовленных жердей лежала прямо на дороге и загораживала путь. Тут появился Ландро на своей Тримбаль и в очень плохом настроении, возможно, даже немного пьяный. „С дороги, Мерле! — закричал он. — И побыстрее!“ Мерле не был трусом, он схватил жердину и огрел ею лошадь. Она развернулась и галопом понеслась в поле, унося своего сыпавшего проклятия хозяина… Мерле был одним из арендаторов шевалье, и это осложняло дело. На следующий день он появился в Ублоньер, чтобы „объясниться“, но был избавлен от этого.

— Браво! — встретил его наш вандейский Дон Кихот. — Я тебя недооценил. Но я признаю свою ошибку. Ты славный малый. Послушай меня. Десланд делает все от него зависящее по хозяйству, но он не может быть и водой, крутящей колесо, и жерновами, размалывающими зерно. Мои лесные владения в запустении. Скоро в них не останется ничего, кроме ворон. Мне нужен егерь. Это место ты заслужил по праву.

Они ударили по рукам, и шевалье пригласил Мерле к столу, сказав:

— Видишь ли, славный Мерле, я люблю людей, которые не знают страха. Но, увы, таких людей очень мало. Мир, спокойствие, все друг другу кланяются — такая жизнь выхолащивает людей. Оскопленный мужчина, что это такое, Мерле? Бык, которого никто не купит, женщина, которая не может родить, да к тому же еще и сварливая! Нет, это не мужчина, это ничто, это меньше, чем ничто!

Из-за его несдержанности и грубости, мы не могли принимать шевалье у себя дома, не только затем, чтобы оградить наших детей от дурного влияния. На наш взгляд были причины и куда более серьезные. Я уже говорил, что в нашей среде, не очень набожной, до 1789 года, отношения между духовенством и дворянскими кругами были очень тесными, почти доверительными. События девяносто третьего года еще более сплотили эти традиционные связи. Мы вместе стали героями и жертвами Великой войны, религия стала частью политики. Мы могли еще, скрепя сердце, не обращать внимание на то, что шевалье считал возможным не посещать церковную службу, но не на то, что он б Эрбье, Пузоже и других местах разбивал о паперть бутылки из-под водки. Доходило до такого безобразия, что он однажды толкнул святого отца, несущего последнее причащение умирающему. „Убирайся с дороги, поп“, — крикнул он и направил Тримбаль на кюре.

Мы собрали делегацию, в которую вошли все бывшие участники боев в составе полка Почетной гвардии, и пришли к нему в Ублоньер. Мы высказали ему все, что накопилось у нас на сердце, особенно по поводу последнего случая с кюре, опрокинутым лошадью. Самый последний из синих не осмелился бы совершить подобное. „Черт с ним, — ответил нам шевалье, — этот поп дружит с бывшими бонапартистами. Он даже хвастается своими связями с ними. Он обедает у Ажерона, как будто не знает о его взглядах“. В его словах, конечно, была доля правды, и мы не осмелились выразить ему наше неуважение. Теоретически, по внешнему виду, он все равно оставался одним из нас и не был „изгнан“ из нашей среды. Практически же он игнорировал наши собрания, не появлялся на свадьбах, но не пропускал ни одних похорон. Наши родственники и друзья, приезжавшие из Шаранта и Бретани, удивлялись, как мы можем быть в близких отношениях с этим типом, по виду бывшим наполеоновским офицером. Ведь Ландро, „наперекор всему миру“, не расставался со своим синим рединготом, застегнутым на все пуговицы, шляпой и витой тростью.

Когда кто-нибудь из наших получал ленту ордена Св. Людовика или очередное повышение по военной службе, мы устраивали праздник в тесном кругу. Ландро не считал даже нужным ответить на приглашение, черкнуть пару строк поздравления. Он стал — хотя был еще молод, и это тем более странно — похож на одинокого волка, покидающего свое логово только в поисках приключений и для дурных дел. С женщинами, в зависимости от их положения в обществе, он вел себя или подчеркнуто холодно, или насмешливо. За ним не замечали какой-нибудь устойчивой привязанности. Он удовлетворялся благосклонным вниманием служанок на постоялом дворе, случайными связями, его привечали две женщины с окрестных ферм, они были не из местных, и этим люди объясняли их отношение к нему.

Мадемуазель Сурди умерла в монастыре, а вскоре за ней последовала и ее мать, убитая горем. Ландро похоронил эту женщину, которая заменила ему мать. По этому случаю он надел свою форму капитана Почетной гвардии. Примерно через две недели мы узнали о приезде в Ублоньер мадемуазель Виктории. Некоторые усмотрели связь между смертью монахини-траппестинки и приездом этой молодой эльзаски, яркая красота которой породила множество слухов».

Ландро вместе со своим верным Десландом, от которого у него не было секретов, соорудил новый тайник для своих денег. В заброшенном сарае, служившем кладовкой, где хранились картошка и инструменты, они вырыли яму, утрамбовали ее, поставили туда каменное корыто, которое закрывалось крышкой, и засыпали его землей.

— Мои сокровища' — проворчал шевалье. — А что на них купишь?

— Семьдесят пять тысяч франков — это довольно солидная сумма, — возразил Десланд.

— Стоимость одной фермы, не больше.

Вдруг они услышали стук колес какой-то повозки по дороге. Они приникли к щелям в стене.

— Вот те на! Это она! Виктория! Как быстро!

— По-моему, тебе это должно льстить. Ты написал, и она сразу же явилась.

— Как собака на свист!

— Юбер… Я надеюсь, что ты теперь будешь не таким фанфароном, как раньше, покажешь себя с лучшей стороны.

— Давай поскорее закончим!

Они поставили крышку, на место, разровняли и утоптали ногами землю, разбросали по полу солому, скрывая место тайника, отряхнули руки. Виктория терпеливо ждала, сидя перед камином. Перрин внимательно и не очень ласково разглядывала ее с головы до ног. Однако гостья не отличалась экстравагантностью ни в поведении, ни в одежде, состоящей из платья и синего капора. Но старая Перрин, впрочем, как и Десланд, заметила, что цвет капора был точно таким, как и цвет редингота шевалье.

