Кавказская рулетка

«Нас не нужно жалеть…»

В тот день у меня было отличное настроение. Я подписала контракт с киностудией, по дороге дала интервью какому то желтому изданию и совсем уже перед домом завернула в подпольное казино и спустила всю имеющуюся наличность. Этого мне показалось мало. Я метнулась к дому, забрала все, что там лежало, заманчиво зеленея, и отправила туда же. Настроение совершенно не испортилось. В каком-то исступлении и ликующей радости позвонила мужу и сообщила, что все кончено. Мое терпение иссякло. Выносить этот бешеный темп жизни я больше была не в силах.

Я вскакивала в 6.30, едва продрав глаза, летела в фитнесс-клуб (актерская профессия требовала от меня, при природной склонности к полноте, бежать очень быстро, чтобы оставаться на месте), затем занималась текущими делами – продлить страховку, купить продукты, собаке – прививку, матери – лекарства и т. д.. При этом не обнаруживший с утра под боком моей тушки муж начинал трезвонить, как заведенный. Он ехал в офис, чтобы чем-то занять себя, изображал там важное начальственное лицо, не забывая каждые полчаса припадать к телефонной трубе.

А я как раз в описываемое время должна была отправиться на очередные съемки, то бишь, работать. А когда я работаю, меня лучше не беспокоить. Но он, добрая душа, сей факт оставлял без внимания, игнорировал, воображая себя тайным родственником Дональда Трампа, жене которого трудиться необязательно. Увы, сия мысль кардинальным образом отличалась от правды. А я очень люблю свою работу… Почти так же как себя. Себя я знаю чуть больше 25 лет. А учитывая, что своего мужа чуть больше полугода…

Итак, он звонил, обижался, великодушно прощал, снова звонил, приглашал в ресторан. Там будут друзья, и надо будет их развлечь. А перед этим, дома, нужно выслушать, погладить рубашку, снова выслушать. А если вовремя этот поток сознания не остановить, муж зафантазируется и вообще станет нести полную околесицу. Я начину психовать. Я вообще всегда психую, когда мне стыдно. А за чужую глупость, произнесенную с гордо выпученым пузом, мне стыдно вдвойне. Значит, не усну. А завтра, не забываем, вставать в 6, завтра съемки и это самая настоящая катастрофа. А если не высплюсь, то послезавтра вообще не усну, ибо послезавтра день икс, – 10 часовой перелет через океан.

В общем, с меня всего этого цирка было довольно. Муж однако принять мои доводы отказался, отмел их все, как бесполезный бессодержательный мусор, обозвал меня стервой и вышел на тропу войны. В этом я убедилась очень скоро, когда обнаружила, что все мои кредитные карточки заблокированы, а замки в квартире (к слову сказать, купленной на мои деньги) сменены. Таким нехитрым способом пылкий супруг пытался сказать мне: «Вернись, я все прощу».

Однако получилось по-другому. Перелет пришлось перенести, и я пожаловалась на свои несчастья одному старому знакомому, выходцу с Кавказа, давно уже обосновавшемуся в Москве, а тот, в качестве помощи, предложил свести меня со своим молодым племянником, который, по его словам, знает, как защитить одинокую и растерянную девушку от зарвавшегося хама.

Итак, в назначенное время я пришла в кафе, и навстречу мне из-за столика поднялся юноша, словно только что выпрыгнувший со старинной серебряной чеканки. В этом двадцатидвухлетнем чеченце, представившимся мне Дени, было все, что всегда присутствует в описаниях пылких юных горцев – горячие шальные глаза, острые резко очерченные скулы, черные жесткие, как свалявшийся каракуль, кудри, тонкий и гибкий стан, подобный турецкой сабле. Ну и какие там еще детали обычно фигурируют в классической литературе? Короче говоря, «Чеченец бродит за рекою, господа»….

– Здравствуйте, меня зовут Оксана, Александр Мамедович Вам, наверное, говорил о моих проблемах, – начала я и немедленно сбилась, ошпаренная его быстрым бешеным взглядом.

