Кайсё

Токио — Марин-Он-Санта-Клауд, Миннесота — Нью-Йорк

Столь ранним утром Токио пахнет рыбой. Причиной тому, возможно, река Сумида, до сих пор земля обетованная для многих рыбаков. Ила же, подумал Николас Линнер, это из-за того, что стального оттенка облака давят на город, подобно усевшемуся на татами нежданному и прожорливому гостю.

Где-то далеко за горизонтом над вершинами гор уже всходило солнце, но здесь, в центре столицы, было еще темно. На небе обозначился лишь намек на утреннюю зарю.

Поднимаясь наверх в безостановочном персональном лифте в свой офис компания «Суйрю» в районе Синдзюку, Николас размышлял о трудном разговоре и трудных решениях, ждущих его в «Сато интернэшнл»; этим промышленным гигантом, кэйрэцу, он заправлял вместе с Нанги Тандзаном.

Нанги, осмотрительный японец, раньше занимал пост первого заместителя министра международной торговли и промышленности. Сейчас же они с Николасом, решив объединить усилия, договорились о слиянии своих компаний — «Томкин индастриз» и «Нанги Сато интернэшнл».

Примечательно, что в прошлом оба унаследовали высшие посты в руководстве своих компаний. Нанги — от умершего брата лучшего друга, Николас — от покойного тестя. По этой и по многим другим причинам между ними сложились такие отношения, которым были не страшны любые испытания.

Николас вышел из кабины лифта на пятьдесят втором этаже, прошел через пустынный отделанный тиком и хромом холл, миновал безлюдные кабинеты и офисы и очутился в своей конторе, которая вместе с рабочими апартаментами Нанги занимала все западное крыло этажа.

Он подошел к низкому дивану, стоявшему у широкого окна, и уселся, глядя на раскрывавшуюся под ним панораму города. В дымке смога, по цвету напоминавшей слабый зеленый чай, на горизонте смутно виднелись очертания горы Фудзи.

Он знал, что очень скоро ему придется вернуться в Америку, и не только для того, чтобы сидеть лицом к лицу с Харли Гаунтом и вести с ним разговоры, его ждали в основном встречи с влиятельными чиновниками в Вашингтоне, настроенными враждебно против возрастающей мощи Японии. Гаунт нанял человека по имени Терренс Макнотон, профессионального лоббиста, с тем чтобы тот защищал его интересы, однако Николас начинал ощущать, что в такое беспокойное время одного доверенного лица маловато. Уже несколько лет подряд Николас собирался слетать в Вашингтон, но Нанги до сих пор удавалось убедить его в том, что его присутствие здесь необходимо, — отстаивать интересы фирмы уже от проамерикански настроенных японцев.

С неоспоримой логикой Нанги настаивал: японцы, дескать, не увидят в нем итэки, чужака-варвара.

Отец Николаса, истый англичанин, полковник Дэнис Линнер в сердцах японцев старого поколения занимал особое место: в свое время, а именно после второй мировой войны, будучи старшим офицером штаба генерала Макар-тура, он оказал ему неоценимую помощь в установлении контактов с высшими японскими сановниками и выработке демократической Конституции, действующей до сих пор. Смерть полковника широко освещалась в национальной печати; на похороны его пришло не меньше народу, чем если бы это были похороны императора.

Присутствие Нанги Тандзана Николас ощутил прежде, чем увидел его. Сейчас Нанги было чуть за пятьдесят. Облик его обращал на себя внимание: невидящий правый глаз был полуприкрыт навсегда вывернутым наружу веком. Если бы не это, то его лицо было бы лицом дипломата, постигшего все тонкости мироздания и умевшего найти выход из любого сложного положения.

Нанги негромко постучал концом своей трости, рукоятку которой украшала вырезанная голова дракона, в дверь кабинета Николаса. В зависимости от времени суток самочувствия и погоды походка Нанги менялась: давали знать себя изувеченные на тихоокеанском театре войны ноги.

Мужчины приветствовали друг друга тепло, лишь для приличия соблюдая минимум официальности. Встреча выглядела бы совсем иной, если бы в помещении присутствовал кто-то третий.

В дружеской атмосфере они молча наслаждались зеленым чаем, затем перешли к деловым проблемам — они хотели обсудить стратегическую линию своей компании до того, как придут остальные сотрудники.

— Новости весьма паршивые, — начал Нанги. — Я не смог достать того количества денег, которое, как ты считаешь, даст нам возможность развернуться во Вьетнаме.

Николас вздохнул.

— Какая ирония — дела-то ведь идут очень даже неплохо. Посмотри отчеты за прошедший квартал. Спрос на Сфинкс Т-ПРАМ значительно превышает наши нынешние производственные возможности.

Т-ПРАМ являлся запатентованным компанией «Сато интернэшнл» компьютерным чипом — единственным на рынке чипом с защищенной программируемой памятью.

— Вот почему, — продолжал Николас, — нам необходимо как можно быстрее разворачивать наше дело во Вьетнаме. Налаживать новое производство, расширять производственные мощности, отвечающие требованиям наших стандартов, — это, конечно, изнуряющий марафон, но с этим нельзя медлить.

Нанги пригубил свой чай.

— К сожалению, Сфинкс — это только один кобун в огромной структуре бизнеса кэйрэцу. Не все филиалы работают так хорошо.

Кобуны являлись дочерними компаниями в системе кэйрэцу — конгломерата.

Николас понял намек компаньона. В отличие от компании «Томкин индастриз», «Нанги Сато интернэшнл» и до слияния всегда имела доступ к капиталу. Сейчас же в Японии неожиданно были введены новые основополагающие правила. За последние годы баланс японских корпораций, в отличие от американских, крутанулся от значительного актива к угрожающему пассиву. Коммерческие банки наложили лапу на все основные кэйрэцу. В случае с компанией «Сато» это был Банк развития Даймё. Задушевные отношения внутри самих кэйрэцу давали возможность брать займы по низким ставкам и на очень выгодных условиях.

Сейчас же обстановка изменилась — экономика Японии трещала по швам, такого еще не было со времен ужасов послевоенного периода. Все началось в 1988 году с ошибочных усилий правительства поднять экономику, испытывающую первые болезненные приступы от чрезмерного усиления иены, путем искусственно раздутого земельного бума. Министры рассудили, что инвестиции внутри самой страны ослабят, по крайней мере, до определенного предела, достоинство иены. Теория сработала — но до поры до времени. Затем цены выскочили за пределы реальности. И все равно японские бизнесмены — тугие кошельки, упивающиеся своим мнимым успехом, — продолжали вкладывать деньги в недвижимость. Неминуемо пузырь лопнул. Перегруженные своей же собственностью, эти дельцы не могли больше сбывать акции даже с изрядной скидкой и буквально в одночасье теряли свои огромные состояния.

Бойня продолжалась, расширяясь подобно кругам на воде. Банки, выдававшие практически неограниченные кредиты под казавшуюся абсолютно надежной недвижимость, остались с собственностью без права пользования ею и, следовательно, без достаточного количества капитала. Чтобы хоть как-то возместить огромные убытки, банки были вынуждены сбывать собственность должников, но и тем не менее в течение года их приходно-расходные книги были заляпаны красными пятнами[2], кровью, единственно признаваемой банкирами.

Банк Даймё не был исключением. В отличие от многих других банков он выдержал удар, однако переживал исключительно трудный период, и его потери в значительной мере отражались на деятельности «Сато интернэшнл». Не далее чем шесть месяцев тому назад Нанги был вынужден заменить председателя правления Банка развития Даймё, однако, тем не менее, ситуация по-прежнему оставалась неподконтрольной. Это заставляло его испытывать чувство унижения, поскольку он сам когда-то в свое время был управляющим банком.

— Однако, так или иначе, взыскать капитал нам просто необходимо, — настаивал Николас. — Если мы не завоюем вьетнамский рынок, и как можно быстрее, то нас обойдут другие кэйрэцу.

— Мне требуется еще некоторое время, чтобы обдумать ситуацию, — в который раз — напомнил Нанги. — Мы только открываем для себя Вьетнам, и я не до конца доверяю его правительству.

— Ты хочешь сказать, что вовсе не доверяешь вьетнамцам.

Нанги, покачивая рукой, задумчиво глядел на чаинки в стакане. Он не любил, когда между ними возникала напряженность. Даже тогда, когда Николас несколько лет назад первый раз поехал в Сайгон, чтобы нанять этого парня Винсента Тиня в качестве директора их вьетнамского филиала, Нанги и то был обеспокоен. Тинь был вьетнамец, и Нанги подумал, что, говоря о недоверии к вьетнамцам, Николас был прав. Уже столько денег вгрохали в этот странный новокапиталистический Вьетнам, а Николас подбивает его на новые расходы. А что будет, если вернутся коммунисты и национализируют весь частный бизнес? Они с Николасом в таком случае потеряют все.

— Эти люди представляют для меня загадку, — сказал Нанги, поднимая глаза.

— И вьетнамцы бывают разные.

Нанги покачал головой.

— Китайцы в Гонконге тоже разные, однако я не боюсь иметь с ними дело. Они изворотливы, но, должен признаться, мне нравятся их интрига. А к вьетнамцам у меня такого чувства нет.

— Именно поэтому вьетнамцами занимаюсь я, — возразил Николас. — Ты только взгляни на наш баланс — доход от производства небольшого количества товаров, который мы имеем благодаря распорядительности Винсента в Сайгоне, просто астрономический. Подумай сам, что будут значить низкие затраты на производство для тех кобунов, чья прибыль все время снижается.

Конечно, Николас прав, думал Нанги, в этих делах он дока. Кроме того, нельзя не отдать должное его способностям предвидеть дальнейший ход событий в бизнесе.

— Хорошо, кивнул Нанги, — я сделаю все возможное, чтобы разыскать необходимые средства.

— Великолепно, — согласился Николас, вновь разливая чай по чашкам. — Ты не пожалеешь о своем решении.

— Надеюсь. Я собираюсь возобновить свои контакты с якудза, я буду вынужден сделать это.

— Если только ты знаком с кайсё, — заметил Николас без малейшего сарказма.

— Мне известно, что ты не испытываешь уважения к якудза, но ведь ты и не пытался даже понять их. Меня удивляет, каких трудов тебе стоит осознавать каждый новый аспект японского стиля жизни.

— Якудза — это гангстеры, — сухо заметил Николас. — О каком понимании можно тут говорить?

— На этот вопрос я не могу ответить, — сказал Нанги. — Никто не может, успокойся.

— Чего я не могу понять, так это твоих связей с ними. Оставь их вместе с их грязным бизнесом.

— Это все равно что сказать: не вдыхай азот вместе с кислородом. Невозможно.

— Неудачное сравнение. Ты считаешь, что терять с ними связь не невозможно, а непрактично.

Нанги вздохнул — он знал, что этот его аргумент не явится решающим в споре с другом, в спорах он всегда проигрывал.

— Тогда отправляйся к своему Кайсё, — заявил Николас, — или как его там.

Нанги покачал головой.

