Кавказские новеллы

Охота в осенний день

Мглистая дымка зависла над долиной, и ветер бессилен оказался выжить ее, если, конечно, он хотел это сделать, а не был с нею в сговоре. Он дул сильно и ровно, лишь изредка позволяя себе маленькую шалость порывов.

Вся долина Куры, кажется, была пустою, как во времена монголов. Редкие и согбенные часовенки на холмах усиливали это впечатление, и хотелось в отчаянии кинуться куда-то вслед за монголами или попытаться найти кого-нибудь живого.

В винограднике это ощущение пропало. Небольшие, но крепкие, как мы обычно с похвалой описываем женские груди, дозревали гроздья. И от их вида особо становилось покойно и торжественно.

Машину мы оставили, съехав с дороги, у первых лоз. Собака сразу юркнула в открытую дверцу и обнюхала траву. Ружье было только у Цопе. Я был в качестве подручного собаки. Обязанностью моей было после выстрела бежать вместе с ней поднимать подстреленную дичь, а потом таскать ее. С нами была еще женщина, как полагается, молодая и красивая. Она ни разу не была на охоте и упросила нас взять ее с собой. Ну и к тому же она ни на миг не хотела расставаться со мной. Это меня несколько возносило, и я был с ней великодушен.

Ее мы оставили в машине. При ее нарядах и каблучках было бы верхом глупости позволить ей пойти с нами. Она это понимала и печально смирилась со своей участью. Чтобы ей было чем заняться, я нарвал винограда, вымыл его в чистой, по-российски плавной протоке и посоветовал есть с хлебом. Она благодарно посмотрела на меня. И если бы я был внимательней, то различил бы во взгляде и глубоко запрятанный упрек: вот ты какой предатель, оказывается! — говорили глуби ее темно-синих глаз. — Сам будешь ходить и охотиться, а я буду сидеть одна!

Но я постарался ничего не заметить.

Первой ринулась в виноградник собака, выплескивая всю скопившуюся за неделю сидения дома страсть. За ней пошел Цопе, а я — сзади него на шаг, как того требует безопасность охоты. Зная, что я ни за что не появлюсь впереди или сбоку, Цопе чувствовал себя свободно и мог мгновенно стрелять в любом направлении, откуда только вспорхнет дичь.

Мы прошли по вязким бороздам метров триста. Машины уже не было видно — лозы надежно ее укрыли. Мне все время хотелось полюбоваться видом полого спускающейся к Куре долины и всплывшими вдалеке развалинами монастыря. Но приходилось постоянно быть начеку, чтобы не нарушить интервала.

Я послушно шел за его спиной и хотел, чтобы собака кого-нибудь подняла. Но этого не случалось.

Мы прошли виноградник и вышли к трем орехам, размахнувшимся кронами около глубокого ручья. Может быть, это была та самая протока, в которой я мыл виноград.

За ручьем лежал небольшой, но довольно травянистый лужок. Цопе показал собаке туда. Собака послушно прыгнула через ручей и, уткнув голову в траву, зигзагами пошла по лужку. Мы поотстали, увязнув в ручье, и едва только вышли, как в этот же миг собака припала на передние лапы. Луг взорвался двумя десятками крыльев. Цопе выстрелил. Собака, как только дробь просвистела над ее головой, рванулась и даже взлаяла от полноты чувств. Птичий косяк круто сделал крен влево и пошел в виноградник. Цопе хотел еще выстрелить, но расстояние, видно, было уже большим, и он не рискнул своей репутацией лучшего в округе стрелка.

— Вперед! — крикнул он мне, и я сорвался из-за его спины.

Я не видел, чтобы из стаи кто-то упал, но знал, что Цопе наверняка стрелял не в стаю вообще, а успел поймать цель.

— Ищите, ищите, где-то там! — покрикивал Цопе на нас с собакой, пока вставлял в пустой ствол патрон, потом неторопливо приблизился к нам и тоже начал шарить по траве глазами.