В тот раз Дени мало говорил, больше слушал меня и кивал, не сводя с моего лица обжигающе-черных глаз. Лишь когда я упомянула, что не могу попасть в собственную квартиру и кантуюсь у подруги, он коротко бросил, что скоро уладит этот вопрос.

В тот же вечер я, собрав немногие оставшиеся после разрыва с мужем вещи, переехала в квартиру, где обретался Дени и два его друга, таких же юных и горячих чеченца. Подруга, провожая меня, загостившуюся, с заметным облегчением, тем не менее, охала и ахала, изумляясь, как это я не боюсь селиться с ватагой «черножопых бандюганов». Я же, немного знакомая с чеченскими традициями, объяснила ей, что за меня хлопотал старший родственник, пожилой уважаемый человек, и, стало быть, бояться совершенно нечего, никто и пальцем меня не посмеет тронуть.

В общем, именно так все и вышло. Несколько дней я прожила в просторной трехкомнатной квартире, поддерживаемой джигитами в идеальном порядке. Мне выделили отдельную комнату, куда без стука никто не входил, и обращались со мной с подчеркнутым почтением. Я же, почувствовав себя защищенной от козней отставленного супруга, слегка расслабилась и забавлялась, наблюдая за повадками молодых волчат, обещающих вырасти в опасных свирепых волков.

Вообще все это житье-бытье очень напоминало мне юность, проведенную в институтской общаге: ребята жили дружно и весело, правда, в отличие от моих однокурсников, почти не пили, в остальном же были обычными юнцами – немного ленивыми, немного беспечными любителями приврать и покрасоваться. Правда, у каждого имелось по обрезу, не говоря уж о другом каком-то распиханном по углам квартиры оружии, но моей жизни все это как-то не касалось. Все эти их полубандитские сходки, выбивания денег из должников, решение чьих-то «проблем» проходили мимо меня. Все это их робингудство на кавказский манер, своеобразный кодекс чести, по которому запрещалось обижать слабых и невинных, а все шишки доставались только нехорошим людям (о том, кто дал им право делить людей на хороших и плохих они не задумывались) существовало где-то отдельно от меня.

Дела мои, тем временем, понемногу решались и вскоре Дени, все эти дни не сводивший с меня преданного взгляда, принес мне на подпись оформленные для развода бумаги, и сообщил, что подрастерявший спесь муж согласен на честный раздел имущества.

Итак, все было улажено, я вернулась домой, а через два дня уже бродила по залу вылета Шереметьево-2, ожидая начала регистрации на рейс, отбывающий в Нью-Йорк. Вдруг кто-то окликнул меня по имени, я обернулась и встретилась взглядом со смоляными горячими глазами Дени.

– Как здорово, что ты пришел меня проводить. Спасибо! – разулыбалась я.

– Ты улетаешь, – как-то хрипло произнес он. – Вернешься?

И в этот момент в его глазах я разглядела то, что ускользало от меня все эти дни, прикидывалось то долгом перед дядей, то дружеским расположением, то своеобразным кавказским представлением о справедливости. Без всякого сомнения, мальчишка влюбился в меня со всей пылкостью юного джигита. «Бедный мальчик, мне так жаль», – едва не сказала я. Но удержалась, сообразив, что смертельно оскорблю его, мужчину, воина, защитника униженных и оскорбленных, поэтому лишь провела ладонью по его жестким, спутанным волосам, улыбнулась и пообещала:

– Вернусь. Конечно, вернусь.

А уже через час тряслась в зоне турбулентности в самолете, и думать забыв о томящемся неразделенными чувствами юном горце.

Впрочем, через полгода я действительно вернулась. Очень хотелось ощутить тепло родного дома, насладиться красотой любимой, родной речи. В какой-то момент, находясь в Америке, я испугалась. Испугалась того, что начинаю мыслить на англорусском. И когда пожилой турист– соотечественник (это я сразу выяснила по чудовищному акценту) спросил меня, как добраться до центра, я начала, весьма криво и тщательно подбирая слова, отвечать ему по-русски, мысленно же прекрасно переводя свою тяжелую речь на английский. Именно тогда я и поняла – пора домой. И вскоре ступила на родную, усыпанную мелкой белой крупой позднего ноября, землю.

