Кавказ и аланы

Появление сарматских племен на Кавказе

Внутреннее хронологическое членение любой археологической культуры опирается на анализ тех вещей, которые мы находим при раскопках поселений и могильников. Название каждого из выделяемых периодов зачастую дается по имени какого-либо народа, который, обитая в непосредственной территориальной близости с носителями рассматриваемой культуры и находясь с ними в определенной культурной связи, придавал этой культуре соответствующую окраску. В предыдущих главах речь шла о древнейшем этапе существования кобанской культуры и о следующей, «скифской» эпохе ее истории. Начиная с III в. до н. э. в пределах той же кобанской культуры для горных и предгорных районов Кавказа можно говорить о сарматской эпохе — по имени того народа, который в то время начинает играть доминирующую роль в степях Предкавказья и на протяжении последующих столетий все сильнее взаимодействует с кавказскими горнами.

Говоря о кобанских памятниках скифского времени, мы не имели в виду, что это памятники собственно скифов, хотя присутствие определенного числа последних среди обитателей Предкавказья неоспоримо и достаточно наглядно отразилось в археологическом и антропологическом материале, в данных лингвистики и фольклора. Аналогичную ситуацию можно предполагать для сарматского времени. Наша задача — оценить удельный вес местного и пришлого компонентов в среде населения Кавказа той поры, охарактеризовать исторические и археологические свидетельства процесса ассимиляции, четче выявить местную культурную традицию.

К сожалению, все количественные выкладки на эту тему до сих пор более чем примерны. Нет нужного доброкачественного цифрового материала и общепринятой методики подсчетов; поэтому все те выводы, к которым приходят исследователи, спорны и неоднозначны. Поиски ученых, рассматривающих эту проблему под разными углами, еще далеки от завершения, и сегодня мы можем лишь констатировать, что решение таких вопросов оказалось гораздо более сложным, чем казалось исследователям прошлого века, причем даже таким крупным, как В. Ф. Миллер и Ю. А. Кулаковский. Увеличение объема материалов, расширение того исторического фона, на котором рассматривается сарматская проблема, — от Средней Азии до Испании и Африки — не разрешили недоуменных вопросов, и основная трудность продолжает оставаться в необходимости выработки такой процедуры объяснения фактов, которая будет удовлетворять самым строгим требованиям научного анализа.

Пожалуй, сарматской эпохе на Северном Кавказе повезло больше, чем другим: к ее изучению обращалось большее число исследователей, придерживавшихся зачастую различных точек зрения и опирающихся на материалы разных районов Северного Кавказа (от Кубани до Дагестана). Столкновение же взглядов (устное — на ежегодных кавказских симпозиумах или письменное — на страницах журналов) всегда продуктивно, даже в том случае, если оппоненты резко расходятся в толковании проблемы.

На исторической арене Северного Кавказа сарматы, подобно скифам, появились как опасные и неукротимые враги. Недаром в быту адыгских племен сохранилась поговорка «Ты не черт и не шармат, откуда же ты взялся? [Ногмов, 1947, с. 24]; показательно и слово цармарти в грузинском языке, что значит «язычник» [Гаглойти, 1966, с. 70], а в языках вейнахской группы словом ц/аьрмат называют уродливого и страшного, чужого человека [Виноградов, 1963, с. 151]. Картину взаимоотношений сармат с местными племенами мы можем дополнить, привлекая сведения Л. Мровели, повествующего о браке между сестрой царя Фарнаваза, объединившего Грузию в III в. до н. э., и «овским царем» (овсы грузинских источников в разные исторические периоды соответствуют последовательно сарматам, аланам и осетинам); сам Фарнаваз был женат на «деве из рода Кавкаса (племени) дурдзуков» [Мровели, 1979, с. 30], которых локализуют на северных склонах Кавказского хребта, на территории нынешней Чечено-Ингушетии.

На протяжении царствования Фарнаваза овсы, леки и дурдзуки оставались его надежными союзниками.

Этот союз сохранился и при его сыне Саурмаге и лишь при внуке Мнрване I был временно нарушен восстанием дурдзуков. «Тогда царь Мирван созвал всех эриставов картлийских, собрал многочисленное войско — конных и пеших… и подступил к вратам [неприятеля], жестокий, как джик (так в древнегрузинских источниках назывались зихи — адыгские племена, жившие на Черноморском побережье Кавказа, косоги русских летописей. — В. К.), бесстрашный, словно тигр, и с львиным рыком на устах. Разразилась меж ними жестокая битва, и, словно скалу, не рассекал Мирвана меч дурдзуков: был он тверд и незыблем, как столп. Битва длилась меж ними долго, и с обеих сторон пало множество [людей]. Однако дурдзуки были осилены и обращены в бегство» [Мровели, 1979, с. 31].

Сопоставляя данные греческих, римских н древнегрузинских авторов, мы получаем представление об этнической карте Северного Кавказа последних веков I тысячелетия до н. э.

Страбон в XI книге «Географии» подробно повествует о Кавказе; после рассказа о самых высоких частях Кавказа, о горцах, которые живут на вершинах гор и в лесных долинах, он переходит к описанию северных предгорий — области, прилегающей к «равнине си раков» (одного из важнейших сарматских племен); «Здесь (имеются в виду предгорья, — В. К.) живут также некие троглодиты, из-за холодов обитающие в пещерах; но даже у них много ячменного хлеба. За троглодитами следуют хамекиты и так называемые полифаги и селения псадиков, которые еще в состоянии заниматься земледелием… Далее следуют уже кочевники, живущие между Меотидой и Каспийским морем, именно набианы и панксаны, а также племена «нраков и аерсов. Эти аорсы и сираки являются, видимо, изгнанниками племен, живущих выше, а аорсы обитают севернее сираков» (Strab. XI, V, 7–8).

На протяжении многих десятилетий не прекращаются ожесточенные споры о том, как локализовать сарматские племена аорсов и сираков, как датировать время их появления на Северном Кавказе, как определить характер их взаимоотношений с соседями, какие признаки выделять в качестве этнокультурных показателей [Смирнов, 1954; Виноградов, 1963; Абрамова, 1968, с. 129]. Для нас существенно, что и древние авторы, и современные археологи единодушны в признании наличия в степях большого монолита сарматских племен. Заслуживают внимания и сведения Плиния Старшего о том, что в тылу города Питиунта, «в кавказских городах, живет сарматский народ епагерриты, а за ними савроматы» (Плиний. Естественная история. VI, 15); по мнению Ю. С. Гаглойти, И. С. Каменецкого и Е. П. Алексеевой, локализовать их следует в верхнем течении реки Кубани [Алексеева, 1971, с. 70].

Особенно важны данные по локализации тех племен, которые заселяли северные предгорья и горы Кавказа. Речь идет, во-первых, о троглодитах, то есть жителях пещер (не имеются ли здесь в виду дома, частично углубленные в землю, — вспомним углубленные жилища в Приэльбрусье, на Эшкаконе, рассмотренные выше?), которые, по мнению некоторых исследователей, локализуются в Чечено-Ингушетии, рядом с хамекитами [Виноградов, 1963], исадиками («содиями» Плиния). (Естественная история. VI. 29); и «исондами» Птолемея (V, 8, 17 — см. [Виноградов, 1963, с. 157]).

Далее на восток, уже на территории современного Дагестана, находились леки древнегрузинских источников. Если согласиться с предложенной локализацией хамекитов и исадиков, то троглодиты, очевидно, в действительности находились западнее (и, видимо, значительно) — можно ожидать, что их ареал включал горные районы от Осетии до верхней Кубани; никаких других племенных названий, которые можно было бы связать с этой территорией, в нашем распоряжении нет, а между тем, коль скоро Страбон начинал свое описание с района современного Сухуми, то названые им племена и должны были находиться в верховьях Кубани и далее на восток.

Памятники III–I вв. до н. э. в горах немногочисленны и, как правило, представлены погребениями, большая часть которых вскрыта еще в прошлом веке и лишена должной документации; многие детали, ускользнувшие от внимания непосредственных производителей работ, восстановить невозможно. А при небольшом числе погребальных комплексов, архаичности инвентаря, плохо поддающегося датированию, при разнообразии погребального обряда, в частности погребальных сооружений, черпать в этом материале основания для уточнения этнической или хронологической интерпретации можно только при введении дробного кода описания этих погребений.

Остановимся лишь на том, как проявляется в них преемственность от кобанских памятников VIII–IV вв. до н. э., не предлагая, однако, на этой базе этногенетических построений. Так, продолжает бытовать традиция погребений в каменных ящиках (большинство) или в грунтовых могилах (мало), иногда с частичным использованием камня. Преобладают одиночные захоронения, правда, появляются и коллективные. Продолжают встречаться скорченные погребения, как в предыдущую эпоху, но все больший удельный вес приобретают вытянутые (82 % в Кабардино-Балкарии, по данным Б. М. Керефова). Ориентировка неустойчивая, с преобладанием широтной.

Вещевой материал демонстрирует в ряде категорий прямую преемственность от более ранних форм кобанской культуры. Это касается бронзовых дуговидных фибул, бронзовых литых браслетов с концами в виде змеиных головок [Абрамова, 1974, с. 5], умбоновидных бляшек-пуговиц [Керефов, 1975, с. 8] и многих других украшений. Оружие и конское снаряжение гораздо тоньше реагирует на все то новое, что появилось в военном деле сарматской поры и отражало процессы «сарматизации соседнего несарматскога населения, то есть принятие им сарматского костюма, вооружения, многих сторон погребального обряда и т. д.» [Смирнов, 1954, с. 195].

Вооружение сармат и их воинственность красочно описывают древние авторы. Овидий говорит, что «между ними нет ни одного, кто не носил бы налучья, лука и синеватых от змеиного яда стрел» (Овидий, V. 7, 12–20). О «мечущем огромное копье сармате» пишет Валерий Флакк (Флакк. Аргонавтика, VI. 162), об их воинственности — Сидоний: «кочевое скопище— суровое, хищное, бурное»; «народ кровожаднейший и посвященный Арею, считающий спокойствие за несчастие», — вторит ему Либаний. «Сарматы не живут в городах и даже не имеют постоянных мест жительства, они вечно живут лагерем, перевозя свое имущество и богатство туда, куда привлекают их лучшие пастбища или принуждают отступающие или преследующие враги; племя воинственное, свободное, непокорное и до того жестокое и свирепое, что даже женщины участвуют в войнах наравне с мужчинами», — заявляет Помпоний Мела (Помпоний Мела, III, 33).

Чем глубже мы пытаемся «заглянуть» в горы, тем меньше в местной культуре находим сарматских черт; это лишь отдельные предметы вооружения и детали костюма и украшения, бронзовые зеркальца-подвески, что является хорошим хронологическим, но не этническим показателем.

Сложнее обстоит дело с деталями погребального обряда, которые можно связывать с сарматами. Пока в распоряжении археологов было еще мало материала, сложился определенный взгляд на то, какие признаки можно связывать с сарматами; к ним относили наличие меловой подсыпки, перекрещенные голени, положение кисти руки на тазовых костях. С увеличением общего количества материала самые простые подсчеты показали, что рассматривать эти признаки в качестве этнических нельзя; например, на Маныче, в зоне обитания сираков, меловая подсыпка отмечена менее чем в 2 % погребений, а в позднесарматских памятниках, согласно сведениям М. Г. Мошковой, — в 19,7 %.

Еще в 1963 г. И. С. Каменецкий пришел к выводу, что в погребениях меотов, коренных обитателей средней и нижней Кубани, такая деталь погребального обряда, как перекрещенные ноги, встречается чаще, чем в собственно сарматских памятниках. Подсчеты по позднесарматским комплексам, произведенные М. Г. Мошковой, показали, что в целом этот признак составляет лишь 3,5 %, увеличиваясь по направлению к юго-западу до 7–8 % (очевидно, как она полагает, под влиянием меотов). Это же касается положения кисти руки на тазовых костях: в позднесарматских памятниках этот признак составляет около 20 %, поэтому нельзя, рассматривая северокавказские памятники, перечисленные детали обряда считать признаком сарматского влияния.

Вообще, наблюдения по погребальному обряду могут лишь в том случае служить нам основанием для каких бы то ни было этноисторических построений, когда подсчитаны по дробной программе не только все материалы с изучаемой, но и со всех сопредельных территорий. Коль скоро это не осуществлено, наши выводы остаются предельно гипотетическими.

Итак, наши представления о жизни населения Северного Кавказа в последние века I тысячелетия до н. э. ограничены немногочисленностью археологического материала; мы можем предполагать, что в горах продолжало жить местное население, сохранившее культурные традиции, сложившиеся в кобанской культуре. Степи были заняты кочевыми сарматскими племенами, вступавшими во все более тесный контакт с населением гор и предгорий. К рубежу нашей эры в этих процессах все более заметную роль начинает играть одно из сарматских племенных объединений — аланы.

Выход алан на историческую арену

Количество источников и, главное, полнота сведений об истории алан значительно превышают все то, что мы знаем о предшествующих, а порой и последующих народах. Очень важно, что эти знания из древних источников мы можем в данном случае подвергнуть перекрестной проверке.

Впервые в произведениях античных авторов «пылкие аланы» упоминаются в I в. и. э., чтобы на долгие века занять видное место в качестве опасных противников или желательных союзников Рима и Византии. Волна сармато-аланских нашествий прокатилась по Европе и Азии. Правда, это имя не имело печальной и страшной славы гуннов, но тем не менее воинственных алан древние авторы знают в Предкавказье (где их потомки живут в наши дни), в Закавказье, в Передней Азии, в Причерноморье и Подунавье, по Франции и Северной Африке. Как и скифы в эпоху переднеазиатских походов, зачастую теми же маршрутами, такими же воинственными конными дружинами аланы проникали на территорию крупнейших государств древности. Не случайно среди сарматских погребений той поры около половины составляют погребения воинов.

Сарматы славились своей легкой конницей, а их «звонконогие» (Сидоний) кони, «пригодные для любой длины переездов» (Овидий), — резвостью и неприхотливостью. Интересно, что наряду с породистыми, быстроаллюрными скакунами типа ахалтекинцев, тонконогими, подтянутыми, с горделиво поднятой головой, которых мы знаем по росписям Боспорских склепоз, у основной массы дружинников под седлом были кони попроще, степных улучшенных пород. На этих конях они отправлялись в походы одвуконь, приводя в страх противника как быстротой передвижений, так и численностью своего конного войска. Поскольку аланы, как и все сарматы, прежде всего предстают перед Римом, а позднее Византией как конники, до нас дошли наиболее яркие характеристики их именно в этом качестве.

Долгое время в глазах римлян образцом непобедимости представала парфянская конница. На конских ристалищах в Риме после триумфального въезда Суллы появились и прославленные парфянские скакуны. Особенно красочно описал Плутарх парфянских катафрактариев и клибанариев — тяжеловооруженных всадников, от которых «убежать невозможно», их диковинные стрелы, невидимые в полете, тяжелые, с железными остриями копья; броненосные конники, «пламени подобные, — сами в шлемах и латах из маргианской ослепительно сверкавшей стали, кони же их в латах медных и железных» (Плутарх. Красе, XXIV). Парфянской коннице по силе и маневренности могла противостоять только сарматская (по мнению М. И. Ростовцева — аланская, по В. Б. Виноградову — аорсская или сиракская). «Парфянин, приученный с одинаковой ловкостью наскакивать и обращаться вспять, рассыпает свои конные части, дабы можно было беспрепятственно поражать врага стрелами, а сарматы, не используя луков, которыми владеют слабее парфян, устремляются на них с длинными копьями и мечами, и враги то сшибаются и откатываются назад, то, как в рукопашной схватке, теснят друг друга напором тел я оружия» (Тацит. Анналы, VI, 35).

Любопытно, что именно Тацит первым отметил ту черту северокавказских алан, с которой нам не раз еще придется столкнуться, рассматривая их внешнюю политику на протяжении последующих веков. Описывая иберо-парфянский конфликт, он замечает, что сарматские вожди, «приняв подарки от обеих сторон, по обычаю своего племени, отправились на помощь и к той и к другой» (Тацит, VI, 33).

Данные о военном деле сармат хорошо подкрепляются археологическими материалами. Уже у сираков и аорсов в ходу были длинные мечи с кольцевым навершием, продолжающие бытовать и в I–II вв. н. э. Из закавказских источников мы узнаем, что сарматские мечи и кинжалы имели красные деревянные ножны, красную рукоять; любовь к красным камням и инкрустации рукоятей сохранится у алан и позже — достаточно вспомнить вставки из сердолика и граната-альмандина. Мечи на портупейном ремне крепились к правому бедру, так же носили и кинжал. Длинными мечами рубили одной, реже двумя руками; пикой, которая у катафрактариев достигала 3 м и более, разили с коня. Особое место в вооружении поздних сармат занимал аркан — типичное оружие степняка и кавказского горца. Для кочевника-скотовода аркан, как лассо у ковбоя, — самое необходимое орудие, в обращении с которым он достигал виртуозности: с его помощью отбивали молодняк в табунах, отделяли бычков или же в бою, ловко накидывая петлю на шею противника, сбрасывали его с лошади и захватывали в плен. Как и умение ездить верхом, использование аркана для скотовода входит в круг тех обязательных навыков, которые служат ему и в, мирной, и в военной жизни.

Сначала у всадников были чешуйчатые доспехи, а затем они стали сменяться на кольчужные. Конские доспехи у сармат имели меньшее распространение, чем у парфян. С рубежа нашей эры появился тяжелый лук. Древние авторы рисовали несколько утрированный внешний облик сармато-алан. Так, даже тонкую талию и длинные ноги они считали уродством. Тут и «грубый голос, свирепое лицо, волосы и борода не подстрижены» (Овидий), — причем «рассыпанные по плечам» длинные волосы (Сенека) отмена юте» неоднократно. Они всегда на конях, с ножом на бедре, с «хвастливым и роскошным» вооружением (Астерий).

Вспомним для сравнения описания вооруженных кавказцев начала XIX в.: на оборванном горце оружие всегда сияло, а снаряжение его коня было аккуратно пригнано. «Только три вещи: ружье, обувь и кинжал, без которых нельзя жить и путешествовать в горах, были у него исправны; все остальное висела на нем в лохмотьях» [Торнау, 1864, ч. I, с. 81].

Сведения о военных действиях, кочевом быте алан, «которые хуже всякой другой беды» (Аврелий Виктор), «племени воинственного, свободного, непокорного и до того жестокого и свирепого» (Помпоний Мела), можно было бы умножить, но в том контексте, в котором мы обратились к ним, нам важно понять другое. Когда аланы пришли на Кавказ и откуда? Из кого состояла аланская конфедерация племен? Где она сложилась? Каковы отношения алан с местными кавказскими племенами? Какие признаки (археологические) мы можем считать определяющими для памятников алан? Именно эти вопросы на протяжении последней сотни лет являются предметом ожесточенных дискуссий.

В нашем распоряжении находятся две системы данных, которые можно привести во взаимно однозначное соответствие. Первая система — это сумма интерпретированных письменных свидетельств об аланах, из которых мы получаем сведения, где на протяжении каждого из долгой цепи веков документировано пребывание алан. Для освещения вопроса-происхождения и расселения алан по этим источникам все содержащиеся в них сведения нужно упорядочить в пространственно-временном континууме. Вторая система — это совокупность археологических памятников I тысячелетия. Все поселения, могильники, случайные находки должны быть изучены в их динамике и локальных различиях, причем только успешное и максимально дробное членение материалов на хронологические этапы на основании типологии вещей с последующим переходом от относительной датировки к абсолютной позволит определить нужные вехи.

Начнем с анализа письменных источников и истории вопроса. Обширная специальная литература посвящена вопросам появления этнонима «алан» в Северном Причерноморье вообще и на Северном Кавказе в частности (Миллер, Кулаковский, Нечаева, Гамрекели, Виноградов, Кузнецов, Гаглойти, Деген-Ковалевский, Деопик, Абрамова, Ковалевская). Существует прочная историческая традиция, что этноним «алан», приуроченный не только к Северному Причерноморью, Дунаю и Приаралью, но и к Северному Кавказу, появляется у римских, китайских и закавказских древних авторов, так же как в эпиграфических памятниках, начиная с I в. н. э. Согласно другой точке зрения, по — письменным источникам нельзя говорить об аланах на Северном Кавказе ранее II в. н. э. [Гамрекели, 1961] или даже гуннского времени [Абрамова, 1979].

Негативные утверждения В. Н. Гамрекелн малоубедительны, голословны и часто противоречивы, в специальной литературе они уже подробно, с сопоставлением источников разобраны (Виноградов, Гаглойти, Кузнецов). Точка зрения М. П. Абрамовой, зависящей в своих построениях от аргументации В. Н. Гамрекели, но идущей дальше в своих выводах, страдает односторонностью при привлечении материалов (античные авторы без учета восточных источников) и в той форме, в которой она существует на сегодняшний день (тезисы и доклад на IX Крупновских чтениях), очень уязвима. «Признание» или «непризнание» достоверности высказываний древних авторов, исходя лишь из общих концепций исследователя, без должного их анализа, в принципе неконструктивно.

Возьмем данные тех античных авторов, которые в разных контекстах и на разных территориях упоминают этноним «аланы» для догуннского времени: Сенека, Валерий Флакк, Марциал, Плиний, Иосиф Флавий, Анней Лукан, Светоний, Флавий Арриан, Птолемей, Лукиан Самосатский, Антоний Благочестивый, Дион Кассий. Из этих двенадцати авторов лишь трое говорят об аланах только в связи с событиями на Истре, трое связывают их с Северным Причерноморьем (одновременно зная их на Кавказе) и девять или локализуют их на Кавказе, или же рассказывают об их походах через горные проходы в Закавказье.

Как мы уже говорили, в наиболее ранних упоминаниях об аланах авторов середины I в. н. э. подчеркивается «дикий и воинственный» характер этих новых врагов Рима (Сенека и поэт Анней Лукан), с которыми сталкивался уже Помпей в своем закавказском походе 65 г. до н. э. Поэт Валерий Флакк локализует их на Кавказе рядом с гениохами (и несерьезно видеть в этом лишь поэтическую вольность, как это делает В. Н. Гамрекели), упоминая в том же контексте аланского вождя Анавсня, имя которого этимологизируется из осетинского языка как «ненасытный» [Гаглойти, 1966, с. 80].