— Кайсё — это оябун над всеми оябунами. Босс над всеми боссами семейных кланов якудза. Но смею тебя уверить, что такого человека не существует. Этот термин состряпал какой-то умный якудза для того, чтобы полиция знала свое место и не высовывалась. Под Кайсё подразумевают таинственного главнокомандующего. До тех пор, пока в сознании чужаков будет витать мысль о существовании некоего квазимифического босса над всеми оябунами, в иерархии якудза будет сохраняться некий не доступный ни для кого уровень. Это позволяет им окружать себя мистическим ореолом и повышать свой авторитет всякий раз, когда полиция инсценирует для обывателей рейды по игорным притонам. — Он подался вперед на своем кресле. — Все мои контакты с якудза и полученные мною сведения говорят о том, что Кайсё — это миф.

Их разговор постепенно переключился на излюбленное детище Николаса — проект разработки компьютера «Хайв», который оказался крепким орешком: американская фирма «Хайротек инкорпорейтед» под эгидой правительства вела переговоры с Николасом по вопросу его разработки, но позже отказалась от всяких обязательств.

— Меня больше всего беспокоит то, что «Хайротек» не отвечает на телефонные запросы Харли Гаунта. Я разрешил ему возбудить судебное дело относительно несоблюдения компанией «Хайротек» условий контракта. Кроме того, я дал ему указание упомянуть в качестве соответчика и правительство США.

— Правительство? — обеспокоенно переспросил Нанги.

— Да. По-моему, за всем этим именно оно и стоит. Не компании, а члены правительства всегда были сильны в обструкции.

Он рассказал Нанги о том, как продвигаются дела с проектом «Ти». Николас не случайно выбрал это название: по-японски это означает мудрость. Именно ему принадлежала идея ориентировать целый кобун — подразделение компании — на разработку проекта Ти. Он представлял собой создание совершенно нового поколения компьютеров, которому не требовалось никакое программное обеспечение: его возможности в буквальном смысле ограничивались только возможностями пользователя. А программное обеспечение машине не требовалось потому, что действовала она по принципу взаимодействия нейронов человеческого мозга. Экспериментальная модель компьютера содержала более тысячи крошечных «кубиков», заменявших чипы, и каждый из них состоял из шестидесяти четырех электронных нейронов, механизм функционирования которых был подобен работе головного мозга человека. Машина должна была работать по принципу аналога: правильное решение, как его определяет пользователь информации, возбуждает в нейронной сети импульс тока одной величины, ошибочное — иной. Таким образом, компьютер сам обучается тем функциям, которые от него требуются, и никакое программное обеспечение ему уже не нужно.

— Хотя на первый взгляд и может показаться, что «Рико» первой выбросит на рынок свои нейронные компьютеры, — заметил Николас, — тем не менее я уверен, что наш «Ти» значительно опередит их по технологии.

Их утренняя встреча тет-а-тет на этом закончилась.

Нанги поднялся, взял трость и направился по коридору в свой кабинет.

Следующие без малого два часа Николас провел за телефонными разговорами с ответственными за производство директорами фирмы в Бангкоке, Сингапуре, Сайгоне, Куала-Лумпуре и Гуанчжоу. Если бы не такая отвратительная связь, он затратил бы на эти звонки гораздо меньше времени. Он уже привык к тому, что его обрывали на середине фразы, долго не соединяли или соединяли ошибочно. Однако звонки в эти некогда бывшие захолустными города становились все более необходимыми для бизнеса.

Наконец мучительные переговоры с «третьим миром» были закончены. Он взглянул на часы в решил заварить себе еще чаю.

Не успел он взяться за ручку тяжелого железного чайника, как раздался звонок его личного прямого телефона. Он уставился на аппарат. Слишком рано для прямой линии, пронеслось у него в мозгу. Исполненный самых дурных предчувствий, Николас поднял трубку.

— Moshi-moshi?

— Мистер Линнер? Николас Линнер? — Голос ему был незнаком.

— С кем я говорю?

— Я представляю интересы Микио Оками. Вам говорит о чем-нибудь это имя?

Николас почувствовал, как тяжелые удары сердца отдались у него прямо в горле.

— Откуда у вас номер моего телефона? — Он с трудом контролировал свое дыхание.

— Микио Оками шлет вам свои наилучшие пожелания, — прозвучало в трубке. — Оками-сан привык предусматривать все.

Его собеседник сделал некоторую паузу. Николас мог отчетливо слышать его ровное дыхание.

— Оками-сан желает...

— Перезвоните по этому телефону. — Николас быстро продиктовал восемь цифр. — Жду звонка через десять минут.

После того как он положил трубку, ему потребовалось шестьдесят секунд, чтобы привести дыхание в норму. Затем в течение пяти минут он занимался гимнастикой дзадзэн. Но даже медитация не смогла удержать его от нежелательных воспоминаний.

Перед смертью отец сообщил ему, что Микио Оками был его другом, и другом весьма необычным. Полковник рассказал сыну, что обязан японцу жизнью и что если тот когда-либо свяжется с ним, то Николас должен знать, что никто кроме него не в состоянии Оками помочь.

И вот, после всех этих лет, раздался звонок.

Николас вышел из кабинета, направился по коридору к лифтам. Президентская кабина ждала его. Войдя, он нажал кнопку первого этажа, не отдавая еще себе отчета в том, куда именно он хочет отправиться.

В конце прошлого года Николас и Нанги решили купить первый этаж в здании Суйрио-билдинг — после того как прогорел располагавшийся там до этого ресторан французской кухни. У них была идея: превратить это огромное пространство в три этажа высотой в роскошный ночной клуб под названием «Индиго».

Как только он вышел из лифта, в ноздри ему ударила смесь запахов штукатурки, лака, красок, разогретого клея. Старший над строительными рабочими сразу же узнал его, поклонился и протянул Николасу каску, которую тот без лишних слов надел, и тут же направился к висевшему на стене телефону.

Звонок раздался ровно через тридцать секунд.

— Слушаю.

— Мистер Линнер?

— Говорите.

— Так вот. — В этой короткой фразе звучала сложная гамма чувств. — Теперь, как я понимаю, мы можем говорить спокойно. Хорошо, что нас соединили так быстро.

Николас смотрел в пространство, которое вскоре в соответствии с прихотливым замыслом архитектора должно было стать интерьером модного ресторана.

— С кем я все-таки имею честь? Вы меня знаете, а я...

— Я являюсь служащим у Микио Оками. Мое имя вам ничего не скажет. Вы помните о своем обещании?

— Да, конечно.

— Оками-сан нуждается в вашей неотложной помощи.

— Понимаю.

— Он хочет, чтобы вы поехали в Венецию. Билет первого класса ждет вас в представительстве «Эр Франс» в аэропорту Нарита. Поторопитесь, вам нужно быть там по меньшей мере за два часа до вылета, рейс назначен на девять сорок.

— Сегодня вечером? Не могу же я бросить... — Николас вдруг осознал, что на том конце провода трубка уже мертва.

Он отошел от телефона. Пыль от штукатурки сверкала в лучах мощных вольфрамовых ламп, которые позволяли видеть все трещины и неровности на стенах отделываемого помещения.

Он думал о том, как мало рассказал ему в свое время отец о загадочном Микио Оками. Иногда, Николас, сличается так, что человек, стремящийся к достижению своей цели, идет до конца, говорил Денис Линнер своему сыну, когда тому не было еще и тринадцати лет. Значит, эта цель, должна быть достигнута, во что бы то ни стало. Сейчас ты еще слишком молод, но, поверь мне, цель бывает подчас настолько важна, что средствами должно пренебречь. Невозможно всю жизнь прожить святым; часто приходится идти на компромиссы, каким бы тяжелым и горьким это ни казалось. Поэтому надо быть благодарным судьбе, когда она сводит тебя с такими людьми, как Микио Оками.

После этого телефонного разговора слова отца показались Николасу неожиданно исполненными какого-то зловещего смысла. Даже тогда, еще будучи ребенком, Николас понял, что Микио Оками был якудза. Сейчас он уже понимал, что в то сложное послевоенное время отец в своей деятельности не мог не столкнуться с влиятельными и подчас темными силами японского общества. Николас помнил слухи о том, что гангстеров якудза нанимало командование американской оккупационной армии для подавления рабочих забастовок в 1947-1948 годах, якобы инспирированных и финансируемых коммунистами. Безжалостные якудза вполне подходили для этой междоусобной войны, поскольку являли собой ярых сторонников капиталистического устройства общества, готовых умереть за свободу своей страны и злобно ненавидящих левых экстремистов.

Но если уже в то время Микио Оками был главарем якудза, а в послевоенные годы, по расчетам Николаса, ему было не менее тридцати, то сейчас ему, по всей видимости, уже около восьмидесяти. Это слишком почтенный возраст для того, чтобы продолжать дирижировать оркестром, состоящим из гангстеров, полиции, правительства и бюрократов. А может быть, ему просто требуется подмога, чтобы противостоять силе и влиянию других могущественных кланов?

Ни в том, ни в другом случае перспективы Николаса не радовали.

Вернувшись в офис, Николас быстро продиктовал своей секретарше Сэйко Ито две памятные записки: одну, подтверждающую его отъезд, и другую — относительно самых неотложных дел, включавших в себя ответы на срочную корреспонденцию, личную переписку, звонки и факсы. Он послал факс в Сайгон Тиню, уведомляя его о том, что не сможет приехать по меньшей мере в течение недели, а затем сделал еще несколько телефонных звонков.

С этим все, подумал он. А как быть с Жюстиной? Ей это не понравится. Уже одно то, что он отказался отвезти ее в Штаты, было само по себе плохо, а теперь он был вынужден оставить ее одну в Японии. Как же случилось так, что она столь ненавидит эту страну? Может, причиной тому ее нежелание учить язык, тоска по дому, отвращение к японской нации? Скорее всего, и то, и другое, и третье. Кроме Нанги у нее в Токио почти не было знакомых, она сама заточила себя в добровольную изоляцию. А может быть, и не сама? Может быть, он был несправедлив к ней? Или его просто раздражали ее вечные придирки?

Естественно, всему этому можно было найти свои объяснения. Жюстина была беременна дважды. Первый ребенок, девочка, умерла вскоре после родов. А менее года назад, когда она была на шестом месяце, у нее случился выкидыш. В своем отчаянии она не могла найти никакого утешения.

Николас обхватил голову руками, перед его глазами встал образ трехнедельной дочери — посиневшее личико в окошке кислородной палатки.

Из коридора до его ушей начали доноситься звуки — сотрудники компании спешили на свои рабочие места. В тот момент у него не было желания никого видеть, поэтому он выскользнул из офиса через боковую дверь, по винтовой лестнице спустился на один пролет вниз и очутился в прекрасно оборудованном гимнастическом зале. Там он переоделся в спортивную рубашку, шорты и кроссовки и три часа посвятил вначале аэробике, затем выполнил упражнения для укрепления мышц живота, далее последовала тренировка с гирями и под конец — отработка техники излюбленных боевых систем: айкидо, кендо и различных вариантов Аксхара — древнейшего искусства, название которого даже не имеет эквивалента в японском языке. В результате всех этих действий он вначале очистил свое тело, затем сознание и на завершающем этапе — дух от шлаков и токсинов, которыми так богата окружающая среда в современном мире.

