Кавказ: земля и кровь

Год 1843 — цена сомнений

1843 год был особым годом в истории завоевания Кавказа. В январе генерала от инфантерии Головина на посту командующего Отдельным Кавказским корпусом сменил генерал-адъютант Нейдгарт. Оба генерала хорошо знакомы историкам по событиям 14 декабря 1825 года. Головин, командовавший тогда бригадой легкой гвардейской пехоты, проявил напористость и жесткую решительность, немало способствовав подавлению мятежа, а Нейдгарт, занимавший важный пост начальника штаба гвардии, вел себя на удивление вяло. В этой смене персон был, как мы увидим, принципиальный смысл…

Кавказская война, длившаяся уже четыре десятилетия, стоила дорого. Финансы империи были давно расстроены, и у императора Николая возникало постоянное искушение закончить войну одним стремительным ударом в сердце противника. Из Петербурга это казалось вполне возможным.

Командующие Кавказским корпусом, которые после отставки Ермолова и недолгого наместничества графа Паскевича сменялись каждые несколько лет, понимали военную целесообразность стратегии, разработанной при Ермолове его ближайшим помощником генералом Вельяминовым. Она предусматривала медленное планомерное продвижение, вырубку в горных лесах широких просек, открывающих войскам доступ к аулам, вытеснение непокорных — особенно чеченцев — с тех земель, которые могли их кормить, угон скота, разрушение — в случае сопротивления — аулов и уничтожение населения без разбора пола и возраста. Одновременно возводилась на отбитых пространствах система крепостец, прикрывающих эти пространства от контрнаступления.

Но нетерпеливый Петербург настойчиво побуждал кавказский генералитет к кинжальным ударам — экспедициям в глубь страны для захвата главных опорных пунктов противника, пленения вождей, подавления воли горцев к сопротивлению.

Другие стратегические программы вообще не рассматривались. Это придет позднее.

В начале сороковых годов, после великого мятежа, охватившего всю Чечню, в войне, до того времени сравнительно удачной для русских войск, наступил перелом. Экспедиции одна за другой кончались провалами. Чтобы исправить положение, опытнейший генерал Граббе летом 1842 года попытался осуществить мощный бросок на резиденцию Шамиля — аул Дарго. Но уже на четвертый день похода отряд завяз в чеченских лесах и вынужден был повернуть обратно.

Отступление русских экспедиционных отрядов на Кавказе всегда было самой тяжкой частью операций и сопровождалось огромными потерями. Даже не приблизившись к цели, Граббе потерял 60 офицеров и около 1700 нижних чинов… Случилось так, что в момент возвращения разгромленного отряда инспекционную поездку по Кавказу совершал военный министр Чернышев. То, что он увидел, потрясло его и убедило в обреченности стратегии карательных экспедиций. После его доклада Николай приказал прекратить наступательные действия и ограничиться на неопределенное время удержанием завоеванного. Это, конечно, свидетельствовало о растерянности Петербурга. И следующий 1843 год имперское правительство попыталось сделать «экспериментальным годом» — годом-паузой, неким вариантом системы «ни мира ни войны», чтобы за это время найти выход из тупика.

Этот особый год, этот промежуток между масштабными военными действиями дает возможность рассмотреть психологическое состояние воюющих сторон, увидеть процесс обыденной военной жизни — вне чрезвычайных ситуаций — и понять ужас и безнадежность этого процесса…

В фондах военного министерства за начало 1843 года сохранилась «Записка из дела по рапорту командира Отдельного Кавказского корпуса об отправлении от войск, расположенных на правом фланге Кавказской линии, экспедиции в землю башильбаевцев»^[94]. С этой «Записки» и начинается сюжет, развивавшийся с января по август и закончившийся трагедией, похоронившей надежды Петербурга на передышку и возможность менее обременительного и более эффективного варианта завоевательной стратегии.

«Записка» гласила: «По представлению начальника Черноморской береговой линии, бывший командир отдельного Кавказского корпуса генерал от инфантерии Головин предписал генерал-лейтенанту Гурко, от 18 декабря (1842 года. — Я. Г.), разузнать о месте нахождения Цебельдинских абреков, поселившихся в вершинах р. Теберды, и при вероятности успеха захватить их или, по крайней мере, истребить пристанище разбойников, нарушающих спокойствие в Цебельде.

Между тем генерал-адъютант Анреп, донося от 22 декабря минувшего года об удачном нападении сих абреков на транспорт, следовавший из Сухуми в Марамбу, повторил о необходимости скорого и быстрого поиска со стороны Кавказской линии против беглых князей Маршаниев.

Вследствие сего сообщено командиру Отдельного Кавказского корпуса от 8 генваря текущего года, что Государь Император поручает ему сообразить этот предмет с настоящим положением дел на Лабинской линии и предположенными на оной предприятиями с тем, чтобы генерал-адъютант Нейдгарт дал по своему усмотрению надлежащее наставление генерал-лейтенанту Гурко.

Во исполнение сей Высочайшей воли генерал-адъютант Нейдгарт требовал от 27 генваря отзыва от генерал-лейтенанта Гурко о мерах, которые он принял на основании предписания генерала от инфантерии Головина. Вместе с тем генерал-адъютант Нейдгарт, находя полезным истребить притон Цебельдинских князей и полагая, что успешный зимний поиск против них произведет выгодное для нас впечатление во всем крае, предложил генерал-лейтенанту Гурко приступить немедленно к окончательным соображениям по этому делу и распорядиться в точное время исполнением оного, если по обсуждению местных обстоятельств признано будет возможным совершить это предприятие с полною надеждою на успех.

