Кавказ и аланы

Кавказ глазами древних и современных географов

Кавказ воспринимался древними авторами прежде всего как «огромная гора» (и это отражало специфику его ландшафта) и как «край мира», что определялось местоположением авторов, видевших его с юга (из Передней Азии и Закавказья) или с юго-запада — с берегов Черного моря, от легендарной Колхиды. В античной историко-географической литературе сведения о нем, расширяясь и Углубляясь по мере роста географических знаний авторов древности, претерпевают определенные изменения, хотя традиционность представлений прослеживается довольно наглядно на протяжении тысячелетня — с середины I тысячелетия до н. э. до середины I тысячелетия н. э.

Как справедливо писал Прокопий в связи с определением границы между Европой и Азией, «по большей части все люди, проникшись каким-либо учением, восходящим к древним временам, упорно придерживаются его, не желая уже работать над дальнейшим исследованием истины и переучиваться в этом вопросе и принимать во внимание новые точки зрения: для них всегда все более древнее кажется правильным и заслуживающим уважения, а то, что является в их время, они считают достойным презрения и смехотворным» (Ргос. De bello Got. VIII, 9–10).

Для Геродота Кавказ — «самая обширная и высокая из всех горных цепей» (Herod. I, 203). При этом большинству античных авторов он представлялся частью единой системы, протянувшейся от Индии на востоке и до Балкан на западе. Огромное влияние на раннесредневековых авторов оказали сведения о Кавказе, собранные и обобщенные Страбоном, который, глядя на Кавказ из Малой Азии и мысленно пересекая главный водораздельный (хребет, рисует смену ландшафтных зон почти в тех же выражениях, что и современные географы: «Эта гора возвышается над обоими морями — Понтийскйм и Каспийским, перегораживая как бы стеной разделяющий их перешеек. Гора отделяет с юга Албанию, и Иберию, а с севера — сарматские равнины. Она покрыта лесами из всевозможных пород, и в особенности корабельным лесом» (Strab. XI, II, 15). Затем, конкретизируя картину, он описывает вершины недоступных гор, покрытые и летом снегом и льдом, с которых, «опускаясь к предгорьям, попадаем в область, расположенную севернее, но с более мягким климатом… Эта область прилегает к равнинам сираков… Далее следуют уже кочевники, живущие между Меотидой и Каспийским морем…» (Strab. XI, V, 7–8).

Для эпохи раннего средневековья развитие географических представлений о Кавказе мы можем проследить по данным Иордана и Прокопия (последний находился в Лазике во время ирано-византийских войн). Они добавили к сведениям, почерпнутым из древней и современной для них литературы, личные впечатления: «Эти Кавказские горы вздымаются так высоко, что их вершин не касаются ни дожди, ни снегопады: они выше всяких туч. Начиная от середины и до самой вершины они сплошь покрыты снегом, предгорья же их и у подошвы очень высоки, их пики ничуть не ниже, чем у других гор» (Ргос. De bello Got. IV, 3, 1–4).

Прокопию вторит Иордан: «Где он (Кавказский хребет. — В. Б.) обращен на юг, он пламенеет, исходя парами на солнце; там же, где он открыт к северу, он покорствует студеным ветрам и обледенению» [Иордан, 1960, с. 153]. Или же: «Кавказский хребет, огромный и обширный, едва ли не величайший из всех, вознося высокие свои вершины, предоставляет народам неодолимые укрепления, воздвигнутые природой» [Иордан, 1960, с. 76].

Обобщая эти представления, мы видим, что древние историки я географы знали направление Кавказских гор (от Черного моря к Каспийскому), их высоту и неприступность, наличие проходов через них (об этом см. ниже) и ряда параллельных хребтов; им было Известно, что на севере горы постепенно переходят в предгорья, сменяющиеся равнинами. В пределах Кавказа древние историки выделяли следующие крупные области: Закавказье (достаточно хорошо известное древним авторам, поскольку именно оно было плацдармом военных действий); горы Большого Кавказа, предгорья и равнины Северного Кавказа, переходящие В побережья указанных морей. Знали древние авторы (но уже менее детально) и о крупнейших реках Кавказа — Кубани (лучше) и Тереке (значительно меньше).

Сопоставим эти данные с представлениями современной географии о членении Северного Кавказа.

В начале XX в. В. Семенов-Тян-Шанский, подчеркивая важность изучения «поверхностных образований в связи с рельефом, климатом и растительностью» [Семенов-Тян-Шанский, 1915, с. 2], для Северного Кавказа выделял область Предкавказья, а также Западную и восточную части Главного Кавказского хребта. Почти в это же время Л. С. Берг предложил свое учение о ландшафтах, в который он видел такую «совокупность, или группировку предметов и явлений, в которой особенности рельефа, климдта, вод, почвенного и растительного покрова и животного мира, а также до известной степени деятельности человека сливаются в единое гармоническое целое, типически повторяющееся на протяжении данной зоны земли» [Берг, 1947, с. 5].

Такой системный подход продуктивен не только для географии, но и для археологии. Для нашей работы особое значение имеет геоморфологическое районирование Большого Кавказа, предложенное еще И. Щукиным в 1926 г. Мы остановимся только на той территории, которая является предметом нашего рассмотрения. На западе границы ее — междуречье Лабы и Урупа, на севере — пограничье со степью, на востоке — Границы с Дагестаном, на юге — водораздельный Кавказский хребет. По районированию И. Щукина, в этих Пределах выделяются следующие геоморфологические районы (с юга на север,): Большой. Кавказ членится на кристаллическую западную высокогорную область от верховьев Псекупса на западе до Дарьяльского ущелья на востоке, включающую в себя междугорье между Скалистым и Главным Кавказским, хребтом, и восточную часть — высокогорную сланцево. — песчаниковую область Среднего Кавказа.

Центральный гранитно-гнейсовый (массив с типичными для него острыми вершинами и зубчатыми гребнями является водоразделом в западной части этой территории, а в восточной (Северная Осетия) прорезан поперечными ущельями, и в этой части водоразделом служит более южный хребет. Многие долины рек (Кубани, Марухи, Аксаута и их притоков), как поперечные, так и боковые, имеют характер трогов — долин с широким, корытообразным дном, постепенно переходящим в крутые склоны, за которыми следуют перелом (край трога более четко выражен в гранитах и известняках, чем в сланцах) и пологая террасовидная площадка; иногда в дно трога врезана узкая речная долина. Эти особенности ландшафта определяют тип археологических памятников и их расположение. В целом высокогорная зона слабо насыщена археологическими памятниками.

К северу от Скалистого хребта простирается куэстовая область северного склона Большого Кавказа. В геологическом прошлом это равнина, сложенная осадочными породами, полого наклоненная с юго-запада на северо-восток. Стекающие с Большого Кавказа реки прорезали ее довольно глубокими долинами, расширяясь в местах залегания мягких пород и образуя теснины с отвесными стенами в твердых породах.

Поверхности куэсты — плато, покрытые степной растительностью (И создающие полную иллюзию бесконечных степных Просторов. Однако географы справедливо подчеркивают, что на всю область куэст нельзя распространять понятие «предгорья», поскольку на севере они незаметно сливаются с равнинами Предкавказья, а их южные гребни поднимаются выше уровня снегов и представляют собой высокогорье [Щукин, 1926, с. 134].

Куэсты — прекрасные пастбища для скота, и именно здесь сконцентрирована основная масса раннеоредневековых археологических памятников. Северная часть уступов отличается мягкими очертаниями — холмистый рельеф с лесистыми балками, зона Черных Гор. К югу обращены скалистые стены с отвесными обрывами. Их специфику составляет наличие в известняках и песчаниках меловой эпохи многочисленных нищ, выдував и пещер, как правило расположенных в склонах, обращенных на юг и часто использовавшихся для скальных захоронений, характерных лишь для западной части зоны куэст.

От описанной области достаточно резко отличается сланцево-песчаниковая. область Среднего и Восточного Кавказа, сменяющая к востоку от Терека зону куэст и иначе называемая переходной куэстово-складчатой областью. Северная предгорная зона здесь — это холмы мягких очертаний (глины, мергели, песчаники), покрытые лесом И повышающиеся к югу, южная (с меловыми и верхнеюрскими отложениями) — хребты с острыми зубчатыми гребнями, прорезаемыми бурными горными реками, долины которых, как и на западе, — чередование узких теснин (где тропинки вьются вдоль карнизов почти отвесных скал и реку можно переходить только по висячим мостикам) с расширенными котловинами — например, Ассинской. Там прослеживается ряд террас, верхние из которых расположены на высотах 300–400 м над современным уровнем реки.

Особо выделяется географами вулканическая область Пятигорья, ограниченная на юге хребтами Джинала и Боргустана, а на севере — Ставропольской возвышенностью. Она как бы оказывается северным форпостом зоны куэст, выдвинутым в Предкавказье, в область степей и равнин, местом географически обусловленного усиленного контакта степных кочевников с горцами.

Некоторые географы [Виленкин, 1955; Гвоздецкий, 1963] при районировании Центрального Кавказа акцентируют внимание на меридиональных границах, проходящих по водоразделам Терско-Кубанскому и Терско-Сунженскому, выделяя, таким образом, Западный, Центральный и Восточный Кавказ. При таком подходе ландшафтные границы фактически игнорируются и горные области и предгорья рассматриваются как нечто цельное. Такое членение, принятое в географической литературе, не могло не повлиять на обобщающие работы и по археологии Северного Кавказа.

Если различия между равнинными и горно-предгорными областями очевидны географически и столь же наглядно прослеживаются в археологическом материале [Крупнов, 1960, с. 5; Марковин, 1960, с. 118] то значительно менее четко (особенно в связи с неравномерной изученностью горных территорий) сказывался ландшафтный подход при изучении археологии предгорных и горный районов Кавказа. Это существенно повлияло, в частности, на содержание дискуссий последних лет по поводу выделения локальных вариантов кобанской и аланской культур [Чеченов, 1969, с. 107–111; Виноградов, 1972, с. 184–264; Кузнецов, 1962, с. 120–122; Козенкова, 1974, с. 284–289; Ковалевская, 1981, с. 84].

А между тем, как мы видели, пересеченные долинами предгорья с вытянутыми в широтном направлении хребтами членятся самими природными условиями на ряд поясов, представляющих различные экологические ниши, по-разному использовавшиеся древними людьми в разные исторические периоды. Например, сплошное обследование правых притоков Подкумка в районе Малого Карачая и Кисловодска показало, что памятники кобанской культуры располагались в долинах, «а конусах выноса малых притоков, тогда как цепь раннесредневековых крепостей занимает высокий берег тех же глубоких долин, причем разница в высотных отметках между этими памятниками может составлять до нескольких сотен метров. Вызывается это тем, что долины удобны для земледелия, тогда как остепненные луга на водораздельных плато — превосходные пастбища и сенокосы.

Рассмотрение этнической истории и археологии Кавказа в ключе принятых на данный момент географических представлений традиционно для отечественного кавказоведения. Мы столь подробно анализировали принципы подхода к географическому районированию Кавказа с целью выяснения того, какую географическую сетку целесообразнее накладывать на исследуемый нами археологический материал, чтобы она помогла его анализу и исторической интерпретации, чтобы любая совокупность памятников нашла в ней соответствующую географически и исторически обусловленную ячейку.

Немного предыстории

Тысячелетиями евразийские степи были подобны клокочущему котлу, выплескивавшему все новые и новые бурные потоки народов, наводнявшие степные просторы, вливавшиеся в плодородные долины и останавливавшиеся в преддверии гор. Горы и предгорья с оседлым земледельческо-скотоводческим населением, будь то Средняя Азия, Кавказ или Балканы, издавна притягивали кочевников: у жаждой из этих историко-культурных областей) был собственный длительный путь развития, измененный, а порой и прерванный подобным нашествием, свои установившиеся веками культурные и торговые связи. По-разному, отнюдь не по стереотипу, складывались взаимоотношения между местным оседлым горским и пришлым кочевым населением.

Чтобы яснее представить себе отношения, сложившиеся в I тысячелетии до н. э. — I тысячелетии н. э. между местным горским населением Северного Кавказа и пришлыми ираноязычными племенами, мы попытаемся коротко, лишь с указанием основных вех, обрисовать археологию Предкавказья в предшествующую этому периоду эпоху освоения металла. Само географическое положение Кавказа между Передней Азией с ее высокоразвитыми цивилизациями, евразийскими степями и Европой оставалось залогом длительных и ранних контактов.

По мнению А. А. Формозова, для Северо-Западного Кавказа до III тысячелетия до н. э. характерно развитие «местных племен в традициях, сложившихся еще в мезолитическую и энеолитическую эпохи» [Формозов, 1977, I, с. 53], при наличии связей и обмена с югом (Малая и Передняя Азия) через Закавказье, где в это время расселились пришедшие из Передней Азии древнеземледельческие племена. В Дагестане в эпоху энеолита мы видим археологические памятники как местного горского населения, так и пришельцев из Закавказья, проникающих вплоть до Центрального Предкавказья. Крупный специалист по археологии Кавказа эпохи бронзы В. И. Марковен справедливо писал об отсутствии общекавказского единства в эпоху ранней бронзы [Маркович, 1974, с. 48], приводя в — качестве примера крупное древнее (середины III тысячелетия до н. э.) передвижение племен, принесших на Северо-Западный Кавказ с Пиренеев традицию сооружения дольменов.