Не было ни секунды замешательства. Виктория встала. Ландро обнял ее, расцеловал в обе щеки. Она ему ответила тем же, и так просто, как будто они были кузенами, которые совсем недавно расстались. Дети и внуки Перрин, прислуга, работники столпились вокруг, как бы случайно.

— А, молодцы, — весело вскричал шевалье, — еще не наступил полдень, а вы уже пришли на обед? Какое совпадение! Голод привел вас сюда или любопытство? А? Ладно, раз уж вы все собрались для знакомства, будете звать ее мадемуазель Виктория. Ты, здоровяк, распряги лошадь, отведи ее на конюшню и дай овса. А ты, Евгений, вижу, не знаешь, куда девать руки, занеси в дом багаж.

— Сей момент, господин.

— Браво! Но что вы так смотрите?

— Я уже отпустила экипаж, — ответила Виктория. — Это наемный. Я рассчитывала побыть здесь несколько дней, если найдется для меня комната.

Ландро закусил губу. Виктория иронически улыбалась. Десланд опустил голову, чтобы скрыть улыбку.

— Комнату? — проговорил Ландро. — Хорошо, отдайте ей мою. А мне приготовьте в пристройке.

— Но хозяин, — вмешалась Перрин, — у нас же есть флигель.

— О, мне жаль, что я приношу столько беспокойства, — сказала Виктория.

— Мне достаточно походной кровати. Не беспокойтесь, мне будет удобно.

— А флигель? — настаивала Перрин.

— Это обиталище Десланда. На этом закончим.

— Я не хотела бы затруднять господина шевалье.

Пока женщины накрывали на стол, мужчины перетаскали багаж в комнату шевалье.

— Черт возьми! — воскликнули они, берясь за небольшой кованый сундучок. — Какой тяжелый. Что же там внутри?

— Не твое дело!.. А ты, Перрин, хватит рассматривать мадемуазель, принеси скатерть и накрывай на стол, и побыстрее…

Комната выглядела отнюдь не изысканно: стены ее были оштукатурены, а потолок закопчен. В ней стояла кое-какая мебель, висели семейные портреты предков Ландро, спасенные шуанами Форестьера в трагическую ночь в Нуайе, в девяносто четвертом. Портреты были в том виде, в каком их тогда унесли, разрезанные полосы полотен свисали из рам, фигуры в напудренных париках и кружевных воротниках, красный наряд мальтийского рыцаря и голубой офицерский мундир армии короля были исколоты и изрублены саблями. Отец шевалье стоял с двумя дырками на месте глаз.

— Комната холостяка, моя дорогая, но ты можешь переставить все, как тебе нравится.

— Мне кажется, будет лучше, если мы перейдем на «вы», особенно здесь.

— А! Ты знаешь, рано или поздно…

— Что такое, господин Ландро? Я заметила, что вы обращаетесь на «ты» к прислуге. Я не служанка.

Он протянул руку и погладил ее по щеке, чтобы разрядить атмосферу.

— Хорошо, будем на «вы», — сказал он. — Это действительно более удобно… Эти бездельники оставили сундук прямо посреди комнаты… Черт, какой он тяжелый!

Виктория вынула из-за корсажа маленький ключик и открыла им три замка, откинула крышку и тихо засмеялась, увидев изумление шевалье. Не считая небольшого футляра, обитого велюром; и связки бумаг, сундук был набит золотыми и серебряными монетами.

— Что это, Виктория?

— Мое приданое, мое достояние, если вам будет угодно.

— Я не понимаю.

— Это неважно.

— Вы продали ваше дело? Лесопилку и дом?

— Нет, шевалье. Всегда что-то надо иметь на черный день, так любил приговаривать мой отец. Дом остался моим, и лесопилка под управлением хорошего мастера работает прекрасно. Его предшественник очень хорошо вел дело, но в один прекрасный день уехал без объяснений.

— Кому тогда принадлежат деньги?

— Никому.

— Что за сказки?

— Наденьте очки и посмотрите внимательно. Это все денье и луидоры, на них портреты ваших Бурбонов.

— Виктория, вы смеетесь надо мной?

— Я повторяю вам, что эти деньги ничьи. Лишь сундук мой, достался в наследство от родителей. Я нашла их около водопада, вы помните его? Дернула за какую-то ветку, и выпал какой-то позеленевший баул. Там не было никакой записки, никакого письма. Я оттащила его к мельнице. По-моему, его спрятал какой-нибудь эмигрант, за которым гнались синие. А может быть, награбил какой-нибудь республиканец во время революции. Мы об этом никогда не узнаем.

— Почему вы его привезли сюда?

— Не могла же я оставить его на мельнице.

— Справедливо.

— К тому же что я с ним могла сделать? У нас, если бы узнали, что я внезапно разбогатела, меня бы обвинили в проституции. А вы…

— И речи не может быть, чтобы я принял такой подарок! Даже на первый взгляд здесь больше ста тысяч франков.

— Это на первый взгляд, говорят, эти старинные монеты могут преподнести сюрприз. Но, впрочем, оставим это, шевалье. Я не хотела бы начинать нашу встречу с ссоры… Однако, я удивляюсь, что вы отдаете столько внимания этому сундуку и не спросите, вы, человек столь воспитанный, о «моем» ребенке.

— Да, мне стыдно за себя. За это поспешное бегство и за то, что я вас оставил в таком состоянии.

— «Яблоко от яблони не далеко падает», — помните, вы привели эту пословицу мне в назидание?

— Не травите душу, мне и так тяжело.

— Успокойтесь. Я хотела сохранить малыша на память о вас, но он не выжил. Его забрали ангелы, сразу после рождения. А может, тоска по вас, безрадостное, без надежд наше существование сделали свое дело. Я много плакала. Но сейчас я, кажется, даже не жалею об этом.

— Потому, что он мог быть похож на меня?.. Но тогда почему вы не разорвали мое письмо и так быстро приехали?

— Потому, что мне хотелось приехать.

Он сделал шаг к ней, протянул руки и неловко пробормотал какие-то нежные слова. Она перестала улыбаться.

— Мне показалось, что, читая ваше письмо, я услышала зов, я сама не могла больше оставаться в том доме, видеть этот водопад, быть среди этих людей. Но, ради Бога, оставьте эту комедию. Между нами нет любви, речь идет о другом. Вы получите все, что вы хотите, начиная с этого момента, хотя я не испытываю никаких иллюзий относительно нашего будущего, но я хочу того же, что и вы, и пусть мне будет хуже.