Прилагаемым при сем рапортом генерал-адъютант Нейдгарт доносит об окончательных решениях, данных генерал-лейтенанту Гурко на счет производства зимней экспедиции в землю башильбаевцев».

Этот чисто служебный, на первый взгляд, текст на самом деле полон скрытого смысла.

Во-первых, он показывает невозможность для кавказского генералитета отказаться от практики карательных, хотя бы частных, имеющих лишь тактический смысл, экспедиций, которые они аккуратно называют «поисками».

Во-вторых, демонстрирует мелочную зависимость от Петербурга для того чтобы провести полицейскую, собственно операцию против грабящих транспорты абреков, нужно согласовывать ее со столицей, находящейся в тысячах верст.

В-третьих, за бесстрастным служебным текстом просматриваются сложные и нервные человеческие отношения.

Хотя Головин при увольнении от командования Кавказским корпусом получил золотую шпагу с алмазами «за храбрость» и Высочайший рескрипт, превозносивший его заслуги в деле «прочного утверждения спокойствия и порядка в тамошнем крае», было очевидно, что он не только не справился со своей задачей, но и крупно наломал дров, пытаясь следовать петербургским указаниям. Непомерно велики были потери — только на левом фланге Кавказской линии за четыре года потеряно было 3 генерала, 40 штаб-офицеров, 393 обер-офицера и 7960 нижних чинов. Сократились территории, контролируемые русскими войсками. Ни о каком порядке и спокойствии речи быть не могло. И хотя в специальной обширной записке о годах своей кавказской службы, изданной в Риге без дозволения цензуры (!) в 1847 году, в бытность Головина Рижским, Эстляндским, Курляндским и Лифляндским генерал-губернатором, он пытается переложить вину на других, в частности на Граббе, но и сам он, и все вокруг понимали — к чему пришла Россия на Кавказе к 1843 году с его, Головина, помощью.

Цебельдинский поиск был первой операцией, ответственность за которую ложилась на нового командующего, и характерна степень почти истерической перестраховки, с которой он приступил к реализации замысла своего предшественника, требуя от генерала Гурко гарантии «полной надежды на успех».

То, что произошло дальше, характерно для Кавказской войны вообще и особенно для переходного 1843 года.

«Военному министру господину генерал-адъютанту и кавалеру князю Чернышеву.

Командира Отдельного Кавказского корпуса генерал-адъютанта Нейдгарта

Рапорт

Представляя Вашему Сиятельству при рапорте от 15 февраля № 609 копии с донесения командующего на Кавказской линии и в Черномории № 201 и с последующего по оному предписания моего № 589, я имею честь довести до сведения Вашего о причинах, побудивших меня разрешить генерал-лейтенанту Гурко составить отряд под начальством генерал-майора Безобразова для поиска в землю башильбаевцев.

После этого генерал-лейтенант Гурко донес мне от 23 февраля № 269, что предполагаемое начальником правого фланга Кавказской линии скрытное и внезапное движение к верховьям р. Зеленчука не состоялось, потому что по несохранению в тайне сбора войск, цель этого предприятия не могла быть достигнута и что генерал-майор Безобразов, не имея надежды сделать поиск с успехом, решился предпринять вместо скрытого набега открытое движение с 11-ю ротами, 8-ю орудиями и 1000 казаками вверх по Большому Зеленчуку, как для осмотра места, где предположено строить укрепление, и выбора пунктов для промежуточных постов, так и для того, чтобы принудить башильбаевцев выдать бежавших аманатов (заложников. — Я. Г.) и в случае отказа нанести им возможный по обстоятельствам вред».

Стало быть, несмотря на общестратегическую установку Николая на оборону, генералы планировали и набеги, и строительство новых укреплений на землях немирных горских племен. А в качестве принуждения к миру и подчинению планировались все те же методы — что такое «принести возможный вред», рассказывали в мемуарах боевые офицеры: «Отряд двинулся в горы по едва проложенным лесным тропинкам, чтобы жечь аулы. Это была самая видная, самая „поэтическая“ часть Кавказской войны. Мы старались подойти к аулу по возможности внезапно и тотчас зажечь его. Жителям представлялось спасаться, как они знали».

Но в этот период само событийное пространство приобрело какое-то новое, чрезвычайно неблагоприятное для русских качество. Потерянная инициатива породила психологическую растерянность, а оба эти обстоятельства предопределяли неуспех любого активного начинания. Пожалуй, никогда за все годы войны кризис имперского наступления не выявлялся так явственно и не выдавал столь очевидно свою принципиальную порочность, как в этом промежуточном году. Казалось бы, ничего катастрофического не происходило, но все действия русских генералов вязли в паутине мелких — в сравнении с общими масштабами войны — обстоятельств. Это воплощалась, материализовалась внутренняя неуверенность Петербурга и Тифлиса, их сомнения в возможности успеха…

«Донесение к Вашему Сиятельству об изменении, происшедшем в наступательном движении войск наших за Кубань, было уже изготовлено, — продолжал Нейдгарт, — когда я получил через нарочного курьера рапорт командующего войсками на Кавказской линии и в Черномории от 2-го марта № 327, и при оном копии с донесений к нему начальника правого фланга от 27-го февраля и 1-го марта №№ 126, 127 и 128 с многими приложениями, из которых видно нижеследующее.