Николас был широкоплечим и мускулистым мужчиной. Однако не столько атлетическое сложение, сколько необыкновенное присутствие духа делало его исключительно грозной фигурой. Передвигался он так мягко, будто его ноги являлись частью пола или земли. При первом взгляде на него появлялось явственное ощущение того, что никакие, даже самые исключительные, меры не сдвинут его с намеченного пути. У него были необычные, слегка раскосые глаза, доставшиеся от матери; щеки, нос и подбородок были отцовские — суровое и одновременно далекое от плакатности обаятельное лицо, черные вьющиеся волосы с легкой проседью.

Сам он не замечал этого, однако те, кто был еще жив, из хорошо знавших полковника Линнера отмечали удивительное сходство между отцом и сыном, проявляющееся в овале лица, форме носа, линии губ и подбородка. Его отец, в жилах которого была замешана кровь римлян и кельтов в большей степени, чем варваров-саксонцев, обладал исключительным даром быть одновременно и воином и дипломатом. Знавшие их обоих утверждали, что сын унаследовал все эти качества.

Мать Николаса Цзон была родом из Юго-Восточной Азии, и Николас только совсем недавно смог решить загадку ее происхождения. Она была тандзян, так же как и дед Николаса, китаец, удочеривший ее.

Обученные волшебству и тайнам Тау-тау тандзян, чьи предки восходили к покрытому мифическим покровом Древнему Китаю, были колдунами-воинами, владели искусством настолько опасным и начиненным такими потенциальными возможностями, что хранили его в секрете и в течение многих веков почти никто не знал о его существовании.

Основу Тау-тау составляла кокоро, сердцевина космоса. Кокоро — это оболочка жизни. Как в физике возбуждение элементарных частиц ведет к различным энергетическим реакциям — свету, теплу и звуку, так и возбуждение космической оболочки возвещает о рождении ее собственной неземной энергии.

Аксхара и Кшира — Дорога Света и Путь Тьмы — являлись двумя основными понятиями Тау-тау. Николас, который совсем недавно начал обучаться на основе Аксхара, тем не менее приобрел уже достаточный опыт и даже одержал победу над двумя приверженцами Кшира. Отчасти это ему удалось потому, что он использовал дар, переданный ему его дедом Со Пэном, — драгоценные мистические тайны тандзянов. Они явились своего рода психическим оружием, под разрушительное воздействие которого попал даже Канзацу, неравнодушный к Кшира.

Канзацу обучал Николаса Аксхара, однако сам все это время был тайным приверженцем Кшира, и именно Кшира чуть не погубила Николаса. В полном смысле слова Кшира погубила Канзацу. Он уверил себя в том, что сможет удерживать в себе две эти противоположности, а также в том, что у него хватит сил, чтобы держать Кшира под контролем, используя только в исключительных случаях, но он ошибался. Скверна начала сочиться, причем так медленно, что он сам не был в состоянии осознавать это; она отравила его, отвратив от добра и повернув в сторону зла.

Чем больше Николас изучал Аксхара, тем больше ему становилось понятным искушение Канзацу, поскольку он пришел к выводу, что по некоторым аспектам одной Дороги Света недостаточно. Хотя никаких свидетельств с тех древнейших времен не сохранилось, Николас подозревал что некогда эти две противоположности являлись частями единого целого. На каком этапе это целое раскололось и почему — на этот вопрос он не находил ответа. Возможно, в какие-то давно забытые времена сознание человека, даже такого человека, как тандзян, уже не могло больше использовать знания Кшира во благо, возможно, соблазн проявить силу стал так велик, что его не смогли укротить даже эти древние маги и колдуны.

В любом случае то, что когда-то было единым, сейчас навечно разделено такой философической пропастью, что сторонникам Аксхара запрещено вникать в мрачные тайны Кшира.

Однажды Канзацу упомянул о треку — Освещенной энергии, причем говорил с таким благоговением, будто беседа касалась какого-либо божества. Если когда-либо и существовала точка соприкосновения — реальная или воображаемая — между Аксхара и Кшира, уверял Канзацу, то находиться она должна была в корёку. Он не подавал виду, но осознание того, что, несмотря на все его величайшее мастерство в Тау-тау, он не смог овладеть Освещенной Энергией, должно быть, причиняло ему сильнейшую боль и наносило сокрушительные удары по его самолюбию.

После смерти Канзацу Николас в своих изысканиях пришел к еще одному выводу: корёку — это, скорее всего, Путь, крошечная точка опоры, позволяющая целому раскрываться подобно распускающемуся цветку.

Он назвал это целое Сюкэн — Владычество, где в сознании человека могут существовать Аксхара и Кшира, обе полусферы Тау-тау, без разрушающего влияния последней.

Однако корёку — это не разновидность глубокой медитации. И как ни мало у него было сведений, ему было абсолютно ясно, что корёку доступен лишь избранным — тем, кто родился с некоей психической особенностью. Без нее никакие занятия, медитации и заклинания не помогут достичь корёку.

Николас никогда не сталкивался с тем, кто постиг корёку, и поэтому не имел возможности проверить свои теории на практике. К тому же он и сам не знал, есть ли у него самого эта особенность, дающая доступ к корёку. Только кто-либо другой, настолько же одаренный, мог сказать ему об этом.

Иногда, просыпаясь среди ночи, Николас ловил себя на мысли, что в своих сновидениях он существует в Сюкэн и, подобно своим предкам, владеет веема секретами Тау-тау без каких-либо ограничений — вся сфера Аксхара-Кшира послушна его командам. Основываясь на своих снах, Николас все больше утверждался в мысли, что корёку — это единственный путь к Сюкэн.

Но и наяву, отделавшись от сновидений, он чувствовал, что, стоит ему протянуть руку, и... вот корёку, доступ в неведомое, еще одна секунда и...

Однако утром, когда он окончательно просыпался, эта уверенность покидала его, он испытывал жгучее чувство потери чего-то важного, и слезы наворачивались на глаза.

Тем не менее Николас осознавал, что перед ним лежит целый еще не исследованный мир. И желание познать эту терра инкогнита более всего и удерживало его в Японии, хотя в значительной мере усложняло взаимоотношения с женой Жюстиной, которая мечтала вернуться в Америку.

Мысли о тоскующей по дому жене были очень болезненны. Николас опустил веки и прикрыл глаза руками. Даже сейчас, у себя в офисе, вдали от дома, ее боль передавалась ему, и душа его страдала подобно тому, как страдает душа человека, слышащего плач ребенка. И все же какая-то мрачная бездонная пропасть пролегла между ними. Когда началось это отчуждение? Николас увлекся Тау-тау, попробовал на вкус, примерил на себя и обнаружил, что чувствует себя в ней, как в старом добром пиджаке. Разлад, видимо, начался тогда, когда Николас обнаружил, что он тандзян. А может быть, он слишком далеко отошел от того мира, в котором живет большинство людей? Может быть, его взыскания в Тау-тау дали толчок к развитию своего рода аномалии, от которой он никак не может избавиться? Он не думал, что это так, однако преодолеть эту пропасть отчуждения был не в состоянии.

Иногда он испытывал явственное чувство гнева по отношению к жене. Вот уже сколько лет она живет в Японии, но не сделала ни малейшей попытки освоиться в этой стране. Своих друзей, кроме Нанги, у нее не было, да и с тем она подружилась в результате его настоятельных и продолжительных усилий. До сих пор она выражала типичное для западного человека недоумение по поводу нравов и обычаев коренных жителей, их церемониальности и вежливости. А хуже всего было то, что она начала выказывать слепую нетерпимость и открытое негодование в отношении японцев, — Николас не раз замечал это в ходе своих деловых контактов.

Следуя науке, преподанной ему Канзацу, Николас начал погружаться в себя, пока не достиг кокоро — сердцевины всего сущего. Затем, выбрав нужный ритм, начал воздействовать на оболочку кокоро, создавая психический резонанс, трансформирующий мысли в дела.

Чем глубже он погружался в Аксхара, тем плотнее его окружало отражение кокоро; сознание Николаса росло до тех пор, пока не заполнило всего пространства гимнастического зала и не вырвалось сквозь стены наружу. Он увидел раскинувшийся перед ним город, затем Николас как бы на огромной скорости пронесся через него, и образ городской суматохи начал затуманиваться. Одновременно с выбросом психической энергии спало ощущение каких-либо ограничений, и Николас вырвался из тисков Времени.

Снаружи, в блестящей темноте, прошлое, настоящее и будущее существовали лишь как бессмысленные определения несуществующих понятий. Он еще не знал, какой выбрать путь в этом пространстве или как лучше использовать его необозримые горизонты. На это уйдут многие годы испытаний и ошибок. Разумеется, хорошо было бы иметь советчика, но единственный другой тандзян умер у него на руках, раздавленный безжалостными силами Тау-тау.

Трудно сказать, как долго Николас исследовал этот свой новый мир, поскольку в таком состоянии понятия времени для людей но существует, ощущается лишь привкус того, что ты где-то снаружи, в окружении сновидений, в состоянии, когда часы и даже целые дни могут быть спрессованы до уровня микросекунд.

Когда Николас вновь открыл глаза, он чувствовал себя бодрым и освеженным; призрак несчастий Жюстины еще слабо витал в воздухе, но вскоре полностью рассеялся.

Во время его тренировки несколько раз принимался звонить стоящий в углу гимнастического зала радиотелефон, и, хотя Николас знал, что звонят именно ему, он не обращал на него внимания. Персонал привык к его непостоянному графику работы, сотрудники понимали, что если он не берет трубку, настоятельно беспокоить его следует лишь в случае крайней необходимости.

Николас постоял под холодным душем, затем попарился, вновь принял душ и переоделся. Даже образ его испускающей последний вздох малышки был на время вычеркнут из памяти.

За дверью гимнастического зала его ждала Сэйко. Верная своей рабочей этике, она захватила с собой папку с бумагами и, сидя на ступеньке винтовой лестницы, делала какие-то заметки, вносила исправления, словом, не прекращала трудиться на своего босса.

— Сэйко, — позвал Николас.

Она вскочила, захлопнула папку, низко поклонилась и, распрямляясь, отбросила назад свои блестящие черные волосы. Ее красота, кажущаяся из-за прозрачной кожа такой хрупкой, стала еще более заметной за то время, что она работала его секретаршей.

— Линнер-сан, — сказала она. — Я приняла два факса с исковыми заявлениями наших нью-йоркских адвокатов против «Хайротек инкорпорейтед». Мне кажется, вам перед отъездом следует их просмотреть.

— А ты сама их просматривала? — спросил Николас, когда они поднимались по винтовой лестнице к нему в офис.

— Да, сэр. У меня есть сомнения относительно пунктов «6-а» и «13-с».

