Кавказ: земля и кровь

Кавказ и царь

Известный историк Закавказья и Кавказа А. Берже писал в одной из своих работ: «В летописях русского владычества на Кавказе есть события, которые прошли будто не замеченными несмотря на несомненную историческую их важность и значение. К таким событиям относится, между прочим, поездка императора Николая на Кавказ, предпринятая ровно 115 лет спустя после похода Петра Великого в Дагестан»^[55].

Однако показать историческую важность августейшего вояжа А. Берже не удалось. Свой очерк он закончил так: «Путевые издержки по переездам императора Николая Павловича в пределах Кавказского края составили сумму в 143 438 руб. 59 коп. серебром. Лошадей было загнано до 170.

Так завершилось путешествие государя по Кавказу, заранее известное в Европе, несколько ближе познакомившее его величество с этой отдаленной окраиной его империи и имевшее ближайшим последствием отозвание барона Розена и назначение на его место генерал-адъютанта Евгения Александровича Головина».

Истраченные весьма значительные суммы, несчастные загнанные лошади, которых хватило бы на два кавалерийских эскадрона, опытный генерал Розен, смещенный с поста командующего Кавказским корпусом за провинности своего зятя князя Дадиани, командира Эриванского карабинерного полка, и замененный не имевшим ни малейшего представления о Кавказе генералом Головиным, отнюдь не стяжавшим себе в этом качестве лавров, — все это были последствия, так сказать, негативные. Что до последствий позитивных, то осведомленному и кропотливому Берже обнаружить их не удалось.

Между тем путешествие на Кавказ затевалось отнюдь не для развлечения. Как и все путешествия российских самодержцев по своей империи, оно преследовало прежде всего крупные политические цели.

Берже недаром сопоставил поездку Николая с походом Петра в 1722 году. Так называемый Персидский поход, предпринятый сразу же после окончания двадцатилетней Северной войны, мыслился прологом грандиозного наступления на Восток — вплоть до Индии. Персидский поход — движение сильного экспедиционного корпуса вдоль Каспия с заходом в Дагестан — стал не только первым мощным рывком России в этом направлении (затем последовал поход Валериана Зубова в 1796 году, знаменитый рейд донских казаков в направлении Индии в 1801 году, завоевание Средней Азии в 1860–1870-х годах с сопутствующими стратегическими разработками прорыва через Афганистан к северным границам Индии), но и фактическим началом драматического процесса, который мы называем Кавказской войной…

По результату, который Николай ожидал от своего появления на Кавказе, эта акция была — в некотором роде — сопоставима с появлением на Каспийском побережье первого императора. Но для того, чтобы понять эти упования, нужно представить себе военно-политическую ситуацию на Кавказе весной 1837 года.

1836 год был годом крупных успехов Шамиля. К концу года ему удалось подчинить себе все горские общества в Дагестане, значительную часть Аварии. Не без успеха он вел агитацию в Чечне. Русское командование с сильным опозданием осознало, что перед ним вырастают очертания единой мощной системы сопротивления, системы, разрозненные части которой скреплены стройным религиозным учением.

С еще большим опозданием осознали это и в Петербурге. Но важности происходящего до конца не поняли.

Что, впрочем, немудрено. Приходится только изумляться фантастичности представлений императора и правительства относительно происходящего на Кавказе.

В 1835 году, когда мюридизм уверенно набирал силу, Николай отклонил одно из предложений генерала Вельяминова «потому, что это помешает окончательному покорению горцев в сем году». Неважно в данном случае, насколько были реалистичны идеи ермоловского сподвижника. Важно то, что император всерьез ожидал «окончательного покорения горцев» за три десятилетия до конца Кавказской войны.

Генерал Григорий Филипсон, большую часть своей боевой службы проведший на Кавказе, умный человек и проницательный мемуарист, писал по этому поводу: «В 1835 же году Вельяминову сообщена высочайшая собственноручная резолюция на одном его рапорте: „дать горцам хороший урок, чтобы они на первых порах обожглись“. Этот урок, вероятно, предполагалось дать достройкой Николаевского укрепления, над которым горцы не могли не смеяться. Наконец, когда решено было построить ряд укреплений по восточному берегу Черного моря, Вельяминову высочайше повелено было послать из Геленджика один батальон по берегу навстречу другого батальона, который будет послан из Гагр. Эти батальоны должны были пройти по всему берегу и возвратиться к своим отрядам, „дабы получить ясное понятие о топографии этого края“. Вельяминов, конечно, этого не исполнил, потому что посланный им батальон был бы истреблен никак не далее следующего дня по выходе. Я уже не говорю о том, что Министерство финансов предлагало устроить по всему берегу таможенные посты для воспрепятствования ввоза контрабанды в наши пределы. В Петербурге и не подозревали, что мы имеем здесь дело с полумиллионным горным населением, никогда не знавшим над собою власти, храбрым, воинственным и которое в своих горных заросших лесом трущобах на каждом шагу имеет сильные природные крепости. Там еще думали, что черкесы не более как возмутившиеся русские подданные, уступленные России их законным повелителем султаном по Адрианопольскому трактату!»^[56]

Это невежество распространялось на все государственные слои. Тот же Филипсон, обучавшийся в Военной академии, признается: «О Кавказе и Кавказской войне я имел смутное понятие, хотя профессор Языков на лекциях по военной географии проповедовал нам о том и другом; но по его словам выходило как-то, что самое храброе и враждебное нам племя были кумыки. Зато оказывались на Кавказе стратегические линии и пути»^[57].

Кумыки были на самом деле вполне замиренным народом, жившим под управлением русской администрации…

В начале 1837 года из Петербурга был отдан очередной приказ об активизации военных действий и командующий Кавказским корпусом барон Розен начал энергичное давление на непокорные горские общества.

Генерал-майор Фези, швейцарец на русской службе (кто только не воевал в рядах Кавказского корпуса — немцы, испанцы, португальцы, французы), переведенный недавно на Кавказ из Литовского корпуса, где он служил под началом Розена, несколько раз пересек со своим отрядом Чечню, совершал рейды в Дагестан, ломая сопротивление аулов, лежавших на его маршрутах.

Это входило в стратегию русского командования, но с начала 1837 года военные действия приобрели особый оттенок — они стали подготовкой к реализации плана, задуманного императором.

Чтобы читатель понял, как это выглядело на практике, стоит привести свидетельства о карательных экспедициях 1836 года двух свидетелей — генерала-артиллериста Бриммера, бывшего в том году еще молодым офицером, и унтер-офицера пехотного Апшеронского полка Самойлы Рябова.

Бриммер вспоминал: «Сделав еще версты 3–4, мы подошли к аулу, который приказано сжечь… Весь аул пылал; отдельные сакли, разбросанные в ущелье между огромными деревьями, все занялись; дым из ущелья валил к нам. Подъехав ко мне на холмик, генерал Фезе сказал:

— Тут никого нет; я прошу вас, примите команду над ариергардом, и когда я пришлю вам сказать, то отведите роты отсюда. Я поеду к войскам.

— Очень хорошо, ваше превосходительство; прошу вас послать адъютанта, чтобы пехота слушалась моих приказаний. Вам кажется, что здесь нет никого, между тем как все овраги полны горцами, их тысячи, и только что мы тронемся — будут крепкие проводы.

Генерал Фезе недоверчиво улыбнулся и уехал.

Орудия были заряжены картечью. Желая, чтоб два орудия отступали к линии застрельщиков, я приказал взять от других двух орудий запасные сумы и все сумы наполнить картечными снарядами. Два орудия и четыре ящика (по одному на орудие) должны были следовать первыми через аул, Пехотным ротным командирам я сказал, чтобы отделив по 15-ти человек к каждому из двух орудий, которые будут в ариергардной цепи, остальных людей выслали бы вперед в цепь, связывая в боковые цепи, стоявшие на отлогостях горы, и чтобы застрельщики равнялись по орудиям или по моей белой фуражке — все равно. Получив приказание отходить, я послал фейерверкера посмотреть, как пожар около дороги? Он принес известие, что несколько домов еще горят, но почти вся деревня уже сгорела. Я приказал быстро отходить ящикам, и когда пехота стала, как приказано было, орудия спустили с холма; два другие стояли отдельно впереди пехоты шагов на 50. Только что начали спускать с холма орудия, вдруг из всех оврагов выскочили горцы, но увидя, что мы стоим, начали стрелять. Картечь с одного орудия… и, живо наложив назад на передок, отъехало. Тут горцы с диким криком и визгом бросились вперед, но были встречены сильною ружейною пальбою и картечью из двух других орудий. Толпы их рассеялись, как бы ошеломленные. Тут их много повалило, многих оттаскивали, много валялось. Мы стали отходить. Толпы горцев, вбежав в горящий аул, из-за оград, из-за деревьев стреляли в наших, иногда с диким гиком, шашки обнажив, бросались на цепь; цепь отстреливалась, картечь гуляла, резервы подбегали с криком „ура!“ Горцы оттаскивали своих раненых, прятались за деревья, мы тихо отходили к сзади стоявшему орудию и опять останавливались, покуда орудие не занимало позади места. К середине ущелья деревья были чаще; горцы подбегали на 5–10 шагов к цепи и из-за толстых деревьев стреляли наверняка… Половина аула была уже пройдена. Только что выстрелившее орудие зарядили, и я приказал ему отходить, как артиллерист № 1, обернув банник, упал к моим ногам. Орудие уже двигалось назад. Я взял артиллериста за плечо, чтобы оттащить, но горец с кинжалом в руке бросился ко мне. Офицер ударил его шашкой, два штыка покончили с ним»^[58].

Бриммер был человек насквозь военный — недаром его любил и ценил Ермолов, — любая самая кровавая схватка воспринималась им как естественное профессиональное занятие. Он был романтик Кавказской войны. Унтер-офицер Рябов смотрел на дело проще, и в его глазах те же ситуации выглядели куда прозаичнее. «В 1836 году, под командою генерала Фези, полк наш направился в Чечню, где и занят был всю зиму усмирением взбунтовавшихся аулов Я не буду распространяться о трудности этого похода, скажу только, что поход этот был зимою, по горам, где то снег по колено вверху, то дождь и слякоть в долинах, то двадцатиградусный мороз на высоте, то жар и духота в оврагах и ущельях по очереди менялись. Не столько погибло народу от сабель и пуль вражеских, сколько от холода и других невзгод. Выбьется человек из сил в походе, за ним ухаживать и заботиться некому: ружье, сумку и пуговицы долой — и оставайся как знаешь. Обозов с нами никаких не было: кое-что на вьюках, кое-что на себе — вот и все; <…> Многие отстававшие отдыхали и опять успевали нагонять свой отряд на ночевках и дневках, но большинство, конечно, совсем пропадало, погибая холодною и голодною смертью, или доставалось в руки неприятелю.

Едва успели мы отдохнуть от чеченского похода, как через два месяца полк наш направлен был в Аварию»^[59].

Именно органичное сочетание в Кавказском корпусе психологического типа офицера — романтика, рыцаря долга и имперской идеи, с преобладающим типом солдатского сознания, который можно определить как тип служилого стоицизма, и делало кавказские полки в конечном счете непобедимыми.

Отряд генерала Фези в 1836–1837 годах производил кровавую и тяжелую боевую работу. Но непокорное пространство смыкалось за ним, как вода за судном. Сколько-нибудь существенного значения для конечного результата войны рейды Фези не имели. Напротив — они убеждали чеченцев в необходимости союза с Шамилем, объединителем и защитником.

Отсутствие общей системы в действиях завоевателей, неумение прочно закрепить завоеванное — мстило за себя.

Шамиль на активизацию русских войск ответил регулярными нападениями на лояльную в тот момент России Аварию, вынуждая ее отложиться от русских. Было очевидно, что Шамиль в очередной раз готовит тотальное наступление и что близится новое генеральное столкновение с весьма гадательным результатом.

Практика карательных экспедиций — кинжальных ударов в разных направлениях — настойчиво поощрялась Петербургом в противовес ермоловской стратегии постепенного освоения территорий, вырубки лесов, вытеснения непокорных и переселения на контролируемые территории покорных горских обществ, жесткой военно-экономической блокады, приводившей горцев к голоду и вымиранию. При несомненных прагматических достоинствах этой стратегии у нее, с точки зрения Петербурга, был один фундаментальный недостаток — ее растянутость во времени. Быстрого результата эта стратегия дать не могла — она была рассчитана на многие годы.

Солдат своих Петербург не жалел. Солдат в России было много. Мало было денег. Кавказская война поглощала огромное количество финансовых ресурсов при общем тяжелейшем бюджетном дефиците.

У Николая было двойственное отношение к войне на Кавказе. С одной стороны, Кавказ был полигоном, на котором проходило боевое обучение или совершенствовали свое искусство генералы и офицеры. Кроме «коренных кавказцев», для которых Кавказ был постоянным местом службы, через войну с горцами прошло множество русских военачальников. Это была своеобразная, но весьма полезная школа. И вообще, как глава военной империи Николай понимал психологическую значимость этого фактора — постоянного театра военных действий в пределах государства. Этот фактор мощно поддерживал моральный тонус офицерства, делая русскую армию непрерывно воюющей армией. Ведь в любой момент офицер — по собственному ли желанию, по разнарядке или в виде наказания — мог оказаться в боевой обстановке, лицом к лицу со смертельной опасностью, а вместе с тем это была надежда на быстрое продвижение в чинах, получение наград и в случае ранения — выход на приличный пенсион.

Оставаясь «неизвестной войной» для большей части российского общества, Кавказская война принципиально влияла на сознание русского офицерства. И для поддержания постоянного мобилизационного состояния военной империи это было чрезвычайно важно.

Но, с другой стороны, война ложилась губительным бременем на государственный бюджет. Александр I не внимал настоятельным просьбам Ермолова об увеличении численности Кавказского корпуса — Ермолов располагал менее чем 30 тысячами штыков и сабель, что при растянутости линий возможного соприкосновения с противником и чрезвычайно тяжелом рельефе было мало сказать недостаточно, — не потому, что не понимал резонности этих настояний, а потому, что наращивание численности корпуса требовало соответственного наращивания ассигнований на его содержание. Наполеоновские войны фактически разорили Россию, содержание гигантской армии и в пределах ближних к центру губерний было непосильно для страны, — отсюда идея военных поселений, самоокупаемой армии, — а уж содержание войск за тысячи верст от столиц тем более.

Чтобы ясно представить себе соотношение чисто военной мощи с общим положением и реальными экономическими возможностями России, стоит обратиться к свидетельствам тонкого и расположенного к империи наблюдателя — сардинского посла при русском дворе Жозефа де Местра, обладавшего не только сильным государственным умом, но и широкими источниками информации. Его свидетельства — не просто сухие выкладки, воспроизводящие сомнительную статистику, но концентрация живым и страстным аналитиком русского общественного мнения, воспроизведение взгляда той части общества, чье критическое отношение к происходящему имело своим фундаментом трезвый патриотизм.

В 1816 году, когда русская армия уже полностью вернулась из заграничного похода (разумеется, за исключением оккупационного корпуса, стоявшего во Франции) и в государстве стала налаживаться послевоенная жизнь, когда стало ясно, что именно эта форма государственного существования мыслится Александру I нормой, де Местр отправил своему коллеге, сардинскому послу в Вене графу де Валезу серию писем, в которых проблема «армия и финансы» возникает с маниакальной настойчивостью. Совершенно очевидно, что де Местра открывшаяся ему ситуация приводила в ужас своими последствиями, — при том, что де Местр был кровно заинтересован в устойчивости России как гаранта равновесия в Европе и прав своего монарха.

31 декабря 1815 года де Местр писал: «Никогда еще не бывало ничего подобного теперешней русской армии. В ней под ружьем 560 000 человек; одни только резервные войска состоят из 180 000 пехоты и более 80 000 кавалерии; это лучшая молодежь в свете, которую ничуть не беспокоит миллион уже погубленных жизней. Вот наилучшее представительство на Конгрессе. (Имеется в виду Венский конгресс 1815 года. — Я. Г.) Если вспомнить, что у Петра I было только 30 000 солдат во всей Империи (де Местр сильно преуменьшает численность петровской армии. — Я. Г.), а Император Август повелевал всем известным миром с 400 000, невольно задаешься вопросом, куда приведет нас сие непрерывное увеличение военной силы…»^[60]

Через две с половиной недели — 18 января 1816 года, существенно уточнив свои данные, — де Местр писал: «По правде говоря, у Императора вообще нет ни одного настоящего министра, а сам он не занимается никакими другими делами, кроме военных. Сейчас у него миллион и сто с чем-то солдат. Один человек представил ему о неизбежной необходимости уменьшить сие число, на что он ответил: „Не говорите мне этого, я, напротив, буду увеличивать их каждый год“. Все-таки, я думаю, Императору придется остановиться…

Весьма затруднительно описать положение сей страны: это огромная армия, крестьяне и коронованный генерал! Нет ни дворянства, ни гражданского сословия. Внутри полная анархия. Рассказывают о совершенно невообразимых делах. Как-то, оказавшись за столом рядом с одной важной особой, я сказал: „Весьма затруднительно понять, к чему приведет сия чрезмерная армия“, — на что он ответил мне: „Увы, милостивый государь, все очень просто: государственные доходы составляют 400 миллионов, столько же стоит армия“. Все крупные собственники разорены. У каждой страны свой Бог, но для русского Бога очень много дел»^[61].

Нужно помнить, что де Местр жил в России уже тринадцать лет, имел обширные знакомства в правительствующей среде, и осведомленность его вне сомнений.

10 февраля де Местр возвращается к той же теме: «Более чем миллионная армия обходится дороже 200 миллионов рублей в год, то есть на нее уходит почти две трети государственных доходов. Гражданская часть практически не существует. К чему все это приведет? Сие известно одному Богу. Что произошло в средние века, когда мы все были солдатами? Образовался феодальный строй, который перегрыз горло монархии. И теперь может случиться нечто подобное вследствие безмерного увеличения военного сословия…»^[62]

3 июля де Местр писал: «Российский император стал спасителем всей Европы, а нас в особенности, благодаря тому, что он освободил Францию и тем самым восстановил всеобщее равновесие. Горе нам и многим другим, ежели Император не сможет удержать нынешнее свое положение! Воистину лук теперь туго натянут. У него 1 200 000 солдат, при этом он производит еще рекрутские наборы. Армия стоит ему более миллиона в день, а доходы не превысят 400 миллионов». И далее идет новый и чрезвычайно важный мотив: «Войско сильно ропщет; оно изнурено и голодает. Многие дворяне разорились и крайне раздражены законом об ипотеках…»^[63]

(Закон об ипотеках давал возможность дворянству получать ссуды под залог имений, но при существовавшей системе хозяйствования вел к неоплатным долгам, чреватым потерей имений и деклассированием дворян.)

Де Местр писал все это в то самое время, когда Ермолов, назначенный командующим Кавказским корпусом, отправлялся к новому месту службы — на театр военных действий, который будет еще много десятилетий поглощать миллионы рублей, подрывая и без того катастрофически истощенные российские финансы… (В 1850-х годах на Кавказскую войну уходила 1/6 всего государственного бюджета России!)

К концу 1830-х годов положение в России, с горечью очерченное де Местром, отнюдь не улучшилось.

Финансовый фактор оказался весомее психологического. Николай стремился закончить покорение края как можно скорее.

И когда в начале 1829 года опьяненный успехами двух победоносных кампаний против персов и турок фельдмаршал Паскевич представил императору план завоевания, отметавший ермоловскую постепенность, Николай отреагировал на это повелением реализовать план в течение ближайшего лета.

Однако Паскевич, несколько осмотревшись, понял абсолютную фантастичность этого приказа.

8 мая 1830 года он отправил в Петербург верноподданнейшее донесение, в котором характеризовал обстановку на Кавказе, осторожно охлаждал пыл императора, который сам же легкомысленно разжег, и предлагал два варианта действий, сочетавших любезную ему еще недавно практику карательных экспедиций, призванных устрашить горцев и подавить в них волю к сопротивлению, с несколько видоизмененными ермоловскими методами.