Рассмотрим в качестве хронологических вех военные события, которые происходили на Кавказе в до-гуннское время и участниками которых были аланы: направление движений, расстановка сил, союзники и противники, пути передвижений достаточно убедительно дадут нам понять, выступают ли аланы в Закавказье как племена, пришедшие издалека, от Дона и Меотиды, или из ближайших предкавказских степей и, возможно, предгорий Кавказа. Начнем с хорошо документированных событий 72 г., известных нам по сочинениям Иосифа Флавия, епископа Амвросия, Моисеев Хоренаци и по летописи «Картлис Цховреба».

Опустошительный набег на Армению соединенных алан и «горцев» (Мовсес Хоренаци) «вместе с прочими дикими и неукротимыми племенами» (Амвросий) был произведен по наущению Иверии. Сведения об этническом составе нападавших детализируются данными Л. Мровели: «Тогда цари Картли Азарк и Армазел призвали овсов и леков, привели царей овских — братьев-голиафов по имени Базук и Анбазук (имена иранские. — В. К.) — с войском овским. И привели они с собой пачаников и джиков. Пришел к ним также царь леков и привел дурдзуков и дидоев…» [Мровели, 1979, с. 33]. Итак, в этом объединенном нашествии на стороне алан-овсов были все северокавказские горские племена — от джиков (зихов) на западе до леков (Дагестан) на востоке.

Они прошли Дарьяльским ущельем, «железными вратами» (Иосиф Флавий) — «путем щитоносцев», как этимологизируется последнее название в ингушском языке. Правда, среди исследователей существуют разногласия: в противовес представлению о дарьяльском пути Тойблер полагает, что аланы пришли из Средней Азии горным Гирканским проходом, Й. Маркварт — Дербентским, акад. Манандян — меото-колхидским путем, причем ни одна из этих гипотез не может объяснить, как тогда произошло объединение алан со всеми северокавказскими горцами. И Иосиф Флавий и Леонти Мровели подчеркивают неожиданность нападения на Армению: «Стали опустошать многолюдную и наполненную всяким скотом страну.,» и возвратились домой с большим количеством пленных и другой добычи» (Иосиф Флавий. О войне иудейской, VII, 7, 4).

У Л. Мровели, который в этой части своего сочинения следовал каким-то неизвестным нам армянским источникам, описываются действия армянского военачальника Сумбата Бивритиана (Смбат Бюрат), отправившего гонцов с предложением оставить победителям добычу — «скот, золото, серебро и ткани» — и вернуть пленных. После отказа алан Сумбат перешел Куру, а Базук вызвал его на поединок, который (с этим обычаем мы еще неоднократно встретимся), как правило, либо предопределял, либо решал исход битвы. «Сумбат облачился в доспехи, воссел на коня своего и прошелся перед готовыми [к бою] рядами» Навстречу выступил Базук, и с громкими крикам л столкнулись. [Сумбат] поразил копьем по чреслам, пронзил его насквозь, сорвал с седла и грянул оземь» [Мровели, 1979, с. 34].

За гибелью Базука следуют смерть Анбазука, пронзенного копьем Сумбата, битва между армянами if соединенным войском, полная победа армян, истребление «многих овсов и леков» и разорение Картли.

С этого момента начинается полоса враждебных отношений между аланами и Арменией и дружественных между аланами и иверами. По сведениям Светония, где-то при Веспасиане (69–79), но, очевидно, после рассмотренного нашествия 72 г. «Валарш, царь парфян, настоятельно просил против алан военной помощи» (Светоний. Домициан, гл. 2). В следующих военных действиях между армянами и объединенными силами Картли и алан, когда картлийские цари начали военные действия, «укрепили города и крепости и заполнили их войсками, призванными из Овсети» [Мровели, 1979, с. 34], армяне осадили Мцхету. Картли и аланы после пятимесячной осады запросили мира, «изъявили покорность» и обещали повиноваться армянам — правда, ненадолго. При усилении военных действий армян с Римом и Ираном, когда все основные силы Армении были заняты, аланы и картлийцы «беспрерывно стали нападать на армян», победили направленное против них армянское войско, взяли в плен армянского царевича 3 арен а и заточили его в крепость Да риал ан. Только через три года, после появления в Картли армянского войска, был заключен мир и возвращен царевич, «отныне стали друзьями армяне, картлийцы и овсы. Заодно сражались против общего врага» [Мровели, 1979, с. 35].

Следовательно, на протяжении I в. аланы находятся непрерывно в центре всех событий в Закавказье, активно участвуя в них на стороне Картли. В то же время, как мы узнаем из Лукиана, боспорский царь Левканор, выдавший свою дочь Мазею за правителя меотов-махлиев Адирмака, был женат на аланке Масти ре, братья которой жили в Алании.

Следующий грандиозный набег алан на Албанию и Мидию был вызван, как мы знаем по Диону Кассию, в 135–136 гг. Фарсманом II и был приостановлен «благодаря дарам, которыми Валарш (имеется в виду либо парфянский, либо армянский царь. — В. К.) воздействовал на алан» [Тренер, 1959, с. 130].

В начале II в. аланы продолжали играть заметную роль в политической жизни Боспора: наместниками Европейского и Азиатского Боспора были аланы, сыновья Маета — Ульпий Парфенокл и Ульпий Антимах, в 208 г. на Боспоре «главным аланским переводчиком» был некто Иран. В 213 г., судя по Мовсесу Хоренаци, аланы и горские племена напали на Армению.

В середине III в. на Картли «пришли двалетским путем многочисленные войска овсов… с целью сокрушения города Мцхеты» [Мровели, 1979, с. 35]. Интересно, что, первый раз за два с половиной века придя в Картли в качестве врагов, аланы воспользовались не Дарьялом, через который обычно их пропускали цари Картли, а Двалетским перевалом. Если согласиться с В. Н. Гамрекели, то в двалах грузинских и армянских источников надо видеть талое Птолемея или валлов-уаллов Плиния и локализовать их в ближайшем соседстве с аланами в горных районах Центрального Предкавказья и Закавказья [Гамрекели, 1961, с. 63]. Картлийский правитель Амазасп собрал большое войско, выступив сам в поединке с аланскими богатырями, пользуясь луком, копьем и мечом. Войско Картли нанесло сокрушительный урон аланам, был убит царь и множество воинов, и в следующем году армяне и Картли вступили в Аланию, «и никто не мог противостоять, полонили всю Овсеги и с победой вернулись восвояси» [Мровели, 1979, с. 36].

Предположение о непосредственной территориальной близости Алании с Картли и Арменией подкрепляется еще рядом источников: надписью Картира конца III в., данными о расположении алан к северу от Абазгии (Равеннский аноним IV в.) и вблизи лазов (Певтингеровы таблицы, 365 г.). В начале IV в. мы вновь видим совместные действия алан с леками на стороне Картли и армян против Ирана, причем, когда иранское войско вступает на территорию Закавказья, картлийские цари уходят «в Овсети, дабы привести войско из Овсети и укрепить города-крепости» [Мровели, 1979, с. 37].

Как археологам выявить памятники ранних алан?

Подытоживая разбор событий в Закавказье, где активными участниками на протяжении первых четырех веков нашей эры были аланы, использовавшие в военных действиях в Закавказье союзных им горцев, мы воочию убедились, что аланы, согласно античным авторам, они же овсы, согласно грузинским летописям, находились в непосредственной близости к Закавказью: только в этом случае был резон идти в горы за аланской помощью в тот момент, когда враг уже вступил на территорию Картли; если бы аланы населяли берега Меотиды или даже северокавказские степи, это было бы бесполезно.

Вопрос сопоставления данных письменных источников с археологическими материалами, если уж в нашем распоряжении имеется и то и другое, является одним из фундаментальнейших в археологии, но эта процедура еще требует выработки однозначного и непротиворечивого перевода с языка одной системы на язык другой. Поэтому «различные исследователи, сталкиваясь с одними и теми же категориями явлений, далеко не всегда одни и те же специфические явления описывают и интерпретируют одинаково» [Кун, 1975, с. 37].

Казалось бы, самый простой путь — это определить по данным письменных источников ареал того народа, исследованием которого мы занимаемся, в данном случае (пусть в самом общем виде) территорию, связываемую с аланами первых веков нашей эры на Северном Кавказе, а далее проследить, какие археологические памятники могут быть отождествлены с ними. Более ста лет назад, когда исследователи впервые вплотную обратились к этому вопросу, было высказано мнение как об отождествлении античных алан и осов древних грузинских авторов с ираноязычными осетинами, так и о принадлежности северокавказских катакомбных могильников первых веков нашей эры аланам. Следует сказать, что это, казалось бы, слишком прямолинейное и однозначное сопоставление продолжает, пожалуй, оставаться наиболее правомерным, несмотря на раздающиеся одиночные возражения. И такое почти полное единодушие исследователей объясняется не привычностью подобной точки зрения, а тем, что она получает все большее число подтверждений на массовом материале.

При решении названной проблемы мы сталкиваемся со следующим кругом вопросов: как выделить из обширной массы памятников Северного Кавказа древности I–III вв.? Какие элементы в них способствуют определению даты, этнической принадлежности или генетической преемственности — погребальный обряд, типы погребальных сооружений, инвентарь, типы поселений и жилища? Как локализуются эти памятники и различаются ли между собой в степях, предгорьях и горах? Каковы были отношения горцев со степняками? Короче, как проникнуть глубже лежащих на поверхности фактов, как выявить особенности рассматриваемого периода в единой линии развития культуры Северного Кавказа? Как отобрать и оценить факты с точки зрения их информативности в плане поставленных вопросов, чтобы получить наиболее точные и надежные выводы? На помощь приходит опыт конкретных исследований последних лет в рассматриваемой области, который мы очень коротко попытаемся подытожить.

Положительными сторонами их являются расчленение материалов во времени и пространстве, обращение к «закрытым» комплексам, корреляция отдельных деталей погребального обряда и черт материальной культуры. После выполнения этих исследований требуется еще более глубокий, детализированный анализ, когда по единой и максимально дробной программе будет рассмотрен и сопоставлен весь материал сарматского времени. Иными словами, только при рассмотрении каждого погребения по всей сумме признаков мы сможем говорить о его принадлежности к кругу сармато-аланских памятников. Обращаясь к археологии позднесарматской поры на Кавказе, исследователи прежде всего ставят своей задачей выделить все комплексы и случайные находки этого времени в рассматриваемом районе, опираясь на датирующие вещи — фибулы европейских форм, монеты, бусы, сарматское оружие и т. д. [Алексеева, 1949; Виноградов, 1963; Абрамова, 1974; Керефов, 1975; Алексеева, 1976; Петренко, 1980].

Различные авторы придерживаются для памятников разных районов Кавказа различных периодизаций. Так, В. Б. Виноградов и Б. М. Керефов определяют как раннеаланский период I–III вв. н. э., М. П. Абрамова членит его на два этапа (конец I в. до н. э. — I в. н. э. и II–III вв. н. э.), а В. А. Петренко определяет его пределы II–IV в в. Общее число привлекаемых комплексов приближается уже к 200; в частности, Б. М. Керефовым учтено 85 комплексов рубежа I в. н. э. и 28 — I–III вв. в Кабардино-Балкарии [Керефов, 1975], В. А. Петренко в Чечено-Ингушетии для II–IV вв. — 9 катакомб в степях и 36 комплексов в предгорных районах [Петренко, 1980]. Комплексов первых веков меньше всего выделено на территории Осетии (а те, что имеются, в основном открыты в ходе дореволюционных работ и потому имеют неполную документацию) — 20 комплексов в горах (из двадцати трех комплексов, разобранных М. П. Абрамовой, три следует по инвентарю отнести к VII–VIII вв. н. э. [Абрамова, 1974, рис. II, 11 и 24, рис. 1, 27]; найденные здесь зеркала, поясные наборы, браслеты, бубенчики следует датировать, не ранее конца VII в., а скорее VIII в. н. э.).

Анализируя эти материалы, исследователи пришли с выводу, что в степных районах мы имеем для того времени памятники кочевых сармато-алан, в горных — комплексы, оставленные местным кавказским населением, а в предгорно-плоскостных — памятники смешанного, «сарматизированного» облика. Могильники с погребениями в катакомбах, которые, как уже говорилось, традиционно рассматриваются как характерный признак аланских комплексов, в начале нашего века исчислялись единицами (Золотое кладбище на Кубани и Алханкала на Сунже). Сейчас подобные памятники сплошной линией (26 пунктов) заполнили пространство между этими двумя крайними точками.

Обладая этим уже вполне достаточным для выводов материалом, следует вновь обратиться к вопросу, насколько сам катакомбный обряд погребения является здесь информативным признаком для исторических выводов. В северокавказских степях, а сейчас и в Дагестане катакомбные сооружения — явление не новое, так сак мы знаем здесь много десятков, если не сотен подкурганных катакомб, датирующихся еще эпохой бронзы. Однако к нашей теме они отношения не имеют, так как их отделяет от интересующих нас памятников от 1000 до 2000 лет; немаловажно в этой связи только то, что идея создания в земле погребальной камеры, образующей замкнутое пространство и имевшей форму жилища кочевника (возможно, кибитки), оказывается присущей насельникам степей на разных этапах.

Генетическую преемственность для северокавказских катакомб начала нашей эры можно проследить не от в их, а от поволжско-среднеазиатских, где этот тип могильных сооружений связан с сарматско-массагетским миром, или же возводить к так называемым земляным склепам европейского и азиатского Боспора. Нас не должно смущать малое количество катакомб в сарматской культуре волжско-уральского междуречья, так сак оно растет с каждым годом. Нам важно отметить, сто непосредственно в предшествующий период они отсутствуют в горах и на равнинах Кавказа, поэтому у нас нет никаких оснований воспринимать их как проявление местного погребального обряда (ср. [Абрамова, 1975]) и тем более возводить к каменным подземным склепам [Нечаева, 1961], которые, кстати, в то время представлены единицами.

Иногда тезис о местном генезисе катакомб первых веков нашей эры на Кавказе пытаются подкрепить ссылкой на наличие в них коллективных захоронений с многоярусным расположением костяков: в этом видят проявление доли местных элементов в создании катакомбного обряда. Однако катакомба как форма погребального сооружения, коллективность как черта погребального обряда и многоярусность как способ захоронения и проявление характера использования погребального сооружения несравнимы между собой, поскольку характеризуют разные стороны такого сложного явления культуры первобытного общества, как погребальные обычаи; следовательно, такой подход методически неверен.

Кроме того, местная кобанская культура предшествующего времени, так же как и одновременные нашим катакомбам грунтовые погребения, которые обычно связываются с местной традицией, дают абсолютное преобладание индивидуальных захоронений. Вообще среди местных кавказских племен в горах и предгорьях и у степных сармато-алан (как на Кавказе, так и в междуречье Волги и Дона и далее к западу) существует многообразие форм погребальных сооружений: катакомбы, подбойные могилы, грунтовые погребения, могилы «колодцем», каменные ящики, каменные гробницы, грунтовые могилы с частичным использованием камня и т. д.

Только после того как все виды погребальных сооружений для сармато-аланского периода на Северном Кавказе будут описаны по детализированному коду (наземное и подземное сооружение, число составляющих гробницу элементов, их форма и размеры, конструкция, характер заполнения и многое другое), можно будет сравнивать между собой все эти комплексы в их пространственно-временном разнообразии и аргументированно ответить на вопрос об этнической принадлежности северокавказских катакомб первых веков нашей эры. В такой же мере это касается других деталей-погребального обряда: позы костяка, положения рук, ориентации, расположения и ассортимента погребального инвентаря — все эти детали начинают служить для определения хронологических или территориальных различий только тогда, когда они подсчитаны и сравнены между собой, что сделано еще в весьма небольшой степени и больше для территории Поволжья и Подонья, чем для Северного Кавказа.

Во всяком случае, никакой унификации погребальных памятников на рассматриваемой территории для этого периода не наблюдается, и, по мнению исследователей, многообразие форм погребальных сооружений и вариации других признаков погребального обряда свидетельствуют в пользу усложнения этнического состава населения Предкавказья [Виноградов, 1963, с. 94]. Для: этого периода актуальными остаются поиск и исследование могильников, их полные раскопки и публикация» сопоставление между собой и с данными письменных, источников.

Гунны в степях и на Кавказе

Мы видели, что все те степные племена, с которыми на протяжении I — тысячелетия до нашей эры и первых: трех веков нашей эры вступали в контакты — то дружественные, то враждебные — жители гор и предгорий, были ираноязычными: сначала киммерийцы и скифы, позднее сарматы и аланы. Только с гуннского времен» (IV в. н. э.), начинающего «великое переселение народов», или, возможно, лишь немногим ранее, при непрекращающихся связях с иранцами в лице алан начинаются контакты местного населения с тюркоязычным миром. Если до наших дней имя ясов-асов-осов-алан и ираноязычная речь сохранились у центральнокавказских осетин, то и тюркская речь вплоть до нынешнего дня звучит в кавказских горах у карачаевцев и балкарцев, кумыков и нагайцев, и принесли ее в горы гунны и болгары, тюркюты, хазары, печенеги и половцы, на; протяжении тысячелетия сменявшие друг друга в евразийских степях.

Древние авторы — римско-византийские, грузинские, и армянские — уделили гуннскому нашествию большое-внимание, поскольку оно явилось потрясением для всего цивилизованного мира той эпохи. Аланам пришлось, столкнуться с гуннами на ранних этапах этого нашествия. Из обширного круга проблем, касающихся гуннского периода истории Восточной Европы, в том числе Северного Кавказа, мы коснемся лишь двух: появления тюркского этноса на Северном Кавказе, взаимоотношений гуннов и алан. Существует точка зрения, что именно гуннов под именем «унны» знает автор второй половины I в. до н. э. Дионисий Периэгет, локализующий их «возле Каспийского моря», между скифами и каспийцами [Гумилев, 1960, с. 124; Гумилев, 1962, с. 28]. Клавдий Птолемей в следующем веке знает их между бастарнами и роксаланами [Maenchen-Helfen, 1973, с. 442–449].

Наиболее же полные и, безусловно, достоверные сведения мы получаем у Аммиана Марцеллина, одного из самых ярких и интересных авторов IV в.: «Племя гуннов, о котором мало знают древние памятники, живет за меотийскими болотами… и превосходит всякую меру дикости…» (Amm. XXXI, 2, 1; 2, 2). Аммиан Марцеллин говорит об их кочевом образе жизни, воинственности, отсутствии наследственной царской власти: они «довольствуются случайным предводительством знатнейших и сокрушают все, что попадается на пути» (Amm. XXXI, 2, 7). Источники описывают гуннов как всадников, «приросших» к своим коням, «выносливым, но безобразным на вид» (Amm. XXXI, 2, 6). Они то скачут врассыпную, «без всякого порядка», с «нежданными обратными набегами» (Клавдий Клавдиан), то вступают «в битвы клинообразным строем со свирепыми криками… издали они сражаются метательными копьями (в переводе Кулаковского — стрелами. — В. К.), врукопашную рубятся очертя голову мечами и, сами уклоняясь от ударов кинжалов, набрасывают на врагов крепко свитые арканы…» (Amm. XXXI, 2, 8, 9). «У них страшные и верные руки, наносящие меткими копьями неизбежную смерть, и ярость, умеющая грешить непогрешимыми ударами», — вторит Марцеллину Солий Аполлинарий Сидоний (Сидоний, V, 235–298).

Всех древних авторов, так же как и нас, прежде всего интересовал вопрос: кто они, эти «яростные воители» (Аммнан Марцеллин), «бродячие полчища хукнов» (Авзоний), «свирепые хуны», «свирепейшее племя», откуда и когда появились?

В письменной традиции сохранилась мифологизированная версия происхождения гуннов. Иордан со слов Ороcия сообщает, что они рождены изгнанными в пустыню готскими колдуньями от злых духов (lord. Getica, 122). в то же время представляют интерес древние отождествления их с киммерийцами и скифами [Maenchen-Helfen, 1973, с. 17, 18], вызванные обитанием их в степях и кочевым образом жизни. В действительности же исторически оправданным является отождествление европейских гуннов с обитавшими в Центральной Азии сюнну китайских источников [Maenchen-Неlfеn, 1973, с. 222; Гумилев, 1960, с. 123–125; Амброз, 1981, с. 10], причем первое столкновение гуннов (сюнну) с аланами, по Менчен-Хелфену, произошло еще в Средней Азии — в стране Янь-Цай [Maenchen-Helfen, 1973, с. 227]. Позднее, в 375 г., «гунны прошли через земли алан, убили и ограбили многих, а с остальными заключили союз и при их содействии с большой уверенностью вторглись в просторные и плодородные владения Германариха» (Amm. XXXI, 3, 1).

Продвижение гуннов сдвинуло с места разноэтничное население евразийских степей и смежных с ними областей. Павел Оросий описывает, как изгнанные гуннами готы, перейдя Дунай, «взялись за оружие, победили войско Валента и рассеялись во Фракии, все наполняя убийствами, пожарами и грабежами» (Павел Оросий. Кн. 7. Гл. 33, 10). Все авторы подчеркивают неожиданность натиска этой варварской массы, «внезапной силой сорванной со своих мест» (Amm. XXXI, 4, 2). Втянутыми в это движение оказались и аланы. «Алан, хотя и равных им в бою, но отличных от них общей человечностью, образом жизни и наружным видом, они также подчинили себе, обессилив частыми стычками… Они обращали их (алан) в бегство…» (lord. Getica, 126–127).

Упоминание гуннов вместе с аланами и готами мы видим в описаниях всех важнейших событий, происходивших во Фракии, на Дунае, у стен Константинополя и далее на запад вплоть до Испании и Африки, но эту яркую тему мы оставляем в стороне. Для нас представляют интерес события, связанные с Кавказом. Для начала постараемся свести воедино те сведения, которыми мы располагаем для предшествующего гуннскому нашествию времени. Ф. Альтхейм выделил в письменных источниках сообщения об отдельных «кавказских гуннах», которые служили в персидской армии в 60-х годах III в.; для 90-х годов того же столетия армянские историки говорят о гуннских и аланских солдатах [Altheim, 1962, с. 269–272]. Из сасанидской надписи 293 г. из Пайкули мы узнаем о тюркском хакане на Кавказе. В 363 г., по свидетельству Иовнана, требовалась защита кавказских проходов «от варваров, которые были неизвестны римлянам и персам» (по Томпсону [Thompson, 1948, с. 21], это либо гунны, либо кидариты), а в составе армии Аршака II (345–368) в борьбе с персами участвовали аланы и гунны. Следовательно, еще до эпохи, предшествовавшей появлению гуннов в Европе, в качестве наемных солдат или враждебных отрядов они уже проникали с Северного Кавказа в Закавказье и Иран и, значит, находились на Кавказе[8].

