Каверин

НЕСКОЛЬКО СЕГОДНЯШНИХ МЫСЛЕЙ

Писать о жизни и творчестве Вениамина Александровича Каверина неимоверно трудно, потому что он исчерпывающе рассказал о себе в замечательных автобиографических книгах и многое поведал о себе в произведениях, составивших несколько собраний сочинений и значительное количество отдельных изданий.

Но написать о нем необходимо, потому что он принадлежит к тому выдающемуся поколению творцов, составивших славу советской многонациональной литературы, о которых мы стали несправедливо забывать. А они были классиками в подлинном значении этого слова. Просто на долю их досталось то время, которое сегодня принято огульно хулить, перечеркивая вместе с раздражающими чертами официоза тоталитарного государства и те неоспоримые достоинства, которыми это государство обладало в самых разных областях, и среди них культура, литература, искусство никогда не считались последними…

Увидеть и воспринять всё, созданное Вениамином Александровичем Кавериным, глазами тех, кто, родившись в середине XX века, перешел в XXI столетие, получив возможность переоценки, а значит — утверждения в прежних идеалах и пристрастиях или отказа от них — сегодня это кажется особенно важным.

Широкий читательский круг знает имя Вениамина Каверина в первую очередь по роману «Два капитана», дважды экранизированному, отнюдь не для одного поколения, ставшего своего рода «путеводной звездой», — сколько мальчишек и девчонок заразились идеей открыть новые земли и восстановить справедливость в отношении погибших героев, имена которых начали забывать и чьи биографии пытались «корректировать»!.. И ведь не оставались эти мысли лишь подростковой мечтой — для многих они оказались сбывшейся, обретенной жизненной целью.

К сожалению, в массовом сознании имя Вениамина Каверина связано почти исключительно с «Двумя капитанами», ставшими своеобразным символом романтического восприятия юности, подвига, любви и дружбы. А ведь этим писателем было написано так много, не утратившего до наших дней не только своего значения, но и подлинной увлекательности, и историко-литературной ценности, если вспомнить его мемуары и портретные очерки современников.

Может быть, наиболее любознательные молодые читатели вспомнят и экранизации романов «Открытая книга» и «Исполнение желаний», но даже самая удачная экранизация не в состоянии затмить написанных блистательным русским языком произведений, где переплетение судеб персонажей, тщательно продуманная и прочувствованная смена событий, настроений, атмосферы существования пробуждают ответную волну — собственной памяти, собственного опыта, собственных переживаний, пусть и далеких от тех, что составляют книгу.

А кто-то, возможно, припомнит и сказочную повесть «Верлиока», и цикл современных сказок «Ночной сторож», адресованные не только детям, но и взрослым…

Какими же прекрасными видятся из дня сегодняшнего эти времена высоких порывов, романтических устремлений, осуществления цели, ради которой человек был готов пожертвовать всем «земным», бытовым, несмотря на вынужденные умолчания, недоговоренности!..

В свое время немало читателей настолько увлеклись поэтикой поиска редкого документа или письма, дневниковой записи или просто пометки на листе бумаги, что вслед за героем романа «Исполнение желаний» решили связать свою жизнь с филологией.

Сегодня мы перечитываем страницы Вениамина Каверина не просто другими глазами, а накопленным жизненным опытом, ностальгическим чувством, наполненным во многом изменившимися до полной неузнаваемости духовными ценностями и нравственными ориентирами. И гораздо отчетливее осознаем, что страницы эти написаны подлинным классиком русской советской литературы, чей вклад в историю отечественной культуры спустя десятилетия представляется куда серьезнее, чем при жизни Вениамина Александровича Каверина, прошедшего свой земной путь честно и чисто, не замарав себя ничем ни в какие времена.

В 1969 году Вениамин Каверин приехал в Ленинград, в частности, для того, чтобы еще раз побродить по дому на Исаакиевской площади, где в конце 1920-х годов он вел литературный семинар. Тогда заглянувший случайно на одно из занятий Виктор Шкловский сказал: «А интересно всё-таки, какие из вас вырастут баобабы?»