По приходе генерал-майора Безобразова с вышеозначенным числом войск к р. Кубани, он двинулся вверх по ущелию Большого Зеленчука и, находясь уже в 30 верстах выше бывшего укрепления Ярсаканского, получил достоверные известия о сборе горцев в больших силах между длинным лесом и р. Белою и о намерении их сделать набег на станицы Лабинского полка или на Юсть-Лабинский участок. Дабы находиться ближе к угрожаемым пунктам, он отложил движение к башильбаевцам до более удобного времени и перешел с отрядом в долину Урупа, почитав это тем более необходимым, что соединением войск командуемого им отряда, большая часть Кубанской линии оставалась почти без обороны и что современные обстоятельства непременно требовали заградить ту часть этой линии, из которой выдвинуты были войска.

Во время движения вниз по Урупу получено было известие, что горцы намерены выступить из сборного пункта своего 25-го февраля, но как этого не последовало, то не имея возможности без изнурения войск выжидать нападение, генерал-майор Безобразов решился для защиты Кубани от Прочного окопа до Баталпошинского направить туда пехоту при отряде находящуюся и с кавалерией перейти на Лабу, собрать роты, находившиеся в ближайших станицах, и двинуться навстречу неприятеля. Но 26-го числа во время перехода от нижнего Султановского аула к Урупской станице он упал с лошади и сломал плечевую кость. Не будучи больше в состоянии следовать с отрядом и не имея при себе кому можно было поручить охранение наших границ при небезопасных этих обстоятельствах, он переменил прежнее свое намерение и для надлежащей, по мнению его, обороны как Лабинской, так и верхней Кубанской линии, отправил 4-е сотни линейных казаков при двух конных орудиях в станицу Вознесенскую, а 6-ть сотен при двух же орудиях в станицу Чашлыкскую, остальными за тем войсками, составлявшими отряд, усилил Надкубанские станицы и их резервы, за исключением трех рот, оставленных в станице Урупской для подания помощи в случае надобности войскам, расположенным на Лабинской линии. Прибывший по требованию генерал-майора Безобразова полковник Вильде принял начальство над собранными за Кубанью войсками.

Штаб-офицер этот донес начальнику правого фланга в двух рапортах от 1-го марта №№ 273 и 275, что 28 февраля горцы числом до 7 тыс. спустились с гор против Махошевского укрепления и, расположившись в 5 верстах от оного на бивуаках, подослали к самой Лабе партию в 150 человек с требованием прислать к ним переводчика для переговоров. Отправленных вследствие этого полковником Вильде переводчика и лазутчика повели к предводителям сборища, которые объявили, что не имеют никаких неприязненных намерений, но пришли с тем, чтобы просить дозволения генерал-майора Безобразова увести с собой ногайцев, живущих по Кубани. По показаниям лазутчика в сборище этом находятся убыхи и абадзехи под предводительством князя Берзака и также Каплан Гирей Айтек и беглый сотник Парщиков. (Любопытная деталь — участие в набегах русских дезертиров, тем более, что сотник в казачьих войсках соответствовал рангу армейского поручика. — Я. Г.)

Во всех станицах и укреплениях Лабинской линии, извещенных о появлении неприятеля, тотчас приняты были все меры предосторожности. Горцы же, переночевав близ Махошевского укрепления, на другой день 1-го марта двинулись вверх по Лабе и по полученным потом сведениям направились к станице Вознесенской.

Донесение это было доставлено в Ставрополь 2-го марта. Генерал-лейтенант Гурко тотчас направил в станицы Невинномысскую и Борсуковскую 2-й и 3-й батальоны Волынского пехотного полка при двух орудиях и всех служащих казаков внутренних станиц Ставропольского полка, а для ближайшего наблюдения за ходом дел отправился сам на Кубань. Перед самым выездом своим из Ставрополя он получил донесение генерал-майора Безобразова от 2-го марта о том, что скопище переправилось 1-го числа на правый берег Лабы с явным намерением сделать нападение на одну из станиц Лабинского полка, но, узнав о прибытии на угрожающие пункты значительного числа войск, не решилось на это предприятие. Горцы отступили обратно за Лабу и, как доносят лазутчики, разошлись по домам за исключением малого числа всадников, взявших направление к верховьям Кубани, вероятно для прорыва в Баталпошинский участок. Вследствие этого генерал-лейтенант Гурко приостановил следование подкрепления к Кубанской линии, а сам поехал в Урупскую станицу, чтобы лично удостовериться: может ли генерал-майор Безобразов при настоящей болезни своей продолжать командование вверенным ему флангом.

В одно время с бумагами, заключающими донесение о всем вышеизложенном, получена копия с рапорта командующего Усть-Лабинским участком подполковника Васмунда от 22-го февраля, из которой видно, что штаб-офицер сей, отвлеченный ложными известиями о намерении неприятеля увести аулы, поселенные между станицами Ладожской и Казанской, отправился 19-го февраля с резервом на правый берег Кубани и вниз до станицы Казанской, между тем как 20-го числа случилось происшествие близ Воронежской станицы, известное Вашему сиятельству из представленного Вам командующим войсками на Кавказской линии и в Черномории при рапорте 2-го марта № 314 журнала военным происшествиям на Черноморской кордонной линии.