Наиболее полные сведения о гуннах на Северном Кавказе содержатся в описаниях событий конца IV в.

К 395 г. относится разделение Рима после смерти Феодосия Великого на Западную и Восточную Римскую империю под властью его сыновей — молодых императоров Гонория (на Западе) и Аркадия (на Востоке, в Константинополе). Еще при Феодосии было положено начало массовому привлечению на военную службу варваров, которых он считал «лучшими стражами ромейской земли». Автор конца IV в. Латиний Пакат Дрепаний писал: «Под вождями и знаменами римскими шел бывший некогда враг Рима; гот, гунн и алан откликался на перекличке, стоял на часах и боялся отметки об отсутствии» (Дрепаний, 32).

О том, как воспринимали эту новую историческую ситуацию современники, можно судить по свидетельству епископа Синезия из Египта, прожившего несколько лет в Константинополе и в самом конце IV в. писавшего императору Аркадию: «Нельзя не питать страха при виде отрядов молодых воинов, воспитанных в чуждых нам нравах, живущих по своим обычаям и замышляющих враждебные нам планы… В каждом мало-мальски зажиточном доме найдем раба-скифа… Достойно удивления, что эти белокурые варвары, носящие… распущенные волосы, у одних… исполняют роль прислуги, а в политической (жизни. — В. К.) занимают начальственные места. Мне кажется, что по природе всякий раб есть враг своему господину, когда у него есть надежда осилить его… На несчастие римской державе, они находятся среди нас, имея во главе стратигов, занимающих важные должности в империи. Стоит им захотеть, и к ним немедленно присоединятся наши рабы, которые будут решительными и смелыми воинами и охотно потешатся над своими господами» [Успенский, 1913, т. I, с. 165–168). Нужно ли говорить, что все дальнейшие события должны были уверить Аркадия в пророческом даре египетского епископа?

К этому же, 395 г. относится раздел Армении между Римом и Персией и соответственно усиление Кавказской Албании. После событий 395 г. римляне и персы объединились, поэтому нашествие гуннов в 397 г. в Армению было легко отбито [Maenchen-Helfen, 1973, с. 52–56]. В 398 г. был заключен мир, и на ближайшие 13 лет гунны отошли на Кавказ [Thompson, 1948, с. 28].

В первые годы правления сыновей Феодосия все основные дела правления вершились в Италии временщиком Стилихоном, приглашавшим к себе на помощь готов, алан и гуннов, а в Константинополе — временщиками — сначала Руфином, позднее евнухом Евтропием. Именно Руфина современники обвиняли в том, что он призвал гуннов, причем для нас важно, что они пришли сюда не из Причерноморских степей, а с Кавказа, через Дербент. В то время как римские войска были заняты междоусобными войнами в Италии, гуннские орды тремя мощными потоками хлынули на Армению и захватили обширные пространства вплоть до Сирии. Их манили, так же как и тысячу лет назад скифов, богатства переднеазиатских городов, добыча людьми и имуществом — шелками, оружием, драгоценными сосудами, камнями, золотом [Пигулевская, 1941, с. 40–42, 51–53].

По свидетельству талантливейшего писателя раннего средневековья и крупного дипломата Приска Панийского, византийский посол в стране Аттилы Ромул вспоминал о вторжении гуннов в Персию: «Когда их родина была застигнута голодом и римляне не оказали им сопротивления… Васих и Курсих (имена эти считают полуиранскими, полутюркскими [см. Maenchen-Helfen, 1973, с. 404, 420]. — В. К.) из племени царских скифов (! — В. К.)… прошли пустынную страну, переправились через озеро (Меотиду)… и через пятнадцать дней пути, перевалив через какие-то горы, вступили в Мидию. Пока они опустошали страну своими набегами, выступившие против них полчища персов наполнили стрелами разлитое над ними воздушное пространство, так что унны из страха перед наступившею опасностью обратились вспять» (Приск, кн. 3). М. И. Артамонов [Артамонов, 1962, с. 50 и сл. относит эти события к 395 г., Томпсон — к 415–420 гг., А. В. Гадло [Гадло, 1979, с. 49] — к 30-м годам того же века, Н. В. Пигулевская [Пигулевская, 1941, с. 45] — к 448 г.

Эти сведения почерпнуты у Приска Панийского. В составе императорского посольства в 448 г. он посетил ставку гуннского царя Аттилы, и большинством наиболее глубоких сведений об обществе гуннов, которыми располагает современная наука, мы обязаны именно ему. При этом следует помнить, что Приск побывал с политической миссией не только в ставке Аттилы, но и в Риме и Дамаске, Египте и, очевидно, Лазике (в 456 г.), поэтому его сведения о походе Васиха и Курсиха могли быть почерпнуты непосредственно на Кавказе. Для нас интерес представляют описание этого похода и данные о его маршруте и протяженности — 15 дней пути сначала по «пустынной степи», затем переправа через Меотиду, переход через горы и, наконец, вступление на территорию Ирана. Пятнадцать дней пути конных отрядов — это расстояние от Азовского моря до Дарьяльского перевала, центра Кавказских гор (обратный же их путь шел берегом Каспийского моря, мимо «пламени, поднимавшегося из подводной скалы»).

Данное Присном описание набега Васиха и Курсиха удивительно напоминает сообщения источников о переднеазиатских походах скифов. И это отнюдь не случайно. Для воспитанного на античной литературе византийского писателя эти походы воспринимались как своего рода «типовая модель» набега далеких северных кочевников: недаром, следуя древнему образцу, Приск именует гуннов «царскими скифами», а современный ему Иран — Мидией. И все же хронологическая приуроченность рассказа Приска в целом не вызывает сомнений.

Гунны и археология

Согласно рассмотренным в предыдущей главе источникам, в эпоху «великого переселения народов» гуннcкая орда отличалась пестротой этнического состава. Поэтому задача вычленения собственно гуннского археологического материала является одной из сложнейших. Ее разрешению отдавали силы многие исследователи наших дней [Alfoldi, 1932; Werner, 1956; Засецкая, 1967–1979; Амброз, 1981], и на этом примере достаточно четко можно проследить возникновение модели решения исследовательских задач подобного типа [Кун, 1975, с. 28]. Мы рассмотрим систему руководящих утверждений, используемых различными исследователями в разное время для описания и истолкования археологических фактов и для понимания происходивших исторических событий, проследим возникновение конкретной традиции научного исследования — парадигмы.

Какие методические вопросы ставятся в этих работах? Задача заключается в том, чтобы из безбрежного и красочного моря древностей эпохи «великого переселения народов» выделить те, которые соответствуют культуре гуннов. Прежде всего следует навести порядок в этом материале, сгруппировать его (традиционными либо формализованными методами) и определить ту совокупность археологических фактов, которая наиболее информативна в интересующем нас плане, то есть вычленить те вещи или признаки вещей или явлений, которые теснее всего скоррелированы с историческими гуннами. Для этого необходимо определить дату и ареал каждого из рассматриваемых в этой связи археологических фактов, будь то детали погребального обряда или отдельные типы оружия, украшений и конского снаряжения. С выходом в свет книги «Степи Евразии в эпоху средневековья» (одного из выпусков многотомной «Археологии СССР») эта задача существенно облегчается.

В связи с необходимостью решения вопросов происхождения культуры как единой системы и ее компонентов, следует определить генезис основных типов вещей, построить их эволюционные ряды, обозначить характер связи исследуемой культуры с другими, одновременными ей и оценить вклад в сложение последующих культур. Если в археологической науке нет еще «жестко определенной сети предписаний» [Кун, 1975, с. 68] и эксплицитно сформулированной общепринятой парадигмы, то существует уже достаточно много эмпирических наблюдений, из анализа и сопоставления которых можно вывести ту бытующую в археологии систему предписаний, концептуальных и методологических, связанных с критикой источников, которая является базой для согласования предлагаемых научных объяснений.

Вычленение гуннских древностей это попытка решения системы уравнений, где число неизвестных излишне. велико. Правда, правильнее было бы сравнить этот поиск с решением головоломки, то есть с тем случаем, о котором Томас Кун писал: «Ученого увлекает уверенность в том, что если он будет достаточно «изобретателен, то ему удастся решить головоломку, которую до него не решал никто или в решении которой никто не добился убедительного успеха» [Кун, 1975, с. 63].

Проблема происхождения этого народа, занимая умы древних авторов уже более 1500 лет назад, остается, как и проблема гуннских древностей, одной из наиболее головоломных задач в археологии. Кратко рассмотрим историю этого вопроса.

Описывая гуннов, современники отмечали традиционно кочевнический быт воинов-скотоводов, неразлучных с конем и оружием, и их агрессивность. В то же время мы знаем описание их стенобитных машин и метательных орудий, многочисленных деревянных построек в огражденном деревянными же стенами стане Аттилы — это уже явления, выходящие из круга чисто кочевнических. Для анализа погребального обряда особый интерес представляют сведения Приска о разграблении епископом города Марга гуннских царских гробниц и похищении положенных в них сокровищ и описание Иорданом похорон Аттилы: «Среди степей в шелковом шатре поместили труп его, и это представляло поразительное и торжественное зрелище. Отборнейшие всадники всего гуннского племени объезжали кругом… то месте, где был он положен» [Иордан, 1960, с. 117]. После песнопений была осуществлена тризна («страва») на его кургане «громадным пиршеством», а ночью, тайно, в трех гробах, золотом, серебряном и железном, с «великими богатствами» — оружием, украшениями, сосудами из драгоценных металлов — хоронят Аттилу, убив затем всех, «кому поручено было это дело» [Иордан, 1960, с. 118].

Сведения о социальной истории гуннов также присутствуют в трудах историков: по данным Приска можно получить представление о возвышении семьи Аттилы с превращением власти в наследственную; говоря о племенной аристократии гуннов, Аммиан Марцеллин применяет термин «приматы», Олимпиодор — «филархи», Созомен применяет термины, обозначавшие в Риме военных предводителей, в частности предводителей сотни всадников.

Задача выделения гуннских комплексов первоначально решалась попыткой этнического определения через хронологию, то есть путем вычленения древностей IV–V вв. В 20-е годы русскими исследователями П. Д. Рау, П. С. Рыковым, Т. М. Минаевой была выделена в Нижнем Поволожье из сарматских погребений группа более поздних, относящаяся к гуннскому периоду, но, по мнению ученых, остающаяся по своей этнической принадлежности сармато-аланской. На Дунае, именно там, где находилась ставка Аттилы, внимание к ярким древностям эпохи «великого переселения народов» было привлечено еще в конце прошлого века; в 30-х годах XX в. появились исследования, ставящие задачу учесть при этнической атрибуции дунайских материалов древности из евразийских степей.

Впервые материал гуннской эпохи собран и интерпретирован А. Альфёлди, который в 1932 г., сопоставив материалы, найденные в Средней Европе, с более восточными (Крым, Кавказ, Поволжье, Казахстан), решил вопросы датировки для ряда находок и определил их как специфические для гуннов; отличительными признаками этих комплексов являются обряд трупосожжения, наличие золотых пластинок от седла с чешуйчатым орнаментом, сложного лука и крупных наконечников стрел, специфического конского снаряжения, бронзовых котлов, из украшений — бронзовых инкрустированных фибул в виде головки орла. В дальнейшем работами Н. Феттиха, Я. Харматты и, главное, после выхода в свет классического двухтомного труда Иоахима Вернера уточнен набор вещей, специфичный для гуннской эпохи, Именно на этом этапе исследования был поставлен вопрос о том, что временная приуроченность к эпохе гуннов тех или иных вещей еще недостаточна для того, чтобы считать комплексы, в которых они найдены, собственно гуннскими. Тогда же стало очевидно, что многие аспекты проблемы до сих пор не обеспечены материалом: нет поселений, могильников — известны лишь единичные погребения, не сделано сопоставлений материалов европейских гуннов с культурой центральноазиатских сюнну, не решены еще вопросы датировок.

Суммируем все то, что мы знаем о погребениях IV–V вв., найденных в евразийских степях и интерпретируемых как гуннские. Их отличает разный погребальный обряд (трупосожжения и трупоположения) и разные погребальные сооружения. Специфичен набор вещей, появились новые типы украшений. Для женских погребений характерны многоцветные золотые диадемы, украшенные вставками красного камня (граната-альмандина и сердолика), расположенными «россыпью»; в сарматских же золотых полихромных украшениях первых веков нашей эры излюбленной была бирюза. К головному убору у висков крепились роскошные золотые инкрустированные колты — украшение, до этого времени не встречавшееся в костюме древних женщин, — или нарядные золотые кулоны, также богато декорированные драгоценными камнями и зернью. В ушах носили маленькие золотые серьги или в виде колечка с расширенной нижней частью («калачиком»), или в виде «лунниц», также украшенных камнями и зернью. При женских погребениях находят и небольшие металлические зеркальца-подвески, которые археологи справедливо считают вкладом сармато-алан в культуру того времени, и туалетные наборы, включающие ложечку для притираний, «копоушку», «ногтечистку». Иногда находят и небольшие серебряные пряжки (скорее всего обувные), перстни; часты находки каменных и стеклянных бус специфичных типов.

Мужские погребения отличает другой набор инвентаря, поэтому лишь единичные вещи помогают нам свести в одну систему гуннских древностей мужские и женские погребения; сюда входят пряжки и серьги (в мужских погребениях часто обнаруживают по одной серьге), поясные наконечники и стеклянные сосуды. Остальные предметы из мужских погребений не находят соответствий в женских комплексах. Наиболее выразителен набор оружия. Гуннские всадники были вооружены большим сложным луком, их колчаны наполнены стрелами с крупными железными наконечниками, мечи (однолезвийные или двулезвийные) были крупными, с перекрестием или гладким, или инкрустированным стеклом и камнем, ножны обтянуты золотом.

Всадники могли иметь кольчуги. Конский убор ярок и нов, уздечки коней украшали многочисленные бронзовые пластинчатые накладки, обтянутые золотой фольгой и инкрустированные стеклом и камнем, Г-образные псалии из серебра. Раскопки А. В. Дмитриевым могильника Дюрсо, близ Новороссийска, позволили надежно реконструировать седла гуннского времени и понять, где и как крепились те накладки с чешуйчатым орнаментом, которые так типичны для гуннских мужских погребений. Характерной. принадлежностью гуннских мужских погребений являются и бронзовые котлы с ажурными ручками.

В конце 60-х и в 70-е годы появились исследования, которые вывели историю изучения гуннских древностей на качественно иной уровень [Засецкая, 1968, 1971 (1) и др.; Амброз, 1971, 1981). Интересно, что по своим выводам, вытекающим из принятой исследователями методики, работы резко отличаются одна от другой, поэтому это не тот случай, когда мы можем ими дополнять друг друга или считать, что они. отражают разные стороны вопроса.

Дальнейший, довольно подробный экскурс в сущность дискуссии между И. П. Засецкой и А. К. Амброзом достаточно специален, но без него нельзя понять состояние решения гуннской проблемы современной наукой. Эти споры явились темой специального симпозиума, посвященного более широкой теме относительной и абсолютной хронологии евразийских памятников археологии раннего средневековья (IV–IX вв.) — эпохи, «когда для увязки данных археологии с показаниями письменных памятников была бы столь необходима обстоятельная и дифференцированная хронологическая разработка» (КСИА, 158, 1979, с. 3). Нам необходимо разобраться в сути данного спора.

Речь идет прежде всего о различии вгруппировке всего материала. Ту серию памятников, которую И. П. Засецкая выделяет в качестве гуннской, деля ее на пять подгрупп, А. К. Амброз членит на три группы, из которых только первая им датируется гуннской эпохой, а две другие — соответственно VI–VII и VII в. И. П. Засецкая же считает, что выявленное А. К. Амброзом членение отражает не хронологическое отличие погребальных комплексов, а разделение их по полу (табл. 4).

Рассмотрим погребения степных евразийских кочевников, на основании которых исследователи строят свою хронологическую таблицу. Впервые в научный оборот именно как древности гуннской эпохи они во всей полноте были введены И. П. Засецкой (22 комплекса в 1968 г. и уже 34 в 1978 г.) [Засецкая, 1978, с. 56–61]. Часть этих же комплексов привлечена и А. К. Амброзом при построении им «многоэтажного каркасного здания единой хронологической системы» [Амброз, 1971, ч. I, с. 12]. При этом оба автора справедливо считают, что «только комплексы показывают реальное сосуществование вещей во — времени» [Амброз, 1971, ч. I, с. 3]. Однако И. П. Засецкая приводит все комплексы, в исследовании А. К. Амброза фигурирует лишь их часть; И. П. Засецкая приводит все вещи (пользуясь изданиями, музейными коллекциями и архивными материалами), А. К. Амброз — те, которые «работает» на хронологическую — систему.

При недостаточном количестве комплексов и вещей в комплексах И. П. Засецкая, чтобы увеличить материалы для сопоставления вещей полихромного стиля (с инкрустацией полудрагоценными камнями), приводит обширный список стилистических и технологических признаков, характеризующих накладной и штампованный орнамент, технику изготовления гнезд, их форму и материал вставок [Засецкая, 1978, с. 64–65]. В свою очередь, А. К. Амброз, говоря о подобных явлениях, оставляет эти данные как черновые за страницами своей работы. У И. П. Засецкой мы получаем поддающиеся проверке цифровые данные относительно распределения рассмотренных признаков по подгруппам погребений. А. К. Амброз видит отличия украшений III группы от украшений I группы (одновременных, по И. П. Засецкой) в ином «стиле и наборе форм» [Амброз, 1971, ч. I, с. 116], «стремлении к симметрии». Однако А. П. Уманский справедливо пишет, что последнее замечание противоречит материалам, приведенным А. К. Амброзом в той же работе [Уманский, 1978, с. 157]. Ведь такие характеристики, как «чешуйчатый узор крупнее и сложнее, тисненые язычки грубее» Амброз, 1971, с. 115], то есть большее или меньшее изящество форм, чтобы не быть субъективными, подкрепляются доказательствами — либо цифровыми показателями, либо эволюционными рядами, которые (коль скоро автор предполагает хронологическую природу отличия III группы от I, в чем я согласна с А. К. Амброзом) должны продемонстрировать развитие форм во времени.

На стадии анализа материала авторы одинаково видят цели своего исследования в его группировке по наибольшему сходству погребений между собой. Но при интерпретации выявляются различия в их методическом подходе. Так, для И. П. Засецкой каждая выделенная ею группа или подгруппа остается суммой конкретных погребений, для А. К. Амброза это хронологический «период», сумма взаимосвязанных между собой вещей, «как бы моментальный неподвижный снимок непрерывно движущегося процесса… [поскольку! конечная цель археолога — изучить каждый хронологический период (и состоящий из них исторический) во всей его сложности и полноте…» [Амброз, 1980, с. 4]. Но каждый тип вещей имеет достаточно длительную историю, и на разных этапах своего существования (время появления, расцвета или упадка) они в разной мере информативны в плане хронологии.

Чтобы увеличить информативность, следует провести предварительную исчерпывающую классификацию — «разработать и показать наглядно типологию вещей, проследить время существования каждого типа в отдельности» [Засецкая, 1978, с. 69], что, в частности, с успехом проведено А. К. Амброзом для фибул [Амброз, 1966] и И. П. Засецкой для золотых украшений гуннской эпохи [Засецкая, 1975]. Группировка погребений должна опираться на весь комплекс имеющихся в них вещей с учетом деталей погребального обряда, взаимного расположения погребений [3асецкая, 1978, с. 68] и их половозрастной принадлежности.

Другим способом, успешно примененным И. П. Засецкой для систематизации материала, является детализированный стилистический анализ орнаментации, типичной для данных подгрупп вещей, убедительно свидетельствующий в пользу культурного и временного един ста я комплексов. В дискуссии на симпозиуме в Эрмитаже весной 1976 г. в защиту положений И. П. Засецкой выступили специалисты по античности, сарматам и раннему средневековью Д. Б. Шелов, В. В. Кропоткин и М. Г. Мошкова, которых убедило доказательство единства рассмотренных памятников полихромного стиля [Засецкая, Маршак, Щукин, 1979, с. 121].

По-иному обстоит дело с анализом II группы, датированной И. П. Засецкой также гуннским временем. Правда, И. П. Засецкая отмечала ее «самостоятельность» и подчеркивала неясность причины отличий между I и III группами: «Связано это с вопросами хронологии или этнокультурной принадлежности, можно будет решить только после определения точной даты обеих групп» [Засецкая, 1978, с. 69]. Это, на мой взгляд, убедительно было сделано А. К. Амброзом: III группа очень надежно по поясным наборам датируется VI–VII вв.

Говоря в целом о погребениях IV–V вв. на той территории, где гунны проходили или находились некоторое время, первым делом следует подчеркнуть их малочисленность, справедливо объясненную С. А. Плетневой как следствие присущего гуннам на этом этапе образа жизни — «таборного кочевания» [Плетнева, 1982, с. 33]. Те несколько десятков погребений, как правило ограбленных, которые удалось выявить археологам за полтора века с момента первых находок, совершенно несопоставимы количественно с десятками и сотнями тысяч гуннов-воинов, известных нам по письменным источникам, наводнивших Евразию и потрясавших мир на протяжении IV–V вв., и все же даже на этом количественно небольшом основании исследователи смогли построить археологическую реконструкцию гуннской культуры, правда до сих пор содержащую еще много неясностей.

Посмотрим теперь, что дает сопоставление письменных источников с археологическими данными для решения вопросов, связанных с пребыванием алан на Северном Кавказе в эпоху наивысшего могущества гуннов (вторая половина IV–V в.). По имеющимся археологическим материалам мы не можем делать никаких демографических выводов; те немногочисленные находки, которые имеются в нашем распоряжении, как и отдельные изолированные гуннские погребения на тысячеверстном пространстве евразийских степей, не говорят ничего о численности как пришельцев-гуннов, так и аланского населения на Кавказе.