— Виктория, я вам клянусь…

— Не клянитесь! Вы меня не любите или не можете любить. Я не вашего круга. Я для вас, только не надо делать такой оскорбленный вид, не больше, чем животное, которое доставляет удовольствие, вроде вашей Тримбаль для верховых прогулок.

— Если вы такого обо мне мнения, говорите дальше!

— Самое интересное, что вы сейчас искренни. Но я не уеду, шевалье. Тримбаль и я, мы получаем такое же удовольствие от общения с вами, как и вы.

— Вы так говорите потому, что у вас был другой мужчина. Он вас разочаровал, и вы вернулись ко мне.

— Вы отняли у меня даже желание полюбить еще раз.

— Тогда почему вы не порвали мое письмо?

— Оно раздуло угли, которые казались уже потухшими. Но хватит громких слов. У Тримбаль и у меня только один хозяин.

— Довольно, оставьте ваши сравнения. Что, касается вашего сундука, вы оставите его себе.

— Как скажете.

После обеда он пришел к Десланду, чтобы «подышать свежим воздухом».

— Ну что? Ты рад?

— Черт возьми, не очень удачное начало. Еще немного, и я оттаскал бы ее за волосы.

— Это обычные ссоры влюбленных, мой друг. Ничего серьезного!

В полночь, когда он со свечой в руке уходил от нее, она сказала:

— Шевалье, если я правильно поняла, пристройка совсем близко? Вы не боитесь опозориться? Неужели это все, на что вы способны?

— Черт возьми, вы меня считаете молокососом?

Он втолкнул ее в комнату и закрыл за собой дверь.

И снова они любили друг друга, как в первую ночь. Однако к их страсти уже примешивалась злость.

Черный пес

Шевалье перестал появляться в кабаре, искать стычек с бывшими республиканцами. Его приятели забеспокоились. Они решили отправить Соважо навестить его в Ублоньер и разузнать, в чем дело.

— Друзья мои, — сказал Соважо, — мой визит ни к чему не приведет. Ландро нас не забыл, но птичка попалась в сети. Их видели недавно, они прогуливались верхом.

— Около Эрбье?

— Нет, старина Гиняр, наш шевалье ведет себя скромно.

Друзья прыснули со смеху. Гиняр заказал еще кувшинчик вина. Это был уже пятый на их столе.

— Ну что ж, когда он хочет, он может быть скромным.

— Скорее, он прячет свою красавицу. Просто он ревнив. Он не доверяет товарищам.

— Да, — вступил в разговор Ланьо, — он не хочет ее показывать! Дело в том, на сколько его хватит?

— А я говорю, что он на крючке. Чертов шевалье.

Смех Соважо был таким громким и заразительным, что обычно компания не могла удержаться от того, чтобы не поддержать его, не зная подчас, почему смеется. Но на этот раз его никто не поддержал. Друзья грустно опустили носы.

— К тому же, друг мой Соважо, мне кажется, что это старая знакомая.

— Если возобновляются старые связи, это всегда опасно. Привычка, знаешь ли. Он был свободен как ветер, и вот пожалуйста, веревка на шее. И это парень, у которого сердце как камень и весь он из твердого дерева, ни одна женщина не могла пробить его до сих пор. Какая жалость!

— А зачем я тогда поеду в Ублоньер?

— Ну, ты из нас самый опытный.

— И что от этого изменится?

— Ты оценишь ситуацию, кроме того, шевалье к тебе прислушивается.

— Он меня слушает? Идите вы к черту. Даже своего воспитателя он не слушает. Господин Форестьер, его любимый наставник, мировой судья, в прошлом генерал королевской армии, бывший генеральный комиссар над всеми лавками, приезжал к нему в Ублоньер. Пробыл он там всего полчаса. Но и этого хватило.

— И что он говорит?

— Что эта мадемуазель Виктория очень красивая девица.

Симпатичная и сложена прекрасно, а глаза такие, что солома от взгляда загорается. Он рассказывал: «Самое главное, что ведет она себя соответственно, говорит складно и образованна. Но своим колдовством окрутила бедного Юбера. Что тут поделаешь?»

— Форестьер старый осел, а ты…

— А я не хочу ссориться с Ландро. Я съезжу в Ублоньер, но как гость, а не как непрошенный советчик. Я на нее посмотрю, а там видно будет.

Его приняли с распростертыми объятиями. Виктория пришивала пуговицы к рединготу. Она отвлеклась от работы, только чтобы поприветствовать Соважо и принести кувшинчик вина. Ландро читал с длинной трубкой во рту. Прямо семейная идиллия! Обменявшись обычными любезностями, Соважо сказал:

— Ты помнишь Шенуо, которого мы проучили…

— Да, и что?

— О! Да ты, я вижу, ничего не знаешь! Правду говорят, что ты в последнее время нигде не бываешь?

— Я занят.

Соважо краем глаза взглянул на Викторию, занятую своим шитьем. «Правду друзья говорили, — подумал он, — красивая женщина! Безнадежное дело они мне поручили. Но, черт возьми, я понимаю шевалье! Лакомый кусочек, а как просто себя ведет!»

— Ну что ты хотел рассказать? Держу пари, что ты для этого и приехал.

— А, действительно. Шенуо умер. Да, отдал Богу свою проклятую душу.

— Ну и черт с ним!

— Он тихо умер в своей постели. Как богач, в окружении родных и близких.

— И его друг Мартино ему не помог?

— Да тому проще отправить человека на гильотину, чем вылечить кого-нибудь. Но на этом дело не кончилось, дорогой шевалье. О том, что потом произошло, я узнал от одного из фермеров Шенуо. Он боялся говорить, и мне пришлось его здорово напоить, прежде чем он развязал язык. Я хотел узнать конец этой истории.

— Я тебя внимательно слушаю.

— Ну так вот, дорогой друг, лежит Шенуо на своей остывшей постели с распятием в руках.

— С распятием?

— Да, это, конечно, перебор. Ноги Шенуо не было в церкви, в Бога он не верил, священников не любил, верил только в себя. Однако его жена была верующей. Госпожа Шенуо продолжала втайне от мужа ходить в церковь, не скупилась на пожертвования. По воскресеньям, под предлогом помощи бедным, она приносила кюре корзину с продуктами: сыр, жареное мясо, пироги собственного исполнения, бутылочку вина.