Находя, что происшествие это не могло бы иметь столь несчастный исход, если бы со стороны старших начальников на Кубанских линиях были предприняты все надлежащие меры к предупреждению и отражению неприятеля, я предписал генерал-лейтенанту Гурко произвести строжайшее исследование, дабы виновные в нераспорядительности были подвергнуты заслуженному взысканию <…>

№ 8538 марта 1843-го Тифлис»

В этом донесении самое важное не то, что в нем описано — постоянное напряжение, необходимость реагировать на возможные нападения с любой стороны при постоянной же нехватке войск, искусная война нервов, которую вели горцы против русских генералов, — самое важное оказалось вскользь упомянуто в самом конце — «происшествие близ Воронежской станицы»…

Кавказская война имела свою логику — как только ослабевал нажим русских войск, немедленно активизировались горцы. Пауза, которой жаждали в Петербурге, существовала только в воображении столичных стратегов. То, что началось на театре военных действий, повторило известную ситуацию из «Сказки о золотом петушке», в которой царь Дадон «под старость захотел Отдохнуть от ратных дел И покой себе устроить. Тут соседи беспокоить Стали старого царя, Страшный вред ему творя».

В представлении горцев пассивность русских могла означать только слабость, а стало быть, открывалась возможность реванша и очищения своих земель. И немедленной реакцией на ослабление натиска стала серия набегов, которые оказались прологом катастрофических для русских войск событий.

Глухая фраза Нейдгарта о «происшествии близ Воронежской станицы» была — хотя и сквозь зубы — расшифрована в донесении генерал-майора Безобразова: «20 февраля хищническая партия более 600 человек сделала нападение на станицу Воронежскую, но была отражена казаками и обратилась к хуторам на речку Кочеты, но будучи преследуема сотником Бирюковым с 70 казаками, возвратилась к Кубани. В это время неприятель разделился на две партии, отодвинул сотника Бирюкова с казаками к станице и нанес большой урон Черноморским и Донским казакам».

Рисунок операции, проведенной горцами, понятен: обманным маневром и ложными слухами они отвлекли регулярные части подполковника Васмунда от подлинной точки прорыва и, воспользовавшись почти десятикратным перевесом над казаками, разгромили казачьи хутора. Поскольку — как сообщается в донесении — боевые потери составили одного казака убитым и двоих ранеными, то очевидно, что «большой урон» пришелся на мирное население… Это была типичная ситуация. И дело было не в «нераспорядительности», а в растянутости линии возможного соприкосновения с нападающими и в изнурительной необходимости постоянно перебрасывать малочисленные войска с места на место, пытаясь угадать замысел противника.

Командование Кавказского корпуса постоянно просило у Петербурга подкреплений и, как правило, получало отказ. Петербург хотел замирить и присоединить Кавказ, но — минимальными средствами. Это была не жадность, финансовый кризис, резкое обострение которого началось во время Второй турецкой войны 1787–1791 годов, когда на покрытие бюджетного дефицита было выпущено несколько десятков миллионов ничем не обеспеченных ассигнаций, кризис, взвинченный огромными затратами на участие в наполеоновских войнах, содержанием непосильной для страны армии, в сороковых годах начал ощутимо давить на правительство. (Царствование Николая I закончится фактически финансовой катастрофой, которая не в последнюю очередь будет стимулировать реформы.) Наращивать до необходимого предела численность войск на Кавказском театре было поэтому крайне затруднительно…

Напряжение росло на всех направлениях. В то время как генерал Безобразов тщетно пытался обезвредить «абреков Теберды», а закубанцы громили казачьи хутора, из Северного Дагестана доносили: «Вследствие полученного от командующего войсками в Кумыкском владении известия о намерении Шуаиб Муллы и Чулубей Муллы сделать нападение, первый на кочующих по Тереку ногайцев, последний на Темир Аул или Гендже Аул, начальник нижней Сулакской линии перешел 9-го февраля при Султан Янгиюрте на левый берег Сулака с собранными им 4-мя ротами пехоты, 135 уральскими казаками и 80-ю Дагестанскими всадниками при двух орудиях и расположился между Темир Аулом и Ницам Аулом для прикрытия Кумыкских деревень в случае нападения со стороны Дылыма. Простояв на этом пункте до полудня 10-го числа, подполковник Евдокимов получил уведомление, что Шуаиб Мулла возвратился, а Чулубей распустил свою партию. Вследствие чего он перешел обратно на правый берег Сулака, но едва пришел в селение Султан Янгиюрт, как был извещен двумя сигнальными пушечными выстрелами, сделанными из Миатминского блокгауза, о появлении неприятеля в значительном числе на этом пункте. Направив тотчас две роты при одном орудии в Чир Юрт, подполковник Евдокимов поспешил со всею конницею к Миатмин, куда приказал выступить расположенной в Чир Юрте роте. Между тем воинский начальник в Миатлах переправился с одною ротою и вооруженными жителями через Сулак и остановился против Зурмакента для наблюдения за неприятельскою партиею, спускавшеюся с гор в числе около 400 человек со стороны Дылыма. Скорое прибытие по сигнальным выстрелам конницы и движение роты из Чир Юрта заставили его отказаться от своих намерений и удалиться опять в горы».