Аланы в гуннское время

Мы снова вынуждены обратиться к данным письменных источников: только по ним можно представить занятую аланами территорию, основные события, связанные с ними, и характер отношений алан с гуннами. Обратимся к Аммиа ну Марцеллину, важность сведений которого трудно переоценить. Характеристики, даваемые им аланам, частично восходят к более ранним описаниям кочевого быта «скифской степи», но вместе с тем содержат ряд конкретных сведений, «Гунны прошли через земли алан, убили и ограбили многих, а с остальными заключили союз и при их содействии с большой уверенностью вторглись в просторные и плодородные владения Германариха» (Аmm. XXXI, 3, 1).

Как мы уже показали, на протяжении всего IV в. аланы и гунны всюду в Европе выступали вместе, лишь на рубеже V в., с 398 г., мы начинаем видеть их в разных лагерях. Стилихон опирается на алан, а с 402 г. происходят стычки между аланами и — гуннами [Маеnchen-Helfen, 1973, с. 72, 443], закончившиеся к 407–408 гг. расторжением алано-гуннского союза [Maenchen-Helfen, 1973, с. 72, 443; Thompson, 1948, с. 28]. Аланская конница Сарла в 402 г. напала на вестготов, в канун 406 г. аланы, перейдя по льду Рейн, ушли из Паннонии в Галлию, в 409 г. перевалили Пиренеи, в 412 г, перешли на сторону римского войска, а в 429 г. вместе с вандалами ушли в Африку. Между тем в 420 г. гунны захватили Паннонию, а в 434 г. осадили Константинополь, в то же время установив контроль над Северным Кавказом [Vernadsky, 1943, с. 141].

В конце 30-х годов аланы, союзники Рима, поселены в Галлии; гунны продолжают оставаться враждебными Риму, что в 451 г. завершается Каталаунской битвой.

После смерти Аттилы существенно перекраивается карта Европы; в частности, аланы заселяют Нижнюю Мёзию и Малую Скифию, именно из их среды вышел крупнейший историк эпохи раннего средневековья — Иордан, представитель аланской знати; его дед был секретарем аланского царя Кандака, а сам Иордан в юности служил при царском племяннике.

В 40–50-е годы V в. северокавказские аланы, возможно вместе с гуннами, совершили победоносное нашествие в Картли, пользуясь молодостью правителя — царя Вахтанга, будущего знаменитого Горгасала. По сведениям историка XI в. Джуаншера, мы знаем об ударе, нанесенном аланами-осами цветущим долинам и укрепленным крепостям Картли от Куры до Хунана, о захвате в плен множества грузин, и в частности трехлетней принцессы Мирандухт. Лишь достигнув совершеннолетия, Вахтанг смог подготовить ответный удар. В качестве союзника Вахтанга выступал Вараз-Бакур, владетель страны Ран; силы его, судя по Джуаншеру, были неправдоподобно велики — 100 000 всадников и 60 000 человек пехоты.

После поражения алан-осов (и союзных им хазар и кипчаков, под которыми, возможно, данный источник подразумевает гуннские племена) Вахтанг захватил и укрепил кавказские перевалы: владение ими начинало иметь в международных отношениях Ирана, Византии и сопредельных стран особое значение. Именно эти свидетельства находят подтверждение в некоторых редакциях жизнеописания просветительницы Грузии — святой Нины [Очерки истории Грузии, т. II, 1973, с. 100], где речь идет о том, что Вахтанг построил осетинские ворота, названные Дариалом в жизнеописании Нины и Дарианом у Джуаншера. Для Картли владение этими путями было жизненно необходимо в, связи с попыткой Грузии и Армении выйти из-под власти Сасанидского Ирана, в войнах которого с эфталитами Вахтанг принужден был участвовать в 60-х годах.

Сведения о действиях актииранской коалиции в 482 г. мы можем почерпнуть из «Армянской истории» Лазаря Парпеци [Абегян, 1948, с. 263], непосредственного участника этих событий. По его данным, Вахтанг Горгасал особую роль в военных действиях предоставил гуннским войскам, которые должны были выступить на стороне восставших. Небольшой отряд в 300 воинов, пришедший вместо большой гуннской армии, был отправлен в лагерь армян, и, для того чтобы поднять военный дух последних, стоявших лагерем в горах, Вахтанг Горгасал показывал на зажженные по его приказу огни в долине, говоря, что это несметные гуннские полчища, пришедшие к ним на помощь. Отсутствие гуннской помощи и предательство части армянских военачальников привели к поражению восставших; правда, воспользоваться плодами победы Ирану не удалось, так как иранские войска были отозваны на родину.

По сведениям Прокопия, на рубеже V–VI вв. Дарьяльским проходом владел «гунн Амбазук» (Абазук — Анбазук — иранское имя). Следовательно, власть над Дарьяльским проходом находилась в руках жителей Северного Кавказа, которые умело «торговали с Византией и Ираном» [Тогошвили, 1978, с. 12]. Как пишет Захарий Ритор, «когда Пероз, царь персидских пределов, воцарился в своей земле в тринадцатом году Анастасия, гунны вышли через "ворота", которые охранялись персами, и через тамошние горные места достигли персидских пределов… Когда он (Пероз. — В. К.) осведомился о причине их вторжения и прихода в его страну, они сказали ему: "Нам недостаточно того, что дает нам персидское государство… Мы живем оружием, луком и мечом и подкрепляемся всякой мясной пищей… Император ромейский… обещал нам умножить подать, если мы разорвем дружбу с вами, персами"» (Ритор. Кн. 7, Гл. 3). Битва была выиграна гуннами, которые «полонили персидские области и возвратились в свою землю» (Ритор. Кн. 7, Гл. 3).

Какие же археологические памятники документируют этот период? Мы уже говорили о типичных для гуннского времени вещах, о дискуссионности проблемы датирования. Если мы вернемся к работам Т. М. Минаевой 1950-х годов, то увидим, что подавляющая часть известных к тому времени погребальных комплексов верховьев Кубани была датирована серединой I тысячелетия н. э. (Байтал-Чапкан и Гиляч) на основании прежде всего вещей с инкрустациями, которые по крымским аналогиям относили к IV–V вв. Аргументированная В. К. Пудовиным более поздняя дата крымского могильника Суук-Су и дальнейшее исследование этой проблемы А. К. Амбрйзом [Амброз, 1971, ч. I, с. 106–107] избавляют нас от необходимости разбирать эти положения, тем более что в настоящее время богатый материал из сотен катакомб VI–VII вв. соседнего Пятигорья подтверждает более позднюю дату (не ранее VI–VII вв.) для большинства комплексов Байтал-Чапкана и могильников Гилячского городища.

К концу V в. можно отнести грунтовые могилы Тамагацика [Алексеева, 1955; 1971], подземные склепы Гиляча, раскопанные в 1965 г. Т. М. Минаевой, каменную гробницу, исследованную С. Д. Мастепановым у Хумары [Алексеева, 1971], отдельные грунтовые катакомбы близ Кисловодска, комплекс из Вольного аула в Кабардино-Балкарии, ряд случайных находок в дореволюционных коллекциях из Северной Осетии. Все эти памятники — из горных районов и предгорий. Погребальные сооружения отражают давние местные традиции; погребения чаще не единичны, а объединены в могильники, хотя и представлены небольшим числом комплексов (три-шесть). Иногда в этих могильниках были исследованы и более поздние погребения (например, Гиляч), что говорит о преемственности населения в данном пункте, о непрерывном существовании кладбищ с IV–V до VI–VIII вв.

В степных районах комплексы гуннского времени происходят из курганов — это и катакомбы в Терезе [Алексеева, 1971], Бруте и хуторе Октябрьском [Абрамова, 1975], и уникальная гробница в Кишпеке [Бетрозов, 1980, с. 113–122], и погребения из Паласа-Сырта и Большого Буйнакского кургана в Дагестане. Большая часть погребений ограблена в древности, особенно степные курганы, поэтому в нашем распоряжении оказывается весьма неполный материал.

Погребальный обряд и погребальные сооружения на Северном Кавказе разнообразны и в своем подавляющем большинстве восходят к типам, характерным для времени кобанской культуры, начиная от ее расцвета до первых веков нашей эры (грунтовые могилы, каменные подземные гробницы). Продолжают использоваться катакомбы — подкурганные в степных — районах, бескурганные — в предгорьях (в горах в тот период катакомб нет); появляются уникальные гробницы типа Кишпекской. Поселения того периода для Центрального Предкавказья неизвестны и не исследованы.

Из типичных для конца IV–V в. вещей отметим, пряжки мужских поясов (самая частая находка) с довольно массивной, расширенной в передней части рамкой и длинным хоботкообразным язычком, без щитка или е пластинчатым орнаментированным щитком округлой или квадратной формы (бронзовые, серебряные или золотые). Пряжки, как правило, имеют округлую или овальную рамку, щиток может быть украшен инкрустацией из сердолика; поясные накладки и наконечники отсутствуют. Датирующим элементом являются и фибулы — как маленькие ленточные двучленные прогнутые подвязные с короткой пружиной, так и небольшие двупластикчатые, покрытые золотой фольгой и украшенные полудрагоценными камнями, чаще красными; инкрустированные экземпляры происходят из дореволюционных раскопок в Северной. Осетии [Уварова, 1900, табл. CLII], из каменной гробницы № 4 раскопок Т. М. Минаевой 1965 г. в Гиляче, неорнаментированные серебряные — из бескурганного погребения, вскрытого в 1923 г. М. И. Ермоленко в Вольном ауле близ Нальчика.

В Гиляче и в окрестностях Кисловодска найдены золотые прямоугольные шарнирные бляхи, украшенные перегородчатым орнаментом, инкрустированные красным и зеленым стеклом. Детали типичного для гуннов конского снаряжения найдены в гробнице Кишпека, разграбленных подкурганных катакомбах Брута и в Гиляче. Височные подвески — редкая находка. Они имеют форму колечка с сомкнутыми концами или в полтора оборота. Датирующими для IV–V вв. являются сердоликовые 14-гранные бусины прекрасного темно-бурого «индийского» сердолика тщательной огранки и прозрачные стеклянные стаканы с синими налепами.

В ряде комплексов найдены бронзовые зеркала с центральным ушком, украшенные радиальными линиями (Кишпек), иногда пересекающими концентрические выпуклые кольца; в одном случае орнамент представляет четырех конечную звезду с двумя пересекающимися диаметрами (погребение у аула Жако).

Погребальный инвентарь — нарядное снаряжение верхового коня, пряжки мужского пояса, женские пластинчатые фибулы, бусы, стеклянная и металлическая посуда, котлы — обнаруживает более заметные хронологические, нежели локальные и этнокультурные особенности, объединяющие памятники из разных областей Северного Кавказа с обширным миром гуннских древностей Евразии, причем гуннская эпоха — это своего рода мостик между предшествующим, сарматским и последующим, аланским периодами. Лучшим подтверждением этого единства, прослеживающегося от IV–V к VI–VIII вв., являются, с одной стороны, непрекращаюшиеся споры по поводу датировки отдельных комплексов или целых могильников, относимых то к IV–V, то к VI–VII вв., и с другой — преемственность керамической традиции от сарматского к аланскому времени, особенно явно заметная на материалах тех могильников, которые отражают непрерывную жизнь населения в каком-либо пункте с V по VII–VIII вв., а часто и далее.

Поэтому для анализа гуннского периода в жизни алан особенно продуктивно рассмотреть его ретроспективно, отталкиваясь от древностей VI–VII вв. В этой связи важную роль приобретают исследования могильника и городища Гиляч в верховьях Кубани, осуществленные Т. М. Минаевой, прекрасным полевым работником и вдумчивым исследователем, энтузиастом и тружеником. Материалы этих раскопок описаны в прекрасных полевых отчетах и хранятся в Черкесском и Ставропольском музеях, где доступны для повторного исследования.

В ряде статей и монографий Т. М. Минаевой уделено большое внимание исследованию всего инвентаря, погребального обряда и керамики, ею предложена классификация материала, изданы в рисунках, фотографиях и описаниях наиболее типичные формы вещей и керамики. Эти материалы особенно важны потому, что Т. М. Минаевой и Е. П. Алексеевой на верхней Кубани исследован ряд могильников более позднего времени (в некоторых случаях их возникновение также относится к середине I тысячелетия), что в целом дает достаточно представительную группу. Следует заметить, что эти раскопки производились на высоком профессиональном уровне, с необходимой фиксацией планов могильников и всех погребений.

Если подниматься вверх от Карачаевска по шоссе, идущему вдоль прозрачной и чистой Кубани к Хурзуку и Учкулану — к самому подножию Эльбруса и верховьям Кубани, то справа, на высоком скалистом мысу, среди густого леса, при слиянии Кюль-Тюбе (Гиляч) и Кубани, находится раннесредневековая крепость.

Еще в 1939 г. начала здесь работы Т. М. Минаева и продолжала их с перерывами до 1965 г., когда и была исследована наиболее древняя часть могильника [Минаева, 1982]. Сейчас, когда археолог может на экспедиционной машине добраться до самых труднодоступных уголков Кавказа, нелегко представить себе, сколько самоотверженности потребовалось ученому, чтобы во главе небольшой группы студентов Ставропольского пединститута начать эти работы в тяжелых условиях. Последнюю книгу Т. М. Минаевой, вобравшую в себя всю сумму сведений о многочисленных археологических путешествиях и наблюдения в Карачае, — «К истории алан Верхнего Прикубанья по археологическим данным» (Ставрополь, 1971) — я не устаю перечитывать и каждый раз нахожу в ней что-нибудь для себя новое.

Гиляч был первым памятником, который подвергся планомерным и комплексным раскопкам, и он сторицей воздал за все потраченные на него труды. Здесь исследованы как могильники — подземные каменные гробницы V–VII вв. (всего 36 погребений) и ограбленные полуподземные склепы IX–XI вв. на трех участках могильника, так и культурные слои поселения раннесредневекового времени: ряд жилых и хозяйственных сооружений, христианский храм и языческое святилище X–XI вв.

В общих чертах определены история создания укрепления, рост поселения, изменение планировки и керамического материала, что в дальнейшем было проверено при исследовании подобных поселений в Карачаево-Черкесии и районе Кавказских Минеральных Вод. Эти памятники свидетельствуют о преемственности культуры в горах верхней Кубани с V по XI–ХII вв.

При этом речь идет не о той конструируемой исследователями преемственности, которая опирается на цепочку памятников разных хронологических периодов, обнаруженных в разных пунктах, что, строго говоря, указывает только на факт заселения данной территории на всем протяжении ее истории и обеспечивает хронологическую упорядоченность памятников. Здесь перед нами жизнь населения одного укрепленного поселка, постепенно превращающегося в крупный населенный, пункт, документированная как слоями, так и преемственностью в конструкции жилищ, погребальном обряде, керамической традиции.

Погребения Гиляча могут быть разделены на несколько хронологических групп по набору металлических и стеклянных украшений, тогда как керамика обнаруживает непрерывную линию развития, сказывающуюся в общности форм и орнаментации, характере теста, причем изменение во времени может быть оценено объективно только при формализированном подходе к ее изучению. Однако, прежде чем к нему обратиться, следует сделать еще одно методическое отступление.

Еще немного теории

До сих пор мы оперировали понятием «археологические источники>, старались показать, какие из них и в какой мере важны для определения датировки и этнической принадлежности, какие отражают передвижения народов и их социальную структуру, идеологические представления и производственные отношения. Теперь обратимся к теоретическому обоснованию рассмотренного. тем более что сама постановка этих вопросов не в начале исследовательского процесса, а скорее на его завершающих этапах отражает историю развития каждой науки и археологии в частности. Прежде чем определить свой метод и процедуру исследования, сообщество ученых, долгое время идя от конкретного материала (что типично для археологии как эмпирической науки), создает свой подход, вырабатывает определенный набор правил, которыми в явкой или неявной форме пользуются все исследователи; и только на этапе теоретического осмысления достигнутого появляется необходимость в строгом определении всех понятий и в упорядочении их в систему научного объяснения.

Правда, не все специалисты видят в этом необходимость. Казалось бы, зачем, предположим, споры о том, что из себя представляют «эмпирический», «условный» или «культурный» типы или какая процедура классификации предпочтительнее — индуктивная или дедуктивная, когда традиционными методами по довольно стереотипному плану можно построить исследование, где от анализа материала можно подняться до исторических обобщений, создать древнюю историю Сибири или Поволжья, Кавказа или Приуралья. Однако нужно помнить, что подобного рода обобщающие работы были необходимы на определенном этапе развития науки, когда следовало уловить самые общие тенденции в развитии исследуемых обществ, получить картину в первом приближении.

На следующем этапе появляется настоятельная потребность в уточнении основных понятий и исследовательских процедур.

Для дальнейшего движения вперед должна развиваться теоретическая археология, которая изучает общие правила (научную парадигму) исследования (описание, анализ) и истолкования (историческая интерпретация) археологических источников.

Перед каждым археологом, занимается ли он анализом и интерпретацией нового, только что раскопанного им полевого материала или же берется за исследование музейных коллекций, ставит ли он узкоархеологические или широкие исторические вопросы, всегда первоочередной задачей останется выделение групп исследуемого материала и нахождение для каждого нового анализируемого предмета соответствующего места в предлагаемой группировке.

Как пишет Жан Клод Гардэн, один из крупнейших археологов-теоретиков наших дней, «группировка остатков материальной культуры в различные "пакеты", классы, типы, "моды", школы, стили, ремесленные центры, культуры — это те упражнения, которыми занимаются все археологи» [Gardin, 1979, с. 27].

В археологии эмпирической базой являются артефакты,(иногда говорят «ископаемые артефакты»). Все изготовленное древним человеком (в дальнейшем мы сузим проблему и будем говорить только о вещах), все продукты его общественного труда носят на себе печать времени и места, несмотря на то что форма вещей (а это основное, что дано археологу для анализа) определяется функциями, материалом, технологией, уровнем производства и т. д. Мастер является продолжателем традиции в своем ремесле, он как бы имеет перед своим мысленным взором идеальный образ предмета — именно его пытается «угадать» археолог, вычленяя из обилия вариаций «культурный тип».

Любая вещь обладает рядом различных свойств, причем в каждом исследовании заложено интуитивное представление о существенных и несущественных признаках, нужных для систематизации, что иначе можно выразить как наличие двух подмножеств — выделенных и невыделенных элементов. Следует определить относительную важность этих подмножеств. Искусство археолога заключается в том, чтобы избежать здесь ошибки двух родов: не упустить важные для классификации признаки и не придать незначимым из них слишком большой роли.

В зависимости от того, как исследователи относятся к объективности тина, различны их взгляды на характер отбора. По мнению одних исследователей, такой отбор «субъективен или по меньшей мере персонален» [Deshayes, 1970, с. 17] и зависит от тех целей, которые вы преследуем при классификации; по мнению других, он должен быть «объективным и контролируемым», в частности с помощью статистических методов [Tugby, 1965, с. 4; Федоров-Давыдов, 1970; 1981]. Важно, чтобы выдерживался принцип единства деления, то есть нельзя на одном уровне проводить деление по различным признакам. Преимущество следует отдавать морфологическим чертам, которые могут быть выражены количественно (мерные признаки), а качественные признаки следует выражать в процентах [Ковалевская, 1965; 1979; Каменецкий, 1978]. Также важно определить уровень, на котором следует остановить анализ. Анализ тем тоньше, чем больше число уровней рассмотрения, а два предмета тем более сходны, чем на большем числе уровней анализа их описания идентичны.

Дальнейшая работа исследователя с признаками, сочетание которых дает нам представление о вещи, тесно связана с теми целями, которые автор ставит перед собой при классификации. Подавляющее большинство классификаций практически создается для материала, имеющего достаточно узкие границы бытования во времени и пространстве (археологический материал из поселения, могильника, памятников одной археологической культуры), и тогда цель исследователя — выяснить те типы вещей, которые мыслились их создателями как достаточно целостные и замкнутые группы, и на их основании уточнить датировки, определить ареалы, рассмотреть развитие во времени, оценить культурные связи. «Через вещь к историческому процессу, к истории общества, которая через многие звенья и посредствующие моменты обязательно отражается тая или иначе… в вещи» [Кипарисов, 1933, с. 7]. Такая систематизация материала носит название естественной классификации; это упорядочение рассматриваемого материала во времени и пространстве с поиском естественных в нем разграничений и установлением «культурного типа», приближающегося к «мысленному шаблону» или же «эталону» древнего мастера. Тип не отличается жесткостью, предполагается наличие устойчивого ядра (сочетания ряда определенных признаков) и окрестностей; когда более второстепенные признаки встречаются в различных наборах.

У искусственной классификации (или же у аналитической группировки) более скромные задачи — привести в систему и описать в компактной форме весь имеющийся в наличии археологический материал, для того чтобы исследователям было легко к нему обращаться для сопоставления и анализа. Наиболее ярким примером классификации подобного типа, безусловно формальной, является систематизация массового материала с обширной территории (больше одной или нескольких археологических культур) широкого временного диапазона. Это именно те «сквозные темы», занятие которыми является самым неблагодарным в археологии делом, хотя и всеми приветствуемым. Таких работ меньше, чем необходимо.

Результатом такой классификации являются «условные типы», искусственные ячейки служебного назначения, которые в некоторых случаях могут быть адекватны «культурным типам». Это жесткие ячейки пересекающихся признаков, рассмотренных иерархически. Л. С. Клейн считает, что правильнее было бы назвать результат деления в этом случае не типом, а классом и рассматривать его как первый этап обработки материала, подготавливающий следующий, носящий более исследовательский характер [Клейн, 1979, с. 159]. Собственно, здесь мы видим классификации-определители, которые в естественных науках создали целый период, очень продуктивный и необходимый для дальнейшего развития, а в археологии (очевидно, благодаря тому, что требуют по каждой из тем приложения сил целого коллектива исследователей) оказались незаслуженно пропущенными.

В истории нашей науки определенная и немалая доля вины в этом лежит на ряде крупных исследователей 30-х годов, начавших поход на «вещеведение», за социологизацию археологии [Равдоникас, 1930]. Комплексное исследование археологических источников и историческая и социологическая интерпретация, безусловно, необходимы, поскольку археология была и остается исторической дисциплиной, но навести порядок в источниковедческой базе — первоочередная задача, и, прервав на несколько десятилетий развитие в этом плане, мы нанесли огромный урон нашей науке, последствия которого чувствуются и до сегодняшнего дня.