Ко II тысячелетию до н. э. заметно ослабляются связи с югом. К этому времени относится интенсивное освоение местных меднорудных месторождений в горах и на этой базе развитие металлургии меди, развитие земледелия и яйлажного скотоводства, причем существенным компонентом становятся усилившиеся связи со степным миром, почти вплотную подступившим к северокавказским предгорьям.

Со второй половины II тысячелетия до н. э. для Центрального Предкавказья документированы более тесные связи с Закавказьем, и менее заметные — со степными племенами; именно на этой территории в эпоху бытования северокавказской культуры Е. И. Крупнов [Крупнов, 1960, с. 71] и А. А. Иессен видят существование особого культурного очага, резко отличного от окружающей культурной среды и продолжавшего и в это время развивать формы, приемы и традиции местной металлургии II тысячелетия, вытесненные в соседних областях новыми формами кобанской бронзы.

Кобанский могильник и открытие кобанской культуры

В прошлом веке знаток и исследователь кавказской археологии, председатель Московского археологического общества Прасковья Сергеевна Уварова, плененная красотами края и богатством памятников древности, объездила «нагорные пространства и глухие ущелья, лежащие вне всяких дорог и сообщений, до которых, за — редкими исключениями, можно добраться только верхом» [Уварова, 1894, с. 2],

Кобанский могильник, давший название самой блестящей и яркой археологической культуре Кавказа, сразу привлек внимание русских и иностранных ученых к доисторическим древностям Кавказа. В истории его исследования и публикации материалов как в зеркале отражаются светлые и теневые стороны характера археологических работ «а протяжении свыше ста лет. Могильник был открыт случайно, когда весенние воды Гизель-дона подмыли вторую береговую террасу, а в обвале показались бронзовые предметы и человеческие кости.

Бронзовые предметы кобанской культуры (тогда она называлась не так и до той поры была не только неизвестной, но и неожидаемой в горном захолустье) привлекают каждого, даже не посвященного в археологические тайны, своим удивительным совершенством форм, обилием и, я бы сказала, монументальностью, «грандиозной в своей первобытной форме» [Уварова, 1887, с. 81] выразительностью зооморфного пластики. Вот почему обнаружившие их осетинские крестьяне не выбросили эти предметы, а передали в руки владельцу тех мест Хабошу Канукову, которото многие поколения археологов будут с того момента вспоминать отнюдь не добрым словом.

Алдар Хабош Канунов — потомок владельцев замка, о котором говорится в эпиграфе П. С. Уваровой к данной главе. Он переселился к этому времени ближе к аулу, в урочище Харбзат, где между Верхним и Нижним Кобаном весенние потоки обнажили огромное могильное поле, скорее всего ряд могильников, представляющих все стадии развития кобанской культуры с эпохи поздней бронзы до средневековья.

Собрав коллекцию кобанских бронз, Хабош Канунов в 1869 Г. продал ее в Тифлисский музей (ныне. Музей Грузии в Тбилиси), где она позднее была изучена и описана Г. Д. Филимоновым, который в 1877 г., в преддверии намечавшегося на 1881 г. V Археологического съезда в Тифлисе, приступил к раскопкам на Кобанском могильнике [Филимонов, 1878, с. 2–6], продолженным в следующем году В. Б. Антоновичем [Антонович, 1882, с. 242–246].

П. С. Уварова, не раз бывавшая в Тагаурии, с огорчением замечала, что «Кобань стала известна всей Европе и любимейшим местом посещения и раскопок как русских, так и иностранных ученых или любителей. Белее же других в этой местности поработал вышеупомянутый Хабош Канунов, который, живя на месте, составил себе из раскопок доходный промысел и добыл из могильника массу предметов, обогативших главным образом Сен-Жерменский музей близ Парижа, музеи в Лионе и в Вене я частные собрания Вирхова в Берлине, К. И. Ольшевского, А. В. Комарова и графа А. А. Бобринского» [Уварова, 1900, с. 8]. И вот сразу же после V Археологического съезда в Тифлшсе, проведенного более века назад, когда были опубликованы еще небольшие предварительные отчеты по раскопкам Кобанского могильника, в Европе появляются блестяще иллюстрированные тома, посвященные древностям Кавказа, жемчужными зернами которых являются кобанские бронзы [Chantre, 1887]. К концу 80-х годов прошлого столетия относятся раскопки Кобанского могильника, проведенные по поручению Императорской Археологической комиссии преподавателем реального училища во Владикавказе В. И. Долбежевым, много сделавшим для кавказской археологии[2].

Однако добытое при научных раскопках могильника (с составлением планов раскопанных участков, с чертежами погребений) составляло лишь малую долю того, что оказалось в виде разрозненных материалов и плохо документированных Коллекций в руках частных лиц благодаря «деятельности» Канукова, вскрывшего около 600 погребений. Чтобы представить себе воочию тот урон, который нанесен им археологии Кавказа, вспомним для сравнения Гальштатский могильник VIII–V вв. до н. э., открытый в 1824 г. в Швейцарии и ставший известным миру по раскопкам любителя, а не специалиста И. Г. Рамсауэра в 1846–1863 гг., близкий по времени и характеру материала к Кобанскому и именно загадкой этого сходства подогревший в свое время живой интерес в Европе к кобанским древностям. Ведь в Европе на протяжении последующих полутора веков полевых исследований не появилось другого аналогичного по объему (первоначально вскрыто 993 погребения) и значимости памятника. Интерес к этому замечательному могильнику определяется его размерами, многочисленностью погребений (к настоящему времени их исследовано до 2000) и богатством оставившего его населения, о чем свидетельствует могильный инвентарь.

Главное заключается в том, что этот материал благодаря документации по комплексам давал возможность представить жизнь определенной группы населения на протяжении примерно 350 лет. Изучение коллекций, дополненное материалами сохранившихся в Лондонской библиотеке Общества антиквариев (созданного в 1718 г.) рукописных «протоколов» раскопок И. Г. Рамсауэра и каталога Венского музея природы, позволило в самое недавнее время прекрасно издать, а затем подвергнуть такой математической обработке материал Гальштатского могильника [Barth, Hodson, 1976; Hodson, 1977], что методически эта работа может служить примером для исследования древних могильников, раскапываемых в наши дни.

В отечественной археологической литературе восполнить урон, нанесенный хищническими раскопками «любителей», было призвано осуществленное Московским археологическим обществом с 1888 по 1916 г. под редакцией П. С. Уваровой титаническое издание тринадцати томов монументальных, не превзойденных по качеству иллюстраций и полноте охвата источников «Материалов по археологии Кавказа». Особый интерес для нашей темы представляет восьмой выпуск «Могильники Северного Кавказа», включающий 381 страницу текста и более 130 прекрасно исполненных таблиц, — настольная книга каждого кавказоведа, к которой мы не раз будем обращаться на протяжении дальнейшего изложения.

В предисловии, написанном П. С. Уваровой, говорится, что с публикацией книги возникла «возможность русским ученым, во-первых, оправдаться перед Европой изданием научного материала, всецело принадлежащего Россия, но до сих пор обработанного преимущественно иностранными учеными, а во-вторых, воспользоваться им для дальнейших трудов и научных выводов, которые станут возможнее и доступнее при материале, собранном в одно целое и более или менее систематизированном» [Уварова, 1900, с. IX].

Превосходное знание обширных коллекций, происходящих с Северного Кавказа, позволило Алексею Сергеевичу и Прасковье Сергеевне Уваровым предложить периодизацию кобанской культуры, выдержавшую испытание временем, так как в ней четко отмечены все основные пограничные вехи развития древних культур Кавказа. Начало кобанской культуры с момента открытия блестящих кобанских бронз отнесено исследователями к последним векам II тысячелетия до н. э. Мы оставляем в стороне вопросы уточнения этой даты, проблемы взаимоотношений кобанской и во многом сходной с ней колхидской культур (или же точку зрения о единой колхидско-кобанской культуре). Нам необходимо проанализировать особенности памятников кобанской культуры, не теряя при этом исторической перспективы. Однако, Прежде чем остановиться на этих вопросах подробно, необходимо выяснить, что вкладывает археолог в понятие «археологическая культура» и какова историческая реальность, стоящая за этим понятием.

Факты и обобщения

Могильник, поселение или же древний клад и вcе, что происходит из этих комплексов (от обломков глиняных сосудов или отщепов кремня до монументальных сооружений), составляет основную источниковедческую базу археологии. Интересно, как археолог разбирается в море фактов. Какие операции и в какой последовательности производят над материалом начиная с того момента, как он выкопан, попал в руки ученого и оказался запечатленным в виде рисунка, чертежа или перфокарты? Как и с помощью каких дополнительных средств от археологических фактов мы переходим к археологическим научным построениям?

Любой обнаруженный предмет, оказавшись в руках археолога, ставит целую серию вопросов. Прежде всего необходимо сразу же определить, что он собой представляет функционально и морфологически. Уникален ли он или повторение того, что уже известно (то есть здесь проявляется умение различать и отождествлять предметы)?

Нам нужно знать, как этот предмет и аналогичные ему распределены во времени и пространстве, как следует их упорядочить, что им предшествует, с чем они связаны генетически. Таким образом, следует ответить на вопросы, поставленные в определенной последовательности: что, где, когда? Это, собственно, еще описательная, эмпирическая стадия. Далее следуют вопросы, объясняющие это явление. Рассматривая данный археологический материал в системе наших знаний, необходимо понять, как отражают предмет «ли совокупность предметов стоящую за ними реальность — самих некогда живших людей, уровень развития производства и общественных отношений, исторические события и идеологические представления, характер торговых и культурных связей. Тут уже ставятся вопросы, — связанные с интерпретацией фактов (как, почему, каким образом), и для ответа «а них следует применить методы дедукции и индукции, экстраполяции, моделирования, перехода от простого к сложному, вводя уточненную номенклатуру, определяя законы перехода от археологических фактов к историческим построениям и принятые в этом случае допущения и ограничения.

Поэтому история археологии это не столько и не только история раскопок, то есть открытия новых материалов, пусть ярких и блестящих, сколько история изменений наших представлений о возможностях и способах интерпретации материалов и конкретное проявление этих интерпретаций в реконструкции прошлого. Углубление наших представлений характеризуется применением все более точных и эффективных методов познания — будь то новые методы датирования, экспериментальные работы, методы математической статистики и теории информации. На очереди дня стоит переход к углубленному анализу, когда нам важны как конечный результат, так и выработка чутких, тонких и объективных приемов, которые помогут извлечь максимум информации из имеющегося в нашем распоряжении материала. В методике археологического исследования нег еще единообразия и однозначности в определениях, многие положения здесь спорны или неясны, а на часть вопросов до сих пор нет ответов, но поскольку в данной работе нам не раз придется, говоря о кобанской или скифской, сарматской и аланской культурах, оперировать термином «археологическая культура» (в дальнейшем — АК) — одним из фундаментальных понятий археологической науки, то следует подробнее рассмотреть содержание этого понятия и дискуссионные аспекты его толкования.

Для археологов основным предметом исследования являются археологические факты. Прошло уже то время, когда археологическое исследование основывалось на единичных фактах и наблюдениях. Бедой науки нашего времени скорее может стать обилие вещественных источников, когда в результате интенсивных раскопок накапливается огромный полевой материал, который сложно опубликовать без потери информации и еще труднее обобщить, ведь каждые пятнадцать-двадцать лет объем материала по меньшей мере удваивается. Темпы накопления материала не должны слишком сильно опережать развития методик, интенсифицирующих его исследование. Каждый вновь открытый и исследованный памятник (могильник или поселение) всегда в определенной мере уникален и в то же время обладает рядом черт, свойственных достаточно широкому кругу памятников.

Наша задача состоит в том, чтобы наиболее точно определить место изучаемого памятника в ряду других (во времени и пространстве), что и означает отнесение данного памятника к определенному локальному варианту той или иной АК. В явной или неявной форме, но понятие АК присутствует почти в каждом археологическом исследовании. Несмотря на это, «настоящему времени нет единства во взглядах по всем основным вопросам, связанным с интерпретацией археологических материалов в этом ключе.

До сих пор исследователи не пришли к определенному решению относительно того, для каких этапов истории можно говорить о наличии археологических культур[3], каково время существования той, или иной АК, то есть где следует видеть смену археологических культур, а где — этапы одной культуры. Сходный вопрос возникает при определении пространственных границ Культуры и соотношения данной АК с ее локальными вариантами. Ведь нельзя же согласиться с таким явлением, когда одним исследователем несколько памятников с очень узкой датой (а бывает и всего один) интерпретируются как особая культура, тогда как другим эта же группа рассматривается как представляющая определенный этап одного из локальных вариантов культуры (много подобных примеров мы видим, обращаясь к археологии Приуралья; археологии Кавказа, пожалуй, присуща противоположная тенденция).

