Кавказская рулетка

Двадцать четыре часа в Сунжегорске

Солнце встает над древним городом Сунжегорском, окрашивая розовым белеющие на горизонте вершины гор. Позолачивая недавно отстроенные суперсовременные здания в центре, настоящие дворцы из стекла и бетона. Играя бликами на выложенных мозаикой фонтанах, веселыми зайчиками мелькая в окнах мчащихся по городу машин. Теплыми пятнами ложась на своды великолепных мечетей и покрывая лица местных жителей легким загаром и горячим румянцем.

Солнце встает над древним городом Сунжегорском, когда я влачу стопы свои в салон красоты «Дерзкая» к моей знакомой мастерице на все руки Хаве. День мне предстоит длинный, наполненный встречами с самыми разными сильными мира сего – а точнее, небольшой его части, сосредоточенной в этом дивном городе, – а потому душа (вкупе со здравым смыслом) требует придать своему внешнему облику невыразимое очарование, так ценящееся всякого рода воротилами.

В Сунжегорск я приехала десять дней назад, сбежав из суетной и показушной Москвы, крайне утомившей меня своими интригами, тщеславными устремлениями и меркантильными притязаниями. В душе моей жила не чуждая, наверное, каждому русскому литератору мечта о прекрасном горном крае, где обитают благородные джигиты и страстные гордые девы, где помыслы людей чисты, как горные ручьи, а чувства ярки и незапятнанны, как южное солнце. Мне отчаянно хотелось чего-то сильного, ясного и честного, не испорченного пошлой столичной жизнью, не припорошенного привычным лицемерием и жаждой наживы.

Однако же, помимо такого романтического порыва, была у меня цель и более прозаичная. Несколько месяцев назад на одной окололитературной тусовке со мной заговорил завлит Сунжегорского государственного театра имени Лермонтова Мурзыкаев. Пожалился на свое бедственное положение – на то, что театр, выстроенный на бюджетные деньги, стоит совершенно шикарный и пустой, так как драматургами его родная земля не блещет, а стало быть, и ставить им, мечтающим о современной, острой и бескомпромиссной драматургии, нечего. Ведь не Шекспиром же единым, в самом деле… Распинался он так минут двадцать, не меньше, и я, окончательно заскучав, наконец, перебила его и спросила прямо, к чему, собственно, этот велеречивый страдалец мне все это рассказывает. А в ответ услышала:

– Уж не хотите ли вы, Анастасия Михайловна, писатель, сценарист, драматург, и прочая, и прочая… оставить холодную и слякотную Москву, приехать к нам и написать… так сказать… небольшую пьеску, внести вклад в развитие современного кавказского искусства…

Идея, по уже упомянутым выше причинам, показалась мне заманчивой. И все же я прервала этот цветистый поток, попросив уточнить, во сколько конкретно государственный драматический театр города Сунжегорска готов оценить мой вклад в искусство. Услышав же сумму – надо сказать, довольно солидную, – я, разумеется, не подала вида, что она меня впечатлила, поторговалась еще немного, туманно намекая на ужасную занятость, и, наконец, увеличив размер гонорара примерно на треть, благосклонно согласилась прибыть в Сунжегорск к началу марта, когда в Москве еще будет вовсю царить опостылевшая зима, а в этом краю уже начнут цвести сады.

Вероятно, слухи о моем скором отъезде разнеслись быстро. Потому что вскоре после знаменательной встречи с Мурзыкаевым мне позвонила Елена, менеджер спецпроектов из одного крупного издания. Благодаря ей я довольно часто публиковала свои рассказы на злобу дня в популярных журналах, а иногда даже разражалась статьями на острые, волнующие общественность темы. Я сразу же поняла, что Елена уже в курсе моего намечающегося вояжа и имеет ко мне на этот счет интересное предложение. И когда мы с Еленой встретились, чтоб обсудить возникшую у нее идею, она сразу же взяла быка за рога.

– Анастасия, – доверительно начала она, ухватив меня алыми наманикюренными ногтями за пуговицу на пиджаке. – Настенька, я слышала, вы скоро уезжаете в Сунжегорск? А не хотите ли поучаствовать в одном очень интересном спецпроекте? Появилась такая мысль – выпустить автобиографию мэра Сунжегорска. Конечно, в художественном, я бы даже сказала, несколько приукрашенном варианте, так, чтобы произведение получилось увлекательным… В общем, на проект нам нужен настоящий профессионал своего дела, человек, который мог бы побеседовать с мэром, поработать с архивами и, скажем так, помочь ему в написании этой книги. А раз уж вы все равно едете в Сунжегорск и обладаете всеми необходимыми качествами…

– Точнее сказать, вам нужен человек, который написал бы этот байопик за него? – задушевно подхватила я. – Скажите, Елена, а какой интерес, собственно, издательству выпускать такую книгу? Вы что же, всерьез полагаете, что она будет хорошо продаваться?

Елена на это мое предположение только хмыкнула, закатила глаза и не менее доверительно сообщила:

– Настя, мы ведь с вами не первый день знакомы, так что я вам – как на духу, как своей. Разумеется, это заказ сверху, за который дают очень и очень неплохие деньги.

– Так с этого же и надо было начинать! – весело подхватила я.

Итак, у меня наметилось аж две цели визита в край скалистых гор, черноглазых джигитов и ароматной баранины. Я неторопливо собрала вещи и к началу весны, как и было оговорено, отбыла в солнечный Сунжегорск. Здесь меня ждал номер в лучшей гостинице города, заказанный для меня руководством театра имени Лермонтова.

Отель произвел на меня, москвичку, размечтавшуюся о скромном обаянии этого далекого уголка моей многоликой родины, ошеломляющее впечатление. Это оказалось огромное, ультрасовременное здание, выстроенное к очередному дню города турецкими подрядчиками. Фасадом это сверкающее хромом и стеклом заведение выходило на огромную площадь, с портретами глав края, на которой то и дело устраивались какие-то митинги, парады и прочие многолюдные общественные мероприятия. В одном из этажей гостиницы располагался модный фитнес-клуб, куда ежедневно вальяжно шествовали местные красотки в массивных золотых украшениях поверх спортивных костюмов. А в просторных, поражавших кричащей роскошью залах первого этажа регулярно проходили какие-то высокопоставленные встречи, съезды и конференции. И мне не раз приходилось сталкиваться у ресепшн с процессиями, во главе которых выступал обычно, высоко вздернув подбородок, один из Сунжегорских шишек, а за ним тянулся длинный хвост вооруженной охраны.

Мои взаимоотношения с Сунжегорским театром складывались безоблачно, как и было обещано. Я начала набрасывать пьесу, фрагменты отдавала на утверждение завлиту и директору театра, как оказалось, тоже носившему фамилию Мурзыкаев, ибо уже знакомому мне Вадиму Муратовичу он приходился старшим братом. Оба Мурзыкаевых написанные мною отрывки встречали восторженно. Я даже познакомилась с режиссером, который должен был ставить мою будущую пьесу на сцене. Зелимхан Багиров, по прозвищу Акула, оказался типом на удивление колоритным. Впрочем, о нем позже, пока же стоит рассказать о том, как обстояли дела со второй целью моего визита.

Находясь в Москве я, разумеется, и понятия не имела, кто в данный момент является мэром несказанно далекого от меня города Сунжегорска. Подписывая договор с издательством, взглянула на фамилию человека, чью биографию мне предстояло написать, но она ни о чем мне не сказала. «Тамерлан Русланович Ахмедов» – значилось в документах. Я лихо подмахнула бумаги и, лишь явившись на первую встречу со своим будущим, так сказать, героем, вдруг обнаружила, что судьба моя в очередной раз решила проявить свое странное чувство юмора.

На второй день моего пребывания в Сунжегорске я вошла в ресторан, располагавшийся на 32 этаже высотного здания в самом центре города. Огляделась по сторонам – и у меня дух захватило от открывавшегося из опоясывающих зал окон вида. Огни, огни, огни – золотые, серебряные, багровые, изумрудные. Лабиринт крошечных, переплетенных улиц, а за ним – горы. Высокие, величественные, вечные. Такие прекрасные, такие гордые в своем равнодушии. Что им до нас, суетящихся у их подножия мелких букашек? До наших мелких страстишек, горестей и надежд? Они стояли до нас и будут стоять после нас, и наша человеческая жизнь для них не более, чем одно мгновение.

Налюбовавшись видом и все еще находясь под впечатлением этой вековой красоты, я перевела взгляд на столик, за которым должен был сидеть мой сегодняшний собеседник, и замерла на месте. Сдавленно охнула и прижала пальцы к губам. Только теперь я поняла, что мы с Тамерланом Руслановичем, мэром древнего города Сунжегорска, были знакомы.

Перед глазами моими внезапно вспыхнули тысячи бриллиантовых искр, испещрявших водную гладь. Море… Спокойное, ласковое и такое синее, что больно глазам. Маленькая бухта, укрытая от посторонних глаз каменными уступами и ветвями сосен. И мужчина – высокий, статный, с сильными руками и темной от загара мускулистой грудью в вырезе светлой футболки. Мужчина, который, улыбаясь, перевешивается ко мне со скалистого уступа и протягивает легкий голубой шарф.

– Это не ваш ветром унесло? Держите, за ветку сосны зацепился.

Он тогда представился мне Тимофеем. И, назвавшись, казалось, заглянул прямо в душу своими светло-карими с изумрудными искрами глазами.

Я прилетела на этот небольшой архипелаг в Средиземном море только на неделю, сумела выкроить небольшой отпуск из своего безумного графика. И, не будучи любительницей пафосных пляжей и шумных туристических развлечений, намеревалась всю эту неделю наслаждаться солнцем, морем и тишиной. Потому и выбирала для купания самые отдаленные, укромные бухточки.

Тимофей ворвался в мою отпускную жизнь неожиданно, незапланированно. Смутил меня, выбил из колеи, перевернул все мои планы с ног на голову. Наверное, и я нарушила его намерения, спутала карты, потому что, прилетев на острова на день рождения к другу и поселившись в его вилле у моря, он вскоре после знакомства со мной напрочь о нем забыл и перебрался ко мне в отель.

Бывают такие встречи – не то, чтобы особенно значимые по существу. Если попробовать рассказать о них постороннему, он наверняка и не поймет даже, из-за чего весь сыр-бор. Однако же они затрагивают в душе что-то такое глубинное, болезненное и настоящее, после чего вся окружающая действительность начинает казаться пошлостью и чушью, а былые твои встречи, всплывая в воспоминаниях, оставляют после себя чувство гадливости.

Что-то подобное и произошло тогда между нами. Перебросившись парой фраз из-за этого моего дурацкого перебежчика-шарфа, мы разговорились. С Тимофеем оказалось удивительно легко. Именно это ощущение было первым, захватившим меня с головой. Казалось, я встретила давнего друга, хорошо мне знакомого и близкого человека, общение с которым лилось само собой, не прерываясь ни на неловкости, ни на натянутое молчание.

Из бухты мы выбрались вместе, отправились бродить по острову. Тимофей поразил меня отличным знанием истории. Он что-то рассказывал мне о Средиземноморье, о буйствовавших тут пиратах, баснословных кладах и похищенных красавицах. Иногда даже изображал что-то в лицах, так, что я смеялась, откинув голову. Солнце лукаво подмигивало нам с небес, налетавший ветер рвал с моих плеч пресловутый голубой шарф. Кажется, никогда еще в моей жизни не было такого счастливого, такого легкого, светлого, искрящегося, как шампанское, дня.

Тимофей мало говорил о себе. Скупо бросил, что находится на военной службе. Это я, собственно, и так предполагала – у него была выправка военного человека. Еще я поняла – по чертам его лица, по легкому, но уловимому акценту, что он был человеком южных кровей и жил, видимо, в каком-то кавказском регионе России. О подробностях я не спрашивала, все это – наше прошлое, работа, связи, друзья и знакомые – осталось где-то там, в другом мире. Здесь же были только запахи моря и сосен, солнечные зайчики на загорелой коже, его широкая ладонь, сжимавшая мои пальцы, когда мы взбирались на очередной каменистый уступ, его горячие, опаленные солнцем губы, коснувшиеся моих…

Мы пробыли вместе три дня – и эти три дня показались мне длиннее, чем вся моя жизнь. Столько за это время было мной передумано, перечувствовано, пережито. А на четвертый день я проснулась в своем номере, потянулась к нему, и рука моя скользнула по пустой подушке. В груди у меня тревожно сжалось. Я села в постели, испуганно оглядываясь по сторонам. С самого начала, с первой минуты, когда он протянул мне мой синий шарф и улыбнулся, я подспудно боялась, что он исчезнет. Что все кончится или вовсе окажется сном. Потому что весь мой жизненный опыт кричал, что так не бывает – такого взаимопонимания, такого чудесного совпадения по всем пунктам. И судьба обязательно отнимет у меня эту сказку. Так и вышло.

На тумбочке у кровати я нашла короткую записку. Пробежала ее глазами, а затем в ладонь мне скатилась какая-то тяжелая, прохладная капля. И разжав руку, я увидела крупную подвеску из прозрачного розового камня на тонкой золотистой цепочке. Так Тимофей попрощался со мной.

Лишь приехав в Москву, я случайно выяснила, что украшение это стоило бешеных денег, так как одарил меня Тимофей на прощание розовым бриллиантом от Картье. Это, правда, нисколько не уменьшило живущей в моей душе боли, непонимания, ужаса от того, что то единственное, что было в моей жизни настоящим, закончилось так быстро, так жестоко. Разумеется, я пыталась искать его, обшаривала интернет, соцсети, но никаких точных данных о нем я не знала, а по тем обрывочным сведениям, что у меня были, найти след того гордого и сильного мужчины, что встретился мне на Средиземноморских островах, мне не удавалось. Я корила себя за то, что не узнала о нем больше, не просила хотя бы, как звали того самого друга, на день рождения к которому он прилетал – могла бы попытаться разузнать о Тимофее через него. И, конечно же, ломала голову над тем, что сделала не так, почему он бросил меня, почему уехал. И этому тоже не находила объяснения.