Выход из этого положения — разработка кодов. На их составление уходит значительно меньше времени, чем на классификацию любого рода; собственно, это — тщательное расчленение артефакта на признаки и упорядочение последних в виде открытых списков. Определенная географическая и хронологическая приуроченность остается, но она значительно меньше, чем для классификаций. Эту работу начал во Франции под руководством Ж. К. Гардэна Национальный центр научных исследований [см. Ковалевская, 1970, с. 211–217], у нас же в стране нет систематической и хорошо координированной в этом плане работы; в зависимости от узкой специализации археологов коды создаются для различных категорий археологических источников: керамики Пенджикента [Маршак, 1970], античных бус [Алексеева, 1§ 70; 1975], погребального обряда. В некоторых классификациях можно наблюдать соединение типичных черт естественной и искусственной классификации, ярким примером чего является типологическая классификация В. А. Городцова [Городцов, 1925; 1927]. В настоящее время появляются классификации принципиально нового рода, объединенные под обобщающим названием «автоматические классификации».

Типологический метод В. А. Городцова, с одной стороны, почерпнутый им из естественнонаучных дисциплин, а с другой — являющийся закономерным развитием типологического метода, разработанного Оскаром Монтелиусом, вырос из потребностей анализа материалов эпохи камня и бронзы с территории России в конце XIX в. и в окончательно сложившемся виде был предложен автором в 1925 и 1927 гг. [Городцов, 1927, пер. на англ. яз. в 1933 г.]. В основу типологической классификации положен «тип», понимаемый как «собрание предметов, сходных по назначению, веществу и форме» [Городцов, 1927, с. 6]. Автор отделяет аналитическую часть процедуры классификации (здесь мы видим пример искусственной классификации) от дальнейшего исследования — точного определения «каждого типа во времени и пространстве… чтобы читать историю материальной и духовной культуры всех вымерших поколений человечества индустриальной эры его развития» [Городцов, 1927, с. 9]. Собственно, в этом моменте можно видеть пересечение с естественной классификацией, попытку проанализировать материал с точки зрения не только его разнообразия, но и изменения во времени.

Самой беспощадной критике этот метод был подвергнут со стороны В. И. Равдоникаса, нашедшего в нем все смертные грехи: метафизичность, формализм, биологизм, фетишизм и даже националистический идеализм [Равдоникас, 1930, с. 25]. Все эти клеймящие штампы можно было бы оставить на совести рецензента, если бы не появился термин «городцовщина», обвиняющий В. А. Городцова и его учеников во враждебной идеологии «буржуазного вещеведения», если бы мы не читали в программном выступлении С. Н. Быковского, что в подобных случаях «должны быть применены методы воздействия более сильные, чем разъяснение и убеждение» [Быковский, 1931, с. 80].

Таким образом, археологи призывались к тому, чтобы на смену вещеведению пришли исследования культурных комплексов. Но когда и в чем типологический метод отказывался от комплексов? Не тогда ли, когда наряду с предметами из комплексов в построении типологии находили место и находки из случайных коллекций? Разве археологи, придерживавшиеся городцовского метода, отказывались от статистики? Достаточно вспомнить классическую работу А. В. Арциховского «Курганы вятичей» [Арциховский, 1927], чтобы убедиться в обратном. На смену вещеведению. пришло воинствующее «вещеневедение», стали возникать голые социологические схемы, мертворожденные в применении к археологии марристские штудии.

Должно было пройти еще несколько десятилетий, чтобы вновь возник интерес к анализу археологических источников и стала ясна важность этой процедуры, но уже на новом уровне — математизации и кибернетизации гуманитарных наук [см. Ковалевская, 1981]. Если мы проанализируем все исследования в США начиная с середины 30-х годов, так же как довоенные и послевоенные работы у нас, то увидим, что во всех них отправной точкой окажутся положения, высказанные В. А. Городцовым еще в 1927 г.

В свете сказанного выше вернемся к проблеме типа в археологии. Как известно, при его определении акцент делался на том, что за типом стоит то множество артефактов, которое обладает однородностью признаков (И. Рауз именно их считал нужным называть «классом», а Д. Кларк — «популяцией артефактов»), В то же время тип — это система (или же устойчивое сочетание, набор) признаков.

Рассмотрим вопросы построения типологии применительно к анализу керамики. Во всех исследованиях, касающихся археологии раннего средневековья Северного Кавказа, большее или меньшее внимание уделялось керамике, в частности вопросам происхождения и связей аланской керамики с сарматской керамикой Северного Кавказа и Поволжья [Минаева, 1971; Абрамова, Магомедов, 1980]. И все-таки даже в таких сводных работах, как монографии В. А. Кузнецова [Кузнецов, 1962; 1973] или работы Т. М. Минаевой [Минаева, 1950; 1951; 1956; 1960] и Е. П. Алексеевой [Алексеева, 1960], не предлагалось общей классификации северокавказской керамики середины и второй половины I тысячелетия н. э., и выводы опирались на несистематизированные наблюдения. Общим недостатком этих работ являлось отсутствие подробной, обоснованной, опирающейся на статистическую обработку материала типологии керамики[9], которая была заменена выделением каждым исследователем ряда типов или видов на основании различных, как правило, нечетко сформулированных автором признаков (общих и детальных): формы, характера украшения поверхности, размеров и т. д. Ни признакам, ни сосудам, отнесенным к тому или иному типу, не давалось количественных характеристик. В результате изданный различными авторами материал не может быть сравнен между собой и не вписывается в общую схему развития керамики.

С этими бедами сталкиваются и исследователи других культур и территорий, поэтому задача создания типологии керамики, опирающейся на объективные характеристики, является для теоретической археологии первоочередной [Маршак, 1965; 1970; Деопик, Карапетьянц, 1970; Литвинский, 1973; Генинг, 1973; Shepard, 1968; Peacock, 1970; Ericson, Stickel, 1973; Ericson, Attley, 1976; Пустовалов, 1982].

Мы рассматриваем керамику с учетом хронологии и географии, беря за ocновy типологии морфологические признаки, выраженные через ряд промеров и индексов, общих для сосудов любой территории. Более дробное деление проводится уже на основании анализа специфических черт: характера обжига, состава теста, способов украшения внешней поверхности (лощение, ангоб, различные виды линейного орнамента, рельефные валики, зооморфные ручки и т. д.).

Основная цель предлагаемой нами типологии — сделать весь керамический материал эпохи раннего средневековья обозримым, доступным для сравнения и решения вопросов датировки, а также происхождения форм сосудов. При этом целый ряд вопросов, связанных с керамическим производством, затрагивается лишь в самом общем виде: керамика и вопросы этногеографии, взаимоотношения профессионального ремесла и домашнего производства, развитие ремесла и торговли, влияние уровня развития гончарного дела на социальную структуру общества и многие другие. Во главу угла при характеристике керамики каждого района положены материалы из максимально полно раскопанных могильников.

Действительно, сравнивая керамические комплексы из различных могильников даже в пределах одного района, мы никогда не можем с полной определенностью сказать, объясняются замеченные нами отличия только разным временем существования этих комплексов (хронологические) или они связаны со своеобразием деятельности тех или иных гончарных мастерских (локальные особенности). Когда же мы имеем дело с материалами отдельного могильника, то очевидно, что оставившее его население снабжалось керамикой пусть даже не одной, а нескольких гончарных мастерских, но, безусловно, придерживавшихся одной традиции и характеризующихся рядом общих особенностей; в таком случае направленные изменения в форме, орнаментации или технологии оказываются хронологическими признаками.

Перед нами стоит также вопрос естественной классификации — попытка выделить, насколько это возможно, тот или иной тип, который воспринимался, как таковой, древним мастером, имел определенное назначение и в качестве его проявления — специфическую форму, размеры и орнаментацию.

Какие же признаки следует выделять для анализа керамики? На каком уровне остановиться? Ведь одних только количественных и качественных признаков для согдийской, например, керамики середины I тысячелетия н. э. можно насчитать около 300 [Маршак, 1965, с. 13].

Поскольку предлагаемая типология является не самоцелью, а лишь подсобным орудием, мы исходим из того, что извлечем из материала лишь часть информации: пренебрегая частностями и тонкостями, мы сможем уловить лишь наиболее значительные изменения в нем. Предлагаемый морфологический анализ керамики базируется на измерении основных высот и диаметров сосуда и на вычислении ряда индексов, наилучшим образом выражающих форму раннесредневековой керамики Кавказа. Минимум использованных измерений включает диаметр венчика (устья), наименьший диаметр горла, диаметр основания горла, наибольший диаметр тулова и диаметр дна, высоту горла, плечиков, нижней и верхней частей тулова и общую высоту сосуда. Математическое отношение между собой этих параметров дает индексы керамики.

Для удобства читателя все градации индексов сведены в таблицу. Индекс получен путем деления одного числа на другое и выражен в процентах (знак которых мы в дальнейшем опускаем).

Объединение различных сосудов в типы происходит на основании сравнения их качественных признаков в параметров, куда включаются как абсолютные размеры, так и индексы (причем индексы легче сравнивать, чем абсолютные размеры). Важен индекс относительной высоты горла, выражающийся отношением высоты горла к общей высоте сосуда (то есть таким образом мы узнаем, какую часть общей высоты сосуда составляет его горло).

Ряд исследователей применяют индекс, выражающий отношение общей высоты сосуда к наибольшему его диаметру (индекс «А», по Б. А. Литвинскому, или же высотный указатель ФА, по В. Ф. Генингу), что наилучшим образом характеризует общую форму сосуда; но, поскольку высота сосуда в наших вычислениях принимается в качестве одного из основных параметров для получения ряда индексов, мы берем ее в качестве знаменателя.

Для характеристики формы тулова сосуда мы учитываем отношение высот верхней и нижней его частей — «высотный указатель плечика», по В. Ф. Генингу [Генинг, 1973, с. 122], в обратной форме он применен Б. А. Литвинским [Литвинский, 1973, с. 12, 13]. Для характеристики горла мы берем отношение наименьшего диаметра горловины к наибольшему диаметру сосуда. Место расположения наибольшего диаметра является весьма важным признаком.

Кроме того, в некоторых случаях мы характеризуем относительную ширину дна (отношение диаметра донца к наибольшему диаметру); так, для салтово-маяцкой керамики как Северного Кавказа, так и Донца относительная ширина дна — хронологический признак: с течением времени увеличивается относительная ширина дна, так же как и приземистость кувшинчиков — наибольший диаметр располагается все ближе ко дну сосуда, пока оно не оказывается самой широкой его частью.

О чем может рассказать керамика

Гончарное производство алан несет на себе ряд черт, специфических только для него и позволяющих четко выделять продукцию: сюда входит характер обжига (серый цвет в изломе и на поверхности), лощение (черное, блестящее, полосчатое, сплошное, из заштрихованных треугольников, ромбическое и т. д.), пропорции сосудов, место расположения ручки, высокий процент клейменой посуды, типы и т. д. Не только типы керамики, но каждый из признаков (а их выделяется много десятков) четко распределены во времени и пространстве.

Набор керамики, которую аланы в эпоху раннего» средневековья ставили в погребения, существенно отличается от того, который археологи находят в слоях поселений; так, 92,6 % керамики, происходящей из могильников, составляют кувшины различных форм и размеров, кружки и чарочки; сосуды без ручек (кубышки и миски) составляют всего 3,7 %, кухонная керамика любых форм — столько же, причем это соотношение, справедливое для большей части памятников Северного Кавказа, ни в коей мере не характеризует особенностей гончарного производства, оно является отражением особенностей погребального обряда, когда в могилу кладут не столько заупокойную пищу, сколько заупокойное питье. Если обратиться к керамике из поселений [Деопик (Ковалевская), 1961, с. 42], то кухонная керамика там составляет 77,7 % при 20,9 % тарной и всего 1,4 % столовой. Следовательно, кухонная керамика встречена в погребениях примерно раз в двадцать реже, а кувшины, кувшинчики, кружки и чарочки — раз в восемьдесят чаще, чем в поселениях.

Подавляющее большинство всей посуды представлено керамикой, сделанной или по крайней мере подправленной на ручном круге, свидетельствами чего являются симметричность формы, следы заглаживания, видные на внутренней и внешней поверхности сосудов, рельефные клейма или следы подставки от круга на дне и т. д.

Однако, различаясь по ассортименту, керамика поселений и могильников едина как культурно-историческое явление. Важность ее исследования заключается в том, что, являясь самым массовым материалом на поселениях, где датирующие находки могут быть очень редки, керамика, даты и типы которой выясняются на материалах погребений (типы — по целым формам сосудов, а даты — по сопровождающему инвентарю), становится датирующим материалом. Последнее облегчается тем, что в настоящее время в археологии существует целый ряд математических процедур для датировки культурного слоя по процентному соотношению керамического материала. Следует подчеркнуть, что в работах по археологии Кавказа керамика обычно датируется по сопровождающему материалу. Она сама никогда не имела самостоятельного значения для датировок; если же в каких-либо комплексах она оказывалась единственным материалом, то обычно применялись расплывчатые даты типа V–VIII или VI–IX вв. Построение типологии керамики по индексам показывает, что сочетание в комплексе нескольких сосудов, так же как и наличие отдельных типов и признаков, позволяет говорить о более узких датах в век-полтора.

При сравнении деятельности гончарных мастерских различных районов мы видим, что развитие происходит как бы по равнодействующей двух тенденций, где одной силой была роль традиции, вытекающей из стабильности вкусов населения раннесредневекового Кавказа, а другой — различные производственные достижения отдельных мастерских под воздействием других ремесел а иноземных влияний… По-разному достигалась постепенная унификация керамики в пределах сложившегося на протяжении времени ассортимента ее форм. При изучении керамики как изменяющейся во времени системы, где важны не только начальное и конечное положения, но и характер перехода между ними, в специальных работах особое внимание уделяется именно этому процессу развития.

При создании естественной классификации мы ищем тот эталонный тип, который стоял перед мысленным взором мастера-гончара. Имея в своем распоряжении серию сосудов, объединенных между собой сочетанием целого ряда признаков формы и орнамента, исследователь приходит к представлению об этом «усредненном», «типичном» экземпляре, его же мы можем представить графически или в средних индексах, оценив затем все отклонения от него для имеющихся в коллекции материалов (в таблицах сводный рисунок типа или варианта строится с учетом среднего арифметического всех размерных количественных признаков и частоты качественных признаков).

Средние индексы могут быть получены двумя способами, из которых первый наиболее надежный. По нему мы вычисляем индексы для каждого сосуда, а потом уже по каждому отдельному индексу — среднее арифметическое для выделенного типа. Второй способ: вычисление индекса для уже усредненных данных, то есть для сводного типа. Именно этим путем как наиболее экономным мы идем в нашем исследовании.

В специальных работах автором была подвергнута такому анализу вся раннесредневековая керамика Центрального Кавказа. Для могильников верхней Кубани это коллекция в 217 сосудов, происходящих примерно из 70 комплексов более чем из 20 пунктов Карачаево-Черкесии, в частности 60 сосудов из 18 комплексов Гиляча. Она членится на 16 типов, часть которых подразделяется на варианты.

Рассмотрим на нескольких примерах, что дает предложенная нами типология формы по индексам по сравнению с традиционной. В могильниках верхней Кубани и окрестностей Кавказских Минеральных Вод одним из наиболее распространенных типов керамики в могилах являются небольшие чарочки-кувшинчики с серой или черной поверхностью, украшенной горизонтальными лощеными полосами по прямому горлу и вертикальным лощением по тулову. Они могут быть рассмотрены с разной дробностью — там, где В. А. Кузнецов [Кузнецов, 1962] выделяет один тип, а Т. М. Минаева [Минаева, 1951] — два, автор выделяет два, членящихся на шесть вариантов.

Кузнецов I тип

Минаева I тип II тип

Ковалевская I тип (31 экз.) II тип (82 экз.)

варианты: 1 2 варианты: 1 2 3 4

Это деление дает возможность получить дополнительную информацию о дате комплексов, происхождении рорм, связях населения.

Так, рассматривая даты погребений, из которых происходят сосуды 1-го и 2-го вариантов 1 типа, мы видим, что 1-й характерен для VI–VII вв. (и лишь в отдельных случаях для V в.), а 2-й — исключительно для погребений VI в. Это значит, что относительно крупные чарочки-кувшинчики более стройных очертаний производятся в V в., а позже они приобретают более приземистую форму и становятся ниже (высота уменьшается от 12,5 до 8,9 см.).

Эта же закономерность в изменении формы наблюдается и для чарочек-кувшинчиков II типа, украшенных выпуклыми сосцевидными выступами, причем изменение формы подкрепляется изменением числа выступов, которых тем больше, чем древнее погребение, откуда этот кувшинчик происходит. По 4–5 выступов на всех сосудах в ранних погребениях Гиляча (погребения. № 1, 3, 5, 6, раскопки 1965 г.), тогда как в Байтал-Чапкане таких сосудов всего 3 (катакомбы № 20, 21) из 22 экземпляров, на остальных по 3 выступа, что мы наблюдаем и в комплексах VI–VIII вв. в окрестностях Кавказских Минеральных Вод; в комплексах IX в. представлены кувшины лишь с одним сосцевидным выступом. Форма и орнаментация этих выступов и процент украшенных ими сосудов меняются не только во времени, но и в пространстве: 37,8 % на верхней Кубани, 25,5 % в Кавказских Минеральных Водах, 8,5 % в Кабардино-Балкарии, 1,5 % в Осетии при 0,6 % в Дагестане (ука: жем еще, что сосцевидные выступы были типичны для хобаиских сосудиков скифского времени).

Хронологическим показателем оказываются, таким образом, некоторые признаки формы, выраженные в индексах. Отношение высоты верхней части тулова к нижней (собственно, это характеристика степени стройности сосуда) на материалах керамики верхней Кубани дает четкую картину: менее 100 для VI–VII вв., более 100 для VIII–IX вв. и более 150 для IX–X вв. (мы уже подчеркивали, что этот процесс перехода от вытянутой формы к приземистой начался в V в., а вернее, в позднесарматское время, но, к сожалению, для позднесарматского периода не производилось подсчетов индексов керамики). По отношению высоты горла к общей высоте сосуда отделяются комплексы самого конца I тысячелетия н. э. от более ранних — индекс меняется от 33–36 до 20–20,5.

Специфика того или иного памятника проявляется в ассортименте керамики, что отражает особенности погребального обряда, очевидно связанные с этнокультурной принадлежностью погребенных; так, в единственном верхнекубанском катакомбном могильнике Байтал-Чапкан в погребениях найдены миски, столь характерные для катакомбных же (но лодкурганных) погребений V в. н. э. из Брута и хутора Октябрьского. Отдельные типы керамики документируют связи верх не куб а некого аланского населения с жителями Черноморского побережья Кавказа, в частности абасгами и санигами: красноглиняные бутылкообразные сосуды, красноглиияная керамика с росписью; но это уже в большей степени касается следующего исторического периода, здесь женам хотелось акцентировать лишь один аспект этой темы — близость между керамикой V в. и керамикой последующих периодов (VI–VIII вв.) и единую линию ее развития.

На материалах верхнекубанских памятников могут быть решены те вопросы, которые мы не можем решить на многих других: какое среднее количество сосудов приходится на одного погребенного, существует ли отличие в количестве, наборе и размерах сосудов для погребений женщин, мужчин и детей, можно ли делать какие-то выводы о богатстве погребенных на основание числа Положенных с ними сосудов? В этом смысле памятником первостепенной важности является Байтал-Чапканский катакомбный могильник VI–VII вв., где катакомбы использовались (за одним только исключением) для одиночных погребений.

Что касается среднего числа сосудов на одного погребенного, то наибольший показатель наблюдается для женских погребений (3,8 сосуда), затем для каждого из погребений парного захоронения (3,0), мужских (2,8 и детских (2,5). Эта же связь с полом и возрастом почти полностью повторяется в распределении среднего объема сосудов (в качестве критерия взята высота): 18.7 см для парного погребения, 16,2 см для женского, 15.8 см для мужского и только 10,9 см для детского. Другими словами, это значит, что в детские погребения ставили только маленькие кружки и очень редко кувшины, а в погребения взрослых — кроме кружек, кувшинов иногда крупные трехручные кувшины-водолеи (чаще женщинам, чем мужчинам). Конечно, если бы мы измеряли не высоту сосуда, а объем, то полученные отличия были бы еще нагляднее.

Среднее число сосудов на одно погребение может также служить хронологическим показателем: ранние погребения содержат до шести сосудов (Гиляч), тогда как в погребениях IX в. (Мокрая Балка) каждое второе погребение вообще не содержало керамики, а в остальных было по одному сосуду. Этот показатель уменьшается постепенно от 3,0 (V–VII вв.) через 1,5 (VIII — первая половина IX в.) до 0,5 (вторая половина IX в.).

Рассмотрев лишь некоторые аспекты формализованного анализа массового керамического материала и возможностей его применения, мы отчетливо видим, насколько красноречивым и исторически информативным может оказаться этот материал при умении правильно его прочесть. В нашем случае он позволяет проследить преемственность в гончарной традиции от кобанской культуры к аланской, а в пределах аланской — от первых веков нашей эры до развитого средневековья, то есть именно керамика демонстрирует местные древние корни раннесредневековой аланской культуры.

Аланы и ирано-византийские отношения в VI–VII вв.

Шестое столетие является временем расцвета или, собственно, демографического взрыва для того населения северокавказских гор и предгорий, которое принято отождествлять с аланами. Если для V в. все пункты, откуда происходят интересующие нас древности, можно пересчитать по пальцам, а количество погребений лишь очень незначительно превышает число могильников, то для VI–IX вв. археологическая карта уже насыщена памятниками — сотни поселений и могильников, сотни погребений в могильниках, памятники характеризуют разнообразие вещей, их достаточно четкие даты и ареалы при ощутимой локальной специфике. Исследование этого яркого периода существования на Северном Кавказе аланской культуры поднимает большое количество интересных и дискуссионных проблем, часть которых мы постараемся осветить.

И почти как парадокс — очень сдержанные данные письменных источников: история населения VI–IX вв. может быть воссоздана нами в основном на археологическом материале.

О всех событиях, происходивших за — Кавказским хребтом (если смотреть глазами византийцев и иранцев), мы узнаем только в связи с событиями международной жизни VI–VII вв., когда интересы крупнейших держав мира того времени — Византии и Сасанидского Ирана — столкнулись на Кавказе. Историки раннего средневековья знали значительно больше об интересующих нас народах, чем мы можем предположить, но, к нашему величайшему сожалению, далеко не все сведения, которыми они располагали, нашли отражение в источниках, посвященных по преимуществу политической ситуации на Черноморском побережье Кавказа. Они прекрасно осведомлены о расстановке сил и общем положении описываемых народов, но из этих текстов удается извлечь лишь крупицы информации, представляющей для нас интерес в контексте данной работы. Для VI в. сведения черпаем мы в ряде сочинений Прокопия, Менандра, Агафия, Феофилакта Симокатты, Феофана и Захария Ритора.