К настоящему времени можно насчитать около двух десятков теоретических работ, ставящих своей задачей специальное рассмотрение проблемы АК. Начнем с того, что именно большинством исследователей принимается за объект исследования: «элементы» [Жуков, 1929], «группы» [Blume, 1912], «некий организм» [Городцов, 1925], «типы остатков» [Child, 1929] или же «типы находок», «стиль в культурах» [Schuchardt, 1926], комплекс «признаков», [Артамонов, 1949] или «памятников» [Фосс, 1949], «локальные образования», [Брюсов, 1952], «совокупность вещественных признаков» [Удальцов, 1953] или «находок», «Археологические памятники» [Монгайт, 1967; Клейн, 1970; Захарук, 1964] или «группу памятников» [Каменецкий, 1970]. Собственно, в разных по форме определениях речь идет об одном — об археологических памятниках, сумма, а вернее, сложная динамическая система которых и составляет АК. Поскольку археологические памятники характеризуются определенным набором признаков, в некоторые определения АК включаются характеристики присущих этим памятникам свойств как «типичных» [Жуков, 1929], «своеобразных» [Blume, 1912], «постоянно встречающихся» [Child, 1929], «связанных», «обладающих сходством или отличием», «этнографических» [Артамонов, 1949].

Критериями выбора признаков, характеризующих АК, являются их специфичность, конкретность, необходимость полноты списка, возможность использования количественных характеристик, узость ареала каждого из них. Выбор производится из всей суммы археологических источников. Сюда входят и орудия труда, и предметы быта, и оружие, и керамика и ее орнамент, и украшения (особенно женские), и характер жилища и его Конструктивные детали, и очаги, и типы могильных сооружений, и детали погребального обряда, и т. д. Раз именно своеобразие ряда конкретных черт позволяет из обширной массы — памятников выделить близкие (сходство внутри группы подчеркивается отличием от другах групп), АК существуют реально, а не только играют служебную роль [Смирнов, 1964, с. 10] для наших построений. В определение АК включается представление о занятой ею территории, «сплошной» (М. Е. Фосс; А. Я. Брюсов; Ю. Н. Захарук) или по крайней мере «определенной» (В. С. Жуков; А. А. Формозов), то есть памятники одной АК занимают некую территорию (вначале, как правило, сплошную), границы которой меняются в процессе существования культуры — они могут расширяться и суживаться. АК может сегментироваться, когда группа населения — носитель той или иной АК — переселяется на другую территорию.

Все это тесно связано с вопросом о характере границ между археологическими культурами: они могут быть достаточно четкими, если идут по естественно-географическим рубежам. Например, северная граница кобанской культуры, идущая по пограничью степей и предгорий, прослеживается гораздо лучше, чем западная и восточная, где рубежами являются междуречья. Среди исследователей не утихают споры о том, являются ли те или иные памятники этого пограничья смешанными (зона контакта двух культур), или же их следует относить к одной из двух граничащих между собой археологических культур [Крупнов, 1960; Виноградов, 1972; Козенкова, 1977; Марковин, 1980].

В некоторых случаях между археологическими культурами выявляются «нейтральные зоны», тогда размытые границы приобретают желаемую четкость. Проблема границ между археологическими культурами и членения последних на локальные варианты, так же как и проблема времени существования АК и деления ее на этапы (периоды, стадии), прежде всего упирается в вопрос о мерах сходства и отличия между группами памятников. Коль скоро не введены количественные оценки степени сходства, не определен набор необходимых и достаточных признаков, выделение археологических культур остается операцией произвольной и субъективной. Стоит обретаться к археологической карте Приуралья, пестрящей только для одного раннего средневековья таким обилием «культур», имеющих весьма узкую территорию и время существования, как становится ясным, что сопоставлять эти «культуры» с АК смежных территорий или других периодов просто невозможно в силу их таксономической неравноценности. Собственно, как правильно указал И. С. Каменецкий, полемизируя с В. Ф. Генингом, хронологические этапы и локальные варианты трактуются в данном случае как отдельные АК [Каменецкий 1970, с 24], а этим мы лишаем АК присущего ей развития во времени и изменения в пространстве, рассматривая статически живую и динамическую систему.

Неразработанность этих критериев сходства и различия— самое слабое место наших теоретических построений. «Измерение» как основной путь исследования включалось в определение АК еще В. А. Городцовым [Городцов, 1924; 1925]. В 1929 г. В. С. Жуков говорил о необходимости «количественного и качественного учета и выделения тех характерных признаков, которые определяют группы» [Жуков, 1929]. В большинстве работ последующего периода этому вопросу отводилась роль «археологической кухни», и выносить его на обсуждение представлялось авторам излишним. В этом случае в определении давался как бы результат такой аналитической работы, проведение которой подразумевалось, корреляция между признаками выражалась не количественно, а качественно: «комплексы… находок» [Монгайт, 1967], «определенный комплекс археологических предметов», «совокупность археологических памятников» [Клейн, 1970], «система типов» [Шер, 1976], «культурный комплекс» [Клейн, 1970]. В представлении археолога, выделявшего АК, существовал «средний «памятник», эталон, несший в себе сочетание тех черт, которые характеризовали культуру.

В настоящее время в советской и зарубежной археология существуют многочисленные разработки математико-статистических методов оценки сходства (например, поселений или культурных напластований) по процентному соотношению массового материала [подробнее: Ковалевская, Погожее а, Погожее, 1970; Ковалевская, 1976], вводятся точные критерии определения значимости признаков [Каменецкий, Маршак, Шер, 1975; Подольский, 1972; — Федоров-Давыдов, 1981]. Поставлен вопрос о том, что средствами математики следует выбирать критерия для выделения этапов и локальных вариантов в пределах археологических культур [Артамонов, 1961; Каменецкий, 1970; Клейн, 1970]. Чтобы подойти к рассмотрению АК «в системе взаимно координированных понятий» [Клейн, 1970], следует вернуться к тому, как. исторически складывалось это понятие в теоретической археологии на протяжении двух последних столетий.

На начальной стадии развития археологии, в частности европейской, когда в музеях уже были сосредоточены обширные археологические коллекции, задачей первостепенной важности стало их упорядочение по культурно-историческим стадиям с опорой на данные стратиграфии (если колонка строилась по материалам поселений) или на корреляцию основных типов вещей из погребений в иных закрытых комплексов [Montelius, 1903].

В тот период в археологии преобладала терминология, заимствованная из эволюционной биологии и предназначавшаяся для упорядочения памятников культуры во времени — по «эпохам», «периодам», «стадиям» (ср. в современной школе археологов США: pattern — phase — aspect — focus — component). Другим важнейшим орудием исследования стал метод картографирования: определялись ареалы отдельных признаков, типов вещей и их сочетаний, в результате чего выделялись «культурные провинции», «культурные группы», «культурные круги» (в частности, б работах немецких археологов и этнографов; ср. в США: culture area — region — totality). Собственно, мы видим изолированное рассмотрение двух сторон АК — развитие ее во времени, периодизация, и изучение ее ареала и локальных вариантов; эти два направления закономерно должны были слиться.

Теперь посмотрим, как решалась проблема соотношения А К и этноса — вопрос весьма важный и сложный. В явной и неявной форме многие определения АК содержали допущение, что рассматриваемая культура являлась культурой определенного народа [Артамонов, 1971, с. 29]. По Ю. Н. Захаруку, АК отражает «территориальное распространение и этапы исторического развития группы родственных племен, говоривших н «а диалектах одного языка» [Захарук, 1964, с. 39]. В свою очередь, И. Ю. Брайневский высказался еще более определенно: «Культуру, которой не отвечала бы одна, и только одна этническая общность, мы не признаем культурой» [Брайчевский, 1965, с. 18]. Следует отметить, что в большинстве работ вопрос соответствия АК и этноса решался негативно. Однозначного соответствия между этносом и археологической культурой нет [Монгайт, 1967; Арутюнов, Хазанов, 1979], хотя археологическая практика зачастую негласно предполагает противоположное.

В настоящее время этот вопрос подвергся разбору в этнографической и археологической литературе. Какими важнейшими понятиями современной этнографической науки мы можем оперировать при его решении и с чем соответственно можем сопоставлять АК, чтобы сохранить и учесть принятую в этнографии «систему взаимно координированных типологических понятий различного таксономического уровня» [Мелконян, 1976, с. 52]? Прежде всего это понятия «хозяйственно-культурный тип» (ХКТ) и «историко-этнографическая область» (ИЭО), выделенные еще в 1965 г. М. Г. Левиным и Н. Н. Чебоксаровым [Левин, Чебоксаров, 1965, с. 4–10], успешно применяющиеся в этнографии поныне и имеющие определенные соответствия в археологии.

ХКТ отражает выработанные в процессе исторического развития на основе общности естественно-географических условий «комплексы особенностей хозяйства и культуры» [Левин, Чебоксаров, 1965, с. 4]. ИЭО выявляет локальную специфику этих систем, когда в силу общности социально-экономического развития, взаимосвязей и взаимовлияний складываются культурно-бытовые особенности. Соотношение археологической культуры с этими этнографическими понятиями весьма различно: АК может соответствовать хозяйственно-культурному типу или его локальному варианту, иногда же варианты АК соответствуют разным ХКТ. Характерные черты АК могут помочь картографировать ИЭО в древности [Арутюнов, Хазанов, 1979, с. 49–50].

Если же говорить об этнической интерпретации АК, то следует согласиться с тем, что ни в коей мере нельзя выделять «этнос на основе отдельно взятых элементов культуры — будь то погребальный обряд, форма каменных орудий или тип керамики и ее орнаментации» [Арутюнов, Хазанов, 1978, с. 2]. Определение этнической принадлежности носителей отдельных археологических культур древности требует сопоставления археологических материалов с данными лингвистики, письменных источников, антропологии, фольклористики, топонимики, следует использовать ретроспективный и типологический методы, статистические подсчеты, картографию и т. д.; но даже в этом случае мы не сможем выйти за рамки гипотетических построений. Мы попытаемся также конкретно осветить некоторые из тех этногенетических вопросов, которые позволяет ставить археологический материал в сопоставлении с данными письменных источников, палеоантропологии и других наук, чтобы воссоздать отдельные страницы истории племен, населявших Кавказ в древности.

Еще один кобанский могильник

Если вскрытый могильник не ограблен в древности и в последующие эпохи и все, что в нем сохранилось и не подверглось тлению, дошло до нас, — это огромная удача для археолога. К тому же, если его удалось раскопать полностью, то информация, дошедшая до нас, резко увеличивается. Тогда мы сможем словно заглянуть в жизнь древнего коллектива, ест а вившего этот могильник, не только увидеть то оружие, которым сражались воины, те орудия, с помощью которых они трудились в мирные дни, но и представить себе, что думали они о жизни и смерти, какова была социальная структура и т. д.

Известно, что смерть сородича всегда вызывала у людей двойственное чувство, С одной стороны, ему следует отдать последний долг, снабдить всем ценным, чем он обладал, для загробного путешествия, для жизни в загробном царстве и, очевидно, «для отправления культов в мире без возврата» [Антонова, 1980, с. 21], построить надежный «дом мертвых», дать с собой еду и питье, оружие и орудия труда, одеть его и украсить. С другой стороны, нужно обезопасить живых от его возможного возвращения или губительного, влияния, причем, чем большим влиянием он пользовался при жизни среди соплеменников, тем опаснее мог оказаться после смерти и тем весомее должны были быть меры, принятые для того, чтобы его обезвредить. Благодаря обычаю погребать с человеком те предметы, которые символизировали его функции рядового члена общества, военачальника или шамана, — орудия труда, парадное или военное оружие, пиршественные Чаши, культовые жезлы, жертвенники и т. д. — мы получаем представление, о культуре изучаемого нами общества.

Анализ различий в составе инвентаря отдельных погребений указывает на разное положение в пределах древнего коллектива тех людей, чьи погребения обнаружены. Наша задача — определить, какой смысл был ими вложен в эти отличия. Участие антропологов в экспедиционных работах позволяет точнее определить те манипуляции, которые производились с погребаемыми, и попытаться установить их смысл.

Рассматриваемый ниже могильник позднекобанской культуры был полностью раскопан в 1977–1979 гг. археологической экспедицией под руководством автора в зоне Эшкаконского водохранилища.

Устье Эшкаконского ущелья находится в 18 км к западу от Кисловодска. Ущелье, широкое в нижней части, постепенно сужается к верховьям; оно ограждено похожими на боевые корабли плосковершинными крутыми мысами, на некоторых из них располагались средневековые труднодоступные крепости, находящиеся между собой в зрительной связи.

По мере продвижения вверх по ущелью отдельные рощицы из низкорослых деревьев сменяются густыми, труднопроходимыми лесами, где и сейчас молено встретить кабана и… серну, волка или медведя. Ущелье становится труднодоступным: плато Бийчесын в верховьях Эшкакона является водоразделом трех основных рек Северного Кавказа — Кумы, Терека и Кубани. Все плоскогорья над изрезанной Эшкаконской долиной представляют собой прекрасные альпийские пастбища для стад, отар и табунов, пасущихся здесь с ранней весны до первого снега (он выпадает тут в конце сентября, а в конце октября — начале ноября ложится прочным покровом). В верховьях ущелья разведки выявили древние могильники и поселения «а абсолютной высоте более 2000 м над уровнем моря.

