Кавказ

8

Как уже говорилось, мы не будем пытаться представить читателю всю сложнейшую картину боевых действий, которые Алексею Петровичу вопреки его изначальным решительным заявлениям пришлось вести в разных местностях Кавказа. Речь идет не об истории Кавказской войны, а об истории Алексея Петровича Ермолова. Остановимся на основных событиях, дающих представление о напряженности общей ситуации и боевом стиле Ермолова в этих совершенно новых для европейского полководца условиях.

Иллюзия, владевшая Ермоловым, что несколько жестоких и решительных ударов заставят горцев смириться, доказав им “право сильного”, постепенно рассеивалась. Военные действия приходилось вести постоянно.

Напор Ермолова привел к результату прямо противоположному тому, на который он рассчитывал. Проконсул в своем презрении к “азиятам” не понял особенностей их психологии. То, что Алексею Петровичу казалось естественным – принципиальное изменение привычного образа жизни и беспрекословное подчинение русскому начальству, – горцам представлялось катастрофой и крушением того мира, в котором они только и чувствовали себя людьми, достойными отцов и дедов.

Очевидно, цивилизационный потенциал Римской империи превосходил потенциал империи Российской. Римляне делали покорившиеся народы своими союзниками. “Союзники” – это был юридический термин.

Ермолов писал Меллеру-Закомельскому, явно имея в виду римскую практику: “Здесь нет такого общества разбойников, которое не думало бы быть союзниками России”.

Союзники Рима, принимая на себя определенные обязательства, постепенно вливались в “римский мир”.

Горские племена под союзничеством имели в виду нечто иное – взаимный нейтралитет без всякого посягновения на их традиционный уклад.

Одним из трудноразрешимых противоречий оставалась набеговая традиция. Для искоренения ее требовалась добрая воля обеих сторон. И – главное – длительное время для адаптации горской молодежи к новым представлениям о самореализации.

Ермолов торопился. Он не склонен был ждать и терпеть. “Образование народов принадлежит векам, не жизни человека”, – писал он Воронцову. Но он не намерен был положить жизнь на перевоспитание горских народов. О веках речи не было. Ему нужны были быстрые и очевидные результаты. И если в апреле 1817 года он убеждал Закревского, что “не оружием намерен наказывать, а под покровительством оного наказывать деньгами”, то с осени 1818 года именно оружие и стало главным способом наказания и перевоспитания горцев.

Военные действия шли на всем пространстве Северо-Восточного Кавказа. Сам Ермолов разгромил акушинцев – одно из самых сильных вольных горских обществ Дагестана, – чьи воины пришли на помощь ополчению аварского хана. Последствия побед были традиционны: “Селение Большой Джангутай имело до 600 дворов, и в нем был дом брата Аварского хана довольно обширный.

Все приказано истребить, кроме одной небольшой части селения, которую оставили в пользу пришедшим просить пощады жителей, которые, всего лишившись, должны были проводить зиму без пристанища. От них узнали мы многие подробности и что Гассан-Хан имел немало войска, ибо в помощь к нему приходили живущие на Койсу народы”.

Начиналась консолидация сил сопротивления завоевателям. Пока это был бессистемный процесс, но Ермолов вполне оценил опасность тенденции.

“На другой день послал я отряд разорить селение Малый Джангутай 200 дворов, но дальше не пошел, ибо выпал глубокий снег и начались довольно сильные морозы. Старшины многих деревень пришли просить помилования, и мне приличествовало даровать пощаду”.

Алексей Петрович еще надеялся, что акции устрашения приведут к тотальной покорности…

Надо оговориться – поскольку мы не пишем, так сказать, регулярной истории войны на Кавказе в ермоловское время, – у нас, как было сказано, другая задача, то нет необходимости придерживаться строгой хронологичности. Для нас важнее смысловая логика сюжета.