Территорию, занятую аланами, Прокопий определяет от пределов Кавказа до Каспийских ворот (я солидарна с точкой зрения Ю. Кулаковского, М. И. Артамонова. Г. В. Вернадского, Ю. С. Гаглойти о том, что речь здесь идет о Дарьяльском проходе, а не о Дербенте, как полагали В. Ф. Миллер, В. А. Кузнецов и Я. А. Федоров). Вторит ему и Захарий Ритор: «За воротами (Каспийскими. — В. К.) бургары со [своим] языком, народ языческий и варварский, у них есть города; и аланы — у них пять городов… Авгар, сабир, бургар, алан, куртаргар, авар, хасар, дирмар, сирургур, баграсик, кулас, абдел, эфталит — эти тринадцать народов живут в палатках, существуют мясом скота и рыб, дикими зверьми и орудием» [см. Пигулевская, 1941, с. 165].

Граничат аланы в горах Кавказа со сванами и врухами, а на севере — с гуннами и савирами. У Агафия для середины VI в. идет речь о намерении византийского военачальника Сотериха отдать крепость Буклон на берегу моря аланам, чтобы варвары, союзники Византии, там могли бы получать от нее «субсидии» за оказываемую военную помощь.

Как мы уже говорили в главе о гуннском времени на Кавказе, силу тому или иному народу давало владение кавказскими проходами, а их было много и помимо Дарьяльского и Дербентского. Менандр, говоря о Сванетии, которая оказалась «искрой бедствия, яблоком раздора» для Ирана и Византии в VI в., указывал, что там «проходят скифы».

Прокопий подчеркивал, что через Дарьял с севера воины «отправляются на своих конях, не делая никаких объездов. Но когда они обращаются к другим проходам, то должны преодолевать большие трудности и уже не могут употреблять тех же лошадей» [Прокопий, 1876, кн. I, гл. X, с. 111].

По письменным источникам V и начала VI в. мы зидим алан союзниками Ирана. Прокопий Кесарийский писал о них: «Это — племя независимое, по большей части оно было союзным с персами и ходило походом на римлян и на других врагов персов» (Ргос. De bello got. VIII, 3, 4). Очевидно, вещественными свидетельствами этих связей с Ираном можно считать богато инкрустированные камнями шарнирные бляхи из погребения V в. в Гиляче, раскопанного Т. М. Минаевой в 1965 г., из богатого погребения около Кисловодска и в гробнице Кишпека, а также ранние сасанидские геммы из Осетии.

Еще в 1958 г. мне приходилось писать о том, что кажущиеся противоречия в показаниях письменных источников о союзных и враждебных отношениях алан с Византией объясняются тем, что на Северном Кавказе были две группировки аланских племен, западная и восточная, отличавшиеся по своим политическим симпатиям и ориентации [Деопик, 1959, с. 612–620]. При этом, если восточные аланы были неустойчивы политически и выступали на той стороне, где им в данный момент было выгоднее, то западные постоянно проводили гораздо более четкую политическую линию, придерживаясь традиционно дружественных отношений с Византийской империей.

В это время происходит консолидация западных алан; на протяжении ряда лет (с 558 по 572 г.) византийскими историками упоминается «вождь», «владетель» или «царь» западных алан Сарозий (Сародий или Сарой). На всем протяжении своего правления он проводит определенную и последовательную политику союза с Византией. Восточные же аланы незадолго до этого (в 550–551 гг.) в составе персидских войск вторгаются в Колхиду, а в 562 г., во время правления Сарозия, даже совершают поход на Восточную Грузию, заставив ее подчиниться Ирану.

Опираясь на источники, мы можем представить себе территорию подданных или, вернее, единоплеменников Сарозия: это верхняя Кубань, Пятигорье и современная Балкария — только здесь оставались в это время неподвластные Ирану перевальные пути, а в них и была в первую очередь заинтересована Византия. Ведь в пору самых напряженных схваток с Ираном ей нужно было не порывать связей со степью, чтобы искать себе новых союзников в этой борьбе. Во владении и защите этих проходов аланами был залог их союза с Византией. Действительно, именно к Сарозию в 558 г. обратились авары с просьбой помочь им завязать дружеские отношения с Византией, и Сарозий сразу же сообщил об этом начальнику византийских войск в Лазике Юстину, который и передал об этом императору Юстиниану. О силе и влиянии Сарозия свидетельствует желание византийского посла к тюркам Земарха на обратном пути представиться владетелю Алании, причем сопровождавших его тюркских посланников Сарозий допустил до себя лишь после того, как они сложили оружие. Интересно, что Сарозий был в курсе всех военных действий в Лазике, знал, что в Сванетии в это время находится в засаде персидский отряд, и посоветовал посольству Земарха использовать более западный перевал — Даринский путь, северокавказский участок знаменитого Великого шелкового пути (скорее всего речь идет о Клухорской перевале), выводящий непосредственно на Черноморское побережье. Надо полагать, что эти пере валы находились на территории, подвластной Сарозию. Проводить такую определенную и твердую. внешнюю политику было можно, только опираясь на прочные тылы. И здесь естественно выдвинуть гипотезу, что появление в конце VI или в начале VII в. серии поселений; системой «строго продуманной организации обороны» [Пессен, 1941, с. 24–25] как раз по всем горным долинам, уходящим к перевальным путям, мы должны связывать с деятельностью того же владетеля Сарозия. Именно эта гипотеза, как кажется достаточно убедительная и опирающаяся на всю сумму материалов, позволит нам внести в шкалу относительной хронологии опорную абсолютную дату. Появление значительных масс населения (не из степи ли?) в предгорных и горных районах, поражавшее нас до последнего времени своей неожиданностью и массовостью, получает объяснение. Приобретает оно и достаточно определенную датировку — это третья четверть VI в. Находит свое объяснение и общность материальной культуры верхнекубанских, пятигорских и малкинско-баксанских памятников, причем единообразие западных памятников значительно заметнее, чем восточных, византийские влияния (прослеживаемые особенно по бусам и монетам) здесь сильнее. Интересно, что для Византии Сарозий был ценен не столько как военный союзник, поставщик военных дружин (хотя и это могло иметь место), сколько как «владетель» и устроитель своей земли, надежная защита посольств, идущих северокавказскими путями.

К концу 70-х годов VI в. аланы (очевидно, жители равнин и предгорий), по сведениям Менандра, попали в политическую зависимость от тюрок Турксанфа [Миллер,1881, с. 55, 61], правда ненадолго, так как неурядицы на востоке заставили тюрок вскоре оставить захваченные территории.

Возникновение Хазарского каганата и политическая его активность на полтора века почти полностью вытеснили имя «алан» со страниц письменных источников.

После событий, связанных с посольством Земарха, долгие годы византийские авторы молчали о Северном Кавказе, их внимание было приковано к другим событиям, происходившим в непосредственной близости к Константинополю (нашествие авар 601, 620, 626 гг., aваро-кутургурские междоусобицы 630, 631, 635 гг., появление орды Аспаруха на Дунае) или же в Центральном Закавказье (вторжение тюркютов через Дербент 626–628 гг., осада и взятие Тбилиси, восстание Джеваншира против персов в 645 г.). Большой интерес вызвало у них образование Хазарского каганата, победы хазар и захват Беленджера (652 г.). Не могли их оставить безразличными и все события, связанные с экспансией арабов на востоке, в частности в Закавказье: первый их поход на хазар, окончившийся неудачей. Византия не могла не использовать в своих интересах столкновение арабов и хазар и попытку хазар утвердиться в Закавказье — нападение на Армению (по Егише, в 683–685 гг., по Гевонду, в 689 г.). Одно из событий конца VII в. должно привлечь наше внимание в связи с историей северокавказских алан.

Аланы, абасги и Византия на рубеже VII–VIII вв.

К 695 г. относится свержение императора Юстиниана II и отправление его в ссылку в Хер сон ес, где он женился на дочери (или сестре) хазарского кагака Феодоре, переехал в крепость Дорос в горном Крыму, а затем на Таманский полуостров, в Фанагорию. У армянского писателя VIII в. Вардапета Гевонда мы читаем: «Юстиниан, у шедши в землю хазар, женился на дочери царя хазарского Хакана и просил у него помощи. Тесть Юстиниана отправил сильное войско, а с войском некоего Трвега, мужа могущественного. Достигши Константинополя, Юстиниан победил в битве соперников и снова утвердился на царстве. Трвег между тем был убит в сражении, а войско хазарское отослано обратно с превосходными подарками и с большим приобретением» [Гевонд, 1862, с. 11, 136). Несколько иначе описывает эти события Феофан.

Поскольку Юстиниан II не скрывал своих планов реставрации императорской власти, то правивший в Византии в это время Тиверий III потребовал у кагана выдать его живым или мертвым. Тот отправил наемных убийц, но Юстиниан И, предупрежденный женой Феодорой, бежал в Дунайскую Болгарию, провел там зиму с 704 на 705 г. и во главе «булгар и славинов» осадил Константинополь, который и захватил, восстановив себя в императорском достоинстве [Успенский, 1913, т. I, с. 727]. В этих событиях ему помог военачальник (cпафарий) Лев — будущий император, родоначальник Исаврийской династии, пребыванию которого на Кавказе мы обязаны нашими сведениями о северокавказских аланах начала VIII в. На этого-то спафария Льва император Юстиниан возложил сложную миссию — укрепить связи империи с аланами и за солидную сумму денег организовать их походы на территории абасгов, которые вместе с лазами еще в 697 г. восстали против Византии, призвав себе на помощь арабов [Кулаковский, 1898, с. 56; Успенский, 1927, т. II, с. 5; Воронов, 1975, с. 152].

На протяжении пяти-шести лет спафарий Лев является участником полных драматизма и неожиданностей событий, разворачивавшихся в земле алан, абасгов и апсилов. К нашему величайшему сожалению, император Лев Исавр не оставил записок, и всю информацию о происходивших событиях мы можем почерпнуть только у историка Феофана, не бывшего их современником. И все-таки мы позволим себе рассказ об этих годах, проведенных Львом на Кавказе, насытить живыми подробностями, но просим читателя помнить о том, что ряд характеристик мест, ситуаций мы возьмем из… мемуаров русского офицера-разведчика Ф. Торнау, оказавшегося в этих же местах с очень близкими целями, находящегося примерно на таком же положении, попадавшего в аналогичные ситуации, но… через 1130 лет. Описывая пути, которыми шел Лев, перевалы, переправы, казалось бы, мы могли пользоваться и нашими сегодняшними впечатлениями: мне удалось побывать — где пешком, где верхом, где на экспедиционной машине или вертолете — почти всюду, где мог или должен был быть Лев Исавр; но это то же самое, что путь по джунглям, наполненным дикими животными, сравнивать, с прогулкой по парку с гуляющими в вольерах фазанами и павлинами, слишком многое изменилось здесь за последнее столетие. Хотелось бы хоть в какой-то мере, увидеть глазами наших героев эти горы, полные опасностей, неожиданных встреч, нападений…

При Льве в руках Византии оставался лишь Фазис (совр. Поти), с востока надвигались арабы, гарнизоны которых уже заняли ряд лазских, апсилийских и абасгских крепостей, а на севере росла мощь хазарской державы, причем не только на Итиле, в Дагестане и в степях, а уже и в горах Кавказа. Точно, так же в 30-х годах XIX в. Россия на Черноморском побережье могла опереться лишь на несколько укрепленных пунктов (Сухуми, Бомборы-Гудаута, Пицунда, Гагра, Геленджик), связь между которыми по суше была ненадежной, непостоянной, а иногда и просто отсутствовала. Если учесть, что по Кубани, в Пятигорье и далее на восток вплоть до Дагестана располагалась цепь русских укреплений, а путь между этими двумя районами приложения сил России находился в руках «немирных» горцев, то ситуация предстанет еще более сходной. В обоих случаях возникала необходимость сбора информации о расстановке сил, о характере и степени пригодности страны для военных передвижений (конных либо пеших подразделений), о доступности перевалов, о населении, его враждебности или дружественности тем странам, чьи интересы представляли разведчики, о которых идет речь.

Лев Исавр попал в Закавказье, в Фазис, морским путем, через Трапезунд. Ту солидную сумму денег, которою снабдил его для передачи аланам Юстиниан II, он временно оставил в Фазисе, сам же в сопровождении нескольких местных жителей, верных Византии, направился через Апсилию к аланам. С подобной же миссией прибыл — из Тифлиса в Сухуми осенью 1834 г. Ф. Торнау. Некоторое время он находился то в Сухуми, то в Бомборах, чтобы подобрать себе надежную группу помощников из местного населения для выполнения намеченного плана — проникновения на вражескую территорию за Гагрой; собственно, это именно и есть та территория абасгов или санигов времени Льва Исавра, на которую нужно было организовать нападение алан. Как и Льву Исавру, Торнау, для того чтобы попасть на территорию Северо-Западного Кавказа, нужно было сначала попасть на северные склоны Большого Кавказа, что в обоих случаях было нелегко, так как кавказские перевалы контролировались с севера в VIII в. аланами, а в XIX в. родственными абхазцам абазинами, заинтересованными в дружественных отношениях с Россией. Можно предположить, что подготовка к переходу на Северный Кавказ и выбор надежных спутников были аналогичны для Льва и Торнау. Очевидно, им обоим в качестве спутников кроме местных жителей (лазов у Льва и абхазцев у Торнау) нужны были проводники, «так как в горах опасно путешествовать по незнакомым местам, не имея провожатого из того племени, общества или аула, через которые приходится ехать. Такой провожатый служит перед своими ответчиком за путешествующих и, с другой стороны, обязан защищать их и мстить за них, если им будет нанесена обида» [Торнау, 1864, ч. I, с. 81].

И Лев и Торнау расплачивались за помощь деньгами и правительственными обещаниями, которые они были уполномочены давать за оказанные им серьезные услуги (армейские чины, прощение бывших ранее проступков), — все это до удивительного совпадает, несмотря на тот огромный, собственно, поток времени, который разделял рассматриваемые события. И там и тут одних обещаний было мало, залогом того, что обещания, даваемые разведчиками, будут выполнены, было их официальное положение: спафарий, уполномоченный Юстинианом II, с одной стороны, и Торнау, уполномоченный русским государем и имевший поручителями владетелей Абхазии, — с другой. Но нужны были гарантии со стороны проводников и спутников. Если абасги предлагали Льву заложником сына владетеля, то Торнау прибегал к самым сильным местным средствам, позволявшим обезопасить его жизнь: прошел обряд аталычества, получил клятву верности именем могилы отца и матери, крестом и Кораном [Торнау, 1864, ч. I, с. 83]. В группе Торнау трое ехали верхом, четверо шли пешком. Насчет того, какой транспорт был у Льва, мы ничего не знаем, но, очевидно, также часть была верхом (скорее всего и сам Лев Исавр).

У Торнау описано, как, пользуясь Марухским перевалом, его группе пришлось оставить всех лошадей на южном склоне хребта и, только после того как Они прошли все самые опасные места, протоптав в снежниках глубокие тропы, и дошли до истоков Зеленчуков, остановившись на дневку, удалось уговорить проводников за приличную мзду вернуться и привести коней. Когда он же рассказывает о другом своем переходе через Кавказ (с севера на юг), то красочно описывает, как двух превосходных кавказских коней, которых они вели с собой в качестве даров, они переносили на руках через крупные скальные обломки и в труднодоступных местах. Надо сказать, что, очевидно, очень древнюю традицию имеет у жителей высокогорья дополнительный источник доходов: они предоставляют вьючных и верховых коней тем, кто переваливает Кавказский хребет (ив наши дни турист может водрузить свой рюкзак вместе чуть ли не с десятком других на спину привычного к местным тропам коня, а соответствующую мзду вручить его хозяину). У Торнау «шествие заключали двое слуг, тащившие на своих плечах мешки с просом, тулуки с кислым молоком, котел и подгонявшие двух баранов, назначенных для нашего продовольствия до первого селения, лежавшего в трех переходах впереди нас» [Торнау, 1864, ч. I, с. 85]. Примерно тот же груз должен был быть у группы Льва, разве что специальное место должны были занимать дары аланскому правителю. Лев Исавр — и здесь его пути разошлись с Торнау — выбрал Алсилийский путь (нынешняя Военно-Сухумская дорога) — давно известный и широко использовавшийся в древности кавказский участок Великого шелкового пути [Иерусалимская, 1967; 1972; Бгажба, Воронов, 1980, с. 42]. Очень возможно, что Лев Исавр, как и Торнау, встретил на своем пути жертвенник духу-покровителю гор. «Углубление было наполнено до половины древними монетами, железками от стрел, съеденными ржавчиной кинжалами, пистолетными стволами пулями и женскими застежками и кольцами. Ни один горец не переходит… перевал, не пожертвовав что-нибудь горному духу, и можно быть уверенным, что ничья рука не осмелится коснуться того, что ему принадлежит. И меня заставили принести в жертву несколько мелких монет, для того чтобы умилостивить горного духа, иначе, говорили мои проводники, он зароет нас под снегом, когда мы станем спускаться, или не пошлет нам дичи, или отдаст нас в руки наших врагов» [Торнау, 1864, ч. I, с. 94].

Льва Исавра на Северном Кавказе встретил с почетом владетель алан Итаксис. Миссия увенчалась успехом: даже не из-за денег (они ведь были оставлены в Фазисе), а из «любви к императору» — аланы вторглись в Абасгию через горные проходы, опустошили ее и вернулись с добычей. Абасги, узнав о роли Льва в этих событиях, сообщили аланам, что обещанные им за эту карательную экспедицию денежные суммы возвращены Юстинианом II в Константинополь, они же, со своей стороны, предлагают 3000 золотых монет за выдачу им Льва. Аланы проявили здесь ту свою особенность, которую мы отмечали и для более раннего времени, — устойчивость своего дружественного к Византии отношения, ответив отказом. Второе предложение — уже 6000 золотых монет — аланы решили использовать для рекогносцировки проходов через Кавказский хребет из своей страны в Абасгию, что им должно было бы понадобиться в дальнейших военных действиях. «Мы отпустим вместе с абасгами наших людей, изучим их ущелья, разграбим и опустошим их земли…» (Феофан) [см. Чичуров, 1980, с. 66]. Дав притворное согласие на выдачу спафария, аланы получили богатые дары от абасгов, передали его связанным, но сами во главе с Итаксисом направились следом, чтобы уже за перевалом похитить его, перебив всех сопровождающих абасгов, и вновь опустошить страну.

Все эти действия, собственно, и были задуманы Византией как наказание неверным абасгам. Поэтому византийский император обратился к абасгам с письмом, обещая им прощение, если они дадут беспрепятственно вернуться спафарию Льву в Византию. Абасгов эта перспектива устроила, они даже предлагали отправить аланам заложников в обмен на Льва, которого они намеревались вернуть в Византию, но, не веря их слову, Лев стал ждать другой возможности вернуться на родину. Возможность эта скоро представилась. Пользуясь тем, что силы арабов были надежно заняты на восточной оконечности Кавказа (к 711–712 гг. относится поход Джерраха на хазар), византийский отряд двинулся из Фазиса на крепость Археополис — Цихе-Годжи, первый и самый значительный город у лазов, по словам Прокопия Кесарийского закрывавший путь с Черноморского побережья в Восточную Грузию. Сейчас, после многих сезонов полевых работ грузинских археологов, пожалуй, это один из наиболее впечатляющих раннесредневековых городов-крепостей Грузии. Стоя перед мощными двойными стенами из аккуратно пригнанных камней или перед монументальными воротами, столь высокими, что в них можно проехать на крытой машине, глядя на базилику, стоящую сейчас среди зелени, и на неприступный, господствующий над крепостью холм цитадели, покрытый лесом, понимаешь, как силен был этот город. Осада Археополиса отрядом византийцев и армян была спешно снята из-за получения ими сведений — как выяснилось потом, ложных — о движении арабских войск на помощь осажденным. Отряд вернулся в Фазис, но от него отделилось около двухсот человек, которые с грабежами «поднялись к областям Апсилии и Кавказских гор» [см. Чичуров, 1980, с. 66]. На свой риск и страх они решили пробиться к аланам, которые, узнав о том, что они достались в Кавказских горах и предавались грабежам» [Чичуров, 1980, с. 66], сообщили об этом Льву. Последний, взяв с собой отряд в 50 человек, в мае месяце, не дожидаясь таяния снегов, пошел на соединение с ними. Торнау совершил свой переход через Марухский перевал несколько позже по времени — в июле, и то, по его словам, «жаркое солнце палило наши головы, между тем как ноги не выходили из снега и из холодной воды… Мы стали подниматься на гору по снежной крутизне, перегораживавшей нам путь, подобно неизмеримо высокой стене, без следа дороги и без уступа для отдыха… Вправо и влево от нас возвышались зубчатые горные вершины ослепительной белизны. За ними чернели Абхазские горы и обозначалось море далекою синей полосой. Впереди нас виднелись скалы, лесистые гребни и зеленые травяные отроги главного хребта, между которыми мелькали, подобно серебристым лентам, Кубань и впадающие в нее реки» [Торнау, 1864, ч. I, с. 91, 93].

Отряд Льва спускался на специальных «снегоступах» — «круглых лыжах», скорее всего это широкие лыжи, возможно покрытые шкурами, описанные еще Страбоном: «Зимой вершины гор недоступны, а летом люди поднимаются на них, подвязывая к ногам из-за снега и льда утыканные шипами куски сыромятной бычьей кожи по форме литавров» (Strab., XI, V, 6). У Торнау все было примитивнее: «Оттолкнув тело назад и. смело пробивая пятками тонкую ледяную кору, покрывавшую мягкий снег, мы помчались под гору так скоро, что снежные глыбы, оторванные нашим бегом, не поспевали катиться за нами» [Торнау, 1864, ч. I, с. 94].

Воссоединившись с небольшим византийским отрядом, Лев решил пробиваться к морю и подошел к крепости Сидерон, которую одни исследователи отождествляют с Тцахаром на левом берегу Кодора, другие — со знаменитым апсилийским Цибилиумом-Цебельдой [Воронов, 1975, с. 153]. Лев обратился к Фарасману, владетелю Сидерона, подчинявшемуся арабам, хотя и дружественному Армении, с предложением вновь подчиниться Византии и помочь его расширившемуся византийско-аланско-армянскому отряду выйти к морю.