— Сэйко, я не знаю, как долго буду отсутствовать, — сказал он, когда они поднялись на этаж. — Тебе придется привыкать полагаться на собственное мнение и самой принимать решения. Запомни, я тебе доверяю. — Входя в кабинет, Николас улыбнулся ей. — А сейчас расскажи мне о твоих сомнениях по поводу подготовленных заявлений.

По ее ясному и четкому ответу Николас понял, что она неплохо разбирается во всей этой юридической чертовщине.

— Согласен, — заключил он, когда она закончила. — Внеси необходимые исправления и перед уходом дай мне проглядеть проекты новых заявлений. Посмотрю, как ты справишься с этой проблемой. Если у меня не будет замечаний, мы отправим их по официальным каналам в Нью-Йорк. — Перед тем как она ушла, он добавил: — И скажи Нанги-сан, что мне необходимо с ним срочно увидеться.

И вот я в этом гнусном мотеле на автостраде 95 подумала Маргарита Гольдони. Что я здесь делаю? Должно быть, я потеряла голову. Нет, не голову, напомнила она себе самой. Свободу.

Они остановились в десяти милях от небольшого городка в штате Миннесота. Именно это место в своей безграничной мудрости ФПЭС избрала в качестве убежища для Доминика Гольдони. Ему были выданы новые документы, выделен дом, два автомобиля, числился он инженером-конструктором — консультантом одной из фирм. Все было сделано — комар носа не подточит.

Роберт настоял на том, чтобы она взяла вместе с ними Франсину; это требование привело ее в ужас, однако она вполне ясно понимала его соображения. Имея ее и Франсину в заложницах, он мог не опасаться Тони.

Вполне естественно, первой реакцией Доминика было желание убить Тони. Медленно, сказал он тогда ей. Я буду убивать этого сукина сына так медленно, что у него глаза вылезут из орбит от боли. Очень по-венециански. Однако Маргарита возразила: Лом, Тони нужен нам обоим" — и он успокоился, раздумывая о том, что она сама разберется в своем чувстве ненависти и уязвленного самолюбия. А когда она предложила встретиться наедине и поговорить, он согласился. При таких обстоятельствах, посчитал он, в этом есть смысл.

На протяжении всего пути в Миннесоту она умоляла Роберта отпустить Франсину. И каждый раз тот поворачивал к ней голову и мило улыбался, будто он не похититель, а ее любовник.

Если бы их было двое, то они могли бы полететь на самолете, рассуждала она, но следовало думать и о Франсине — поэтому он заставил ее отправиться в путь на ее же «БМВ». Кроме того, ей было ясно, что любой другой вид транспорта неминуемо оставит след. В автомобиле же Роберт всегда сумеет увидеть преследователей и принять соответствующие меры. С другой стороны, он вынудил ее оставить мужу послание, в котором она написала, что, если похититель заметит за собой наблюдение, он немедленно убьет Франсину. Такое сообщение заставит задуматься любого человека, а сицилийца в особенности.

Откровенно говоря, ее не раздражало бесконечное сидение за рулем, наоборот, каждая новая миля пути вселяла в нее ложное чувство безопасности. Здесь, на бескрайних американских дорогах, они очутились как бы вне временных рамок, затерявшись среде мелькающих то тут, то там парков, магазинчиков, кафе, автомобильных стоянок; ей казалось, что она уже и сама забыла, куда они едут, иногда же ловила себя на мысли, что теряет ощущение реальности, воспринимая происходящее как ночной кошмар. Кроме того, она ощущала облегчение, явственное, как приступ боля, от того, что рассталась с Тони.

Когда они пересекли границу штата Миннесота, Маргарита осознала неотвратимость дальнейших событий.

В придорожном мотеле она горько расплакалась. Изнуряющее жужжание насекомых заглушалось лишь шумом проезжающих мимо автомобилей. Для нее уже не имело значения, в городе она или в сельской местности, поскольку ее существование замкнулось в каком-то сумрачном мире, подобно застывшей в янтаре мухе.

Франсина, которую в течение всего пути Роберт пичкал наркотиками, спала на кушетке, которую принес хозяин мотеля. Роберт, сидя на кровати, читал номер «Форбс» с таким видом, будто не Тони, а он — ее муж. Она вытерла слезы и замерла; когда же начала забираться под одеяло, он отложил журнал и проговорил:

— Завтра увидим твоего брата, и на этом все закончится.

— Что произойдет? — Маргарита так дрожала, что натянула одеяло до самого подбородка.

Роберт долго не отвечал. Она чувствовала его, его тепло, слышала его медленное и ровное дыхание, вдыхала его своеобразный, но приятный запах, но поднять на него глаза не могла.

— Постарайся заснуть, — говорил он мягко, почти нежно, и Маргарита наконец осмелилась взглянуть на него. В бледном фиолетово-голубом свете неоновых ламп и светящихся насекомых, пролетающих в комнату сквозь оконную сетку, подобно пеплу, его лицо было красиво. В ее воображении пронеслась мысль, что он ее любовник и стоит ей погасить свет, как он нежно повернется к ней.

Она закрыла глаза, тщетно пытаясь выдать это наваждение за реальность, как будто усилием воли, словно колдовскими чарами, можно было разрушить ловушку, в которую она попала.

В ту последнюю, переломную для нее ночь Маргарита не переставала думать о возможных путях спасения. Естественно, Доминик настоял, чтобы она взяла Франсину с собой. Роберт явно предвидел это, сам требовал того же ибо прекрасно знал, что побег с девочкой, находящейся в наркотическом состоянии, невозможен. Он знал, о чем Маргарита думает. У нее оставался единственный шанс: чтобы спастись, она должна его убить.

Она не представляла, как это может произойти, — у нее вполне бы хватило мужества пустить ему пулю в висок или вонзить нож в сердце, — ее мучил вопрос, сможет ли она умело воспользоваться оружием, если оно попадет ей в руки.

У Роберта была старомодная опасная бритва. Она приметила ее в их первую ночь на пути в Миннесоту. Привязанная к кровати, она видела в зеркале ванной его отражение — он брил руки. На его теле почти не было волос, но и от последних он явно старался избавляться.

Единственным местом, куда он разрешал ей ходить, была ванная, однако полностью закрывать дверь, не говоря о том, чтобы запереться, было невозможно. Даже сидя на унитазе, она хоть и не видела его самого, однако всегда чувствовала его присутствие. Также ее мучили постоянные мысли о Франсине, которой Роберт каждое утро вливал в рот какое-то снадобье. У него был целый пакет с аккуратно уложенными в нем коробочками и флакончиками. Прятал он его в чемоданчик, там же он хранил и бритву — последнюю надежду на спасение.

Каждый вечер он примерно в течение часа молол в ступке какие-то корешки и травы, добавляя затем в полученный порошок жидкость из своих флакончиков. Чем он занимался? Запахи, которыми наполнялся номер гостиницы после его алхимических опытов, действовали на нее устрашающе. Маргарита явственно ощущала тепло, воспринимаемое ее обонянием, и эти неведомые ей трансформации также пугали ее.

По своей природе она не была суеверной, тем не менее его каббалистические священнодействия нервировали ее. Он как бы владеет способностью превращать реальность в кошмар. Она вполне могла представить его стоящим в темном углу и выворачивающим наизнанку тень, материализуя ее.

— Я гашу свет, — сказал он, потянувшись к выключателю ночной лампы.

— Подожди, — прошептала она. — Мне нужно в туалет.

С перекошенным от страха лицом она пересекла комнату и, прикрыв за собой дверь, зашла в ванную. Снимая ночную рубашку, она слышала, как он встает с кровати и вслед за ней, сдерживая дыхание, идет к дверям ванной. Слышать его, но не видеть — в этой ситуации Маргарита чувствовала себя еще хуже, чем если бы он был перед ней, поскольку ее воображение репродуцировало перед глазами его облик, облик злого призрака, способного проходить сквозь стены и в любой момент добраться до нее.

Намеренно громко Маргарита помочилась, вытерлась, спустила воду. После этих скудных маневров, направленных на то, чтобы ввести его в заблуждение, она повернулась к раковине и левой рукой открыла кран. Одновременно правой рукой достала из открытого чемоданчика опасную бритву.

В этот момент она с ужасом поняла, что не все до конца продумала. Где она будет прятать от него эту бритву? Маргарита могла вообразить только одно место, поэтому, не теряя ни секунды, она, согнув колени и раздвинув ноги, начала затискивать бритву в свою плоть. Это было непросто, однако она воспринимала боль как осязаемое подтверждение своего желания осуществить задуманное.

Дрожащей рукой она выключила воду и вышла из ванной. За дверью в полутьме ее дожидался Роберт.

— Закончила?

Она кивнула. Ей было страшно вымолвить даже слово. В кровати она нырнула под одеяло и отвернулась от него. Роберт выключил свет. Маргарита не переставала чувствовать его, ей казалось, что это ощущение будет продолжаться вечно: странная смесь страха и возбуждения, смущающая и пугающая.

Она положила руку на покрытый волосами лобок и указательным пальцем нащупала бритву. Маргарита еле сдерживала дрожь. Она прикрыла глаза, пытаясь унять готовое выскочить из груди сердце, разыгравшееся воображение нашептывало ей, что сердцебиение может ее выдать.

Почувствовав его руку у себя на плече, Маргарита вздрогнула.

— Ты дрожишь.

Из ее груди вырвался слабый стон.

Он знал, о чем она думает.

— Что ты имеешь в виду?

— Я вижу, как ты вся дымишься от полыхающей в тебе энергии.

В темноте Маргарита повернулась к нему лицом.

— Ты видишь... что?

— Я способен видеть ауры. Это возможно. Меня обучали.

— Хорошо. Значат, ты видишь, что я напугана. А что ты ожидал? Одна с ребенком...

Кажется, ее голос дрогнул. Она облизала пересохшие губы, пытаясь взять себя в руки. Маргарита почувствовала, как при мысли о том, что он способен видеть внутри нее, читать ее самые сокровенные мысли, под мышками и по спине потекли струйки пота.

— В конце концов, все мы одни в этом мире наедине с нашими грехами.

Маргарита вздрогнула.

— Я никогда не была одна. С тех пор, как я себя помню, мне всегда доводилось быть в компании мужчин: отец, брат, затем приятели, возлюбленные, муж. Что значит быть одиноким? Свобода не сводится...

— Я всегда был одинок, — в задумчивости перебил ее Роберт. — Даже на самой людной улице большого города я чувствую себя одиноким.

— Разве у тебя нет каких-нибудь родственников... друзей?

— Тот, на кого я могу по-настоящему рассчитывать, — ответил он, — так это я сам.

Впервые, подумала Маргарита, он приоткрыл свою угрожающую оболочку. Этот человек ущербен, мелькнула у нее мысль.

— Все мои родственники мертвы. Это опасно.

Маргарита взглянула на него с явным недоумением.

— Что опасно?

Он продолжал рассматривать потолок, разукрашенный бликами бледного фосфоресцирующего света.

— Семью... — ответил он после некоторой паузы, — семью иметь опасно.