Он писал: «К исполнению Высочайшей Вашего Императорского Величества воли я не упущу употребить все представленные мне способы. Но между тем, соображая известную воинственность горцев, местность, удобную к упорнейшей обороне, и прочие войны обстоятельства, я не могу не признать выполнение сего предположения весьма трудным в столь короткое время… Одна мысль лишиться дикой вольности и быть под властью русского коменданта приводит их (горцев. — Я. Г.) в отчаяние; с другой стороны, пятидесятилетняя борьба без успеха проникнуть в горные их убежища дает им уверенность, что горы их для нас недоступны; обе сии причины достаточны побудить их к упорнейшему сопротивлению»^[64].

Затем следовали два варианта действий: «Первый заключается в том, чтобы войдя стремительно в горы, пройти оные во всех направлениях. В сем случае неприятель, пользуясь ущельями, чащами леса, горными протоками и другими местными препятствиями, противопоставит на каждом шагу оборону, хотя недостаточную для удержания войск, но весьма способную утомить их. Горцы, не имея ни богатых селений, которые стоили бы того, чтобы защищать их, ни даже прочных жилищ, будут оставлять одно место за другим, угоняя свой скот вместе с семействами в отдаленнейшие горные ущелья; а по мере приближения к ним войск наших, займут высоты или разбегутся во все стороны, предавая сами огню (как это неоднократно уже случалось) разбросанные свои хижины, которые по местной удобности не трудно для них вновь выстроить; сами же, выжидая удобного случая в местах закрытых, не перестанут наносить вред войскам… Могут войска утомиться, и не имея твердых пунктов соединения, ни коммуникаций верных, должны будут наконец возвратиться без успеха»^[65].

Паскевич, по сути дела, выносил приговор всей послеермоловской стратегии. И далее предлагал уже отвергнутый Николаем принцип постепенного освоения кавказских территорий: «Второй план. Войдя в горы, занять господствующие над окрестными странами пункты; сделать в оных укрепления для защиты гарнизона, и устроив безопасные коммуникации, приготовить для будущих кампаний сборные места войскам. Таким образом подаваясь вперед с осмотрительностью и покоряя одну область за другой, завоевание горцев будет хотя медленнее, но вернее и благонадежнее. При сем способе в нынешнюю кампанию также невозможно ожидать значительных успехов…»^[66]

Император, скрепя сердце, согласился на это «смешение стилей». Паскевич вскоре был отозван для подавления польского мятежа, и выполнение его предначертаний досталось генералу Розену.

Стратегического благоразумия Паскевичу хватило, однако, не надолго. Боевой кавказский генерал Филипсон рассказывал: «В 1832 г. Паскевич составил в Варшаве целый план покорения горцев в западной части Кавказа. Он предлагал проложить путь от Кубани прямо на Геленджик, построить на этой дороге несколько укреплений и сделать их основаниями для действий отдельных отрядов; когда все это будет готово, то направить около десяти малых отрядов из разных пунктов этой линии, названной Геленджикскою кордонною, одновременно на Запад, с тем, чтобы гнать перед собою горцев к Анапе и морю, и там им угрожать истреблением, если не покорятся. После этого прорезать Кавказ другою линиею, параллельно первой, но более к Востоку, и так далее до верхней Кубани, очищая или покоряя пространство между линиями. Едва ли можно выдумать что-нибудь более нелепого и показывающего совершенное незнание края и неприятеля, не говоря уже о том, что едва ли кто в наше время отважится, вообще, предлагать кордонную систему войны в таком педантическом, безусловном виде. Однако же проект Паскевича был принят за чистое золото в Петербурге, где незнание Кавказа доходило до смешного»^[67]

Однако события первой половины 1830-х годов пошли совсем не так, как предполагали русские генералы. Несмотря на поражение и гибель в 1832 году первого имама Кази-муллы, движение мюридизма, придавшее Кавказской войне особенно яростный характер, не только не угасло, но становилось все интенсивнее. Когда после смерти в 1834 году второго имама Гамзат-бека, убитого в результате внутриаварских распрей, во главе движения встал Шамиль, начался заключительный двадцатипятилетний период войны, особенно тяжкий для России.

После поражений 1836 года даже Петербургу, с его утопическими представлениями о кавказской ситуации, стало ясно, что нужно или резко наращивать военную мощь на Кавказе, или искать некие компромиссные пути — иначе война будет длиться вечно, поглощая все больше и больше средств.

Именно в это время и был, очевидно, задуман вояж императора. Но перед этим было решено провести некую акцию, которая и раскрывала стратегическую суть замысла. Без нее поездка становилась бессмысленной.

Первым документальным свидетельством этого замысла было письмо военного министра графа Чернышева барону Розену в Тифлис от 18 марта 1837 года, официально извещающее о будущем визите императора. Но практические действия начались 24 мая того же года, когда Максим Максимович Брискорн направил отношение дежурному генералу Главного штаба Его Императорского Величества Петру Андреевичу Клейнмихелю. «Директор канцелярии военного министерства, свидетельствуя совершенное почтение Его Превосходительству Петру Андреевичу, по приказанию министра покорнейше просит доставить к нему сколь возможно в непродолжительном времени два бланка подорожных»^[68].

Документ датирован 24 мая 1837 года.

25 мая Клейнмихель ответил: «Дежурный генерал Главного Штаба Его Императорского Величества, свидетельствуя совершенное почтение Его Превосходительству Максиму Максимовичу, имеет честь препроводить при сем в следствие записки № 3287^й, два бланка подорожных за №№ 449 и 450, прося покорнейше о том, кому они будут выданы, почтить уведомлением».

Подорожные предназначались командиру Кавказского лейб-гвардии полуэскадрона гвардии полковнику и флигель-адъютанту Хан-Гирею и сопровождающему его офицеру его же полуэскадрона.

Именно полковнику Хан-Гирею была отведена главная роль в подготовке высочайшего визита на Кавказ. Почему был избран именно он — понятно: по крови и представлениям он был близок тем, к кому его направляли: он происходил из черкесского племени бжедухов.

Но было и еще одно обстоятельство. Есть основания предположить, что полковник и сам был заинтересован в этом назначении, несмотря на весь риск, с ним связанный.

20 мая 1837 года флигель-адъютант Хан-Гирей подал военному министру записку, в которой излагал весьма любопытные соображения.

Полный текст записки можно прочитать в приложении, а здесь стоит сформулировать осторожно высказанную, но явно основополагающую для Хан-Гирея идею. На примере различных черкесских племен гвардии полковник показывает, что русским властям гораздо проще иметь дело с теми племенами, где сохранилась феодальная структура — где во главе стоят князья, поддержанные местным дворянством. (Разумеется, дворянство здесь термин несколько условный.) В этих сообществах с подобием государственного управления существует хотя бы приблизительный порядок, а потому составляющие их горцы психологически готовы с большей легкостью воспринять требования России по введению у них регулярного правления европейского типа. Кроме того, князья и дворянство — ответственные группы — дают гарантию выполнения соглашений. Племена же «имеющие правление, похожее на демократическое», находятся или в состоянии крайне неустойчивого спокойствия, которое может в любой момент взорваться, или же в них царит анархия, и заключать с ними какие-либо соглашения бессмысленно и бесполезно. Мягко, но внятно Хан-Гирей дает понять военному министру, а через него императору, что в интересах России способствовать укреплению горской аристократии и дворянства, что именно союз с горской аристократией есть путь к замирению Кавказа — во всяком случае его западной части, населенной черкесскими племенами.

Петербург и так придерживался схожей тактики — примером тому судьба самого Хан-Гирея, но полковник русской гвардии и черкесский аристократ знал, что влияние социальной элиты на Кавказе стремительно слабело, и он призвал Россию вмешаться в этот сугубо внутренний для черкесских племен процесс с тем, чтобы получить прочную опору, получить влиятельный горский слой, обязанный России своим положением.

Таким образом, Хан-Гирей пытался повлиять на русскую политику в интересах своего социального слоя.

Однако никаких следов этой идеи мы не находим в программной инструкции, данной полковнику военным министром графом Чернышевым…

Судя по стремительности и напору, с которыми готовилась в Петербурге миссия Хан-Гирея, надежды на нее возлагались большие.

В тот же день, что готова была подорожная — 25 мая, — Хан-Гирей получил от военного министра подробное предписание, из которого ясно — какой именно подвиг должен был совершить гвардии полковник с мусульманским именем.

«Государь Император, предположив обозреть в течение наступающей осени Кавказскую и Закавказскую области, между прочими видами, решившими Его Императорское Величество предпринятие столь дальнего путешествия, изволил иметь целию присутствием Своим в тех местах положить прочное основание к успокоению Кавказских Горских племен и к устройству будущего их благосостояния наравне с прочими народами, под благотворным скипетром Его Величества благоденствующими».

Вот в чем была суть — Николай, абсолютно не представляя себе кавказской реальности, решил положить своим присутствием конец этой непосильной уже для империи войне.

«Со времени заключения Адрианопольского мирного договора, коим торжественно признаны права России над Кавказскими Горскими народами, Государь Император, объемля равною отеческою любовию всех своих подданных, изволил усугубить попечения Свои и о них, повелев между тем местному начальству склонять их мерами кротости и убеждения к добровольному признанию над собою законной власти России. Некоторые только племена Кавказа исполнили это требование, многие другие напротив того, увлеченные влиянием людей неблагонамеренных или обольщаемые несбыточною надеждою противустоять оружию Российскому, или наконец предпочитающие дикую свободу свою выгодам благоустроенного управления, упорно отвергли мирные предложения, им сделанные, и вынудили Правительство действовать противу них силою оружия. К ним принадлежат преимущественно племена Черкесские, и из них более прочих общества Натухайцев, Шапсугов и Абадзехов. Другие общества сего племени, хотя и считаются мирными, но по внутреннему расстройству их обществ и по существующему в них безначалию, в прочном спокойствии их нет никакого ручательства.

Но если, с одной стороны, усилия Правительства, устремленные к положительному устройству племени Черкесского, как самого воинственного и многочисленного, досель имели столь мало успеха, то с другой, собственное положение сего племени, отчасти раздираемого междуусобиями и непрерывными внутренними распрями, подает надежду, что оно охотно воспользуется пребыванием Государя Императора на Кавказе, дабы принести Его Императорскому Величеству изъявление своей покорности, как единственного, верного и надежного средства к прекращению всех его настоящих бедствий и страданий и к прочному основанию будущего его благоденствия. Для достижения этой благой цели, по мнению Государя Императора, надлежало бы убедить сии общества в необходимости этой меры, в прямой ее пользе для них и в благодетельных ее последствиях, как в частности для каждого племени, так вообще для всех народов Горских, которые таким образом уничтожили бы преграду, поставленную ими самими между собой и благодетельным Правительством, между их нуждами и потребностями и благотворительностью и милосердием Его Императорского Величества. Им следовало бы внушить положительные понятия о силе и могуществе России, о невозможности противустоять ей и о неизбежности раннего или позднего покорения всех противящихся воле Правительства Горских обществ, ясно показать разницу между последствиями насильственного покорения и добровольного признания над собою законной власти Государя Императора, и наконец убедить их в том, что повиновение и покорность их маловажны для могущественной России, но необходимы для собственной их пользы и выгод, и что они требуются единственно по милосердию к ним Государя Императора, радеющего о их благосостоянии, как о подданных, Проведением Божиим попечению Его вверенных».

Далее следовал пассаж, знаменующий степень понимания Петербургом истинного состояния умов и душ в горских обществах: «Нельзя предположить, чтобы сила сих убеждений, искусно представленных, не произвела над Горскими племенами ожидаемого действия и чтобы они в прибытии Его Императорского Величества в Кавказский край не увидели особенно счастливого для себя события, представляющего им возможность к самому благоприятному решению всех вопросов о будущем их устройстве». Конечно же, Чернышев не сам выстроил в воображении эту оптимистическую картину, суть которой в том, что буйным и диким горцам просто не объяснили с достаточной убедительностью их же собственной пользы и выгоды от покорения российской короне. Он наверняка повторял идеи Николая. И полковник Хан-Гирей был избран орудием этого великого замысла.

«Его Императорское Величество, избирая Ваше Высокоблагородие для сего поручения по известному Его Величеству отличному усердию вашему и благоразумию, изволит оставаться в совершенной уверенности, что оно Вами исполнено будет с полным успехом и удовлетворительностью, к чему близкое познание края и всех местных обстоятельств послужит Вам верным пособием, а любовь ваша и приверженность к вашим единоземцам новым благородным побеждением.

Из вышеизложенного достаточно явствует существо возлагаемого на Вас поручения. В подробностях исполнения оно заключается в следующем:

1) В объявлении Горским обществам Черкесского племени о предстоящем прибытии Государя Императора на Кавказ и в склонении сих обществ, начиная с преданных и менее враждебных Правительству, к избранию из среды своей депутатов для отправления Государю Императору. Объявление сие не ограничивается впрочем одними обществами Черкесского племени, но должно быть сделано Вами, смотря по обстоятельствам и возможности и другим соседним племенам, наблюдая в сем случае такую последовательность в порядке объявлений Ваших, которая для успеха дела окажется необходимейшею и полезнейшею.

2) В направлении суждений сих обществ к тому, чтобы депутаты их имели главнейшею целию испрошение у Государя Императора постоянного управления, которое бы, состоя под непосредственным ведением Российского Начальства, обеспечило внутреннее их благосостояние.

Для избежания всяких недоразумений и сбивчивости по сей важной статье, Вы озаботитесь предварительным составлением общей программы обязательств, которые Горские племена с изъявлением Его Императорскому Величеству покорности, необходимо принять на себя должны. Обязательства сии в главных чертах должны быть применены к условиям, которые доселе были предлагаемы местным Начальством мирным Горным обществам, и с которых для сведения Вашего прилагается список».

Список этот заключал следующий текст:

«Высочайше утвержденные условия для требования от горцев покорности.

1) Прекратить все враждебные противу нас действия.

2) Выдать аманатов по нашему назначению. Дозволяется через четыре месяца переменять их другими, но не иначе как по назначению Русского Начальника.

3) Выдать всех находящихся у них наших беглых и пленников.

4) Не принимать непокорных на жительство в свои аулы без ведома Русского Начальника и не давать пристанища абрекам.

5) Лошадей, скота и баранов, принадлежащих непокорным жителям, в свои стада не принимать, и если таковые где-либо окажутся, то все стада будут взяты нашими войсками и сверх того покорные жители подвергнутся за то взысканию.

6) Ответствовать за пропуск чрез их земли хищников, учинивших злодеяния в наших границах, возвращением наших пленных и заплатою за угнанный скот и лошадей.

7) Повиноваться поставленному от нашего Правительства Начальнику; и

8) Ежегодно при наступлении нового года должны они переменять выданные им охранные листы. Не исполнившие сего будут почитаться непокорными и не будут пощажены нашими войсками».

Если три первых пункта этого ультимативного документа мирные горцы еще как-то могли выполнить, то остальные требования были вполне нереальны. Выполнив их, горцы оказывались в состоянии смертельной вражды со своими соседями, родственниками, друзьями. Не говоря уже о том, что по двум последним пунктам они добровольно отдавались во власть любого самодура, поставленного в качестве пристава. При том, что поведение приставов и других местных начальников достаточно часто становилось поводом для мятежей.

Правда, в инструкции Чернышева сказано было относительно вышеприведенного документа: «Вам предоставляется в сих условиях сделать такие отступления или дополнения, какие по местным обстоятельствам и по особому положению каждого племени, Вы признаете нужным и соответствующим пользе правительства и выгодам общества». Но смягчить пять последних пунктов было невозможно — они в этом случае теряли смысл.

Фактически Петербург требовал от горских обществ безоговорочной капитуляции, в то время как речь могла идти только лишь о тонко разработанном компромиссе. Как мы еще увидим, представления Петербурга и горцев о возможном характере взаимоотношений оказались взаимоисключающими.

Утопичность самого стратегического замысла соответственно диктовала и утопическую тактику. Исполнители проекта — полковник Хан-Гирей и те, кто должен был способствовать ему на Кавказе, — попали в ловушку. Перечить высочайшей воле было невозможно, выполнить ее — тем более.

Достаточно вспомнить уже цитированное нами и совершенно справедливое соображение Паскевича относительно фанатического вольнолюбия горцев: «Одна мысль лишиться дикой вольности и быть под властью русского коменданта приводит их в отчаяние».

Это несомненное положение подтверждали все, кто знал и понимал суть происходящего на Кавказе. Так опытнейший «кавказец» адмирал Серебряков писал в сороковые годы: «Совершеннейшее невежество кавказских горцев препятствует видеть несоразмерность сил их с могуществом России. Они думают, что могут иметь против нас успехи и что могут отстоять свою независимость… Как сии причины, так и вообще образ их понятия, происходящий от воспитания, обычаев и большого недостатка нравственности, заставляют их думать, что гостеприимство, щедрость, ласки, выгодные для них торговые сношения — суть дань бессилия. Они приносят тогда только пользу, если сопряжены с успехом оружия».

С одной стороны, Серебряков противоречит себе — то, что в первой фразе он определяет как «совершенное невежество», то в последующем он разумно возводит к воспитанию и обычаям, то есть традиции и особому психологическому складу, принципиально отличному от европейского. Но с другой, адмирал трезво смотрит на положение вещей — убедить горцев в бесполезности сопротивления и необходимости хотя бы частичного подчинения русским властям могла только сила оружия. А это было именно то, от чего императору в силу обстоятельств хотелось бы отказаться.

Обе стороны оказались в тупике.

Однако задание, данное Хан-Гирею, было еще обширнее. Заключалось оно и в следующем: «3) В начертании проэкта положения об управлении, которое в покоряющихся Горских обществах установлено быть может. Положение сие будет тем совершеннее, чем менее оно будет заключать отступлений от коренных обычаев Горцев, (само собою разумеется не противных общественному порядку и благоустройству) и чем более оно представит ручательств в постепенном развитии образованности народа, в смягчении его нравов и в сближении его с российским населением края».

Последняя фраза — квинтэссенция противоречивости петербургских представлений о миссии Хан-Гирея. Ориентация на «коренные обычаи горцев» неизбежно подразумевала сохранение явлений, для русской власти абсолютно неприемлемых — таких, в частности, как кровная месть и тем более фундаментальная традиция набегов — набеговая система, набеговая экономика, — отказаться от которой горцам было чрезвычайно сложно не только экономически, но главным образом психологически, ибо героика набегов входила важнейшим компонентом в систему воспитания многих поколений. Признать набеги — хищничество, по русской терминологии, — преступной практикой означало для горцев сокрушить и опозорить память предков, оскорбить, перечеркнуть славные исторические предания, отказаться от самих основ своего мировидения.

Ответственность за реализацию петербургской утопии возложена была не только на гвардии полковника: «Ограничиваясь сим изложением основных начал предлежащих Вам действий и распоряжений, Его Императорское Величество соизволяет, дабы Ваше Высокоблагородие отправились немедленно в предлежащий Вам путь.

По прибытии Вашем на Кавказ, Вы имеете явиться к г. генерал-лейтенанту Вельяминову, как к главному местному начальнику, буде ко времени приезда Вашего он будет находиться в Екатеринограде или Тамани. Испросив от него подробного сообщения нужных Вам сведений о настоящем положении Черкесских и других горских племен, с которыми Вы должны будете войти в сношения, и представив ему составленную Вами программу обязательств для покоряющихся горских племен, Вы воспользуетесь его советами и наставлениями к успешному выполнению возложенного на Вас дела. О цели командировки Вашей на Кавказ я вместе с сим извещаю г. Вельяминова, во всей подробности предписав и поручая ему по Высочайшей воле облегчить всеми зависящими от него мерами сношения Ваши с горскими племенами, которые между прочим должны быть предварены со стороны его о прибытии Вашем к ним по особому Высочайшему Государя Императора благосоизволению. Если Вы на пути Вашего следования не встретите г. Вельяминова, то само собой разумеется, Вы имеете следовать далее по Вашему назначению, известив его только для верности Ваших сношений и месте Вашего пребывания, куда именно должны быть доставляемы те сведения и известия, которые он найдет нужным сообщить Вам».