По возвращении я решила наведаться к моим чеченским друзьям, вручить им, отвоевавшим мне свободу соколикам, скромные американские презенты, ну и просто так, повидаться со смешными мальчишками, напоминавшими мне пришедшуюся на лихие девяностые юность. Явилась без звонка, нагруженная подарками. Дверь мне открыл Дени.

До сих пор понять не могу, как получилось, что я сразу же оказалась в его жилистых ловких руках. Я едва успела произнести «Привет!», и в то же мгновение ощутила горячие ладони на своих плечах и твердые мускулы груди, к которой оказалась прижата, его дыхание на своей щеке, его губы на моих губах.

– Лихо, – выдохнула я, пытаясь высвободиться. – Ты всех старых знакомых так встречаешь?

Мальчик же, кажется, напрочь утратил чувство юмора, вцепился в меня мертвой хваткой, словно боялся, что я ускользну, как ночное видение, гладил волосы, плечи и твердил:

– Ты вернулась! Вернулась!

Дени ухаживал за мной со всем пафосным провинциальным шиком, действовал «по понятиям». Все эти приемы еще с юности были мне хорошо знакомы – влетающий во двор на всех парах лоснящийся в лучах солнца мерседес, какие-то немыслимые золотые побрякушки, которые я стеснялась носить – слишком уж дешево они выглядели.

– Я женюсь на тебе! Ты выйдешь за меня, выйдешь? – чуть ли не каждый день допытывался он.

– Твой папа не разрешит, – отшучивалась я. – К тому же я никогда не приму ислам.

Кто знает, может быть, я и совершила бы этот дикий немыслимый поступок, привлеченная его юностью, пылкостью и беззаветной преданностью, которую я отвыкла уже видеть в мужчинах. Вероятно, нам удалось бы как-нибудь поколебать патриархальные устои его строгой семьи, если бы… Если бы Дени сам не познакомил меня с Исламом.

Я навсегда запомнила этот день – мягкий полусвет раннего зимнего вечера, струящийся через окно, негромкая музыка, доносящаяся из комнаты одного из ребят, и какое-то смутное, с самого утра томившее меня ощущение близкой беды. И когда Дени окликнул меня, сидевшую с книжкой на диване, «Оксана, познакомься, это Ислам!» я, как будто бы знала, что будет дальше, еще раньше, чем обернулась, чем встретилась глазами с его непереносимым ледяным голубым взглядом.

Он был красив какой-то давно забытой в нашей городской жизни, настоящей хищной природной красотой. Льдистые пронизывающие глаза, оттененные иссиня черными, прямыми ресницами, четкий горбоносый профиль, ранняя седина, рассыпанная в жестких темных волосах, неожиданно нежный рисунок рта, ловкое поджарое тело, тело дикого зверя, немного скованно двигающегося в тесном пространстве городской квартиры…

Я только один раз взглянула на него – и умерла. Все полетело к чертям – все планы и доводы рассудка, все мои полусмешливые обещания Дени, все, все. Я с первой секунды, с первого его взгляда поняла, что, прикажи он, и я пойду за ним, не спрашивая ни о чем и ни о чем не жалея.

Коротко кивнув мне, он двинулся дальше по коридору. Я же так и осталась сидеть, пригвожденная этим его мгновенным молчаливым заклятьем. Затем поднялась на ноги.

– Ты куда? – ревниво вскинулся Дени.

Он тоже, должно быть, почувствовал… Попытался схватить меня за руку, удержать. Я же с силой расцепила его пальцы:

– Мне надо размяться. Пожалуйста, не ходи за мной!

В кухне висел сладковатый удушливый дым. Профиль Ислама на фоне окна, прижатая к губам маленькая трубка для курения гашиша. Черты его лица как будто стали мягче, глаза глубже запали. Это уже не живой мужчина был, а некий дух, древнее языческое божество.

– Можно мне? – я потянулась к трубке.

Он же, отведя мою руку, вложил тонкий деревянный мундштук мне в рот.