Постепенно я как-то научилась жить дальше. Боль не то, чтобы прошла, но притупилась, уже не разрывала так сердце каждую минуту моего бытия. Я решила для себя, что, наверное, так было нужно, успокоилась, смирилась, и вдруг…

Вдруг увидела того самого человека, из-за которого вот уже несколько лет жизнь моя казалась мне жалкой пародией, увидела Тимофея за столиком в лучшем ресторане города Сунжегорска.

Он сидел передо мной, совершенно спокойный, невозмутимый, и смотрел прямо, без всякого выражения. А мне казалось, что у меня вот-вот подкосятся ноги, и я рухну прямо на мраморный пол. До сих пор я никогда не видела его в костюме, и теперь он показался мне старше, солиднее, серьезнее, чем тогда на острове. Но вместе с тем и опаснее, отчего его зрелая хищная красота заиграла новыми красками. Я смотрела на него и осознавала, что помню, каковы на вкус его губы, помню, как пахнет его кожа, как от прикосновения его сильных уверенных рук у меня перехватывает дыхание.

Поначалу я даже не поняла, что происходит, на миг забыла о цели моего прихода в этот ресторан, шагнула к столику и дрогнувшим голосом произнесла:

– Здравствуй!

– Здравствуйте, Анастасия Михайловна, – подчеркнуто вежливо и совершенно безэмоционально произнес он.

И на мгновение меня захлестнула жгучая обида, боль, непонимание. Почему он говорил со мной так холодно и официально? Как будто видел впервые, как будто те три дня давно забылись, стерлись из его памяти.

А потом мой на миг отключившийся мозг заработал снова, принялся анализировать – биография мэра Сунжегорска, Тамерлан Ахмедов, встреча в ресторане, Анастасия Михайловна – откуда Тимофей мог знать мое отчество? И я внезапно с ужасом поняла, что этот человек, моя внеплановая, стихийная, вымотавшая всю душу любовь, – и был тем, с кем я должна была сегодня встретиться. Мэром Сунжегорска Тамреланом Ахмедовым, чью биографию я должна была написать. Что ж, теперь все сходилось. Вот почему он ничего не говорил о себе, вот почему представился чужим именем, по которому его невозможно было отыскать в интернете, вот почему исчез – конечно же, оставаться со мной ему не позволило положение. Удивительно было даже то, что он смог провести со мной эти три дня… И все же, неужели ему обязательно было здороваться со мной так сухо и официально?

Наверное, мне стоило сразу отказаться от этого проекта, как только я поняла, кто должен стать героем этой книги. Но я не отказалась. Сама не знаю, почему. Наверное, в душе моей еще жили какие-то романтические представления о том, как мы будем работать над проектом вместе, тесно склоняясь головами над очередным фрагментом…

Так или иначе, Тамерлан очень скоро дал мне понять всю беспочвенность таких мечтаний.

– Мне рекомендовали вас как отличного специалиста, – негромко говорил он, скучающе поглядывая по сторонам и избегая смотреть мне в глаза. – Я просмотрел ваши книги и убедился, что у вас отличный язык, выдержанный профессиональный стиль. Думаю, все получится.

Он вел себя так, будто раньше мы с ним никогда не были знакомы. И до меня постепенно доходила вся безнадежность ситуации. Ну разумеется, он был политическим деятелем, заметной фигурой, жизнь его наверняка находилась под постоянным прицелом журналистов. Что там еще у него было? Семья, жена, дети? Скорее всего… И помнил ли он о том нашем приключении, оставило ли оно в его душе такой же след, как и в моей, было тут совершенно неважно. Он просто не мог себе позволить проявить ко мне хоть чуточку иное отношение, чем к незнакомой писательнице из Москвы.

И я сдалась, взяла себя в руки и заговорила о проекте, стараясь держаться так же, как он – ровно, доброжелательно и совершенно равнодушно. Правда, подозреваю, что у меня это получалось хуже.

Очень скоро стало понятно, что затеянный проект не вызывает у Тамерлана особого интереса. Как оказалось, выпуск автобиографии не был его личной прихотью, идеей загорелся губернатор края и навязал аналогичные задания всей своей команде. Тамерлан же, глядя на меня устало и равнодушно и обращаясь на вы, словно подчеркивая, что то, что когда-то было между нами, давно закончено и забыто, сказал:

– Видите ли, Анастасия, у меня нет ни времени, ни желания заниматься этим делом. Я пришлю вам по электронной почте документы, откуда можно почерпнуть биографические данные. Что вам еще необходимо? Какие-то яркие случаи из моего славного прошлого? Будьте так добры, придумайте их сами, здесь даю вам карт-бланш. Только не забудьте после выслать получившееся на утверждение моему пресс-секретарю.

– Может быть, для того, чтобы книга получилась более теплой, занимательной, добавить пару личных зарисовок? – подхватила я, все еще нелепо на что-то надеясь. – Например, упомянуть, что вы отличный пловец. Однажды даже спасли утопающего во время отдыха на Средиземном море.

Мне так хотелось, чтобы глаза его вспыхнули пониманием. Чтобы хоть на секунду по лицу его пробежала мимолетная тень, подтверждающая, что он помнит, что те искрящиеся летние дни мне не приснились.

Но Тамерлан лишь все так же скучающе посмотрел на меня и отрезал:

– Нет, этого не нужно, – тем самым пресекая все попытки перевести разговор в более непринужденное русло.

И я невольно задумалась, отчего же так суров был со мной этот непреклонный воин? Только ли высокий пост требовал от него избавиться от любых намеков на всяческую фривольность и ничем не запятнать своей репутации честного труженика, отца родного для всех сунжегорцев и примерного семьянина? Полно, да неужели же он не мог позволить себе хоть одну легкую улыбку, хоть один теплый взгляд? Или, может быть, дело было в том, что со времен нашей встречи на островах у него завелась новая дама сердца, страстная и дьявольски ревнивая?

Как бы там ни было, за весь ужин Тамерлан так и не позволил себе ни одной дружеской фразы, ни одного неосторожного взгляда в мой адрес. Мы обсудили детали проекта, распрощались, и я отправилась в свой гостиничный номер. Где выплакалась всласть и до утра еще видела во сне, оборачивающегося ко мне Тимофея, в зрачках которого весело дрожали солнечные блики.

Однако же с того нашего ужина на 32 этаже прошло уже чуть больше недели. Тамерлана я с тех пор не видела, понемногу занималась книгой и приходила в себя от такого неожиданного поворота судьбы. А сегодня я вышла из отеля, вот уже несколько дней служившего мне домом, и направилась в салон красоты «Дерзкая», чтобы уложить свои молодецкие вихры в некое подобие элегантной прически. Навстречу мне, благоухая лаком для волос и раствором для химической завивки, выскочила местная кудесница Хава. С ней за мое недолгое пребывание в этом краю мы успели уже познакомиться и даже некоторым образом подружиться.

– Настенька, – пропела Хава, растягивая губы в медоточивой улыбке. – Пришлааа… Как же я рада тебя видеть, дорогая моя. Давай чмоки!

И с этими словами она обхватила меня тонкими суховатыми ручонками и, приподнявшись на носки и вытянувшись, попыталась клюнуть тонкими губами куда-то в подбородок.

Хава и видом своим и повадками напоминала мне Булгаковскую чуму-Аннушку, так трагически разлившую в свое время подсолнечное масло у трамвайных путей. Ее востренький нос словно самой природой создан был для того, чтобы соваться в чужие дела. А цепкие блудливые глазки так и сновали из стороны в сторону, высматривая что-нибудь интересное, а, всего лучше, тщательно скрываемое и шокирующее. Хава, считавшаяся лучшим мастером в Сунжегорске, была вхожа в дома многих местных воротил, чьи жены и дочери доверяли ей свои прически. Этим фактом она любила прихвастнуть и частенько рассказывала мне интересные местные сплетни. На страницах ее инстаграма мне доводилось видеть жену и детей Тамерлана – теперь я уже знала, что эта самая жена, как я и предполагала, у него была. Дети его, мальчик и девочка, доверительно обнимали Хаву за тонкую шею, она же довольно ухмылялась в объектив.

– Ну, как ты, Настенька? Давай, рассказывай! – защебетала Хава, помогая мне снять куртку. И тут же скривилась. – Ну что ты такое носишь. Это же не настоящий мех, хвосты какие-то разноцветные.

– Это стиль милитари, – попыталась возразить я.

Но Хава самоуверенно перебила:

– Фигня это, а не милитари. Женщина должна носить натуральный мех. Ты что, шубу себе позволить не можешь? Ходишь, как нищенка. Вот это все потому, что мужика у тебя нет нормального.

Я уселась в кресло, а Хава, помогая мне откинуть голову в раковину и взбивая мыльную пену на волосах, все балаболила, не давая мне вставить ни слова.

– А ты слышала, Ханаев своей любовнице Верочке ювелирный магазин подарил. Чтобы, мол, дома не скучала. Нет, ну ты подумай! А у нее, между прочим, на голове три волосины в пять рядов. И такой успех. Чем же она его берет?

Я рассеянно слушала весь этот поток информации, прикрыв глаза и собираясь с мыслями перед предстоящими мне дневными делами. И тут Хава внезапно упомянула знакомое мне имя, и сонную одурь в меня как рукой сняло.

– Ну, что и говорить, Тамерлан Русланович, конечно, настоящий мужчина. Широкой души человек, – пропела она, и, взглянув в зеркало, висевшее перед нами, я увидела, как она томно закатила глаза. – А как говорит… «Ты, говорит мне, Хава – единственная отрада в моей жизни. Мое солнце и луна». Вот прямо как в «Великолепном веке» Султан хуррем говорил, так он мне и сказал.

– Серьезно? – переспросила я, мгновенно сбрасывая расслабленную дремоту. – Так и сказал?

Внутри у меня родилось жуткое подозрение. Неужели именно Хаву выбрал Тамерлан своей роковой страстью? Неужели вот она, вертлявая, болтливая, тщеславная, до смешного предприимчивая, начисто лишенная вкуса, и была той самой причиной, по которой Тамерлан держался со мной так холодно. На всякий случай я пристально вгляделась в нее, пытаясь отыскать какие-то незамеченные мной раньше следы неземной красоты и душевной широты, но, к несчастью, так ничего и не нашла. Хава была все той же увешанной блестящими цацками суматошной женщиной неопределенного возраста.

– А мне казалось, он довольно сдержанный человек, – добавила я.

– Ну, ты же понимаешь, положение обязывает, – покивала Хава. – Но вот наедине… А ты давно его видела последний раз? Как там работа над книгой?..

Разумеется, про мое давнее знакомство с Тамерланом Хава не знала. А вот про книгу я упоминала.

– Не очень, – отозвалась я. – Работа идет своим чередом.

Мне не хотелось сообщать ловкой парикмахерше, что после той единственной встречи Ахмедов так и не удостоил меня своим вниманием, все правки передавая мне через секретаря.

– Ах, а я только вчера у них была, – мечтательно пропела Хава. – Знаешь, жена его ходит вся в шелках, вся в золоте. Ничего для нее не жалеет. Ну, оно и понятно, наверное, чувство вины испытывает, – хихикнула она.

Я же немедленно насторожилась.

– Это еще почему?

– Да так, – неопределенно вздохнула Хава, и глаза ее затуманились поволокой. – Думаешь, ей приятно очень знать, что муж охапками розы ее парикмахеру присылает?

– Это тебе, что ли? – недоверчиво охнула я.

Хава тонко улыбнулась и кивнула в угол комнаты. И я только тут увидела, что там, на полу, в самом деле стояла массивная ваза, из которой тянулись вверх крупные розовые соцветия.

– Видишь? Я же говорю – щееедрый, настоящий рыцарь. Всегда машину за мной пришлет, если понадобится. Ах, такой мужчина… Ясное дело, жена для него – святое. Он ведь политик, семьянин, ну, сама понимаешь. А все-таки, я считаю, не пара она ему, простенькая слишком.

– А кто пара? Ты? – стараясь, чтобы прозвучало не слишком скептически, спросила я.

Хава же, хихикнув, покровительственно погладила меня по плечу.

– Ревнуешь? Не нужно, подруга, у нас с тобой у обеих нет шансов.

И тут же подмигнула моему отражению в зеркале, словно хотела сказать, что у нее-то, разумеется, шанс есть, и говорит она это так, чтобы подсластить мне пилюлю. От этих ее слов на меня повеяло какой-то гадливостью. Не хотелось верить, что Тамерлан – человек, казавшийся мне этаким суровым бескомпромиссным воином, для которого долг и честь всегда будут превыше личных чувств, – на самом деле всего лишь предпочел мне более удобную и нетребовательную любовницу. Представить его с Хавой было немыслимо. Но я достаточно давно жила на свете, чтобы отдавать себе отчет, что порой самые немыслимые вещи оказываются и самыми вероятными, а никаких рыцарей без страха и упрека на земле давно не бывает.

– Слушай, – внезапно загорелась идеей Хава. – А ты у меня эти его розы купить не хочешь?

– Зачем? – не поняла я.

И та дернула плечами, раздраженная моей непонятливостью.

– Ну я же домой-то их не могу отнести. А чего добру пропадать? Купи их у меня, а? Пройдешься с ними по проспекту, мужики сразу на тебя обращать внимание и начнут. Подходить будут, спрашивать, кто подарил. А еще сфоткаешься и в инстаграм повесишь. Они сразу и клюнут, их соперничество заводит, я тебе точно говорю. А то что ты все одна, да одна. Вон и шубу-то тебе купить некому, – она расстроено поцокала языком.

В груди у меня от этих ее слов поднялось злобное, нехорошее. Какое право эта пошлая балаболка имела лезть в мою жизнь? Раздавать мне бесплатные советы, сдобренные житейской псевдомудростью. Смотреть на меня с этаким презрительным сочувствием и перепродавать мне цветы, которые ей якобы преподнес Тамерлан. Тимофей… И я отозвалась, тонко улыбнувшись:

– Нет, зачем же. Тебе, Хава, не приходило в голову, что если я не кричу о своей личной жизни на всех углах, это не значит, что ее у меня нет? Кто знает, быть может, я просто связана с человеком, которому не стоит афишировать наши отношения.