Втроем мы кое-как отыскали свою жертву — довольно крупного бекаса. Я успел схватить его раньше собаки, и она на меня залаяла, требуя, чтобы я исполнял мои обязанности и не мешал ей исполнять ее. Как только бекас был найден, Цопе скомандовал возвращаться в виноградник. Мы опять полезли в ручей, отерли о траву грязь с сапог и, навострившись, стали пробираться сквозь лозы в том направлении, куда скрылась стая. Я несколько раз на шаг-другой отставал, потому что не мог пройти мимо великолепных гроздей, даже в этот сизый день охваченных внутренним свечением. От них сумка моя потяжелела.

Мы пролазали по винограднику час, но больше никого не нашли. Цопе решил менять место, поехать на кукурузное поле или к реке — вдруг в зарослях камыша удастся найти утку.

На фоне недалеких гор и мощного склона долины машина наша была похожа на белую маленькую букашку. Я вспомнил про свою женщину и стал всматриваться в окно. Я был уверен, что она сейчас смотрит во все свои большущие глаза только на меня и улыбается.

— Ну как? — спросил ее Цопе, открывая дверцу. — Не украли тебя?

Она с облегчением и нежной укоризной прижалась ко мне, замерла на миг, совсем не стыдясь своих чувств, потом ответила Цопе, что очень по нас соскучилась.

— Какую женщину ты себе нашел! — воскликнул Цопе. — Один час без тебя жить не может? Смотри, сядет на шею, тогда поздно уж будет! — он говорил по-русски, чтобы могла понять и она.

Собака уселась на переднее сиденье. Виноград из сумки я высыпал к заднему стеклу, где у нас лежал лаваш. Мы поехали к реке.

Ветер здесь был еще упруже. Это чувствовалось даже в машине. Камыши по-овечьи сгрудились и, налезая один на другого, смятенно шарахались в стороны. Извечно покорные ивы, став спиной к ветру, неизвестно кому кланялись. Против ветра в воздухе висели чайки, не в силах продвинуться вперед хоть на вершок.

Одна из них была прямо перед нами. Думала ли она одолеть ветер, сказать никто бы не взялся. Может, ей просто нравилось висеть и она никуда лететь не собиралась.

Я залюбовался ею. Моя женщина взяла меня за руку и тоже показала на чайку. Я в ответ кивнул, мол, вижу. Отар остановил машину.

— Хотите, стрельну?

Моя женщина вздрогнула:

— Не надо!

— А ей ничего не будет! В патроне дробь на перепелку, ей от такой дроби ничего не будет! — сказал Цопе.

Я его подбодрил, а моя женщина запротестовала сильней.

— Скажи ей, что ничего не будет! — попросил меня Цопе. — У чайки пух упругий. Дробь ее даже не коснется!

Чайка всем своим длиннокрылым телом устремилась вперед, но ветер цепко держал ее на месте. Противоположный берег реки чуть отступился от воды, рассыпался галькой и вскинулся витым кряжем. Он был так стар, что на нем ничего не росло, помня злых монгольских коней. И тщетные попытки чаек противостоять ветру были сродни сопротивлению живших некогда здесь людей не знавшим милосердия и усталости гобийским кочевникам.

Вместе с выстрелом чайка чуть качнулась, но тут же выровнялась и продолжила свою тяжбу с ветром. Собака недоуменно завертелась, Цопе прикрикнул на нее, чтобы успокоилась. Мы поспешили отъехать, и моя женщина попросила Цопе больше в чаек не стрелять.

— Я хотел тебе показать, что ничего с ней не будет! — сказал Цопе.

— Мне не надо этого показывать! — сказала моя женщина, и голос у нее был твердый, даже немного возмущенный. Она очень уважала Цопе, и большего возмущения у нее не могло получиться.

— Хорошо, не надо так не надо! — согласился Цопе. — Только бекаса мы убили, можно было. А в чайку даже стрельнуть нельзя. Несправедливо выходит, а, сестренка? — и он глянул на нее в зеркало.