Могильник, о котором пойдет речь, располагался на конусе выноса правого притока Эшкакона — небольшой реки Уллубаганалы, или Муртаз-Кол-Айгы, на высоком мысу. Его территория вытянута по длинной оси с юго-запада на северо-восток на 35 м, по короткой оси он имеет всего около 10 м. С трех сторон могильник окружен поселением того же времени, причем с юга и юго-востока он огражден невысокой каменной стеной, сохранившейся в виде развала камней под дерновым слоем. Все погребения (а их обнаружено одиннадцать мужских, шесть женских, пять детских и два кенотафа[4]) были не только не разграблены, но и не повреждены (за двумя исключениями). При погребенных найдены оружие и орудия труда, украшения и керамика, напутственная пища и питье. Наша задача заключается, в том, чтобы использовать всю заложенную в этих! материалах информацию путем обработки ее с помощью традиционных методов и формализованных процедур.

Могильник был грунтовым; никаких следов на поверхности в настоящее время не осталось, за исключением нескольких крупных скальных обломков рядом с погребениями. После снятия двух «штыков» (так при археологических раскопках называется пласт послойно снимаемого землекопами грунта мощностью 15–20 см) обнаружились каменные перекрытия могил и каменные выкладки[5] со следами «тризны» — фрагментами разбитых сосудов, поставленных около погребения.

Конструкция могильных сооружений разнообразна: грунтовые могилы, каменные ящики из четырех вертикально поставленных достаточно мощных известняковых плит, каменные гробницы, стены которых возведены из положенных горизонтальными рядами камней. При этом каменные ящики, специфичные для ранних памятников кобанской культуры, в исследованном могильнике использовались только для детских и самого древнего женского захоронений. Погребения были очень неглубокими. К удивлению местных жителей, которые много лет копали здесь землю под огороды, лишь самые глубокие из могил достигали 1 м от уровня современной поверхности, а глубина большей части составляла всего 50–70 см.

Довольно интересны конструктивные детали погребальных сооружений. Этнографические параллели и лингвистические данные свидетельствуют о том, что в древних обществах место последнего успокоения — могила — трактовалось как последнее жилище человека. Отсюда — конструктивная близость между жилищем живых и «жилищем» мертвых. Пристальное изучение показало, что в рассматриваемом могильнике каменные ящики и каменные гробницы сооружались следующим образом; например, для устройства самого раннего в могильнике каменного ящика № 22 в слое более древнего поселения был вырыт котлован до материка площадью примерно вдвое большей, чем сам каменный ящик; затем внутри на выровненной поверхности поставили вертикально четыре достаточно массивные плиты размером 85×120 см (при высоте 40 см). Затем по внешнему периметру положены горизонтально в один-два ряда обломки известняка, подпиравшие снаружи стенки каменного ящика и засыпанные землей до верхней кромки плит. Дно могильной ямы аккуратно вымощено каменной щебенкой. Сходная последовательность процедур применялась и при возведении описываемых ниже жилищ.

Погребения индивидуальные, положение скелетов скорченное. Сильная скорченность свидетельствует а пользу того, что погребенные были связаны. Кисти рук в ряде погребений, преимущественно женских и детских, неестественно изогнуты или вывернуты. У костяка из жреческого (судя по своеобразному инвентарю) погребения № 14 выпилен (посмертно) кусок черепа у основания, причем дополнительно жрица (?) была «убита» тремя железными ножичками, лежащими около горла и направленными острием к подбородку. Так же, видимо, «убита» женщина из погребения № 1: узкий стилетообразный, нож упирался лезвием в ключицу погребенной, положенной скорченно на боку.

В земляное дно могильной ямы воина-всадника (погребение № 4) воткнуты вертикально две стрелы с бронзовыми наконечниками скифского типа: одна — возле лица погребенного, другая — у края могильной ямы. Подобные случаи (воткнутые в могилу ножи, копья и стрелы) имеют многочисленные аналогии на Кавказе. Абхазский археолог М. М. Трапш наблюдал их в погребениях того же времени из Куланурхвы, близ Гудауты [Трапш, 1970, с. 110]; В. С. Ольховский приводит данные о копьях, вбитых в дно скифских погребений Поднепровья [Ольховский, 1978].

Много подобных находок происходит из каменных ящиков района Пятигорья, но из-за недостаточной тщательности раскопок, произведенных краеведами, они неправильно истолкованы: стрелы, найденные в них, трактованы как причина смерти погребенных, из. чего сделаны далеко идущие выводы о враждебных взаимоотношениях между аборигенами я степняками. Раскопки Н. П. Членовой уникального погребального сооружения середины VI в. до н. э. Султан-Гора III под Кисловодском [Членова, 1977, с. 100–101] дали пример того же ритуального «убийства», когда в парном погребении № 6 за черепом мужчины найден железный топор-секира, «воткнутый острием в дно могилы» [Членова, 1977, с. 11], а среди кучи стрел в Головах женского погребения часть их направлена острием» сторону черепа, так же как и наконечник стрелы, лежавший около позвоночника [Членова, 1977, с. 12].

Железные ножички, аналогичные тем, которыми «убивали» погребенного (серповидные или с прямой спинкой, иногда с превосходно выполненными костяными ручками, покрытыми гравировкой), — необходимая принадлежность комплекса заупокойной пиши (лопатка и ребра барана), обязательная принадлежность каждого взрослого погребения. Прекрасную параллель указанным фактам, объясняющую их смысл, дает осетинская народная сказка «Бедняк и Барастур загробного мира» (как известно, а осетинском фольклоре многие мотивы восходят к скифской эпохе).

Согласно сказке, владыка загробного мира Барастур дает бедняку следующее поручение: «Поезжай в мой дом и моим маленьким ножиком с черной рукояткой, который засунут с тыльной стороны моего кинжала, заколи рыжего барана, которого я откармливал семь лет, предварительно посвятив его мне. А после этого посвяти мне мою жену и зарежь ее этим ножиком» [Осетинские народные сказки, 1973, с. 516]. И погребенный, «убитый» ножом ели стрелой, и заупокойная пища мыслились, таким образом, как своего рода жертвоприношения владыке загробного мира.

Могилы забрасывались камнями или закладывались плитами; так, самое богатое женское погребение № 11 перекрыто, словно тремя слоями каменного савана, тремя сплошными горизонтально лежащими рядами камней: нижний представлен тонкими плиточками известняковой щебенки, средний — плитками несколько более толстыми и большими по размеру, а верхний, опирающийся по краям на плиты каменной обкладки могилы, состоял из аккуратно положенных горизонтальным слоем плит (размером до 40–50 ом в поперечнике). Погребения, сопровождавшиеся меньшим количеством вещей, перекрыты меньшим числом каменных слоев или же только отдельными камнями.

Каждое погребение — это судьба древнего человека, прожитая кем-то жизнь, и степень конкретности наших представлений о ней определяется тем, что мы сможем извлечь из анализа погребального обряда и инвентаря. Как мемуарист пушкинской поры знает по именам всех друзей Пушкина и даже людей, которых поэт мог или должен был встречать в близких ему домах, так и нас не оставляет желание представить себе во всей возможной полноте отношения, связывавшие между собой) ту небольшую группу людей, которая (похоронена (а следовательно, и жила) на берегах удивительно, чистой, весело журчащей по камням небольшой реки Уллубаганалы. В нашем распоряжении не так уж мало возможностей.

Конечно, «имя смерть украла», но мы сможем увидеть лицо: ведь работает лаборатория М. М. Герасимова над реконструкциями внешнего облика по черепу. И если сохранность костей позволит и мы сможем увидеть ряд лиц, то, может быть, узнаем родителей и детей. О родстве могут свидетельствовать отдельные особенности строения и формы черепа» зубного аппарата, профилировки лица, обнаруженные антропологами Г. П. Романовой и Т. М. Резниковой при обработке этой небольшой, но очень интересной серии. Одно оказалось очень наглядным: женская серия дала большую однородность, причем в ней преобладают местные кавказские черты, тогда как мужские черепа в основном обладали отчетливыми признаками пришельцев-степняков.

Правда, восстанавливая семейные связи между погребенными в могильнике людьми, следует помнить, что здесь можно найти больше погребений отцов, матерей и сыновей, чем дочерей: этнографические параллели позволяют полагать, что жены и мужья должны быть из разных родовых коллективов, а поскольку брак патрилокален (муж брал к себе в дом жену), то жены должны происходить из других поселков, а дочери уходить из. поселка. Незамужние взрослые дочери остаются здесь, но думается, что при значительно более ранней смертности женщин (двадцать семь лет), чем. мужчин (пятьдесят дет), к вызванном этим преобладании мужчин в коллективе. как правило, дочери уходили из семьи.

Кроме родственных отношений погребенных в могильнике лиц объединяют и брачные, причем для их определения мы привлекаем уже сугубо археологический материал: анализ плана и стратиграфии могильника, сравнение погребений по деталям обряда, конструкциям могильных сооружений, особенностям инвентаря и т. д. Понять отношения людей между собой мы сможем, надежно распределив все погребении во времени. Материал погребений, прежде всего мужских, говорит о существенных отличиях их между собой по набору оружия, что отражало относительное место каждого в воинской иерархии. Следовательно, коль скоро мы будем рассматривать могильник как срез сложной, некогда живой системы, все члены которой находились между собой в различных отношениях, в частности семейно-родственных и социально-иерархических, принадлежали к разным, следующим друг за другом во времени поколениям, мы должны очень углубить и детализировать ту сумму вопросов, которые мы ставим материалу, предъявить более строгие требования к качеству, количеству, форме выражения исходных данных, к их полноте и достоверности. Отсюда — необходимость исследования их не только традиционными методами (когда основное орудие археолога — интуиция, тем. большая, чем больше опыт, сумма знаний и исследовательские навыки ученого), но и формализованными (построение графиков, моделирование, оценка степени сходства).

¹ Форма могильной ямы (1 — прямоугольная; 2 — овальная; 3 — неправильная).

² Ориентировка, градусы (1 — з в±22,5°; 2 — сз-юв±22,5°; 3 — св-юз±22,5°; 4 — сю±22,5°).

³ Сооружения в яме (0 — нет конструкций; 1 — камни на уступах; 2 — каменная кладка вдоль стен поверху из горизонтально положенных в один-два ряда камней; За — каменный ящик из четырех вертикально поставленных плит; 36—смешанная кладка из вертикально поставленных и горизонтально лежащих камней; 4 — каменная гробница из горизонтально положенных в несколько рядов камней).

⁴ Форма перекрытия (1 — камни в один слой; 2 — камни в несколько слоев; 3 — камни по контуру; 4 — плита).

⁵ Место, занимаемое костяком в камере (1 — по центральной оси; 2 — у стены).

⁶ Поза костяка (1 — на спине; 2 — на правом боку; 3 — на левом боку; 4 — на животе).

⁷ Ориентировка погребений (костяка, отдельно черепа): 3 — св; 3,4 — св-в; 5 — в; 6 — в-юв; 7 — юв; 9 — ю, 13 — з (по Каменецкому).

⁸ Расположение инвентаря по зонам (1 — у головы; 2 — слева; 3 — справа; 4 — на груди и около рук; 5 — у таза; 6 — за тазом; 7 — у колен; 8 — в ногах).

⁹ Стратиграфия и планнграфия (д — древнее; м — моложе).

¹⁰ Поскольку 14-е погребение и по инвентарю, и по антропологическим признакам не безусловно относится К женским, хотя и рассматривается среди последних, мы вносим его характеристики в таблицу.

Раскапывая любой археологический памятник, мы тем самым его уничтожаем. Далее он сохраняется лишь в виде чертежей, полевых записей, на основании которых пишется научный полевой отчет, и зашифрованных находок, которые исследователь передает музею. Именно поэтому археология не хобби, а профессия, требующая от ученых четкой и тщательно документированной фиксации того, что разрушается по мере раскопок. Описание материалов данного могильника производится с использованием детализированного кода.

Анализ табл. 1 показывает, что погребальный обряд характеризуется 16 группами характеристик, каждая из которых включает от одного до восьми признаков. Количественные признаки измеряются с точностью до второго знака. Для качественных отмечается присутствие, а для серии — частота встречаемости. Могильник характеризует стереотипность в расположении «наборе погребального инвентаря и тесная корреляция его набора с половозрастной принадлежностью погребенного. Так, обязательные для всех взрослых погребений крупные корчаги, как правило расположенные у ног, в детских погребениях отсутствуют. В погребениях мальчиков устойчивый, хотя и весьма небогатый набор вещей: на ногах бронзовые браслеты (архаическая черта для данного могильника, так как кожные браслеты характеризуют предшествующий этап кобанокой культуры), рядом с погребенным — астрагалы для Игры в «бабки». В погребениях девочек найдены бусы, в качестве орудия труда — костякая проколка, а также остатки жертвенной пищи — кости ягненка «ли маленький биконический сосудик.

Некоторая архаичность облика детских захоронений подчеркивается и сооружением каменных ящиков, перекрытых одной или несколькими плитами, — наиболее ранний тип погребального сооружения для данного могильника. Стандартен и погребальный инвентарь в женских захоронениях: обязательные корчага и небольшой сосудик, в большей) части могил напутственная пища, личные украшения — бронзовые литые ожерелья, закреплявшиеся на груди с помощью бронзовых ажурных пуговиц, иногда золотые или серебряные височные кольца в полтора оборота, бронзовые зооморфные амулеты, булавки, цепочки, ажурные бронзовые, стеклянные и каменные бусы.

