Кавказские новеллы

Крепость Схвило

— Вон крепость Схвило! — показал я.

— Да. Хорошая крепость Схвило! — не глядя, похвалил Тетия.

— Да что ты понимаешь! — обиделся я.

— Понимаю! — возразил Тетия.

Как же, понимает он. Слова толком оказать не может, понимальщик. До Схвило, если птице лететь, — двадцать километров. А человеку добираться — все сорок. Но видна она отсюда, с нашей крепости.

Внизу, под Схвило, стоит крепость Чала. Рядом стоит храм Самтависи. Деревня — тоже Самтависи. А рядом деревня Игоети. От Игоети направо — Ламискана. А налево — Самтависи, деревня и храм. Потом Чала. Потом наверху Схвило.

— Хоть взгляни! — не выдержал я.

— Да ладно! — пообещал Тетия.

Не интересный он человек — это-то мне обидно. Ни выпить с ним, ни закусить. Арбуз он съел — и доволен. Ну, был бы арбуз толковый. А то ведь кахетинский. Кахетинский, ташкентский, мариупольский — это не арбузы. В крайнем случае, арбуз должен быть моздокским. Для остальных же надо сахар покупать один к одному. Я сразу на базаре сморщился — одни кахетинские.

— Пойдем! — сказал я на базаре.

Но некто столь же неразборчивый, что и Тетия, взять отважится. И Тетия никуда не пошел. Встал около, рот разинул — смотрит, как тот выбирает. Долго тот выбирал. Народ вокруг собрался — и местные, и продавцы, и туристы с автобуса. Всем интересно, оказывается, посмотреть. Каждый якобы свой секрет знает, как выбирать. Вообще-то я тоже знаю секрет. Но у меня такой секрет, что арбуз в крайнем случае должен быть моздокским. А здесь одни кахетинские.

Потому хотел я уйти. Тетия же рот разинул — смотрит. И эти все смотрят.

Неразборчивый наконец выбрал. И хозяин в него ханджал вонзил, в выбранный арбуз, — три раза, так, так и так. Ханджалом же вырезанный клин вынул и неразборчивому протянул — чудесный, искрящийся, соком исходящий. У Тетии, конечно, глаза пламенем полыхнули. Но зря. И неразборчивый тоже зря старался и зря шею к арбузу тянул. Потому что арбуз должен быть хотя бы моздокским.

— Вай ме! — сказал неразборчивый.

Народ разбежался. А что — разве не знал?

— Пойдем! — сказал я.

— Купим, а! — стал просить Тетия.

Я рукой махнул.

Вот такой арбуз съел Тетия. Неразборчивый человек свой арбуз понес домой. А Тетия съел на месте, то есть здесь, в крепости, не в Схвило, а в нашей. И теперь пообещал смотреть на Схвило. Но не смотрит. И конечно, никогда не поедет. А ведь до Игоети — всего, а там налево через Самтависи и мимо Чалы. И какая она, эта Схвило! Я не поэт. Но однажды мне сказал Цопе, двоюродный брат. Цопе — это уличная кличка. У меня клички нет. А у брата — Цопе, бешеный. Тетия, кстати, тоже кличка. Цопе однажды сказал:

— Пойдем. Что покажу! — тогда он еще был без машины.

— Далеко? — спросил я.

— Увидишь! — сказал Цопе.

Мы пошли улицей в сторону нашего сада, потом вошли в совхозный сад прямо до сторожки. Собаки нас облаяли. Мы прошли мимо и направились садовой дорогой — разбитой, конечно, — в сторону конторы. Кругом было вспахано, и от полива стояли лужи. На дороге — тоже. Машина нас догнала тогда, когда до конторы осталось сто метров. По-иному-то разве случится! Шофер увидел Цопе и остановился. Они поговорили и даже поругались. Но шофер все равно подвез нас эти сто метров до конторы, потому что Цопе был здесь бригадиром. В конторе Цопе тоже поругался. Я ждал на скамейке. Политые розы благоухали. Их было очень много. Запах был сильный и теплый. Мне показалось, что не солнце нагрело воздух, а розы. Я думал, что Цопе хочет показать именно их. Но после конторы мы пошли дальше, вышли из сада, прожди по шоссе, а потом, километра через два, опять вошли в сад. Мне идти надоело. Однако я молчал. По пути Цопе отвлекался то туда, то сюда, к деревьям. Все ему надо было смотреть. И всем он был недоволен. Вдалеке женщины окапывали саженцы. Цопе словно бы их искал — столько в удовольствие он с ними поругался.

— Кто так работает! — кричал он, находя невидимые огрехи и прибавляя по-русски: — Лодири!