– Да что ты? – навострила уши Хава. – Ну ты хоть мне, как подруге, расскажи! Без имен, конечно. Что я, не понимаю?

Руки ее сновали у меня в волосах, будто бы усыпляя бдительность. И я начала свой рассказ, получая странное удовольствие от того, что искусная мастерица и понятия не имеет, о ком я повествую. А меж тем человек этот ей хорошо знаком, возможно, если верить ее странным намекам, даже слишком хорошо.

– Мы познакомились с ним на островах в Средиземном море…

Хава внимательно слушала мою историю. Ахала, закатывала глаза, задавала наводящие вопросы. Я, разумеется, не стала говорить ей ни о расставании с Тимофеем, ни о встрече с ним здесь, в Сунжегорске. В завершении добавила только:

– И даже если нас когда-нибудь разведет судьба, я все равно всегда буду помнить его глаза, его улыбку, сильные руки, косой извилистый шрам от виска до скулы, темные волосы с легкой проседью на висках.

– Ах, какой мужчина, – отозвалась Хава, странно поблескивая глазам. – Прямо настоящий пират. И шрам даже, от виска до скулы… Надо же… Так романтично!

И я немедленно пожалела о том, что от злости, от глупой ревности зачем-то выболтала ей свою тайну. Хоть я и не выдала ей, кем был герой моего короткого романа, можно было предположить, что ее любопытство разыграется не на шутку. Правда, раскопать она, конечно, все равно бы ничего не смогла, даже мне в свое время не удалось нигде найти Тамерлана, представившегося мне Тимофеем, но сам факт того, что теперь кому-то известна такая сокровенная для меня история, был мне неприятен.

Продолжать разговор мне не хотелось, я задала Хаве какой-то наводящий вопрос об одной нашей общей знакомой, и она тут же радостно принялась пересказывать мне все, что слышала о ней за последние недели, а то и видела собственными глазами. Я же снова зажмурилась и усилием воли свела звучащий в ушах звонкий Хавин голос до уровня белого шума.

И вот, наконец, Хава, содрав с рук тоненькие перчатки, заявила, как фокусник на арене:

– Готово!

Я открыла глаза и оценила в зеркале – что-то такое ненавязчиво богемное, нужно отдать Хаве должное, руки у нее, и вправду были искусные. А затем, окончательно распрощавшись с Хавой, вышла на улицу, махнула рукой проезжающему такси и отправилась в Государственный Драматический Театр имени Лермонтова, где должна была происходить читка только вчера законченного и отданного директору театра на суд первого действия моей пьесы.

Новенькое здание театра располагалось в аккуратном скверике с подстриженными газонами и удобными скамейками. Сам театр представлял собой сверкающее полукруглым стеклянным фасадом здание, крышу которого поддерживали уходящие ввысь стройные колонны. Внутри театра пахло свежим ремонтом, прохладой и запустением. Завлит Мурзыкаев в свое время не обманул меня, сказав, что постановок в театре практически нет. Он и правда стоял внушительный, просторный, светлый – абсолютно пустой. С драматургией в славном городе Сунжегорске была напряженка. Однако же теперь, когда руководство театра подписало со мной договор, в кулуарах началась какая-то активность. Мне уже даже показывали приблизительные наброски декораций и театральных афиш.

Войдя в театр, я сразу же заглянула в зал, где и должна была по предварительной договоренности происходить читка мой пьесы, однако в помещении никого не оказалось. Прожекторы над сценой были погашены, лишь сиротливо подмигивал красноватым светом один, который, видимо, забыли выключить. Ряды кресел зрительного зала одиноко чернели в полумраке, ощетинившись пустыми спинками. Ошеломленно оглядевшись по сторонам, я прикрыла дверь зала и отправилась к кабинетам администрации разбираться в таком вопиющем безобразии. «Что это за безалаберность? – готовилась рявкнуть я. – Где актеры? Кто-то проспал? Кто-то опоздал? Почему дирекция не следит за своими сотрудниками». Однако открыть рот я не успела, потому что, заглянув в кабинет директора, сразу увидела уже упоминавшегося выше режиссера Зелимхана Исаева по прозвищу Акула.

Акула, с которым мы за 10 дней, проведенных мной в Сунжегорске, успели сдружиться, был колоритнейшим человеком. Бывший штангист исполинского роста, он, после ухода из спорта, не уследил за весом, раздался, и теперь представлял собой настоящую громадину. Этот человек-гора, весом под 160 килограмм, обладал крайне незлобливым и отчасти даже застенчивым характером. Он словно постоянно испытывал неловкость за свои гигантские габариты, а потому вечно сутулился, зажимался и всеми силами старался занимать как можно меньше места. Что, конечно, для такого колосса выглядело комично.

Вот и сейчас Зелимхан, одной левой способный превратить директора театра, Бекхана Мурзыкаева, как я уже говорила, родного брата театрального завлита, в мокрое место, смущенно топтался возле начальственного стола и жалобно подвывал:

– Но как же так? Ведь пьеса Анастасии Михайловны уже заявлена в репертуаре на осень…

– Как заявили, так и снимем, – вальяжно отвечал ему директор, ростом едва достававший Акуле до подмышки и казавшийся в этом противостоянии той самой Моськой, что ради поддержания собственное значительности заливисто лает на слона.

Меня оба участника драмы пока не замечали, а потому я поспешила заявить о своем присутствии – громко хлопнула дверью кабинета, закрыв ее за собой, и безмятежно спросила:

– Друзья мои, а что, собственно, здесь происходит?

Акула стремительно, насколько это вообще возможно для человека его комплекции, обернулся ко мне, плечом сшибив с висевшей на стене полки какие-то папки. Те, взмахнув обложками, как крыльями, полетели на пол, рассыпая вокруг себя листки, заполненные отпечатанным на компьютере убористым текстом. Мурзыкаев расстроено поцокал языком, оглядев нанесенный кабинету урон, и начал:

– Видите ли, Анастасия Михайловна…

– Твою пьесу с репертуара снимают! – опередив его, бухнул Акула.

В груди у меня нехорошо захолонуло. Такого поворота я никак не ожидала. Уж не после того, как завлит обхаживал меня на Московской литературной тусовке и выбивал у начальства дополнительные деньги – лишь бы я согласилась почтить их заштатный театрик своим присутствием. Сам он кстати своим присутствием эту встречу на удостоил. Видимо, прятался где-то, не желая со мной объясняться.

– Почему? – вырвалось у меня.

И Акула тут же загрохотал:

– Безобразие! Беззаконие! В последний момент все менять, отказывать автору, подставлять режиссера… Я этого так не оставлю, я вам тут не какой-то мальчишка! – он затряс под носом у директора своим громадным, поросшим темными волосками кулаком.

Тот, поморщившись, предпочел все же отодвинуться на безопасное расстояние, несмотря на то, что о безобидности великана Акулы знали практически все.

– А что ты думаешь, мне самому это очень приятно? – задребезжал он. – У меня тоже – о! – он стукнул кулаком по лежавшей на столе стопке документов. – График уже составлен, билеты заказаны, реклама… А что я могу сделать, если сигнал поступил – оттуда? – он ткнул пальцем вверх и даже как-то пригнулся, будто боялся, что те самые высшие силы, на которых он намекал, сейчас его услышат и еще, чего доброго, обрушат свой гнев на его плешивую голову.

– И что же это за сигнал? – нахмурилась я.

Честно сказать, я и представить себе не могла, чем могла кому-то не понравиться моя пьеса. По моим понятиям все в ней было удобоваримо до тошноты. Этакая простая и трогательная история про кавказских Ромео и Джульетту, вынужденных бороться за свою любовь против непонимания семей. Только финал, в отличие от Шекспира, я, разумеется, сделала позитивным – именно потому, что директор театра сразу сказал, что трагедии впечатлительному населению края не нужны.

– Появились кое-какие сомнения по поводу вашего морального облика, – не спуская с меня бесцветных глазок начал объяснять директор. – Слухи, знаете, поползли нехорошие…

– Что? – ахнула я.

– Да вот и последний ваш роман, «Алая нить», – продолжал Мурзыкаев. – У вас ведь там главная героиня – содержанка и мошенница?

– Иии? – подхватила я.

Пока я что-то никак не могла понять, какое отношение героиня моего романа имеет к пьесе.

– И наверху было решено, что человек таких сомнительных нравственных качеств не может выпускать на сцене нашего Государственного театра пьесы, рекомендованные для юношества.

Все это показалось мне какой-то галиматьей. Я помотала тщательно причесанной Хавой головой и заговорила, стараясь, чтобы голос мой звучал спокойно и рассудительно:

– Но позвольте, господин Мурзыкаев, вы же понимаете, что, если героиня моего романа и является содержанкой и мошенницей, то ко мне это никакого отношения не имеет. Это совершенно не значит, что я писала ее с себя. Так же, как и других героев романа – офицера, деревенскую бабушку и так далее. Я же и близко ни одним из них не являюсь. Это всего лишь персонажи. При чем тут мои моральные качества?

Последний пункт, надо сказать, вообще выбил меня из колеи. Разумеется, я не была святой, но и великосветской кокоткой меня никак неьзя было назвать. И я искренне не понимала, что за сплетни обо мне могли вызвать такое негодование у Сунжегорской верхушки.

– Да что за чепуха! – взревел в унисон со мной Акула, конечно же, точно так же, как и я не заинтересованный в том, чтобы лишиться уже намеченного на ближайшее время дела. – Какая разница, что про нее болтают, и что она там раньше написала? Вы же читали пьесу, там все прекрасно и совершенно невинно!

Повозмущавшись так еще некоторое время и не добившись от директора ничего – ни признания нашей правоты, ни даже точного имени того, кто зарубил проект, мы с Акулой, наконец, выбившись из сил, вышли из здания театра и грустно уселись на скамейке у отливавшего на солнце медными боками памятника.

– Ему кто-то проплатил, – мрачно пробормотал Акула. – Какой-нибудь воротила сынка своего-бумагомараку – решил продвинуть.

– Не, тут бери выше, Акула, – покачала головой я. – Тут, похоже, именно я кому-то стала неугодна.

Именно такое у меня сложилось ощущение от разговора с директором, категорически отказывавшемся от любых поступавших от нас с Акулой компромиссных предложений. Видимо, ему во что бы то ни стало нужно было убрать меня – даже под угрозой так и не открыть осенний театральный сезон.

– Ненавижу это прозвище, – дернул исполинскими плечами Акула, а затем, обернувшись ко мне, по-детски доверчиво спросил. – А кто?

Будто бы и впрямь ожидал, что я сейчас, как какой-нибудь волшебник в голубом вертолете, возьму и назову ему отгадку.

– А вот это, – заверила его я, – я скоро выясню!

На самом деле, уверенности в том, что мне удастся раскрыть моего тайного недоброжелателя, у меня не было. Но громадный друг мой Акула смотрел на меня такими чистыми, наивными и исполненными веры в добро глазами, что я никак не могла его разочаровать. А потому, распрощавшись с уныло повесившим нос Зелимханом, я позвонила человеку «их верхов», с которым успела за время моего пребывания в республике познакомиться. Это был местный министр печати, Джамик Булатович Омаров, человек, вроде бы симпатизировавший мне, к тому же, определенно обладавшей информацией о том, что за интриги разворачиваются в самых высших сферах республики.

Познакомилась я с ним несколько дней назад на Дне Сунжегорской поэзии, на который была приглашена в качестве Московского гостя. Празднество проходило на площади, в центре города. На грубо сколоченных трибунах, наскоро затянутых алым шелком, разорялся духовой оркестр. Местные поэты – и сочувствовавшие – по очереди поднимались на сцену и зачитывали в микрофон свои нетленки: кто драматически закатывая глаза, кто раскатисто рявкая на столпившихся у трибун сограждан поэтическими строчками. Дирижировала всем этим действом уже знакомая мне активистка Кейт Курочкина – тридцатилетняя сухощавая дылда в прыгающих на носу очках и с обведенным алой помадой ртом. Кейт, смахивавшая на стрекозу в своем блестящем изумрудно-зеленом одеянии, по-пионерски восторженно объявляла в микрофон следующего участника мероприятия, оркестр взрывался бравурным маршем, а зрители – состоявшие, в основном, из согнанных сюда начальственным приказом тружеников миннацразвития и скучающих мамаш с малолетними детьми, выдавали жиденькие аплодисменты.

В определенный момент Кейт, подрагивая голосом от благоговения, объявила:

– А теперь давайте пригласим на сцену солнце нашей Сунжегорской поэзии. Человека, пред талантом и самоотверженностью которого мы все должны склониться. Министра печати Джамика Булатовича Омарова, прошу!

И на сцену тут же принялся карабкаться потешный Колобок, облаченный в пожеванный черный костюм. В руках у Колобка было несколько составленных друг на друга огромных коробок, начисто перекрывавших ему обзор. В тот момент, когда этот бедолага проходил мимо оркестра, музыканты, видимо, решив приветствовать такую звезду особо, заиграли еще громче. Особенно расстарался тромбонист, вскочивший с места и выдавший звонкую руладу. Джамик Булатович вздрогнул и выронил коробки, из которых тут же посыпались, блестя новенькими переплетами, одинаковые книжки.

– Джамик Булатович, – вскрикнула Кейт, бросаясь к нему на помощь.

– Ничего-ничего, – вальяжно ответствовал тот, подбирая рассыпанные фолианты.

На обложке мне удалось разглядеть изображение Зевса-Громовержца, чертами лица подозрительно напоминающего самого министра печати. А внизу шло начертанное размашистыми красными буквами название: «Я – Джамбулат Омаров».

– Это я свою новую книгу стихов захватил. Только что издана. Хочу преподнести гостям – с автографами, конечно.

Кейт едва не разрыдалась над такой щедростью и скорее потащила Колобка к микрофону. Там же Джамик Булатович, объявив, что только вчера его по случаю надвигающегося праздника озарило вдохновение, прочел свои новые стихи:

Я едва не до крови прикусила губу, чтобы не расхохотаться, обещая себе, что завтра непременно расскажу Хаве, как отличился на празднике министр печати, во всеуслышание присвоивший себе стихи Грибоедова, сейчас же проявлю стойкость и ничем не выдам своего веселья.