6 января 1820 года, после очередного рейда на Акушу, Алексей Петрович писал Денису Давыдову:

“Любезный брат Денис!

Как житель Азии, неловкий и одичавший, из мрачного Дагестана нашел время писать к тебе, пирующему между друзей, среди шумных веселостей контрактов (съезда командиров частей и соединений главным образом для решения хозяйственных проблем. Знаменитые киевские контракты, которые члены тайных обществ использовали для координации своих планов. – Я. Г.). Но, любя тебя, забыл неприличие времени… Мне остается прибавить, что я приятное лицо мое омрачил густыми усами; ибо не пленяя именем, не бесполезно страшить наружностию. Здесь всякое безобразие у места… Я многих, по необходимости, придерживаюсь азиятских обычаев, и вижу, что проконсул Кавказа жестокость здешних нравов не может укротить мягкосердечием. И я ношу кинжал, без которого ни шагу. Тебе истолкует Раевский (Александр Николаевич Раевский, сын знаменитого генерала и родственник Ермолова, полковник в отставке, сопровождавший Алексея Петровича в этой экспедиции. – Я. Г.) слово канны (кровная месть. – Я. Г.), значащее взаимную нежность. Они здесь освящены законом, утверждены временем и приняты чистейшею нравственностию. Я думаю ехать нынешнею зиму в Петербург и приготовляюсь на оныя. Не обвините меня, если я появлюсь в панцире. Тут плохо будет со мною разделываться… Еще скажу тебе, что половину каждого года, иногда и более, проживаю в лагере, шатаюсь по горам, неприятели повсюду, измены рождаются новые на каждом шагу, спокойствия нет, трудов много, славы никакой ‹…›.

P. S. Посылаю тебе приказ мой в войска. По сему предмету хвастать нечем, в старину все выболтано, но хочу, чтобы видел ты, что не многие cмели называть солдат товарищами, и еще менее печатать то, когда прочитываемо оно бывает”.

И вот тут речь о римских легионах – полках Кавказского корпуса…

Последний пассаж – прямой намек на инцидент в Париже, когда в манифесте от имени императора, написанном Ермоловым, он назвал солдат товарищами, а Александр это обращение запретил. На Кавказе он обращался к своим солдатам преимущественно именно так.

Одной из постоянных забот Алексея Петровича после возвращения из Персии и решительного запрета на антиперсидские интриги было доказывать Петербургу свое миролюбие. Каждое свое сколько-нибудь значительное действие он скрепя сердце

тщательно обосновывал.

28 июня 1819 года в канун крупной операции, имевшей фундаментальное значение для его общего стратегического плана, Ермолов доносил начальнику Главного штаба генерал-адъютанту князю Волконскому: “Сего июня 22 числа прибыл я на Кавказскую Линию. По сделанному прежде распоряжению приказал я начальнику корпусного штаба генерал-майору Вельяминову войти с отрядом войск в земли Андреевских владельцев и расположиться у селения Андреевского, коего жители прежде чрез депутатов просили о защите их войсками, и потом, внушениями даге-

станских народов, поколебались в верности. Теперь мерами кроткими приводятся они в покорность”.

Аул Эндери (Андреевское), населенный кумыками, по своей многолюдности и зажиточности, равно как и по расположению, открывавшему путь в глубь Дагестана, играл в планах Ермолова чрезвычайно важную роль. Базируясь на Эндери, получая от его жителей продовольствие, можно было свободно оперировать на большом пространстве.

Громить селение не имело никакого смысла. Для того чтобы закрепить за собой эту стратегическую позицию, Алексей Петрович решил воздвигнуть над селением большую крепость, батареи которой должны были господствовать над окружающей местностью и над селением в том числе.

Крепость решено было назвать – Внезапная. Она должна была, помимо сказанного, отсечь земли кумыков от Чечни.

Строительство Внезапной было подготовкой к большому походу в Дагестан. И Ермолов в рапорте Волконскому обосновал необходимость этого похода, объединив две наиболее болезненные для него проблемы – происки Аббас-Мирзы и возможные измены ханов.