Спустя четыре десятилетия Каверин предпринял путешествие в прошлое, чтобы осознать: «…Я уходил, оставляя за собой двадцатые годы, казавшиеся обыкновенными и оказавшиеся удивительными по своей наполненности, оригинальности и предсказывающей силе. Тогда никого не удивляла ранняя возмужалость, может быть, характерная для переходных эпох истории. В стремлении понять и оценить современную литературу скрывалась еще бессознательная попытка найти путь к пониманию прошлого. Мы не замечали осязательности истории, совершавшейся на наших глазах, но в той уверенности, с которой мы судили о современном искусстве, было заложено сознание личного участия в нем».

Об объединении молодых писателей, сложившемся официально 1 февраля 1921 года из кружка учеников Евгения Замятина и Виктора Шкловского при петроградском Доме искусств и участников «Литературной студии» под руководством Корнея Чуковского, Николая Гумилёва и Бориса Эйхенбаума, нарекших себя по названию сборника новелл Э. Т. А. Гофмана «Серапионовы братья», написано довольно много, особенно в ту пору, когда объединение существовало. Правда, долгие годы упоминание о «братьях» было под негласным запретом — ведь в 1946 году в своем докладе, сопутствовавшем печально известному постановлению Оргбюро ЦК ВКП(б) «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“», секретарь ЦК А. А. Жданов подверг остракизму не только М. М. Зощенко и А. А. Ахматову, но и «Серапионовых братьев».

Составившие петроградское литературное сообщество Константин Федин, Михаил Слонимский, Николай Тихонов, Лев Лунц, Елизавета Полонская, Михаил Зощенко, Николай Никитин, Илья Груздев, Всеволод Иванов и Вениамин Каверин довольно последовательно выступали за аполитичность в искусстве, вслед за своим идеологом Львом Лунцем подчеркивая интерес исключительно к западным новеллам и романам с захватывающим авантюрным сюжетом (одни) или настаивая на развитии традиций русской классической литературы (другие).

Можно, наверное, сказать, что каждый из них по-своему проделал тот же путь, что и их кумир Гофман в своих творческих поисках. Романтик Гофман сочинил литературное содружество имени пустынника Серапиона, участники которого, собираясь, рассказывали друг другу свои новеллы. Один из рассказчиков в цикле новелл немецкого писателя размышляет вместе со своими товарищами о том, что «основание небесной лестницы, по коей хотим мы взойти в горние сферы, должно быть укреплено в жизни, дабы вслед за нами мог взойти каждый. Взбираясь всё выше и выше и очутившись наконец в фантастическом волшебном царстве, мы сможем тогда верить, что царство это есть тоже принадлежность нашей жизни — есть в сущности не что иное, как ее неотъемлемая, дивно прекрасная часть».

Именно эту часть и пытались поначалу найти члены литературного объединения в своих произведениях, но удавалось это с большим трудом, что в какой-то мере не могло не породить внутренних разногласий.

А в новелле «Угловое окно», написанной Гофманом незадолго до смерти, герой, неизлечимо больной сочинитель, говорит своему кузену: «…вот это окно — утешение для меня: здесь мне снова явилась жизнь во всей своей простоте, и я чувствую, как мне близка ее никогда не прекращающаяся суетня. Подойди, брат, выгляни в окно!»

Вот эта необходимость (тоже Гофманом завещанная) выглянуть в окно, через стекло которого каждый увидел свое и по-своему, и стала камнем преткновения, как представляется из дня сегодняшнего, явилась причиной распада литературного объединения, не соединенного, в сущности, ничем, кроме дружбы.

У большинства «серапионов» были прозвища. Совсем молодого тогда Вениамина Александровича Каверина называли «Братом Алхимиком». Не могу отделаться от ощущения, что он был самым убежденным «Серапионовым братом», до самого конца своей долгой жизни придерживавшимся эстетических и этических принципов творческого и человеческого существования.