— Многие так поступают.

— Может быть, и так. Но то, что произошло дальше, не со всеми случается. В общем решили, что Шенуо раскаялся, и послали за кюре, но тот опоздал. Сунули в кровавые лапы этого убийцы распятие, зажгли свечи, повесили над постелью икону, «чтобы было по-настоящему». По традиции, соседи, арендаторы, пришли проститься с покойным. Было их человек шесть, не больше. В полночь госпожа Шенуо позвала их выпить кофе и перекусить. Они все спустились в столовую, уселись за стол. «Кто там наверху скребется? — вдруг, говорит один из гостей. — Что такое?» Все бросились наверх. И что они видят? Окно распахнуто, по двору бежит огромная черная собака и волочит за собой тело Шенуо, зажав руку его в пасти. Все бросились за ней. Выбежали во двор, но ни собаки, ни тела. Только в спальне разбитое вдребезги распятие!

— Ты что, Соважо, принимаешь меня за дурака?

— Слушай дальше. Госпожа Шенуо уговорила гостей никому не рассказывать о случившемся. Когда гробовщик привез гроб, она сказала, что сама уложит в него своего дражайшего супруга, и собственноручно заколотила крышку. И знаешь, что они отвезли в церковь, а потом опустили в могилу? Дрова!

Глаза Виктории, прислушивавшейся к разговору, странно блестели. Шевалье рассмеялся:

— Бабья болтовня и вздор! Те шестеро наверняка были пьяны, как свиньи.

— Но тело, шевалье! Тело исчезло, вместо него лежат дрова.

— Сначала надо это доказать. Представим, что Шенуо был замешан в каком-нибудь грязном деле. Ему надо было исчезнуть, сменить имя. От него всего можно ожидать.

— Если ты так думаешь, хотя я не разделяю твоего мнения, можно что-нибудь предпринять. Потребуем эксгумации.

— По какому праву? Мы что, его родственники? Может, мы местная власть?

— Давай посоветуемся с Форестьером.

— Нет, дорогой Соважо, рассказывай свои страшные истории в другом месте. Мужчины будут покачивать головами, у женщин душа уйдет в пятки. Ты будешь иметь большой успех. То, что Шенуо ушел от нас по-английски, не попрощавшись, меня совсем не волнует. Главное, он освободил нас от своей мерзкой персоны.

Своим глуховатым, немного странным голосом Виктория сказала:

— В мире, шевалье, есть много такого, чего вы не знаете. Вы и вправду очень недоверчивы.

— Видишь, друг, она уже дрожит!

— Я ведь принадлежу к тем самым «бабам», которых вы только что упоминали.

— Я не хотел вас обидеть, Виктория.

— Просто походя укололи, как вы всегда делаете.

— С тех пор, — снова заговорил Соважо, — все, кто в курсе дела, называют Шенуо не иначе, как «Черным псом».

— Но ему от этого ни горячо ни холодно.

— Его племянники долго будут носить эту кличку.

— Пусть носят, поговорим о чем-нибудь другом.

— О чем же?

— А что, нет других новостей? Может, случилось что-нибудь, в чем есть больше здравого смысла?

Гость замялся.

— Если честно, — неуверенно проговорил он. — Есть одна новость, только ты не сердись… Ажерон с воскресенья слег. После обеда с ним случился удар.

— Он достаточно жаден, чтобы умереть. Он не захочет оставить здесь свои деньги, земли! Когда есть что терять, приятель, жизнь так просто человека не отпустит. Вот увидишь, он выкарабкается. Вопрос воли. Бедные легче расстаются с жизнью.

— Это ты так говоришь.

— У бедняка, — сказала Виктория, — есть только его жизнь, но ее за деньги не купишь. Вы иногда бываете несправедливы, мой дорогой Юбер, или хотите казаться таковым. Вы согласны со мной, господин Соважо?

— О, конечно, да, мадемуазель! У шевалье благородства в сердце больше, чем у всех нас, но он не хочет в этом…

Ландро так сжал зубы, что трубка лопнула и раскололась. Он бросил остатки ее в огонь, выплюнул осколки. Он «ржал» с каким-то диким остервенением, хлопая себя по коленям и раскачиваясь в кресле. Внезапно он перестал смеяться, наткнувшись на взгляд Виктории, одновременно безжалостный и безутешный.

Он вынужден был отвезти ее в Эпес. Она хотела взглянуть на дом Черного пса. Виктория научилась сидеть в седле только две недели назад, и, чтобы не упасть, она старалась ехать небыстро, выбирая ровную, но кружную дорогу, хотя можно было срезать путь по полям. Встречные крестьяне с любопытством смотрели за передвижением верхом этой странной пары, шевалье и его амазонки. Вечером, уже в сумерках, она уговорила его, к добру или нет, показать ей Нуайе. Они остановились, стремя к стремени, у границы владения. Виктория задумчиво смотрела на стену с заделанными бойницами, на большие ворота в конце ореховой аллеи, на высокие стены бывшей крепости, темным пятном выделяющиеся на сером фоне холмов. Ландро сказал:

— Вот эта гора, рядом, называется Жюстис, а дальше горы Алуэтт… Вот там мельницы Бурнье. Страшные воспоминания. Вон те два окна на втором этаже — комната моих родителей, там я родился, там мою мать и сестер в девяносто четвертом… Пойдем отсюда! Господин Ажерон, может быть, именно в этот момент околевает.

— Любовь моя…

Она взяла его за руку, но он, под впечатлением нахлынувших на него воспоминаний, оттолкнул эту теплую, дружескую руку.

— Не будем раскисать. Пошли, рысью! Прости, я забыл, что ты начинающий наездник.

— Я могу попробовать, Юбер.

— Не надо торопиться.

Она хотела спросить: «Вы не слишком много заботитесь о безопасности моей персоны?», но воздержалась. Крестьяне с ферм Ажерона приветствовали их глубокими поклонами, шевалье отвечал им…

Соважо нашел своих друзей в «Зеленом дубе» и подробно рассказал им о результатах своего визита.