“В Грузии оставался я наблюдать, до какой степени могут успевать происки Шахского сына, Аббас-Мирзы, старающегося возмутить пограничные наши Татарские области. В одной из них, называющейся Шамшадэльскою дистанциею, обнаруживаются некоторые беспокойства, но думаю, кончатся побегом нескольких семейств и важных следствий никаких не будет. Успел я вовремя схватить начальника сей дистанции и отправить его в Россию.

Генерал-лейтенант Мустафа, Хан Ширванский, явные делает измены, сношения его с Аббас-Мирзою беспрерывны, и сей последний чрез него пересылает деньги к изменнику, Аварскому Хану, для возбуждения народов Дагестана.

Они собираются в больших силах сделать нападение на Кубинскую провинцию. Там войск чрезвычайно мало, но не ожидаю ничего важного, разве возмутится самая провинция, где неприятели по единоверию сильную имеют партию.

Впрочем, в жаркое время, не думаю, чтобы горцы решились на какое предприятие, и войска наши, расположенные у селения Андреевского, слишком близки к собственным землям их, чтобы осмелились они удалить все свои силы и идти на Кубу, а с силами малыми ничего не сделают. Но терпеть может владение верного нам Хана Кюринского, против которого озлоблены они за его к нам преданность.

Жалею, что войска, назначенные на укомплектование, прибудут поздно по затруднениям, которые встретил я в приуготовлении для них продовольствия. Я мог бы вскоре рассеять замыслы бунтующего Дагестана и устыдить коварного Аббас-Мирзу в гнусных его происках.

Недавно весьма, под конвоем 200 человек конницы, препроводил он деньги к Хану Ширванскому, который с чиновниками своими отправил их в Дагестан.

Невежество Аббас-Мирзы представляет ему народы Дагестана столько же страшными для России, сколько могут быть таковыми авганцы для Персии, и, с первыми в связи, думает он положить твердую ограду своим пределам со стороны нашей”.

Строительство крепости Ермолов тоже обосновал в очередном рапорте Волкон-

скому. Но докладывая в Петербург о своих оперативных планах, касающихся чеченцев ли, дагестанцев ли, он пользовался, как видим, каждым случаем, чтобы подготовить высшую власть к своим радикальным действиям против ханств, равно как и напоминая о персидской опасности.

1 июля он доносил начальнику Главного штаба, понимая, что его рапорт попадет в руки императора: “К отряду войск, расположенному при селении Андреевском, прибыл я 1 числа июля, и жителей оного, мгновенно возмущенных, нашел покойными; пребывание наше в сем месте наводит страх горским народам, ибо здесь были их все связи, главнейший и почти единственный торг их”.

Контроль над Эндери, стало быть, был важным звеном в организации блокады дагестанских мятежников. При этом Ермолов доводит до сведения Петербурга и гуманный аспект пресечения торговых связей горцев, осуществлявшихся через Эндери.

“Недавно еще строгим настоянием моим и усердием определенного здесь старшего владельца прекращен торг невольниками, которые свозились из гор и дорогою весьма ценою продавались в Константинополь. Большая часть таковых были жители Грузии, похищаемые лезгинами, и немало было солдат наших”.

Пресечение работорговли было делом святым. Но любопытно, как сочетались в поведении Алексея Петровича ясное представление о нравственных запретах, делавшее работорговлю отвратительным преступлением, и способы, которыми он старался это преступление наказать и пресечь.

Денис Давыдов – бесспорно со слов самого Ермолова, ибо Алексей Петрович нигде этот эпизод не зафиксировал и уж в Петербург о нем не докладывал, – свидетельствовал: “Захватив однажды большое количество пленных чеченцев, Ермолов выдал лучших пленниц замуж за имеретян, а прочих продал в горы по рублю серебром. Это навело такой ужас на чеченцев и прочих горцев, что они с того времени лишь изредка выхватывали наших в плен, и то не иначе как поодиночке”.