О своих былых собратьях Вениамин Каверин написал в последней книге, названной им «Эпилог», содержанием которой стало всё то, о чем он вынужден был умалчивать на протяжении десятилетий. Вот это горькое признание: «Уже еле волочат ноги еще оставшиеся в живых семидесяти- и восьмидесятилетние „серапионы“, уже давным-давно они не братья, а враги или равнодушные знакомцы, а в редакциях и облитах всё еще притворяются, что нет и не было никогда ни Лунца, ни идеологически-порочной литературной группы.

Мертвые и живые, они отреклись от своей молодости, как Всеволод Иванов, который заявил на Первом съезде писателей, что „мы — за большевистскую тенденциозность в литературе“.

Когда в шестидесятых годах я стремился напечатать статью „Белые пятна“, где попытался выступить в защиту бывших „братьев“, А. Дементьев принес в редакцию и показал мне десять, а то и пятнадцать отречений, в которых все „серапионы“ (кроме Зощенко и меня) порочили свою вольнолюбивую юность».

Том за томом проживая (иначе не скажешь!) произведения Каверина сегодня, особенно отчетливо видится, как на примере одной литературной судьбы выстраивался путь от традиционного приветствия «Серапионовых братьев»: «Здравствуй, брат, писать очень трудно…» (так называется одна из замечательных книг писателя, повествующая о 1920-х годах, среди которых необходимо помянуть еще «Собеседника», «В старом доме» и трилогию «Освещенные окна») до своеобразного завещания Гофмана: «Подойди, брат, выгляни в окно!»

Я часто думала: почему в «Серапионовом братстве» у Вениамина Каверина было такое странное прозвище? Толковый словарь Вл. Даля дает определение: «Алхимия — применение химии к суеверному исканию философского камня, всеобщего целебного снадобья и тайны обращения металлов в золото. Алхимик — кто занимается ею как делом».

Именно в этом, в каком-то смысле устаревшем определении и надо искать ответ. Насколько «суеверным» являлся их, «серапионов», поиск «всеобщего целебного снадобья», показало время, а вот что касается «тайны обращения металлов в золото» — это и было их опытом, их путем в большую литературу, до сей поры исчерпывающе не исследованную, потому что из дня сегодняшнего особенно отчетливо видно, что 1920-е годы в нашей литературе и культуре, действительно «казавшиеся обыкновенными», были «удивительными по своей наполненности, оригинальности и предсказывающей силе».

И, на мой взгляд, в самой серьезной степени это относится именно к Брату Алхимику, Вениамину Александровичу Каверину, соединившему в себе дарования и знания историка литературы, писателя и мемуариста. А еще оригинального сказочника. А еще человека, серьезно интересующегося микробиологией и вирусологией.

В каком-то смысле именно он на протяжении всей жизни учился искусству алхимии…

«Серапионовым братьям» будет посвящена вторая глава этой книги, и неизбежно в ней окажутся повторы сказанного выше, потому что там наши рассуждения углубятся — от Гофмана и его творчества путь проляжет к литературному объединению 1920-х годов в реальности послереволюционной действительности Петрограда и всей России, и подробнее будут рассмотрены роль Максима Горького в поисках молодых писателей и сами их поиски. Здесь же история «Серапионовых братьев» описана по необходимости коротко.

Вениамин Каверин начинал с рассказов на фантастические сюжеты. В Петрограде он учился одновременно на филологическом факультете университета и в Институте живых восточных языков (отделение арабистики). Потом защитил диссертацию на далекую, казалось бы, от Востока тему, хотя герой его работы был одним из основоположников русского востоковедения, но вошел в историю как известный журналист, — «Барон Брамбеус. История Осипа Сенковского». Историей литературы Каверин увлекся во многом под влиянием Юрия Тынянова — старшего друга, одноклассника брата, впоследствии своего педагога и наставника. И — одновременно — родственника, поскольку Тынянов был женат на старшей сестре будущего писателя, Елене Александровне Зильбер. Псевдоним «Каверин» был выбран в память о гусаре Петре Каверине, приятеле молодого Пушкина, запечатленном в первой главе «Евгения Онегина».