Голова закружилась, дыхание стеснилось в груди. Я не знаю, произнес ли он вслух эти слова «Ты моя женщина, я тебя выбрал» или я просто почувствовала это, домыслила за него. Возможно, это я ему сказала «Ты теперь мой. Я тебя выбрала» Я уже не помню. Возможно, и так. Только в тот вечер мы, никому ничего не объясняя, сбежали оттуда вместе, чтобы вместе и оставаться теперь навсегда.

Я давно не была впечатлительной неопытной девчонкой, напротив, о моем любовном багаже можно было бы написать десяток объемистых томов, но такого, как этой ночью, я не испытывала никогда раньше. Его чуткие пальцы, словно давно знавшие меня, каждый изгиб, каждую впадинку. Тяжесть его сильного горячего тела, так легко становящегося гибким и невесомым. Вся эта его странная горчащая, словно тоскующая нежность. Будто бы именно меня, злоязыкую, несговорчивую, придурковатую и вечно хохочущую, он всегда искал, и вот теперь, обретя, боится, что судьба отпустит нам слишком мало времени.

Мне казалось, я знаю его всю жизнь, и все, что я должна была узнать о нем позже, не имело никакого значения. Ему 37, у него двое детей-подростков где-то там, на Родине, он прошел войну, и в Москве сейчас находится почти нелегально, хотя и давно амнистирован Российским правительством.

Впрочем, все это меня мало волновало.

Описывать подробно нашу дальнейшую совместную жизнь долго, да и бессмысленно. Вереница расплывчатых, перетекающих друг в друга дней, жесткость его щетины под моими пальцами, запах гашиша, чуть горьковатый вкус его губ. Мы как будто бы перенеслись из реальности в мир его бесконечных затейливых баек, рассказывать которые он пускался, выкурив очередную трубку. Перед моими глазами проплывали освещенные закатным солнцем багряные горные хребты, темные быстрые всадники, бесшумно уносящиеся к горизонту, отдаленный глухой грохот разрывов. Я постоянно прибывала в каком-то пряном терпком полусне, словно вместе с Исламом перенеслась внутрь волшебного фонаря, бесконечно зажигающего для нас свои плоские раскрашенные картинки.

Как-то ночью отправившись гулять – такая нам вдруг пришла фантазия – мы забрели в парк. Усыпанные снегом елки стояли в тишине, как заколдованные. Кружевные от инея ветки деревьев тянулись к нам. Я подпрыгнула – хотела сорвать льдисто-красную рябиновую гроздь, но лишь обрушила лавину снега себе на голову. Ислам со смехом потянулся ко мне, принялся осторожно стряхивать снежинки с моих волос и вдруг, неожиданно поддавшись порыву, с силой прижал меня к себе, ткнулся в лицо холодными губами.

– Я люблю тебя, – расслышала я в стылой тишине.

– Что? – переспросила я, не разжимая век.

Он не ответил. Открыв глаза, я увидела, что лицо его отчего-то исказилось, губы болезненно сжались, в глазах же сквозила какая-то обреченная нежность.

– Что с тобой? – я хотела дотронуться до его лица.

Он же неожиданно отстранился и быстро пошел вперед, бросив на ходу:

– Пошли, я замерз. Ну и холод в этой Вашей Москве.

Просыпаясь по утрам, я лежала молча, боясь пошевелиться, и рассматривала его резкий, горбоносый профиль из-под ресниц. Я смотрела на него, и в груди делалось тесно. Радость наполняла меня, радость бытия, любви, радость отдавать, не ожидая ничего взамен.

Ислам просыпался. В его голубых глазах преломлялся солнечный луч. Он проводил ладонью по моей щеке и говорил:

– Тебе идет утро…

Однако стоило нам оказаться на людях, как весь сладкий дурман рассеивался. Ислам в мгновение ока делался далеким, жестким, закрытым для меня.

– Не бери меня за руку, – одергивал он меня при всех, смерив холодным взглядом бледно-голубых глаз.

Или:

– Сбегай вниз, подгони машину. Да захвати пива по дороге.

Я ершилась, конечно.