Вырученные деньги Ермолов, естественно, употребил на корпусные нужды. Его бескорыстие вне подозрений.

И далее Алексей Петрович разъясняет смысл строительства крепости над Эндери и очерчивает следующие за этим действия.

“Высочайшее соизволение на учреждение здесь укрепления теперь уже приносит ощутительную пользу, ибо самые владельцы сих земель, мало весьма различествующие от разбойников, и много, по связям с чеченцами и прочими горскими народами, причинявшие доселе нам зла, постигают необходимость оставить ремесло злодеев и покорностию снискивать покровительство. Отнятая свобода делать зло и наказание за преступления, доселе никогда не взыскиваемые, конечно, с первого разу не приобретут нам здешних народов привязанность, но нет сомнения, что весьма скоро уразумеют они пользу в охранении жизни и собственности, которые отъемлет безнаказанно каждый, имеющий силу, и cиe легко приучит их к нашей власти. Теперь уже люди, имеющие состояние и по свойствам не наклонные к разбоям, преданы нам совершенно.

Большую весьма получаем мы выгоду, удаляя левый фланг Линии от Терека. Здесь места чрезвычайно здоровые, и мы избавимся той смертности, которую производят низменные берега Терека и непроходимые камыши, их покрывающие.

Акушинский народ, о котором имел я честь доносить прежде, остановился до сего времени делать нападения на Кубинскую нашу провинцию. Но дабы не мог разорить владения верного нам Хана Кюринского, по распоряжению моему, генерал-лейтенант Вельяминов 1-й отправил генерал-майора князя Мадатова в Кубу, где составится отряд из полуторы тысячи человек пехоты, при шести орудиях, и трех сот казаков, при двух конных орудиях, который выступит за реку Самур и предупредит неприятеля, буде обратится он на Кюраг и Чираг. По причине пребывания войск у селения Андреевского и возможности в скором времени вступить в горы, неприятель не решится идти в больших силах, или даже и совсем оставить предприятие.

К отряду генерал-майора князя Мадатова присоединена будет татарская конница от Ханств Ширванского, Шекинского и Карабагского, которую потребовал я с тем намерением, чтобы иметь в руках залоги в верности Ханств, ибо Мустафа, Хан Ширванский, делает явные измены, и на верность Хана Карабагского никак положиться невозможно. В нынешнем году спокойствие в Ханствах для успеха дел наших необходимо, и имею надежду, что все произойдет по желанию.

Прозорливым попечением Государя Императора будет дано спокойствие странам здешним прекраснейшим, и умножение войск, не нанося бедствий народам, но являя власть в виде достойном, научит их для собственного блага покорствовать оной”.

Внезапная возводилась быстро и основательно.

Ермолов реализовал свой план постепенного расчленения кавказского пространства системой укреплений для жесткого контроля за каждым сектором.

Цылов вспоминал: “Стены крепости были возведены из сырого кирпича, руками солдат; они же приготовляли и самый кирпич из глины, смешанной с соломенною трухою или, как туземцы называют, с саманом. Вторично я был бессменным ординарцем при Алексее Петровиче, и мне же было поручено построение этой новой крепости под главным распоряжением обер-квартирмейстера подполковника Верховского. Крепость Внезапная строилась также при беспрерывных набегах акушинцев, упорно тревоживших работы. Алексей Петрович мало на кого надеялся; где только можно он лично и зорко следил за точным исполнением его приказаний не только офицерами, но и рядовыми; в походах и в сражениях постоянно был хладнокровен и шутлив; в своих распоряжениях весьма осторожен. Эти его свойства, а также опытность, внушали к нему доверие всех его подчиненных, что каждый был уверен, что не встретит неприятеля, который бы мог воспользоваться оплошностью отряда, идущего на бой. Он весьма часто припоминал всем поговорку: “Осторожность есть мать премудрости” – и прибавлял, что эту прекрасную поговорку он запомнил еще из прописи, по которой учился писать”.