О мужских погребениях следует сказать особо. Важную часть инвентаря составляли предметы, свидетельствующие о контактах местного населения со степным кочевым миром; железные акинаки и боевые топоры-секиры, бронзовые втульчатые двухперые наконечники стрел с шипом, костяные грибовидные застежки колчанов, костяная рукоятка серповидного ножа с гравированным орнаментом в виде головок грифона или циркульного орнамента, железные стремечковидные удила. Наряду с ними железные лавролистные копья, местные стрелы и черешковые кинжалы, оселки, шилья. В наиболее богатых погребениях возле лица лежала бронзовая пиршественная чаша. В мужских погребениях весьма заметна социальная дифференциация погребенных, проявляющаяся в разном составе и количестве оружия в воинских погребениях, наряду с которыми выявлены богатые, но вовсе лишенные оружия погребения (иногда сопровождаемые культовыми предметами).

Различия в наборе вещей дополняются рядом дифференцирующих черт погребального. обряда. Глубина детских могил в среднем составляет 75,5 см, женских — 70,4, а мужских — 63,8 см; длина могилы также оказывается скоррелированной с полом и возрастом — соответственно 149 см (мужчины), 136,1 см (женщины) и 61,8 см (дети). Эти три группы погребений, имеющие половозрастные отличия, объединены погребальным ритуалом и керамикой, причем последняя особенно интересна в этом плане. Все сосуды лепные, слаболощеные. Это маленькие биконические сосудики, изредка миски и кувшинчики и небогато орнаментированные корчаги вместимостью от одного до двух ведер. Сосуды характеризуются большой общей однотипностью при вариабельности деталей.

Принято считать, что лепные сосуды эпохи раннего железа являлись продуктом домашнего производства и изготовление их было делом женским — возможно, хозяйки дома. Даже если предположить, что они попадали в семью путем покупки, разумно считать, что одна малая! семья покупала сосуды у одного мастера и поэтому они близки между собой по разным деталям — степени отогнутости венчика, его относительной высоте и т. д. Следовательно, особенности керамики должны оказаться тем связующим звеном, которое позволит сгруппировать мужские и женские погребения как погребения членов одной семейной группы. Визуальные наблюдения над керамикой, не подкрепленные подсчетами, к каким-либо наглядным выводам не привели, что потребовало подвергнуть керамику статистической обработке, применявшейся уже в отечественной археологической литературе [Литвннский, 1973; Генинг, 1973; Ковалевская, 1981] и успешно оправдавшей себя.

Для характеристики каждого сосуда учитывались замеры ряда (пяти) диаметров на разной высоте К ряда высот. Соотношение высот и диаметров (индексы) отражало все существенные особенности формы сосудов, которые можно было бы свести в таблицу или выразить при помощи Графиков. Сравнивая между собой индексы керамики, мы из всей массы сосудов можем выбрать пары или тройки наиболее близких между собой форм и результаты объединить в таблицу типа турнирной, где наибольшее сходство выразится в наибольшем Количестве случаев близости.

При этом подсчеты проводятся как для корчаг, так и для небольших биконических сосудиков, которые в ряде случаев встречены в погребениях в двух экземплярах. На основании сравнения индексов керамики возможно сгруппировать погребения, оценив связь между сосудами в пределах групп, между ближайшими и удаленными группами. В результате все погребения на основании анализа формы найденных в них сосудов могут быть упорядочены на определенной оси, и в нашу задачу входит теперь выяснение, каков исторический смысл этого упорядочения, прежде всего отражает ли оно хронологическую последовательность данных комплексов.

Поскольку женские и детские погребения могильника, как правило, не содержат материалов, которые можно надежею распределить на временной шкале, обратим главное внимание на датировку мужских погребений. Для этого мы подсчитываем в таблице типа турнирной все случаи сопряженности признаков погребального обряда, типов инвентаря и закономерностей его расположения, а также индексов керамики для каждой пары погребений. Затем мы учтем для каждой пары только те связи, которые имеют максимальное значение, и получим граф, объединяющий наиболее сходные предметы. Граф в нашем случае получил древовидную форму [Каменецкий, Маршак, Шер, 1975, с. 88], что отражает хронологичеакую последовательность погребений. Данные стратиграфии и планиграфии позволяют нам на графике проводить линии вертикально (когда погребения разновременны) или горизонтально (когда они одновременны). Линии сопряженности наглядно подчеркивают тот факт, что могильник постепенно заполнялся захоронениями с юга на север.

Для того чтобы увязать с указанным упорядочением мужских погребений все наличные женские погребения, мы подсчитываем сопряженность по всем признакам женских погребений с мужскими и строим связанный граф. Содержательной интерпретацией этих связей следует считать отражение семейных отношений между теми мужскими и женскими погребениями, которые оказываются наиболее близкими по ориентировке, типу могильного сооружения, характеру перекрытия могилы и керамике. Они — в непосредственной территориальной близости друг от друга, причем женское обычно расположено восточнее или южнее относящегося к нему мужского.

Исходя из парных показателей максимального сходства, после построения графа в виде древа мы получили модель, в которой юсе взрослые погребения оказались — объединенными в одну систему, отражающую последовательность этих погребений во временя. При этом ярусы графа мы можем сопоставить с хронологическими этапами существования могильника, выраженными пятью группами.

Хронологическая последовательность групп подтверждается стратиграфическими данными. Погребение № 9 из- второй группы перерезает самое древнее мужское погребение № 17 из первой группы, так же как погребение № 23 нарушило погребения № 22, 13 и 12 третьей группы, стратиграфически более древние, чем погребение № 11 из четвертой, а погребение № 4 из четвертой было стратиграфически более древним, чем погребение № 5 из пятой группы. Объективные данные позволяют выделить в пределах могильника несколько групп с узкой хронологией.

Посмотрим, как определяется абсолютная датировка этого могильника по аналогиям погребальному инвентарю — и как можно уточнить ее, смоделировав время существования некоего родового (или семейного, патронимического) коллектива, состоявшего из 24 (или условно» с учетом кенотафов, 26) человек.

Начнем с даты-срока, как было предложено называть узкий промежуток времени использования могильника, в том случае, когда известно полное число погребенных в нем людей [Каменецкий, Маршак, Шер, 1975]. Предмет нашего рассмотрения — компактно расположенный небольшой могильник с ограниченной территорией (не более 350 кв. м). Не повторяя предложенных Я. А. Шером п А. К. Абетековым выкладок о времени существования могильника Жаныш-Булак в Киргизии, где мы имеем 24 взрослых захоронения, скажем, что они удивительно подтверждаются нашим материалом. Средний возраст — 30 лет, — принятый Я. А. Шером, соответствует вычисленному антропологами Г. П. Романовой и Т. М. Резниковой среднему возрасту населения, оставившего могильник на Эшкаконе. Логически справедливое предположение авторов о том, что в каждом последующем поколении количество семейных пар увеличивается, находит подтверждение и здесь. Отличие между нашим памятником и моделью, построенной на материалах могильника Жаныш-Булак, очевидно, в одном. В последнем случае мы имеем дело с поколениями— потомками двух брачных пар. У нас же представлена родственная группа, восходящая к одной начальной брачной паре (погребения № 17 и 22).

За двумя брачными парами второго поколения следуют три мужских погребения третьего и три брачные пары четвертого, за ними следуют три мужских погребения (одно из них, № 15, очевидно, чужака: погребение отрубленной головы, скорее всего это культовое (?) захоронение головы врага, что подтверждается и антропологическими отличиями погребенного). Следовательно, дата-срок патронимического (?) могильника Уллубаганалы определяется не более чем в 50–60 лет, а скорее в 40–50 лет.

Не будем подробно останавливаться на пути определения абсолютной даты. При ее установлении:

а) учтены все материалы, «работающие» и «не работающие» на хронологию; по возможности полно собраны все аналогии по опубликованным и неопубликованным данным;

б) приняты наиболее мелкие подразделения существующей типологии (типы, подтипы, варианты) для каждой категории инвентаря;

в) должны упорядочиться при упорядочении комплексов (если упорядочение верно) эволюционные ряды конкретных категорий инвентаря (так, топор-секира из погребения № 17, по мнению М. Н. Погребовой, характеризуется более архаическими чертами, чем топоры из погребений № 10, 2 и 4).

Переход от относительной хронологии к абсолютной производится на основании наличия в комплексах вещей, имеющих наиболее узкий период бытования (скифские двух- и трехлопастные втульчатые стрелы, акинаки, костяные застежки от колчанов, гагатовые «подушкообразные» бусы, стремечковидные железные удила).

Если исходить из закавказских аналогий, то датой должен стать конец VII — первая половина VI в. до нашей эры, если же скифских степных — первая половина VI в. Если рассматривать наш памятник на фоне близких ему по времени и территории памятников, то хронологически он окажется между Краснознаменским могильником третьей четверти VII в. на Ставрополье, раскопанным В. Г. Петренко [Петренко, 1975, с. 125], и уникальнейшим погребальным сооружением середины VI в. из Султан-Горы близ Кисловодска, раскопанным Н. Л. Членовой (находящимся в одном дневном конном переходе от Эшкакона). Тогда он одновременен ранним погребениям Комаровского могильника в Северной Осетии [Абрамова, 1974, рис. 2–3], а также ряду комплексов из района Кисловодск — Минеральные Воды [Бобин, 1958; Виноградов, 1972; Афанасьев, Рунич, 1976]. Очень близки ему (особенно по архаическим женским бронзовым ожерельям) комплексы VII–VI и VI вв. до н. э. с верхней Кубани [Алексеева, 1971].

Чтобы рассмотреть все дошедшие до нас мужские погребения могильника как характеризующие «потестарно-политическую культуру» позднекобанского населения небольшого родового поселка скифского времени на Эшкаконе, недостаточно знать дату-срок использования могильника и распределение во времени всех погребений. На этом основании для каждого периода можно говорить лишь о тех мужчинах, которые в тот период умерли и были захоронены, но ведь в то время жили (были взрослыми, юношами или детьми) те мужчины, которые умерли позднее. Зная возраст каждого из погребенных по определениям антропологов, можно составить таблицу.

Так, к первому этапу, когда было совершено наиболее древнее мужское погребение № 17, достигли уже возраста 35–45 лет мужчины, захороненные позднее в погребениях № 10, 13, 16; несколько моложе был всадник из погребения № 4; юношами были те, кто похоронен позднее в погребениях № 2 и 7. То есть по меньшей мере можно говорить о шести взрослых и двух юношах как одновременно живших мужчинах того небольшого коллектива.

Ко второму этапу, когда умерло трое мужчин и один юноша (погребения № 10, 12, 13, 16), взрослыми были еще трое мужчин (погребения № 2, 4, 7) и двое юношей (погребения № 3, 5, если мы не считаем его чужаком). Следовательно, здесь жило по меньшей мере восемь взрослых мужчин и трое юношей[6].

О последнем этапе судить трудно, так как или население отсюда ушло, или могильник был перенесен на другую территорию. У нас нет никаких оснований для подсчетов, кроме данных о трех погребениях (№ 3, 5, 16; все без исключения — воинские).

В целом из одиннадцати мужских погребений в семи (если не в восьми) найдено оружие дальнего боя: луки, детали колчана (погребения № 4, 10), стрелы (погребения № 3, 4 и, возможно, № 7) и копья (погребения № 17 и, возможно, № 7); оружие ближнего боя — акинаки (погребения № 4, 5 и 15), кинжал кавказского типа (погребение № 3), боевые топоры-секиры (погребения № 2, 4, 10, 17). В трех мужских погребениях оружия нет, в одном (погребение № 7) ко, видимо, было, но помещено рядом с камнями могильного ограждения. При этом только в погребении № 12 отсутствие оружия, очевидно, объясняется юношеским возрастом погребенного. В других случаях без оружия погребены немолодые мужчины (40–55 лет), погребения их отличаются как тщательностью сооружения могилы, так и достаточно богатым, но своеобразным инвентарем (следует указать на наличие бронзовой пиршественной чаши в совершенно лишенном оружия погребении № 13). В этом, видимо, отражена иная, чем у воинов, позиция погребенного в социальной структуре.

Различия в наборе оружия отражают место каждого мужчины в воинской иерархии. Определенные категории инвентаря несут социальные функции — мы знаем это относительно лука как символа власти, коня, положенного в могилу всадника в качестве приношения. Зная традиционный набор оружия пешего и конного воина, мы можем косвенно судить о социальном статусе погребенного.

Время существования могильника относится к эпохе скифских походов в Переднюю Азию, когда население гор и предгорий Кавказа оказалось тесно связанным со степным миром. На примере данного могильника ярко виден тот факт, что «заимствование более эффективных видов вооружения существенно повышало действенность той или иной потестарной или политической структуры» [Куббель, 1980, с. 129].

Если в наиболее раннем погребении № 17 воина 45–50 лет в качестве оружия дальнего боя находились копье с железным наконечником, типичное для местных памятников той (а в бронзе — и предшествующей) эпохи, и боевой топор-секира, аналогичный подобному оружию в северокавказских, закавказских и степных памятниках VII–VI вв. до нашей эры, то уже в следующем поколении (погребение № 10) оружием дальнего боя оказался лук. Скифские наконечники стрел не были ни особенно часты, ни многочисленны в погребениях позднекобанской культуры вообще и рассматриваемого могильника в частности. Находки в погребении № 4 наряду с костяными деталями колчана, акинаком, топором-секирой и стремечковидными железными удилами документируют именно эти связи позднекобанского населения гор и предгорий со скифами.