Все эти наставления о сношениях с «покоряющимися горскими племенами» ложились в Петербурге на бумагу в то самое время, когда на Кавказе нарастало напряжение — как на левом фланге, в Чечне и Дагестане, так и в местах проживания черкесских обществ. В том же мае 1837 года Серебряков доносил морскому министру князю А. С. Меншикову: «Несколько дней назад явились в наш отряд послами три черкеса от шапсухского и натухайского поколения сказать от имени народа, что они, видя построение укреплений в землях, им принадлежащих, приносили на это жалобу аглицкому королю и просили его покровительства, на что король будто бы сказал им, что так как горцы сами нападают на русские селения и купеческие суда и потому навлекают на себя месть русского правительства, и приказал им дать слово нашему начальству в будущее время быть смирными и нападений не делать и что они согласны дать такие слова.

Генерал (Вельяминов. — Я. Г.) сказал на это несколько приличных выражений, вручил им прокламацию, присланную от корпусного командира, по которой требуется от них безусловной покорности. Через два дня сии же посланники опять возвратились к нам с ответом от народа на татарском языке, кои не принимают таковые условия и делают некоторым образом укоризны на наше желание при всем пространстве нашего государства завладеть ихним собственным лоскутком и объявляют свое желание, чтобы войска наши были выведены, и что не страх заставляет их миролюбия просить, но выполняют приказание аглицкого короля»^[69].

Этот текст только кажется анекдотическим. Английское влияние в прибрежных горных районах было достаточно ощутимо. Мнение «аглицкого короля», на которое ссылались шапсуги и натухайцы, было, очевидно, мнением английских офицеров, обосновавшихся в труднодоступных селениях. Но главное другое — черкесы предлагают свои условия мира: нейтралитет, взаимное ненападение. Условия российской стороны, которые Серебряков характеризует как требование полного подчинения, известны нам из документа, полученного Хан-Гиреем от военного министра. На полное подчинение, на жесткое включение в административную систему империи со всеми последствиями, на отказ от многовекового мироустройства горцы были категорически не согласны. Отсутствовала сама основа компромисса, горцы вряд ли способны были выполнить свои обещания, а российская сторона не собиралась этими обещаниями довольствоваться.

Ужас ситуации заключался в том, что Кавказ — пространство, в котором пересекались стратегические интересы России, Турции и Англии, не мог быть пространством нейтральным. Причины геополитические заставляли Россию закреплять за собой Кавказ, обеспечивая коммуникации с Грузией, вошедшей в состав империи, и обеспечивая тыл и фланг в противостоянии с историческим противником — Турцией. Не менее фундаментальные психологические причины заставляли горцев яростно сопротивляться подчинению…

В этом же мае Серебряков описывал в донесении Меншикову вполне рядовой переход вдоль Черноморского побережья: «Апреля 16 дня отряд под начальством генерал-лейтенанта Вельяминова со всеми тяжестями, обозом из 200 повозок конно-провиантского транспорта отправился из Геленджика… В продолжение сего похода во всякий день имели перестрелку с горцами, которые малыми партиями, выбирая заблаговременно позиции в лесу над обрывами, засады делали. С нашей стороны ранен обер-офицер, нижних чинов убито и ранено до 50 человек. Неприятель имел с своей стороны значительные потери, так как при всем их всегдашнем старании не оставлять тела в руках неприятеля, осталось таковых два».

И несколько позже: «Из слов присланных за телами убитых черкесов при занятии устья реки Тугапсе просителей и разным соображениям, горцы намерены защищать по-прежнему единодушно земли свои. Находящиеся между ними англичане продолжают возмущать их обещанием покровительства Англии. Черкесы, хотя видят двухлетний явный обман, но не менее того находят пользу пребывания сих беглецов в горах. Сии англичане через своих корреспондентов доставляют горцам беспрерывно из Анатолии порох и прочие снаряды»^[70].

Так виделась ситуация на Кавказе. Петербург смотрел иначе.

Но происходивший из племени бжедухов полковник Хан-Гирей был послан именно сюда, на Западный Кавказ, отнюдь не только по своим кровным связям с черкесами. При всей напряженности в этих местах они представлялись более доступными для мирных методов, чем неоднократно залитые кровью Чечня и Дагестан, где в это время начиналась очередная смертельная сшибка отрядов Шамиля и русских батальонов.

Через три года те же самые шапсуги и натухайцы, собрав многотысячное ополчение, штурмом возьмут большинство русских укреплений на Черноморском побережье, разрушат их и вырежут гарнизоны…

Однако в мае 1837 года тешивший себя иллюзиями Петербург считал, что ежели удастся замирить, нейтрализовать черкесские племена, занимавшие Западный Кавказ от Черного моря до Кубани, то тем самым будет обеспечен правый фланг русской армии, пресечено всякое сношение Шамиля с турками и англичанами и оказано решающее психологическое давление на дагестанские и чеченские общества.

Пока же военный министр наставлял полковника Хан-Гирея: «Приступая к предстоящим Вам действиям, вы об успехах их должны будете извещать генерал-лейтенанта Вельяминова сколь можно чаще, дабы он мог сообразовать и согласовать с ними действия Закубанского отряда. Столь же часто и подробно Вы должны доносить и мне для доклада Государю Императору. Начиная с августа месяца донесения Ваши должны быть посылаемы прямо на Высочайшее Имя через генерал-лейтенанта Вельяминова, который не оставит переслать их в место пребывания Его Величества.

Проэкт составленного Вами положения для управления горскими народами должен быть представлен Вами на Высочайшее Имя усмотрение через генерал-лейтенанта Вельяминова. Составлением сего проэкта Вы не оставьте заняться благовременно, так чтобы оный к прибытию Государя Императора на Кавказ мог быть подробно рассмотрен г. Вельяминовым и представлен им на утверждение Его Величества тотчас после Высочайшего приезда в вверенный ему край».

Большая часть территории «вверенного» императору края могла быть пройдена русскими войсками только с боями и тяжелыми потерями, но Чернышев, явно под нажимом Николая, торопит Хан-Гирея с составлением положения по управлению этим краем…

Сама технология замирения края присутствием императора представлялась в Петербурге достаточно ясной: «Отправление депутатов, которые горскими племенами избраны будут, Государь Император полагать изволит распорядить таким образом, чтобы хотя часть их была выслана в Вознесенск для представления Его Величеству во время имеющего быть при сем городе смотра. Депутатов сих Вы не оставите выслать в Екатеринодар, откуда по распоряжению генерал-лейтенанта Вельяминова, предварительно сделанному, они получат дальнейшее отправление до Вознесенска. Депутаты, которые по расчету времени прибыть в Вознесенск не успеют, могут быть представлены Его Величеству, смотря по удобству, в Екатеринодаре, Анапе или Геленджике, на что Вы в свое время испросите разрешение генерал-лейтенанта Вельяминова. — Вместе с сими последними могут быть вторично представлены Его Величеству и депутаты в Вознесенске бывшие, если они к этому времени успеют возвратиться».

Чернышев столь уверенно планирует церемонии представления гипотетических депутатов — хотя совершенно неизвестно, насколько успешной окажется миссия Хан-Гирея, — потому что знал: какие-нибудь депутаты неизбежно будут представлены императору, вне зависимости от реальности их полномочий. Не выполнить высочайшую волю было невозможно. Декоративный вариант был подготовлен и финансово.

В деле о командировании гвардии полковника Хан-Гирея имеется весьма красноречивый документ от того же 25 мая:

«Для исполнения возложенного на флигель-адъютанта Его Императорского Величества полковника Хана Гирея поручения относительно собрания депутатов-горцев предвидятся неминуемые расходы, как-то:

1) На воспомоществование депутатам для приобретения приличной одежды к представлению их Государю Императору, ибо многие из них в столь короткий срок не будут в состоянии приготовиться из собственности, без чего они часто отзываются от общественных поручений.

2) На подарки лицам, которые будут употреблены для рассылок по горским обществам разведывать и склонять других к вступлению в переговоры.

3) На угощение и содержание депутатов и почтеннейших лиц до отправления их к сборному пункту, на содержание их в сем последнем.

Полагая, что число депутатов будет простираться до 50-ти человек, на воспомоществование которых потребуется по 300 р. на каждого, что составит — 15 000 р.

Расходы по второй статье по совершенной неизвестности лиц, которых по обстоятельствам употребить будет нужно, определить с некоторою точностию нет возможности, считая однакож достаточным иметь собственно на этот предмет до — 6 000 р.

Расходы на содержание 50-ти человек депутатов, считая кругом в продолжении 6-ти недель и полагая по примерам средним числом на каждого горца по 4 рубли в сутки, потребуется примерно до — 9 000 р.

Всего — 30 000 р.

Сумму сию желательно бы иметь ассигнациями по удобству транспортировки и обращению, где горцы приобретают все свои потребности.

Расходы сии определить в точности совершенно невозможно».

На документе резолюция: «Высочайше повелено исполнить, истребовав сию сумму на известное Его Величеству употребление».

Первый пункт этого документа наводит на размышления — либо в Петербурге не имели ни малейшего представления о быте и жизненном стиле черкесов, искренне считая их скопом «стадом нищих дикарей» (как раздраженно выразился в донесении Н. Н. Раевскому-младшему адмирал Серебряков), что мало вероятно, либо Чернышев, не надеясь на высокое представительство со стороны горцев, готовил откровенный спектакль.

Дело в том, что, в отличие от военной демократии вольных обществ Чечни и Дагестана, устройство черкесских племен носило четкий феодальный характер. Достаточно мощный слой «благородных» черкесов мог без всякого воспомоществования обеспечить своим представителям достойную одежду, оружие, коней — чтобы не стыдно было предстать пред очи северного царя. Приобретать за счет России «приличную одежду» нужно было в том случае, если бы депутатами оказались лица, к влиятельным группам не принадлежащие. Но тогда вся затея с депутатами получала бы «потемкинский» оттенок.

Однако, представляя себе ограниченное, но цельное и лишенное цинизма сознание Николая, его исполненное высочайшей серьезности отношение к каждому своему действию, можно уверенно сказать, что сам император отнюдь не рассчитывал на подобный вариант. Он искренне верил в свою миссию, совершенно не отдавая себе при этом отчета о кавказской реальности.

Окружение императора вынуждено было готовиться к любому повороту событий. Это косвенно подтверждается и тем, что Хан-Гирею отнюдь не давался карт-бланш. Кроме Вельяминова — что понятно — его действия должен был контролировать специальный представитель военного министерства: «В помощь Вашему Высокоблагородию по возлагаемому на Вас поручению Государю Императору благоугодно было назначить адъютанта моего гвардии ротмистра барона Вревского. Офицер сей, употребленный с большою пользою к действиям Закубанского отряда в 1835 и 1836 годах, хорошо ознакомился с местными обстоятельствами края и с его обитателями, и он в особенности будет Вам необходим для облегчения всех Ваших сношений с местными властями…

В заключение нужным считаю присовокупить, что о поручении на Вас возложенном по Высочайшей воле с сим вместе предварен от меня г. командир Отдельного Кавказского корпуса генерал-адъютант барон Розен, с тем, чтобы он со своей стороны оказывал Вам всевозможное содействие к успешному и видам Его Величества вполне соответствующему исполнению оной».

При обеспеченном содействии командующего войсками Кавказской линии генерала Вельяминова, пользовавшегося безоговорочным авторитетом и влиянием, при покровительстве командующего Отдельным Кавказским корпусом, при высоких личных полномочиях Хан-Гирей вполне мог обойтись без помощи барона Вревского. Но Чернышеву, очевидно, нужен был доверенный человек, через которого можно было бы получать оперативную информацию и контролировать действия Хан-Гирея. Можно с уверенностью предположить, что кандидатура Вревского была предложена им.

Линия Вревского, однако, это особый сюжет.

Подготовка к вояжу Хан-Гирея велась сколь основательно, столь и стремительно. Того же 25 мая Чернышев пишет инструкцию генералу Вельяминову.

«Секретно.

Государь Император, предпринимая известное Вашему Превосходительству путешествие в Кавказский край, между прочим предположить соизволил воспользоваться пребыванием своим в сем крае для приглашения горских племен, в особенности многочисленного и воинственного племени Черкесского, к добровольному изъявлению покорности Его Императорскому Величеству, дабы посредством сего положить первое твердое основание к успокоению горских народов и водворить между ими желаемое устройство.

Соображая способы, удобнейшие к достижению сей цели, Его Величество за благо признать изволил отправить непосредственно от лица своего доверенного чиновника для извещения горских племен о предстоящем Высочайшем прибытии в Кавказский край для приглашения их воспользоваться сим неожиданным и счастливейшим для них событием, которое не легко возобновиться сможет, дабы принести Его Величеству чрез особых депутатов изъявление покорности и для внушения им необходимости испросить себе при сем случае постоянного управления непосредственно от Российского начальства зависящего».

То есть горцам предлагалось просить как милость то, против чего они сражались с оружием в руках уже не одно десятилетие. Можно себе представить, что думал, читая эти строки, генерал Вельяминов, человек ледяной трезвости и рациональной жестокости, двадцать лет проливавший кровь своих солдат и горцев ради целей более ограниченных…

«Считая вполне способным к успешному исполнению сего поручения флигель-адъютанта лейб-гвардии Кавказского полуэскадрона полковника Хан-Гирея, Государь Император возложить оное на него соизволил, придав ему в помощь адъютанта моего, гвардии ротмистра барона Вревского…

По важнейшим последствиям, которые Его Императорское Величество изволит ожидать от успешного исполнения сего дела и по невозвратимости предоставляющегося ныне случая действовать на умы и расположение горцев личным присутствием Его Величества, непременная воля и желание Государя Императора в том состоят, чтобы все местные власти всеми зависящими от них способами и мерами содействовали флигель-адъютанту Хану Гирею в исполнении возложенного на него поручения. Лично от Вашего Превосходительства Его Величество изволит ожидать самого деятельного участия в усилиях Хана Гирея и самой полезной ему помощи, как советами и наставлениями, так сообщением ему всех необходимых сведений о настоящем положении горских племен, с коими он должен будет войти в сношения, указанием благонадежных между горцами лиц, которых он без опасения может употреблять для рассылок и разведываний или к которым по влиянию их в горах и по приверженности к правительству он преимущественно обратиться должен; соответственным предварением горских племен о его присылке к ним и, наконец, принятием возможных мер к сохранению личной его безопасности в продолжении пребывания его в сих обществах.

На сей конец Хану Гирею предписано явиться лично к Вашему Превосходительству, буде он найдет Вас в Екатеринодаре или в Тамани, в противном случае донести Вам оттоль о местопребывании своем и способе для верного сношения с Вашим Превосходительством.

Предстоящие собственно Вашему Превосходительству распоряжения относительно отправления части горских депутатов в Вознесенск, представления потом как сих депутатов, так и прочих, которые впоследствии избраны будут, Его Величеству в Екатеринодаре, Анапе или Геленджике и пересылке донесений флигель-адъютанта Хана Гирея в место пребывания Его Величества во время высочайшего путешествия Вы, милостивый государь, изволите усмотреть из препровождаемой инструкции, а потому считаю излишним повторять оные здесь.

Мне остается упомянуть лишь о двух предметах, поручаемых Государем Императором особенному Вашему вниманию.

Сношения Хана Гирея с черкесскими племенами должны начаться с тех из них, которые более привержены к правительству или по крайней мере менее к нему враждебны. В этом порядке, указываемом самою необходимостью, с вероятностию заключить можно, что он гораздо позже успеет войти в сношения с враждебными нам племенами абадзехов, шапсугов и натухайцев и что вообще, судя по внутреннему общественному устройству сих поколений, между ними не везде достигнет ожидаемого успеха. При всем том случиться может, что пример других черкесских обществ подействует на сих последних, особенно на натухайцев, которые, как известно, более прочих привержены к мирной и оседлой жизни, к сельским и торговым занятиям. Если бы по ходу переговоров представились верные надежды к столь благоприятному изменению в образе мыслей и расположении этих обществ, в таком случае Государь Император считал бы полезным прекратить предположенные противу них во втором периоде Закубанской экспедиции военные действия, заняв однако ж земли их отрядами нашими, если эта мера по соображениям Вашим может иметь влияние на достижение цели переговоров или на ускорение собственной их решимости.

Что принадлежит до действий первого периода экспедиций, то они во всяком случае должны быть продолжаемы со всею настойчивостью и быстротою, так как занятие морского берега не только имеет целию будущее усмирение прибрежных горцев, но особенно важно для пресечения всех противных пользам нашим внешних сношений».

Здесь Чернышев, очевидно, хорошо знакомый с донесениями боевых кавказских генералов, предлагает Вельяминову мысль, прекрасно тому внятную, — любые миролюбивые жесты в сторону горцев могли иметь хоть какое-то значение, только будучи подкрепленными вооруженным давлением. Но то, что было дальше, вряд ли привело умного, опытного и чрезвычайно реалистичного Вельяминова в восторг: «Флигель-адъютанту Хану Гирею, как из данной ему инструкции явствует, поручено между прочим составить проэкт положения об управлении, которое может быть дано покоряющимся горским племенам, с тем, чтобы он проэкт сей представил к Высочайшему усмотрению чрез Ваше Превосходительство. Государь Император желать изволит рассмотреть проэкт сей тотчас по прибытии в край Вам вверенный, с тем, чтобы не отлагая времени объявить покорившимся горцам о будущем их устройстве и ввести между ними самое управление.

На сей конец Его Величеству благоугодно, дабы Ваше Превосходительство сообразили этот труд Хана Гирея с особенным вниманием и исправили и дополнили оный сообразно с прямою пользою правительства и с нуждами племен, управлению подчиняемых, так, чтобы в ведении оного не встретилось ни затруднения, ни неудобств».

Можно себе представить, что думал, когда он читал этот текст, генерал Вельяминов, соратник Ермолова, человек, который уже двадцать лет вел безжалостную войну — он платил солдатам и казакам по червонцу за отрубленную горскую голову, — для того, чтобы установить хотя бы относительный контроль над Кавказом.

Петербург же заботил проект управления черкесскими племенами, которые отнюдь не думали покоряться и предоставить русским властям возможность управлять собой. Территории «мирных горцев» были невелики и ненадежны. Пушкин в «Путешествии в Арзрум», суммируя сведения, полученные от «коренных кавказцев», таких, например, как его лицейский друг генерал Вольховский, писал: «Дружба мирных черкесов ненадежна; они всегда готовы помочь буйным своим единоплеменникам». А декабрист Розен, некоторое время служивший на Кавказе и собиравший сведения по истории войны, свидетельствовал: «В ермоловское время офицеры на Кавказе терпеть не могли мирных черкесов; они ненавидели их хуже враждебных, потому что они переходили и изменяли непрестанно, смотря по обстоятельствам…»^[71]

«Мирные» горцы — категория трагическая. Добровольно никто из них — за очень небольшим исключением — не подчинялся русским властям. Будучи вынуждены к этому карательными акциями, голодом в результате блокады, страхом за аманатов, находящихся у русских, «мирные» горцы оказывались между двух смертельно враждующих сил. Если они не помогали своим немирным соплеменникам, то становились жертвами набегов. Поэтому — как по искреннему чувству, так и из страха перед местью, от которой русские штыки их защитить не могли, — они в критических ситуациях принимали сторону немирных.