Нельзя сказать, что молодой Ермолов исповедовал эту мудрость, но, безусловно, первые же годы на Кавказе сделали “пропись” актуальной. Настолько актуальной, что он решил следовать ей, когда в 1825 году началась наконец война с Персией, и эта осторожность, как мы увидим, была поставлена ему в вину и сыграла роковую роль в его судьбе.

Создание системы крепостей было настойчивой идеей Алексея Петровича с самого начала. “Настаивай и подкрепи мнением своим представление мое об устроении в здешнем краю крепостей и сформирование для них постоянной обороны”, – писал он Закревскому.

Густая система крепостей и других укреплений необходима была для осуществления блокады.

Через двадцать с лишним лет кавказец генерал А. М. Дондуков-Корсаков оказался во Внезапной: “Крепость Внезапная построена еще Ермоловым ‹…› с целью оградить с этой стороны Кумыцкую плоскость от хищнических вторжений неприятеля, а с другой, чтобы служить опорным пунктом нашим войскам при экспедициях ‹…›. Под зашитой крепости располагался огромный Андреевский аул (Эндери) покорных нам кумыков ‹…›. Крепость Внезапная в то время по силе своей обороны могла считаться одной из лучших на Кавказе: глубокие, каменные ворота, довольно удобные помещения, оборонительная башня на реке, все это давало Внезапной довольно грозный вид в глазах горцев”.

Горцы, разумеется, прекрасно понимали значение крепостей. По свидетельству того же Цылова, 18 августа 1819 года акушинцы и их союзники в числе 10 000 воинов начали военные действия против строителей крепости и охранявших ее войск, но были отбиты.

Это стало непосредственным поводом для карательной экспедиции.

Это был трудный поход, Цылов вспоминал: “Главнокомандующий с отрядом выступил против них из крепости Внезапной и настиг горцев при селении Горячевод-

ском. Истребив их жилища, он вторгнулся во владения коварного врага нашего Сурхай-хана, а далее, направя отряд к селению Лаваши, шел путем почти непроходимым; приходилось употреблять неимоверные усилия для прорубки дремучих лесов. Силою воли и благоразумия Алексей Петрович достиг до Лаваши, где горцы, сосредоточенные в больших силах и возбужденные одним из предводителей, Амалат-беком, решились защищаться до последней капли крови, под прикрытием возведенных ими огромных завалов. 18 декабря отряд под личным предводительством Алексея Петровича, без всякого действия должен был стоять на одном месте до самого полудня, так как в это время был столь сильный в горах туман, что в двух или в трех шагах нельзя было различить предметов. Авангард наш набрел неожиданно на один неприятельский завал и завладел им без выстрела, потому что испуганный неприятель, приняв авангард за штурмующие колонны и убоясь превосходства сил, ретировался. К двум часам прояснилось: горцы, увидя русских, близко подошедших, открыли такой жестокий огонь, что Алексей Петрович, не откладывая ни минуты, повелел штурм завалов. Пук знаков отличия военного ордена, сжатых в руке его, был самою блистательною речью. Войско наше быстро двинулось вперед, штыки склонились грозно стальным гребнем, и толпы горцев обратились вспять, как вихрем гонимое стадо”.

Цылов здесь явно совместил две операции.

В конце августа Ермолов, выступив из Внезапной, разгромил ополчение хана аварского на реке Сулак и, как он рапортовал в Петербург, “сделал марш в горы, пользуясь общим ужасом и бегством и местами почти непроходимыми, так что с трудом мог провезти два легких орудия; истребил несколько селений, весь на полях хлеб и ни одного не встретил на пути человека. До такой степени рассеялся неприятель”.