— Нет, он ничуть не изменился, хотя она, по-видимому, вскружила ему голову, и еще как. Нельзя понять, кто она по происхождению, то ли простая девка, то ли из дворян.

— Сегодня, — сказал Ланьо, во всем, кроме политики, настроенный мирно, — все смешалось. Дочери буржуа учатся играть на пианино, а дети аристократов растут рядом с индюками и коровами. Все, кроме крестьянок, одеваются как светские дамы, как их отличить?

— А я чувствую голубую кровь даже в тумане: голос, лицо, ручки, лодыжка, едва уловимые приметы аристократки! Но тут… тут!..

Ажерон не перенес удара, несмотря на свою жадность. Его наследниками остались в равных долях вдова и племянники. Г-жа Ажерон ненавидела Нуайе, считая усадьбу грубой и мрачной. Она была уроженкой Тура, воспитывалась в веселом и легком с виду доме на берегу Луары. «Я зачахла среди этих камней», — заявляла она не раз своим служанкам, хотя сама весила не меньше двухсот фунтов. Решили продать имение с аукциона, но никто не решился купить его.

— Никто не покупает, потому что это мое имение, — говорил Ландро Виктории. — Ах, если бы у меня было хотя бы тысяч сто франков, дело быстро бы решилось. Они не потребовали бы больше.

— Но, Юбер, они у вас есть, — отвечала Виктория. — Вы забыли о кованом сундучке.

— Нет, Виктория, я не ем из этой тарелки.

Что означало: «На эту наживку ты меня не поймаешь, красавица. Из-под нее слишком явственно виден крючок».

— Я ничего не теряю, клянусь вам. Если хотите, вы вернете их мне, когда сможете, тем более что они ничьи.

— Хорошо, я согласен. Но только тогда составим бумагу.

— Пусть будет так, если это облегчит дело.

Через нотариуса сошлись на ста десяти тысячах франков. Ландро взял в долг у Виктории пятьдесят тысяч. Еще пришлось решать проблему конвертирования старых луидоров в современную валюту. Новость о выкупе имения прежним владельцем распространилась по краю. Злые языки разнесли, что Ландро вроде бы разорился и наследники Ажерона, раскаявшись, сами вернули ему имение, а продажа его была фиктивной. Когда эти сплетни достигли ушей шевалье, он пришел в ярость и разбил в бешенстве пару кувшинов, выбросил в камин свою трубку, накричал на подвернувшегося под руку слугу, затем успокоился и вдруг разразился своим «ржанием». Он придумал, что на эту гнусную ложь ответить! Ах! Ландро разорился! Ах! Эти добрые Ажероны ему сделали подарок! Посмотрим. Церемония продажи и покупки Нуайе пройдет публично. С нотариусом была согласована дата, и в назначенный день этот сумасшедший запряг в украшенную лентами повозку четырех белых волов, поставил на нее огромное блюдо со ста десятью тысячами франков золотом и серебром и направился по дороге в Эрбье. Рядом восседая его верный Десланд. Они объехали все окрестные деревни и хутора, пока добрались до города. Городская площадь Эрбье была полна народу, как в базарный день. Почти все жители собрались туда, чтобы посмотреть на белых быков, карнавальную повозку и ее золотой груз. Это был прежний шевалье. Свою встречу с друзьями он превратил в веселый балаган.

— Куда вы везете такое богатство, господин шевалье? — спрашивали его из толпы.

— Покупать то, что украли у моего отца, — отвечал он. — Почти целое блюдо золота.

— Ого! Сколько же оно весит?

— Вдвоем еле можно поднять, ребята. Сто десять тысяч франков для бандитов!

Толпа дошла за ними до самой конторы нотариуса. Нотариус пытался успокоить вдову Ажерона и племянников, они боялись, что их сейчас растерзают. Но Ландро и Десланд внесли блюдо.

— А вот и господа. Точно в назначенное время.

Вид золота поднял настроение родственников покойного Ажерона.

Ландро и Десланд отпраздновали с друзьями возвращение в родное гнездо. Они посидели в «Зеленом дубе» и собрались в обратный путь только после полудня.

— Эти быки меня раздражают, — сказал шевалье. — Похоже на похоронную процессию. Надо было взять с собой Тримбаль, и вернулись бы мигом.

— Запрячь Тримбаль в повозку?

— Да, ты прав, есть вещи, которые не сочетаются, особенно с характером моей кобылы. Знал бы ты, как она ко мне привязана!

Они замолчали. Их головы, тела вздрагивали от толчков на каждом ухабе. Десланд чувствовал, что шевалье хотелось выговориться. Он все чувствовал, верный Десланд.

— Ты теперь уедешь из этой старой Ублоньер?

— Да, Десланд. И ты поедешь со мной.

— А что, если я откажусь?

— Ты не можешь, старина… А! Я понял. У тебя здесь зазноба!: Ну и прекрасно! Женись на ней. В Нуайе хватит места и дел всем.

— Так-то так. Но как ты это представляешь? В Ублоньер мы вели холостяцкую жизнь.

— И что?

— В Нуайе ты должен стать хозяином, отдавать распоряжения прислуге. Остальным займусь я, но для нас дел остается не так уж и много.

— Поедем, старина. Я… У меня… Эх! Сегодня самый счастливый день в моей проклятой жизни. Я возвращаюсь к себе, становлюсь самим собой. Но… Нуайе нужна женская рука. Знаешь, выходя от нотариуса, я решил жениться на Виктории.

— Я рад за тебя. Вернее, за вас обоих.

— Это лучшая из женщин. Я уверен, она будет любить тебя как брата. Правда, я ей еще ничего не говорил…

Это были почти те же слова, которые он произнес, возвращаясь в Сурди. Десланд задумался, какие-то предчувствия шевельнулись в его душе. От недобрых воспоминаний Он чуть было не начал насвистывать «Махровую фиалку», но вовремя удержался.

— Что с тобой? — спросил шевалье.

— Так, ничего. Что-то после кофе живот заболел.

— О! Бедненький, сочувствую.

Вдруг налетели облака, закрыли солнце. Ублоньер показалась неожиданно, печальная, убогая, в окружении черных деревьев.