– Да кем ты себя возомнил, принц чеченский? Вали к себе на родину, пусть там тебе местные девчонки пиво подают, да глаза поднять не смеют.

Он вторил мне:

– Как ты вела себя сегодня вечером? Опять влезла в мужской разговор? Перебивала, хохотала… И это платье! Я велел тебе не надевать его. Приличная женщина никогда не наденет такое!

Меня выводил из себя его мобильник, постоянно взрывавшийся звонками. Из трубки доносился сердитый женский голос, вещающий что-то на непонятном мне языке. Лицо его становилось непроницаемым, он уединялся с трубкой в ванной. Я же барабанила в дверь.

– Кто это звонил?

– Моя мать.

– Опять мать? Она уже звонила тебе вчера. Ей что, заняться больше нечем?

– Знай свое место, моя мать– это святое. Только попробуй еще что-нибудь о ней сказать.

Мы бешено ссорились, до взаимных проклятий. А потом обязательно страстно мирились. Наверное, было все-таки между нами что-то, помимо животной тяги друг к другу, какая-то трагическая предопределенность судьбы.

Мы не говорили о будущем, не планировали ничего. Было только здесь и сейчас, я и он. До нас доходили, конечно, отголоски глухого ворчливого недовольства всей этой обосновавшейся в Москве чеченской братии. Как же, ведь я, подлая, обещалась Дени, а потом крутанула хвостом и всех их, всю эту дружную компанию малолетних робингудов, кинула. Впрочем, я полагала, что богатый и строгий папаша моего недолгого жениха, только обрадовался, что я исчезла с горизонта и не маячу больше ужасной перспективой иноверной великовозрастной, и – о ужас! – недевственной невестки. Ислам как-то со смехом сообщил, что Дени, в запале, грозился кому-то там его убить…

Всегда трудно бывает определить тот момент, когда отношения достигают своего пика, и все начинает разваливаться, расшатываться, катиться к черту. Когда ссоры происходят все чаще и злее, а примирения являют собой уже не те порывы самоотречения и прощения, а все больше напоминают сухое объявление перемирия.

Как так получилось, что в моей однокомнатной квартире прочно обосновался шустрый быстроглазый мальчишка лет шестнадцати, ни бельмеса не понимавший по-русски? Ислам сказал, что это какой-то там его двоюродный племянник, что его нужно пристроить в институт. Я с трудом представляла, как это можно сделать в данной ситуации.

– Он что, вечно будет тут жить? – вопрошала я.

– Когда поступит, получит общежитие, – обнадеживал меня заботливый дядюшка. – А пока потерпим.

Увы, терпение никогда не входило в список моих добродетелей. Мальчишка раздражал меня страшно. Целыми днями он таращился в телевизор, включая, в основном, музыкальные каналы, а, завидев Ислама, тут же принимался что-то горячо тараторить тому по-чеченски. Ислам отвечал ему коротко и отрывисто, сам же от этих разговоров делался какой-то странный, дерганный, злой. И в его обращенном на меня взгляде я все чаще видела тупую тоскливую безысходность, словно душу его раздирали какие-то неразрешимые противоречия.

Я же, вглядываясь в синие глаза пацаненка, ломала голову, уж не родного ли сына подселил ко мне Ислам под видом дальнего родственника. И, если это так, с кем остался второй его отпрыск? Вероятнее всего с родной матерью, которая, бедолага, сидит вечерами на крылечке, дожидаясь своего запропастившегося верного супруга.

Мальчишку мы поселили на кухне, стелили ему на раскладушке. Ислам, тем не менее, при нем отказывался прикасаться ко мне даже пальцем. Это, впрочем, имело некоторые основания. Однажды ночью я, не позаботившись накинуть халат, пробралась в кухню попить воды в одной коротенькой ночной рубашке, и сквозь груду подушек на меня немедленно уставился зоркий любопытный глаз.

Чтобы все-таки предаться кое-каким плотским радостям, приходилось мотаться по трехкопеечным гостиницам, мыкаться по чужим углам. Деньги, заработанные мною в США, таяли на глазах, Ислам же не утруждал себя вливаниями в семейный бюджет. Проще говоря, он не утруждал себя вообще ничем. Он просто находился рядом– и все. Этого, считал он, было вполне достаточно.