Относительно социального строя кобанских племен эпохи скифских переднеазиатских походов у нас до сих пор нет еще определенного представления: мы привыкли считать этот период временем существования первобытнообщинного строя земледельцев и скотоводов, у которых лишь начинала выделяться военная верхушка. Учитывая вероятность участия кобанских племен в переднеазиатских скифских походах, стимулировавших резкий скачок в социальном развитии обитателей Северного Кавказа и, в частности, способствовавших распространению здесь железного оружия, можно предполагать начало расслоения исследуемого нами общества. О чем же свидетельствует археологический материал, в частности данные могильников? Для их интерпретации необходимо учесть все факторы, влияющие на облик погребального комплекса. Чтобы установить их структуру и удельный вес, основатель современной «новой археологии» американский исследователь Л. Бинфорд предпринял анализ и обобщение этнографических материалов по 40 народностям различных районов земного шара.

Выяснилось, что первое место среди факторов, влияющих на особенности погребального обряда, делят социальная позиция и половая принадлежность умершего (по 0,72), тогда как возраст определяет их всего на 0,25, причина смерти — на 0,20, а место смерти — всего на 0,05, причем, чем выше социальная организация общества, тем выше влияние на погребальный обряд социальных факторов [Binford, 1972, с. 20].

Анализ конструкций погребального сооружения и характера погребального инвентаря рассматриваемого могильника показал, что в целом обычаем регулируются определенный обязательный набор и количество вещей и выделяется ряд общих для всех погребений признаков: наличие заупокойной пищи (часто с ножом при ней), крупного сосуда-корчаги, биконического сосудика, иногда бронзовой чаши или глиняной миски, оружия и орудий труда для мужчин, украшений и орудий труда для женщин, украшений, предметов для игры или орудий труда для детей. Посмотрим, возможно ли по составу оружия, его количеству, набору остального инвентаря ранжировать воинские погребения могильника Уллубаганалы и попытаться установить, какие реальные социальные градации кроются за этими выделенными рангами. На ранних этапах социальной истории можно предполагать вертикальное членение общества на ряд степеней, границы между которыми заметны еще очень слабо, поскольку они еще не закреплены ни четким имущественным неравенством, ни традиционными установлениями.

Несколькими путями можно прийти к выделению устойчивого сочетания разных типов оружия в погребениях, отражающего различные группы вертикальной структуры, объединяющие воинов одного ранга. Мы оцениваем информативность в этом плане разных признаков погребального комплекса. Она, разумеется, определяется не только частотой данного признака, но и культурным контекстом той или иной черты погребального ритуала; так, при достаточной редкости погребения коня вместе с воином (всего один случай в Уллубаганалы) следует считать этот факт символизирующим погребение предводителя, на чем мы не останавливаемся подробно, поскольку значение культа коня, роль его в древних ритуалах были уже предметом нашего исследования [Ковалевская, 1977]. Чем полнее по своему составу представлен набор оружия, тем выше, видимо, ранг воина.

Оценить относительную значимость разных видов оружия в плане социальной ранжированности (стратификации) воинов возможно, лишь располагая убедительным материалом для столь ранних периодов; трудно сказать, в одну ли группу входили, предположим, воины, вооруженные только луком со стрелами или только акинаком; письменные источники не помогают нам в решении этих вопросов. Способом проверки наших выводов по оценке полноты набора вооружения является суммирование данных всех иных находок в том или ином погребении, оценка труда, потраченного на сооружение погребения, наличие золотых или ценных импортных вещей и т. д.

К интересным наблюдениям указанный подход привел К. Рандсборга, рассмотревшего 944 погребения с 10 000 вещей эпохи ранней бронзы из Дании, [Randsborg, 1972, с. 565–570], распределенных по пяти локальным вариантам и трем хронологическим периодам. Весь материал из погребений, разделенных дополнительно на мужские и женские, характеризовался весом бронзовых вещей в каждом погребения (в нашем случае мы предпочитаем брать количество вещей) и фактом наличия золота. Анализ этого цифрового материала (с привлечением методов математической статистики) показал, что могут быть выделены определенные группы погребений (четыре для мужских, три для женских), причем социальный статус мужчин относительно выше, чем у женщин (это же наблюдается в Уллубаганалы); погребения, содержащие золото, богаче и по наличию бронзовых вещей (аналогично — в Уллубаганалы), следовательно, вес (а также и количество) находок может служить основанием для подобного рода расчетов.

Уязвимость наших выводов заключается в небольшом объеме привлекаемых для подсчетов данных, но достоинство материала состоит в его целостности (могильник, пусть он и невелик, но раскопан полностью и является срезом сложной динамической системы)[7]. Нами выделены группы, ранжированные на основании полноты набора вооружения у воинов (наличие коня или уздечки, лука со стрелами, иногда копья, топора-секиры, акинака или кинжала местного типа, боевого ножа) или по количеству вещей в мужских погребениях без оружия и в женских погребениях. Они проверены сопоставлением с материалами из северокавказских могильников примерно того же времени: Тли в Южной Осетии (15 комплексов скифского времени), Лугового (66 комплексов), Исти-Су (10 комплексов), Комаровского (5 комплексов), Моздокского (2 кургана) и комплексов VII–VI вв. до н. э., происходящих из района Кавказских Минеральных Вод (42 комплекса, частично опубликованные, но в большей части известные по долевым отчетам и изученные в фондах музеев Северного Кавказа).

Эти материалы 140 воинских комплексов, проанализированных теми же методами, показали, что для VII–VI вв. до н. э. в среде воинов, принадлежащих к носителям кобанской культуры (или культурноисторической общности), наблюдалось уже достаточно четкое вертикальное членение на ряд групп-рангов. Надо полагать, что здесь стимулирующим для процесса стратификации фактором явились частые войны и освоение железа [Хазанов, 1979, с. 131–140]. В дальнейшем само членение общества стимулировало быстрое распространение инновации [Арутюнов, 1978, с. 47–48], в данном случае широкое вхождение в традиционную культуру (а набор оружия обычно весьма традиционен), железных, правильнее сказать, стальных орудий труда и оружия, более эффективных и престижных.

1-й ранг, или высший, — всадник (он может быть погребен с конем или только с уздечкой), вооруженный луком, акинаком или кинжалом, топором-секирой и боевым ножом. В эту же группу мы включаем воинов, у которых в наборе оружия отсутствует не больше одного из названных компонентов. В делом воины 1-го ранга составляют от 5 до 13 %;

2-й ранг — конь отсутствует, три (в любом сочетаний) вида оружия;

3-й ранг — оружие двух видов: дальнего боя (лук ли копье) и ближнего (акинак или топор);

4-й ранг — один вид оружия — как правило, акинак.

На холмах, в горах и горных долинах

Четверть века назад жарким июльским днем мы подъезжали к белым саманным. домикам станицы Змейской, спрятавшимся в тени абрикосовых и грушевых деревьев. За последние сто двадцать пять лет здесь ничего не изменилось. Тогда А. С. Пушкин описывал эти места так: «Дорога довольно однообразная: равнина, по сторонам холмы. На краю неба вершины Кавказа» [Пушкин, 1978, с. 437]. Терека не было видно: он остался в стороне; справа «возвышалась огромная, лесистая гора» [Пушкин, 1978, с. 438], а перед ней — сменяющие друг друга невысокие холмы старой поймы Терека, покрытые выжженными солнцем чахлыми травами, с одинокими деревцами, в то иссушающе-жаркое лето они давали скудную тень.

Задача, поставленная начальником экспедиции Е. И. Крупновым, была четкой: небольшой кирпичный заводик разрушал катакомбы очень интересного аланского могильника XI–XII вв., нужно было их исследовать; раскопки вел аспирант В. А. Кузнецов, а мне и Д. В. Деопику, вчерашним студентам Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова, поручили изучить поселение. Его следы по находкам керамики на поверхности были обнаружены первый же день разведочных работ на ближайших холмах.

Открыв старый полевой дневник, я нашла стершийcя ситуационный план и прочла: «11 июля на восточном холме заложен раскоп в сто квадратных метров». нем было зафиксировано, сколько рабочих принимало участие в раскопках, грунт, характер слоя, находки… Через день-другой после снятия «первого штыка» стало ясно, что экспедиции посчастливилось найти древнекобанское поселение, раскопки которого под общим руководством Е. И. Крупнова [Деопнк, Крупнов, 1961] продолжал Д. В. Деопик, а я, уже на другом холме, расположенном в непосредственной близости к могильнику, приступила к раскопкам селища аланской культуры, одновременного Змейскому могильнику [Деопик, 1961].

Змейское поселение явилось первым бытовым памятником кобанской культуры, почти полностью раскопанным археологами, поэтому значение этих работ переоценить трудно. Поселок занимал вершину небольшого холма на третьей террасе старой Терской поймы. Крутые склоны служили ему защитой. Небольшие наземные жилища, вытянутые вдоль края бугра, имели каменные фундаменты и турлучные (плетень, обмазанный глиной и обожженный) стены. Полы вымощены галькой или обмазаны глиной. В одном из домов была зачищена углубленная в пол печь. Во дворах располагались многочисленные (24) хозяйственные ямы колоколовидной и цилиндрической формы, 12 очагов. Найден гончарный горн.

Поселение дало богатую коллекцию керамики, орудий труда, что позволило составить представление о хозяйстве населения, о роли в нем земледелия и скотоводства, об уровне керамического производства и металлургии, о наличии ткачества, костерезного дела и т. д. Однако Змейское поселение долгое время оставалось уникальным. Материалы, которые оно дало, ни с чем сравнить было нельзя. Прошел еще ряд лет, пока той же Северо-Кавказской экспедицией были начаты большие работы на кобанских многослойных бытовых памятниках более восточных районов — на Сержень-Юрте, Бамуте, Алхасте [Козенкова, 1977, с. 11 и сл.].

Наши представления углубились и расширились, стало возможным выявить определенную закономерность в расположении поселений: кобанское население выбирало естественно укрепленные места, освещенные солнцем холмы, вблизи воды, удобные для занятий земледелием и придомным скотоводством. Поселения пересекали мощеные улицы, застроенные большими наземными (площадью 80–100 кв. м) домами. Углы турлучных стен крепились столбами, а центральные подпорные столбы, углубленные в материке, поддерживали двускатные камышовые кровли. Стены изнутри обшивались тонкими досками, а понизу — дубовыми плахами. Полы были земляными, утрамбованными, иногда вымощенными черепками или галькой. Во дворах располагались многочисленные хозяйственные ямы и очаги.

Итак, долина Терека приоткрыла перед исследователями некоторые страницы своей древней истории. Но долгое время в нашем распоряжении не было кобанских поселений, исследованных в бассейне Кумы я Кубани. Эта лакуна оказалась заполненной в результате раскопок автора в 1977–1980 гг. в зоне строящегося Эшкаконского регулирующего водохранилища.

Раскопки многослойного поселения можно уподобить киноленте, пущенной в обратном направлении, ведь сначала раскапываются поздние слои, а затем — ранние. Вернуться вновь к последним кадрам, пройдя весь путь от них до первых, можно, лишь используя свою научную документацию: полевые дневники, чертежи, фотографии, описи находок, а также сами находки и то, что осталось на земной поверхности после раскопок, — борта раскопов, в которых напластования земли дают информацию о прошлой жизни, в каменные сооружения различных строительных периодов. Если при этом мы не поставили нужного вопроса вовремя или задали его в слишком общей форме, ответа нам уже не получить. Раскопки древних поселений особенно сложны и трудоемки. «Курганщик», даже обладающий многолетним полевым стажем, остановится в недоумении перед многослойным поселением, где основным строительным материалом была глина, а специалисту по древним городам Средней Азии покажется весьма сложной методика раскопок древнерусских городов, где хорошо сохраняется дерево.

Копать на Эшкаконе трудно: в культурном слое много камней. Сложенная насухо, то есть без скрепляющего раствора, древняя стена, разрушаясь, превращалась в сплошную хаотическую груду камней. Искусство археолога в данном случае заключалось в том, чтобы уловить порядок в этом хаосе: убрав все «лишние» — смещенные — камни, выявить сохранившиеся участки стены.

Исследовать памятник необходимо так, чтобы возможно более полно представить все этапы его существования.

Поэтому вся территория поселений и могильника, как это принято в полевой археологии, была разбита на квадраты 5×5 м, ориентированные по странам света. В каждом квадрате с севера и запада мы оставляли метровые контрольные бровки, которые потом зачерчивались (профили раскопа) и лишь после этого убирались. Раскопки проводили «штыками». В пределах каждого «штыка» камни, принадлежавшие либо вымостке, либо кладке, не снимали, в основании же «штыка» оставляли все камни, наносили на план и для каждого определяли нивелировочные данные, то есть глубину их местонахождения от общей для всего раскопа нулевой отметки.

Раскопки одновременно велись на нескольких квадратах, и поскольку любое из жилых и хозяйственных сооружений имело значительную площадь, то в каждый раскапываемый квадрат попадал только его небольшой, а иногда и маловыразительный участок.