— Да! Вид не очень веселый, но скоро все переменится. Ты выберешь себе комнату! Я скажу, чтобы ее покрасили в какой-нибудь веселый цвет! Я все перекрашу! Виктория поможет выбрать и купить новую мебель. Поедем в Нант или в Пуатье, будешь путешественником… Слушай, Десланд, ты чего такой грустный? Ты, случайно, не влюбился в Викторию?

— Нет, успокойся.

Когда экипаж пересек ворота двора, навстречу выбежал сын Перрин с листком бумаги в руке.

— Наш господин, мадемуазель Виктория уехала.

— Нас встречать? Она, наверное, перепутала дорогу. Мы разминулись.

— Нет, она уехала еще с утра. Она взяла лошадь, сказала, что вернет ее вам. Уехала почти без багажа.

— Дай сюда письмо.

«Мой дорогой Юбер, — прочитал он. — Вы ничего не должны мне, и я не хочу, чтобы Вы чувствовали себя чем-нибудь мне обязанным. Мы понимаем любовь по-разному. Женились бы Вы на мне или нет, я останусь для Вас тем, что есть и не перестану такой быть. Личные дела, а они у нас у каждого свои, требуют моего присутствия в другом месте. Но я оставляю „свои тряпки“ и сундук Вам на сохранение. Это значит, что я вернусь, когда Вы меня позовете, или, может быть, у меня возникнет непреодолимое желание сделать это. Вы и я останемся свободными любить друг друга, расставаться, когда захотим, ссориться друг с другом и мириться…»

— В котором часу она уехала? — спросил Десланд.

— Через час после вас, рано утром.

— Мы можем ее догнать.

— Нет, Десланд, нет, не надо, ты никогда не поймешь женщин. Прирожденные комедиантки. Ох! Не бери в голову, она вернется. Но это так же верно, старина, как и то, что она вернется, чтобы потом опять уехать и снова возвратиться, и еще раз уехать, и так до тех пор, пока я буду терпеть ее капризы…

Вечером он даже не притронулся к еде, неподвижно сидел, глядя на пустое кресло Виктории.

Свахи

Ажерон оставил имение в очень хорошем состоянии. Отремонтировал крыши, в том числе и над хозяйственными постройками, не стал переделывать интерьер и даже сохранил в большом зале и над входной дверью три шпоры герба Ландро. Но в семейной часовне бродили куры и клетки с кроликами стояли прямо на фамильных склепах. На могильных плитах, под которыми покоились мать, отец и сестры шевалье, а также прислуга, вырезанная в ту трагическую ночь «Адскими колоннами», был разбросан навоз и мусор.

— Наряд на конюшню, Десланд! Если ты не против, мы займемся этим вместе.

Слуги столпились и тихо переговаривались, глядя, как Ландро и Десланд выносили клетки, орудовали лопатами и вилами. Наконец они несмело приблизились.

— Отнесите это в сарай, — обратился к ним Ландро.

— Господин, мы не виноваты… — сказал кто-то робко.

— Я вас не упрекаю. Виноват ваш бывший хозяин.

— Мы только кормили кур, ухаживали за кроликами.

— Вы и дальше будете это делать, только в другом месте.

— Вы нас не уволите?

— Нет, друзья мои. Вы — это все, что оставила мне госпожа Ажерон, не считая кур.

— Благодарим вас, наш хозяин. Да поможет вам Бог!

— Да, да. После меня старшим будет господин Десланд. Кто не оказывает ему уважение, тот не оказывает его мне. Понятно? Еще одно: я люблю, чтобы работа кипела, руки в карманах, когда есть работа, — повод для расставания.

— Покойный Ажерон научил нас шевелиться.

Когда часовня была вычищена и вымыта, шевалье долго просидел там. Десланд хотел уйти, чтобы ему не мешать, но Ландро сказал:

— Останься, ты член моей семьи.

Глядя на друга, Десланд не мог понять, молится тот или задумался. Несколько раз по широкой спине шевалье пробежала дрожь, может быть, от внутренних рыданий. Его вытянутое лицо было мертвенно бледным, несмотря на покрывающий его загар. В глазах растерянность сменялась болью, а то они вспыхивали ненавистью, потом потухали, чтобы в них опять загорелся дикий огонь. Шевалье дю Ландро погрузился в воспоминания. Он очнулся, огляделся кругом, увидел Десланда рядом, старый, раненый дуб во дворе, усмехнулся:

— Он даже не решился его срубить… ветки могли разбить стекла!

— Мы его поднимем.

К четырем часам пополудни погода начала портиться. Из-за горы Жюстис выползла огромная черная грозовая туча и закрыла еще мгновение назад голубое, ясное небо. Разразившаяся гроза убила двух коров на лугу и повалила несколько ореховых деревьев в аллее.

— Ну вот! — говорили старики, крестясь. — Шевалье вернулся.

Так рождаются легенды, и Десланд напрасно пытался убедить людей, что за время пребывания шевалье в Ублоньер там не было ни одной грозы, никто не хотел верить. Что касается Ландро, то его эти сказки только забавляли:

— Если бы я жил двумя веками раньше, они бы решили, что я колдун, и быстренько отправили бы меня на костер.

Как он и обещал Десланду, дом и комнаты были перекрашены, «чтобы выветрить дух Ажерона». Он съездил и в Нант в сопровождении своего верного друга, но без Виктории. Он купил кое-что из мебели, не очень выбирая, чтобы дополнить то, что вдова Ажерон продала ему вместе с усадьбой.

— Я не хочу и не могу все забрать с собой, — говорила она ему. — Столы и шкафы слишком громоздки. Если это вас заинтересует, я сделаю вам скидку. Я возьму только самое необходимое…

— Конечно, самое необходимое — туалетные принадлежности, — говорил потом Ландро, сопровождая слова своим «ржанием», — Эта старая свинья в них больше всего нуждается. От нее за версту несет навозом!

Хлопоты по ремонту и переезду заняли почти целый месяц, несмотря на помощь Десланда. Но эти хлопоты не утомляли нового управляющего, как и шевалье, у которого был стол, чтобы поесть, камин, чтобы просушить сапоги, и резвая верная лошадь, и потому он считал себя самым счастливым человеком на свете. Он был бы еще счастливее, если бы получил какую-нибудь весточку от Виктории. Ни за что на свете он не написал бы первым. Когда Десланд рисковал заговорить о ней, Ландро менял тему разговора, засыпал друга незначительными вопросами по ведению хозяйства в имении, о ценах на скот, о состоянии лесов, о ремонте зданий и о многом другом.