После завершения официальной части я, разумеется, подошла к Колобку, дабы получить из его чутких рук новое творение «бриллианта в короне Сунжегорских поэтов», как именовала его все та же захлебывающаяся восторгом Кейт, вместе с автографом, разумеется. Там и состоялось наше судьбоносное знакомство, во время которого Джамик Булатович заверял меня, как он счастлив, что такой талантливый человек, как я, прибыл в их края, чтобы внести свой вклад в развитие культуры, и строго наказывал обращаться к нему, если вдруг у меня возникнут какие-то сложности.

И вот сегодня, решив, что на меня обрушились те самые сложности, с которыми обещал вмиг разобраться доблестный Джамик Булатович, я и набрала номер его приемной.

Секретарь министра, имевший представление о том, кто я такая, соединил меня с ним сразу же. И буквально через пару секунд я уже слышала в трубке голос самого Колобка – восторженный, даже повизгивающий от наплыва чувств:

– Наконец-то вы позвонили! – огорошил меня Джамик Булатович. – Я ждал, ждал, когда же вы снизойдете до меня, о, прекраснейшая, о, талантливейшая!

Слегка опешив от такого приема, я, пробившись через эти восторженные всхлипы, договорилась встретиться с Джамиком Булатовичем в том самом ресторане на 32 этаже, где впервые после многолетнего перерыва я увидела Тамерлана.

Однако перед встречей с министром меня ждало еще одно потрясение. Не успела я влететь в свою комнату в отеле, чтобы переодеться в более соответствующий намечающейся встрече наряд, как в сумке у меня зазвонил мобильный. И вытащив его на бегу, я увидела высветившийся на экране номер Елены, того самого менеджера по спецпроектам, которая, так обрадовавшись моему отъезду в Сунжегорск, поручила мне работу над биографией мэра Ахмедова.

– Алло, – бросила в трубку, прижав ее плечом к щеке. Руками же продолжала перебирать в шкафу вешалки с платьями и костюмами.

– Здравствуйте, Настенька, – проворковала Елена, и по тому, каким проникновенным тоном она со мной поздоровалась, я сразу поняла, что что-то случилось.

– Здравствуйте, – отозвалась я. – Какие новости?

И, отойдя от шкафа, опустилась на край кровати, готовясь выслушать то, что Елена хотела мне сообщить.

– Честно говоря, не очень хорошие, – печально поделилась со мной Елена. – Анастасия, мне очень нелегко вам это сообщать, но… В издательстве было принято решение отстранить вас от проекта автобиографии Тамерлана Ахмедова.

– Что? – не веря своим ушам, произнесла я. – Но почему?

Казалось, еще только вчера она уламывала меня на этот не особенно мне интересный проект, напирая на то, что книга должна быть написана быстро и качественно, а значит, – автором должен быть профессионал. Но в то же время лишних средств для оплаты длительной командировки в кавказский край не выделено. А тут все так отлично сошлось – я, именно тот человек, который им нужен, автор с острым, дерзким и проникновенным слогом, сама еду по месту жительства будущего героя биографии, а значит, у издательства есть уникальная возможность получить отлично написанную книгу и при этом сэкономить. А уж они в долгу не останутся и прочая, и прочая. Теперь же вдруг мне таким вот участливым тоном сообщали, что меня отстраняют от проекта? Да в чем дело-то, в конце концов? Что за гребанный день? Они все сговорились, что ли?

– Видите ли, Настенька… – все так же печально, но в то же время и с неким оттенком вызова начала Елена. – Вы ведь должны были понимать, что дело это – о вашем участии в написании автобиографии такого влиятельного человека – очень деликатное.

– Поверьте, я отлично это понимаю, – заверила ее я.

– Однако же, видимо, вы были недостаточно осторожны, поползли неприятные слухи. Что якобы мэр города Сунжегорска не способен сам взяться за перо, что биографию его будет писать некая известная своей распущенностью и подмоченной репутацией Московская авторша полуприличных романов.

– Что? – ахнула я.

Степенью абсурда эта беседа начинала мне напоминать разговор с директором Сунжегорского театра.

– Елена, вы же все мои романы читали – и не один раз. С какой стати вы сейчас ведете себя так, будто я кропаю какое-то полупорнографическое чтиво. И что значит – поползли слухи? – Уже во второй раз за сегодняшний день меня сбивали с толку этим загадочным выражением. – Разумеется, здесь многие знают, что я работаю с Тамерланом как редактор…

– Ну видите как, Анастасия Михайловна, – трагически вздохнула менеджер. – Последнего вашего романа я, признаться, не читала, а те, что были раньше… Ах, наверное, мы что-то не додумали, все-таки тут требовался другой человек, другой автор. Абсолютно… незапятнанный, так сказать. Вы же понимаете, проект такого политического значения должен быть безупречен, и если вокруг него возникает нехорошая возня… Лично мне очень жаль, что так вышло. Но что я могу, такие вопросы не я решаю…

Положив трубку, я обессилено уставилась в увешанную акварельными пейзажами, изображающими различные Сунжегорские красоты, стену гостиничного номера. Происходило нечто странное. Вернее сказать, чисто по человечески понятное, конечно, но с точки зрения логики необъяснимое. Даже мне, никогда не мнившей себя Шерлоком Холмсом, становилось очевидно, что кто-то развернул против меня войну. Не могло быть такого, чтобы и в театр, и в Московское издательство одновременно капнули о моем, якобы никуда не годном, моральном облике по чистой случайности. Выходило, что мое присутствие в Сунжегорске так намозолило кому-то глаза, что от меня попросту решили избавиться. Но кем же мог быть этот тайный и могущественный недоброжелатель?

Я перебрала в голове все свои местные знакомства. Но как бы придирчиво я не препарировала их, все равно выходило, что обидеть или оскорбить кого-то я не могла. У меня здесь не должно было быть врагов, я со всеми была предельно вежлива и приветлива – просто на всякий случай, понимая, что со своими Московскими ухватками не совсем вписываюсь в пряный и цветистый здешний колорит. Был, конечно, сам собой напрашивающийся вариант, но рассматривать его всерьез мне совсем не хотелось. Вариант этот заключался в том, что избавиться от меня решил сам Тамерлан.

Сначала сам утвердил мою кандидатуру на проект, а потом решил безжалостно убрать… Но почему?

Перед моими глазами внезапно снова вспыхнуло яркое средиземноморское солнце. Ряды белых шезлонгов вдоль берега, яркие пляжные полотенца у воды. Гомон, смех, плеск, стук мяча на площадке для пляжного волейбола. И внезапный выкрик:

– Человек тонет!

Я не успела даже оглядеться по сторонам, как Тимофей, с которым мы сидели в пляжном баре, вскочил с места, сбросил футболку и стремглав полетел к воде. Секунда – и видно было лишь, как мелькают в бирюзовых волнах, его загорелые руки.

В тот день довольно сильно штормило, и большая часть отдыхающих не рисковала отплывать далеко от берега. Однако же нашелся какой-то подросток, движимый слабоумием и отвагой, который решил покорить стихию, теперь же захлебывался, не в силах заплыть за бурун.

Тимофей приближался к нему. В груди у меня тревожно сжалось. Кажется именно в эту секунду, видя, как он тянется к уже впавшему в панику, бесконтрольно молотящему по воде неловкими длинными руками мальчишке, я вдруг поняла, что люблю этого человека. Да, я знала его каких-то два дня, но за них он успел стать мне дороже всего на свете. Меня вдруг пронзило пониманием, что если с ним что-то случится, я не переживу этого. Камнем уйду на дно, сама стану морской водой, но продолжать жить, зная, что его уже нет, вообще нет на свете, я не смогу.

Все закончилось довольно быстро. Тимофей осторожно подобрался к пацану. Пару раз все же получил по голове его мечущимися руками, но умудрился поднырнуть сбоку, перехватить парня подмышкой. Справа и слева к нему спешили уже двое пляжных спасателей, как всегда, прозевавших самый опасный момент.

Когда Тимофей вышел из воды, тяжело переводя дыхание, побагровевший от напряжения, я бросилась к нему и молча прижалась к его груди. Мне необходимо было в тот момент чувствовать его своим телом, ощущать, что он живой, теплый, что его отважное сильное сердце гулко колотится мне в грудь.

– Ну что ты? – спросил он, потрепав меня по волосам.

– Я так за тебя испугалась, – прошептала я.

– Перестань, глупая, – рассмеялся он. – Да что со мной могло случиться? Я отлично плаваю.

А я, мотая головой и сглатывая дурацкие, не вовремя накатившие слезы, силилась объяснить ему, какие чувства захлестнули меня в тот момент, когда его темная голова на секунду скрылась под накатившей волной.

– Я… я вдруг поняла, что не смогу без тебя, – отчаянно призналась я.

– Не надо, – вдруг очень серьезно произнес он. И, заглянув мне прямо в глаза, с граничившей с жестокостью искренностью добавил. – Мне нужно, чтобы ты без меня могла. Мне очень нужно знать, что ты – сможешь.

Наверное, в тот момент я уже поняла, что наше с ним «вместе» будет очень недолгим, что расставание предопределено. Именно это он и пытался мне тогда объяснить. Я же в ту минуту осознала, что мне это неважно. Проведем ли мы вместе всю жизнь или только несколько дней – это ничего не меняет, это всего лишь часы и минуты, условные единицы измерения. А чувство, зародившееся во мне к этому мужчине, нельзя было измерить. Оно было изначальным, исконным, вечным.

И вот теперь мне нужно было поверить, что тот человек, который бесстрашно бросился на помощь незнакомому ему пацану, испугался, что где-то всплывут разговоры о нашем романе? Так затрепетал перед возможностью сплетен, что решил выставить меня вон из своего города? Или, хуже того, понял, что не может смотреть мне в глаза? Нет, я отказывалась рассматривать такую возможность. Пускай я не очень хорошо разбиралась в людях, пускай в этом странном краю вокруг меня начинала закручиваться какая-то странная, извращенная канитель, но видеть виновником моих бед Тамерлана я не желала.

К черту! Нужно было идти на встречу с Омаровым. И надеяться, что там мне удастся что-нибудь раскопать. Я тряхнула головой и встала с гостиничной кровати.

– О, златокудрая нимфа! – приветствовал меня Джамик Булатович, как только я вошла в ресторан и приблизилась к столику, за которым он восседал во всей своей Колобочной красе.

– Ммм… Что, простите? – опешила я.

– Я говорю, – зачастил Омаров. – Как я счастлив, что такая умная, тонкая, красивая и талантливая женщина решила разделить со мной мой скромный обед, преломить хлеб…

– Оу, спасибо, конечно… – начала я.

Но закончить свою мысль не успела, потому что в эту самую минуту Джамик Булатович подскочил из-за стола, попутно свезя рукавом солонку. Та, грохнувшись на пол, разлетелась на куски. К образовавшейся у стола кучке рассыпанной соли тут же подлетел услужливый официант с метлой и совком. А раздухарившийся министр, не обращая никакого внимания на сотворенный им беспорядок, метнулся ко мне и попытался ухватить меня за запястье.

– Вы знаете, по кавказским обычаям мне нельзя до вас дотрагиваться. Но я не могу удержаться, ничего не могу с собой поделать. О божественная! Дайте прикоснуться к вам. Кто сказал, что это великий грех? Да отрежут лгуну его гнусный язык.

– Булгаков? – машинально спросила я, инстинктивно пряча руку за спину.

– Какой Булгаков? – отмахнулся Джамик Булатович, не теряя боевого задора и продолжая пытаться дотянуться до моей бог знает чем так приковавшей его внимание длани.

Официант, застыв в полуприседе с метлой в руке, с интересом наблюдал за тем странным танцем, что исполняли перед ним мы с Колобком. Я – пятясь и пряча руку, он – наступая, выпятив грудь, как бойцовый петух, и лавируя между столиками. Наконец я уперлась спиной в мраморную колонну, поняла, что деваться мне больше некуда, и вынуждена была уступить. Джамик Булатович все же вцепился в мое запястье и с победительным и даже несколько хищным видом смачно облобызал мою руку. А затем, удовлетворившись тем, что все необходимые приветственные действия были произведены, объявил:

– Прошу к столу.

Я опустилась на стул. Джамик Булатович расположился напротив и принялся плотоядно разглядывать меня, выглядывая из-за меню в кожаном переплете. Я быстро заказала что-то и хотела уже перейти к теме нашей встрече, к тому самому, что не давало мне покоя.

– Джамик Булатович, я вот почему хотела с вами поговорить. Дело в том, что…

– Ни слова больше! – взревел вдруг мой собеседник.

Я от неожиданности вздрогнула и закашлялась. А министр, грохнув по столу пухлым кулачонком, жарко заговорил:

– Я и сам понимаю, что это была чудовищная грубость. Моя вина перед вами так велика, что по заветам предков я должен был бы смыть ее своей кровью. Однако же вы должны мне поверить. В следующем месяце, когда на главной площади Сунжегорска будет проходить день национальной культуры…

В голове у меня путалось. Я вроде бы не пила сегодня ничего, кроме воды. Однако же ощущение было, словно я пьяна вдрызг и никак не могу уловить смысл того, что происходит в ускользающей от меня реальности.

– Джамик Булатович, о чем вы говорите? – наконец, решилась уточнить я.

– Ах, не скромничайте! – рявкнул тот. – Я прекрасно понимаю, как грубо, как чудовищно и недопустимо с моей стороны было не предоставить вам слово на Дне Сунжегорской Поэзии. Вы почтили своим присутствием наш маленький праздник, можно сказать, Московским солнцем воссияли в нашем горном краю. А я проявил такое чудовищное неуважение…

– Ох, – от облегчения я едва не рассмеялась. Наконец-то мне удалось вникнуть в смысл его цветистых речей. – Да бросьте вы, Джамик Булатович, ерунда какая, честное слово. Я совершенно не рвалась на сцену. Я ведь и не поэт.

– Нет, вы поэт! – завращав глазами, убежденно грохнул Колобок. – Вы поэт – по духу! По восприятию мира. Я вижу это в вас. Чувствую… – с придыханием добавил он и снова попытался ухватить меня за руку.