Территорий, которыми можно было бы спокойно и рационально управлять, на Кавказе в тот момент не было вовсе. И уж Вельяминов это знал лучше, чем кто бы то ни было. И вот теперь ему в достаточно категоричной форме предлагалось отредактировать проект мало ему известного флигель-адъютанта таким образом, чтобы в проекте этом гармонично сочетались «польза правительства и нужды племен» — что было невозможно в принципе, — и создать на основе проекта модель управления незавоеванными или покоренными весьма условно территориями, при реализации которой «не встретилось ни затруднения, ни неудобств»…

Совершенно очевидно, что весь этот план принадлежал императору, возражать которому не приходилось.

Отношение военного министра, сидящего в Петербурге, к командующему войсками Кавказской линии, находящемуся в это время в боевой экспедиции, заканчивалось так: «Сообщая Вашему Превосходительству Высочайшее повеления сии, к зависящему от Вас неукоснительному исполнению оных, я буду ожидать уведомления Вашего, милостивый государь, о принятых Вами по всем сим предметам мерах для доклада Его Величеству».

Было ясно, что император решил сделать свой визит на Кавказ воистину историческим событием и ответственность за успех возложена на Чернышева. Отсюда и его столь жесткий тон по отношению к заслуженному генералу, не дававшему повода подозревать себя в нерадивости.

Гвардии полковник Хан-Гирей благополучно прибыл на Кавказ. Встретиться с Вельяминовым ему не удалось, но генерал переслал ему наставление, датированное 14 июня 1837 года.

«Г. военный министр, уведомляя меня о сделанном вам от Государя Императора поручении, предписывает мне содействовать вам всеми зависящими от меня способами; дать нужные вам советы и наставления; сообщить необходимые сведения о настоящем положении горских племен, с которыми вы должны будете войти в сношения; указать благонадежных между горцами людей, которых вы без опасения можете употребить для рассылок и разведований или к которым по влиянию их в горах и по приверженности к правительству должны вы преимущественно обратиться.

Для успеха в этом поручении некоторая ловкость в действиях ваших необходима. Если бы объявили вы прямо, что приехали от Государя Императора для внушения горцам изъявить покорность и просить о введении между ними управления под непосредственною зависимостию местного начальства, то вы наверное не имели бы ни малейшего успеха».

Проще говоря, Вельяминов объяснял Хан-Гирею и — косвенно — пославшим его, что сам замысел — вздорен и обречен на провал. В рапорте Чернышеву он, как увидим, скажет об этом прямо. Но при этом он как человек государственный и исполненный чувства долга пытается найти варианты действий, могущих принести хотя бы относительную пользу делу покорения и замирения Кавказа: «Поэтому за лучшее полагаю, чтобы вы объявили, что Государь Император, предполагая в нынешнюю осень быть на Кавказе и желая, чтобы посещение Его Величества принесло возможную пользу населяющим Кавказские горы народам, послал вас предуведомить их о том заблаговременно для того, чтобы они имели время избрать доверенных от себя людей, которые представились бы Государю Императору во время поездки Его через разные места Кавказа и объяснили бы Его Величеству нужды и желания народов, от которых будут посланы».

В инструкции Чернышева, повторяющей идеи императора, горцам предлагалось «принести Его Величеству чрез особых депутатов изъявление покорности и… испросить себе при сем случае постоянного управления непосредственно от Российского начальства зависящего», то есть добровольно отдаться в полное и безоговорочное подчинение.

По версии Вельяминова, горцы должны будут вступить с императором в переговоры через доверенных лиц, у которых есть только одна задача — «объяснить» Николаю «нужды и желания народов». Слово «желания» здесь далеко не случайное. Вельяминов был выученик французских просветителей, он возил с собой в походы их сочинения и обладал полной определенностью в мыслях и в их выражении. Горские депутаты, по его мнению, должны были предъявить царю «желания» племен, то есть сформулировать условия, на которых возможен был мир на Кавказе. Вельяминов предлагал это вовсе не потому, что признавал горцев равной договаривающейся стороной, но, ясно представлявший себе неистовость сопротивления и кровавые тяготы предстоящего завоевания, он считал подобный вариант единственно приемлемым для черкесов началом гипотетического процесса замирения и постепенного подчинения. Скорее всего, он догадывался, что Николай на это не пойдет, — как представлял сам император свои взаимоотношения с горцами, мы еще увидим, — но Вельяминов хотел оттянуть, смягчить неизбежный провал миссии Хан-Гирея, не допустить этого провала в самом начале, поскольку в этом случае гнев мог толкнуть императора на резкое вмешательство в кавказские дела, а это всегда вело к тяжелым последствиям.

Вельяминов продолжал: «Это естественным образом сблизит вас со многими лицами, имеющими наибольшее влияние между различными горскими племенами. Не трудно будет вам под разными предлогами проехать по многим за Кубанью местам, останавливаясь более или менее там, где по обстоятельствам найдете полезнейшим. В приятельских отношениях ваших вы встретите много случаев говорить о могуществе Российского Императора; о невозможности долго сопротивляться оружию Его; о необходимости покориться добровольно и выгодах, какие можно получить от того, равно как о бедствиях, которым неминуемо подвергнутся упорствующие в непокорности. Вы можете указать многие тому примеры. При подобных суждениях вы объясните самым приличным образом, что прибытие Государя Императора на Кавказ есть самый удобнейший случай к изъявлению покорности и что те, которые захотят воспользоваться этим случаем, без сомнения будут облагодетельствованы могущественным Монархом. Внушения эти должны вы представлять как собственные свои суждения, не подавая ни малейшего виду, что имеете какие-нибудь по этому предмету поручения от правительства. Таким образом можете вы достигнуть желаемой цели».

Как видим, Вельяминов предлагает принципиально иной метод по сравнению с петербургским. Если по замыслу Николая полковник Хан-Гирей должен был выступить посланцем великого государя, от его имени призывающим мятежных, не понимающих своей пользы горцев покаяться и покориться, то многоопытный генерал, прекрасно представляющий себе психологию горцев, предлагает Хан-Гирею действовать в качестве частного лица, «под разными предлогами» навещающего горские аулы и в частных беседах, между прочим, подающего доброжелательные советы и предостерегающего от опасной опрометчивости.

Но, как мы увидим, и в этот вариант Вельяминов не верил.

«Действия ваши должны начаться с племен покорных или по крайней мере более склонных к покорности. Прежде всего вам нужно быть в Кабарде; но как народ этот находится в покорности и даже имеет управление под непосредственною зависимостию местного начальства, то и нет никакой надобности ни в новом изъявлении покорности, ни в том, чтобы кабардинцы просили введения между ними управления. Но народ этот подобно всем прочим может иметь свои нужды, и потому объявите им, что они могут чрез депутатов своих повергнуть их всемилостивейшему воззрению Государя Императора. В Кабарде могут вам способствовать князь Мисост Атахиухин и уздень Авахиуха Джам-беков; через них можете вы сделать и другие знакомства, равно как приобрести нужные для вас сведения.

Из Кабарды полезно вам переехать в Тахтамышский аул, находящийся на правой стороне Кубани верстах в семи от этой реки. Тут найдете вы полковника Султана Азамат-Гирея и майора князя Мусу Таганова. Оба они известны вам по службе их в Кавказском Горском полуэскадроне, и вы без сомнения знаете, что они пользуются большим между закубанскими народами уважением. Султан Азамат-Гирей по происхождению его от Крымских ханов известен между всеми племенами от верхней части Кубани до Анапы, имеет обширное родство и много приятельских связей. Он укажет вам людей, которые между закубанскими народами могут наиболее быть полезными для успеха возложенного на вас дела. Чрез него можете вы познакомиться с Султаном Казы-Гиреем, с ногайским Мурзою Кала-Гиреем Сатиевым и с Беслеканским узденем Адимеем Хазартоковым. Люди эти имеют большое уважение в народах, живущих между верхнею частию Кубани и нижнею частию Шагуаша. Чрез них делаете вы дальнейшее знакомство и легко найдете людей, которые будут вам полезны для рассылок и разведываний».

Подробность и конкретность этих практических указаний подтверждает характеристику, данную Вельяминову генералом Филипсоном: «Я думаю, не было и нет другого, кто бы так хорошо знал Кавказ, как А. А. Вельяминов; я говорю Кавказ, чтобы одним словом выразить и местность, и племена, и главные лица с их отношениями и, наконец, род войны, которая возможна в этом крае. Громадная память помогала Вельяминову удерживать множество имен и фактов, а методический ум давал возможность одинаково осветить всю эту крайне разнообразную картину»^[72].

«Прежде нежели переедете вы из Тахтамышского аула за Кубань, — наставлял кавказский ветеран петербургского черкеса, — вам нужно явиться к начальнику Кубанской линии генерал-майору Зассу или к командующему этою линиею подполковнику Васмунду, если первый не возвратился еще из отпуску. Вы доставите которому-то из них препровождаемое при сем предписание, в котором начальник Кубанской линии извещается мною о том, что Государь Император изволил возложить на вас предуведомить горские народы о прибытии Его Императорского Величества в Кавказский край и о желании Его знать нужды этих народов, чтобы принять меры к прочному устройству благосостояния их».

Здесь опять-таки Вельяминов избегает слов о покорении, подчинении. Он предлагает куда более тонкий ход — желание императора не властвовать над горцами, но устроить их благосостояние.

«Такие же предписания, при сем препровождаемые, доставите вы начальникам линий Кабардинской и Черноморской. Не думаю, чтобы вам нужны были какие-нибудь особенные пособия со стороны начальника Кубанской линии. Но если бы это случилось, если бы например Султан Азамат-Гирей не возвратился еще из Петербурга, что впрочем не полагаю; если бы паче чаяния князь Муса Таганов не нашел возможности познакомить вас с Султаном Казы-Гиреем, с Кала-Гиреем Сатиевым, с Адимеем Хазартоковым, что также совсем невероятно, то начальник Кубанской линии может доставить вам знакомство как этих людей, так и других, хотя менее значительных, но могущих быть весьма полезными. От вас зависит объяснить начальнику Кубанской линии, какие пособия могут быть вам нужны. Устроивши таким образом все нужное для пребывания вашего между народами, живущими от верхней части Кубани до нижней части Шагуаша, вы переедете за Кубань сначала к ногайцам, абазинцам и башильбаевцам, а потом к босленеевцам и к другим народам, обитающим между Лабою и Шагуашем, исключая небольшого числа абадзехов, живущих на правой стороне Шагуаша.

Между народами, обитающими на означенном выше пространстве, с пособием указанных выше людей, вы не будете подвержены опасности, соображаясь впрочем во всеми известными вам обычаями горцев. Но сомневаюсь, чтобы без особенных мер осторожности могли бы вы быть безопасны между абадзехами, шапсугами и натухайцами. До сих пор эти народы упорствуют в непокорности и между ними не имеем мы еще людей, на которых в подобном случае положиться было можно. Вы имеете, однако же, возможность сблизиться более или менее с некоторыми людьми, пользующимися уважением между этими народами. Будучи родом из бжедух, вы имеете между ними приятелей и родных. Через них можете вы сделать знакомство с людьми, которых для успеха возложенного на вас дела признаете более полезными. Между бжедухами найдете вы также князей Магомет-Гирея и Ендара Ханчухоровых и первостепенных дворян Хатучуха и Беберду Батоновых. Люди эти склонны к миролюбию и усердны к правительству; они могут более или менее вам соответствовать.

Бжедухам как народу покорному можете вы также объявить, что присланы от Государя Императора предварить их о скором прибытии Его Императорского Величества на Кавказ и о желании его знать нужды народа. Но не думаю, чтобы прилично было объявить это абадзехам, шапсугам и натухайцам, как народам совершенно непокорным и непризнающим власти Государя Императора».

Вельяминов мягко указывал здесь на абсурдность самого замысла — проповедовать покорность уже покорившимся равнинным племенам было бессмысленно, а непокорные никакой проповеди слушать бы не стали, и генерал снова рекомендует полковнику выступать в качестве частного лица, путешественника-доброхота, ибо хорошо понимал, что может ждать русского офицера (даже если он родом черкес!), вздумавшего явиться к непокорным горцам с предложением отдаться под власть императорского начальства.

Через два года после описываемых событий генерал граф Анреп-Эльмпт, назначенный начальником Лезгинской кордонной линии и будучи чрезвычайно храбрым и романтичным человеком, произвел опыт, схожий с тем, на который император толкал полковника Хан-Гирея. По свидетельству «коренного кавказца» генерала Филипсона, граф решил произвести «покорение враждебных обществ» «силою своего красноречия»: «С ним были переводчик и человек десять мирных горцев, конвойных. Они проехали в неприятельском крае десятка два верст. Один пеший лезгин за плетнем выстрелил в Анрепа почти в упор. Пуля пробила сюртук, панталоны и белье, но не сделала даже контузии. Конвойные схватили лезгина, который, конечно, ожидал смерти; но Анреп, заставив его убедиться в том, что он невредим, приказал его отпустить. Весть об этом разнеслась по окрестности. Какой-то старик, вероятно важный между туземцами человек, подъехал к нему и вступил в разговор, чтобы узнать, чего он хочет? „Хочу сделать вас людьми, чтоб вы верили в Бога и не жили подобно волкам“. — „Что же, ты хочешь сделать нас христианами?“ — „Нет, оставайтесь магометанами, но только не по имени, а исполняйте учение вашей веры“. После довольно продолжительной беседы горец встал с бурки и сказал очень спокойно: „Ну, генерал, ты сумасшедший; с тобою бесполезно говорить“.

Я догадываюсь, что это-то убеждение и спасло Анрепа и всех его спутников от верной погибели; горцы, как все дикари, имеют религиозное уважение к сумасшедшим. Они возвратились благополучно, хотя конечно без всякого успеха»^[73].

Анреп действовал на свой страх и риск, и его провал принципиального значения не имел. Провал миссии Хан-Гирея, официально представлявшего императора, имел бы совершенно иной смысл — сам факт обращения императора к непокорным горцам делал их высокой договаривающейся стороной, русский император, таким образом, признавал их равными себе. Переговоры русского генерала с попавшим в ловушку Шамилем, о чем у нас пойдет речь, были истолкованы горцами диаметрально тому, как их воспринимали российские власти, и только подняли престиж имама. Потому умудренный кавказским опытом Вельяминов так настаивал, чтобы Хан-Гирей вел переговоры с племенами от собственного имени: «На них (непокорных горцев. — Я. Г.) должно действовать единственно внушениями от собственного лица вашего, как объяснил я выше. Сношение, в которое шапсуги и натухайцы недавно вступили со мной, представляет возможность достигнуть желаемой цели. Они решительно отвергли требования, объявленные им в посланной мною прокламации. Вы можете воспользоваться этим. В дружеских ваших сношениях с ними вы можете ловким образом заставить самих их пересказать вам, в чем состоят объявленные им требования, показывая вид, что они совершенно вам неизвестны. Вы без сомнения услышите от них, что народ никогда на них не согласится. Это будет вам поводом изъявить некоторое удивление относительно объявленных требований. Под видом откровенности можете показывать, что вы находите их слишком тяжкими. С этим вместе старайтесь внушить им, что в означенных требованиях есть какая-нибудь ошибка со стороны здешнего начальства, которое, вероятно, нехорошо поняло приказ Государя Императора. Вы можете уверять, что, живучи несколько лет в Петербурге, вы неоднократно имели случай говорить с людьми, пользующимися милостями и доверенностию Государя Императора; что всегда слышали вы от них самые снисходительные требования относительно покорности горских народов. При этом можете самым естественным образом внушать им, что если бы они воспользовались предстоящим прибытием Государя Императора на Кавказ и послали к нему депутатов в Екатеринодар или в Анапу с изъявлениями покорности, то без сомнения были бы приняты в подданство Его Императорского Величества на условиях гораздо более снисходительных. Весьма вероятно, что надежда на эту снисходительность побудит их избрать доверенных людей и послать их со своими предложениями».

Вышеприведенный текст поразителен по своему хитроумному цинизму, который, очевидно, вообще был свойствен вольтерьянцу в генеральских эполетах. Злобный, но неглупый и осведомленный В. С. Толстой в заметках о кавказском генералитете писал: «С Петербургом, не имеющим понятия об особенности края и всех затруднений Горной войны, он (Вельяминов. — Я. Г.) не лукавил, и правдиво выставлял всю нелепость его теоретических узких воззрений и тем внушал боязнь самому тогдашнему Военному Министру Чернышеву, в сущности наглому шарлатану»^[74].

Вообще, для того, чтобы понять особенность обширного документа, который мы цитируем, нужно представить себе личность автора.

Тот же генерал Филипсон, который служил на Кавказе много лет и на глазах которого разворачивались описываемые события, выразительно и ясно охарактеризовал Вельяминова, близко ему знакомого: «Он принадлежал к кружку, из которого вышло несколько заметных деятелей, как Ермолов, князь Меншиков, граф Бенкендорф и другие, с которыми он сохранил дружеские отношения. На Кавказе он сделался известен как начальник штаба Отдельного Кавказского корпуса во время командования А. П. Ермолова, которого он был верным другом и помощником. Они были на ты и называли друг друга Алешей… А. А. Вельяминов получил хорошее образование, а от природы был одарен замечательными умственными способностями. Склад его ума был оригинальный. Воображение играло у него очень невидную роль; все его мысли и заключения носили на себе видимый характер математических выводов. Поэтому, вероятно, и в отношениях к людям ему чужды были чувствительность и сострадание, там, где он думал, что долг или польза службы требовали жертвы.

Строгость его доходила до холодной жестокости, в которой была некоторая доля цинизма… Вельяминов хорошо, основательно учился и много читал; но это было в молодости. Его нравственные и религиозные убеждения построились на творениях энциклопедистов и вообще писателей конца XVIII века. За новейшей литературой он мало следил, хотя у него была большая библиотека, которую он постоянно пополнял. Он считался православным, но, кажется, был деистом, по крайней мере никогда не бывал в церкви и не исполнял обрядов. Настольными его книгами были Жильблаз и Дон-Кихот на французском языке… Вельяминов был честный и верный слуга государя, но с властями держал себя самостоятельно»^[75].

Как видим, и Толстой, и Филипсон толкуют о независимости Вельяминова от петербургского невежества и доктринерства. Но в данном случае генерал занял вполне компромиссную позицию, официально поддерживая и одобряя проект императора, а на практике пытаясь подменить его чем-то более удобоисполнимым.

Третий мемуарист, генерал Эдуард Бриммер, служивший под началом Вельяминова и высоко его ценивший, описывая жанровую сцену, дает многозначительный штрих к внешности командующего Кавказской линией, штрих, имеющий отнюдь не только внешний смысл: «Холодный, молчаливый Вельяминов упрет свои стеклянные глаза вверх кибитки и молчит…»^[76]

Именно в руках этого выученика энциклопедистов, героя наполеоновских войн — с Аустерлица начиная, — однокашника влиятельнейших генералов эпохи, до тонкости знавшего особенности Кавказа, холодного человека со стеклянными глазами и математическим складом ума, в соответствии с рационалистической философией не стеснявшего себя строгими нравственными нормами — на войне как на войне, — оказалась, по сути, судьба всей акции. Понимая, что противиться ясно выраженной воле императора и объяснять несбыточность и нелепость его замысла — бессмысленно и опасно, Вельяминов попытался подменить «рыцарскую прямоту» проекта, свойственную Николаю, изощренным обманом. Собственно, он предлагает Хан-Гирею обмануть не только горцев, но и императора. Он предлагает Хан-Гирею дезавуировать требование капитуляции, одобренное, как мы знаем, Николаем, уже предъявленное горцам и отвергнутое ими. Тот же Филипсон был свидетелем сцены переговоров, состоявшихся в середине мая 1837 года, когда в Петербурге уже готовились к отправке на Кавказ полковника Хан-Гирея: «На другой день по нашем приходе в Геленджик нам дали знать, что пятеро горских старшин приехали к аванпостам для переговоров с г. Вельяминовым. Это были пять стариков очень почтенной наружности, хорошо вооруженные и без всякой свиты. (Как видим, этим депутатам не понадобилась материальная помощь русского правительства, чтобы предстать пред противоположной стороной в виде вполне внушительном. — Я. Г.) Они назвались уполномоченными от натухайцев и шапсугов. Вельяминов принял их с некоторой торжественностью, окруженный всем своим штабом. В этот только раз я видел на нем кроме шашки кинжал: предосторожность далеко не лишняя после примеров фанатизма, жертвами которого сделались князь Цицианов, Греков, Лисаневич, князь Гагарин и многие другие.