Аполитичность как основа жизни и творчества всё больше подвергалась если не откровенному сомнению, то, по крайней мере, испытаниям, с которыми неизбежно должен был встретиться тот, кто решился «выглянуть в окно». А в окно было видно многое: и те противоречия и жестокость утвердившейся власти, о которых писать и говорить было небезопасно. И полное непонимание (и нежелание понимать) литературных критиков, мотивированных исключительно на воспевание социалистических благ и считавших недопустимыми попытки не то что сомневаться, а даже размышлять на эту тему. И реальные научные открытия в разных областях знаний, натыкавшиеся на препоны карьеристов.

В романах «Исполнение желаний» (1934–1936), «Открытая книга» (1949–1956), «Двойной портрет» (1963–1964), «Двухчасовая прогулка» (1978) повествуется об ученых, об их открытиях, о неудачах, о стремлении усовершенствовать и расширить человеческое знание. Вольно или невольно политика вмешивается в их жизнь — на уровне доносов, изобретательно конструируемых помех в работе. Далеко не всегда и не всё им удается преодолеть, личное и общественно значимое перемешиваются порой в каверинском повествовании словно в тигле алхимика, который неустанно добывает золото из металла, — и тогда является чудо многогранно, объемно воплощенной жизни (несмотря на те объективные обстоятельства, что заставляли о многом умалчивать), которую одинаково нескучно познавать в описании работы микробиолога Татьяны Власенковой и ее любви («Открытая книга») или трагедии молодого ученого, покончившего жизнь самоубийством («Двойной портрет»).

Увлекательность сюжета всегда была очень важна для Брата Алхимика. Потому и мемуары Вениамина Каверина читаются как захватывающий роман, оторваться от которого невозможно. Всего в нескольких фразах этот удивительный историк литературы и писатель умел дать исчерпывающую характеристику своим современникам, о чем свидетельствует и уже упомянутая последняя книга писателя «Эпилог», где собраны все события, мысли, характеристики, о которых он вынужден был умалчивать или не имел возможности обнародовать написанное. В Приложении к «Эпилогу» публикуются документы — их и сегодня читаешь с гневом и отвращением, несмотря на прошедшие десятилетия и наступившие совсем иные времена.

Совсем ли иные — вот в чем вопрос…

Стоит задуматься и над определением аполитичности, провозглашенным «Серапионовыми братьями». Они не участвовали в политических диспутах, но в дискуссиях литературных, которые устраивались ими или иными объединениями довольно часто, современная политика не могла исключаться априори — ведь она составляла существенную часть повседневной жизни, и у каждого из «серапионов» была своя позиция. Некоторые из них (в том числе и Каверин) так никогда и не вступили в ряды правящей партии. А Константин Федин вышел из партии еще в 1921 году.

Наследие юности не умерло в Каверине. Доказательством тому является повесть, объединившая в себе цикл сказок «Ночной сторож, или Семь занимательных историй, рассказанных в городе Немухине в тысяча девятьсот неизвестном году», составленная, подобно гофманскому циклу «Серапионовы братья», из своеобразных новелл, в которых советские реалии иронично, изобретательно и тонко сочетаются с элементами фантастики, волшебства, ворожбы.

Первая сказка — «Песочные часы» была опубликована в 1941 году, следующие публиковались в 1960–1970-х, а «Сильвант» в 1980-м. Все вместе как единая повесть они были впервые напечатаны в собрании сочинений (1981) — и тогда стала очевидной, прозрачной не только близость Вениамина Каверина к юношеским идеалам с призывом Гофмана об основании небесной лестницы, ведущей в горние сферы, «дабы вслед за нами мог взойти каждый», но и его умение «выглянуть в окно» и в происходящей на улице «суетне» распознать фантастические очертания будущего.