Но на этот раз я, уже наученная опытом общения с велеречивым министром, ловко уклонилась от его загребущих лапок и сердечно отозвалась.

– Для меня огромным удовольствием было послушать вас. Этого мне вполне хватило.

– Ну что вы, в тот день я читал совсем не самые удачные свои стихи, – сверкнул глазом Колобок.

И только я было решила, что дежурный обмен любезностями закончен, и можно перейти к занимавшей меня проблеме, как Джамик Булатович вдруг, извернувшись, нырнул куда-то под стол. Откровенно говоря, я перепугалась, решив, что потерпев фиаско с рукой, этот знойный джигит решился попытать счастья с другой стороны и ухватить меня за колено. Ойкнув, я с шумом отодвинула стул и готова была уже вскочить, когда из-под скатерти показалось раскрасневшееся лицо министра.

– Вот! – победно заявил он мне и бухнул на стол толстую ученическую тетрадь – засаленную, раздувшуюся от вкладок, вклеек и торчащих во все стороны газетных вырезок. – Вот он, труд всей моей жизни. Роман «Под сенью кровавых плащаниц». Я сейчас вам прочту…

Скажу честно, в этот момент меня захлестнуло отчаянием. Судя по тому, как вдохновенно Колобок принялся листать труд своей жизни, он вознамерился прочесть мне не только избранные выдержки и самые сильные места, а продекламировать весь роман целиком. Я с надеждой покосилась в сторону кухни, откуда вылетали время от времени официанты с подносами. Очень хотелось увидеть валящие с той стороны клубы сизого дыма, возвещающие о том, что в ресторане случился спасительный пожар. Но увы, в зале все было спокойно. За стеклянными – во всю стену – окнами ресторана тоже мирно клонился к закату ясный Сунжегорский день. Спасения было ждать неоткуда.

– Джамик Булатович, в Сунжгорском театре сняли с репертуара мою пьесу. И я хотела узнать… – в отчаянии выпалила я.

Но мой собеседник, пропустив мои слова мимо ушей, наконец, открыл нужную страницу и, ткнув куда-то в пространство розовым пальцем, заголосил:

– Смрадный вопль застыл над окропленными алой сукровицей равнинами…

Официант, как раз ставивший на стол блюдо с мясом, вздрогнул, покосился на чтеца и, негромко хмыкнув, продолжил заниматься сервировкой. Я же, осознав, что на помощь ко мне никто не придет, и нужно брать дело в свои руки, выхватила из сумки, как назло, молчащий мобильник и крикнула, понадеявшись, что Колобок, впавший в почти религиозный экстаз, все же меня расслышит:

– Прощу прощения! Срочный звонок!

А затем, все так же прижимая к уху аппарат, другой же рукой подхватив сумочку, я рванула прочь из обеденного зала. В холле, отдышавшись, я подумала о том, что, конечно, по правилам приличия нужно было бы вернуться к столу, извиниться перед министром и наврать о том, что у меня случилось что-нибудь ужасное, а потому я никак не могу продолжить нашу с ним увлекательную беседу. Но от одной мысли о том, чтобы снова попасться на глаза этому Сунжегорскому баснописцу, мне становилось дурно. Пожалуй, еще одной выдержки из романа «Под сенью кровавых плащаниц» я могла и не пережить.

В итоге, отловив одного из официантов, я сказала ему:

– Вот что, любезный. Ты уж, будь другом, передай Джамику Булатовичу, что мне пришлось срочно уйти. По семейным обстоятельствам.

Уже выскочив на улицу и поспешно сворачивая за угол, я услышала, как за моей спиной хлопнула дверь здания и Джамик Булатович заголосил мне вслед:

– Куда же вы? Я еще хотел прочесть вам из нового, – и загремел Державинскими строчками. –

Несколько часов после бегства из ресторана я просидела у себя в номере, глядя, как южное солнце постепенно клонится к горизонту. Больше всего мне хотелось позвонить по заветному номеру в приемную Тамерлана Руслановича, попробовать связаться с ним и спросить напрямую, не знает ли он, с чем были связаны обрушившиеся на меня неприятности. В конце концов, мне ведь нужно было понимать, оставаться здесь или уезжать. Гостиницу мне оплачивал театр, и если пьеса были окончательно снята с постановки…

Но набрать эти цифры я не решалась, лишь снова и снова прокручивала в голове фрагменты таких далеких сейчас дней на островах.

Я вспомнила другой закат, когда солнце медленно гасло, опускаясь в потемневшие воды средиземного моря. И небо заволакивало нежной сиреневой дымкой. С балкона в мой номер тянуло прохладным свежим ветром. Откуда-то доносились звуки вальса. И мы с Тимофеем, дурачась, кружились по комнате, выписывая какая-то смешные, нелепые па. А потом он вдруг остановился, прижал меня к себе и горячо прошептал в волосы:

– Вот бы так всегда… Здесь… С тобой…

В груди у меня защемило. Я с первой минуты нашей встречи отчего-то чувствовала безнадежность, недолговечность нашей истории. Знала, что эти дни – как морской бриз, просочатся сквозь пальцы, улетят, оставив на губах горчащее послевкусие. И все же, тряхнув головой, с каким-то судорожным весельем спросила:

– За чем же дело стало? Давай останемся. Вместе… Навсегда…

Он посуровел лицом – тяжелее обозначился подбородок, сошлись на переносице темные брови, – и отозвался:

– Нельзя. Есть вещи, которые важнее этого, важнее нас.

– Это какие же? – недоверчиво хмыкнула я.

И он скупо бросил:

– Долг.

Вальс грянул громче, видимо, где-то там, внизу, на гостиничной террасе разыгрался оркестр. И Тимофей, подхватив меня, принялся кружить еще быстрее. Будто убеждая, не думать в эту минуту о неминуемом расставании, лишь лететь, парить, отдавшись порыву. Чтобы потом, когда все будет кончено, вечно вспоминать однажды посетившее тебя ощущение полета.

Я закрыла лицо руками и усилием воли заставила себя успокоиться. Не было никакого смысла сидеть в номере и предаваться ностальгическим воспоминаниям. Я обязана была узнать, кто развернул против меня такую масштабную войну. И сдаваться после первой же неудачи было нельзя.

Поразмыслив некоторое время, я пришла к выводу, что могла бы обратиться за помощью к еще одному человеку. Был у меня здесь, в Сунжегорске, и еще один знакомый, не имеющий, в отличие от министра, прямого отношения к культурной жизни города, однако же порой поражавший меня удивительной осведомленностью по самым разным вопросам. Человека этого звали Ислам, был он лет сорока или пятидесяти – на вид определить было трудно, и представлял собой типичную «темную лошадку». Признаться честно, чем он занимается, я так до конца и не поняла. Знала только, что он много путешествовал по долгу службы – жил и в Грузии, и в Турции, и в Сирии до войны. И вообще имел тенденцию внезапно возникать в самых неожиданных местах. Так, например, познакомились мы с ним через пару дней после моего приезда в Сунжегорск, на приеме в министерстве культуры. А уже на следующее утро Ислам вдруг возник под балконом моего гостиничного номера, напугав меня, выскочившую спросонья вдохнуть свежего воздуха, едва не до нервной икоты.

– Что вы здесь делаете? – ахнула я, заметив прохаживающегося среди благоуханных розовых кустов мужчину.

Честно сказать, в первую минуту я даже его не узнала. У Ислама была поразительно непримечательная внешность. Ни в лице его, ни во всей фигуре не было ничего такого, на чем мог бы задержаться взгляд. Не урод и не красавец, не блондин и не брюнет, не носатый и не курносый. Весь он был словно припорошен сверху слоем пыли, не позволявшей разглядеть никаких характерных особенностей. Думаю, Ислам легко мог бы влиться в толпу любого города мира и мгновенно стать своим.

– Доброе утро, Анастасия Михайловна! Хорошего вам дня, – туманно пожелал бродивший под моим балконом человек, зашел за дерево и вдруг исчез.

Как сквозь землю провалился. Я даже поморгала, не уверенная, ни примерещилась ли мне его фигура в утренней туманной дымке. И только тут сообразила, кем он, собственно, был. Ислам… Надо же!

С тех пор мы с ним пересекались еще несколько раз при тех или иных обстоятельствах. Можно даже сказать, некоторым образом подружились, перешли на ты. И теперь мне почему-то подумалось, что если кто и сможет помочь мне разобраться в сложившейся ситуации, то именно этот загадочный мужчина со странными связями и неопределенным родом занятий.

Итак, решительно поднявшись с кровати и усилием воли выбросив из головы все воспоминания, я набрала его номер.

– Привет, нужно поговорить, – сразу же перешла к делу я, как только он снял трубку.

Конечно, вероятность того, что теперь и Ислам решит зачитать мне выдержки из каких-нибудь кровавых плащаниц, была ничтожно мала, но я все еще находилась под впечатлением фиаско с Джамиком Булатовичем, а потому теперь решила действовать в лоб.

– Я в гостях у Артура Максакова, знаешь его? – отозвался в трубке голос Ислама.

Не зря я вспомнила о его способности внезапно объявляться в самых неожиданных местах. Человека, о котором он говорил, я, конечно, знала. Артур был молодым политологом, интеллигентным умненьким мальчиком, получившим высшее образование в Москве и теперь, вооружившись европейскими представлениями о политических процессах, пытался разобраться с их помощью в том, что же происходит в высших кругах его родного края. Успех этого мероприятия мне лично казался сомнительным, но дабы не разбивать юношеских надежд Артура, свои соображения я держала при себе.

– Мы в его загородном доме в селе малые Осаги – продолжил Ислам. – Приезжай сюда, хозяин будет тебе рад. И мы заодно поговорим.

В том, что Артур будет мне рад, я не сомневалась. Во время нашего с ним знакомства мне показалось, что этот искренний мальчик с первого взгляда слегка в меня влюбился. Я же ответить ему взаимностью не могла и потому старалась держаться в стороне, чтобы не пробуждать в Артуре напрасных надежд. Однако сейчас превыше всего для меня была цель выяснить, кто же затеял против меня такую масштабную кампанию. А потому я вышла из отеля, взмахнула рукой перед проезжавшим мимо такси, запрыгнула в салон и назвала водителю адрес.

Солнце закатилось за горы, пока желтый автомобиль, петляя по серпантину, вез меня туда, где, как я надеялась, мне станет ясно, кому я перешла дорогу. Вокруг теперь царила самая что ни на есть поэтичная, я бы даже сказала, Лермонтовская ночь. Вдоль дороги застыли величественные вековые чинары, тянули из темноты свои лапищи к запоздалым путникам. Над горизонтом повисла круглобокая, золотистая, как срез спелой дыни, луна. В оврагах и на горных склонах изредка мелькали смутные тени – то ли дикие звери уже вышли на ночную охоту, то ли разбойники, тоже сбежавшие со страниц какого-нибудь поэта-романтика, поджидали свою добычу.

Таксист привез меня по адресу, и я увидела из окна машины шикарный каменный особняк. Конечно же, дом этот принадлежал не самому Артуру – в том, что молодой политолог мог уже столько заработать на своем не сулящем богатых всходов поприще, я сильно сомневалась. Наверняка это была вотчина его отца, занимавшего в Сунжегорских правительственных кругах высокий пост.

Я вышла из машины, и навстречу мне тут же выскочил младший Максаков, радостно блестя глазами и делая размашистые приветственные жесты.

– Анастасия, как я рад, – залопотал он. – Я бы и сам вас пригласил, но не решился. Спасибо вам, что посетили мой скромный дом.

– Ничего себе. Как же тогда выглядел бы ваш нескромный дом? – пошутила я.

Артур же, кажется, не вникнув в мой юмор, захлопал своими большими темными глазами. И я поняла, кого он напоминал мне все это время. Конечно же, олененка Бэмби.

– Пойдемте, я представлю вас гостям! – быстро нашелся он и, подхватив меня под руку, повел к крыльцу.

Мы с ним вошли в просторную комнату, и я неожиданно оказалась на самом настоящем кавказском застолье. Длинный стол ломился от яств. Были тут и манты, и лепешки, и плов, источавший такой аппетитный аромат, что удержаться и не наложить себе полную тарелку было просто невозможно. Пировали одни мужчины, женщины же безмолвными тенями проскальзывали в комнату, вносили новые кушанья, убирали грязную посуду и исчезали.

Обежав помещение глазами, я заметила незабвенного Джамика Булатовича и невольно ужаснулась, представив, что он снова попробует зачитать мне труд своей жизни, который ему так и не удалось представить мне в ресторане. Однако Колобок окинул меня равнодушным взглядом и отвернулся. Вещал за столом какой-то седовласый старец, видимо, хозяин дома, Артуров отец. Я, честно говоря, не стала особенно вслушиваться в его речь, потому что повествовал он что-то о казаках. Но говорил так монотонно и путано, что внимать у меня желания не возникло. Однако же собравшиеся за столом слушали трепетно, едва не заглядывая оратору в рот. И лишь некоторые позволяли себе порой скептически ухмыляться.

Одним из таких ехидных насмешников оказался и Ислам. Едва войдя в комнату, я сразу же почувствовала на себе его пристальный немигающий взгляд. Кивнула ему, и он тоже кивнул мне. Однако же завести с ним разговор на интересовавшую меня тему прямо вот так, при всей честной компании, я, конечно, не могла. Нужно было ждать подходящего момента.

Вся эта ситуация начинала меня крайне раздражать, если не сказать больше. Я никогда не сильна была в тайнах, интригах, подспудных льстивых шепотках. Именно потому я и бежала из Москвы, в надежде, что в этом дальнем краю избавлюсь от вечного столичного притворства, показушности и повсеместного желания подсидеть соседа. А здесь, как теперь понимала, угодила в среду еще более лживую, насквозь пронизанную лицемерием и фальшью.

Однако же делать было нечего. И я подсела к столу, отведала пряного плова, отломила кусок лепешки и принялась стрелять глазами по сторонам, поджидая случая поговорить с Исламом наедине. Через некоторое время гости, насытившись, начали подниматься из-за стола. Кто отправлялся во дворе, подышать свежим воздухом, кто, вслед за хозяином, проходил в его кабинет.