— Бекас — это охота, а чайка — это убийство! — так же твердо и немного возмущенно ответила она.

Цопе хотел возразить, но промолчал.

Из-за поворота выплыл морщинистый величественный утес, развернув нам навстречу старинную чеканку пещерного города-крепости.

— Ой, что это? — спросила моя женщина, завороженная.

Я ответил, что это Уплисцихе, пещерный город, что он весь выдолблен в скале. Цопе мой тон не понравился. Он неодобрительно посмотрел на меня через зеркало и сказал по-грузински:

— Перед старым сними шапку, перед малым и слабым склонись! не для нас сказано? — потом перешел для моей женщины на русский. — В каком веке Уплисцихе строился?

— В шестом веке уже вовсю стоял! — ответил я и хотел сказать еще кое-что, но Цопе перебил.

— Пещерный город Уплисцихе, — передразнил он меня и взорвался: — Полторы тысячи лет стоит! На него, как на храм святой, молиться надо!

Потом мы ехали и молчали, поглядывая через реку, пока можно было, пока не въехали в тополевую рощицу, скрывшую от нас город-утес. Здесь мы опять вышли из машины. Ветер был такой плотный и ровный, будто был не ветер, а сама Кура после дождей. Тополя выгнулись в одну сторону, и у них не было никакой возможности хотя бы на миг распрямиться.

Цопе оставил нас около машины, поручил развести костер и испечь бекаса. Сам, прихватив собаку, пошел на недалекое камышовое озерко.

При таком ветре разводить костер было все равно, что на дне реки, но я решился, зная, как примерно отреагирует Цопе, возвратясь и не увидя костра.

— Даже огонь зажечь не научился! — скажет он и добавит: — Чем ты там занимаешься!

Там — это где я живу, в России. Моя женщина оттуда, я собрался на ней жениться и привез ее как бы на смотрины.

Само собой, задание Цопе распределялось самым древним образом. Я вытряхнул бекаса из сумки под ноги моей женщине и пошел собирать хворост.

— Что я буду с ним делать? — позвала она с тревогой. Я, не оглядываясь, осуждающе взмахнул рукой, мол, не овцу же ей свежевать досталось. Она, видимо, думала иначе и, когда я пришел с хворостом, стояла с тушкой бекаса в руке.

— Я не умею! — с печалью призналась она, расценивая свое неумение как большой грех.

Я опять осуждающе махнул рукой, но потом снисходительно хмыкнул в ус. Красивой была моя женщина, и даже эта беспомощность, как хозяйку ее не украшающая, очень шла ей.

— Цопе скажет: где такие женщины живут? — сказал я, немного ее поддразнивая, и стал укладывать хворост для костра.

— Этого-то я и боюсь! — призналась она. — Увидит меня неумехой и будет тебе говорить: зачем на такой женишься!

Я в горделивом снисхождении улыбнулся:

— Огонь разожгу — сделаю!

Но костер у меня не получался. Спички гасли, не успев вспыхнуть. Я пожалел о русской бересте, поискал бумагу и, не найдя ни у себя, ни в машине, был готов вцепиться пятерней в макушку. Как же встарь люди в такую погоду раскладывали огонь?

Ну да, накрыться буркой и зажечь — чего проще! Но моя большая фланелевая рубаха с чужого плеча, одетая мной за неимением ничего более подходящего для охоты, бурку заменить не могла. Под нее сильно дуло, пламя отрывалось от спички и куда-то девалось, не успев коснуться пучка тонких сухих прутиков, призванных по моему разумению заменить бересту.

Эту тщету застал Цопе, удивился и даже забыл заругаться.

— Э! — сказал он и тут же опустился рядом на колени. — Дай-ка мне!

Я отдал ему спички и попытался загородить его от ветра. Он поправил в костре по-своему, но и у него ничего не получилось.