— Нет, нет. Ты ошибаешься. Когда на душе тяжело — семья это единственное утешение. Случись какая-нибудь трагедия, семья всегда придет на помощь.

— Трагедии разрушают семьи.

— Ты утратил способность по-настоящему любить. Ущербен.

— Мы встаем с рассветом. Спи, — сказал он.

Она наблюдала за ним, теперь уже боясь повернуться на другой бок.

— Боже Всемогущий! Неужели ты думаешь, что я смогу заснуть.

Что испытывает человек, думала она, когда на его глазах погибают мать, отец, сестра? Даже в мыслях трудно представить. Будь она, к примеру, актрисой, ей ничего бы не стоило проливать горькие слезы, глядя на распростертые перед ней залитые красной краской, имитирующей кровь, тела, проливать до тех пор, пока режиссер не крикнул бы: «Стоп, камера». Но в реальной жизни? Нет, никогда.

— Иди ко мне, — прошептал он, однако для нее его голос прозвучал подобно грохоту камнепада в горах.

Ей потребовались считанные секунды, чтобы осознать: руки Роберта потянулись к ней.

Ей захотелось рассмеяться, плюнуть ему в лицо, но она чувствовала внутри себя бритву, нагревшуюся от ее тепла, кроме того, к ее ощущениям подмешивалось и нечто иное — непостижимое, легкое, как дуновение ветерка, эмоциональное возбуждение, которое не дало возможности ее губам раскрыться.

Позже Маргарита будет вспоминать и удивляться тому, как быстро она очутилась в его объятиях, прижавшись к нему, подобно ребенку, и тому, что в его руках она чувствовала себя такой защищенной, какой не чувствовала себя никогда в жизни.

Что с ней происходит? Она не находила ответа. Может быть, ему удалось очаровать ее, опоив своим магическим зельем? Она начала вспоминать, когда последнее время ела и пила. Не подмешал ли он ей чего-нибудь в еду? В ужасе Маргарита не могла вымолвить ни слова.

— Как похожи эти ссадины на подпись, сделанную его рукой.

Он наложил кончики пальцев на поврежденную кожу; сознание Маргариты как бы отключилось от исходящего от него тепла, которое по каким-то таинственным каналам вливалось туда, где было больше всего боли.

Он наклонился к ней, и она почувствовала давление его языка в тех местах, где были эти ссадины, затем боль исчезла, исчезло даже представление о том, что эти места когда-то болели.

Маргарита вздрогнула, ощутив его язык у себя на шее, там, где мягко пульсировала сонная артерия. Затем его язык сделал нечто такое, от чего Маргариту захлестнула волна желания. Она почувствовала, как напряглись ее соски и стало мокро между бедер. Ее рука моментально скользнула вниз. Вся в ее смазке, бритва, теперь уже свободно, покинула место своего хранения и очутилась у нее в ладони. Теплое от ее соков орудие смерти.

Маргарита сжала бритву в кулаке, ее губы приоткрылись, давая выход скопившемуся в груди воздуху. Указательным пальцем она вытащила лезвие и приготовилась.

Его язык скользнул в ложбинку между грудей, в точку, всегда являвшуюся для нее зоной наивысшего возбуждения. Он знает, подумала Маргарита.

Лезвие начало свой путь, как будто по собственному желанию; голодный зверь, жаждущий крови, стремящийся кромсать мясо и рвать сухожилия.

Убей его немедленно, сказал ей внутренний голос. Ведь именно этого ты хочешь. Его смерть позволит вам выбраться из ловушки.

Она быстро закрыла глаза и, натужно выдохнув, полоснула его бритвой в том месте, где их тела не соприкасались, и была возможность для замаха.

Смертоносная сталь прошлась по его телу, но, вместо того чтобы ранить или убить, не оставила на его животе даже царапины.

Маргарита увидела, как он усмехнулся, обнажив даже в темноте хорошо заметные крепкие белые зубы. Одну руку он сомкнул вокруг ее запястья, а другой крепко сжал лезвие бритвы.

Маргарита онемела от изумления, когда он разжал пальцы, — ни капельки крови.

— Потрогай, — сказал он, — лезвие не заточено. Бритва, которой я пользуюсь, находится в другом месте.

Он еще шире раскрыл в улыбке рот.

— Я чувствовал, что ты наблюдаешь за мной; в тот раз, когда я брил волосы, ты так и впилась глазами в бритву. Я знаю, что такое алчность, и я чувствовал, чего ты так страстно желаешь. Тебе нужна была бритва... я тебе ее дал.

— Нет, — в изнеможении прошептала Маргарита, роняя бритву на полоску простыни между ними. — Ты мне ничего не дал.

Во рту она ощутила резкий вкус желчи. Маргарита подумала, что ее должно стошнить.

— Напротив, — возразил он, вновь заключая ее в объятия. — Я дал тебе то, что более всего важно, — вкус мести.

Он вновь дотронулся языком до ее кожи.

— Мне интересно, Маргарита, как ты нашла этот вкус? Лучше или хуже, чем ожидала? Приятный вкус, не так ли?

Она не отвечала и только постоянно сглатывала слюну, пытаясь избавиться от этого ужасного привкуса желчи. И вновь подумала она, он знает.

— Отвечай мне! — этот неожиданный громкий возглас ошеломил ее.

— Да, — пролепетала она.

— Я так и думал, — заключил Роберт с каким-то непонятным удовлетворением, удивившим Маргариту. — Ты бы непременно меня убила. У тебя есть это в крови.

Она ощущала запах его дыхания — запах каких-то пряностей, чувствовала стук его сердца.

— Я не хочу это слышать.

— Что же еще я тебе дал, Маргарита? Есть необходимость рассказать тебе? Благодаря мне ты познала намерение... намерения сделать все, что угодно, — он дотронулся до ее сосков, вливая в них огнедышащую лаву. — Сейчас ты убедилась, что я знаю тебя лучше, чем ты сама.

Маргарита лежала неподвижно, не обращая внимания на закрытую бритву, оказавшуюся у нее под ягодицей, и пыталась разобраться в своем отношении к нему и избавиться от этого непонятного всеиспепеляющего страстного желания, не с ужасом осознавала, что сделать этого не сможет.

Медленно, словно ее тело весило тысячу фунтов, Маргарита повернулась на другой бок, свиной к нему.

За окном проносились автомобили, моторы жужжали, подобно насекомым.

Дом. Когда-то Николасу кроме дома ничего другого и не нужно было. Его коттедж был расположен на окраине Токио. Поначалу, когда он только выкупил его — в свое время дом являлся собственностью его покойной тетки Итами, — его строение снаружи и внутри являло собой образец чисто японского архитектурного стиля; постепенно усилиями Жюстины японский интерьер кардинально изменился: она выписывала из Штатов, Италии и Франции облицовочную плитку, обои, настилы, мебель до тех пор, пока он уже не смог узнавать столь близкое когда-то его сердцу жилище.

Снаружи дом, построенный из камфорного дерева, и окружающий ландшафт не претерпели существенных изменений — Жюстина еще не успела приложить к ним пуки, хотя неоднократно высказывалась в том плане, что неплохо было бы ликвидировать всю эту тщательно отманикюренную карликовую флору и разбить сад с многолетними растениями в традиционном английском стиле. Отказывая ей в том, чего она в действительности хотела, — вернуться назад в Штаты, Николас был не в силах отказать ей в этой маленькой компенсации, дающей хоть какое-то ощущение дома.

Делая крутой поворот на опасном участке дороги при подъезде к дому, Николас думал о том, что все эти ухищрения в конечном счете ни к чему не привели — жена как была, так и осталась в постоянном напряжении, а он лишился обстановки, в которой чувствовал себя уютно и спокойно. Даже стройка, ведущаяся невдалеке от дома, не могла заглушить в нем любви к этому месту. Последние полмили он ехал на малой скорости. И это не было лишено здравого смысла — не успел он свернуть на подъездную дорожку, как перед ним вырос гигантский скрепер, расчищающий место для фундамента будущего дома. Николас был вынужден отъехать на дорожку своего соседа, чтобы дать возможность проехать этому чудовищу.

Жюстина ждала его. Он увидал ее сразу, как только вышел из машины и ступил на усыпанную гравием дорожку в саду. Когда она расстраивалась или сердилась, ее карие глава становились зелеными, а в левом глазу плясали какие-то загадочные красивые чертики.

Он не успел ее еще поцеловать, как она сообщила:

— Звонила Сэйко. Неужели ты был так занят, что не мог позвонить сам?

Повернувшись на каблуках, она направилась к дому. Он последовал за ней.

Когда они прошли на кухню, Николас сказал:

— По правде говоря, я был не в своей тарелке. Мне было необходимо заняться тренировкой, чтобы успокоиться.

Он прошел мимо нее к столику и начал готовить зеленый чай.

— О Господи! Ты стал точно таким же, как и твои японские друзья. Как только дело доходит до разговора, ты начинаешь готовить это зеленое пойло.

— Я всегда рад поговорить с тобой, — возразил Николас, отмеривая порцию тщательно нарезанных чайных листьев.

— Зачем ты просил Сэйко звонить мне?

— Я не просил. Она посчитала это своей обязанностью.

— Значит, она ошиблась.

В керамическом чайнике закипела вода. Он снял чайник и аккуратно налил кипяток в чашку.

— Ну как ты не можешь понять? Здесь добросовестность ценится превыше всего...

— Черт возьми! — Разъяренная Жюстина смахнула чашку со стола. Чашка ударилась об стену и разбилась вдребезги. — Я устала слушать твои рассказы о том, что важнее всего для японцев! — Она не обращала внимания на красное пятно, растекшееся по ее запястью там, куда попал кипяток. — А что важнее всего для американца?! Почему мне нужно приспосабливаться к их обычаям?

— Ты живешь в их стране, и ты...

— Но я не хочу здесь жить! — По ее щекам потекли слезы. — Я больше не могу этого выносить — чувствовать себя чужаком и ощущать их скрытую враждебность. Я устала от всего этого. Ник! Я не могу запомнить ни одного их обычая. Меня тошнит от всех этих ритуалов, формальностей, церемоний. Я сыта по горло тем, что меня пихают на улицах, выталкивают из очереди, когда я хочу воспользоваться общественным туалетом, толкают локтями на платформах метро. Как могут люди с такой гипертрофированной вежливостью у себя дома быть такими хамами в общественных местах? Это выше моего понимания.

— Я уже говорил тебе, Жюстина, что если место не принадлежит кому-то конкретно, являясь общественным, то японцы считают: нет необходимости проявлять вежливость.

Жюстина плакала и вся дрожала.

— Эти люди ненормальные, Ник! — Она повернулась к нему. — Если ты собираешься оставить меня наедине с этими психопатами, то мог бы, по крайней мере, сам сообщить мне об этом.

— Извини. Сэйко просто выполняла свою работу.

— Чересчур уж она старательная.