В конце концов, одной насморочной ночью в начале апреля нам таки не хватило денег снять номер в самой затрапезной, притулившейся где-то за МКАДом гостинице, и я, измотанная, осатаневшая от всего этого веселья последних месяцев, застряла тут же, в заплеванном гостиничном баре и принялась методично напиваться. Ислам теребил меня, но довольно таки вяло, пытался увести домой, в конце концов, выволок-таки на улицу, где я, рухнув на мокрую тумбу у обочины шоссе, разразилась потоком брани:

– Никуда я не пойду! – с пьяным надрывом кричала я. – Так и буду здесь сидеть. Да! А что? Мне есть куда пойти? В моей квартире твой бедный родственник окопался! Сколько он еще собирается тут торчать? В какой институт, интересно, ты собрался его пристраивать, если он даже по-русски не говорит? В заборостроительный? А, может, это вообще твой сын? Может, ты и всю свою семейку собрался ко мне переселить? И детишек, и жену законную, а?

Он пытался что-то сказать, я же лишь махала руками:

– Не хочу слушать, наркоман ты долбанный! Как же ты достал меня! Как все это меня достало!

Тогда он вдруг резко развернулся и пошел прочь, к дороге, не говоря ни слова, не глядя, уверенно ступая по лужам, по остаткам размокшего проксишего снега.

– Стой! – уже окончательно заревела я в его удаляющуюся спину, в развивающиеся по ветру седоватые жесткие волосы. – Стой! Вернись, сволочь! Я не могу без тебя!

Он же, не оборачиваясь, свернул к малоосвещенному шоссе, поднял руку, ловя машину. И тут же перед ним затормозил черный тонированный форд.

Ему ничего не стоило бросить меня вот так, одну, без денег, посреди ночи, в незнакомом районе. Я вскочила на ноги и побежала за ним, не зная, что сделаю сейчас – расцарапаю в кровь его надменную рожу или упаду к его ногам, вымаливая прощение. Просто повиновалась какому-то импульсу, пьяному порыву, сорвавшему меня с места. Я видела, как за ним захлопнулась дверца, как машина резко тронулась с места, и все равно продолжала бежать, задыхаясь, глотая холодный весенний воздух. В оранжевом свете фонарей, обрамлявших темную дорогу, мне хорошо видно было, как автомобиль резко развернулся на перекрестке, и со стороны пассажирского сидения на дорогу тяжело выпал какой-то крупный темный предмет.

Не понимая ничего, видя лишь, что машина остановилась, что, должно быть, Ислам все-таки решил подождать меня, я кинулась вперед и бежала, бежала, не разбирая дороги, пока, споткнувшись об это, темное, не рухнула прямо на него.

Я почувствовала, поняла, что это Ислам, даже раньше, чем различила в темноте его бескровное лицо, едва вдохнула терпкий пряный запах, ощутила такое знакомое мне, столько раз прижимавшееся к моему тело. Он лежал, откинувшись на спину, в миг сделавшийся каким-то грузным, неуклюжим, неживым. Запрокинутое назад сереющее лицо, сомкнутые веки. Я хотела закричать, но из легких вырвался лишь хриплый всхлип.

Я не понимала, что с ним, надеялась, что, может быть, он просто оглушен, потерял сознание, когда его выкинули из машины, и все же продолжала ощупывать его тело в поисках раны. И, разумеется, нашла ее – ножевое ранение внизу живота. Нужно было что-то сделать – вызвать скорую, наложить повязку. Я метнулась к машине, водителя, конечно, давно уже не было, автомобиль без номеров тускло и потерянно светил фарами в темноте. Схватилась за телефон и вспомнила, что номер мой давно заблокирован. Проклятое безденежье последних недель! И ни одной машины, которую можно было бы остановить, прося о помощи.

Что делать? Бежать обратно к гостинице в поисках телефона? Но как оставить его здесь, одного, в темноте, истекающего кровью?