Я перегружаю внимание читателя всеми этими подробностями для того, чтобы он почувствовал атмосферу, в которой жили русские солдаты и их командиры — не говоря уже о жителях приграничных станиц — в первые месяцы 1843 года. Дагестан, Чечня, Черкесия находились в постоянном вулканическом кипении, выбрасывая во все стороны огненные языки конных отрядов.

Командование Кавказским корпусом знало, что в этом видимом хаосе больших и малых набегов, нанесенных и обозначенных ударов была своя система и свой смысл — была стратегия.

В том же донесении от 5 марта, в котором сообщалось о метаниях отряда Евдокимова (который, кстати говоря, через десяток лет станет одним из главных действующих лиц покорения Кавказа), говорилось: «Во всех обществах по Андийскому Койсу по приказанию Шамиля учреждается порядок в разделении жителей на десятки и сотни. Около 15-го числа истекшего февраля месяца разнеслись слухи о намерении Шамиля сделать нападение на Аварию с двух сторон. Кибит Магома со всеми им собранными силами должен был вторгнуться в Аварию через Карадахский мост, а Хаджи Мурат со стороны Андийского Койсу…»

В ситуации «ни мира, ни большой войны» у каждой из сторон были свои первоочередные задачи — до неизбежного прямого столкновения.

Шамиль старался сплотить горцев, жестоко карая тех, кто выказывал лояльность к русским: «Слухи о распоряжении Шамиля к приготовлению многочисленной конницы ежедневно подтверждаются. Сверх того, получены известия, что по приказанию его убит Хидайминский старшина Махо с сыном своим».

Второй задачей имама было закрепить в сознании горцев, что за ним стоит великая Турецкая империя, которая поддержит их в решающем натиске на русских.

15 марта Нейдгарт отправил военному министру необычно короткий рапорт, в коем говорилось: «Во всем Дагестане носится слух, в справедливости которого никто из горцев не сомневается, что у Шамиля находится присланный из Турции мастер, который выливает пушки из красной меди, для этого во всех деревнях собираются старые посуды этого металла и отправляются к Шамилю».

Создание Шамилем регулярного артиллерийского парка могло существенно изменить боевую ситуацию — до сих пор картечь была одним из главных русских козырей при столкновениях с постоянно превосходящим по численности и маневренности противником.

О том, что это не пустой слух, свидетельствовал не только сбор старой медной посуды по аулам. 25 апреля Нейдгарт писал военному министру: «Ваше сиятельство из рапорта моего от 1-го и 15-го апреля за №№ 949 и 984 усмотреть изволили, что как генерал-майор Клюки фон Клюгенау, так и генерал-майор Шварц получили оба уведомление, что у Шамиля в Даргах делаются опыты для литья орудий и что опыты эти проводятся с некоторым успехом.

В рапорте моем за № 984 имел я кроме того честь доносить Вашему сиятельству, что вследствие этих известий вменено было мною в обязанность командующему войсками в Северном и Нагорном Дагестане и начальнику левого фланга Кавказской линии, удостоверившись в справедливости оных, употребить все возможные средства к овладению людьми, занимающимися в Даргах литьем орудий. Подобное поручение дал я также генерал-майору князю Аргутинскому-Долгорукому <…>

Все почти сведения, полученные о литье орудий у горцев, утверждают, что оно производится людьми, обучившимися этому искусству в Турции и прибывшими к Шамилю осенью прошлого года. Кроме того, исправляющий должность начальника 4-го отделения Черноморской береговой линии получил от известного своею к нам преданностью турецкого армянина Мерина Турк Оглы уведомление, что в последнее время турки перевозили секретным образом на кочермах порох из Трабезонда в Кобулеты; что везде распространяются слухи о несогласии между Россиею и Турциею, что там собирают до 12 т. войска и тому подобное».

Любопытно, что переброска пушечного дела мастеров к Шамилю началась вскоре после принципиального изменения Россией стратегии — прекращения активного давления на горцев. Турция, разумеется, не собиралась ни начинать войну с Россией, ни вмешиваться непосредственно в Кавказскую войну. Но наращивать постоянное напряжение на Кавказе, безусловно, входило в планы Стамбула.

Донесение Нейдгарта было доложено Николаю. Николай приказал Нессельроде принять меры. Нессельроде «предписал нашему посланнику в Константинополе усугубить наблюдение, дабы воспрещенные Портою сношения с Восточным берегом Черного моря не были возобновляемы впредь». Сношения, тем не менее, продолжались.

Одновременно шло психологическое наступление Шамиля. Поддерживать единство и боевой дух в Чечне и Дагестане имам мог только гарантировав своим сторонникам неизбежную конечную победу. Тут фундаментальными были два фактора — религиозный: Аллах не допустит победы неверных! И фактор турецкий: султан, слуга Аллаха, идет к нам на помощь!

18 мая Нейдгарт отправил в Петербург русский перевод обращения к горцам от имени турецкого вельможи Ибрагим-паши, которое специальные гонцы разносили по аулам. Ибрагим-паша сообщал о повелении султана Абдул Меджит Хана «заготовить морские и сухопутные войска из Египта и Мансурии: каковые войска непременно в 1259 году 1-го Реби-аль-авала (то есть 20 марта 1843 года)^[95] под личным начальством моим будут выступать сперва на Анапу, потом на Крымские и Нехинские острова и прочие обладаемые неверными места. Я же писал вам это письмо, которое для праведных есть весть радостная, а для неверных и для грешников есть горестное известие».