Когда, на его взгляд, в Нуайе был наведен порядок, шевалье начал скучать и снова принялся за старое. Соважо, Гиняр, Ланьо и многие другие снова увидели его в своей компании. Опять бывшие республиканцы перестали спокойно спать по ночам. И было от чего: возобновились ссоры в кабаках, так же как и прогулки под луной с дубиной в руке. Друзья расширили поле своей деятельности почти до Бурбон-Вандеи, чтобы «пощупать» префекта. Но однажды сборщик налогов был узнан, и «ужасные забавы» закончились трибуналом. «Весельчаки» отделались небольшим штрафом. Еще не забыли знаменитый ответ Ландро на вопрос председателя: «В 1815 году меня прозвали „Ужас синих“, и я не хочу терять это прозвище!» Он заплатил за себя и Десланда по сто франков, вот и все издержки.

И снова потекли месяцы, одновременно беспокойные и пустые.

«Мы думали, — писал наш любитель старины, — что возвращение в родное гнездо изменит поведение г-на дю Ландро, заставит его вести себя более достойно, более благородно, ведь честь обязывает. Мы столько раз видели, как старинные дома меняют образ мышления их обладателей, делают их в некотором роде аристократичнее. А он вернулся в свой родной дом. Мы думали, что он станет более благоразумным, дыша воздухом Нуайе. Но шевалье, похоже, только поменял место жительства. Хотя теперь он стал обладателем поместья, по-прежнему относился к нам высокомерно, и даже, увидев кого-нибудь из наших, менял направление движения, только чтобы не здороваться.

Но, и я не без некоторой грусти пишу об этом, выкупив Нуайе, он в глазах многих восстановил старинный род дю Ландро, снова стал богатым и превратился в „интересную партию“. О нем заговорили в дамских салонах. Местные свахи начали к нему присматриваться. Шевалье имел характер не очень податливый, и дело было признано „довольно трудным“. С другой стороны, из-за своей нерелигиозности, образования „не совсем блестящего“, прошлого „немного слишком бурного“ и своих похождений, недостойных человека „древней породы“, Ландро не должен был слишком привередничать и рассчитывать на большое приданое. Некоторые дворяне громогласно заявляли, что никогда такой человек не пересечет порог их дома, даже если построит золотой мост для их дочери. Это были в основном самые бедные из наших. Но были и благородные папаши, охотно готовые забыть, что шевалье когда-то толкал в грязь кюре и разбивал водочные бутылки о церковные паперти. „Все! — заявляли они. — Молодость прошла! У Юбера просто был горячий характер, вот и все. Женившись, он успокоится. Это будет лучший из мужей. Таких примеров полно“. И другие, не менее благородные: „Это слишком, — говорили они. — Ему приписывают слишком много. Все его поступки трактуются в плохом смысле. В действительности все было совсем не так. В конце концов, можем ли мы привести хотя бы один стопроцентно доказанный факт, запятнавший честь шевалье? Его нелюбовь к церкви извинительна и объясняется этим несчастным делом с монастырем, но и там уже давно наступило примирение. Если он нас избегает, то, может, это мы… не всегда были с ним любезны. Не надо забывать, что в Ублоньер он вел холостяцкую жизнь. С его гордостью он не хотел принять приглашение, на которое не мог ответить. Со своей стороны, я испытываю к нему большое уважение. Он экономил на всем, чтобы выкупить родное имение, это доказывает, что за экстравагантным поведением скрывается практичный ум, даже скажу больше — железная воля“. Так или почти так складывался вокруг шевалье заговор для того, чтобы поймать его в супружеские сети. Что самое удивительное, шевалье, казалось, не очень противился этому. Одна из моих кузин однажды давала званый обед персон на тридцать и пригласила его. По этому случаю Ландро заказал себе новый костюм, элегантную, светлых тонов пару».

Сначала он показал свое умение вести себя на светских раутах, хотя некоторые дамы отмечали у него излишнюю резкость при целовании ручек. Но нашелся кто-то из гостей, кто взял его под защиту: «Дорогая моя, — объяснял он, — он действует по-прусски. Такое свойственно бывшим военным, но в этом есть что-то элегантное». Ландро посадили радом с какой-то уродиной: фигурка хорошенькая, но кожа как рыбья чешуя, глаза разного цвета, нос крючком, зубы редкие, руки тонкие, как спички, и голос, как у трещотки. Ландро старался быть, наверное, из жалости, помягче, обходительнее и даже, хорошо ли, плохо ли, если честно, то скорее плохо, чем хорошо, делал ей комплименты. Он стал восхищаться перстнем на ее руке, выставленным напоказ.

— О, да! — отвечала она простодушно. — Это кольцо принадлежало Людовику XIII, оно очень редкое, в нем изумруд необычайной величины.

— Он действительно очень велик. А какой прозрачный!

Шевалье прекрасно видел, что камень был фальшивым, он знал, что изумруд не может быть «прозрачным», и про себя потешался над простушкой.

— О! Господин дю Ландро, я вижу, вы большой знаток драгоценностей. Это немного неожиданно для меня.

— Но почему, мадемуазель?

— Вы известны как герой Реймса, «Ужас синих», участвовали в русском походе…

— В несколько другой последовательности.

— Простите?

— Я вернулся из Московии раньше, чем сражался под Реймсом.

— Это для меня еще более удивительно. Как такой роялист, как вы, мог служить узурпатору?

— Ах, мадемуазель, ответ мой вас разочарует: мы писали Историю. И возможность вписать свою личную строчку немного вскружила нам голову. В 1815 году — то же самое: мы хотели превзойти в доблести наших отцов, но смогли собрать под свои знамена только одну дивизию во всей Вандее. Да и то она могла бы быть полезнее в другом месте.

— Вы имеете в виду Ватерлоо?

— Совершенно верно.

— Но, шевалье, вы ведь были по другую сторону, разве вы не сражались за короля?

— Надо было придерживаться традиций…

— Но вы ведь желали возвращения короля?

— О! Еще как!

— Мне кажется, я понимаю, что вы пережили.

— У каждого та судьба, которую он заслуживает.