Декабрьская операция, о которой вспоминает Цылов, – это был второй поход на Акушу, о котором речь впереди.

Ермолов действительно не знал поражений и нес минимальные при этом потери. Он объясняет это, главным образом, наличием у него артиллерии, которая производила на горцев сокрушительное впечатление и которой они еще не научились ничего противопоставлять. Он не втягивался, в отличие от более позднего кавказского генералитета, в вязкие лесные бои, где горцы, великолепные стрелки, имели все преимущества. Его отряды предварительно расчищали необходимое пространство.

Значительную роль играло, конечно же, его магнетическое влияние на солдат.

Надо иметь в виду, что старых кавказцев, тех классических кавказских ветеранов, с которыми Розен, Воронцов и Барятинский совершали свои подвиги, еще не существовало. Ермолов застал на Кавказе и в Грузии некоторое количество солдат, служивших при его предшественниках. Но это была не самая лучшая школа. Это были храбрые солдаты с малым опытом горной и лесной войны.

Грозные кавказские полки, имена которых мы встречаем в более поздних воспоминаниях – Апшеронский, Ширванский, Куринский, Тенгинский, Навагинский, – прибыли на Кавказ в 1819 году и закалялись, обучались уже в ермоловское время.

Было и еще одно принципиальное обстоятельство: горцы еще не освоили – и долго не освоят – эффективные способы войны с регулярными русскими войсками. Собираясь большими массами, рассчитывая на свою безоглядную доблесть и искусство ближнего рукопашного боя, они пытались противостоять русским в открытых столкновениях.

Судя по описаниям боевых ситуаций самим Ермоловым, он использовал в этих столкновениях те же методы, какими пользовался бы в европейской войне – с поправкой на особенности местности: он старался избегать без необходимости лобовых атак и применял глубокие обходы и удары по противнику с тыла. Ну и повторим: громил его артиллерией.

Что же касается стратегических установок, то недаром его молодость прошла в войнах с Наполеоном. Он многое усвоил. Наполеоновский принцип стремительных ударов по разбросанным в пространстве войскам противника, с тем чтобы не дать ему сконцентрировать свои силы, прославивший молодого Бонапарта в Итальян-

ском походе, был, как ни странно это может прозвучать, в высшей степени эффективен именно на Кавказе.

До эпохи Шамиля горские народы не выработали механизма быстрой концентрации сил на нужных направлениях.

“Наполеоновским” принципом Ермолов пользовался сам и приучал к нему своих подчиненных. Готовясь к походу в Акушу в конце 1819 года, он давал наставления Мадатову, действовавшему автономно.

Любопытно, что инструкция Мадатову написана была на французском языке, который Мадатов понимал, но говорил на нем плохо. Это был особый знак уважения, который должен был польстить самолюбивому Мадатову с его “светскими” претензиями.

“Господин генерал-майор князь Мадатов!

Гнусная измена уцмея в то время, когда вы заботились единственно о благе его семейства и о средствах возвратить ему милость правительства, поставила вас в необходимость прибегнуть к оружию, и я вполне доволен как мерами, благоразумно вами принятыми, так и исполнением оных, доказывающих деятельность и мужество, вас отличающие. Многочисленные народы, против коих вы должны действовать, не могут быть иначе предупреждены в своих предприятиях, как быстротою, вами так успешно приводимою в действие; возвращаясь всегда в ваш укрепленный лагерь, вы лишаете их способов нападать на вас и оставляете их в неизвестности о ваших намерениях”.

Письма-предписания Ермолова Мадатову содержат весьма значимые сведения.

Если Греков продолжал давление на чеченцев на севере, опираясь на Грозную, а Ермолов со своим отрядом, базируясь на крепость Внезапную, нависал над Дагестаном с северо-востока, готовясь обрушиться на Акушу, то Мадатов оперировал на юге Дагестана в мятежной области Табасарань, граничащей с владениями каракайдац-

кого уцмия.