— Как ты можешь сердиться на нее за ее добросовестность? — Он внимательно посмотрел на жену и неожиданно был поражен странной метаморфозой, произошедшей с его домом. Так бывает с вещами, которые в магазине выглядят хорошо, а при дневном свете — паршиво. — Дело ведь не в звонке Сэйко, не так ли?

Она отвернулась и положила ладони на стол. Ее волосы растрепались, спина была болезненно худа.

— Нет, не в звонке, — ее голос звучал как-то странно. — А в самой Сэйко.

По линии ее плеч, по широко расставленным ногам Николас определил, что она находится в диком напряжении. Сама того не ведая, она заняла стойку, свойственную ярмарочным борцам, призывающим кого-нибудь из зрителей померяться с ними силами.

Николас хотел было ответить, но, поразмыслив, понял, что каждое его новое слово она будет использовать для продолжения скандала.

Жюстина повернулась, ее лицо потемнело от гнева, который она слишком долго сдерживала.

— У тебя что, роман с Сэйко?

— О чем ты говоришь?

— Скажи мне, черт побери, правду! Даже неприятная правда будет лучше этого ада подозрительности.

— Жюстина, Сэйко — моя секретарша. И не более того. — Он сделал шаг в ее направлении.

— Это истинная правда? Покопайся получше в своей душе, прежде чем ответить.

— У тебя есть какие-то основания мне не верить?

Глядя на ее искаженное душевной болью лицо, Николас не выдержал, его сердце смягчилось:

— Жюстина...

— Ты постоянно был вместе с ней.

— Это было необходимо.

— Возил ее в Сайгон... — плечи Жюстины вздрогнули.

— Она знает Вьетнам значительно лучше, чем Нанги и я. Без ее помощи мне не удалось бы развязаться со своими делами в Сайгоне.

Николас подошел к жене и нежно ее обнял.

— О Господа, Ник, извини. Я не знаю...

От его прикосновения все ее напряжение улетучилось, и теплая волна прокатилась через нее к нему. Он наклонился к уже готовым для поцелуя губам Жюстины, и ее рот с жадностью овладел его языком. Она заливала Николаса своим теплом, отогревала его тело, размораживала, казалось, в буквальном смысле слова, смерзшиеся от горечи ее обвинений кости мужа.

С ее стороны было несправедливо подозревать его в измене. Он это знал, однако сам с горечью осознавал, что и с его стороны несправедливо вынуждать жену жить в стране, которую она презирает и неспособна понять.

Николас расстегнул на ней блузку и начал ласкать ее груди — соски напряглись и потеплели. Ее рот не желал расставаться с его языком, и Николас, скользнув руками по ее талии, сначала расстегнул ковбойский ремень, а затем помог ей спустить джинсы с бедер.

Его мужская стать восстала с неодолимой силой, и он с нетерпением попытался прижать жену плотнее к себе, однако Жюстина с какой-то удивительной силой оттолкнула его и опустилась перед ним на колени. Брюки она сняла с него с большим знанием дела.

— Жюстина...

Ее пальцы сомкнулись вокруг основания его изнемогающей от желания плоти, а рот прильнул к вершине. Он попытался поднять жену, но Жюстина не позволила ему это сделать. Сейчас он не хотел этого, не хотел видеть ее покорность, замешанную на страхе потерять его; Никола-су было досадно, что ради того, чтобы удержать его в своих руках, она готова на все. Ему всего-навсего хотелось затеряться в глубине ее недр, забыть обо всем, слиться с ней в единое целое и тем самым доказать жене свою преданность и невозможность жизни порознь. Однако ее деловитый язык и жадные губы вскоре лишили его возможности здраво рассуждать, и он, утопив пальцы в волосах Жюстины, чувствовал лишь движения ее головы, которая то приближалась к нему, то вновь удалялась.

Наконец он все-таки нашел в себе силы оторвать ее от себя. Николас приподнял ее, как ребенка, и ее ноги сомкнулись вокруг него. Целуя жену, Николас ощущал запах секса на ее губах, рукой он чувствовал, что она раскрылась и ждет. Хриплый стон вырвался из ее груди, когда она поглотила его до самого основания. Ее движения были настолько бешеными, что ему ничего не оставалось, как подстраиваться под предложенный ритм. Он чувствовал пульсацию ее живота в моменты, когда соски скользили взад-вперед по его груди, дрожь ее сокровенных мускулов, между которыми он сейчас обитал, слышал тяжелые, на грани изнеможения, всхлипы.

В этом акте не было никакой техники, лишь подобие звериной схватки — стремление к наслаждению и, естественно, к боли: Жюстина укусила его так, что на теле выступила кровь. Это явилось стимулом к началу оргазма — импульс, рожденный меж ее бедер, прошелся по всему телу, и она задрожала как в лихорадке, затем громко вскрикнула, и слезы потекли из уголков ее плотно запахнутых глаз. Под тучей ее волос Николас мог лишь чувствовать ее, осязать все стадии ее секса — оргазм следовал за оргазмом — эти ее содрогания переполнили и его самого, и он последовал за ней. Николас ощутил ее нетерпеливую руку у себя на мошонке и услышал над ухом ее бессвязное бормотание.

Прижав Жюстину к себе, Николас опустился на пол. Она судорожно всхлипывала, а он не переставал целовать ее в губы, щеки, глаза, лоб и виски.

— Жюстина, Жюстина, как только я вернусь из Венеции, обещаю тебе, мы уедем в Нью-Йорк.

Долгое время она молчала, ее голова покоилась у него на плече, полуоткрытый рот вдыхал запах его пота и крови. Когда наконец она взглянула на него, он увидел в ее глазах безнадежное отчаяние. На душе его стало муторно.

— Пожалуйста, Ник, не уезжай.

— Я... Жюстина, у меня нет выбора.

— Умоляю тебя, останься со мной хотя бы еще на несколько дней. Отвлекись от своей работы, от... всего. Мы уедем из города, съездам на природу, в Нару, ведь ты так это любишь.

— Звучит это все прекрасно, но никуда поехать я не смогу, не в моих силах...

— Тогда расскажи мне, какие такие важные дела у тебя в Венеции. Клянусь, я постараюсь понять.

— Старинному другу моете отца требуется помощь.

— Кто он?

— Не представляю.

— Ты хочешь сказать, что даже не знаешь его?

— Жюстина, перед смертью моего отца я дал ему слово. Мой долг его сдержать.

Она покачала головой, по щекам вновь потекли слезы.

— О, вновь мы вернулись к тому же. Твой долг. А в отношении меня у тебя разве нет обязанностей?

— Пожалуйста, постарайся понять.

— Видит Бог, я старалась, но этого японского понятия гири, долга обязанности, я не могу осмыслить. И ты знаешь, к какому выводу я пришла? Не желаю больше постигать всю эту ахинею. — Она медленно поднялась и опустила на него глаза. — Вначале был твой бизнес, затем дружба с Нанги, затем поездка с Сэйко в Сайгон. Сейчас этот... долг перед отцом, которых скончался много лет тому назад, и необходимость помогать кому-то, кого ты даже не знаешь. Господи, ведь ты такой же ненормальный, как все они.

— Жюстина...

Он потянулся к ней, но Жюстина, повернувшись, быстро выскользнула из кухни в прихожую. Он услышал звук захлопнувшейся двери, но не сделал ни малейшей попытки последовать за ней. Какой смысл?

Преисполненный горестными раздумьями, Николас встал и неторопливо одеревеневшими пальцами натянул брюки, затем, стараясь не шуметь, через черный ход вышел на улицу. От низко стелющихся облаков исходил туман, окутывающий землю, подобно полам халата призрачных даймё, древних чародеев. Он пересек сад и, сам того не заметив, очутился на склоне сопки, в рощице, аккуратно усаженной деревцами гинкго, древнейшими из древнейших; белые стволы напоминали вытянувшихся во фронт стражников, бронзового цвета двудольные листочки трепетали на ветру, как пальцы оракула.

Он не имел ни малейшего представления, куда идет, до тех пор пока не достиг вершины сопки и не заметил едва видневшегося в клубящемся перламутровом тумане лежащего у подножия озера.

Отец, подумал Николас.

Ступив на заболоченный берег, Николас, согнувшись, долго вглядывался в гладь озера, будто смотрел в волшебное зеркало, способное раздвигать рамки временя, В этом зеркале он увидел полковника и себя самого, юного и несмышленого. Старший Линнер преподносил ему в подарок Исс-хогай, настоящий дай-катана, длинный самурайский меч. Много лет спустя Николас бросил меч в это озеро.

Сейчас он явственно осязал этот меч, будто вернулся в тот далекий день, когда решил расстаться со смертоносным оружием. Перед глазами промелькнула картина вертикально падающего в воду клинка. Прошлое и настоящее слились воедино, казалось, протяни руку — и вот он, меч, у тебя в ладони.

Тогда Николасу казалось, что ему не нужна сила, способная нести смерть. Сейчас же он ни в чем не был уверен — в его прошлой жизни с отцом и в нынешней жизни с Жюстиной постоянно существовало нечто неуловимое, непознанное, не дающее покоя.

У полковника, которого Николас любил и боготворил, была, тем не менее, своя особая жизнь, не имеющая ничего общего ни с ним, ни с Чонг. Через много лет после смерти полковника Николас узнал, что тот убил опасного политического радикала по имени Сацугаи. Сацугаи был мужем тетки Николаса, Итами, и, хотя та его презирала, все же оставалась его женой. Этот поступок полковника чуть не стоил Николасу жизни — сын Сацугаи Сайго охотился за ним, чтобы убить и отомстить за отца.

Телефонный звонок от Микио Оками всколыхнул доселе тихую заводь.

Тайная жизнь полковника. Что их связывало с Микио Оками? Почему он завел друзей среди гангстеров якудза? У Николаса не было ответов на эти вопросы. Он лишь явственно осознавал, что в поисках этих ответов ему придется вновь окунуться в прошлое.

Наконец он поднялся и так же тихо, как и пришел сюда, отправился домой. Его путь лежал через лес и поляну, через сады и каменистые тропинки, проложенные много веков тому назад. Очутившись у себя на кухне, он долго смотрел в окно, разглядывая криптомерии и карликовые клены, чьи веточки плавно колыхались на ветру.

Отойдя от окна, он подошел к столику, достал чашку, отмерил порцию зеленого чая матя.

Вертя в руках бамбуковую мешалку[3], он ждал, когда закипит вода.

Харли Гаунт пребывал в состоянии кризиса, масштабы которого могла сравниться разве что с масштабами кризиса, охватившего Бробдингнег[4]. Плохо уже то, что компания «Томкин-Сато индастриз» весла убытки из-за уступчивости демократов, поддерживающих пагубную изоляционистскую экономику, наряду с ревностными христианами-неофитами; сейчас же положение совсем усложнилось — штаб-квартира компании, расположенная в Манхэттене, в буквальном смысле слова была осаждена обывателями, введенными в заблуждение развешанными по улицам плакатами, возвещавшими о «примирении неприятелей».