Получив отказ, Лев Исавр устроил засаду на подступах к крепости, пленил многих ее защитников и начал. осаду. «Крепость, однако, была мощной, и ромеи не могли ее захватить. Марин, первый из апсилийцев, узнав об осаде крепости, был охвачен страхом, думая, что со спафарием большое войско» [см. Чичуров, 1980, с. 67]. Опираясь на помощь подошедшего к нему с 300 воинами апсилийского правителя Марина (или Маринэ), обманным путем Лев Исавр захватил крепость, которую за три дня разрушил и разграбил. После столь блистательной победы отряд Льва Исавра с торжественным эскортом в лице «первого из апсилов» Маринэ был отправлен с большими почестями из Апсилии в Трапезунд и вернулся к императорскому двору, снабдив нас ценными сведениями относительно алан, абасгов и апсилов накануне кровавого похода арабов.

Крепости алан

Еще тысячу лет назад с высоты птичьего полета можно было увидеть в долинах правых притоков Подкумка, вблизи Кисловодска, на останцах и мысах скалистого плато многочисленные небольшие белокаменные крепости, а рядом с ними искрящиеся родники. Каменистые тропы с глубокими колеями от телег на выходах скал уходили вниз, в долину, пересекали ее и затем вновь поднимались на пышнотравные альпийские пастбища — по ним весной гоняли скот на летние выпасы, а по осени везли сено и возвращались отары, стада и табуны.

Рядом с укрепленными поселками раскинулись поля; тучный горный чернозем, достаточное количество влаги и много солнца — залог хороших урожаев. Даже в наши дни с вертолета отчетливо видны, особенно в тех местах, где мысы не запахиваются, контуры каменных укреплений, от одного до трех у каждой крепости.

В конце VI или на рубеже VI–VII вв. возникла сеть этих городищ, причем обращает на себя внимание их однотипность.

Через каждые 2–3 км. на оконечности мыса, господствующего над рекой (высота их над уровнем реки колеблется от 10 до 50 м), на удобных скотоперегонных тропах сооружалась такая небольшая крепость. Иногда на относительно малом пространстве создавалось целое гнездо крепостей; например, у Медового водопада, вблизи Кисловодска, на территории Малокарачаевского конного завода расположено пять таких крепостей — они контролировали путь от Подкумка на Бермамыт, Большое и Малое Седло и в верховья Кубани, на первоклассные альпийские пастбища, откуда открывается величественный вид на Эльбрус и панораму Кавказских гор.

Крепостные стены, башни, жилые и хозяйственные здания были сложены насухо из крупных блоков серого известняка, который ломали на нижнем скальном уступе того же мыса, превращая его тем самым в неприступную цитадель; крепостные стены шириной 4–6 м при высоте, очевидно, метров 6–8, с фланкирующими и надвратными башнями стояли на вертикальном двухметровом скальном монолите-постаменте.

Нижний уступ (шириной всего 4–6 м) имел крутые, скалистые, неприступные от природы склоны. Попасть на верхний уступ можно было только через нижний, потому что особенностью этих поселений было то, что стена цитадели, имевшая длину (в зависимости от естественной ширины мыса) от 10 до 50–60 м, была сплошной и не имела въезда и ворот по фасаду. Ворота находились на нижнем уступе, и за ними располагалась вырубленная в скале лестница, ведущая на цитадель.

Рассказ Прокопия хорошо иллюстрирует картину обороны подобных крепостей: «Один из аланов, выдающийся смелостью духа и силою тела и исключительно искусно умеющий посылать стрелы той или другой рукой, стал в самом узком месте прохода в лагерь и оказался, сверх ожидания, непреоборимой преградой для наступающих» (Proc. De bello Got., VIII, 8, 37). Сейчас, когда на покрытых чебрецом руинах пасутся лишь табуны да отары, трудно представить себе те страшные дни сражений и осад, которые некогда не единожды пришлось пережить стенам этих крепостей. Приходится призывать на помощь источники, в которых отводилось много места военным событиям. Вот что пишет Феофилакт Симокатта о захвате византийцами крепости весной 583 г. — одном из эпизодов ирано-византийских войн. Описание расположения крепости без натяжек можно перенести почти на любую из раннесредневековых крепостей района Кавказских Минеральных Вод и Карачаево-Черкесии: «Это укрепление было неприступным и непреодолимым для осады. Эта крепость была расположена на вершине горы, с обеих сторон которой были обрывистые спуски, а задняя часть горы представляла глубокую пропасть, так что оставался только один-единственный ход спереди, укрепленный сложенными в груду камнями» [Симокатта, 1957, с. 4].

Почти уничтожены пахотой крепости на реке Ольховке у Лермонтовской скалы и несколько лучше сохранились они на реке Аликоновке — «Указатель» у Медового водопада, — где на правобережной крепости до сих пор четырехметровый вал, заросший полынью и горной мятой, скрывает остатки мощной каменной стены. Как и в описываемом Симокаттой случае, конная и пешая регулярная армия противника, не ломая своих рядов, могла здесь вплотную подступить к крепостным стенам с напольной стороны. «И тогда осажденные зажгли по всему кругу стен огненные сигналы», — рассказывает далее Феофилакт; именно таким способом жители крепостей сообщали об опасности и на Кавказе. По реке Аликоновке, от Кисловодского озера до верхнего течения, на протяжении 12 км выявлено 14 крепостей, и, конечно, стоило только появиться неприятелю, как сигнал бедствия оповещал население всей долины: следует немедленно угонять скот и уходить в горы, прятать припасы, а всем вооруженным мужчинам — готовиться к бою.

Противник становился лагерем вокруг крепости, отрезая ее от источников воды. Он травил поля, кормил коней и ждал утра. Правда, спуститься к реке и сам противник не мог: там, где дороги позволяли подойти к реке, она контролировалась с обеих сторон (крепости Нарт-баши и «Указатель» у Медового водопада). Мы не можем во всех подробностях представить, какие отношения связывали жителей этого гнезда крепостей у Медового водопада, по-видимому, они участвовали в совместных походах, например, когда Сарозий отправлял войска для помощи Византии в ее войнах с Ираном; скорее всего, одновременно пользовались выпасами и охотничьими угодьями, а также праздновали конец сбора урожая или вместе пировали в честь воинов, вернувшихся из походов, участвовали в конных состязаниях на поминках или на свадьбах. Следовательно, совместной должна была быть и организация обороны этих крепостей; соседи могли помочь и с тыла ударить по противнику. Картину подобного сражения рисует нам тот же Симокатта: «Бой начали те, которые соскочили с коней… Тучею стрел они закрыли от противников свет божий. Этот народ умеет обращаться с луками, и главная сила его заключается в оперенных стрелах» [Симокатта, 1957, с. 4].

Среди укрепленных поселений алан исследователи выделяют две группы. К первой относятся так называемые «каменные городища» — расположенные в предгорьях и горных районах поселения с оборонительными стенами из камня (их в настоящее время картографировано мною около 130), ко второй — так называемые «земляные городища» на равнинах (представленные таким же количеством памятников) с оборонительными сооружениями, включающими рвы и валы, при возведении которых использовались земля, глина и сырцовый кирпич.

Гипотеза В. А. Кузнецова [Кузнецов, 1973, с. 170] о специфичности крепостей первой группы для западного локального варианта аланской культуры в противовес «земляным», характерным для восточного, обязана их концентрации в верховьях Кубани. Накопление материалов (в 70-е годы было картографировано несколько десятков памятников) показало, что ареал городищ первой группы шире — они обнаружены не только в горных районах Балкарии, но и на землях Северной Осетии, тогда как городища второй группы зафиксированы и на Кубани (Дружбинское городище). Конструктивные особенности городищ вызваны по преимуществу геоморфологией Северного Кавказа и, очевидно, временем их сооружения, а не историко-культурными или этническими отличиями оставившего их населения, но все же основная тенденция их распределения (см. карту) уловлена верно.

На Ставропольской возвышенности и в долинах Кумы, Терека и Сунжи, где сармато-аланы стали оседать еще в догуннскую эпоху, в VI–IX вв. было много укрепленных и неукрепленных поселений [Минаева, 1949. с. 125–164], для которых выбирали мысы с обрывистыми берегами, огражденные глубокими оврагами. Небольшую цитадель дополнительно укрепляли рвами, а основную часть поселения площадью до 15–20 га с напольной стороны снабжали системой рвов и валов.

Характерно групповое. расположение поселений: в каждой группе выделялось одно большое, к которому тяготели остальные. Крупные городища обычно включали два-три кольца обороны, центральное из которых окружало цитадель, а остальные — кварталы городской застройки.

Предложенная И. М. Чеченовым классификация «земляных городищ», разработанная по материалам Кабардино-Балкарии, вполне может быть распространена и на памятники других территорий [Чеченов, 1970, с. 205]. Отсутствие раскопок широкими площадями не позволяет нам представить эти поселения в их историческом развитии, поэтому в классификацию включены в равной мере и однослойные и многослойные памятники (последние, правда, количественно преобладают — обычно культурный слой достигает мощности 3–4 м). Еще А. А. Иессен подчеркивал, что здесь «мы получаем впечатление строго продуманной организации обороны» [Иессен, 1941, с. 24], свидетельствующей об экономическом и этническом единстве населения. На равнине перед каждой группой, состоящей из трех-четырех укрепленных городищ, располагались сторожевые форпосты, представляющие собой небольшие курганообразные возвышения с плоской вершиной, окруженные рвом и валом.

Аланские крепости Центрального Предкавказья («каменные городища») характеризует та же систематичность (групповая) в расположении, зрительная связь между поселениями, небольшие размеры, использование естественно укрепленных мысов и останцов (в небольшой степени обжитых уже в позднесарматское время), сооружение каменных крепостных стен и изредка рвов, вырубленных в скале. Сравнение между собой более сотни поселений верховьев Кубани и Подкумка, исследованных в целом лучше, чем на других территориях, показывает, как со временем менялись их планировка и характер застройки.

В крепости алан «Указатель» над Медовым водопадом [Ковалевская, 1976; 1977] поселение достигало площади почти 9–10 га при цитадели около 1000–1100 кв. м. Цитадель представляет собой треугольник, обращенный острой вершиной к юго-востоку и защищенный неприступными скальными обрывами высотой около 100 м. Благодаря тому, что эти земли никогда не знали распашки, по выступающим из-под дерна камням можно проследить план поселения, его застройку, тем более что пасущиеся здесь стада не дают траве подняться и скрыть контуры руин. Первая линия крепостной стены ограждает цитадель, она состоит из двух каменных панцирей и забутовки из земли и битого камня. С внутренней стороны стены обнаружен дополнительный панцирь. По керамике, представленной фрагментами сероглиняных лощеных сосудов, типичных для могильников VI–VII вв., можно определить время строительства крепости и первого этапа ее использования.

Выровненная поверхность скалы служила основанием жилых и хозяйственных сооружений. Сооружения небольшие, квадратной формы, кладка насухо, аккуратная, камни положены «тычком» и «ложком», углы сооружены вперевязку. Застройка сплошная, дверной проем обнаружен только в одной стене. Центр застройки цитадели — скальный «жертвенник» — сооружение уникальное и неясное. Скальный монолит размерами около 4 кв. м при высоте около 0,70 м представляет собой камень прямоугольной формы со скругленными и подтесанными углами и стенками, плотно лежащий на материковой скале. На его верхней поверхности видно небольшое углубление овальной формы.

Постройки первого этапа — времени сооружения крепости — были основательно разрушены и перестроены. В следующий строительный период на их месте, на высоте в 50–60 см выше материковой скалы, оказалась обширная площадь, вымощенная камнем, в центре которой последовательно сооружены две юрты — сначала многоугольная, а затем округлой формы.

Каменные основания этих двух юрт — первая находка на Северном Кавказе остатков юртообразных помещений — могут рассматриваться как археологические факты, документирующие и оживляющие сухие строчки источников о проникновении тюркоязычных степняков, скорее всего болгар, в предгорья Кавказа в эпоху возвышения Хазарского каганата. Остатки юрт представляют собой кольцо из одного ряда камней, в большинстве поставленных на ребро на материковую скалу. В юрте на скальном выровненном полу найден бронзовый несомкнутый браслет из овальной в сечении проволоки и железный колчанный крюк, типичный для тюркских погребений VII–VIII вв. из Сибири. Керамический материал резко отличается от более раннего: продолжают бытовать сероглиняные лощеные кувшины, но лощение преобладает ромбическое, появляются фрагменты красноглиняных амфор VIII–IX вв., типичных для степных болгарских памятников. В большом количестве найдены фрагменты сероглиняных и красноглиняных пифосов с горизонтальными, треугольными в сечении валиками. Здесь обнаружены также и единичные свидетельства связей со Средней Азией — фрагменты сероглиняной фляги и чарочки-кубка сплошного лощения. Второй строительный горизонт по материалу можно отнести к концу VII — началу IX в.

Следующий этап жизни поселения относится уже к началу II тысячелетия н. э. — этим временем следует датировать обширный посад площадью 9–10 га, ограниченный с напольной стороны разрушенной сейчас каменной стеной. Застройка его несистематическая, однотипные дома расположены группами, и их контуры видны на поверхности. Раскопки одного из них выявили ряд интересных конструктивных деталей: все дома ориентированы по странам света с отклонением на 20°, они однокамерные, площадью 33–35 кв. м, со стенами из ломаного камня и скальных глыб толщиной, от 0,8 до 1,7 м, с печью-камином, частично углубленной в стену, что имеет параллели в этнографии балкарцев и карачаевцев.

Судя по находкам глиняной обмазки, можно полагать, что дома были каменно-турлучными, возможно, двухэтажными, башнеобразными. Осмотр тех немногочисленных аланских поселений, которые имели большие размеры и трехчастное деление (они составляли не более 15–20 % общего числа поселений — например, на Аликоновке их 2 из 14), показал, что дома на посаде в этих поселениях имеют конструктивные особенности, свойственные для этого позднего периода, и если учесть также характер подъемного материала, то можно полагать, что они относятся к X–XII вв. Следовательно, нет оснований считать их одновременными небольшим крепостям, появление посада знаменует следующий этап в развитии поселений Северного Кавказа. Аналогичный процесс наблюдается на поселениях верхней Кубани, что документировано раскопками Т. М. Минаевой на Адиюхе.

Особую тему, освещение которой возможно лишь при сплошном обследовании определенной территории, когда можно быть уверенным, что отсутствие памятников на археологической карте является не следствием неполноты наших знаний, а отражает действительное положение вещей, составляет определение сельскохозяйственной территории, тяготеющей к каждому населенному пункту. Ряд работ европейских ученых на эту тему [Hodder, 1970] позволил выработать эффективный и простой метод моделирования этого явления путем построения окружностей или многоугольников с центром на каждом поселении, заполняющих все исследуемое пространство. В нашем случае мы получаем на каждое поселение от 5 до 7 кв. км — в среднем около 600 га полезной площади, не считая выпасов, летних пастбищ и охотничьих угодий.

Итак, анализируя материалы поселений, можно проследить определенные изменения, происходившие в жизни населения. Если в конце VI–VII в. небольшие крепости, единообразные по плану размещения, составляли единую оборонительную систему, протянувшуюся от предгорий до перевальных путей через Большой Кавказ, то к VIII–IX вв. на некоторых из крепостей просматриваются отчетливые следы их захвата еще недавними кочевниками-тюрками. Позднее, к началу II тысячелетия н. э., жизнь сохраняется лишь на некоторых из поселений, но зато последние резко увеличиваются по площади, получают дополнительные линии укреплений.

Именно для того периода, когда аланы жили на обширных, но уже значительно более редко расположенных поселениях, мы имеем выразительные свидетельства Юлиана Доминиканца, прожившего у северокавказских алан три года в начале XIII в.: «Алания, где жители представляют смесь христиан и язычников… здесь сколько местечек, столько князей, из которых никто не считает себя подчиненным другому. Здесь постоянная война князя с князем, местечка с местечком: во время пахания все люди одного местечка, вооруженные, вместе направляются на поле, вместе косят…» [Юргевич, 1863].

Картина, нарисованная очевидцем, откровенно перекликается с рассмотренными выше археологическими данными, несмотря на то что Юлиан Доминиканец жил несколькими столетиями позже.

Могилы алан

Одна из интереснейших сторон жизни древнего общества— это магические обряды и культы и роль, которую они играли в ней, пронизывая все формы существования. Археологу она открывается прежде всего (если не считать достаточно редких случаев исследования древних святилищ) при углубленном анализе погребальных ритуалов, о которых мы можем судить лишь по тем далеко не полным данным, которые засвидетельствованы материалами раскопок. Мы не знаем, как происходило обряжение покойного, какие ритуалы совершались над ним, какие песни пелись, какие заговоры произносились.

Археологическое изучение погребального обряда Центрального Предкавказья — это сложная комплексная тема, требующая анализа целого ряда моментов: сюда входят характер могильника, в том числе взаимное расположение могил, наличие или отсутствие тризны и жертвоприношений; конструкция погребального сооружения, его параметры, число погребенных в одном сооружении; способ захоронения умершего — поза, ориентировка; характер сопровождающего инвентаря. Все детали погребального ритуала могут быть рассмотрены во времени и в пространстве.

При исследовании раннесредневековых древностей, как мы уже говорили, особое внимание исследователи обращали на тип погребального сооружения, видя в нем один из самых надежных показателей этнической принадлежности погребенного, но последние работы показали, что этот вопрос зачастую решался слишком однозначно.

В могильниках эпохи раннего средневековья на Северном Кавказе представлено большое количество типов могильных сооружений. Сюда входят грунтовые могильники с погребениями в простых ямах (подчас перекрытых плитой) и каменных ящиках; каменные склепы: подземные (иногда их называют грунтовыми каменными гробницами [Минаева, 1971, с. 58–59]), полуподземные и надземные; подбои, одинарные или двойные; катакомбы различных типов — земляные, вырытые в склонах, подкурганные и скальные (иногда их называют наскальными).

Этот перечень далеко не исчерпывает всего разнообразия погребальных сооружений, использовавшихся северокавказским населением в эпоху раннего средневековья. Каждый из указанных типов погребальных сооружений может быть подвергнут дальнейшему членению на основании анализа целого ряда частных признаков, в результате чего будут выделены варианты. Подобное сопоставление по частным признакам позволяет упорядочить во времени и пространстве ряд параллельно существовавших эволюционных рядов различных типов погребальных сооружений. Разнообразие погребальных сооружений на Северном Кавказе наряду с длительностью существования почти всех типов заставляло в свое время исследователей смотреть на этноисторическую информативность погребального обряда пессимистически. Только после появления монографии В. А. Кузнецова «Аланские племена Северного Кавказа» [Кузнецов, 1962], остающейся до сих пор лучшей сводкой всех данных по распределению различных могильных сооружений на Северном Кавказе, погребальный обряд, в частности конструкция погребального сооружения, занял особо важное место при определении этнической принадлежности погребенного.

При решении же вопросов хронологии тип погребального сооружения не «работал», он сам нуждался в дополнительных основаниях для привязки к тому или иному периоду. Для этого не только было недостаточно материала, но, главное полевые исследования производились без учета тех требований, которые можно предъявить к нему, то есть не совсем полно и квалифицированно. Вслед за монографией В. А. Кузнецова появился ряд общих и частных региональных исследований, где типам погребальных сооружений, их генезису и датировке уделено специальное внимание [Алексеева, 1971; Минаева, 1971; Чеченов, 1969; Абрамова, 1972; Крупнов, 1971; Багаев, 1970; Атаев, 1963; Ковалевская, 1959; 1978; 1979; 1981].

По характеру наземного сооружения мы выделяем захоронения бескурганные (подавляющее большинство) и курганные (они представлены только катакомбами гуннского времени). По типу погребального сооружения можно выделить две группы. К первой относятся однокомпонентные сооружения, здесь для погребения используется могильная яма, стенки и перекрытие которой оформлены по-разному, но погребаемый всегда вносится сверху. Сюда входят: Iа — простые грунтовые ямы без использования камня (не считая заполнения); Iб — ямы с заплечиками (перекрытие, очевидно, деревянное); Iв — ямы с заплечиками, перекрытые камнем; Iг — ямы, частично обложенные камнем; Iд — каменные ящики (или «плиточные могилы»: стены из четырех-шести плит, поставленных вертикально); Iе — каменные гробницы (или «подземные склепы»), стены которых сооружены из горизонтально положенных насухо камней, перекрытия — из плит.

Во вторую группу входят двух- и трехкомпонентные погребальные сооружения, состоящие из погребальной камеры, входной ямы (дромоса) и соединяющего их входного отверстия. Погребаемого вносили в камеру не сверху, а сбоку. К этой группе относятся, катакомбы, подбои и каменные склепы (полуподземные и наземные): IIа — грунтовые катакомбы с камерой подквадратной, подтреугольной, круглой или же овальной формы, с входным отверстием, заложенным камнем, и длинным узким дромосом (иногда со ступеньками), расположенным под прямым углом к камере; IIб — грунтовые подбои с камерой овальной или подквадратной формы, с короткой и широкой входной ямой, в длинной стенке которой располагается широкое входное отверстие, заложенное камнями или досками; IIв — скальные катакомбы с камерой овальной, квадратной и полуовальной формы, вырубленной в отвесной скале, с небольшим входным отверстием, заложенным плитой, и изредка с дромосом (как частный случай бывают камеры, длинная ось которых продолжает собой ось входного отверстия); IIг — скальные подбои с камерой полуовальной формы, часто использующие естественные углубления в скале, с широким входным отверстием, заложенным каменной кладкой на земляном растворе; IIд — скальные захоронения (или скальные Склепы) с камерой прямоугольной формы, использующие естественные каменные неглубокие пещеры, где боковые и передняя стенки выложены из камня на земляном растворе и имеют входные отверстия, заложенные камнем; lIe — полуподземные склепы: подземные камеры прямоугольной формы со стенками, сложенными из горизонтальных рядов камня, перекрытые плитами, с входным отверстием в виде небольшого коридора, расположенного, как правило, выше уровня дна камеры, с такими же каменными стенками и перекрытием; IIж — наземные склепы: камеры прямоугольной формы со стенками, сложенными из горизонтальных рядов камня, с каменными перекрытиями, с входным отверстием в узкой стенке.