Мне было стыдно. Я подумал: «Цопе на самом деле бешеный!» Женшины же нисколько на ругань не обратили внимания. Но все равно я облегченно вздохнул, когда наконец Цопе оставил их. Еще через километр ходьбы мы наткнулись на речку. Я подумал, что это Лиахви, и спросил.

— Великая русская река Волга! — обрезал Попе.

В самом деле, глупо было в этой канаве подозревать Лиахви.

— Ну, скоро? — рассердился я.

— Вот! — раздвинул колючки и пролез к канаве Цопе. Я пролез за ним. Запахло прелью. Я вспомнил розы.

— И что? — спросил я.

— Вот! — показал Цопе.

Я увидел сизый дымок, несколько маленьких сизых дымков, поднимавшихся от прелых листьев. Это были фиалки, совершенно неожиданные в июле. Я снова вспомнил розы у конторы, огромное количество роз, нагревающих воздух.

— И что? — снова спросил я, больше не зная, о чем спрашивать.

— Это твоей дурочке! — сказал Цопе.

— А как я их ей привезу? — растерялся я.

— Ты не привезешь, а расскажешь. Так ей расскажешь, что у нее дрогнут ресницы! — заругался Цопе.

Вот. Так рассказать моей дурочке, то есть моей девушке, у меня не вышло. И если дрогнули чьи-то ресницы, так только мои — от обиды. Но сейчас разговор не обо мне, а о Схвило. Таким же синим дымком, синим букетиком фиалок вздымается она над отрогом. Я был в ней сто раз. И разбуди меня ночью — я без запинки, как стихотворение, закричу:

— Схвилосцихе метхутмет саукунеши Амилахвребис миер чемис твалта нугешад дадгмули ико!.. — ну, то есть крепость Схвило в пятнадцатом веке князьями Амилахвари была поставлена, она такой-то высоты и такой-то длины, столько у нее башен, и она видела то, думала это, пережила вот это. Люблю я ее, крепость Схвило. И Тетия знает. Но все равно ему не интересно.

— Ладно, вперед! — скомандовал я, направляясь в ту часть крепости, которая называется девятивратной.

Ежедневно было у нас — базар, крепость, музей Сталина, домой. Иногда еще заходили в музей Камо, музей боевой славы города, где висят фотографии наших погибших родственников. Иногда заходили туда-сюда. А в основном было — базар, крепость, музей Сталина, домой. И все — из-за Тетии. Есть такие люди. Вообще-то и не плохие. Но им не интересно. И они вечно плетутся сзади. И вечно отвлекаются на всякую ерунду, на какие-нибудь несчастные арбузы. И ни выпить с ними, ни закусить, не говоря уж о поездке в крепость Схвило. Хорошо хоть нашу-то крепость смотрят от каких-то своих щедрот. А она, наша крепость, — тоже ведь глаз не оторвать. Она по вершине огромной скалы плечи свои расправила и одной рукой подбоченилась. Если на нее из-за моста, с той стороны Лиахви, посмотреть, то можно подумать, что она подбоченилась. Идет враг. Идет, стенание и смятение в крепости предполагая, маленькую резню, а потом хороший пир предвкушая. Идет, подходит, глядит — а она подбоченилась! Зачешешь тут затылок. Да если учесть, что слово крепость только в русском языке женского рода, а здесь оно никакого рода, просто крепость да и все, то врагу при подходе к ней подбоченившейся что остается делать? — зачешешь тут затылок! И может быть, было между крепостями так, что одна крепость здесь — он, а другая — она. Например, наша крепость, насчитывающая возраста более двух тысяч лет, — он, а Схвило, изящная и юная, всего-то возрастом в четыреста годиков, может быть, Схвило — она. И наш на нее засматривается, тоскует, сердцем мается и однажды насмелится преподнести маленький букетик фиалок. Если вдумчиво историю читать — то ведь и об этом в ней написано.

Пошли мы — я и Тетия. И девять ворот крепостных прошли бы, как раньше проходили. Но между третьими и четвертыми воротами… да, между третьими и четвертыми воротами Тетия замер. Сначала от первых ворот пошли вправо вниз. Потом от вторых ворот пошли влево вниз. Потом от третьих — снова вправо вниз. Вправо — вниз, влево — вниз. Вправо — вниз, влево — вниз. И между третьими и четвертыми воротами Тетия замер. Шел-плелся сзади, ничем не интересовался. Но ступил на лестницу к четвертым воротам, ступил и замер.

Я тоже увидел. И даже раньше Тетии увидел. Но думал — удастся пройти мимо. Тетия же замер:

— Папа!

— Эх! — сказал я молча.