Заметив, что Ислам вроде бы вышел на улицу, я решила последовать за ним. Поднялась со своего места и незаметно выскользнула из комнаты. Однако во дворе Ислама не увидела.

Ночь стояла черная, непроглядная. В свете фонарей, озарявших придомовую территорию, все вокруг казалось каким-то призрачным и зловещим. Я прошлась вдоль крыльца, завернула за угол, рассчитывая отыскать того, ради кого я и приехала в этот дом. Но внезапно наткнулась на все того же Джамика Булатовича.

Он стоял у стены и читал что-то с экрана своего мобильного. А, может, вдохновившись пейзажем, сочинял очередную поэму.

Честно сказать, после сегодняшнего перфоманса в ресторане, я уже никогда бы не решилась подходить к этому человеку близко. Но раз уж мы с ним столкнулись буквально нос к носу…

– Джамик Булатович, – начала я. – А ведь я сегодня хотела поговорить с вами об одной внезапно обрушившейся на меня проблеме. Видите ли, мне утром сообщили, что в Сунжегорском театре закрыли мою пьесу, потом вдруг позвонили из Москвы и объявили, что с проекта книги меня тоже снимают. И я хотела узнать у вас, не перешла ли я здесь, в Сунжегорске, кому-то дорогу?

Джамик Булатович оторвался от созерцания мобильника, поднял на меня глаза и окинул совершенно равнодушным, непроницаемым взглядом. Куда только подевался пылкий поэт, жаждавший прочесть мне свои новые стихи, скромно позаимствованные у Державина, Грибоедова и прочих классиков.

– Не понимаю, о чем вы говорите, – скучающим тоном отозвался он.

Я опешила. До этой минуты я боялась, что, заговори я с министром, и мне снова придется отбиваться от его велеречивых измышлений. А к такому презрительному безразличию оказалась не готова.

– Я говорю о том, что приехала сюда по приглашению. И такой внезапный отказ по всем фронтам показался мне очень странным, – попыталась объяснить я. – И мне очень бы хотелось понять, что могло случиться, кто решил, что мое пребывание у вас нежелательно… К кому же, как ни к министру печати, я могла обратиться с таким вопросом?

– Анастасия Михайловна, вы перенервничали, – этак свысока выплюнул Колобок, высоко задирая свой остренький подбородок. – Уверяю вас, все эти заговоры вам просто мерещатся. О ваших неприятностях я ничего не знаю. Поезжайте лучше домой спать.

И, давая понять, что аудиенция окончена, он развернулся и, гордо вскинув голову, засеменил обратно к дому.

Ничего себе, безобидный Колобок! Я даже не успела обдумать, чем мог быть вызван такой внезапный разворот в его манере обращения со мной, как передо мной внезапно вырос Ислам. Откуда он взялся, я понятия не имела. То ли, как тать в ночи, крался за мной по пятам. То ли соткался из самой окружавшей нас непроглядной высокогорной тьмы.

– Ты хотела со мной поговорить? – спросил он этим своим бесцветным, лишенным интонаций голосом.

И мне не оставалось ничего, кроме как кивнуть. Убедившись, что ответа на заданный прямо вопрос я здесь ни от кого не добьюсь, я решила подыграть Исламу. Ведь не зря же он культивировал этот образ темной лошадки. Наверняка ему лестно должно было думать, что его считают этаким серым кардиналом и слегка побаиваются. И потом у, подпустив в голос благоговения, в который раз уже за сегодняшний день начала рассказ о своих злоключениях.

– Ислам, ты ведь все про всех знаешь, правда? Один ты можешь мне помочь. Честно, у меня на тебя вся надежда. Представляешь, мою пьесу сегодня сняли с репертуара Сунжегорского театра. А ведь Мурзыкаев сам меня к ним звал, просил уговаривал. Но мало этого, потом мне еще и из Москвы позвонили и объявили, что книгу об Ахмедове я писать не буду. Ислам, дорогой, помоги мне, объясни, кого и чем я задела? Чьих все это рук дело? Ведь лучше тебя никто в Сунжегорском закулисье не разбирается…

Ислам, слушая меня, едва заметно кивал, будто бы мои несчастья совершенно его не удивляли. Наоборот, он словно предвидел все это, и мои слова только подтверждали его давние соображения. А потом вдруг заговорил, но, как мне показалось, совсем не о том, о чем я его спрашивала.

– Пойдем прогуляемся, – сказал он.

И, подхватив меня под локоть, повлек к калитке.

– Подожди, зачем? – пыталась возразить я. – Я задала тебе вопрос. Ты что-то знаешь? Можешь помочь мне?

В ответ Ислам лишь загадочно блеснул глазами и крепче стиснул мой локоть. Мне совершенно не хотелось никуда с ним идти. Неизвестно было, кто мог бродить за забором в этой глуши. Да и перспектива попросту свернуть себе шею, пробираясь в непроглядной мгле по горным тропам, меня совершенно не прельщала. Однако я вдруг подумала, что Ислам вполне может хотеть сообщить мне о чем-то конфиденциально, без лишних ушей. Тогда это его предложение прогуляться – ночью, в глуши, среди гор! – становилось, в общем-то, понятным.

Мы отошли с ним довольно далеко от дома Артура. По дороге я дважды подворачивала ноги, один раз получила веткой по лицу и успела мысленно основательно выматерить и Ислама с его загадочностью, саму себя – за то, что согласилась с ним прогуливаться, и того неизвестного недоброжелателя, благодаря которому я и ковыляла сейчас с кочки на кочку в полной темноте.

Наконец, мы остановились на крутом обрыве. Над нами раскинулось черное, усыпанное крупными яркими звездами небо. Внизу журчал, перепрыгивая с камня на камень, горный ручей. И я подумала, что сорваться с этой кручи и грохнуться в него тоже, наверное, получилось бы весьма живописно. Однако доставить такого удовольствия своим злопыхателям я не могла. Нет уж, я собиралась жить долго, а потому валяться в ущелье изломанной куклой, смешивая свою горячую кровь с кристально-чистыми водами ручья, мне совершенно не хотелось. Я попятилась с края обрыва и попыталась взглянуть Исламу в глаза – насколько это вообще было возможно в окружавшем нас мраке.

– Ислам, скажи же, ты можешь помочь мне разобраться? – настойчиво спросила я.

– Анастасия, посмотри, какая ночь, – негромко сказал вдруг Ислам, жестом указав мне на простиравшуюся за нами головокружительную пропасть.

И мне стало не по себе. Зачем, собственно, этот загадочный человек привел меня сюда? Что было у него на уме? Уж не отправить ли меня в романтический полет с обрыва?

– Ммм… Ночь великолепная, и все же… – пробормотала я.

– Посмотри на эти горы, на эту луну. Они были здесь многие тысячи лет назад и останутся после, когда нас уже не будет. Мы – лишь песчинка в неумолимом потоке времени, наша земная жизнь – это миг. Сегодня она есть, а завтра оборвется, и ничего в мире от этого не изменится, – продолжил в полголоса говорить Ислам.

– Эээ… все это очень интересно, – попыталась вклиниться я, чтобы направить нашу беседу в более важное для меня русло. – Но я все же…

– А ты никогда не задумывалась, для чего все это? – настойчиво спросил вдруг Ислам, оборачиваясь ко мне. – Каков был замысел Всевышнего, создавшего такую величественную нерушимую красоту, и поселившего в ней нас, неразумных смертных?

– Ислам, мне кажется, сейчас не лучшее время говорить о боге…

Несмотря на тьму, я попробовала заглянуть ему в глаза, разглядеть в них какое-то дружеское расположение, симпатию, в общем, что-то человеческое, взывая к чему, я могла бы рассчитывать на поддержку. И отшатнулась. Глаза у Ислама были слюдяные, совершенно непроницаемые, смотрели как будто сквозь меня, увлекая и гипнотизируя.

– Ты – женщина, – продолжил он, будто бы и не слышал меня. – Ты не можешь существовать в этом мире одна. У тебя недостаточно сил и выдержки, ты сломаешься, погибнешь. Посмотри вокруг, тебе так и будут встречаться на пути интриганы, недоброжелатели, стукачи, предатели и ханжи. И ты с ними не справишься. Не по-божески женщине быть одной, не для того Творец создал эту красоту, чтобы такая, как ты, металась здесь, неприкаянная. Обязательно нужен мужчина рядом, крепкое плечо, человек, который возьмет на себя ответственность.

– О боже, – сдавленно охнула я.

Этот его речитатив – монотонный, усыпляющий, сам собой вползающий в душу – напугал меня, вызвал внутри липкий страх. Я вздрогнула всем телом, будто бы мой организм сам пытался выставить защиту против этого гипноза, и спросила, стараясь, чтобы голос мой прозвучал как можно спокойнее, четче и увереннее:

– И что же ты мне предлагаешь?

– Выходи за меня, – вдруг, совершенно, как ни в чем не бывало, бросил Ислам. – Не волнуйся, мы сделаем все по закону. Моя первая жена возражать не станет, она уже немолодая женщина, понимает… Соглашайся, Анастасия, и мы сейчас же поедем в город и сотворим обряд. Не бойся, что ночь, у меня есть связи. И тогда уже никто не сможет встать у тебя на пути, никто не посмеет вредить.

Он говорил все это и сверлил меня своими рыбьими глазами, будто пытался внушить, что именно с ним все мои горести померкнут. И пьесы будут ставиться сами собой, и книжки писаться, и никакой трусоватый директор театра, никакой раздувшийся от тщеславия министр не смогут чинить мне препятствия.

Нет, это определенно была какая-то фантасмагория. Все эти возникавшие за сегодняшний день передо мной образы, словно соскочившие с полотен Босха. Вся эта круговерть – дикая, пугающая и совершенно не дающая разобраться, что же, собственно, происходит. И эта луна, повисшая над нами, будто бы мы попали в декорации к низкопробному водевилю, и завораживающие речи этого Каа…

Проблема состояла только в том, что я-то влетела на сцену из совсем другого жанра. Моя история представляла собой, наверное, некий детектив с социальным оттенком, и никак не вязалась со всей этой феерией.

– Ислам, послушай, мне очень лестно, что ты обо мне беспокоишься, – сказала я. – Но, к сожалению, твое предложение я вынуждена отклонить. Мне, прежде всего, нужно понять, что происходит, чтобы решить, останусь ли я в Сунжегорске вообще…

Ислам в ответ повел головой, и лицо его вдруг мгновенно изменилось. Исчезла маска заправского гипнотизера, губы искривились в скептической усмешке. И даже голос – голос, которым он ответил мне – стал другим, резким и высоким.

– Отказываешь? – хмыкнул он. – Что же ты не сказала, что у тебя уже кто-то есть? А я ведь подозревал…

– Так, – решительно выдохнула я, отступая. Потом вспомнила, что за спиной у меня бездонная пропасть, и шагнула в сторону. – Так. Ислам, нашу прогулку пора заканчивать. Будь любезен, проводи меня к дому Максаковых, я вызову такси.

Мне уже ясно было, что никаких ответов на свои вопросы я не добьюсь и от Ислама, а значит, это подзатянувшееся объяснение надо было сворачивать. К тому же, не скрою, мне все еще жутковато было находиться с ним рядом, после этого удавьего танца.

Этот безумный день подорвал мои силы, и больше всего мне сейчас хотелось оказаться в своем гостиничном номере, забраться под одеяло и хоть на несколько часов забыть обо всей этой бредовой истории.

Однако, как оказалось, сюрреализм на этом не закончился. Стоило нам с Исламом войти в калитку, как ко мне сразу же бросился Артур. Затормозив в нескольких шагах от нас, он принялся сверлить нас с Исламом подозрительным взглядом. Словно бы пытался по выражению наших лиц определить, что между нами произошло.

– Артур, – попросила я, – будьте добры, вызовите мне такси. Поздно уже, мне нужно в гостиницу.

Тот, почему-то победительно глянув на Ислама, с готовностью ответил:

– Конечно! Пойдемте в мой кабинет, я позвоню оттуда.

Ислам, к счастью, за нами не последовал, чему я очень обрадовалась. Честно сказать, я смертельно устала от всех этих замысловатых бесед, в которых мне сегодня довелось поучаствовать, и желала только одного – поскорее выбраться из этого дома. Понадеявшись, что с нетривиальными разговорами на сегодня покончено и вскоре я окажусь в спасительном автомобиле, который увезет меня отсюда в мой скромный гостиничный номер, я прошла вслед за Артуром в его кабинет, и тут же оказалась в эпицентре нового пламенного выступления.

– Анастасия, – горячо заговорил Артур, подступая ко мне. – Я должен вас предостеречь. Не слушайте Ислама, не доверяйте ему. Он – предатель.

– Мм… в каком смысле? – уточнила я.

Этот кошмарный сон никак не желал заканчиваться, наоборот, поражал все новыми и новыми сюжетными поворотами. В голове у меня гудело, вопрос «кого же винить в свалившихся на меня неудачах» уже больше не казался требующим немедленного решения. Этот безумный мир явно жил по каким-то своим, неведомым мне законам, и постичь происходящее тут логикой чужака не представлялось возможным. Мне уже казалось, что надавить на меня, выжить из Сунжегорска или припугнуть, чтобы заставить слушаться, мог любой из тех, с кем я сегодня пересекалась.

– Что вам про него известно? – не унимался меж тем Артур. – Вы знаете, что он был вербовщиком? Что из Грузии он уехал, потому что там за его голову назначена награда? И не только там кстати, но и в нескольких других странах. А здесь его держат только потому, что он стукач, шпион. Он работает на спецслужбы, сливает им интересующую их информацию. Что бы он вам ни говорил, не верьте ему, у него своя игра, в которой вы – только пешка.

– Что вы говорите…

Я не могла сказать, что слова Артура вышибли у меня почву из-под ног. Все-таки, Ислам изначально казался мне странной личностью загадочного рода занятий. И все же такого я не предполагала. Осознать, что я пыталась добиться информации от человека, который, возможно, сам был королем интриг, подпольных заговоров и подводных течений… Что я, сама того не понимая, затеяла опасную игру с профессиональным вербовщиком, шпионом и бог его знает кем еще, было страшновато. Теперь мне понятнее становилось, откуда у него взялся этот завораживающий тон…

Черт подери, да неужели же все в этом жутком городе были не теми, кем кажутся?