Если учесть скорость передвижения войск и огромные расстояния, которые они должны были покрыть, то гипотетическая армия Ибрагим-паши должна была явиться на Северный Кавказ приблизительно к тому времени, когда там произошли роковые события… И появление воззвания, которое, разумеется, было сфабриковано людьми Шамиля, и названные в нем сроки — все это было хорошо продумано.

Заканчивалось послание прямым обращением к горцам: «О вы! праведные жители, обитающие в означенных краях, избегайте от свидания неверных, не обращайте внимания на богатство света суетного и избегайте от учения дьявола, приближайтесь к Богу посредством молитвы, верности и познания Бога. С 17 до 40-летнего возраста люди вооружайтесь, приготовляйтесь к бою в таких святых и важных днях и до прибытия моего слушайтесь Шейх-Шамиль Эфендия и повинуйтесь воле его».

Для Петербурга и Тифлиса главным было в этой ситуации расколоть горцев, перетянуть на свою сторону часть сообществ и создать вооруженный противовес Шамилю, переведя таким образом «войну освободительную в войну гражданскую». Это было единственной альтернативой изнурительной борьбе на истребление между Кавказским корпусом и отрядами имама. Именно весной — летом 1843 года схватка за влияние на горские сообщества стала особенно упорной.

В донесении коменданта Владикавказа говорилось: «В продолжение весны Шамиль четыре раза собирал значительные скопища с намерением вторгнуться в наши пределы со стороны плоскости (то есть равнинной Чечни. — Я. Г.), но видя, что к отражению его всякий раз были приняты сильные меры, он нашел, что вторжение с этой стороны не может быть производимо с успехом и без большой потери, почему он обратил свое внимание на горские племена, надеясь без труда и потери покорить их, рассчитывая, что по отдаленности и затруднительному пути нам трудно поддержать их. Вследствие таковых соображений Шамиль приказал Ахверды-Магомету с скопищем в несколько тысяч человек выступить против покорных нам галгаевцев и кистов. Скопища Ахверды-Магомета заняли село Цори близ границы Галгаевского общества с целию, чтобы общество это увещаниями, угрозами или силою оружия заставить отказаться от нас и покориться мюридам.

Чтобы благонамеренных из галгаевцев не оставить без всякой надежды на помощь, полковник Нестеров сделал распоряжение об отправлении 3-х рот пехоты при двух горных единорогах и около 1000 человек милиции в Кистинское ущелье с тем, чтобы в случае отложения Галгая предупредить покушение неприятеля на Кистинское ущелье и на Военно-Грузинскую дорогу. <…> Полковник Золотарев по соединении с войсками, отправленными из Владикавказского округа в Кистинское ущелье, перешел с 8-ю ротами пехоты при 2-х горных единорогах из села Обина к самой границе Галгая, занятой уже прежде милициями, и расположился при сел[ении] Хули. Приближение наших войск имело скорые и благоприятные последствия. Галгаевцы после кратковременных переговоров выдали полковнику Золотареву 12 аманатов и неприятельские скопища рассеялись».

Часть горских обществ уже устала от разрушений и кровопролития, но держать нейтралитет им не давала ни та, ни другая сторона. Лояльность этих обществ зависела от соотношения сил в данный момент в данном месте. Аманатов — заложников — брали и те, и другие.

Однако простая лояльность русское командование отнюдь не устраивала. Ему нужна была военная активность «мирных горцев».

17 мая Нейдгарт писал военному министру: «Генерал-майор князь Аргутинский-Долгорукий получил донесение от Калухского воинского начальника и капитана Абдул Рахман Бека, что 9-го мая многочисленное скопище под предводительством Кибит Магомета и Абдурахмана Карахского сделало нападение на селение Чох, с целию, как понимать должно, истребить почтеннейших жителей этого селения, а с прочих забрать аманатов. Нападение Кибит Магомета имело первоначально полный успех. Жители селения Чох, неприготовившиеся еще совершенно к отражению оного, в начале не оказали сильного сопротивления, и мюридам быстрым движением удалось завладеть половиною селения, пока первые успели вооружиться и под начальством Кадия своего мужественно начали оспаривать остальную часть. В это время подоспел в Чох Агалар Бек, брат Абдул Рахман Бека, с частью кордонной стражи, расположенной по границе Казикумыкского ханства, и быстро кинулся с тремястами нукеров в селение. Жители, ободренные прибывшею помощью под начальством известного им своею храбростью Бека, с мужеством бросились на мюридов и вытеснили их совершенно из селения. Потеря мюридов в этом деле, полагают, значительная. В руках чохцев осталось 16 тел, последние же потеряли только 4-е человека».

Русским солдатам и казакам едва ли не ежедневно приходилось отбрасывать «хищников» от станиц и «мирных» аулов. Это было в порядке вещей и никакого ажиотажа не вызывало. То, что началось после боя в селе Чох, свидетельствует — какое огромное значение в Петербурге и Тифлисе придавали вовлечению лояльных России горских сообществ в военные действия против Шамиля.

«Донося об удачном отражении нападения мюридов на селение Чох, — продолжает Нейдгарт, — генерал-майор князь Аргутинский-Долгорукий, приписывая полный успех этого дела благоразумной распорядительности Кадия Магомета и отличной храбрости Агалар Бека, ходатайствует о награждении первого чином, с присвоением следующего по оному жалования, а последнего переводом в один из гвардейских кавалерийских полков, для поощрения же чохских жителей и казикумыкских нукеров, просит для раздачи отличившимся 9-го мая знаков отличия военного ордена.