Эта сцена была для меня новостью. Мне казалось, что тут решается судьба народа, который тысячи лет прожил в дикой и неограниченной свободе. В сущности, это была не более как пустая болтовня. Депутаты горцев начали с того, что отвергли право султана уступать их земли России, так как султан никогда их землею не владел; потом объявили, что весь народ единодушно положил драться с русскими на жизнь и на смерть, пока не выгонит русских из своей земли; хвалились своим могуществом, искусством в горной войне, меткой стрельбой и кончили предложением возвратиться без боя за Кубань и жить в добром соседстве… Старик Вельяминов на длинную речь депутатов отвечал коротко и просто, что идет туда, куда велел Государь, что, если они будут сопротивляться, то сами на себя должны пенять за бедствия войны, и что если наши солдаты стреляют вдесятеро хуже горцев, то зато мы на каждый их выстрел будем отвечать сотней выстрелов. Тем конференция и кончилась.

Ночью лазутчики дали знать, что вблизи находится огромное сборище, которого силу они вероятно увеличили, говоря, что в нем не менее 10 т. конных и пеших от всех народов племени Адехе, и что все приняли торжественную присягу драться с русскими до последней крайности и за тайные сношения с нами назначили смертную казнь»^[77].

Представление о настроениях черкесских племен дает их переписка этого времени с русскими генералами.

Генерал Симборский, командовавший одним из отрядов на Черноморской линии, послал известные нам условия, утвержденные императором, племени убыхов. Убыхи, немногочисленный, но воинственный, сплоченный народ, были наряду со своими родичами абадзехами наиболее влиятельной и аристократичной группой среди черкесских племен.

Симборский писал: «Добровольное признание над собою власти Государя Императора сопрягается с неисчислимыми для вас выгодами и пользами, которые по милосердию и великодушию Его Императорского Величества польются на вас в той же степени, как на все благоденствующие под Его Державою народы. В жилищах ваших водворится мир и спокойствие, взаимные ссоры и распри ваши прекратятся и благосостояние каждого будет умножаться произведениями труда его. Свободная торговля с Россиею нужными для вас товарами учредится по всему протяжению земли вашей и в службе Государя Императора откроется обширное для вас поприще к приобретению богатства, почестей и славы.

Между тем в домах своих вы будете управляемы по собственным нравам и обычаям, а вера ваша останется неприкосновенною святыней для всех русских властей… Собранные по воле Государя Императора войска прибыли сюда для продолжения занятия берегов Черного моря; я назначен начальником этого отряда.

Но великодушный Монарх наш, считая вас заблудшими своими подданными, обманутыми злыми людьми (имеются в виду английские офицеры, базировавшиеся в горах. — Я. Г.), приказал еще раз испытать средства миролюбивые, для склонения вас к добровольной покорности. Если, вняв внушениям благоразумия, воспользуетесь вы милосердием Его Величества и признаете над собою законную и благотворную власть Его, то я буду поступать с вами не как враг, а как друг ваш. Жизнь и имущество останутся неприкосновенными, все преимущества, о которых уже говорено здесь, будут вам дарованы, свободная торговля с нами тотчас будет открыта и произведения ваши мы будем покупать по тем ценам, которые вы сами назначите. Наконец, владельцы той земли, на которой будет построено наше укрепление, щедро будут за нее вознаграждены».

И дальше шли те самые восемь пунктов условий добровольной покорности, среди которых было и требование безоговорочно «повиноваться поставленному от нашего правительства начальнику».

Обращение Симборского кончалось так: «Горцы! повторяю еще раз: внемлите предложениям, которые Могущественный Государь наш повелел вам сделать по беспримерному Своему милосердию, а не потому, чтобы это был единственный путь для приведения вас в покорность.

Жду вашего ответа»^[78].

Старейшины убыхов вернули Симборскому прокламацию со следующей надписью на ней: «О неверные русские, враги истинной религии! Если вы говорите, что наш падишах дал вам эти горы, то он нас не уведомил, что отдал вам нас лично; и если бы мы знали, что эти земли вам отданы, то не остались бы на них жить. Мы имеем посланных от султана Махмуда, Мегмет-Али-паши, королей английского и французского. Если вы сему не верите, то отправим в Константинополь по одному доверенному лицу с вашей и с нашей стороны для узнания истины; и если вы в том удостоверитесь, то должны оставить эти места и Гагры и перейти за реку Чорчу-Абазасу; тогда мы будем жить с вами и абхазцами в мире до тех пор, пока наш падишах не объявит вам войны… Мы поклялись нашею верою и уведомляем вас о том, что мы не исполним того, что в вашей бумаге написано. Бог будет за нас или за вас!»^[79]

Через некоторое время Симборский получил от убыхов обширное послание, написанное наверняка с помощью англичан, поскольку в нем излагается взгляд на сложную картину международных отношений, о которых убыхи вряд ли были осведомлены.

Заканчивалось послание категорически: «Решительный наш ответ таков: мы не станем вам ни на волос повиноваться. Вы пишете, что подвластные вам мусульмане живут в благоденствии; но что они терпят — мы знаем, слышим и видим; видим и теперь, как вы собираете войска из областей с вами помирившихся и заставляете их воевать с нами. Если вы так сильны, то зачем берете их с собою? Ныне, пока нами не овладели, вы их еще не столь стесняете. О, хранитель наш! если достанемся мы в ваши руки, то знаем, что с нами и с единоверцами нашими будет. Упаси Боже, что терпят от вас и ваших дел правоверные; что мы терпим, это Бог знает. Мы знаем, сколь угнетены казанские, крымские татары и прочие в Империи вашей живущие. Из ваших крепостей бегут к нам те из них, которых вы берете в солдаты, и мы своими глазами видим, что бегущие от вас наслаждаются у нас только покоем.

Если желаете ответа, то вот он: оставьте крепости, находящиеся в черкесской земле, перейдите за Кубань, и мы туда ходить не станем, вы же сюда не ходите. Тогда, если захотим, то будем жить с вами в дружбе. В письме вашем вы просили выдачи от нас аманатов и хотите поставить начальника над нами. Вы написали к нам довольно надменное и заносчивое письмо; кто над нами начальник и кто может давать нам приказания? Тем ли вы возгордились, что овладели на берегу моря клочком земли величиною в рогожу? Более мы к вам переговорщиков посылать не будем и вы не посылайте; не пишите к нам более писем; а если это сделаете, то посланного убьем, письмо же разорвем в клочки»^[80].

Столь радикальные настроения одного из наиболее влиятельных черкесских племен Вельяминову были известны, а императору и военному министру — нет. И, как мы увидим, он не сообщил об этом ни Чернышеву, ни самому Хан-Гирею. Убыхи вообще не упоминаются в его инструкциях Хан-Гирею и рапорте Чернышеву.

Очевидно, Вельяминов не счел возможным сообщать в Петербург о реальном положении вещей в том, что касалось немирных горцев. Это было бы равносильно обвинению петербургских стратегов в полном непонимании обстановки на Кавказе, — что было сущей правдой, — и могло чрезвычайно раздосадовать Николая, постоянно дававшего кавказским генералам различные указания.

Многочисленные племена натухайцев, абадзехов, шапсугов не склонны были к столь зловещим формулировкам, но и принимать условия, которые русские власти пытались им продиктовать, они отнюдь не были склонны. На прокламацию Вельяминова, предлагавшую черкесам те же условия, что и прокламация Симборского, — оба генерала повторяли присланный из столицы текст, — натухайцы ответили: «Присланную вами прокламацию мы получили и содержание оной узнали. Воссылая хвалу Всевышнему Богу, мы мусульмане, довольны всегда Его предопределением. Более десяти лет уже находясь в беспрерывной войне, с надеждою, по разным между народом носящимся слухам, быть ни от кого не зависимыми, мы теперь от высокого короля английского получили бумагу, относящуюся ко всем горским племенам от Чечни до самого Бугаза Кызыл-Таша, содержание которой известно и вам; в оной говорится, чтобы черкесы с намерением убийства и грабежа не вступали никогда в российские пределы, россияне же удалились от черкес и более не вступали с войсками в наши земли; на сих условиях следует утвердить договор и возобновить мир и согласие. Объявляя о сем и вам, мы уверены совершенно в том, что дружба и согласие между нами водворятся лишь тогда, когда все войска ваши и крепости будут переведены за Кубань; торговлю же со всеми племенами как водою, так и сухопутьем продолжали бы. Если изъявите на сие ваше согласие, то не оставьте почтить нас ответом, а что мы все единодушно согласны покориться, в том нет сомнения и подозрения. Силу могущества своего вы показали, ибо во власти вашей находятся земли более чем в семи королевствах; но не для вас одних Всемогущий Бог создал все земли; на объявленное же в прокламации предложение, одному Предвечному Творцу известно, что мы никогда не согласимся и теперь ведем переговоры не из боязни вас, но единственно вследствие наставления и совета, данных нам английским двором. То же, что вы, с гордостью заявляя о своем могуществе и храбрости, грозите уничтожить нас одним словом, присуще только Всемогущему Творцу, и хотя вы имеете силу, но мы тоже надеемся на милосердие Его. В случае же признания нас, подобно прочим правительствам и королевствам, без сомнения все черкесы, без изъятия, будут согласны относительно покорности. На подлинном подписались: абадзехского, шапсугского и натухайского обществ муллы, все духовенство и почтенные люди»^[81].

Несмотря на дипломатическую мягкость тона, три наиболее многочисленных племени совершенно ясно выразили свою позицию — они остаются полностью независимыми, русские уходят с их земель, тогда они готовы соблюдать мир, и это состояние мира они называют покорностью.

В такой ситуации Вельяминов, сознававший невозможность договориться с горцами на условиях Петербурга, но и не имевший возможности отказаться от выполнения высочайшего поручения совместно с Хан-Гиреем, избрал третий путь — предложить трем непокорным черкесским племенам столь мягкие условия сотрудничества с Россией, чтобы они сочли выгодным прислать депутатов для встречи с императором. Вельяминов резонно рассудил, что уважающие этикет горские старейшины не станут ввязываться в полемику с северным властелином, но отвезут в племена его условия, которые приняты не будут. Это, однако, произойдет уже после отбытия августейшего гостя. А там будет видно… Умный и циничный Вельяминов понимал, что главное в этом случае — соблюсти церемонию.

Продолжая свои наставления Хан-Гирею, Вельяминов создал подробнейший документ, который демонстрировал его готовность всячески поддерживать усилия полковника, равно как и его скрупулезную осведомленность в кавказских делах. Этот документ при любом повороте событий должен был стать индульгенцией для него, как и его рапорт Чернышеву.

Он писал: «В этой части Кавказа прилично начать внушения ваши с натухайцев, как с народа более склонного к жизни покойной и потерпевшего уже довольно значительные опустошения. Шапсуги, живущие между Атакумом и Абином, также почти совсем разорены; прочие мало еще от войны потерпели, равно как и абадзехи. Между натухайцами наиболее имеют доверия в народе дворяне Супахо-Ендархо-Магмет, Супахо-Хау-тохо-Мамзырь и из простого народа Тлечась-зех-охо-Сехейх, Айхез-Хас-демор и Хушт-Хосейн; между шапсугами пользуются особенною доверенностию дворяне Шеретлух-Тугузохо-Казбек, Немиро-Хат-лабехо-Шагангирий и из простого народа Шиблагохо-Незюс, Инохо-Ахебиохо-Кетагаш и Кобле-Хурай; у абадзехов более других имеют влияние на народ дворяне Едихе-Семигериохо-Магмет, Едихе-Инемухо-Кягемохо-Хатух, Нейгохо-Схашлохо-Шангерий и из простых Хоаз-Баймюрза и Ций-Битатохо-Нашго. Старайтесь сблизиться с этими людьми и распространяйте чрез них внушение ваше. Частые угощения и кстати сделанные подарки могут много тому способствовать и вам даны на то средства достаточные». Но Вельяминова все-таки беспокоило, чтобы Хан-Гирей не вздумал следовать петербургской инструкции: «Повторяю сказанное выше: никому не должны вы открывать настоящей цели, для которой вы посланы. Тем, кого найдете вы более заслуживающими доверенности, можете говорить, что кроме объявления покорным горцам о прибытии Государя Императора на Кавказ вам поручено еще разведать тайным образом, не имеют ли они основательных причин жаловаться на утеснения или на несправедливости местных начальников. Это единственное средство исполнить возложенное на вас поручение с успехом».

Миссия Хан-Гирея, по версии Вельяминова, как видим, принципиально трансформировалась.

«Мне остается дать вам некоторое понятие о настоящем положении горских племен, с которыми вы должны будете войти в сношения. Натухайцы, шапсуги и абадзехи до сих пор упорствуют в непокорности. Самая большая половина натухайцев и значительная часть шапсугов потерпели большие разорения в последние три года. Многие остались на прежних местах жительства, и как дома их сожжены, то живут в скудных шалашах. Другие переселились к абадзехам, к шапсугам, обитающим между Абином и Афипсом, и к народам, живущим вдоль берега Черного моря между Геленджиком и Гагрою. Натухайцы, потерпев в прошедшую осень большую потерю в сене, как от того, что сами зажгли его, и от того, что весьма много взято было нашими войсками, продавали в течение зимы рогатый скот и баранов за бесценок. Бжедухи, темиргойцы, махошевцы, баговцы, бесленеевцы, башильбаевцы, абазинцы, ногайцы и кабардинцы покорны правительству. В продолжении последних четырех лет абазинцы, бесленеевцы, махоши, баговцы более или менее потерпели от набегов генерал-майора Засса. Несмотря на это означенные народы находятся в хорошем положении и не терпят бедности. У них бывают междуусобные ссоры, хотя скоро однако не прекращаются. Между кабардинцами, жившими в Большой и Малой Кабарде, хлебопашество приметно распространяется, чего нельзя до сих пор сказать о других горских народах.

Кроме предписаний начальникам линий Черноморской, Кубанской и Кабардинской препровождаю при сем также предписания полковнику Султану Азамат-Гирею, майору князю Мусе-Таганову относительно доставления вам возможных со стороны их пособий. Со всех этих бумаг для сведения вашего прилагаются здесь копии.

Донесения ваши, которые должны быть доставлены через меня Государю Императору, равно как и те, которые найдете нужным послать собственно мне, извольте отправлять через начальников линий, ближайших к тем местам, откуда будете писать. Извещайте как можно чаще и по крайней мере один раз в неделю начальника штаба Кавказской линии генерал-майора Петрова о месте вашего пребывания. Это необходимо для того, чтобы доставлять к вам предписания, которые могут быть присланы от г. военного министра, равно как и для переписки со мною.

Уверен будучи в усердии и способностях ваших, я остаюсь в полной надежде, что порученное вам дело будет иметь желаемый успех».

Снабдив инструкциями полковника Хан-Гирея, Вельяминов в тот же день, 14 июня, отправил рапорт военному министру.

«Секретно.

Рапорт.

Из представляемых в копии:

1. Наставления, данного мною флигель-адъютанту Его Императорского Величества полковнику Хан-Гирею, по предмету возложенного на него Государем Императором поручения;

2. Предписаний моих начальникам различных частей Кавказской линии, равно как полковнику Султану Азамат-Гирею и майору князю Мусе-Таганову;

3. Объявления моего горским народам о прибытии Его Императорского Величества на Кавказ.

Ваше Сиятельство усмотреть изволит меры, которые нашел я возможными употребить для содействия полковнику Хан-Гирею в данном ему поручении.

В конце посылаемого ему от меня наставления Вы изволите увидеть, что я изъявляю большую надежду на успех; но Вашему Сиятельству обязан я сказать откровенно, что успех этот более нежели сомнителен. Можно бы иметь некоторую надежду склонить к покорности натухайцев, которые испытав значительные разорения в прошедшую осень, начинали приметным образом колебаться, но лживые обещания английских агентов снова возмутили этот народ, который, не имея понятия о политических сношениях европейских держав, сильно верит большим пособиям со стороны Англии».

Существенно, что и в инструкции Хан-Гирею, и в рапорте Чернышеву Вельяминов объясняет состоявшееся или возможное согласие того или иного горского племени на подчинение России — только страхом, разорением, грозящим или уже наступившим голодом. Генерал трезво сознавал, что добровольно ни одно горское общество не признает над собой власть северной империи. В иллюзорную помощь Англии горцы готовы были поверить не от наивности, а от отчаяния. Они ощущали возрастающий напор русских войск. Кроме торговой блокады, уничтожения посевов и запасов корма для скота, угона скота командование Кавказского корпуса стало применять методы войны, практикуемые самими горцами. Кроме широкомасштабных экспедиций в горы, которые, как правило, не приносили успеха, поскольку подготовку к ним невозможно было держать в тайне, а пройденные территории не было средств закрепить за собой и контролировать, в ход пошли короткие стремительные набеги. Вельяминов недаром упомянул в послании Хан-Гирею генерала Засса. Это был один из самых своеобразных персонажей кавказской эпопеи. Злобный В. Толстой охарактеризовал Засса чрезвычайно просто: «Курляндец без признака образования и убеждений, имевший особые способности на вооруженные разбои на широкую ногу, которому в случаях надобности наказать вероломство какого-либо туземного племени Вельяминовым поручался набег, остальное же время этот славный генерал держал Засса, как говорится, на цепи»^[82]. Верно определив главную функцию Засса, Толстой ошибся в последнем утверждении — особенность положения генерала Засса, командовавшего правым флангом Кавказской линии, в том и заключалась, что ему предоставлено было право самому выбирать время и цели набегов, чтобы избежать огласки. Одетые по-черкесски кавалеристы Засса во главе со своим безжалостным и отчаянным генералом терроризировали непокорные общества, грабя и сжигая аулы.

Декабрист Розен писал: «Генерал Засс, страшилище черкесов, оставил по себе продолжительное воспоминание на Кавказе. Экспедиции были для него забавою, как травля для охотника, как вода для рыбы… Он своею личностью наводил величайший страх на неустрашимых черкесов»^[83].

Разумеется, горцы понимали, что вечно такая жизнь продолжаться не может. Именно надежда одним яростным натиском сокрушить русских и убедить их в невозможности покорения племен подвигла горцев, к тому же доведенных до тяжкого голода блокадой, ринуться в 1840 году на прибрежные русские укрепления. В результате на несколько месяцев Кавказским корпусом было потеряно почти все, что завоевывалось годами.

Именно надежда заполучить хоть какого-нибудь союзника, после ухода турок, заставила горцев поверить обещаниям англичан.

Объяснив упорство черкесов простейшим образом — хотя он, разумеется, знал, что причины куда сложнее и глубже, чем расчет на английские «пособия», — Вельяминов продолжал: «Обещавшие их агенты уверили в этом народ тем, что сами остались среди его как залог всего обещанного. Имея в руках своих жизнь этих людей, натухайцы никак не могут понять, чтобы данные им обещания не были в точности исполнены. Теперь нет никакой возможности переуверить их в этом; одни только события могут показать им, до какой степени они обмануты». Наверняка Вельяминов не верил в то, что писал. Он был для этого слишком тонким знатоком Кавказа. Прошли годы. Англичане не оказали черкесам никакой сколько-нибудь существенной помощи, а горцы тем не менее продолжали ожесточенно отстаивать свою «дикую свободу», поскольку отказ от нее означал для них не просто изменение условий жизни, но крушение традиционного самоощущения, и, стало быть, самоуважения, без которого жизнь горца теряла свою ценность. Свидетели, наблюдавшие черкесов после 1864 года, когда был покорен Западный Кавказ, лишенных права носить оружие, унижаемых казаками, говорят о резком падении их жизненного тонуса, о массовой социальной депрессии… Но до этого было очень еще далеко.