28 августа Ермолов писал Закревскому из Внезапной: “Мадатов наш командует пречудесным войском, с ним собранные с ханства татары и весьма мало войск наших”.

Особенность отряда Мадатова заключалась именно в присутствии местных формирований – конницы Кюринского ханства, с Табасаранью граничащего, чей владетель Арслан-Хан демонстрировал полную лояльность русским. Ермолов придавал большое значение участию в боевых действиях на стороне России кавказцев. Мадатов в этом отношении был идеальным командиром – карабахский уроженец, знавший местные нравы и владевший местными языками.

Ермолов во что бы то ни стало хотел противопоставить одни кавказские народы другим. Так во время похода на Акушу он включил в состав своего отряда воинов главного союзника русских в Дагестане шамхала Тарковского: “Со мною находился шамхал, – писал он в записках, – которому поручил я начальство собранных подвластных. Не имел я ни малейшей надобности в сей сволочи, но потому приказал набрать оную, чтобы возродить за то вражду к ним акушинцев и посеять раздор, полезный на предбудущее время”.

Готовясь к походу в Дагестан и считая этот поход, как мы помним, решающим, Алексей Петрович направил Мадатову предписание, которое свидетельствует о появившейся в отношении Ермолова к покоряемым народам гибкости.

“Господину генерал-майору и кавалеру князю Мадатову.

Государю императору донес я о действии вашем в Табасарани, отдавая должное уважение благоразумным распоряжениям вашего сиятельства и быстрому исполнению оных.

Я не упустил поставить на вид доверенность, снисканную вами у подчиненных вам мусульман, которые столь храбро сражаются под вашею командой. ‹…›. Из последних действий ваших сужу я, что должен быть большой страх, между врагами нашими, ибо и добыча досталась войскам богатая, и что всего более, захвачены женщины и дети. Здесь редки весьма подобные случаи и потому должны производить полезные впечатления и послужить к убеждению их уклоняться от беспокойств и искать покровительства нашего. Потеря имущества не легко и не скоро вознаграждается. Одобряю весьма, что возвратили захваченных женщин; не говорю ничего и против освобождения пленных, ибо полезно вразумить, что русские великодушно даруют и самою жизнь, когда не делают упрямой и безрассудной защиты ‹…›. В рассуждении пленных, предлагаю вашему сиятельству к соблюдению впредь, следующее замечание: внушить войскам, чтобы не защищающегося или паче бросающего оружие, щадить непременно; при малейшей защите истреблять необходимо и, тем пользуясь, не обременять себя излишним и тягостным числом пленных”.

Это письмо, датированное 11 сентября 1819 года, не столько предписание, сколько одобрение уже принятых Мадатовым решений. Мадатов, знающий местные нравы, не отягощенный комплексом Цезаря, понимал, что одним устрашением должного результата не добьется. И он, командуя местными ополчениями против других местных ополчений, попытался примирить враждующие стороны и выступить в качестве третьей – высшей – силы.

Это было плодотворно, и Ермолов это понял.

Он уже осознавал, что его уверенность в замирении Кавказа серией сокрушительных побед над мятежниками не безусловна. А для эффективного осуществления военно-экономической блокады наиболее опасных народов необходима лояльность их соседей. Блокировать весь Кавказ было невозможно.

Гуманные жесты Мадатова могли привлечь на сторону России жителей ханств, от большинства владетелей которых Алексей Петрович твердо решил избавиться.

Мадатов теперь действовал в тех самых местах, где четверть века назад юный Ермолов впервые ощутил грозное очарование Кавказа…

Алексей Петрович готовился к решающему удару по акушинцам. В ноябре он вы-

звал из Табасарани, уже усмиренной, Мадатова с его татарской конницей и начал предварительные переговоры с противником.

“Акушинцам отправил я бумагу, – вспоминал он в записках, – коей требовал, чтобы они дали присягу на верность подданства императору, прислали лучших фамилий аманатов, не давали у себя убежища неблагонамеренным и беглецам, возвратили имеющихся у них русских пленных”.