Да падет проклятие на голову проклинающего, подумал Гаунт, мрачно глядя из окна своего офиса на собирающихся демонстрантов. Подобно горному орлу, наблюдал он со своей высоты за тем, как передвижная телестанция компании Си-эн-эн медленно въезжала в расступающуюся толпу. Спустя несколько минут подъехали машины и местных телевизионщиков. Самыми последними, как обычно, подтянулись радиорепортеры.

Господи, подумал он, как мне не хватает Николаса. Объединение с компанией «Сато интернэшнл» занесло их так высоко, что падение с этой вершины представлялось Гаунту немыслимой катастрофой.

Неожиданно раздался мелодичный гудок интеркома.

— Сьюзи, это мистер Линнер? — вежливо спросил он секретаршу.

— Боюсь, что нет, мистер Гаунт. Но у вас была назначена встреча на десять часов.

— Что за встреча?

— Ну как же, этот человек звонил вам вчера вечером. Перед уходом я еще доложила вам, что занесла эту информацию в ваш компьютер.

— Я не...

Гаунт оторвал свой живот от подоконника и взглянул на дисплей.

— Кто такой, черт побери, этот Эдвард Минтон?

— Он из Вашингтона, — ответила Сьюзи так, как будто это могло ему что-то объяснить. — Он прилетел первым утренним рейсом, чтобы увидеться с вами.

Гаунт почувствовал, как у него похолодело в животе. Он никогда не любил подобного рода ощущений. Эти демократы просто зациклились на японской тематике. Судя по их высказываниям, экономическая война готова была вот-вот разразиться, и вся Америка жила якобы только надеждами на благотворительную помощь демократической партии — единственной силы, способной защитить страну от неслыханного унижения, замышлявшегося в тайных покоях Императорского дворца в Токио.

Он вспомнил, что в последнее время уже неоднократно замечал символ Японии — восходящее солнце, перечеркнутый диагональной красной полосой...

В этой мечте работников рекламы, способных свести самые сложные проблемы к примитиву, он видел всего лишь признак морального банкротства собственной державы.

На секунду Гаунт прикрыл глаза. Он был крупным мужчиной, в котором жира было ничуть не меньше, чем мускулов. Выйдя из колледжа, он пришел к довольно распространенному мнению, что, раз обретя хорошую спортивную форму, ее вовсе нет нужды поддерживать постоянными упражнениями. Появляясь на бейсбольной площадке, он в свое время наводил ужас на соперников, и только травма плеча не позволила ему сделать карьеру в профессиональном спорте.

К счастью для него, даже несмотря на то что кошелек его становился все более пухлым, он не потерял способности здраво мыслить. В своей сфере деятельности Гаунт обладал редкостным профессиональным нюхом. Он умел вникнуть в суть дела и мастерски подобрать необходимых сотрудников. Именно этими своими качествами он обратил на себя внимание Николаса Линнера, и тот выдвинул его на должность директора-распорядителя филиала компании «Томкин-Сато индастриз» в США.

Теперь эта же интуиция подсказывала ему, что десятичасовая встреча не сулит ничего хорошего. Он поднес руку ко лбу, прикрыл на мгновение глаза, как бы пытаясь силой своей воли заставить Эдварда Минтона исчезнуть из приемной.

— Мистер Гаунт?

— Да, Сьюзи?

— Уже четверть одиннадцатого.

— В таком случае пригласите мистера Минтона, — вздохнул Гаунт.

Хотя его тело и несколько оплыло, лицо Гаунта осталось тем же, что было в колледже. Волевой подбородок, никаких складок под щеками, которые он замечал у своих бывших однокашников, густые каштановые волосы, слегка тронутые сединой, гармонирующие с карим цветом: его глаз. Любой скульптор почел бы для себя за честь вылепить это лицо, исполненное силы и одухотворенности.

Вошедший в его кабинет Эдвард Минтон являл собою полную ему противоположность. Его высокая и худощавая фигура была сутуловатой, что довольно часто встречается у людей, которые в молодые годы стеснялись своего роста. Кожа у него была нездорово бледной, и этот оттенок подтвердил худшие опасения Гаунта: Минтон оказался чиновником, а в данный момент это было столь же несчастливым предзнаменованием, как черная кошка, перебежавшая дорогу.

Одет он был в костюм-тройку, ткань на локтях блестела, обшлага потерты, а цвет материала и его качество не поддавались определению. Он был похож на отставного пожарного. Тонкие губы, на прямом носу очки в металлической оправе. Глаза, скрывавшиеся за их стеклами, могли бы принадлежать какому-нибудь хищному животному. Гаунт нисколько не удивился при виде свисающего из жилетного кармана на золотой цепочке брелока с греческой монограммой Фи-Бета-Каппа[5]. Все политики чем-то похожи на собак, подумал про себя Гаунт. К чужой породе они привыкли относиться свысока.

— Мистер Минтон, — сказал он, скривив губы в улыбке, — не угодно ли присесть? Чем могу быть полезен?

Минтон, обдав его волной какого-то затхлого воздуха, уселся в кожаное кресло, стоявшее рядом с отделанным под красное дерево столом Гаунта.

— А у вас внизу собралась целая толпа, — заметил Минтон тоном заботливой мамаши.

— Все преходяще, — ответил Гаунт. — Завтра днем их больше всего будет волновать война в Югославии.

— Ну это вряд ли.

Минтон поигрывал своим брелоком с тем таинственным видом, который напускает на себя мужчина в обществе женщины, с которой намерен провести ночь.

— Для Штатов сейчас наступили сложные времена, люда чувствуют себя не в своей тарелке.

Он слегка повернул голову, стекла очков при этом блеснули. А он неплохо владеет тактикой запугивания, подумал Гаунт, раскусив его маневр.

— Такое впечатление, что стоишь на рельсах перед несущимся на тебя поездом, — продолжил Минтон, подбрасывая на ладони брелок.

Тешься, тешься своей игрушкой, подумал Гаунт, тебе, ублюдок, наверняка известно, что я-то колледжа не закончил.

— И мне становится очень жаль человека — или компанию, которая стоит между рельсами.

Гаунт сглотнул, но ничего не ответил. У него было такое ощущение, что на него вот-вот обрушится нож гильотины. Он вспомнил Марию Антуанетту.

— У себя на Капитолийском холме мы заботимся об интересах Америки и ее граждан.

— Но более всего о своих, конечно, — выдохнул Гаунт.

— Что? — напрягшись, подался вперед Минтон, как охотничья собака, почуявшая дичь. — Что вы сказали?

— Я всего лишь прочистил горло.

Минтон застыл.

— Американский народ хочет одного — чтобы японские компании убрались из их страны. И это стремление народа является для конгресса законом.

С этими словами он выложил на стол лист бумаги.

«Я, в качестве прокурора министерства юстиции, по поручению Сената США, сообщаю вам, Харли Гаунту, директору-распорядителю компании „Томкин-Сато индастриз“, что вы и некий Николас Линнер, сопрезидент вышеозначенной компании, настоящей повесткой вызываетесь на сенатское слушание. Вы также уведомляетесь о том, что против вашей компании сенатской Комиссией по экономическому надзору в соответствии с запросом сенатора Рэнса Бэйна возбуждено расследование. Настоящим вы обязываетесь явиться в комиссию для дачи показаний в следующий четверг ровно в десять часов утра».

Сенатор Рэнс Бэйн, повторил про себя Гаунт. Сосредоточившись на этом имени, дальнейших слов Минтона Гаунт уже не слышал.

Вэйн, демократ от штата Техас, в мечтах видел себя хозяином Белого дома. Вне зависимости от того, кто сидел в президентском кресле — демократы или республиканцы, государственный долг страны на протяжении десятилетий ничуть не уменьшался. На это его и не волновало.

Рэнс Бэйн привык держать нос по ветру. Он был выходцем с юго-запада, из самого сердца Америки, из штата, который не только обошли серьезные экономические потрясения, но который олицетворял собой ковбойский дух свободомыслия и предпринимательства.

Рэнс Бэйн, ярый противник президента, претендовал на роль самого верного защитника интересов Соединенных Штатов и коренных американцев. Америка «Первая, Передовая и Единственная», любил повторять он. Бэйн, этакий рубаха-парень, был ловким и «телегеничным», он хорошо разбирался в современной политике, раскладе сил и знал, как лучше всего умаслить обывателей с помощью рекламы и средств массовой информации. Его штат среди других штатов юга Америки занимал исключительно протекционистскую позицию. Проникновение японских компаний на американский рынок грозило жителям Штатов потерей рабочих мест, и Бэйн, незаурядный психолог, сумел раздуть страх якобы грядущей безработицы до параноидальных масштабов. Самое же страшное заключалось в том, что у него было много сторонников.

Его усердие распространилось на Голливуд, Детройт и Нью-Йорк, и не без результатов — даже в этих самобытных регионах ему начали доверять. Рать, которую он подобрал для презентации собственной персоны, была объединена какой-то стереотипной энергией. Гаунт прекрасно знал, что их роднит, — все они жили и умирали на рынке. Они умели выгодно сбывать товар: и на голубых экранах, и на дорогах Америки, и на Уолл-стрит, и на Мэдисон-авеню.

И они делали ему рекламу, делали до тех пор, пока он не стал-таки восходящей звездой на политическом горизонте, надеждой многих американцев на возрождение после многих лет упадка.

Его магнетическая улыбка почти ежедневно мелькала на экранах телевизоров и на страницах газет: курчавые рыжеватые волосы, широкий лоб, острый взгляд, сердечные рукопожатия. У него была стройная худощавая фигура, и он чем-то напоминал молодого Линдона Джонсона, но без выпячивающихся губ. Причастный не только к нефти, но и к скотоводству, он оказывал влияние на фермеров и нефтедобытчиков, а те в немалой степени определяли политику демократов и даже, в определенной мере, республиканцев.

В стране раскручивался виток неомаккартизма — на сей раз под лозунгом спасения от японского проникновения и под маской возвращения к старым добрым американским ценностям.

— Что, черт побери, представляет собой эта Комиссия по экономическому надзору? — спросил Гаунт, хотя подозревал, что сам знает ответ.

— Комиссия — это детище сенатора Бэйна, — с каким-то раболепием в голосе ответил Минтон. Это его вопиющее низкопоклонство перед Бэйном было просто тошнотворным. — Она была создана для осуществления надзора за всеми компаниями, чей совместный бизнес с японцами приносит более пятидесяти процентов общего годового дохода, а также за всеми совместными американо-японскими корпорациями.

— Для чего это делается?

Вопрос был явно излишним, разве что Гаунт хотел потешить себя всем этим параноидальным бредом от начала и до конца.

— В распоряжение сенатора Бэйна поступила информация, что некоторые из совместных сделок могут нанести ущерб интересам Соединенных Штатов и национальной безопасности.

— Национальной безопасности? — Гаунт чуть не рассмеялся ему в лицо. — Должно быть, вы шутите.

Однако по выражению лица Минтона он понял, что ни прокурор, ни его новый кумир Рэнс Бэйн вовсе не собираются шутить.

— Что за информация? — переспросил Гаунт.