Вельяминов, посылая в Петербург копию наставлений Хан-Гирею, должен был как-то объяснить те принципиальные коррективы, которые он внес в предписания военного министра, продиктованные самим императором. Он мягко внушает Чернышеву, что буквальное выполнение Хан-Гиреем данных ему инструкций может поставить императора и империю в довольно неловкое положение. «Вот причина, побудившая меня поставить на вид полковнику Хан-Гирею, чтобы от имени Государя Императора объявил он только, что прислан предуведомить покорных горцев о скором прибытии Его Императорского Величества и о желании узнать короче нужды народов от избранных депутатов; внушения же об изъявлении добровольной покорности теми народами, которые до сих пор упорствовали в сохранении дикой свободы своей, делать ловким образом от собственного только лица. Если внушения эти останутся безуспешными, то нет кажется ничего в том особенно неприятного; но я никак не могу помириться с мыслью, чтобы положительные требования от лица Императора, повелевающего таким государством, как Россия, могли быть отвергнуты народом полудиким, упорствующим в привычке своей к безначалию оттого только, что не имел еще случая видеть ничтожность сил своих в сравнении с армиями Императора, который единственно из человеколюбия желает обратить непокорных к повиновению без излишнего кровопролития».

Этот пассаж интересен с точки зрения психологии отношений между Петербургом и «коренными кавказцами». Воюющий на Кавказе с 1816 года — с небольшим перерывом, — прекрасно представляющий себе скромность результатов, достигнутых завоевателями за без малого сорок лет непрерывных боевых действий, наблюдавший консолидацию горцев под напором русских штыков в подобие единого государства — имамат Шамиля, знающий всю неимоверную сложность войны против черкесских племен в горных районах, Вельяминов разговаривает с петербургскими стратегами как с малыми детьми, предлагая им те элементарные объяснения длительности и мучительности кавказской конкисты, которые наиболее доступны их сознанию и соответствуют уровню их понимания ситуации.

Горцы действительно не могли оценить всю мощь Российской империи, но это не играло решающей роли в происходящем, ибо империя реально могла использовать на Кавказе лишь малую часть этой мощи и то — с огромным напряжением сил и средств. Как позднее в Крыму, во время войны с Англией, Францией и Турцией, Николай, заявлявший незадолго до Крымской войны в ответ на робкие разговоры генералов о необходимости модернизировать вооружение, не менявшееся с наполеоновских времен, что его миллион солдат раздавит любого противника, имел вполне абстрактные представления о современной войне. Недаром крымские поражения сломили и погубили его.

Холодный рационалист, воспитанник энциклопедистов с их культом логического разума, Вельяминов не сомневался в превосходстве европейской модели государственного устройства над руссоистской органикой горского быта. Но знал он и другое: осознают горцы чисто военное превосходство России или не осознают — они будут драться до последней крайности и победа над ними обойдется неимоверно дорого. Но необходимость выйти из безвыходной ситуации, в которую его поставило поручение Чернышева, заставила Вельяминова прибегнуть к такого рода маневрам.

Он осторожно готовит Чернышева к неминуемому поражению по существу, которое должно быть закамуфлировано видимостью исполнения формальной стороны императорского желания — появлением депутатов от горских обществ. «Чтобы можно было иметь хотя бы небольшую надежду на успех внушений полковника Хан-Гирея, я полагаю полезным, чтобы он польстил их надеждой на смягчение объявленных им требований. Обстоятельства дают возможность не обмануть их в этой надежде. Г. корпусной командир уведомил меня, что Государю Императору благоугодно было, согласно с представлением моим, требования относительно покорности горцев переменить другими, более снисходительными; он предписал объявить об этом натухайцам, шапсугам и абадзехам, которые отвергли требования условий покорности, объявленные им в посланной прокламации. Я не имел еще ни времени, ни возможности исполнить это, когда получил предписание Вашего Сиятельства относительно поручения, данного флигель-адъютанту полковнику Хан-Гирею. Если внушения его убедят который-нибудь из непокорных народов на правом фланге Кавказской линии послать депутатов к Государю Императору, то Его Величество найдет возможность даровать прибегающим к нему с покорностию значительные облегчения, ничего не изменяя в требованиях, Высочайше утвержденных в последний раз».

Все это было чистым лицемерием. Какими были требования, утвержденные императором, мы уже знаем — это были условия капитуляции. Если это Вельяминов считал более мягким вариантом, то каков же был вариант Вельяминова?

Вельяминов знал, что горцы без тотального принуждения оружием не согласятся принять русскую администрацию, не откажутся от сотрудничества со своими непокорными единоплеменниками, более того — без крайней необходимости не откажутся и от практики набегов и работорговли. Ибо набеги были не только существенной составляющей их экономики, но и фундаментальной традицией, основой их психологического самостояния.

Вельяминов знал, что требования, утвержденные Николаем, могут быть навязаны горцам отнюдь не уговорами полковника Хан-Гирея и даже не августейшим увещеванием, а только штыками и картечью.

Почвы для компромисса не было. Вельяминов и это знал.

Но он вынужден был вести свою хитроумную и циничную игру с Петербургом.

«Что касается до небольшого замедления, которое произойдет в объявлении этих требований, в коих ничего уже не остается убавить, то оно не может иметь влияния на ход здешних дел. Доколе непокорствующие народы не потеряют надежду на пособие англичан, до тех пор не только будут они упорствовать в непокорности, но даже не перестанут требовать уничтожения укреплений за Кубанью и по берегу Черного моря.

По соображениям моим построение в нынешнем году укреплений не может быть окончено прежде половины сентября месяца. До тех пор второй период действий начаться не может, переговоры же полковника Хан-Гирея к тому времени чем-нибудь решатся. Нельзя надеяться, чтобы пребывание отрядов наших способствовало успеху этих переговоров. Поэтому не думаю, чтобы нужны были какие-нибудь изменения в предположенных на нынешний год военных действиях».

Наконец, после длительного лавирования Вельяминов вынужден был высказаться ясно и прямо — переговоры есть нечто сомнительное и ненадежное, а полагаться надо исключительно на военную силу. Боевые операции должны идти своим чередом. Эта позиция Вельяминова была хорошо известна в войсках.

Мемуарист М. Ф. Федоров, воевавший в это время в отряде Вельяминова, писал о днях пребывания императора на Черноморской линии:

«…Разнесся слух и пошли толки, будто бы Его Величество думает изменить план наших экспедиций в горах, с целью прежде всего окончательно занять северо-восточные берега моря, для скорейшего прекращения торга невольниками и подвоза контрабандистами соли, кременей и пороха; что по этому-то случаю велел генералу Вельяминову закончить экспедицию и самому поспешить приездом в Ставрополь, где Его Величество желал лично решить этот вопрос, так как генерал Вельяминов настойчиво защищал свой проект покорения Черкесии, составленный им в 1834 году. Известно, что главная мысль проекта состояла в том, чтобы, усилив при берегах крейсерство, занимать постепенно сухим путем примыкающие к морю ущелья — обыкновенные приюты турецких и горских контрабандистов и места их торга пленными; устроить там укрепления, в окрестности от них на 25 верст уничтожив все аулы. Но первоначально отделить всю дельту между левым берегом Кубани и северо-восточным берегом Черного моря большою операционною линиею укреплений с сильными гарнизонами, дабы можно было постоянно, несмиряющимся аулам, угрожать набегами из-за Кубани посредством летучих отрядов, могущих при нужде найти в этих укреплениях необходимые пособия; сами же укрепления снабдить в достаточном количестве запасами провианта и всеми предметами военных потребностей; при том, соединить их между собою удобными дорогами для движения транспортов и артиллерии…»^[84]

Ни о каких переговорах, компромиссных вариантах, добровольной покорности речи нет. Кавказский генералитет в лице своего безусловного лидера предлагал императору длительный, дорогостоящий, но единственно реальный способ покорения края…

В проекте же Николая — Чернышева — Хан-Гирея у трезвого Вельяминова не вызывает сомнений только прибытие депутатов от уже замиренных — постоянно или на тот момент — горских обществ: чисто ритуальная акция, не имеющая никакого практического значения. «Народы покорные без сомнения воспользуются позволением послать депутатов своих к Государю Императору. Но между ними дела подобного рода требуют довольно много времени. Сомневаюсь, чтобы депутаты могли поспеть в Вознесенск, тем более, что от Николаева до Вознесенска едва ли есть достаточно для проезда их почтовых лошадей; сверх того довольно дальняя поездка эта будет затруднять их. Принимая это в соображение, не угодно ли будет Государю Императору принять депутатов:

Во Владикавказе от кумык, чеченцев, карабулак, ингуший, осетин и кабардинцев.

В Ставрополе от ногайцов, абазинцов, башильбаевцов, бесленеевцов, баговцов, махоший и темиргойцов.

В Екатеринодаре от бжедухов, и если будут от абадзехов, шапсуг и натухайцов. От последних депутаты также могут быть приняты в Геленджике. В Анапу было бы еще ближе для них приехать; но как в последних числах сентября нельзя ожидать тихой погоды, то весьма быть может, что при сильном ветре с моря Государю Императору нельзя будет выйти на берег. Напротив того в Геленджикской бухте никогда не бывает слишком сильного волнения».

Упоминание депутатов от чеченцев не должно вводить в заблуждение. В тот момент замирена была лишь небольшая часть равнинных чеченских обществ. На большей же части Чечни шли ожесточенные военные действия.

Деловая часть рапорта Вельяминова принципиально отличается от идеологической, так сказать, части, полной уклончивых формулировок и мягких увещеваний. Вельяминов уверенно и четко корректирует весьма приблизительные представления Петербурга о географии и служебном быте Кавказа. «Ваше Сиятельство изволили предписать полковнику Хан-Гирею, чтобы с августа месяца донесения свои Его Императорскому Величеству об успехах данного ему поручения посылал он через меня. На это нужным нахожу представить Вашему Сиятельству, что сношения полковника Хан-Гирея со мною неминуемо будут медленны. Я не имею прямых сообщений с Кавказскою линиею (Вельяминов в это время руководил военными действиями на Черноморском побережье, а Кавказская линия, на которой должен был базироваться Хан-Гирей, проходила по другую сторону Кавказского хребта. — Я. Г.) и вся переписка моя идет морем через Фанагорию. Чтобы избежать этой медленности в доставлении означенных донесений, не угодно ли приказать полковнику Хан-Гирею посылать их через ближайших начальников линий к воинскому начальнику в Фанагории майору Посыпкину, который может немедленно отправлять их через пролив к Керченскому градоначальнику; а сему последнему приказать, чтобы он посылал их по эстафете до места пребывания Его Императорского Величества. Если донесения полковника Хан-Гирея должны идти непременно через меня, то я могу посылать их только морем до Керчи или до Одессы, откуда нужно отправлять их непременно по эстафете, потому что курьеры подвергаются как в том, так и в другом месте четырнадцатидневному карантину, и оттого бы произошло излишнее замедление в доставлении бумаг. Если же угодно будет одобрить объясненное мною направление для пересылки донесений полковника Хан-Гирея, то покорнейше прошу Ваше Сиятельство предписать о том начальнику штаба на Кавказской линии генерал-майору Петрову, который сделает нужные распоряжения. Чрез него же и все предписания Вашего Сиятельства полковнику Хан-Гирею могут быть доставлены гораздо скорее, нежели через меня».

Надо полагать, дело было не только в рациональности пути, которым должны были идти донесения Хан-Гирея, но и в том, что таким образом Вельяминов решительно отсекал свое участие в утопическом проекте. Он высказал свои сомнения, он снабдил Хан-Гирея всей необходимой информацией и — умыл руки. Его пути и пути Хан-Гирея теперь никак не пересекались…

В те дни, когда Вельяминов составлял инструкцию Хан-Гирею и рапорт Чернышеву, пытаясь превратить в нечто более или менее реальное петербургские утопии, и руководил методичными военными операциями на Черноморской линии, в Дагестане разворачивались сражения редкие даже для Кавказа по ожесточенности и кровавости.

Через три дня после того, как в Петербурге появились первые официальные бумаги, касающиеся поездки Хан-Гирея, — 28 мая 1837 года генерал Фези занял столицу Аварии Хунзах и двинулся на резиденцию Шамиля — горную крепость Ахульго, расположенную близ селения Ашильта.

9 июня, когда Вельяминов уже занимался составлением известных нам документов, пытаясь развеять надежды Петербурга на капитуляцию черкесских племен под магическим воздействием августейшего явления, русские войска штурмовали Ашильту, защищаемую двумя тысячами отборных мюридов. Большая часть их погибла, нанеся отряду Фези значительные потери, ибо ожесточенный бой шел за каждую саклю.

12 июня был взят штурмом казавшийся неприступным утес Ахульго.

После небольшой передышки — если не считать постоянных нападений мюридов Шамиля на русские части, — Фези двинулся на селение Тилитль, где укрепился Шамиль. 5 июля после многочасовой отчаянной резни имам оказался окружен и выслал к Фези парламентеров. Он заявил, что готов заключить с русскими мир, не очень определенно пообещал присягнуть на верность и согласился выдать аманатов — в том числе своего малолетнего племянника.

Фези пошел на переговоры по двум причинам — во-первых, его отряд был изнурен тяжелыми боями и ослаблен потерями, а в окрестностях Тилитля концентрировались свежие силы горцев, во-вторых, непоследовательный Петербург постоянно требовал действовать при всякой возможности уговорами и демонстрацией миролюбия.

Шамиль, однако, покоряться вовсе не собирался. Ему нужен был сиюминутный выход из катастрофического положения. Согласно горской этике — обмануть неверных не являлось грехом. Но Шамиль, надо сказать, поступил достойно. Он не на словах, а письменно — то есть официально — обещал то, что его устраивало, а русские власти устроить не могло.

Сохранились оба письма Шамиля генералу Фези, в которых кратко сформулирована позиция, более развернуто декларированная позже, как мы увидим, в ответах черкесских племен на прокламации русских генералов.

Сразу после первых переговоров имам писал: «От Шамиля, Ташов-Хаджи, Кибит-Магомы, Абдуррахмана карахского, Магомет-Омар-оглы и других почетных ученых дагестанцев. Выдавая аманатов Магомет-Мирзе-хану (аварский аристократ, сторонник России, исполнявший функции парламентера. — Я. Г.), мы заключили с Российским Государем мир, которого никто из нас не нарушит, с тем однако условием, чтобы ни с какой стороны не было оказано ни малейшей обиды против другой. Если же какая-либо сторона нарушит данные ею обещания, то она будет считаться изменницею, а изменник почитается проклятым перед Богом и перед народом. Сие наше письмо объяснит всю точность и справедливость наших намерений».

Как видим, речь идет о мире между равными договаривающимися сторонами, а вовсе не о присяге на верность российскому императору. Шамиль получал желанную передышку и — более того — сам факт переговоров с ним посланцев северного царя как с равным еще выше поднял его престиж в глазах горских воинов.

Но Шамиль вслед за первым письмом прислал второе, еще более сухое и подчеркивающее равенство сторон: «Сие письмо объясняет заключение мира между Российским Государем и Шамилем. Сей мир заключается выдачею в аманаты Магомет-Мирзе-хану со стороны Шамиля двоюродного брата, пока прибудет его племянник; со стороны Кибит-Магомы — двоюродного его брата и со стороны Абдуррахмана карахского — сына его для прочности сего мира, с тем, чтобы ни с какой стороны не было никакой обиды и измены против другой; ибо изменник считается проклятым перед Богом и народом».

Здесь Шамиль выступает уже от собственного имени — «как некий равный государь». Далеко не случайно и то, что аманаты выдаются не русским — в этих письмах нет ничего случайного! — но аварцу, который таким образом берет на себя ответственность за них. Впрочем, дагестанских вождей судьба заложников, скорее всего, не очень беспокоила. Русские не убивали аманатов, а со временем их можно выменять на значительных пленников. Так, в 1855 году Шамиль выменял своего сына, находившегося в заложниках в Петербурге, на плененные за год перед тем семейства грузинских аристократов и русских офицеров, генерал-майора князя Орбелиани и подполковника князя Чавчавадзе.

Генерал Фези был человеком на Кавказе новым, неопытным, и он, очевидно, не понимал истинного смысла поведения Шамиля и последствий своих действий.

В Петербурге маневры Шамиля и всю сложившуюся ситуацию восприняли с обычным невежеством и оптимизмом. В результате появился документ, яснее чем что бы то ни было характеризующий уровень правительственных представлений о том, что возможно, а что невозможно на Кавказе во второй половине 1830-х годов.

Когда император получил рапорт командующего Кавказским корпусом о взятии Тилитля и сопутствующих событиях, уверенность в магическом воздействии его личного появления на Кавказе укрепилась. По его инициативе начальник военно-походной канцелярии Его Императорского Величества отправил 14 августа депешу генералу Розену.

«Секретно.

Государь Император по всеподданнейшему докладу отношения Вашего Высокопревосходительства от 22 минувшего июля № 732 о взятии отрядом под начальством генерал-майора Фези состоящим, укрепленного селения Тилитли, после чего дагестанский изувер Шамиль сдался, приняв присягу на подданство России и выдав аманатов, — Высочайше поручить мне соизволил уведомить Ваше Высокопревосходительство, что Его Величеству благоугодно, дабы сделаны были Шамилю и главным его сообщникам: Ташеву Гаджи, Кибиту Магомету и Караханскому кадию Абдуррахману внушения воспользоваться прибытием Его Величества в Закавказский край и испросить милости предстать пред лице Самого Монарха, дабы лично молить о Всемилостивейшем прощении, и принеся со всею искренностию раскаяние в прежних поступках, изъявить чувства верноподданической преданности. Его Величеству угодно, дабы в сем случае генерал-майор Фези действовал от имени Вашего Высокопревосходительства или от своего собственного, лично или через агентов, но отнюдь не от имени Государя Императора… Хотя генерал-майору Фези поручается употребить в сем деле меры умственного убеждения, но как Государю Императору благоугодно, дабы Шамиль непременно был представлен лично Его Величеству, то и представляется ему в случае неуспеха в убеждениях, требовать от Шамиля как залог верности и доказательств чистосердечия в принесенной им присяге, дабы он согласился на отправление его к Государю Императору.

Что же касается до места представления Его Величеству Шамиля, когда он испросит себе сию милость, то выбор оного представляется усмотрению Вашего Высокопревосходительства, смотря по удобности, или во время проезда Государя Императора через горы, по военно-грузинской дороге, или в Тифлисе. Его Величество изволит однако полагать, что сие последнее место, куда Государь Император прибудет около 6 октября, — представляет к тому более удобности и приличия.

Его Величеству также угодно, чтобы вместе с Шамилем и его главными сообщниками были представлены и аманаты, выданные им при покорении селения Тилитль. Присовокупляю к сему, что Его Величество изволит ожидать от Вашего Высокопревосходительства подробного донесения о тех мерах и способах, которые, вы, милостивый государь, употребите к исполнению высочайшей воли».

Сравнив письма Шамиля — высокой договаривающейся стороны, — и лексику данного послания: «молить о Всемилостивейшем прощении», «принеся раскаяние в прежних поступках», «испросит себе… милость» представиться Николаю, мы ясно поймем абсурдность ситуации.

Максимум, на что соглашался Шамиль, выскользнув из ловушки, — прекратить военные действия в обмен на такое же прекращение со стороны русских. Он отнюдь не считал себя преступником и не собирался молить о прощении. Он был посланец Аллаха, уверенный в своем предназначении, и расчетливый, коварный, жестокий политик.