О всем вышеизложенном имея честь донести Вашему Сиятельству <…> почтительнейше присовокуплю, что я по представленной мне власти именем Его Величества отправил к генерал-майору князю Аргутинскому-Долгорукому три знака отличия военного ордена и три серебряные медали на георгиевских лентах с прибавлением на покупку лент к первым по четыре червонца и последним по два».

Николай собственноручно начертал на рапорте командующего Кавказским корпусом: «Очень хорошее начало, и хорошо подобные дела отличать, для соревнования». Из резолюции ясно, что ситуация у селения Чох оказалась первой в своем роде и Нейдгарт пытался извлечь из нее максимум пользы. 27 мая он рапортовал Чернышеву: «Почитая полезным показать всему Чохскому обществу внимание правительства за оказанные в сем деле преданность и услугу, я сделал распоряжение, чтобы чохцам во всех наших владениях Закавказских, куда они во множестве приходят для торговли и по другим промыслам, оказываемо было по всем их делам особое покровительство, и о том объявил чохцам в особой грамоте».

Очевидно, что «политические меры» (как вполне по-сегодняшнему выражается в рапорте Нейдгарт) вместо мер военных, силовых, говоря сегодняшним же языком, были сутью той установки, что была дана Нейдгарту императором. Неимоверная сложность северокавказского узла проблем — религия, традиция, которой придавалось горцами сакральное значение, сущностно отличные от христианского представления об этике, набеги как основа экономического выживания, наконец, смертельные обиды, накопившиеся особенно за годы правления свирепых Цицианова и Ермолова — все это слабо осознавалось Николаем. Он рассчитывал, что с горцами можно договориться и это дешевле, чем бесконечная война. Это была иллюзия. Россия и Кавказ оказались в трагическом тупике. Империя по самой логике своего существования не могла оставить между собой и христианским, уже освоенным Закавказьем кипящий ненавистью и презрением к неверным Кавказ. Горцы же не представляли себе иной жизни, кроме той, которую они вели столетиями, — для них это было бы крушением миропорядка. Речь шла не просто о вассальной зависимости от чуждой — религиозно, культурно, экономически — империи. Речь для горца шла о принципиальном изменении самоощущения, о возможной потере самоуважения, о ломке ценностной иерархии.

Сопротивление Кавказа снизилось и закончилось, когда ушло поколение, начинавшее великую войну с неверными, сражавшееся с Ермоловым. В сороковые годы еще не наступила адаптация к самой идее подчинения. Трагедия Хаджи-Мурата, известная из толстовской повести, заключалась не только в том, что русские генералы не выполняли своих обещаний и обрекали на гибель семью беглеца. Он не мог пережить психологический прыжок из одного мира в другой. Хаджи-Мурат мог затевать — и неоднократно затевал — хитроумную игру с гяурами, поскольку Шамиль его не устраивал, но укорениться в чужом мире он не мог.

Нужны были долгие годы мощного военного давления, разочарование в возможности действенной турецкой поддержки, сомнения в богоизбранности имама Шамиля, чтобы Чечня и Дагестан осознали неизбежность неизбежного…

В 1843 году ни русское правительство, ни командование Кавказского корпуса не понимали сути процесса и жили опасными иллюзиями.

30 июня Нейдгарт рапортовал военному министру: «Аварский уроженец Гаджи-Мурат, один из наибов Шамиля в Дагестане, происходит из самой почетной Аварской фамилии, тем более уважаемой аварцами, что последний хан их, убитый в 1834 году предшественником Шамиля Гамзат-Беком, был вскормлен матерью Гаджи-Мурата, что, как известно, между горцами производит столь же тесные связи, как и кровное родство, и что Гаджи-Мурат с братом своим убили Гамзат-Бека в отмщение за истребление ханской фамилии. При том же мужество и личный характер Гаджи-Мурата не менее как и происхождение его содействовали к утверждению аварцев в том уважении и преданности, коими он у них пользуется.

Может быть, таковое расположение народа и было причиною вражды к нему и преследования его Ахмет-ханом Мехтулинским, которые вынудили Гаджи-Мурата к бегству.

Командующий войсками в Северном Дагестане генерал-майор фон Клугенау, принимая в соображения эти обстоятельства и что Гаджи-Мурат до бегства своего служил нам с примерным усердием, и руководствуясь наставлениями моими об употреблении политических мер к ослаблению силы Шамиля, поручил правителю Аварии майору князю Орбельяну войти в сношения с Гаджи-Муратом с целию склонить его перейти на нашу сторону. Сношения эти, как доносит генерал фон Клугенау, сначала не имели успеха, но теперь Гаджи-Мурат, кажется, действительно намерен оставить Шамиля и только просит в удостоверение, что он будет прощен, прислать ему печать его, генерала фон Клугенау.

Не решаясь без моего согласия удовлетворить таковой просьбы Гаджи-Мурата, генерал фон Клугенау испрашивает на то моего распоряжения, присовокупляя при том, что с переходом к нам Гаджи-Мурата, к которому, вероятно, присоединятся многие из его приверженцев, Авария и Койсубу не будут подвергаться столь частым набегам, как ныне, ибо Шамилю трудно будет найти человека, который мог бы заменить Гаджи-Мурата.