Это были те же самые стандартные требования, которые он предъявлял и чеченцам и на которые акушинцы, защищенные горами, еще менее чеченцев склонны были обращать внимание.

“Обещал, если не согласятся, наказать оружием и взять главный город, Акуша называемый. Жителям провинции Мехтулли (лежавшей перед землями акушин-

цев. – Я. Г.), коих акушинцы склонили на свою сторону, послал я объявить, что если не останутся покойными в домах своих, разорю их до основания и пленных отошлю в Россию. Сии были в ужасном страхе…”

Последняя угроза – ссылка в Россию – была одной из самых действенных. Подобная мера уже практиковалась.

28 августа 1819 года Алексей Петрович, очевидно, готовясь широко эту меру практиковать, запрашивал Закревского: “Спроси князя Петра Михайловича (Волконского, начальника Главного штаба. – Я. Г.), где назначит он места, куда бы да мог я посылать отсюда на службу разные народы? У меня здесь столько шатунов, возмущающих спокойствие людей, готовых быть добрыми подданными государя. Хотел я чеченцев и кабардинцев отправлять в Сибирь в войска, но не знаю, как оттуда посланные даже в работу (каторжную. – Я. Г.) уходят без больших затруднений. В одном ханстве Шекинском имею я таковых недавно возвратившихся из Сибири 22 человека. Есть в Персии и даже здесь в Андрее был один. Они проходят чрез киргизов, а бухарцы как единоверцев принимают хорошо и дают всякое пособие – в прошедшем году несколько чеченцев отправил я на Камчатку из предосторожности от побегов, но сам я знаю, что это худое средство, ибо многие со временем могли бы быть годными, а не каждый вынести далекий путь может. Нельзя ли на остров Эзель в Финляндии или Архангельск? Здесь есть разные беки, беи – то есть владельцы, которые почитают храбростью и удальством собственными руками убивать своих подвластных. Нельзя наказывать их как преступников, пока законы наши не будут распространены на них, особливо когда между здешними народами подобные деяния приемлются отличием; но нельзя вразумить их, что то преступление, иначе как некоторым смирением и таковых, по мнению моему, надобно определять в службу унтер-офицерами, как людей, принадлежащих высшему сословию или здешнему дворянству. У меня теперь уже сидит один в крепости ребенок едва 18 лет возраста и уже убивший двух человек, о чем никто не сказал ни слова, как о происшествии весьма обыкновенном. Он из владельцев и хорошей фамилии отправится с кадрами в Россию. Итак, мне надобно разрешение, куда в дальние места отправлять простолюдинов в солдаты, и куда не столь далеко отправлять людей лучшего происхождения в унтер-офицеры”.

Это удивительный текст. Очевидно, Алексей Петрович и в самом деле не сознавал, какой психологической катастрофой является для горца любого социального статуса перемещение из традиционной среды в незнакомый, непонятный, враждебный и страшный мир – солдатом ли, унтер-офицером ли – совершенно неважно… Подобная практика не могла в обозримое время сломать традиционные представления горца, но гарантированно могла вызвать еще большее озлобление и ненависть.

Причем Алексей Петрович, стоя на страже законности, не считает это наказанием, но неким способом “смирения”.

Его понятное возмущение произвольными, с его точки зрения, убийствами на первый взгляд противоречит его собственному представлению о своем праве распоряжаться жизнями горцев, в том числе женщин и детей. Но он приказывал убивать во имя рациональной и, по его убеждению, законной цели. Он таким образом рассчитывал установить прочный мир и привести горские народы к благоденствию под милосердной властью российского императора. Необузданный деспотизм и кровавое самодурство ханов и более мелких владетелей были ему отвратительны.

Во имя будущего мира на Кавказе он должен был демонстрировать свою несгибаемость.