– Артур, спасибо за то, что поделились, я, разумеется… – начала я.

Но политолог, не слушая меня, продолжал:

– Не подпускайте его близко, он – опасный человек. А я… Анастасия, я… Если с вами что-то случится, я…

Он вдруг осекся и залился румянцем, отчего показался мне еще моложе, совсем мальчишкой. И я тут же вспомнила, как подумала при нашем знакомстве, поймав на себе его взгляд, уж не влюбился ли в меня этот вдумчивый рассудительный юноша. Теперь же становилось очевидно, что мои подозрения были не беспочвенны, и Артур, кажется, действительно воспылал ко мне юношеской страстью. Только этого мне не доставало!

– Артур, милый… – осторожно начала я. – Вы, пожалуйста, не беспокойтесь за меня. Я взрослый человек и не позволю втянуть себя ни в какие игры.

О том, что, с большой долей вероятности, меня уже в них втянули, я предпочла не упоминать.

– Анастасия, вы не понимаете, в какой мир вы попали, – глядя на меня печальными глазами Диснеевского олененка, скорбно произнес Артур. – Вы – чистая, честная, светлая, а здесь…

– Ох, Артур, боюсь, вы все же ошибаетесь на мой счет, – покачала головой я и попыталась отнять руку, которую трепетный политолог ухватил и теперь все старался поднести к губам. – Пожалуйста, вызовите мне такси. Я устала и хочу домой.

– Так что же, значит, у меня… без шансов? – убито спросил Артур, выпуская мое запястье. А потом, когда я помотала головой, ссутулившись, скупо добавил. – Не нужно такси. Я сам вас отвезу.

Наверное, мне стоило проявить больше такта и понимания, но я к этому моменту уже ужасно устала от всего этого абсурда, частью которого оказалась. И все эти выяснения отношений совсем меня измотали. Хотелось покончить со всем этим, как можно скорее, любой ценой. Тем более, что к разгадке того, кто все-таки меня подставил, мои изыскания меня так и не приблизили.

До города мы с Артуром ехали молча. Небо над горами уже начинало светлеть, и серпантин, по которому неслась машина, утратил большую часть своей опасной таинственности. Мне уже больше не мерещились засевшие в ущельях абреки и скачущие по уступам трепетные лани. В серых предрассветных сумерках я видела лишь старую, давно не асфальтированную дорогу, на которой Артуру то и дело приходилось притормаживать, буйную растительность по обочинам и мелькавшие изредка дома пригородных сел.

На душе было паршиво. Я думала о признании этого наивного мальчика, о том, что, наверное, в какой-то другой жизни, в иной реальности, могла бы ответить на него. И, кто знает, возможно, жить с ним мирно и счастливо. Однако же в заданных обстоятельствах это было совершенно невозможно.

И даже не потому, что мы с ним были людьми из разных миров, не потому, что столкнули нас чужие интриги. А потому, что внутри у меня зачем-то жили воспоминания о тех сокровенных трех дня на в жарком Средиземноморье.

Мне вспомнилось, как в один из дней Тимофей нашел у меня в номере на столе рукопись моего последнего романа, которую я взяла в отпуск, чтобы отредактировать перед сдачей в издательство. Как я, выйдя из душа, обнаружила, что он с увлечением читает мою очередную историю. А потом говорит мне:

– Ты очень талантливый человек, Настя. По-настоящему сильный писатель. До сих пор я твоих книг не читал, но теперь обязательно прочту.

И я рассмеялась:

– Да брось, не чувствуй себя обязанным хвалить мои вирши.

Он же качнул головой, посмотрел серьезно и ответил:

– Я и не чувствую. Говорю от чистого сердца.

А после уже, когда он уехал, так и не попрощавшись со мной, я, проснувшись, нашла на подушке подвеску, розовый прозрачный камень в форме слезы. Под камнем же лежала записка: «Анастасии, прекрасной женщине и талантливому писателю».

Меня тогда скрутило от боли. Сколько бы я ни предчувствовала наше неминуемое расставание, мне все же очень тяжело было от того, что все закончилось так скоро. Что вчера вечером только он обнимал меня, будто пытался защитить в своих руках от всего мира. Вчера только невесомо касался губами волос, и я чувствовала виском жесткую щетину у него на подбородке. А теперь его не было – и лишь смытый след на подушке, впитавшийся в простыни запах его большого сильного тела, и эта розовая «слеза» свидетельствовали о том, что он мне не приснился, что он действительно был.

Случайная встреча, которой суждено было стать самой важной в моей жизни. Случайный мужчина, который, сам того не желая, затмил всех, кто бы в прошлом и мог бы быть в будущем. Единственный, настоящий, мой…

Артур притормозил у крыльца моей гостиницы. И я, сухо откашлявшись, прижала ладони к глазам.

– Вы плачете? – испуганно спросил он, обернувшись.

И я, помотав головой, через силу улыбнулась:

– Нет, что вы. Просто глаза устали, утро уже… Спасибо вам, Артур. И… не расстраивайтесь, ладно? Все будет хорошо.

– Не надо меня утешать, – обиженно буркнул Артур. – Я вам не мальчишка какой-нибудь.

– Простите, – вздохнула я. – И спокойной ночи.

Попрощавшись с Артуром, я вышла из машины, поднялась в номер и сделала то, о чем мечтала вот уже несколько часов. Упала в кровать, накрылась с головой одеялом и сделала вид, что весь этот сумасшедший день мне просто приснился.

Солнце вставало над древним городом Сунегорском, когда я, не выспавшаяся, усталая и мучимая мигренью снова направила стопы свои в салон красоты «Дерзкая», к мастерице на все руки Хаве. Солнце заливало городские улицы нежно-розовым светом, сверкало в витринах и многочисленных портретах вождей, теплыми пятнами лежало на асфальте. Утренний Сунжегорск являл собой картину абсолютно идиллическую, и трудно было представить себе, в какую дикую фантасмагорию, в какой дьявольский шабаш, где одна выглядывающая из сумрака рожа оказывается страшнее другой, я попала в нем вчера.

Я снова направлялась к Хаве – привести в порядок свою больную голову, и, кто знает, может быть, помимо прически вынести от востроглазой болтуньи еще и полезную информацию. Вчерашнее мое расследование ни к чему не привело, однако же необходимость разузнать хоть что-то никуда не делась. Хотя бы для того, чтобы понять, есть ли мне смысл оставаться в Сунжегорске, или меня с минуты на минуту выставят из гостиницы и пожелают счастливого пути.

Однако же, стоило мне приблизиться к дверям салона, как навстречу мне выступили двое в военной форме.

– Закрыто, – объявил один из них.

Второй же со смешком поддакнул:

– Учет.

С этими словами они, словно двое из ларца, одинаковым слаженным движением шагнули друг к другу и сомкнули могучие плечи, так, чтобы перекрыть мне обзор. Я успела увидеть лишь, что в салоне происходит какая-то суета, все вверх дном – стулья перевернуты, содержимое шкафчиков высыпано на пол, в углу валяется расколотый фен, а среди всего этого бедлама шныряют какие-то люди. Кто-то обшаривал ящики шкафов и столиков, кто-то специальным фонариком высвечивал внутренние поверхности мебели и подоконников. Даже моих небольших знаний в вопросе охраны правопорядка хватило, чтобы понять, что в салоне шел обыск. А судя по раздававшимся откуда-то из задних комнат выкрикам Хавы: «Да, так и записывай. Все они под Джамика Булатовича копали, все. Я – единственная была ему предана» еще и допрос.

Поначалу я подумала, что в салон Хавы нагрянула проверка. Может, налоговая наехала или СЭС. Правда, к чему тогда она упоминала Колобка? Убедившись, что сквозь бравых вояк, застывших на входе, мне не пробиться, я уже хотела развернуться и уйти несолоно хлебавши, как вдруг заметила за их спинами Ислама. Лицо его, как и всегда, было совершенно непроницаемо, и сейчас, при свете дня, вообразить себе, как этот человек ночью, на краю пропасти, внушает тебе какие-то божественные откровения, было немыслимо.

В голове у меня всплыл подрагивающий от напряжения и негодования голос Артура: «Он стукач, шпион. Он работает на спецслужбы, сливает им интересующую их информацию». Теперь же этот питон Каа неожиданно возник здесь, в салоне Хавы, во время проведения обыска. Что-то тут было не так. По всему выходило, что Артур был прав?

Особенно не раздумывая, я приподнялась на цыпочки и, выглянув из-за плеч дуболомов, охранявших вход, звонко крикнула:

– Ислам!

Тот обернулся, окинул меня невозмутимым взглядом и, коротко сказав что-то одному из проводивших обыск, вышел ко мне.

– Ислам, что здесь происходит? – спросила я.

Он же, решительно взяв меня под руку, повел на улицу.

Мы с ним присели на скамейку у расположенного возле входа в салон фонтана.

– Здесь пока закрыто будет, – кивнул на яркую вывеску «Дерзкая» Ислам. – Поищи себе другой салон. И парикмахершу не такую… общительную.

– А что, собственно, случилось? И при чем тут Хава? – не поняла я.

– Притом, – скупо улыбнулся, вернее, чуть дернул уголками рта Ислам. – Очень уж любила подруга твоя кичиться близостью к верхам. Гордилась тем, что жену и детей мэра, Тамерлана Руслановича причесывает, похвалялась этим везде, фотографии их в свой инстаграм выкладывала. Байки всякие рассказывала, что якобы мэр влюблен в нее без памяти, розы корзинами таскает…

– Но я ведь сама видела эти розы… – неуверенно возразила я.

– Видела, а как же, – хмыкнул Ислам. – Презент ко дню матери, личный помощник Ахмедова всем особам женского пола в его аппарате такие разослал, ну и парикмахеру жены заодно.

Я вспомнила, как неприятно кольнуло меня вчера упоминание о цветах, и невольно улыбнулась, осознав, какой глупостью было с моей стороны купиться на россказни Хавы.

– Понятно, что мэру эти ее выходки не понравились. Но это бы полбеды, – продолжал Ислам. – Самое-то главное, что на деле Хава наша была любовницей Джамика Булатовича Омарова, знаешь такого персонажа?

– А как же, – дернула плечами я. – Самый крупный бриллиант в короне Сунжегорских поэтов.

– Именно, – подтвердил Ислам. – Гражданин Омаров оказался тем еще параноиком, кругом видел интриги и предательства. И никак не мог допустить, чтобы в Сунжегорской короне засверкали еще какие-нибудь драгоценные камни, способные затмить его гений. А потому попросил он свою даму сердца собирать для него информацию. Ну так, понимаешь, безобидно записывать на диктофон все личные разговоры с клиентками, а потом файлы на флешке передавать ему. И Хава с удовольствием этим занялась. Чего ни сделаешь ради любви?

В голове у меня зашумело. Я судорожно пыталась осмыслить то, что только что услышала. Получалось, все, о чем я когда-либо говорила с Хавой, попадало прямиком к Джамику Булатовичу? И тот случай, когда я высмеяла его за то, что выдавал за свои стихи Грибоедова, тоже до него дошел? Что ж, тогда становилось понятно, кто мог затаить на меня зуб. И все-таки… Неужели ему под силу было снять меня с проекта, утвержденного самим Тамерланом?

– Зря, в общем, ты с подружкой откровенничала, – подтвердил мои соображения Ислам. – Флешку ее мы нашли, прямо в салоне. Любопытные записи там оказались. Не стоило тебе с ней ни про Омарова откровенно высказываться, ни про свои творческие планы, ни про… – тут он сделал паузу и как-то странно на меня посмотрел, – любовные связи.

– Какие еще любовные связи? – вскинула голову я.

Уж по этой части, казалось бы, мне точно ничего нельзя было предъявить.

Ислам лишь неопределенно повел плечом и сказал как будто в пространство:

– Я ведь сразу так и понял, что у тебя кто-то есть.

В эту минуту в куртке у него зазвонил мобильный. Он быстро поднес трубку к уху, выслушал говорившего, бросил:

– Понял, сейчас буду, – и поднялся со скамейки. – До свидания, Анастасия, – сказал он мне. – Впредь будь осторожнее, не болтай обо всем на свете с кем попало.

Я даже не успела ничего ответить, как он сделал пару шагов в сторону и в этой своей мистической манере растворился в толпе.

Я же осталась на скамейке, все еще пытаясь осознать, что только что произошло. Что женщина, которую я считала своей приятельницей, пускай, немного нелепой, хвастливой и надоедливой, но приятельницей, как оказалось, записывала все наши с ней разговоры, чтобы потом передавать их своему любовнику. Этому Колобку, который сначала так рвался зачитать мне свои очередные вирши, а потом по-хамски отказался со мной разговаривать.

Оттуда же, со скамейки, я увидела, как перед зданием салона притормозила полицейская машина, из нее вывели гражданина Омарова и, придерживая под руки, повели вверх по лестнице. Видимо, для дальнейшего разбирательства на месте обнаружения его шпионской деятельности.

Признаюсь, в этот момент я испытала некое подобие мрачного удовлетворения, понимая, что человек, ставший причиной моих злоключений, стоивший мне стольких нервов и сомнений, понесет наказание. И все же… Все же, неужели все, случившееся со мной, было только его рук дело?

Так и не найдя ответа на этот вопрос, я поднялась со скамейки и побрела в гостиницу. Я уже ничего не понимала, кроме одного. Какой же наивной я была, думая, что сбегаю из суетной и лживой Москвы в некий чудесный, вольный край, где люди, не испорченные столичной жизнью, откровенны и чисты сердцем, а подковерная возня отсутствует как класс. Идиотка! Романтическая дура, начитавшаяся Лермонтова!

Уже сворачивая на нужную улицу, я вдруг увидела на другой стороне тротуара Артура Максакова. Того самого юношу с глазами олененка Бемби, признававшегося мне этой ночью в любви. Того, перед кем мне было совестно за то, что я не смогла ответить на его пылкие молодые чувства.