Мир и невмешательство в дела друг друга теоретически устроили бы Шамиля. Но, во-первых, это не устраивало Россию, а во-вторых, Шамиль, чьей задачей и миссией было объединение всего Кавказа в единое теократическое государство, неизбежно вошел бы в конфликт с Россией из-за неизбежных попыток взять под свою власть лояльные к русским области — как, например, Аварское ханство.

Ни император, ни Чернышев всего этого не понимали, считали Шамиля поверженным противником, которого нужно только подавить психологически, поставив пред лицо монарха. И соответственно действовали.

Получив столь категорическое указание, командующий Кавказским корпусом генерал Розен оказался в еще более сложном положении, чем Вельяминов. У Вельяминова — при обширности задачи, которую ему предстояло решить совместно с полковником Хан-Гиреем, — была значительная свобода маневра, чем он и воспользовался. Задача Розена была предельно конкретна — так или иначе заставить Шамиля явиться к императору с повинной.

Розен сделал то, что только и мог сделать, — приказал генералу Фези немедленно снестись с Шамилем. Но Фези должен был вот-вот выступить на подавление очередного восстания в бывшее Кубинское ханство, — а ныне Кубинскую провинцию, — находившееся на дальней юго-восточной оконечности Дагестана, далеко от тех мест, где находился в тот момент Шамиль. Поэтому Фези перепоручил тяжкую миссию генерал-майору Клюки-фон-Клугенау, старому кавказцу, воевавшему еще в ермоловские времена — с 1818 года. Клугенау, уроженец Богемии, рано вступивший в русскую службу, отличался решительностью и храбростью — современник назвал его «храбрым как шпага», то есть не испытывавшим чувства опасности. Это качество, доставившее ему многочисленные награды и высокие чины, прервало в 1845 году его кавказскую карьеру, когда, командуя специальным отрядом во время кровавой Даргинской экспедиции, он, действуя напролом, положил двух генералов и несколько сотен солдат. Пренебрежение опасностью едва не погубило его и его спутников и во время переговоров с Шамилем.

В середине сентября, получив предписание Фези, своего непосредственного начальника, Клугенау отправил с несколькими лояльными к России, но уважаемыми среди горцев людьми письмо Шамилю: «Хотя я и не сомневаюсь в доверии твоем к человеку, с которым я посылаю это письмо, однако ж не могу поручить ему всего того, о чем мне нужно переговорить с тобою. Ты знаешь, Шамиль, что я всегда советовал тебе доброе для тебя самого и для всех горцев; знаешь, что все мои старания клонились к тому, чтобы водворить среди вас спокойствие и тем сделать вас счастливыми»^[85].

Во-первых, читая этот трогательный текст, написанный совершенно искренне, — Клугенау был человек прямой и бесхитростный, — надо иметь в виду, что генерал последние шесть лет руководил карательными экспедициями в Дагестане и Чечне, а в 1837 году своими решительными действиями способствовал успеху Фези. На этом фоне его декламации о спокойствии и счастье горцев могут показаться пародийными, если не издевательскими. Но это — не так. Это — парадокс цивилизаторского сознания, характерного для многих русских генералов и офицеров, начиная с первого великого конкистадора — генерала князя Цицианова, которого Ермолов считал эталонной фигурой в завоевании Кавказа и который за какие-нибудь четыре года его командования на Кавказе — с 1802-го по 1806-й — заложил принципиальные основы военной и административной политики России в крае. Цивилизаторская идея как идея оправдания кавказской конкисты была окончательно сформулирована при Ермолове — непреклонном европоцентристе по своим культурным и государственным представлениям.

Вольтерьянец Вельяминов покупал у казаков и солдат отрубленные головы горцев не по изуверству, а из научных соображений — он отсылал черепа в Петербург, в Академию наук для антропологических исследований. Для него, выученика энциклопедистов, Монтескье в частности, способ существования горцев и само их миропредставление были принципиально незаконны, алогичны. Их следовало уничтожить или заставить жить правильно.

Органичное сопряжение цивилизаторской идеи с идеей государственной необходимости — а геополитические интересы России, безопасность ее южных границ и прилегающих к ним областей, устроение Закавказья, новых императорских территорий, действительно требовали захвата, замирения или по крайней мере блокирования бушующего Кавказа, — породило тот психологический тип кавказского солдата — в широком смысле, — который и вынес всю неимоверную тяжесть этой безжалостной, не знающей правил, изнурительной войны.

Богемец Клюки-фон-Клугенау, слушатель Винер-Нейштадтской военной академии, австрийский офицер, воевавший против Наполеона, перешедший в 1818 году поручиком в русскую армию, сразу же угодивший на Кавказ и ставший русским патриотом, твердо усвоил эту идеологию, подразумевавшую рациональную жестокость, осознание своей особой европейской миссии и неколебимого воинского долга. Стремление сделать жизнь горцев спокойной и счастливой — добрыми советами, а в случае необходимости огнем и железом — было естественным и искренним чувством для Клугенау.

Если учесть, что Шамиль осознавал свою миссию тоже как железное упорядочение горской жизни, но на совершенно противоположных основаниях, то можно без труда предсказать исход переговоров русского генерала и непреклонного выученика изощренных дагестанских богословов, куда более тонкого и прагматичного дипломата, чем его оппонент.

«Теперь мне хочется навсегда упрочить благосостояние твое, — писал генерал Клугенау Шамилю, — а как этого достигнуть, я могу только лично сказать тебе. Поэтому ты должен непременно увидеться со мной где хочешь — в Каранае, на вершине или у родника. То, о чем я хочу поговорить с тобой, относится также к Ташов-хаджи, Кибит-Магомету, брату его Абдуррахману и карахскому Абдуррахман-кадию; а потому, если ты согласен на свидание со мною, то как можно скорее пошли за всеми этими людьми и прикажи им ожидать тебя в Чиркате, или где сочтешь за лучшее, для того, чтоб, возвратившись, ты мог рассказать им все, что от меня услышишь. Ты знаешь, что я никогда не изменял своему слову, а потому должен быть уверен в своей безопасности, когда я ручаюсь тебе в том моею честью. Знай, Шамиль, что от теперешнего твоего поведения и от послушания зависит счастие всей твоей жизни и твоих детей. Одно только скажу тебе: если хочешь для твоего благополучия следовать моим советам, то надобно исполнить мои требования насколько можно поспешнее. Если ты полагаешь, что для свободного пропуска к тебе Кибит-Магомета с братом и Абдуррахман-кадия карахского нужно позволение правителя Аварии полковника Ахмет-хана, то прилагаю при сем на имя его письмо, которое отправишь с надежным человеком. Поспешай делать то, что я требую, и верь, что от послушания твоего зависит все твое счастье»^[86].

Катастрофическое внутреннее противоречие ситуации, обрекавшее на провал старания Клугенау, заключалось в противоположности самопредставлений, самооценок главных персонажей. Клугенау явно воспринимает себя как наставника, знающего, как должен Шамиль строить свою жизнь, и уговаривал его как неразумного дикаря, который по неведению сам не понимает, что творит, в то время как он, генерал Клугенау, искренне желает спасти его, Шамиля, его детей и все горские народы.

Шамиля, третьего имама, продолжателя дела неистового Кази-муллы, знатока и толкователя мусульманской премудрости, его знание и фанатичная вера привели к идее неизбежной миссии — объединить народы Кавказа, очистить их бытие от скверны многочисленных заблуждений и повести этот единый и чистый народ к победе над северными завоевателями. Ему, ученику мудрецов, унаследовавших знания всего исламского мира, за спиной которого стояла еще и многовековая воинская традиция, был смешон наставнический тон Клугенау. Но, будучи расчетливым политиком, он в том нелегком положении, в котором оказался после недавних поражений, не счел возможным просто отказать генералу в свидании, лишив себя возможности понять планы и настроения противника.

Не считая себя обязанным выполнять любые договоренности, Шамиль разумно не упускал случая вступить в переговоры, используя их как своего рода разведку.

Клугенау получил ответ через день: «От бедного писателя сего письма, Шамиля, генерал-майору Клюки-фон-Клугенау. Докладываю вашему превосходительству, что свидание в пятницу по нашему закону не позволено, почему я отложил его на другой день и прошу вас прибыть к известному роднику в субботу для свидания»^[87].

Шамиль и в более благополучные для него периоды отнюдь не чурался дипломатических контактов с русским командованием. Так он пытался — по собственной инициативе — вступить в переговоры с Розеном в апреле 1837 года. Результат переговоров не имел для него особого значения.

Простодушный Клугенау, очевидно, был очень обнадежен и всерьез рассчитывал выполнить пожелание императора.

Одна деталь — судя по тому, что русскому генералу и имаму не нужны были сколько-нибудь подробные договоренности относительно места встречи, ясно, что такого рода контакты между русскими и горцами были делом обычным — «прошу вас прибыть к известному роднику».

18 сентября — император уже находился на Кавказе — Клугенау встретился с Шамилем в условленном месте. При генерале было 25 человек — 15 донских казаков и 10 мирных горцев, Шамиль привел с собой 200 всадников-мюридов, распевавших суры Корана.

Настороженность Шамиля будет понятна, если вспомнить, что за год до этой встречи генерал Клугенау приказал арестовать по подозрению в сношениях с Шамилем лояльного к русским правителя Аварии — знаменитого впоследствии Хаджи-Мурата. Хаджи-Мурат был одним из участников убийства второго имама — Гамзат-бека, который расплатился за истребление семьи аварских ханов, родственной Хаджи-Мурату. Но убийство второго имама, соратника Кази-мулы и Шамиля, поставило Хаджи-Мурата в сложные отношения с третьим имамом и вполне возможно что Клугенау поторопился и популярного в народе аварского аристократа можно было привязать к России. Клугенау, однако, как это с ним случалось, действовал прямолинейно и решительно, не желая учитывать нюансы ситуации. Хаджи-Мурат бежал из-под стражи, едва не погибнув при этом, и стал одним из самых грозных наибов Шамиля.

То, что произошло дальше, лапидарно, но достаточно подробно описал один из историков Кавказской войны: «Переговоры начались. Клугенау истощил все советы и убеждения, доказывая, что принятие Шамилем нашего предложения составит счастье и его и приближенных; на все сомнения и недоразумения делал ему самые ясные опровержения и не упустил из виду ничего, что хотя сколько-нибудь могло относиться к делу. Слова Клугенау произвели заметно благоприятное впечатление на имама, он выразил генералу, что вполне сознает справедливость и основательность его слов и не может теперь же дать положительного ответа лишь потому, что между ним, Кибит-Магамой, Ташов-Хаджи и кадием карахским Абдуррахманом существует скрепленное клятвою соглашение не предпринимать ничего важного без общего на то согласия. Около трех часов пополудни переговоры прекратились. Клугенау и Шамиль поднялись со своих мест, и генерал протянул имаму на прощание руку. Когда тот хотел принять ее и ответить пожатием, то один из трех присутствующих мюридов — Сухрай (чрезвычайно почитаемый в горах за слепой фанатизм и выдающуюся храбрость) схватил Шамиля за руку, сказав, что имаму правоверных неприлично подавать руку гяуру. Самолюбивый и вспыльчивый Клугенау вспыхнул, не долго думая поднял свой костыль (генерал был ранен в ногу и всегда ходил с костылем) и замахнулся на Сухрай-кадия. Еще секунда и удар свалил бы с мюрида чалму — самое страшное оскорбление для горца — а вслед за тем произошло бы поголовное истребление горстки русских, но Шамиль в этот день явился рыцарем: схватив одной рукой за костыль, другою удержав Сухрая, уже до половины обнажившего кинжал, и крикнув своим мюридам, уже окружившим непроницаемою стеною место переговоров, грозное: „Прочь!“ — имам начал просить генерала скорее удалиться. Но страшно взбешенный Клугенау, не внимая ни просьбам, ни убеждениям и не обращая внимания на крайнюю опасность своего положения, продолжал осыпать всех горцев огулом самыми лестными для них эпитетами. Тогда поручик Евдокимов, испугавшись за жизнь Клугенау, подбежал к нему, оттащил за полу сюртука в сторону и, обменявшись с Шамилем несколькими фразами, упросил, наконец, генерала ехать назад. Клугенау сел на коня и молча, в раздумье, поехал шагом в Шуру, не обращая более никакого внимания на горцев.

По возвращении домой, генерал все-таки не терял надежд на успех, так как во время переговоров на лице Шамиля ясно читалось желание воспользоваться русским предложением»^[88].

Вся эта сцена крайне красноречива и характерна. Характерно бешенство Клугенау — и дело тут далеко не только в интенсивном характере генерала, а в его отношении к горцам как к нижестоящим, к буйным и неразумным детям, которых надо наказывать за злые шалости. Характерна его уверенность, что если Шамилю все толком объяснить, то он охотно пойдет на поклон к русскому царю. Генерал поразительным образом не понимал, что обаяние личности Шамиля для горцев заключалось прежде всего в его непримиримости, стойкости, верности традиции и вере. Шамиль, преклонившийся перед царем-гяуром, мгновенно потерял бы свое влияние, и его место занял бы другой вождь, типа Сухрай-кадия.

Принятие Шамилем предложения Клугенау, а, по существу, императора Николая, стало бы концом его миссии, а возможно, и жизни. Соратники не простили бы его.

Как известно, перешедший к русским прославленный Хаджи-Мурат не смог увлечь за собой даже вчерашних своих воинов. Он оказался в изоляции. И погиб.

То желание покориться русским, которое Клугенау прочитал на лице Шамиля, было проявлением незаурядного актерского дарования имама, восточного умения выграться в предлагаемые обстоятельства.

Шамиль спас генерала потому, что смерть Клугенау на переговорах противоречила горскому кодексу — хотя выполнялся этот кодекс далеко не всегда, — а главное, привела бы к неминуемой вспышке боевых действий, к чему Шамиль был еще не готов.

На следующий день сбитый с толку Клугенау послал имаму еще одно письмо: «Знаю, Шамиль, что сам ты желал бы от всего сердца воспользоваться счастьем, которое корпусной командир так милостиво тебе предлагает, но есть люди, которые будут отвлекать тебя от этого; не верь им; они не друзья, а враги твои. Все советы их основываются на личной их пользе: они знают, что если ты удостоишься Всемилостивейшего прощения от милосердного нашего Монарха, то уже не будешь зависеть от них, а через то они лишатся случая, под предлогом распространения шариата, заниматься грабежами и разбоями.

Если Кибит-Магома, Ташов-хаджи и другие не склонятся на твои убеждения — ты не смотри на них и приезжай ко мне один. Если не можешь сделать это явно, так сделай секретно, но только непременно приезжай в Каранай, оттуда Алл-Халоу проводит тебя ко мне»^[89].

Клугенау, очевидно, не сознавал, что уговаривает Шамиля покончить в лучшем случае политическим самоубийством.

На Шамиля работало время — после летних поражений 1837 года ему нужно было восстановить свою военную структуру, заручиться поддержкой новых союзников, выработать план следующей кампании. Сам факт длительных переговоров с Шамилем русских генералов, высокопоставленных представителей императора с лихвой компенсировал урон от неудач военных. По горским представлениям, в переговоры вступает тот, кто ощущает свою слабость и неуверенность в победе. То, что это недавно пришлось сделать Шамилю, было перекрыто стараниями Клугенау.

Шамиль вел свою игру спокойно и искусно. Он отвечал Клугенау, что должен основательно посоветоваться с соратниками. Он делал вид, что колеблется и взвешивает в беседах с приближенными все выгоды русских предложений. Он не допускал резких заявлений и не лишал Клугенау надежды. 24 сентября он прислал генералу письмо: «Я советовался со всеми учеными и старшинами, которые находятся в моем ведении, и говорил все вами мне сказанное и даже более — сколь бы мне полезно отправиться с вами в Тифлис, но они на то не согласились, высказали мне неудовольствие и, наконец, клялись, что если я действительно намерен отправиться в Тифлис, то они непременно убьют меня, почему мне и невозможно выполнить вашего предложения прибыть к вам. Уведомляю вас, что кроме этого дела, я исполню все, что вами будет мне приказано, по доверию, которое мы один к другому имеем. Не упрекайте меня, потому что мне невозможно было исполнить вашего предложения, почему прошу его отложить, а приказать исполнить что-либо другое, касающееся моей пользы».

Последний пассаж выглядит явным издевательством над простодушным генералом, но Клугенау не оставлял своих попыток и стал грозить Шамилю немилостью и карой.

Шамиль решил прекратить игру. Он ответил Клугенау: «От бедного писателя сего письма, предоставляющего все свои дела на волю Божию, Шамиля. Сентября 28-го дня 1837-го года. Докладываю вам, что, наконец, решился не отправляться в Тифлис, если и изрежут меня по кускам, потому, что я многократно видел от вас измены, которые всем известны»^[90]

Попытка кавказского генералитета выполнить желание императора провалилась. Как, впрочем, провалился и весь замысел замирения горцев воздействием августейшего присутствия.

Полковник Хан-Гирей добросовестно выполнил данное ему поручение. Ему и Вельяминову удалось собрать несколько десятков депутатов от мирных племен, которые и представились императору. В основном это были люди, уже давно сотрудничавшие с русскими властями. Некоторые из них носили русские воинские звания. Определенный практический смысл в этой процедуре был. Сам император продемонстрировал свое благоволение тем, кто готов сотрудничать с Россией, что должно было оказать влияние на колеблющихся. Для общественного мнения России и Европы это должно было стать подтверждением успехов России на Кавказе, поскольку не только в Европе, но и в России, как мы знаем, имелось весьма смутное представление о том, где обитают горские племена, какую часть населения представляют депутаты.

Но император не мог не понимать, что главный его замысел не осуществлен теми, кому он был поручен. Этим, надо полагать, не в последнюю очередь объясняется та жесткость, с которой Николай отнесся к кавказскому начальству. «Погром был всеобщий», — определил происшедшее Филипсон.

Высоко оценены были лишь будущие заслуги тяжело больного Вельяминова — он умер через несколько месяцев.

Филипсон, наблюдавший пребывание Николая в Геленджике, где планировалась встреча императора с депутатами непокорных черкесов, писал: «По окрестным горам видны были горцы, смотревшие с любопытством на невиданное для них зрелище… Надо отдать им справедливость: во все это время они нас не тревожили, а во время пребывания Государя ни один из них не приходил в лагерь. Народные старшины не прислали даже никакой депутации, хотя могли быть уверены, что если переговоры и не приведут ни к какому результату, то депутаты во всяком случае возвратятся с богатыми подарками»^[91].

Миссия Хан-Гирея полностью провалилась. Сам командир лейб-гвардии Кавказского полуэскадрона, не оправдавший возлагавшихся на него надежд, еще длительное время оставался на Кавказе, тщетно вопрошая военное министерство о своей дальнейшей судьбе. Его проект управления горскими народами постигла не менее печальная судьба. Получивший экземпляр проекта Вельяминов назвал его «пустоболтанием» и даже в него не заглянул. Экземпляр, отправленный в Петербург, несколько лет блуждал по различным инстанциям. Серьезно к нему отнесся, пожалуй, только Розен, но он очень скоро был заменен генералом Головиным, плохо представлявшим себе — с чем ему придется иметь дело на новом месте службы.

Головин, начальники флангов Кавказской линии генералы Граббе и Засс, подгоняемые противоречивыми приказами из Петербурга, продолжали бескомпромиссное военное противоборство с горскими обществами, пока кровавые катастрофы 1840 года на Черноморском побережье и 1843 года в Дагестане и Чечне, подтвержденные страшными потерями и стратегическим провалом Даргинской экспедиции 1845 года, на которой настаивал император, не убедили Петербург в необходимости смены кавказской политики.

Господину Военному Министру Его Сиятельству

Графу Александру Ивановичу Чернышеву^[92].

Ваше Сиятельство объявить изволили, что Государю Императору благоугодно отправить меня на Кавказ для склонения Горских племен к присылке депутатов.