Задача усложнялась тем, что поселение кобанской культуры было перекрыто средневековым поселением XII–XIII вв., которое, как и современные огороды здания, нарушило поверхность памятника (в частности, хозяйственными ямами). Здесь на одном мысу □следовательно существовало несколько археологических памятников: небольшой (около 450–500 кв. м), компактно расположенный поселок эпохи поздней бронзы (X?) IX–VIII (VII) вв. до н. э., состоящий из нескольких домов-усадеб; затем на рубеже VII–VI вв. до н. э. к западу от этого разрушенного временем и ставленного людьми поселка, в непосредственной близости от него, а частично и заходя на его территорию, существовал описанный выше могильник (площадью 350–400 кв. м), огражденный невысокой каменной стенкой и окруженный одновременными ему хилыми и хозяйственными сооружениями поселения, занимавшего уже площадь в много тысяч квадратных метров.

Вещи и керамический материал обоих поселений (далее мы будем называть их поздним и ранним) резко различались между собой. Достаточно сказать, что орудия труда и оружие раннего поселения — это только костяные и бронзовые экземпляры, а позднего — по преимуществу железные. Ранняя керамика каменномостско-березовского типа представлена лощеными красновато-палевыми, бурыми и черными сосудами с прочерченной геометрической орнаментацией, часты находки открытых сосудов типа мисок. Поздняя керамика имеет лощение худшего качества, место геометрической орнаментации занимают наколы и насечки, меняются форма и ассортимент сосудов; по аналогии с керамикой «з могильника она надежно датируется рубежом VII–VI — началом VI в. до н. э. Как мы уже говорили, поселение и могильник расположены в месте слияния реки Уллубаганалы и Эшкакона. Там ущелье заметно расширяется за счет конуса выноса и защищено с севера отдельно расположенным шпилем, венчающимся небольшой ровной площадкой, дополнительно по периметру «пленной каменной кладкой «насухо». Очевидно, эту «циклопическую» крепость можно считать убежищем древних кобанцев.

Конус выноса представляет собой наклонно (6–7°) расположенную поверхность с максимальной шириной 270 м, подрезаемую с запада Эшкаконом, а с севера — рекой Уллубаганалы. С востока она переходит в крутые (40–45°) лесистые склоны, по которым вьется достаточно широкая грунтовая дорога, выводящая из ущелья на альпийские пастбища (перепад высот составляет более 500 м). Судя по характеру рельефа, здесь же проходила и древняя дорога.

Турецкий путешественник XVII в. Эвлия Челеби дал яркое описание этих мест: «Воистину это удивительное, обширное, бесподобное ущелье. Длина ущелья — восемь часов пути по (местам) необычайной красоты. Горная долина… плодородна, имеет живую воду, и водопой ее достаточен для скота числом в пять-десять раз по сто тысяч голов… (имеются) обширные луга с (богатой) растительностью… А по обе стороны от ущелий возвышаются до небес отвесные красноватые скалы, страшные скалы с гнездами орлов, коршунов и соколов» [Челеби Эвлия, 1979, с. 91–92].

Почти три тысячи лет назад здесь располагался небольшой древнекобанский поселок, сначала, по-видимому, состоящий из одного большого дома (помещение № 2). Для сооружения дома был вырыт котлован глубиной около 0,5 м, площадью 60–70 кв. м, ориентированный по странам света с некоторым отклонением; поверхность материка — желтоватый, тугопластичный суглинок — была выровнена, крупные камни убраны. По краям котлована, на материке воздвигнуты стенки из горизонтально лежащих плит известняка, положенных без скрепляющего раствора. В центре, по линии север — юг, две углубленные в материк ямы диаметром 18–20 см от опорных столбов для перекрытий. В 1,5–2 м от них к востоку три менее глубокие и меньшего диаметра столбовые ямы, окруженные вымосткой из речных камней; возможно, это остатки перегородок, членивших восточную часть помещения на несколько небольших камер.

Изучая древнее жилище, следует обратить особое внимание на принцип сегментации площади помещения на отдельные камеры. Ведь только поняв, использовалось ли оно в виде единой площади или было разделено на отдельные помещения, мы можем ставить вопрос о том, каково было размещение членов семы во время труда, отдыха, еды, а отсюда получить представление о структуре самой семьи и о социально-экономическом уровне развития общества. Материалы первого этапа существования описываемого жилища, когда внутри его вырос культурный слой мощностью 13–20 см, слабо насыщены керамикой, не содержат никаких данных о членении дома, ни конструктивном, ни функциональном. При дальнейшем усовершенствовании жилища по периметру вдоль стен был тщательно уложен ряд плотно пригнанных горизонтально лежащих плит шириной 1,5–2 м. Их можно трактовать как каменные нары жилой части помещения. На эти слабо возвышающиеся каменные нары, возможно, клали шкуры или сено.

В связи с этим вспомним описание кавказского жилища, данное Эвлия Челеби: «На постелях бедняков постлана (сухая) трава. Подушки сделаны из бараньих шкур. Дома, которые принадлежат мирзам, в этой стране украшены чистыми циновками, войлоками и ткаными коврами» [Челеби Эвлия, 1979, с. 61].

Пол центральной части помещения земляной. Тут находился глинобитный очаг, около которого найдены три целых сосуда. Можно предположить, что три столба, расположенные по линии, параллельной восточной стене, это остатки перегородки, отделявшей от основного помещения спальную часть размером: 6,6×1,8 м, в свою очередь разделенную перегородками за три небольшие камеры площадью 4,5; 2,2 и 4 кв. м. В порядке гипотезы можно предположить, что это спальные места трех входивших в состав большой семьи супружеских пар. После сооружения вымостки вола был воздвигнут второй ряд кладки восточной стены, сохранившийся на два-три ряда по высоте, из горизонтально лежащих или поставленных на торец известняковых плит. Интересной особенностью дома является наличие хозяйственного помещения, пристроенного к нему с севера и образующего небольшую камеру, пол которой находится на 50 см выше, чем пол помещения.

Следующему строительному горизонту раннего «селения принадлежат два помещения, одно из которых (№ 5) почти полностью повторяет планировку выше рассмотренного и отстоит от него всего на 5 м. Жилище площадью 35–40 кв. м углублено в землю а 80 см, имеет форму квадрата со скошенным юго-восточным углом и ориентировано углами по сторонам света. В южном углу к нему пристроено небольшое помещение с каменно-земляными стенами и полом, аккуратно выложенный плитами на уровне пола основного помещения. Пол жилища в центральной частя земляной, местами выложен мелкой щебенкой, а у стен — крупными каменными плитами.

Возможно, дом был разделен перегородками на три камеры; в центральной части дома, на полу, рядом с открытым очагом, находился крупный чашечный камень. Стены имели различную конструкцию. Они сооружались или нз крупных, положенных насухо камней, или из двух рядов камня, расположенных на расстоянии 40–60 см друг от друга (внутреннего и внешнего панциря, из которых внутренний углублен сильнее); пространство между панцирями заполнено землей и мелким камнем. Такова, к примеру, юго-западная стена, общая ширина которой составляет 120 см. Если вспомнить, что это внешняя стена комплекса, можно допустить, что она выполняла и определенные оборонительные функции.

В заполнении жилища наряду с многочисленной керамикой найдены бронзовые мотыжки, имеющие ближайшие аналогии в одновременных памятниках Закавказья и до этого случая ни разу не найденные в кобанских памятниках Северного Кавказа. Керамический материал в целом того же каменномостско-березовского типа. В комплекс с помещением № 5 входит расположенное на том же уровне и так же — ориентированное небольшое помещение № 8 (внутренняя площадь— 42–45 кв. м). Пол помещения земляной — выровненный материк, в южном углу помещения — открытый глинобитный очаг, содержащий золу. Культурный слой в жилище насыщен костями и керамикой и датируется тем же ранним периодом.

Между помещениями № 5 и 8 вскрыт слой, лишенный камня и состоящий из бурого однородного грунта. Это пространство можно трактовать как остатки загона для скота или открытого хозяйственного двора.

Теперь постараемся предложить реконструкцию дома-усадьбы древнекобанского поселка на Эшкаконе па основании сопоставления археологических данных с этнографическими.

Когда мы пытаемся увидеть за обнаруженными при раскопках остатками реальную жизнь древних обитателей этих, мест, мы стремимся привлечь самые различные и разновременные доступные нам материалы: описания путешественников, свидетельства фольклора, этнографические данные. Так, в частности, только этнографическое исследование жилищ различных горских народов Большого Кавказа [Робакидзе, 1960; 1963; 1964; Чибиров, 1970; Текеев, 1972; Мизиев, 1973; Робакидзе, Гегечкори, 1975; Кобычев, 1982; Аса но в, 1976] помогает нам понять значение ряда конструктивных деталей жилищ, вскрытых раскопками. В то же время последние раскопки на Эшкаконе увели глубь на два тысячелетия те культурные традиции, которые были живы в домостроительстве горских народов северных предгорий Большого Кавказа еще в омом недавнем прошлом. При этом ряд элементов сходства в домостроительстве можно объяснить влиянием окружающей среды и поэтому считать, что они возникли независимо: таковы выбор места для поседения на освещенных солнцем склонах ущелий и у скотопрогонных троп, использование камня для сооружения жилищ.

Однако ряд специфических признаков, сохранившихся в домостроительстве только на территории до верховий Кубани до верховий Терека (в местах проживания в горах карачаевцев, балкарцев и осетин), говорит о том, что независимое происхождение этих особенностей, с одной стороны, в эпоху бытования кобанской культуры, а с другой — у народов Осетии, Карачая или Балкарии с развитого средневековья маловероятно. Рассмотрим все те признаки жилищ, которые связывают между собой столь отдаленные эпохи. [Вспомним, что проблеме преемственности разновременных культур Кавказа были посвящены специальные работы (Миллер, 1881; Батчаев, 1973], ей уделялось большое внимание и в обобщающих монографиях [Алексеева, 1949; Крупнов, 1960; Алексеева, 1963]. Исследователи сумели проследить длительное сохранение ряда элементов культуры от кобанской эпохи через средневековую аланскую вплоть до недавнего прошлого: стиль зооморфных изображений на подвесках, амулетах, булавках, использование для захоронения каменных ящиков и грунтовых могил, обложенных перекрытых камнем, отдельные виды керамики, способы ее орнаментации и т. д.

Результат исследования «кобанского наследия» в средневековой культуре горцев Кавказа справедливо привел В. М. Батчаев а к следующему выводу: «В количественном отношении древние формы представлены не отдельными спорадическими элементами, а комплексом элементов, составляющих первооснову раннесредневековой культуры горцев» и охватывающих, «по существу, все структурные компоненты раннесредневековой культуры…» [Батчаев, 1973, с. 14–15].

Данные по древнекобанским поселениям и жилищам для предгорной и горной полосы до недавнего времени отсутствовали, и обобщающие работы по жилищам народов Северного Кавказа в качестве наиболее ранних аналогий могли использовать лишь позднесредневековые усадьбы балкарцев и немногочисленные, часто не опубликованные данные из раскопок аланских поселений. Поэтому автор одного из наиболее фундированных исследований по поселениям, жилым и хозяйственным постройкам балкарцев Ю. Н. Асанов, не имея необходимых данных, не смог по материалам жилых сооружений увести культурную традицию домостроительства далеко в глубь тысячелетий.

Постараемся заполнить этот пробел. Начнем с вопроса о выборе места для поселения. На Эшкаконе оно располагалось на освещенном солнцем участке (ср. [Асанов, 1976, с. 9]): обычно минут через тридцать-сорок после того, как мы начинали раскопки (то есть в шесть-семь часов утра), поднимавшееся незадолго до этого солнце обходило ближайший горный шпиль, чтобы уже до самого заката не покидать раскопа. Все подступы к поселению, как со стороны степи и Приэльбрусья, так и по левому и правому притокам Эшкакона, хорошо просматривались, что опять-таки имеет аналогии в устройстве поселений Северной Осетин [Робакидзе, 1975, с. 27]. Тенденция к постепенному росту поселка (один дом первого строительного горизонта и усадьба из двух домов с двумя дворами второго строительного горизонта первого периода существования поселка, затем значительно большая площадь поселения во второй, «скифский» период) находит параллели в этнографических материалах прошлого века из горных и равнинных районов Северного Кавказа [Кобычев, 1968, с. 82; Кобычев, 1982]. Квадратная форма дома, характеризующая наиболее архаичные балкарские жилища [Бернштейн, — 1960, с. 196], так же как и большие размеры [Бернштейн, 1960, с. 1961 и однокамерность домов [Асанов, 1975, с. 72], присущая я композиционно-планировочному построению древнекобанских жилищ.