Это один из возможных путей классификации погребальных сооружений, когда за основу упорядочения взято оформление погребальной камеры с учетом способа захоронения (сверху или сбоку), но далее каждый тип должен описываться как сочетание целого ряда признаков (качественных и количественных).

Анализ погребальных сооружений, так же как и других деталей погребального обряда (коллективность погребений, положение костяка, ориентировка, сопровождающий материал, наличие и характер наземных сооружений и многое другое), позволяет уловить пространственно-временную приуроченность отдельных элементов погребального обряда. Так, подкурганные катакомбы и подбои составляют невысокий процент от общего числа захоронений (около 3 % при колебании от 1,6 до 4,8 %) и равномерно распространены в степной части Северного Кавказа, Грунтовые катакомбы в то же время широко известны и в предгорьях Предкавказья (Подкумок, Клин-Яр, Нижний Джулат), чтобы во второй половине I тысячелетия составить около трети всех погребальных сооружений. Наименьший процент их в верховьях Кубани (20,7 %), а наибольший — в районе Кавказских Минеральных Вод (54,7 %) и Северной Осетии (34.1 %), где они проникают глубоко в горы, вплоть до перевалов. Из района Пятигорья происходят наиболее ранние катакомбы гуннского времени и большое количество катакомбных могильников VI–VII вв.; именно этот район можно считать той территорией, где располагалось основное ядро алан и откуда аланское население— носитель катакомбного обряда погребения — продвигалось на запад, в верховья Кубани (Байтал-Чапкан и Кумыш-Баши. V–VIII вв.), и на восток (Кабардино-Балкария, Осетия и Чечено-Ингушетия), где преобладают катакомбные могильники VIII–IX вв., хотя в достаточном количестве представлены и комплексы VI–VII вв.

Иным образом распределяются скальные захоронения, очень наглядно уменьшение их доли от верховьев Кубани (48,6 %) на восток — 29,7 % в районе Кавминвод, 8,1 % в Кабардино-Балкарии и 9,2 % в Чечено-Ингушетии. Самые ранние комплексы в верховьях Кубани датируются рубежом VII–VIII вв., расцвет относится к VIII–IX вв. (только тогда появляются они на Подкумке и далее на восток), широко представлен этот обряд и в X–XII вв. По происхождению скальные захоронения могут быть связаны как с катакомбами или подбоями, вырытыми в земле или вырубленными в скале, — и тогда закономерна их связь с аланами [Минаева, 1965, с. 136–137], так и с подземными, каменными гробницами или же с каменными ящиками и с каменными полуподземными склепами, исконно кавказскими типами, поскольку скальные захоронения объединяют ряд достаточно отличающихся конструктивно между собой различных погребальных сооружений в отвесных скалах. скальных склонах и под навесами.

Выше мы высказывали предположение о существовании определенной связи между такими фактами, как появление в слоях поселений остатков юрт кочевнического типа или иного керамического комплекса, и приходом из степей в верховья Кубани и в район Кавказских Минеральных Вод тюркского (болгарского) населения на рубеже VII–VIII вв. Появление на этой же территории нового типа могильных сооружений — скальных захоронений — также может предположительно быть связано с этой миграцией [Ковалевская, 1975, с. 78], так же как и распространение грунтовых захоронений (в частности, грунтовых ям с заплечиками, составляющих в Кабардино-Балкарии 24,3 %). Каменные же ящики, а также плиточные могилы, подземные каменные гробницы наряду с грунтовыми могилами, как уже говорилось, являются исконной формой местных погребальных сооружений, восходящих к предшествующим культурам. Они занимают горные районы, достигая в Карачае, Осетии и Чечено-Ингушетии 30–38 %, тогда как в предгорьях они составляют всего 5 % (район Кавминвод).

Однако характер погребального сооружения — это лишь одна из составных частей погребального обряда, большую важность представляет анализ положения погребенного, количество, характер и расположение погребального инвентаря. Особую тему представляет и анализ структуры могильника в целом — как он растет, можно ли выделить семейно-родовые группы и т. д. Этими данными, к сожалению, мы на сегодняшний день совсем не располагаем, и положение здесь гораздо хуже, чем, например, для времени кобанской культуры. Собственно, подобный анализ может быть осуществлен лишь для катакомбных могильников в Байтал-Чапкане [Минаева, 1956] и Мокрой Балке [Ковалевская, 1970; 1972; 1979; Афанасьев, 1974], однако его реализация — дело будущего.

Археологические находки свидетельствуют

Нас поражает обилие и разнообразие, пышность и красота древностей эпохи раннего средневековья на Северном Кавказе. Обширные коллекции оружия и орудий труда, предметов личного украшения — серьги, бусы, браслеты, амулеты, перстни, зеркала-подвески, воинские наборные пояса — обнаружены в сотнях погребений VI–IX вв. Они помогают ученым ответить на многие вопросы. Мы имеем возможность проследить развитие местного ремесленного производства на протяжении V–IX вв. Еще до второй мировой войны археологи открыли разработки медной руды и остатки железоделательных производств, относящиеся к эпохе средневековья. Разработку свинцово-серебряных руд следует отнести к VIII–IX вв. Об этом свидетельствует картографирование местных типов бус из стекла с высоким содержанием свинца: они наиболее часты в районах, примыкающих к месторождениям свинцово-серебряных руд, с постепенным уменьшением к западу и востоку [Деопик, 1963, с. 146].

Орудия труда весьма немногочисленны в погребениях (тесла-мотыжки, топоры, долота) и однотипны в поселениях (ступки, вращающиеся жернова, пряслица).

Оружие в погребениях алан по количеству и богатству декора тоже уступает находкам в одновременных им комплексах как Причерноморья, так и Дагестана, хотя набор его вполне определенен. В могилах IV–V вв. прежде всего мы находим лучников, на вооружении которых луки с крупными костяными накладками и стрелы с железными (втульчатыми и черешковыми) и костяными (черешковыми) наконечниками. По материалам VI–VII вв. мы можем представить себе алана-воина как тяжеловооруженного всадника с длинным прямым мечом так называемого сарматского типа, кинжалом с боковыми выступами у основания рукояти (в форме кинжалов проявляется преемственная связь с кобанскими кинжалами [Крупнов, 1953, с. 159], сохраняется и их местное название [Абаев, 1949, с. 53]), сложным луком с набором крупных железных, черешковых наконечников стрел, копьем с ланцетовидным наконечником, булавой, арканом. Всадник и, возможно, конь защищены кольчужной броней. Несмотря на то что боевые топоры обычно использовались в бою пехотинцами, они часто встречаются и в погребениях аланских всадников и представляют собой оружие, восходящее к позднекобанским формам, так же как и кинжалы.

Вспомним яркие описания походов северокавказскнх воинов на Закавказье Мовсеса Хоренаци: «Как ураган несется по лесу, срывая листья, точно с такой же быстротой (несутся. — В. К.) юноши наши, с коней подымая своих противников на копья. Золотое и серебряное оружие. Такое же убранство было на конях. Казалось, видишь стену. Многие были в броне из ремней и кожи и представляли собою вид крепких скал, на голове у них развевались гривы, как листья тенистых деревьев. Вьющиеся на знаменах драконы с ужасно разинутой пастью, вздуваемые дыханием ветра» [Хоренский, 1893, с. 173].

В VIII–IX вв. появляются сабли — оружие, сформировавшееся в среде евразийских кочевников. На поселениях найдены каменные болы диаметром 0,10–0,15 м. Но в целом характерно использование лука в качестве основного оружия (во многих могильниках стрелы и железный нож являются единственным оружием, положенным в могилу). Особый интерес, далеко выходящий за географические рамки Кавказа, представляет уникальная находка полностью сохранившегося деревянного лука с роговыми и костяными накладками из Мощевой Балки [Милованов, Иерусалимская, 1976, с. 40–43]. Этот лук длиной в 140 см сделан из одного куска березы разной толщины и формы сечения на разных участках, снабжен дополнительными накладками, обмотан сухожилиями и берестой. Он — весьма сложное (по технологии, трудоемкости изготовления и по конструкции) оружие, безусловно обладающее высокой эффективностью. Воины-аланы по преимуществу были всадниками (по сведениям Масуди, аланы могли выставить 30000 всадников); роль коня в их жизни проявляется и в культах, в частности в обилии конских изображений на амулетах и в ритуальных захоронениях коней.

Богатое конское снаряжение использовалось начиная с V в. Позднее мы находим уздечки с двухкольчатыми железными удилами, во внешнее кольцо которых продеваются стрежнеобразные серебряные псалии с фигурными головками в виде цветочной почки или многогранника. Оголовье богато украшено полулунными, крестообразными и удлиненно-прямоугольными накладными бляшками из позолоченной фольги, украшенными чеканным орнаментом и инкрустированными стеклом. Позднее использовались двудырчатые псалии с изогнутым лопаточкообразным концом или слабо изогнутые эсовидные. Стремена, появляющиеся здесь на рубеже VII–VIII или в VIII в., округлые или восьмеркообразные, с плоской подножкой без наружного ребра.

Поскольку в погребальных комплексах мы находим оружие лишь спорадически, да и процент неограбленных погребений очень мал, то ни о какой воинской иерархии на основании оружия говорить не приходится. О месте того или иного дружинника в обществе свидетельствуют количество и характер подвесных ремешков на поясе.

В эпоху «великого переселения народов» число свешивающихся с пояса ремешков и других поясных украшений (бляшек-накладок и небольших наконечников), так же как и материал, из которого они изготавливались (золото, серебро, инкрустации драгоценными камнями или стеклом), несло определенную смысловую нагрузку [Симокатта, 1957, с.,139; G. Laszlo, 1955, с. 181; Ковалевская, 1969, с. 425–432; Ковалевская, 1970, с. 144–155; Kovalevskaja, 1970, с. 187–191]. Кроме того, многочисленность этого материала (из могильников и коллекций только с территории Центрального Предкавказья происходит около 2000 деталей поясов) позволяет использовать поясные наборы в качестве отправных данных для датировок комплексов, из которых они происходят, и для построения хронологических таблиц. Предложенные на этой основе даты могут быть уточнены по многочисленным аналогиям с широкой территории, охваченной «переселением народов», так же как и по сопоставлению эволюционных рядов для разных типов и вариантов украшений поясной гарнитуры.

Ювелирное производство было развитым: наряду с поясными пряжками, повторяющими византийские и восточные, (сибирско-среднеазиатские) образцы, мы можем выявить на Северном Кавказе местные типы, развивающиеся на базе импортных образцов. Это же относится к поясным накладкам и наконечникам. В еще большей мере самобытность местного ремесла (с опорой на местные позднекобанские традиции) проявляется в изготовлении амулетов и зеркал, керамики и оружия, каменных и стеклянных бус и т. д.

Специфика аланской материальной культуры нагляднее всего проявлялась в некоторых типах украшений, в частности в зеркалах и амулетах, обилие которых, разнообразие форм и орнаментации (явно ощутимые при сравнении их с материалами со смежных территорий) свидетельствуют в пользу их производства на месте.

Сравнительное изучение зеркал показало, что, кроме как из Джераховского ущелья, мы не найдем двух экземпляров, отлитых в одной форме; зеркала изготавливались в глиняной (в начале II тысячелетия н. э. — в каменной) форме, на заказ и были, видимо, личными оберегами человека, выполненными в традициях, типичных для аланского ремесла данного периода в целом и для данного района в частности. — Тщательность исполнения становится датирующим признаком. Так, зеркала V в. изготовлены более аккуратно, чем зеркала последующих периодов. Кроме того, несмотря на находки нескольких крупных зеркал в комплексах V в., в целом наблюдается тенденция к увеличению их диаметра на протяжении V–XII вв. Наряду с ними (преимущественно при мужских костяках) на рубеже VII–VIII вв. появляются гладкие или орнаментированные миниатюрные зеркальца-амулеты (диаметром от 1,2 до 3,5 см), в основном характерные для западных территорий Центрального Кавказа.

Картография выделяет излюбленные орнаменты для того или иного района Центрального Предкавказья. Например, часто расположенные радиальные линии более характерны для восточных районов (Чечено-Ингушетия — 31,0 %, Северная Осетия — 26,6 %), чем для западных (Кавминводы — 13,1 %, Кабардино-Балкария — 7,1 %). Зеркала, на внешней стороне которых изображались пятиконечная или шестиконечная звезды, типичны для восточных районов, а с ломаной линией (или же с восьмиконечной и многолучевой звездой) — для западных (в районе Кавминвод их около 46 %).

Некоторые типы зеркал имеют еще более узкий ареал. Так, зеркала с орнаментом из завитков, выполненных выпуклыми точками, типичны только для комплексов VIII–IX вв. из Дарьяльского ущелья и Чечено-Ингушетии. В некоторых могильниках вообще нет однотипных зеркал (например, в Мокрой Балке), в других случаях разнообразие рисунков сведено к минимуму: в Архоне больше половины зеркал украшено рельефным рисунком в виде шестиконечной звезды. Специфическая особенность аланской культуры — это обилие и разнообразие металлических амулетов (250 экз.). Они имеют лишь небольшое количество аналогий в одновременных им памятниках на территории Евразии, где их появление мы можем рассматривать как результат связей с Кавказом.

На территории Кавказа их истоки уходят в эпоху бронзы и раннего железа, и можно проследить единую линию развития до эпохи раннего средневековья, а подчас и почти до наших дней. Как правило, амулеты оказываются неотъемлемой частью инвентаря женских погребений, исключение составляют амулеты в виде всадников из мужских захоронений.

Амулеты — прекрасный хронологический признак. В комплексах V в. металлические амулеты не обнаружены (очевидно, для этой цели использовались только бусы, а возможно, и зеркала). В VI–VII вв. выделяются два типа антропоморфных подвесок: подвески (или фибулы) с птичьими головками по краю и крупные кольцевидные подвески с девятью и одиннадцатью утолщениями.,

К VIII–IX вв. относится расцвет металлических амулетов, встречается несколько десятков типов солярных, а также изображения коней, всадников, оленей и козлов, человеческих фигурок, вписанных в кольцо, солярно-зооморфных и т. д. Почти нет типов, которые были бы характерны только для одного из вариантов аланской культуры, за исключением одного типа амулетов-всадников, представленного лишь в западном варианте, или колесовидных крупных амулетов с четырьмя тяжами, утолщениями и ушком, присущих памятникам восточного варианта (колесовидные семилучевые амулеты с ушком связаны с западным вариантом, а без ушка — с восточным).

Вместе с тем из этого обширного репертуара в каждом из могильников выбирается определенный (довольно ограниченный) набор. В могильниках, расположенных в 2–4 км друг от друга, он может для одновременных комплексов не повторяться; например, в могильнике у бывшего подсобного хозяйства им. Луначарского найдены амулеты с изображением оседланных коней или всадников, которых нет неподалеку — в могильнике Мокрая Балка; с другой стороны, солярно-лунарные амулеты, широко представленные в могильнике Мокрая Балка (две трети находок), полностью отсутствуют в одновременных могильниках, находящихся от него в непосредственной близости, хотя в целом это один из наиболее распространенных типов амулетов.

Возможно, амулеты как-то связаны с родовой (или фратриальной) принадлежностью (например, род оленя, орла) или же местом в дружинной иерархии. Амулеты в виде взнузданного и оседланного коня или же всадника, находимые по преимуществу в мужских захоронениях, возможно, свидетельствуют о месте данного мужчины в воинской иерархии. Интересно, что к середине IX в. происходит резкое уменьшение разнообразия типов амулетов и их количества. В ряде случаев на смену металлическим амулетам приходят каменные шарики в оковке на цепочке, которые спорадически встречались и раньше, но наряду с другими типами.

Интересные этнографические данные дают нам исследования костюма [Иерусалимская, 1976, с. 22–24]. Аланы восприняли восточные моды — кафтаны с каймой из узорчатого шелка и частично византийские формы одежды — туники, декорированные шелковыми «орбикулами», «таблионами» и «клавами». В конце I тысячелетия н. э. зарождались черты и современного горского костюма типа черкески. Штаны, являвшиеся типично кочевнической одеждой, заправлялись в мягкие сапоги, затянутые у щиколоток тонким ремешком с инкрустированными стеклом накладками и пряжками. Многообразными были и головные уборы — от простых повязок до островерхих шлемообразных башлыков.

Одежда алан была яркой и узорчатой. Достаточно сказать, что полностью сохранившийся кафтан из Мощевой Балки сшит из шелковой ткани, которую в Иране использовали только для одежды шаха. Поэтому материалы этого рода свидетельствуют о характере и ориентации торговли северокавказских алан. Если до самого последнего времени мы судили о ней лишь по отдельным импортным предметам — пиршественной посуде (находки которой на Кавказе очень редки, например сасанидский кубок из Усрдона), металлической и стеклянной (кубки, рюмки, бутылки, флаконы), отдельным предметам и украшениям (византийские монеты, медальон и пряжки, сирийская туалетная коробочка слоновой кости с резьбой), то сейчас можно привлечь такой массовый материал, как бусы [Деопик, 1959; 1961; 1965], сасанидские геммы [Луконин, 1974] и, главное, ткани [Иерусалимская, 1967].

На основании данных об импорте бус и шелков как, с одной стороны, из Индии, Китая и Средней Азии, так, с другой стороны, из Сирии четко рисуется кавказский отрезок Великого шелкового пути. По нему через Северный Кавказ, в частности через перевалы, ведущие к верховьям Кубани, шли, зачастую оседая в руках владетелей перевалов в виде пошлины, даров, платы за проводников и коней, византийские монеты, шелка (византийские, сирийские, египетские, сасанидские, согдийские и китайские), стеклянные сосуды. (Египет, Финикия) мозаичные бусы (Александрия), некоторые типы стеклянных и каменных бус (Индия), китайские картины на шелке, модные одежды (не только ткани, но фасоны, характер узорной каймы и обшивки). Другим путем, через перевалы, находящиеся под контролем Ирана, попадали в Центральное Предкавказье сасанидские геммы (основная их часть происходит из Северной Осетии), сердоликовые бусы (часть с росписью), серебряная посуда и монеты, стеклянные перстни грузинского производства и посуда, отдельные глиняные сосуды из Закавказья. Таким образом, различное направление торговых связей для западной и восточной групп алан, выявленное ранее А. А. Иессеном [Иессен, 194Г, с. 27], получило в последнее время подкрепление на массовом материале.

Выше, при описании различных категорий инвентаря, мы неоднократно убеждались, что не только те или другие вещи, но и отдельные их особенности — например, типы орнамента на зеркалах, форма язычка пряжки, такие ее конструктивные детали, как способ соединения рамки со щитком, форма ручки или место ее прикрепления у кувшинов и т. д. — являются определенным хронологическим признаком, часто наиболее чутко реагирующим на какие-то изменения в моде и производстве и поэтому являющимся тонким инструментом датирования. Но все же типы и признаки вещей могут существовать десятилетиями и даже веками, а наша задача заключается в том, чтобы прийти к максимально узким датам.

Базой для построения хронологической шкалы в пределах определенного могильника становятся все погребения, упорядоченные на основании взаимного сочетания в них всех обнаруженных предметов (в настоящее время уже существует целый арсенал средств, начиная от приемов ручного упорядочения комплексов до алгоритмов для ЭВМ) для проведения этой работы. Стратиграфия (вернее, планиграфия) могильника подтверждает и проверяет предлагаемые исследователем даты.

Гарантией правильности предлагаемого упорядочения становится выполнение ряда условий. Для этого необходимо:

1) проследить эволюцию предметов, при этом сопоставить между собой не отдельные предметы, а их эволюционные ряды;

2) обратить внимание на изменение количественного соотношения тех или иных массовых находок (например, изменение процента каменных и стеклянных бус, разных типов керамики и т. д.);

3) выбрать такое расположение типов вещей, чтобы оно отражало их временную последовательность.

Выполнение этих условий является доказательством того, что предложенная нами типология и упорядочение комплексов на временной оси правильны.

Следующим шагом должно быть внесение опорных абсолютных дат в конструкцию относительной хронологии, для того чтобы получить даты всех ее звеньев.

В тех случаях, когда в погребении находят монеты, точная дата чеканки которых известна, определение абсолютной даты комплекса на первый взгляд представляется достаточно легкой задачей, однако для исследуемого нами периода на Кавказе положение иное, поскольку монеты здесь, как правило, использовались в качестве украшений, о чем свидетельствует то, что все они имеют пробитые отверстия для подвешивания или нашивания. Если обратиться к таблице упорядоченных комплексов могильника Чми, где выдерживаются все три условия (прослежены эволюционные ряды, изменение процента и смена типов), то в находках монет мы наблюдаем естественную закономерность: в более ранних комплексах найдены более ранние монеты, в более поздних— более поздние. Однако этого явно недостаточно для определения абсолютных дат.

Наличие монеты лишь гарантирует от неоправданного удревнения памятника — отнесения его ко времени ранее момента ее чеканки. Но предложить, к примеру, дату «не ранее VI в.» — еще не значит точно датировать комплекс, так как нам для этого необходимо знать, какой допуск нужно иметь в виду в каждом конкретном случае. К сожалению, у нас, как правило, нет и тех опорных дат, которые на западноевропейском материале можно получить при сопоставлении свидетельств письменных источников с археологическими (даты захвата тех или иных крепостей, переселения больших масс населения и т. д.). Выше мы осуществили подобный опыт по соотнесению письменных данных о вожде западных алан Сарозии, деятельность которого приходилась на третью четверть VI в., с фактом появления в это время системы крепостей и соответствующих им катакомбных могильников в окрестностях Кисловодска, верховьях Кубани и западной части Кабардино-Балкарии. Это предположение позволит нам иметь опорную дату для построения хронологической шкалы Байтал-Чапкана и Мокрой Балки, тем более что поздние даты определить легче сравнением с материалом салтово-маяцкой культуры бассейнов Дона и Северского Донца.

Создание единой системы для всего Северного Кавказа, где с максимально возможной полнотой учтены как все категории вещей, детально классифицированные по единой системе, так и количество комплексов, должно явиться основанием для построения хронологии древностей раннесредневекового Предкавказья. Но для этого сначала должна быть произведена детальная классификация всего материала, затем на этой базе упорядочены комплексы внутри каждого из могильников, а лишь после этого могут быть сопоставлены между собой выявляемые частные хронологические колонки. Для интересующих нас памятников такая задача в полной мере еще не осуществлена.