Таковое Высочайшее внимание поставляя для себя совершенным счастием, я считаю обязанностию донести Вашему Сиятельству следующее:

Из Горских народов, против которых ныне войска наши действуют, как известно Вашему Сиятельству, Черкесы занимают важнейшее место как по числу населенности, равно по важности занимаемой ими страны. С одной стороны это обстоятельство, с другой и то, что сей народ и занимаемый им край более других мне известны, заставляют меня исключительно говорить сначала об нем:

Черкесский народ разделить можно, в отношении его правления, на две главные отрасли, а именно:

а) Племена, состоящие под управлением князей и подвластных им дворян и обитающие на Северных равнинах, и

б) Племена, не признающие над собою никакой власти, имеющие правление похожее на демократическое, или народное, и живущие отчасти у подножия гор, а большею частию в самых горах.

Племена первых суть:

1) Кабардинское, состоящее из пяти обществ и расположенное на разных реках и речках, впадающих в Малку и Терек, с южной и юго-восточной стороны. Это племя Черкесского народа состоит ныне, если не в совершенном, то более других удовлетворительном распоряжении Кавказского Начальства. Я говорю не в совершенном, потому, что ныне в нем господствующее спокойствие легко может быть нарушено при требовании от его жителей прочнейшего условия покорности. Населенность этого племени полагаю, основываясь на сведениях, некогда мною собранных, простирается примерно до 25 тысяч душ.

2) Бейсленейское, расположенное за речкою Кубанью, на реках Лабе, Федзе и в них впадающих речках. Это племя более всех Черкесских племен, состоящих под управлением князей и подвластных им дворян, непрязненно к нам, и самое временное замирение при нынешнем его устройстве не надежно, по причине отдаленности расположения его аулов от нашей Границы, соседства враждебного к нам сильного Абадзахского племени и всегдашнего почти пребывания в его аулах беглых абреков, волнующих умы народа. Населенность этого племени примерно можно полагать до 7 тысяч душ.

Между Бейсленейцами и соседними с ними племенами живут рассеянные пришедшие за Кубань Кабардинцы, которых число, при переселении их туда, примерно полагать можно до 12 тысяч душ.

3) Мохсхошское, расположенное на реках: Фарзе, Псуф и Ккель. Небольшое это племя как по тем причинам, которые предыдущее делает неприязненным к нам, так по слабости своей будучи принуждено следовать примеру соседей — Бейсленейцев и Абадзахов, оказывало всегда вражду к нашей границе; и его замирение также ненадежно, как и Бейсленейцев. Его населенность простирается примерно до 2 тысяч душ.

4) Тчемргойское, расположенное преимущественно на реках Лабе и Шхакоаше; это довольно сильное племя более или менее привержено к нам, когда междоусобие его князей не нарушает эту приверженность, которая впрочем удовлетворительно непрочна. Сильное волнение его соседей — Абадзахов и, в особенности, Бейсленейцев может увлечь его часть, в особенности ту, которая всегда в связи с первыми. Его населенность можно полагать около 6 тысяч душ.

5) Ххатикоайское, расположенное на реках Шхакоаше, Пшише и Лабе и Кубани. Менее сильное предыдущего, но довольно значительное между другими, это племя почти всегда было и есть в отношении к нам, в одном положении с Тчемргойцами. Его населенность простирается, полагаю, примерно до 3 тысяч душ.

6) Черченейское, расположенное на реках, впадающих в Кубань, между рекою Шхакоашем и речкою Псакупсой, противу границы Черноморских Казаков. Значительнейшее после Кабардинского, это племя подобно Тчемргойскому, большею частию оказывало к нам приверженность, а частию согласовалось с Абадзахами, но теперь его князья и дворяне более или менее вообще преданы к нам, но народ им подвластный, еще неуспокоенный после мятежа, произведенного Хасан Пашою, более на стороне нам неприязненных Абадзахов и Шапсугов, с которыми он в родственных связях, хотя явными действиями такое нерасположение не показывает. Населенность его можно полагать до 7 тысяч душ.

7) Хашшейское, расположено западнее предыдущего против границы Черноморского Казачьего войска. В отношении простого народа, в этом колене можно сказать все, что сказано в рассуждении предыдущего; но что касается до высшего сословия, то оно вполне предано к нам, чему лучшим примером служить может кровавая ненависть этого сословия к неприязненным к России своим соседям — Абадзахам. Населенность его можно примерно полагать до 4 тысяч душ.

Все эти племена, за исключением Кабардинского, как изволите Ваше Сиятельство усмотреть, в нынешнем их положении, не состоят под благодетельной зависимостью нашего правительства, и самое их замирение или прекращение неприязненных действий противу нашей границы, непрочно, следовательно, таковое положение не может быть удовлетворительным; несмотря на то, однакож эти племена одни сильнее других, но все вообще находятся более в мирных и приязненных сношениях с нами, в сравнении с тремя следующими племенами Черкесского народа, имеющими правление вроде демократического или народного.

Племена их суть:

1. Абадзахское, обитающее в горах по вершинам рек Псуф, большой и малой Лабы, Шхакоаши, Пшиши, Псакупсы и других. Судя по местоположению им занимаемому и населенности, простирающейся, полагаю, примерно до 10 тысяч дворов, весьма важное в этом крае и было всегда в неприязненных действиях противу наших границ, и теперь более нежели когда-нибудь в вражде с нами.

2. Шапсугское обитает в горах пониже предыдущего. Ни одно Горское племя не причиняло границе нашей столько вреда, и его неприязненные действия противу нас, и теперешняя вражда известны. Оно сильнее всех колен, имея населенность, простирающуюся примерно до 12 тысяч дворов.

3. Натхокоадское^[93], занимающее на запад от Шапсугов горы до берегов Черного моря, хотя населенностью, которую можно полагать примерно до 8 тысяч дворов, уступает двум предыдущим, но не менее их важно, занимая прибережье Черного моря. Это племя в прежние времена оказывало более миролюбивое расположение, что впрочем происходило от склонности его к мирным и сельским занятиям, как-то, хлебопашеству, скотоводству и отчасти торговле, которые следствием мирных сношений с Турками были, так сказать, привиты к образу жизни его жителей; к тому же на такое их расположение нельзя сказать, чтобы не имело отчасти влияние и действие бывшего попечителя над керченскою торговлею. В настоящее же время и это племя находится в таком же положении к нам относительно неприязненности и вражды, в каком Шапсуги.

Из этого краткого обзора очевидно, что всякого рода сношения с первыми, т. е. с коленами, состоящими под управлением князей и подвластных им дворян будут несравненно успешнее, нежели с последними, т. е. с племенами, имеющими правление, похожее на демократическое, или народное. Почему полагал бы я, для исполнения Высочайшего соизволения Его Императорского Величества в рассуждении приглашения депутатов, как Ваше Сиятельство изволили мне объявить, за лучшее действовать таким образом.

Сообразно с Высочайшей волею, которую Ваше Сиятельство изложить изволите в Инструкции тому, кому будет поручено исполнение этого дела, вначале обратиться к Кабардинскому племени созвать в Нальчике старшин князей и старшин дворянства и народа, объявить им то, что Вы изволите поручить, и взять от них депутатов, стараясь, чтобы назначены были такие люди, которые более всех имеют вес в независимых горных племенах, соседственных с Кабардинцами. Кабардинское племя ныне состоит под полным влиянием местного нашего начальства, следственно тут не может встретиться никаких препятствий, их депутаты явятся с покорностию; а таковое успешное начало послужит надежным орудием к исполнению дальнейших предположений. Я сказал, что Кабардинцы состоят ныне под полным влиянием местного начальства, но это не значит, что власть нашего Правительства над ними непоколебима: ибо в таком случае не было бы нужды в их депутатах; напротив того, я полагаю, что прочное устройство Кабардинцев необходимо тем более, что они как одно из сильнейших племен неминуемо послужат спасительным примером для прочих.

По приведении в исполнение предположения относительно Кабардинских депутатов, обратится к тем из упомянутых семи племен, на которых пограничное начальство, по близости их жительства, имеет более влияния, дабы успехи в сношениях с первыми могли иметь влияние на других; и действовать так же, как предположено в Кабарде, т. е. созвать старших, князей и старшин дворянства и наконец окончив в одном племени, обратиться к другому и так далее до последнего.

В продолжение же переговора с одним племенем должно для вернейшего успеха посылать к другим почетных людей из племен, изъявивших согласие, для предварительного склонения там значительнейших лиц к принятию предлагаемого им отправления депутатов.

Готовность, с которою Кабардинцы назначат своих депутатов, и содействия местного пограничного начальства при умении действовать на умы туземцев, обеспечат успех достижению желания и в отношении прочих племен Черкесского народа, состоящих под управлением князей и подвластных им дворян.

Но такого успеха нельзя ожидать в сношениях с тремя упомянутыми племенами, имеющими правление народное, или, так сказать, демократическое. Эти племена, как известно Вашему Сиятельству, ныне не признают власти дворянства в них обитающего, повинуются, или лучше сказать, соглашаются лишь со своими старшинами, следовательно, не с дворянством преимущественно должно иметь дело, но с народом. При всем том однакож дворянство это хотя после многих потрясений народа лишилось прежней власти над ним, но сохранило некоторое влияние на его умы и дела; следовательно, чтобы вызов депутатов из этих племен имел полезные следствия, должно, чтобы оные были от обоих классов, т. е. от дворянства и народа. Действуя же для достижения этой цели, должно остерегаться, чтобы между им и народом не возбудить ссоры и междоусобия.

Местные обстоятельства яснее укажут предосторожности, какие необходимы в сношениях вообще с горцами, но здесь замечу, что для избежания последнего случая, т. е. ссоры между дворянами и народом в племенах, в особенности имеющих Демократическое Правление, посланный с Инструкциями от Вашего Сиятельства для вызова депутатов, кажется мне, должен внушить народным старшинам, что приглашение депутатов от их дворянства имеет единственной целью — общее их спокойствие, а отнюдь не выгоды исключительно или преимущественно какому-либо классу, ибо, как известно, дворянство этих племен неоднократно обращалось к Турецкому Правительству с просьбою о содействии к возвращению утраченной власти над народом и неоднократные обещания в помощи вселяли в народ недоверчивость, и можно сказать, ненависть к Дивану.

Все, что я говорил до этого, относится исключительно до Черкесского народа; что же касается до прочих Кавказских независимых горских народов, то я, по недостаточной известности мне образа их правления, местностей их жительства и настоящего их расположения к правительству, не могу делать относительно сношения с ними здесь предположений, ибо в верности оных не могу быть убежден; однакож полагал бы я действовать и с ними так же, начиная с тех из них, на которых ближайшее пограничное начальство имеет более влияния, так, чтобы соглашение одних внушало другим благоприятные для предположенного дела влияния. Действуя таким образом, можно надеяться иметь успех и в сношениях с этими племенами; в особенности с Осетинскими коленами, соседственными с Кабардинцами. Но здесь заметить должно, что для сношений со всеми этими народами, в особенности обитающими ближе к восточной части Кавказа, к Дагестану, два с половиною или три месяца времени совершенно недостаточно, и потому не благоугодно ли будет Вашему Сиятельству предположить так, чтобы депутаты от племен Черкесского народа и соседственных с ним Горских племен были отправлены в Вознесенск, а депутаты от прочих Горских народов в Тифлис или Владикавказ. Такое распоряжение, мне кажется, не будет неуместно, тем более, что Черкесский народ, занимающий прекраснейшую часть Кавказа, простирающуюся вдоль нашей границы около 700 верст, т. е. почти две трети длины всего Кавказа, заключающий в себе до трехсот тысяч народонаселения доселе непокорного, не говоря об упомянутых его соседних горных коленах, и о том, что сильнейшие действия наших войск ныне происходят противу него, заслуживает особенного внимания, ибо пример его успокоения непременно должен иметь действительно спасительные следствия для независимых Горских народов.

Также было бы желательно, чтобы депутаты были и от самых отдаленных внутри гор обитающих племен, которые почти вовсе не имели и не имеют никаких сношений с нами: ибо они возвратясь на родину, распространили бы по своим горам слух о благодетельном к Кавказским народам внимании Всемилостивейшего Государя.

Изложив таким образом покорнейшее мнение мое, как действовать должно для исполнения Высочайшего Его Императорского Величества повеления о вызове депутатов, я долгом поставляю сказать несколько слов относительно условий покорности и требований нашего Правительства.

В тех из племен, которые состоят под управлением князей, хотя еще признаваема власть и права высшего сословия народом, а у других, имеющих Правление похожее на демократическое, хотя и соглашаются они на распоряжения старшин, но несмотря на то, ни у тех ни у других, как известно Вашему Сиятельству, нет ни единодушия в общественных делах, ни положительного порядка в управлении: ибо в противном случае нельзя было и предвидеть никакого затруднения в приглашении депутатов в деле, прямо клонящемся к собственному их благу. Напротив того, как у одних, равно и у других предано все, более или менее, безначалию, междоусобиям и раздорам: следовательно, требуя от такого народа условий покорности, очевидно нельзя ожидать удовлетворительного исполнения оных: ибо условия, которые примут сего дня хотя бы и действительно с общего согласия старшин и владельцев и с готовностью исполнить, завтра могут быть нарушены несколькими неблагонадежными людьми; результат тот же: после замирения разрыв, и опять кровопролития; и это может только быть отвращено единственно устроением у них внутреннего положительного порядка; следовательно, первое необходимое условие, по моему мнению, есть доведение их до того, чтобы они могли исполнять условия, которых правительство от них потребует и на которые владельцы и старшины согласятся; а для этого необходимо учреждение положительного управления там, где это возможно сделать; ибо этим только можно достигнуть, чтобы условия, требуемые Правительством и принимаемые с готовностью туземцами, исполнялись; а требования условий, которые примут, но не исполнят, есть только вредное отлагательство.

Такое учреждение есть дело возможное у Черкесских племен, состоящих под управлением князей, имеющих и ту выгоду, что неприязненные племена увидят спокойствие, которое водворится у покорных нам, следствием учрежденного у них правительством порядка согласно с их верою и обычаем; ибо досель положение мирных племен, не в пример бедственнее состояния неприязненных, что последние приписывают влиянию на первых нашего начальника, хотя это ложно: ибо оно происходит от их междоусобиц и безначалия; однакож это обстоятельство замечательно тем, что в самом деле Горские племена, состоящие во вражде с нами доселе, видят выгоду быть нам преданными, покорными, говоря это о целых племенах, хотя начинающее ныне благосостояние покорных нам Кабардинцев, по-видимому, могло бы такое их мнение искоренить.

Здесь можно заметить, что уже несколько лет продолжаются военные действия наших войск противу Шапсугов и, преимущественно, Натхокоадцев; на их земле устроены укрепления, проложены дороги; их селения сожжены, им причинен значительный вред; они уверились, что противу их предпринимаются решительные меры, и нельзя сказать, чтобы между ними не были люди, постигающие невозможность им устоять противу наших сил, однакож из них почти ни одно семейство не перешло к мирным племенам. Это доказывает незавидное состояние последних, которое если бы было упрочено благодетельным устройством, то естественным образом имело бы существенно полезные для нас следствия; между тем как люди несемейные, одинокие, оставивши в неприязненных нам племенах ближних, переходят к нам и служат в наших войсках: ибо они видят милости Правительством осыпаемые на частных лиц, их соотечественников: но чтобы целые семейства или аулы переходили к нам, надо, чтоб они видели, где могут обрести спокойствие и благоденствие. В самом деле нельзя же ожидать перехода к нам наших врагов, когда они ничего не видят у нас для себя утешительного: мы от них требуем покорности, подвод, вспоможения и многого подобного; обещаем старания о их благосостоянии, требования наши в настоящем, а обещания в будущем, тогда как Горские народы, как известно Вашему Сиятельству, вообще живут можно сказать сегодняшним, не заботясь нисколько о завтрашнем, и поэтому я, не смея утверждать моего мнения, полагаю однакож необходимым для верного, очевидного обеспечения благосостояния тех племен, которые окажут готовность нам покориться, учреждения у них положительного порядка, которое одно только может упрочить благодетельную цель Правительства в отношении спокойствия этого края, тем более, что это дело если не везде, то во многих местах возможно вполне исполнить.

Г. Командир Отдельного Кавказского Корпуса предписал следующие условия:

«1) Прекращение всех враждебных против нас действий.

2) Выдача всех наших пленных и беглых.

3) Немедленное содействие нам против других непокорных племен.

4) Ответственность за безопасное пребывание и проезд чрез их земли всякого русского подданного, имеющего на то приказание или дозволение начальства.

5) Содействие людьми и подводами к разработке дорог и устройству укреплений, кои признаны будут нужными начальством.

6) Вспоможение воинским командирам, следующим чрез их земли.

7) Полное повиновение тому начальству, которое Правительством над ними установлено будет.

8) Правительство со своей стороны обязывается употреблять все возможные средства к обеспечению безопасности, спокойствия и благоденствия покоряющихся нам племен».

Если и согласятся горцы на эти условия без исключения, будучи доведенные до совершенной крайности, то немногие из означенных племен исполнят оные, кроме первого и третьего пунктов сих условий, и то едва ли надолго и удовлетворительным образом.

В отмену сих условий, предвидя невозможность склонить на оные Горцев, Г. Командующий войсками на Кавказской линии предполагает следующие, которые были предписаны Чеченцам в 1832 году:

«1) Прекратить все враждебные противу нас действия.

2) Выдать Аманат по нашему назначению. Дозволяется чрез четыре месяца переменять их другими, но не иначе как по назначению Русского Начальства.

3) Выдать всех находящихся у них наших беглых и пленных.

4) Не принимать непокорных на жительство в свои аулы без ведома Русского Начальника и не давать пристанища абрекам.

5) Лошадей, скота и баранов, принадлежащих непокорным жителям, в свои стада не принимать, и если таковые где-либо окажутся, то все стада будут взяты нашими войсками и сверх того, покорные жители подвергнутся за то взысканию.

6) Ответственность за пропуск чрез их земли хищников, учинивших злодеяния в наших Границах: возвращением наших пленных и платою за угнанный скот и лошадей.

7) Повиноваться поставленному от нашего Правительства Начальнику, и

8) Ежегодно при наступлении нового года должны они переменять выданные им охранные листы.

Не исполнившие сего будут почитаться непокорными и не будут пощажены нашими войсками».

Эти условия действительно, как полагает Г. Командующий войсками на Кавказской линии, довольно снисходительны и почти непротивны обычаям горцев, за исключением 7-го пункта, и потому самому могут быть более или менее применены вообще ко всем Горским непокорным народам. Однакож верование в подобные условия, кажущиеся обещающими открыть с течением неопределенного времени возможность облегчить достижение прочнейшего устройства края, охлаждается опытностию минувших лет: ибо сколько раз ни были предписываемы подобные условия, результат тот же, что спустя немного времени начальство находит себя снова в необходимости действовать вооруженною рукою. И теперь тоже можно ожидать, если ближайших и преданнейших к нам из Горских племен не доведем до того, чтобы они могли содержать условия даваемые ими, учреждением у них положительного внутреннего порядка. О подробностях мер, для сего нужных, и несомненных выгодах для нас от такового действия я не смею здесь более распространяться, не имея на то приказания Вашего Сиятельства. Впрочем, с прибытием к Его Императорскому Величеству депутатов от упомянутых племен удобнее и очевиднее можно будет видеть все обстоятельства, касающиеся до них.

В заключение я приемлю смелость просить Ваше Сиятельство довести до сведения Государя Императора, что вполне чувствуя благодетельные следствия Высокой мысли Его Императорского Величества для блага моей родины, чувствуя и цену Высочайшего ко мне внимания, я готов всеми мерами стараться исполнять на меня возлагаемые поручения для достижения Высочайшей воли Его Императорского Величества.

Флигель-адъютант полковник Хан-Гирей

Мая 19 дня 1837 года