— Вы претерпели столько несправедливостей от самых близких вам людей.

— Есть люди, которые идут всегда впереди событий: это цельные натуры, не приспосабливающиеся к этой жизни.

— Я предпочитаю людей, не идущих на компромиссы.

— Потому, что вам еще только двадцать лет.

А сам подумал: «Бедняжка, тебе даже из большой любезности, после десяти бокалов шампанского не дашь меньше тридцати лет».

Однако он пригласил ее на танец, и все находили, что он держался вполне прилично. Ее отец играл в вист с друзьями, но внимательно следил за развитием событий. Друзья говорили ему:

— Дорогой граф, дело идет к свадьбе. Совершенно очевидно, что она ему нравится.

— О! Друзья мои, не будем торопиться. С этим шевалье… Но, честно говоря, кажется, они нашли общий язык.

— Из них получится прекрасная пара, хотя она немного не вышла ростом.

Едва часы пробили полночь, шевалье исчез, ни с кем не попрощавшись. Он был сыт по горло этими любезностями. Окружающие же хотели думать, что это его известная всем «дикость» завладела его чувствами. Будущие «родственники» твердо были уверены, что он снова появится со дня на день, чтобы сделать предложение. Несчастная девица так поверила в это, что говорила только о нем, и с таким пылом, что выдавала себя с головой, но в глубине души ее начало охватывать отчаяние. Несколько раз, отбросив собственную гордость, она под предлогом прогулки на лошади приезжала в Нуайе, но каждый раз чтобы услышать, что шевалье нет дома. А вскоре она с изумлением и негодованием узнала, что в Нуайе вернулась красавица Виктория, «эта иностранка, интриганка, солдатская подстилка и безродное ничтожество»! Ее вроде бы видели на прогулке вместе с шевалье. Они набрались «наглости» вместе появиться в Эрбье и зайти в «Зеленый дуб», «Невеста» сначала была в ярости, а затем впала в крайнее отчаяние и попросила дать ей умереть, отказалась от врача, поскольку жизнь ее потеряла всякий смысл из-за того, что шевалье ее отверг. В самом деле, у нее с шевалье были какие-то общие черты. Они оба были, как он, так и она, в чем-то безумны. Ее брат решил вступиться за честь сестры и примчался в Нуайе. Охваченный яростью, он оттолкнул Десланда и ворвался, как ураган, в гостиную, где шевалье заканчивал обедать в компании мадемуазель Виктории.

— Ты нас обманул, Ландро! — закричал он.

— Ты это о чем?

— Ты обманул нас, сделал из нашей семьи посмешище.

— Когда это?

— Кто увлек мою сестру и затем бросил ее? Несчастная этого не переживет!

— Дорогой мой, мне кажется, что некоторые принимают за действительность свои желания. Я не соблазнял, насколько я знаю, твою сестру.

— Нет, соблазнял! Более того, она влюбилась в тебя!

— Она в этом не одинока.

— Не добавляй к своему обману еще и оскорбления!

— Я терплю твое «тыканье» только потому, что ты принадлежишь к нашему кругу.

— О, нет! Я обращаюсь к тебе на «ты», как я обращался бы к слуге.

— Несчастный, ты где, думаешь, находишься? На сцене? Обесчещенная девица, ее оскорбленный брат… Я где-то видел такой спектакль, это была какая-то слезливая мелодрама.

— Юбер, по крайней мере, ты должен выразить сожаление.

— Чтобы удовлетворить твое петушиное тщеславие? Нет, мне не нравятся ни мелкие шантажисты, ни дурнушки, ищущие состоятельного мужа.

— Юбер, извинись!

— То, что ты хочешь пристроить свою сестру, я понимаю, хотя, видит Бог, это дело потребует сверхчеловеческих усилий, но уволь меня от своего выбора.

— Ты предпочитаешь проституток?

И гость с вызовом посмотрел на Викторию.

Глаза шевалье налились кровью.

— Вон! — заорал он. — Убирайся! Или я разделаюсь с тобой!

Молодой человек в ответ бросил ему в лицо перчатку.

— Ты действительно хочешь драться? Ты хорошо подумал? Ты хочешь, чтобы я спустил с тебя твою гладенькую шкуру?

Виктория попыталась его успокоить:

— Юбер, будьте осторожны. Вспомните дуэль у Тортони! Секундантов нет, как и тогда, это будет не по правилам. Вас опять обвинят в убийстве.

— Пусть это тебя не беспокоит, — заявил спесиво его противник. — Я пришлю тебе своих. Все будет по правилам, и у тебя не будет неприятностей. У тебя даже будет время приласкать свою мадемуазель или исповедаться, на твой выбор.

Виктория схватила Ландро за руки:

— Юбер, я повторяю вам, это ловушка!

— С возрастом ты становишься тяжел на подъем, Ландро! Где знаменитый «Ужас синих», преследователь бонапартистов? — продолжал грубить юный наглец.

Ландро подошел к стене, на которой висела коллекция оружия:

— Сабля или шпага?

— Солдафоны не привыкли к шпаге, я выбираю саблю. Это будет хороший урок для тебя. Я тебя предупреждаю: у меня был великолепный учитель фехтования.

Ландро хотел по традиции поприветствовать противника, но не успел. Клинок уже просвистел около его уха. Дерзкий юнец опять сделал выпад, на этот раз Ландро ловко парировал удар, и через мгновение противник, вскрикнув, схватился за руку, а его сабля перелетела через всю комнату и, ударившись о стену, со звоном упала на пол. Виктория подбежала к ней, прижала к груди сверкающую сталь.

— Юбер, — закричала она. — Вы не можете убить безоружного! Вы не в равном положении.

На несколько мгновений шевалье замер, переводя взгляд с раненого на Викторию и обратно, потом положил саблю на стол и сказал:

— На этот раз убирайся живой, дурак!

— Господин!..

— Да, господин, освободи нас от своего присутствия! Твоя честь спасена, раз я тебе немного пустил кровь. Ты можешь всем показывать свою рану. Короче, твоя сестра отомщена…

Когда они с Викторией остались одни, он сказал:

— Это то, чего не надо никогда делать в жизни. К счастью, вы оказались рядом.

— Я всегда прихожу вовремя, Юбер. Вам придется с этим смириться.