А Тетия уставился в угол крепости, где в теплой и мягкой тени зубчатой башни меж камней и мусора лежала облезлая гнойная собачка — издыхала. Ей, возможно, местные собаки сказали:

— Издыхать собралась? Иди в крепость. Там спокойно. И издохнешь, как герой, в крепости!

Собачка из последних сил пришла, увидела — правда, спокойно. Нашла место и легла. Все, — подумала, — издохну, как герой.

— Папа! — сказал Тетия.

— Эх! — молча сказал я.

Собачка услышала, виновато и кое-как голову подняла. Возможно, она подняла голову не виновато, а воинственно, с целью защиты. Возможно, наоборот — с просьбой не мешать ей, собачке, уходить в ее, собачью, загробную жизнь, которая, возможно, ничуть не лучше ее этой жизни, собачьей же. Вполне возможно, что было так. Но мне показалось — она подняла голову виновато.

— Э, да ладно! — мысленно сказал я.

А Тетия замер:

— Папа! — и разумеется, глазами — в собачку, и разумеется, догадываясь о том, что именно происходит. А догадываясь, разумеется, — порывом к ней и в рев: — Папа! Собачка умирает! — в смысле: папа спаси ее!

Верят. Верят и одного не понимают наши четырехлетние дети — невсесилия отцов.

Тетия порывом — к собачке, а я тем же порывом его — за шкварник, под мышки и на руки — стой!

— Папа! Папа! — хлестнул ливнем Тетия — в смысле: здесь и сейчас, немедленно яви, папочка, чудо, спаси собачку, ведь ты!.. ну что там им, четырехлетним, — отец?

А я всего-то чуда умею — только ночью разбуженный про крепость Схвило наизусть, как стихотворение, прокричать: Схвилоспихе метхутмет — и так далее. От такого чуда некие ресницы даже не вздрогнули. Тетия же на нее, фиалковым букетиком над отрогом плывущую, и взглянуть не хочет.

Крепко я взял Тетию на руки.

— Пойдем! — сказал.

— Папа! — ткнулся он мне в лицо.

Я не знал, что ему сказать. Не зная, рассердился. Рассердившись, заругался. Заругался и не нашел ничего лучшего, как врать.

— Кто тебе сказал, что она издыхает! — подобно Цопе, заругался я. — Сдохнуть она нашла бы другое место. А она в крепость пришла!

Видно, на ту девушку надо было столь же закричать — так Тетия, враз смолкнув, вперился в меня.

— Да! — стал я ругаться и врать дальше. — Ты в крепость ходишь, чтобы только арбуз слопать? Вот чего тебе в жизни только надо — по крепостям арбузы лопать! Сколько тебе говорил: посмотри крепость Схвило, посмотри крепость Схвило! — птице всего до нее двадцать километров лететь! А собачка поднялась, — да, вот так ловко, сам не ожидая от себя, стая я врать, — а собачка поднялась сюда и подала знак в крепость Схвило. Оттуда сейчас другие собачки спешат ей на помощь. И по пути собирают они собачек в крепости Чала, в деревне Самтависи, в деревне Игоети, посылают гонца в Ламискана.

— Знак? В крепость Схвило? — задохнулся Тетия.

— Ки, батоно! (Да, сударь!) — рявкнул я.

— И они ее спасут? — задрожал Тетия.

— Ки, батоно! — рявкнул я. — И нечего нам тут торчать и им мешаться!

Я бы мог спокойно унести его из крепости, но посчитал необходимым завершить свой каждодневный маршрут, то есть спуститься в самую нижнюю башню, сквозь зубцы и бойницы которой мы повыглядывали на базар, немного поиграли в догонялки, а потом потащились наверх.

Собачка, заслыша нас, снова едва приподняла голову — то ли воинственно, то ли виновато, то ли с просьбой. Я подтолкнул Тетию:

— Хочешь помешать — оставайся!

Тетия потянул меня дальше.

— Ки, батоно! — счастливо оказал он.

В виду музея Сталина из-за своего арбуза он уже приплясывал. Я сурово заставлял его терпеть. Вообще-то можно было зайти в музей Камо. Но я решил — пусть Тетия знает, что не все в жизни так просто. Служительницы музея еще издали замахали руками:

— Скорее, скорее! Разве можно так мучать ребенка?

Этакое случалось ежедневно и почти в одно и то же время, так что увидеть нас издалека им не составляло труда.

После туалета Тетия поведал свою новость про собачку.

— Будет так, как оказал отец! — заверили служительницы. Счастливый Тетия потащил меня смотреть экспозицию. Дома Цопе спросил:

— Опять отец мучал тебя своей Схвило?

— Да, хорошая крепость Схвило! — набычился Тетия.

— А? — посмотрел на меня Цопе.

А что смотреть. Оба мы, я и Тетия, родились уже не на этой земле.