Приняв во внимание важные последствия для нагорного Дагестана, которые могут произойти от перехода к нам Гаджи-Мурата, я немедленно по получении донесения генерал-майора фон Клугенау, предписал ему отправить к сему горцу печать свою в знак полного прощения Правительством его прежней вины, как его, так и приверженцев его, которые с ним возвратятся».

Николай начертал на рапорте: «Важное дело, но много верить ему не должно; надо прежде, чтоб доказал на деле это желание загладить свою вину».

Император был совершенно прав. Хаджи-Мурат вовсе не собирался в то время переходить к русским. (Это произойдет через 10 лет.) Он играл с генералом фон Клюгенау, с которым у него были давние счеты.

Нейдгарт и Клюгенау умалчивают о весьма существенной детали, о которой Николай, очевидно, помнил — после убийства Гамзат-бека в 1834 году Хаджи-Мурат доминировал в Аварии, балансируя между русскими и горцами, но в 1836 году он был заподозрен — наверняка не без оснований — в сношениях с Шамилем, набиравшим силу, арестован генералом фон Клюгенау, бежал, едва избегнув при этом гибели, и стал одним из главных наибов имама.

В той тяжелейшей и достаточно нелепой ситуации, в которой оказался Кавказский корпус и вся русская администрация на Кавказе в 1843 году, Нейдгарт готов был закрыть глаза на прошлое наиба, поверить ему несмотря ни на что, найти оправдание его поступкам 1836 года, лишь бы получить хоть какой-то рычаг воздействия на события.

Пока Хаджи-Мурат водил за нос растерянного Нейдгарта, Шамиль тренировал свою конницу, прощупывал частными операциями слабые места в обороне противника, накапливал оружие, идущее из Турции через Черноморское побережье, и в конце августа нанес удар.

За первые три недели сентября Кавказский корпус потерял 55 офицеров и полторы тысячи нижних чинов, целый ряд крепостей. Были разорваны коммуникации, а замиренные в предшествующий период горские общества немедленно восстали и присоединились к имаму.

Одним из главных героев наступления был Хаджи-Мурат. Стратегия пассивной обороны, сопряженная с попытками расколоть горцев и подвигнуть их на борьбу с Шамилем, закончилась катастрофой.

Восстановить хотя бы приблизительное равновесие удалось только к весне 1844 года. На восстановление же военной репутации русских войск ушли годы.

Непосредственным результатом событий было смещение Нейдгарта и возвращение к практике мощных карательных экспедиций.

В июне 1845 года наместником Кавказа стал граф Михаил Семенович Воронцов, опытнейший генерал и администратор. Под давлением Петербурга он пошел с крупными силами на резиденцию Шамиля — укрепленный аул Дарго. Даргинская экспедиция осталась одним из самых страшных воспоминаний русских офицеров и солдат.

Начался новый десятилетний период — сколь кровавый столь и бесплодный. И только после конца Крымской войны наступил неожиданный перелом — то была другая эпоха и для России и для Кавказа.

Разумеется, читая архивные документы, перечитывая воспоминания участников Кавказской войны мы неизбежно примеряем это знание к сегодняшним событиям. И становится очевидным, что Российской империи не удалось тогда, несмотря на гигантские усилия и тяжкие жертвы развязать Кавказский узел. Мы видим уникальную историческую ситуацию — закон, сервированный на полторы сотни лет — трагический для обеих сторон конфликт. Многолетняя пауза, прерываемая иногда мятежами, не изменила сути ситуации.

Петербург не понимал и не стремился понять внутреннюю логику поведения горцев. Такую попытку сделал пожалуй только князь Барятинский, что и помогло ему в начале 1860-х годов завершить войну.

Советская власть, располагая более мощными средствами подавления и более изощренной демагогией, пошла путем Российской империи, уверенно загоняя проблему вглубь.

Сталин, выходец с Кавказа, очевидно, многое понимал, но в его практику не входило развязывание узлов с учетом многосторонних интересов. Интерес у него был один — свой собственный — и узлы он рубил. Его понимание — напротив того! — резко усугубляло меру жестокости.

В послесталинском СССР не нашлось никого, кто попытался бы понять — что же происходит на Кавказе под раскрашенной гуттаперчевой маской тривиального советского общественного быта — с обкомами, райкомами, исполкомами… А если и нашлось бы — власть запретила бы заниматься этим.

Конечно, генерал стратегической авиации СССР, окончивший советское военное училище и Академию, многолетний член КПСС Джохар Дудаев отнюдь не был идентичен истовому мусульманину имаму Шамилю. И, в отличие от века прошлого, перед Чечней не стоял нынче выбор — пасть на колени или погибнуть, и психология горца за прошедшие 130 лет в составе России достаточно адаптировалась к состоянию вассалитета — тем более условного, предлагавшегося Дудаеву. И, стало быть, пагубное для Чечни упрямство Дудаева и его наследников несоотносимо с неколебимостью Шамиля.

Но есть фундаментальные психологические пласты на глубине, хранящие взрывоопасные сгустки законсервированных конфликтов, которые детонируют от удара звуковых волн, идущих с поверхности. И тогда эти пласты — как при тектоническом разломе — внезапно выходят на поверхность…

Грехи и ошибки прадедов падают на потомков. Новая Россия оказалась сегодня лицом к лицу с кавказским кентавром образца 1843–1999 годов.