— Он думает, что сильнее нас! — сказал Цопе про ветер, встал, вынул из багажника ведро, опустил в бензобак шланг, всосал в себя — и рябая от срываемых ветром брызг струйка бензина ударила в дно ведра.

Бензин он вылил на хворост. Первая же спичка свое крохотное перышко пламени превратила в жаркое огромное крыло.

— Ну вот! — удовлетворенно отметил свой успех Цопе. — Дай-ка мне это! — указал он на бекаса.

И моя женщина, потупясь, протянула ему нашу добычу.

Цопе заметил ее смущение и ободряюще бросил:

— Ничего. Не уметь не стыдно. Стыдно не хотеть уметь.

Он ощипал бекаса, вспорол брюшко, требушинку отдал собаке, обмазал тушку солью, нанизал на прут и ткнул в угли.

Потом мы ели, косточки бросали собаке, с достоинством ждущей своей доли. Достоинство ее, впрочем, было напускным. Собака была женского пола, характер ее потому был несколько суетлив. И когда кто-нибудь, по ее разумению, слишком долго задерживался с косточкой, она не считала зазорным прямо указать на это, нетерпеливо гавкая и перебирая лапами.

Вместе с бекасом мы съели виноград и лаваш. Я пожалел, что у нас не было с собой вина. Тут, в окрестностях Уплисцихе, не лишнее было бы сказать тост-другой. Но я подумал, что Цопе за рулем и с моей стороны нечестно мечтать о вине.

По дороге обратно я вспомнил, что сегодня воскресенье и на базаре торгуют гончары. Я давно уже хотел увезти домой наш кувшин, чтобы зимой было на чем погреться глазам. Мы завернули на базар, хотя уже было довольно поздно и едва ли кто мог там быть. Но базар был еще открыт. Я походил среди глиняной посуды, попередвигал кувшины, и так и сяк их рассматривая, потом наконец выбрал один, уплатил и побежал к машине. Кувшин был так себе, даже немного кривоват. Но он был так гулко и тревожно звонок, что напомнил мне колокол Уплисцихе, услышанный мной не столь уж давно, но живущий во мне как бы с детства.

Вечером ветер образумился и небо просветлело. На севере цепочкой вытянулись горы Главного Кавказа. Было хорошо видно и Казбек, и Эльбрус. Моя женщина долго смотрела в их сторону и никак не верила, что враз можно видеть эти два исполина, даже на карте отстоявшие друг от друга на расстоянии, внушающем уважение. Ее устремление передалось и мне. Я некоторое время смотрел туда же. Потом у меня появилось ощущение, не смотрят ли так же вот на горы и Уплисцихе, и часовенки, и крепости, и сады, и наши дома, и не пережили ли они все невзгоды, бури и пожары только потому, что у них была возможность опереться на эту чистоту и эту вечность. Я подивился своему ощущению — подобного со мной не случалось.

«Не женское ли это влияние! Горазды ведь они на всякие такие штучки!» — подумал я.

За ужином, когда были выпиты тосты по обычаю, Цопе вдруг сказал, что хочет выпить за сегодняшний день, который бы в нашей жизни да еще не раз повторился.

— Давно мы с тобой не охотились! — сказал он.

— Разве это охота — одного бекаса убили! — заглушая новое свое ощущение, воскликнул я.

Цопе не сказал ничего, только взял кувшин, встряхнул его, определяя, сколько в нем осталось, и позвал жену, чтобы принесла еще. Это вообще-то мужское дело — прикасаться к вину. Но жена у него очень кроткая и благородная. Ее прикосновения вину не вредят.

— Ты скажи своей женщине, — сказал Цопе, глядя мимо меня на трепещущие среди виноградных листьев звезды. — Скажи, что Цопе зря никого никогда не тронет!

— Э, да она уже все давно забыла! — хотел я его успокоить.

— Стоило ли бы речь заводить, если бы запомнила! — сказал Цопе.

Мы сидели, два брата. Рядом сидели наши женщины.