Которого, может быть, и не случится…

Когда началась Великая Отечественная война, стало не до аполитичности — для всех в одинаковой мере главным делом теперь была защита родины. Вениамин Каверин поступил на службу — военным корреспондентом, много ездил, встречался с самыми разными людьми (командующему Северным флотом вице-адмиралу Арсению Головко посвящены ярчайшие страницы его мемуаров, как, впрочем, и простым матросам и морским офицерам). Эти поездки и встречи помогли писателю в завершении романа «Два капитана», но лишь в 1962 году была написана пронзительная повесть «Семь пар нечистых», в которой человеческие характеры и сама жизнь накануне и в начале войны приобретают черты той самой «текучести», что являлась главной для Ф. М. Достоевского. И в этой повести, наполненной реальностью со всеми ее предвоенными и военными тяготами, слышны отголоски давних мотивов мистических, надбытовых коллизий…

Фронтовые корреспонденции Вениамина Каверина научили его, всегда стремившегося к ученичеству и творческому самосовершенствованию, пристальнее всматриваться в заоконную жизнь, различая в ее «суетне» те мелочи, из которых постепенно и рельефно складывается значимое.

А в послевоенной действительности позиции бывших «серапионов» определились достаточно жестко.

Вениамин Александрович Каверин был одним из немногих крупных писателей, кто категорически отказался участвовать в травле Бориса Пастернака, которая поднялась после опубликования на Западе его романа «Доктор Живаго» и присуждения писателю Нобелевской премии. И после знаменитого постановления «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“» Каверин, живший тогда еще в Ленинграде, почти демонстративно заходил за опальным Михаилом Зощенко, чтобы вместе с ним прогуляться по улицам и паркам, в то время как многие собратья по перу, завидев Михаила Михайловича, переходили на другую сторону.

Он был в числе тех, кто подписал коллективное письмо в защиту Ю. М. Даниэля и А. Д. Синявского; доклад «Насущные вопросы литературы», который Каверин подготовил для IV съезда Союза писателей СССР, ему запретили произносить.

А в 1968 году в письме Константину Федину, бывшему в ту пору секретарем Союза писателей СССР, Вениамин Александрович объявил о своем разрыве с ним за то, что тот не допустил к публикации «Раковый корпус» А. И. Солженицына. И письмо это мгновенно стало достоянием общественности. Так завершились отношения с едва ли не последним из оставшихся к тому времени «братьев»…

Часто поводом для написания книги или статьи о ком-то или о чем-то служит некая «круглая» дата со дня события, рождения или смерти. С Вениамином Александровичем Кавериным у меня случилось иначе — просто в один прекрасный день рука сама потянулась к книжной полке, на которой стоят его собрание сочинений, отдельные издания. Собирала и зачитывалась ими моя мама, стремясь и меня пристрастить к удивительной магии этого писателя.

Тогда это не получилось, я читала произведения Каверина, отдавала должное увлекательным сюжетам и прекрасному языку, однако полностью захвачена им не была. Вероятно, пришел тот самый день и час, когда возникла неосознанная необходимость что-то понять — в литературе, в ее истории, причудливо перекликающейся с нынешней, и в собственной жизни. Может быть, потому что великого вокруг стало слишком много, а настоящего, рассчитанного на работу мысли и чувства, слишком мало? — не знаю, но что-то неведомое потянуло именно к этим книгам.

Оторваться оказалось невозможно — том за томом, с карандашом в руках, я углубилась в совершенно другой мир: тот, в котором культура неотделима от реальной жизни, в котором без назиданий и акцентов выстраивается шкала нравственных ценностей, однажды и навсегда, в котором живет и дышит удивительной, забытой красоты великий и могучий русский язык, а занимательность сюжета не затеняет психологической отточенности характеров…

Из далеких 20-х годов XX века протянулась ниточка в стоящие на пороге 20-е годы следующего века, и она оказалась слишком прочной, чтобы ее можно было оборвать, — надо просто попытаться распутать узелки, которые затянуло на ней время, потому что без тщательного этого распутывания дальнейший путь культуры окажется слишком прямолинейным и простым. И во многом — лживым.

А что касается рассуждений о великом как понятии, которым столь часто оперируют нынче все кому не лень, — теперь, когда великим объявляется почти всё, что создается литературой, театром, кинематографом, гораздо более значимым становится понятие Настоящего.

Того самого, которое добывается алхимиками из металлов и превращается в золото.

И золото прозы и мемуаров Вениамина Каверина с течением времени не тускнеет, а лишь ярче горит, потому что оно и есть — Настоящее.