Каково же было мое изумление, когда я поняла, что Артур идет по улице под руку с какой-то незнакомой мне девушкой. Тоже блондинкой европейского типа, вроде меня самой. Артур, придерживая девушку под локоток, интимно склонялся к ней и нашептывал что-то на ушко, с уже хорошо известным мне искренним жаром. А девушка игриво хихикала, отворачивалась, но не забывала искоса стрелять на него светлыми глазами.

И я в который уже раз подивилась собственной непрошибаемой наивности. Это надо же, решила, будто юный политолог воспылал ко мне чувствами. Даже неловкость испытывала из-за того, что оказалась слишком усталой, слишком циничной, чтобы ответить ему взаимностью. А он же, движимый буйством тестостерона просто увидел во мне очередную легкодоступную девицу, с который можно задорно поразвлечься, охмурив признаниями и прочувствованными речами.

Неверяще покачав головой, я побыстрее свернула в переулок, чтобы не столкнуться с ними. Пожалуй, для одного утра потрясений было достаточно. Однако, как оказалось, на этом чудовищные откровения не закончились.

У входа в отель мне бросилась в глаза вереница черных блестящих машин. Правительственный кортеж? Должно быть, в гостинице проходила очередная встреча на высшем уровне.

Будучи не в настроении глазеть на сильных мира сего, я направилась ко входу, но тут меня внезапно остановил какой-то молодой парень в темном костюме.

– Анастасия Михайловна, – обратился он ко мне по имени отчеству, и я изумленно подняла глаза – лицо его было мне незнакомо. – Вас просят пройти вон к то машине. Пойдемте, я провожу.

Не давая мне опомниться, он повлек меня к одному из блестящих черных автомобилей. Не прошло и минуты, как я, испуганная, не понимающая, что происходит, оказалась в пахнущем дорогой кожей и легкой цитрусовой отдушкой салоне, вскинула глаза на находившегося в нем человека, и застыла. Рядом со мной, одетый в неброский, но явно очень дорогой темно-серый костюм, сидел Тамерлан.

Тамерлан… Тимофей… Мой прекрасный принц, мой словно соткавшийся из солнечного света и морского бриза идеальный мужчина, моя роковая страсть, прообраз всех героев написанных мной с того времени книг. Он сидел в машине и смотрел на меня. Но в глаза его не было тепла, восхищения, заботы, любви, как тогда, на островах. Нет, он смотрел на меня тем же взглядом, что в ресторане, скучающе-безразличным, холодным, нечитаемым.

– Здравствуй… – выдохнула я. А затем, оглядевшись по сторонам, на всякий случай поправилась. – Здравствуйте.

Казалось бы, слышать нас никто не мог, но после сегодняшних открытий я уже ни в чем не была уверена.

– Анастасия Михайловна, вы хотели узнать, почему вас отстранили от проекта, – подчеркнуто официальным тоном начал он. – Сообщаю вам, это было мое решение.

– Что? – ахнула я.

Самое страшное мое подозрение, то, верить в которое я отказывалась, подтверждалось.

– И мою пьесу… Мою пьесу снять с репертуара тоже приказали вы?

– Нет, – качнул головой он. – Закрытие пьесы – это дело рук гражданина Омарова. На театральное руководство надавил он. Не беспокойтесь, с ним разберутся. Министр, беспардонно выдающий стихи классиков за свои и затевающий грязные интриги из тщеславных соображений, позорит наш край.

– Но почему же… – непонимающе помотала головой я.

Даже мысль о том, что гадивший мне Джамик Булатович будет справедливо наказан, не успокаивала меня. Ведь ясно было, что Тамерлан его козни если не одобрил, то поддержал.

– Если ты не хотел, чтобы над книгой работала я, мог бы сам мне сказать, – прямо сказала я, не в силах больше соблюдать политесы. – Сразу. Без всей этой ерунды про моральный облик. Я бы поняла. Не нужно было…

– Нет, я хотел, чтобы над книгой работали именно вы. Я помнил вас, как талантливого, вдумчивого, умного человека с легким пером и тонким ироничным стилем повествования, – возразил он. Но даже сейчас, когда он невольно признавал, впервые за все это время, наше с ним давнее знакомство, голос его звучал сухо и отстраненно. – Именно я порекомендовал вас в качестве редактора, когда зашла речь об этой книге. Именно я подписал бумаги для вашего приглашения в наш край. И я позаботился о том, чтобы вам предоставили комфортные условия проживания и выплатили достойный гонорар.

– Но что же тогда произошло?

К глазам моим подступали слезы. Мне очень хотелось верить, что Тимофей действительно сам позвал меня сюда. Пускай не для того, чтобы как-то продолжить наши отношения. Просто чтобы увидеться еще хоть раз и, чем черт не шутит, помочь мне деньгами, устроить такие хорошо оплаченные каникулы на своей живописной родине. Но почему же потом он так жестоко меня вышвырнул?

– А произошло то, что вчера днем ко мне явился Джамик Булатович. И заявил, что вы, якобы, на всех углах похваляетесь нашей с вами интимной связью. Прозрачно намекаете, что именно потому я и приблизил вас «к кормушке».

– Что? – охнула я. – Но… как? Откуда? Клянусь, я никогда никому…

– Шрам, Настя, – вдруг усталым и каким-то человеческим голосом произнес Тимофей. И, подняв руку, провел пальцами по виску, с которого вниз, к скуле, тянулась светлая на тронутом загаром лице неровная нитка. – Я заметный человек, его все знают.

Меня внезапно окатило ледяной волной ужаса. Я вспомнила вдруг, как вчера, раздосадованная Хавиными выдумками, для чего-то рассказала ей о тех трех днях на Средиземном море. Разумеется, не называя никаких имен, не обозначая деталей. Но шрам… Да, о нем я сказала. Сболтнула по глупости, забывшись от дурацкой ревности. А Хава, пронырливая Хава, значит, то ли догадалась, то ли заподозрила что-то, и сразу же после моего ухода понеслась наушничать Колобку. Который, в свою очередь, немедленно побежал с донесением к мэру.

Меня захлестнуло отчаянием, стыдом, злостью на собственную глупость. Я ведь не собиралась бравировать нашей связью, никак не желала выставлять ее на показ. Это было моим личным драгоценным воспоминанием, тем, что я трепетно берегла внутри. А в результате я для чего-то открылась болтливой бабе и не только погубила свои проекты в этом краю, но и подорвала доверие Тамерлана. Конечно же, но решил, что я сделала это намеренно. Что я таким образом собираюсь давить на него, может, даже шантажировать, требовать себе каких-то немыслимых благ.

– Я… – начала я, отлично понимая, что оправдываться бесполезно. – Это недоразумение, я совсем не хотела…

– Анастасия Михайловна, не нужно, – прервал меня он, снова переходя на ледяной официальный тон. – В сложившихся обстоятельствах очевидно, что работать над этим проектом вы больше не можете. Я распоряжусь, чтобы вам выплатили компенсацию за потраченное время. Всего хорошего.

Меня будто ударило под дых. Да, возможно, я была виновата, невольно выдала то, чего не должна была. Но неужели этого было достаточно, чтобы разговаривать со мной вот так? Как с провинившейся прислугой? Ведь я помнила, как эти губы, соленые от морской воды, обветрившиеся от солнца, шептали мне: «Лучше тебя нет никого на свете». Как эта рука сжимала мои пальцы, и мне казалось, что нет в мире ничего надежнее и вернее.

Почувствовав, как к глазам подступают слезы, я резко отвернулась, чтобы не терпеть еще и это окончательное унижение – не плакать перед ним – и вышла из машины. Перед глазами все расплывалось. Не обращая внимания на как всегда забитый самой разнообразной публикой фойе, я поднималась к себе в номер, движимая одной мыслью – прочь, прочь отсюда.

Бежать из этого проклятого осиного гнезда, из чужого города, где все улыбаются тебе, поют дифирамбы и расточают льстивые комплименты, а за спиной только и думают, как бы разорвать тебя на куски. Где подруги оказываются шпионящими против тебя злопыхательницами, милые потешные стихотворцы – наушниками и интриганами, случайные знакомые – тайными агентами и вербовщиками, искренние пылкие юноши – беспринципными развратниками. А самое главное, где человек, которого ты когда-то любила, уважала безмерно, преклонялась перед его смелостью, самоотверженностью и силой безжалостно выставляет тебя за дверь, испугавшись сплетен и пересудов.

Прочь, прочь! Бежать отсюда. Сохранить остатки здравого рассудка, а, может, и чем черт не шутит, самую свою жизнь.

Я ворвалась в номер, вытащила из шкафа чемодан и принялась беспорядочно швырять в него вещи. Меня душили слезы, и я, всхлипывая и задыхаясь, металась по комнате, не желая оставлять здесь ничего, чтобы не дай бог не возникло порыва вернуться.

Пару раз на тумбочке у кровати начинал звонить телефон, но я не обращала на него внимания, продолжала свой бешеный бег. Моей целью было убраться отсюда, как можно скорее, и никогда больше не вспоминать о том, что произошло со мной на этой древней земле.

Когда в дверь моего номера постучали, я поначалу даже не обратила на это внимания. С таким грохотом сваливала вещи в чемодан, что какой-то легкий стук не мог меня потревожить. И тогда в дверь забарабанили, заколотили так, что тонкая древесина, казалось, готова была рассыпаться в щепки.

Я даже испугаться не успела, слишком сильны были бушевавшие во мне чувства. И потому просто распахнула дверь, и едва не влетела в могучую грудь режиссера Зелимхана Исаева, громадного Акулы.

– Ты что это мечешься? – добродушным басом спросил он меня. А затем, вглядевшись пристальнее, ахнул. – Плакала? Кто обидел? Кто посмел?

– Никто, – помотала головой я.

Не хватало еще, чтобы простодушный, как дитя, и огромный Акула решился покарать моих обидчиков.

– Просто я уезжаю, Акула.

– Что это ты удумала такое? – неподдельно горестно ахнул Зелимхан. – А я с ресепшн звоню-звоню, ты трубку не берешь. И мобильник не отвечает. Думаю, что такое? а ты вот оно что, уезжать собралась. Куда? Зачем?

– Домой, в Москву, – отозвалась я. – А что мне здесь делать? Пьесу мою закрыли, другой… другие проекты тоже сорвались. А просто так, по велению сердца любоваться вашими горными пейзажами и южными нравами – слуга покорная.

– Да подожди ты, пьеса, пьеса, – раздосадовано громыхнул Зелимхан. – Ты послушай! Я почему тут оказался-то. Меня же Ахмадов вызвал. Секретарь его позвонил – вам, говорит, назначена встреча в отеле таком-то, в конференц-зале. Я приехал, а Ахмадов мне вон что, – он помахал у меня перед носом каким-то листком.

– Что это? – с вялым интересом спросила я.

А про себя подумала, вот, значит, что делал Тамерлан возле отеля. Получалось, он даже не для того приехал, чтобы объясниться со мной, так, поговорил по дороге с одной важной встречи на другую…

– Контракт! – гордо поведал мне Акула, как пятилетний ребенок, демонстрирующий гостям собственноручно собранную из конструктора машинку. – Совместный, с Москвой проект. Художественный фильм на тему «Русский человек на Кавказе». Все подписано уже, только сценарий нужен.

Текст я пробежать глазами не успела – слишком уж яростно потрясал им Исаев в воздухе – однако заметила, что в конце документа значится сумма с пятью нолями.

– Это здорово, Зелимхан, я очень за тебя рада! – искренне сказала я. – Только придется тебе искать другого сценариста. Уверена, в желающих недостатка не будет.

– Ты не понимаешь, – затряс головой Акула. – Посмотри внимательнее. Сценаристом должна быть ты, именно ты. Такое условие поставил Тамерлан Русланович. Специально подчеркнул – только ты.

– Я? – перепросила я, вспоминая, как Тамерлан смотрел сквозь меня в машине, как отстраненно со мной разговаривал.

Он твердо давал мне понять, что ни о каких отношениях между нами не может быть и речи, никаких слухов и толков он не приемлет. Но при этом уже знал, что передал на руки Зелимхану бумаги, подписав которые я останусь здесь, рядом с ним, надолго. Боже мой, да что же это был за невозможный, вывернутый, странный человек? Решительный и честный – по-своему, несгибаемый и твердый до жестокости, но в то же время справедливый и милосердный? Наверное, ему так и суждено было остаться для меня вечной загадкой, мужчиной, однажды мелькнувшим в моей жизни и оставившим след на долгие годы.

– Ты, ты! – заверил Акула, улыбаясь всей своей громадной акульей пастью. – Видишь, а ты уезжать собралась, глупая. Бросай ты это дело, мы еще повоюем!

– Да, – рассеянно отозвалась я, разглядывая бумаги, внизу которых стояла начертанная рукой Тимофея размашистая подпись.

Сжав листки контракта в руке, я, словно движимая каким-то внутренним, интуитивным чувством, медленно подошла к распахнутому окну. Внизу, на подъездной дороге к отелю, все так же было припарковано несколько черных блестящих автомобилей. И возле одного из них я увидела Тамерлана. Он стоял там, в окружении двух мрачноватого вида охранников и смотрел вверх. Кажется… кажется, на мои окна. А, увидев меня, не отвел глаз. И на секунду мне показалось, будто я снова вижу перед собой не хладнокровного сдержанного политика, а Тимофея – нежного, страстного, смелого, гордого Тимофея, человека, в которого однажды безоглядно влюбилась. Именно его взглядом он смотрел на меня сейчас.

А затем, не кивнув мне, не махнув рукой, не сделав никакого способного компрометировать его жеста, Тамерлан отвернулся и сел в один из автомобилей. Охрана последовала за ним. Секунда – и машины, взревев моторами, тронулись.

Но мне это было уже неважно. На какую-то долю секунды я увидела именно то, что мне было нужно, и сердце у меня в груди радостно затрепетало, забилось, окрыленное даже таким слабым проблеском надежды.

Я отвернулась от окна, решительно тряхнула головой и объявила изумленно наблюдавшему за мной Зелимхану:

– Ты прав, Акула, мы еще повоюем.