Словно во сне, я услышала за спиной голос:

– Вот и все. Этого ты хотела, да?

Обернувшись, я разглядела во влажной темноте белое лицо Дени – заострившиеся скулы, страшные остановившиеся какие-то глаза.

– Ну что ты так плачешь? Зачем убиваешься? Он ведь никогда не любил тебя, у него жена в Грозном, и младший сын. А этот пацан в твоей квартире – его старший. Он зацепиться за тебя хотел, чтобы всех их в Москву перетащить. Он дерьмо! А я люблю тебя, и ты меня любила, пока он не появился. Я говорил, что уничтожу его, уберу с пути. И сделал это! Теперь ты только моя.

Я подумала сначала, что он не в себе, что все это какой-то горячечный бред, кошмар, который скоро рассеется.

– Как ты здесь оказался? – спросила почти безучастно.

– Я следил за вами, все время следил! – запальчиво заявил он. – Я знал, что он все равно тебя бросит…

– Дай телефон! Нужно вызвать скорую! – я шагнула к нему, но он отступил назад, отбросив мою руку. – Дурак, он же истечет кровью! А тебя посадят за убийство!

Я схватила его за лацкан куртки, попыталась выхватить из кармана телефон. Он отталкивал меня. Мы боролись в дышащей ледяным туманом тьме, отчаянно, почти безмолвно, хрипло дыша. Наконец, мне удалось выхватить трубку, я метнулась в сторону и побежала, на ходу набирая номер.

Мутный рассвет нагнал нас, шагающих по обочине шоссе. Полчаса назад Ислам перестал дышать, так и не придя в сознание. Мне казалось, я всю жизнь буду ощущать тяжесть его головы у себя на коленях. Теперь все уже было кончено, не было никакого смысла оставаться и ждать приезда скорой. Дени заставил меня подняться, почти толкал, направляя в сторону все еще спавшего огромного серого города.

Он шел рядом и, не умолкая ни на минуту, бубнил:

– Теперь мы всегда будем вместе. Никто не встанет поперек дороги. Ты – моя женщина, я заслужил на это право.

Постепенно мне удалось усилием воли отключить слух, отрешиться от его монотонных заклинаний, и лишь взвывшая в тумане милицейская сирена вывела меня из этого транса. Дени рванулся в сторону, отрывисто закричал что-то выскочивший из автомобиля человек в форме. Я видела, как двое повалили Дени на сырую влажную землю, заломив его руки за спину. Мне было почти все равно.

Жизнь моя идет своим чередом. Съемки, спектакли, поездки, перелеты, гостиницы. Вереница ярких, насыщенных, суматошных дней. Мне почти удалось вымарать из памяти тот далекий эпизод. Почти…

Лишь раз в году, когда выпадает особенно темная, сырая и ветреная апрельская ночь, мне делается отчего-то тревожно. Где бы я ни находилась – в суетливой и тщеславной Москве, в изысканном и галантном Париже или в бешеном Нью-Йорке, что-то выталкивает меня на улицу, заставляет подставлять лицо моросящему дождю и вслушиваться в стон ветра, словно надеясь расслышать в нем ответ, на не дающий мне покоя вопрос: неужели он совсем не любил меня? Неужели это был лишь холодный расчет, хорошо спланированная афера? А все это наше слияние душ я только выдумала?

Ветер не дает мне ответа, может быть, потому, что я его знаю и сама. Нет, конечно, нет. Я знаю, он тоже любил меня. Именно это и выкручивало его, выматывало душу. Он рассчитывал, что сможет в нужный момент отречься от меня, но, под конец, уже понимал, что не сможет.

Я не думаю о том, какое будущее ждало бы нас, если бы не нож Дени (мне говорили, что отец за какую-то немыслимую взятку сумел значительно скостить ему срок заключения, впрочем, это точно не известно). Наверное, его и правда у нас не было, этого будущего. Он был моим настоящим, а стал – прошлым. Прошлым, о котором мне почти удалось забыть. Которое не беспокоит меня. Разве что только в некоторые тревожные апрельские ночи…