Однако на этом сходство не кончается. Древние жилища врезаны в склон, когда одна или две задние стены представляют собой либо земляную стенку котлована, либо вертикально расположенный, очевидно, специально подправленный массивный скальный обломок, как в наиболее архаичных жилищах балкарцев. [Бернштейн, 1960, с. 197; Мизиев, 1973, с. 245]. Конструкция стен, состоящих из плотно пригнанных, необработанных камней, доходящих в поперечнике до 1–1,2 м и положенных без раствора, частично горизонтальными рядами, частично на торце, более крупных в нижних рядах и меньших выше, толщина стен (до 1–1,2 м) — все это отражает специфику жилищ северокавказских горцев, где стены не являются основным несущим элементом конструкции, такую функцию выполняют столбы, примыкающие к стене изнутри [Бернштейн, 1960, с. 207; Асанов, 1976, с. 39] (ср. столбы, основания которых обнаружены в помещении № 5 у самых стен). Количество рядов центральных опорных столбов (один или два), расстояние между ними (1,5–2,0 м), использование плоских камней, положенных в глубь столбовых ям, — это специфические признаки, объединяющие между собой дома, которые разделены двумя с половиной и более тысячелетиями (Бернштейн, 1960, с. 207–208; Асанов, 1975, с. 40–70].

Эти аналогии позволяют предложить реконструкцию древних домов. Кровли, очевидно, были отлогими, двускатными, опирающимися на центральные и боковые опорные столбы и в меньшей мере на стены. Они состояли из деревянного наката и земляного перекрытия (возможно, с применением каменных плит поверху). Столбы, как свидетельствуют указанные этнографические параллели, могли быть из поставленных комлем вверх стволов деревьев с коротко обрубленными ветвями [Бернштейн, 1960, с. 208]. Высота жилища вряд ли намного превышала человеческий рост [Текеев, 1972. с. 80]. Однокамерность жилища, разделенного на ряд секций лишь легкими перегородками между подпорными столбами, также имеет аналогии только в ранних типах карачаевско-балкарских домов [Асанов, 1975, с. 70].

Эта традиционность подкрепляется формой, размерами и расположением очага — между столбами в центральной части дома, а также наличием земляного пола, каменных лежанок, выделением хозяйственного угла, то есть в доме-усадьбе VIII–VII вв. до н. э. мы можем археологически проследить основные черты большого дома недавнего прошлого. Небольшие пристройки к дому, имеющие одну общую стену с центральным помещением, можно сопоставить с кладовой для хранения продуктов, традиционно находившихся в распоряжении хозяйки дома. Только с помощью этнографических данных оказалось возможным понять конфигурацию и назначение северной части помещения № 5, имевшей каменную вымостку, непосредственно продолжавшую вымостку основной части помещения. Это крупный крытый двор, вход в который был оформлен двумя столбами, базами которых были два чашечных камня.

Отдельно расположенный дом (помещение № 8), находящийся в непосредственной близости, так же ориентированный и выявленный на том же стратиграфическом уровне (строительном горизонте), можно сопоставить с кунацкой, которая традиционно выделялась в специальное помещение, или с домом семья старшего сына. Оба дома объединялись в усадьбу квадратной формы, состоящую кроме указанных двух домов и крытого двора из открытого хозяйственного двора, в который и выходила дверь помещения № 5.

Следовательно, усадьба — это крытый двор, через который можно попасть в основное помещение — комнату для огня с кладовой, находящейся в задней его части, за очагом. Из него можно было выйти в открытый двор-загон и попасть в отдельно расположенный дом, восточная стена которого является непосредственным продолжением (по направлению) стены, отделяющей крытый двор от теплого помещения № 5.

Сравнение раскопанных за несколько последних полевых сезонов жилых усадеб раннекобанской культуры в Эшкаконском ущелье Карачаево-Черкесии с обобщенным материалом по жилым и хозяйственным постройкам северокавказских горцев самого недавнего прошлого неожиданно дало такое обилие легко сопоставимого материала, что заставило совсем по-новому взглянуть на удельный вес наследия древних кавказских горцев — носителей кобанской культуры в культуре этого тюркоязычного горского населения наглядно показало непрерывную культурную преемственность, существующую между народами, обитавшими здесь на протяжении около трех тысяч лет.

Поиски новых источников

В предшествующих разделах мы рассмотрели археологические материалы, по которым можно представить жизнь населения северокавказских гор и предгорий в эпоху поздней бронзы и раннего железного века, то есть в начале I тысячелетия до н. э. Оказалось возможным реконструировать вид древнего поселка и могильника, погребальный обряд, характер вооружения воина и многое другое. Но как эти древние кавказцы называли себя или как называли их соседи, в каких событиях они участвовали, какие отношения связывали их как со степняками, так и с народами, жившими в Закавказье, — этого мы не знаем.

Для нас важно было бы найти письменные источники, которые расширили бы наши представления на эту тему. Правда, следует помнить, что, какими бы проблемами ни занимался исследователь, хочет он того или нет, но над ним довлеет состояние науки на сегодняшний день: весь запас знаний, фактов, гипотез и научных истин и тот путь интерпретации, которым ученый идет от фактов к их осмыслению, то есть то, что мы называем логикой научного исследования. Ведь мы ищем не арифметическую сумму всех доступных нашему рассмотрению фактов, а систему взаимосвязанных осмысленных явлений, дающую определенную и закономерную картину событий. Именно эта зависимость от традиционного знания может порою сослужить и недобрую службу, так как не позволит под новым углом зрения взглянуть на давно уже известные и многократно исследованные события, К пересмотру традиционной точки зрения следует подходить двумя путями: шаг за шагом проверяя каждое из вызывающих сомнение утверждений или вводя новый источник.

Вернемся к истории тех народов, о памятниках которых шла речь в предыдущих главах. Они были современниками, свидетелями, а возможно, и участниками грандиозного по тем временам исторического события — военных походов скифов через Кавказ в Переднюю Азию. Наиболее подробно эти походы описал греческий историк V в. до н. э. Геродот. Но, рассказав о взаимоотношениях скифов с могущественной Ассирией и только набиравшей в те годы силу Мидией, Геродот ни словом не обмолвился о взаимоотношениях скифов с обитателями Кавказских гор. Он лишь упомянул, что через Кавказ проходил маршрут скифского войска. Между тем археологические материалы свидетельствуют о том, что скифы не просто прошли через Кавказ: часть из них осела здесь, их культура оказала значительное влияние на культуру аборигенов [Погребова, 1982]. Для исторического осмысления этих археологических данных было бы весьма заманчиво сопоставить их с письменными данными. И такой источник нашелся.

Речь идет об историческом сочинении Леонти Мровели, грузинского автора второй половины XI в., владетеля или епископа Руиси; этим сочинением открывается грузинский летописный свод «Картлис Цховреба» [Ковалевская, 1975]. Какую же информацию о взаимоотношениях кавказцев и скифов мы можем почерпнуть из этого сочинения, где рассматривается история Грузии от библейских времен до X в. н. э.? Еще в XIX в. видным востоковедом И. Клапротом было выдвинуто предположение, что раздел, носящий название «Нашествие хазар», описывает фактически события значительно более ранние — скифские походы. Это предположение опиралось на широко известный факт, что для средневековых хронистов разных стран степные народы различных эпох, грозившие их родине, сливались в некий единый обобщенный образ варвара-кочевника. Независимо от того, о каком периоде истории шла речь, их могли называть то гуннами, то хазарами, то татарами, то скифами. Вспомним, что и современник Мровели, автор «Повести временных лет», писал: «От скуфь рекше от козаръ».

Вывод о том, что «Нашествие хазар» Л. Мровели в действительности повествует о скифах, с тех пор не вызывает у исследователей сомнений. Вообще же в отношении к тем разделам труда Мровели, которые посвящены древности, с самого начала его изучения наблюдались два подхода: признание достоверности большинства содержащихся в нем сведений или же гиперкритическая их оценка, когда созданная Мровели концепция ранней истории Картли воспринималась как субъективное и произвольное построение, где «едва ли можно встретить хоть один факт, имеющий действительно историческое значение» [Патканов, 1883]. Литература о Л. Мровели очень велика; на протяжении нескольких последних десятилетий новые эпиграфические и археологические материалы подтвердили точность ряда сообщаемых им сведений [Меликишвили, 1959; Андроникашвили, 1966].

Обратившись к анализу сведений Л. Мровели о скифских походах, можно на двух страницах древнего текста, как в капле воды, увидеть сжатое изложение тех исторических событий, которые по крупицам можно воссоздать, лишь суммируя все другие доступные источники. События удивительно четко ложатся в определенной последовательности: те, что ранее воспринимались как легендарные, обретают материальность, а имена, казалось бы, мифических персонажей могут быть достаточно убедительно отождествлены с именами реальных, известных нам по другим источникам мидийских правителей.

В качестве исходной посылки при анализе сведений Л. Мровели было принято доверие к источнику, и в процессе исследования мы постарались, суммируя все имеющиеся источники, показать, что сведения, которыми располагал Л. Мровели о событиях VII–V вв, до н. э., позволили ему нарисовать целостную и непротиворечивую картину взаимоотношений кавказских племен со скифами, савроматами, северокавказскими горцами, Мидией и Ахеменидским Ираном. Подтверждением этой гипотезы являются не отдельные отождествления имен или поиски «созвучий», а системность данных, показывающая, что сохраненная Мровели последовательность событий и отсутствие хронологических неувязок являются доказательством правильности предложенных отождествлений [Ковалевская, 1975].

В плане нашей темы важно остановиться на вопросе о единстве всех кавказских племен, по отношению к которым скифы, по данным Мровели, сначала выступили как враги. Незаурядность талантливого историка заключалась в том, что он первым, по словам Г. А. Ломтатидзе, предложил концепцию «единого происхождения, ближайшего родства народов Кавказа».

Раздел о нашествии скифов («хазар») у Л. Мровели начинается с описания их усиления и борьбы с родом Лекоса и Кавкаса (не этим ли именем Кавкасов — Кавкасиосов называли себя древние кобанцы?), что перекликается с сообщением Диодора Сицилийского о приобретении скифами накануне походов в Переднюю Азию страны «в горах до Кавказа», а в низменностях до Меотиды и Танаиса (Дона). Но горцы, по Мровели, не подчинились скифскому завоеванию, попросили помощи у закавказских племен, те перешли Кавказские горы, нарушили скифские границы, возвели на Северном Кавказе город (не о Дербенте ли идет речь?) и после поражения скифов вернулись в Закавказье. Так что первый этап экспансии скифов в горы как будто бы кончился для них неудачей.

Рассказ о нашествии скифов в Закавказье и Азию Л. Мровели начинает с упоминания избрания ими царя: «и подчинились все хазары (скифы. — В. К.) царю. выбранному ими, и двинулись с ним, и прошли морскими воротами, которые сейчас называют Да рубан дом», то есть Каспийским проходом.

Здесь стоит привести данные других источников, повествующих об этих событиях. Ассирийская надпись 673 г. говорит о «царе страны Ишкуза (скифов. — В. К.) Партатуа», который сватался к дочери Асархаддона. Следовательно, в то время царский титул применялся по отношению к скифским вождям в Передней Азии; в греческой традиции Геродот и Страбон называют царем Мадия, сына Прототия (того же Партатуа). У Геродота мы видим и описание того же пути скифов берегом Каспийского моря, который упомянут Мровели. Греческий историк в двух местах (Herod. I, 104; IV, 12) подчеркивает, что скифы «пошли верхним путем… оставляя при этом Кавказские горы справа… и держались слева от Кавказа, пока не вторглись в землю мидян».

После описания картины опустошений, произведенных «хазарами» в Закавказье и Передней Азии, что также весьма точно корреспондирует со сведениями Геродота, Мровели говорит о знакомстве их с «Арагвскими воротами, которые называются Дарналом». Эти сведения для нас очень важны: Е. И. Крупнов в своей работе, посвященной путям переднеазиатских походов скифов, не имея еще этих материалов в своем распоряжении, поставил вопрос о знакомстве скифов с Дарьяльским проходом. В. Б. Виноградов привлек указанные сведения Л. Мровели для подкрепления этого предположения. Можно только прибавить, что Л. Мровели имел в виду неоднократное и привычное использование скифами этих проходов, что объясняется необходимостью для них обеспечить свой тыл. Для этого скифы в период пребывания в Передней Азии должны были поддерживать постоянные отношения с народами Закавказья и Кавказа. Существование в современном армянском языке слова ска (восходящего к древнему сака — названию скифских племен), а в грузинском — гмира (ср. «киммерийцы») в значении «герой» отражает, видимо, тот факт, что ираноязычные степняки, пришедшие сюда как завоеватели, стали со временем для народов Закавказья союзниками.

Л. Мровели дал нам ряд новых по сравнению с античной традицией сведений о промежутке времени между проникновением скифов в Закавказье и Переднюю Азию и антиассирийским восстанием в период выхода на историческую сцену Мидии. Так, к этому этапу относит он строительство Дарубанда, «города в морском проходе». Интересны сведения о совместной деятельности савромат и жителей Картли, изгнавших мидян, в связи с борьбой за престол в Мидии (сообщения о различного рода междоусобицах в Мидии находим мы и в ассирийских текстах). Точка зрения на совместную деятельность сармат-савромат (овсы), в число которых могли входить и предкавказские скифы, с жителями Картли перекликается с мнением акад. Г. А. Меликишвили, что часть скифов во время переднеазиатских походов осталась в Закавказье и отношения местных жителей с ними были дружественными. Эта тема глубоко и многосторонне рассмотрена в работах М. Н. Погребовой. Приведенные же сведения Мровели интересны для нас кроме всего прочего и тем, что здесь мы впервые встречаемся с новым на Кавказе народом — главным действующим лицом последующих разделов данной книги.