— В настоящее время я не уполномочен сообщать вам это. — Минтон неожиданно вскочил со стула с таким видом, будто его дальнейшее пребывание здесь невозможно из-за повышающегося уровня смертоносной радиации.

— Повестка вам вручена, мистер Гаунт, — он вновь подбросил брелок. — Члены Комиссии будут ждать вас в назначенное время.

— Как быть с Николасом Линнером? Он находится в постоянных разъездах.

— Официальный запрос с требованием прибыть на слушания уже послан в штаб-квартиру вашей компании в Токио, — Минтон оскалил в улыбке свои желтые зубы гончего пса. — Мы уведомили вас, уведомим и его.

Слегка поклонившись, Минтон исчез, унеся с собой этот отвратительный запах тухлых яиц и неделями не стиранных носков, но оставив в душе Гаунта ощущение неодолимости надвигающихся неприятностей.

Гаунт размышлял над словами этого как с луны свалившегося на его голову прокурора, и ему уже не хотелось рассмеяться кому-нибудь в лицо. Более того, он испытывал омерзительное ощущение, будто попал в челюсти какого-то гаргантюанского робота, не имеющего иного намерения, как только разжевать его, а затем выплюнуть. Мало того, перед глазами пронеслась еще более мрачная картина: как в кошмарном сне, он представил себе, что через несколько месяцев может исчезнуть — буквальный перевод с аргентинского варианта испанского языка; увлечение фашизмом, подобно вирусу, распространялось на северные штаты.

Сэйко дожидалась Николаса в аэропорту Нарита. Он увидел ее в толпе пассажиров, заполнивших зал ожидания. Когда Николас подошел, она улыбнулась и поклонилась ему, затем протянула изящный саквояж. Получив билет в представительстве компании «Эр Франс», они отошли от стойки.

— Я захватила с собой кое-какие документы, чтобы вы просмотрели их после полета, — сообщила Сэйко. — Среди прочих закодированный факс от Винсента Тиня.

Опять Сайгон, подумал Николас. Тинь, директор-распорядитель их компания во Вьетнаме, имел далеко идущие цели, однако зачастую слишком зарывался и переоценивал свои возможности. Именно он настаивал на вложении дополнительного капитала для расширения производственных мощностей.

— Спасибо, Сэйко-сан.

Она заметила в его глазах печаль, но, верная своей натуре, никак да это не отреагировала. Она лишь спросила:

— Вы захватили паспорт?

— Хай. Да.

— До вылета у вас в запасе есть еще немного времени.

Николас всегда понимал намеки с полуслова.

— Почему бы нам не зайти в буфет и не выпить по чашке чая?

Сэйко кивнула. Они пересекли запруженный людьми зал и остановились у изогнутой стойки кафе. Зеленый чай им подали в бумажных стаканчиках.

Запах рыбы был очень резким, и Николас, глядя в стаканчик с чаем, вспомнил, с каким омерзением Жюстина всегда отзывалась об этом национальном напитке, говоря, что он воняет рыбой.

— Эта поездка, — после некоторого колебания начала свой вопрос Сэйко, — очень важна для вас?

— Да.

— Такое почтение к отцу... это очень... по-японски.

— Спасибо.

Сэйко, которая даже в самые тяжелые минуты жизни никогда не выказывала своих чувств и внешне всегда оставалась спокойной, сейчас, казалось, была наполнена какой-то необъяснимой энергией.

— Сэйко-сан, что-то случилось?

— У меня... — запнувшись, она облизала пересохшие губы, — у меня предчувствие. Это было... Помните, в свое время я знала все о Винсенте Тине — тоже результат моего предчувствия. Мы встретились с ним, и он оказался точь-в-точь таким, как я его вам обрисовала... более того, совпали даже некоторые цифры его отчетов.

Ее маленькая рука так сжала бумажный стаканчик, что чай потек через край.

— Тогда я сказалась права, и я... — запинаясь, продолжала Сэйко. — Эта поездка будет очень опасной. Умоляю вас быть осторожным.

Она начала говорить очень быстро, слова цеплялись одно за другое, казалось, она боится, что ее предчувствия покинут ее до того, как она успеет выговориться.

— Может быть, я вас больше не увижу. У меня такое чувство... что бы я ни сделала, это все равно ни к чему не приведет, произойдут необратимые перемены. Я уже не буду такой, как прежде, и вы, несомненно, будете другим... настолько другим, что никто вас не будет узнавать.

Инстинктивно, будучи западным человеком, он чуть было не рассмеялся над ее мелодраматическими переживаниями, но, почувствовав мурашки, бегущие по спине, моментально осекся — ему вспомнились собственные недобрые ощущения, которые он испытал после неожиданного звонка от Микио Оками.

— Даже если сказанное тобой — правда, я все равно должен ехать. Существует старый долг, который отец обязал меня оплатить.

Она сделала быстрый глоток и поперхнулась.

Николас, положив руку ей на спину, начал массировать мускулы, пытаясь унять спазматический кашель. Она повернулась и взглянула на него, ее лицо раскраснелось, но явно не только от приступов кашля.

Не следовало ему дотрагиваться до женщины в присутствии посторонних, даже в такой невинной манере.

— Извини, — пробормотал он, отдергивая руку.

Рука Сэйко вновь потянулась к стаканчику. Николас чувствовал, как от нее исходят мощные энергетические волны беспокойства, озабоченности и желания.

— Сэйко-сан, что произошло? — вновь спросил он.

Она плотно сцепила руки, покоящиеся на буфетной стойке, будто боясь, что больше не сможет управлять ими.

— Я дурная, эгоистичная женщина.

— Сэйко-сан...

— Разрешите мне закончить. Прошу вас, — она сделала глубокий вдох. — Уже с того момента, как по рекомендации Нанги-сан я начала работать у вас, мне... я уже знала, что питаю к вам неоднозначное чувство.

После этих слов сознание Николаса очутилось как бы посреди минного поля: с одной стороны это неожиданное признание, с другой — недавние обвинения Жюстины, вновь прокрутившиеся в мозгу.

Она посмотрела ему прямо в глаза, Николас тоже не мог отвести взгляда от ее лица.

— Я влюбилась в вас против моего желания. Знала, что вы женаты, знала, что никогда не будете моим. Но ничего не могла с собой поделать. Боюсь, в сердечных делах рассудок и здравый смысл ничего не значат, им просто там нет места.

Наступила длительная пауза. Высказав наболевшее, Сэйко как-то сникла, будто из нее выпустили дух.

— Я никогда бы не призналась... никогда, никогда, никогда. Но это предчувствие... если это правда, что я никогда больше вас не увижу... держать в себе эту тайну было выше моих сил. Видите, не такая уж я сильная, — она облизала губы. — Прошу насинить меня, хотя прощения и не заслуживаю. Я слабая женщина, потакающая своим желаниям. Моя любовь должна остаться только моей, личной мукой. — Она опустила голову. — Теперь вы видите, как оплачивается доброта. Но что поделать — я беспомощна, и я люблю вас, Николас.

Даже несмотря на все сказанное выше, Николас никак не ожидал, что она назовет его по имени. У него появилось ощущение, будто с твердого грунта он ступил в зыбучие пески, из которых нет возврата.

Царица Небесная, Жюстина, должно быть, видела... должно быть, догадывалась, читая эту тайну на лице Сэйко. Значит, неудивительно, что она ревновала и устраивала сцены. Николас разрывался — одна его часть хотела немедленно броситься домой, обнять жену, сказать, что любит ее и больше никогда не оставит ее одну, другая его часть не имела ничего против того, чтобы посидеть за стойкой залитого неоновым светом кафе в многолюдном аэропорту Нарита вместе с красивой женщиной, которая призналась, что любит его. И вот тут-то он впервые отчетливо понял то, что до этого только подсознательно ощущал, услышав по телефону имя Микио Оками: он вступает на неизведанный путь противоречий, с которого не сможет сойти без ущерба для себя.

Вы будете другим, настолько другим, что никто вас не будет узнавать, сказала ему Сэйко, и сейчас его передернуло от этих слов, потому что он начал подозревать их реальность, хотя не имел ни малейшего понятия, что они могли бы означать.

— Пожалуйста, ничего не говорите, — прошептала Сэйко. — Если вы меня не любите, это не имеет значения. Что хорошего это может принести в конечном счете? Вы женаты и любите свою жену. Я была предана собственным сердцем, и сейчас не рассчитываю, что вы оставите меня вашим секретарем.

— Если ты полагаешь, что я собираюсь наказывать тебя, то глубоко заблуждаешься, — возразил Николас. Он абсолютно не представлял, как ему реагировать на все ею сказанное, однако ему совершенно не хотелось терять лучшую помощницу из всех, которые когда-либо с ним работали. — Твои чувства ко мне не имеют никакого отношения к делу. Ты понимаешь меня с полуслова, прекрасно справляешься со служебными обязанностями, и я уверен, что через год ты будешь занимать более высокий пост в фирме. Не знаю, осознаешь ли ты это сама, но в «Сато интернэшнл» ты сделаешь быструю карьеру. Я слишком дорожу тобой, чтобы идти на риск потерять тебя. Ты работаешь у меня и будешь работать, точка.

Сэйко слегка поклонилась.

— Я вновь благодарю вас, Линнер-сан, за вашу бесконечную доброту. Не представляю, как сложилась бы моя жизнь, не встреть я вас.

Она взглянула на часы и соскользнула со стула.

— Вам пора проходить иммиграционный контроль. Через пять минут начинается посадка.

Сэйко проводила его почти до самого контрольного пункта. Она вновь обрела хладнокровие и выглядела вполне успокоившейся после столь бурного эмоционального всплеска.

— Вы оставите мне свой контактный телефон в Венеции?

Николас раскрыл тонкий темно-желтого цвета буклет, выданный ему в представительстве «Эр Франс», посмотрел в него и сказал:

— Мне забронирован номер в палаццо «Ди Мачере Венециано».

Он показал ей номера телефона и факса, напечатанные на регистрационной карточке оформления заказа. Сэйко аккуратно переписала цифры в миниатюрный кожаный блокнот, который Николас подарил ей по случаю ее первого дня работы в компании.

— Ну вот и все, — заключил он, когда они подошли к очереди на прохождение иммиграционного и контроля безопасности. Он смотрел на Сэйко, стоящую поодаль, такую красивую и одинокую. Он почувствовал сердцем ее боль, хотел что-то сказать, но она приложила указательный палец к губам.

— Никаких прощаний, — попросила Сэйко. — Мы увидимся снова.

Перед самым выходом на летное поле Николас выкроил пару минут, чтобы позвонить Жюстине. После девятого гудка он положил трубку — никто не отвечал. Сейчас он сожалел, что не провел последние часы перед отлетом вместе с ней, и явственно ощущал реальность физического расставания. Ему хотелось поговорить с женой, сказать, как он страдает, попросить прощения. Однако, направляясь на посадку, он уговорил себя, что подобные разговоры лучше вести с глазу на глаз и у него будет для этого масса времени после возвращения.

Тандзан Нанги как раз диктовал письма своей секретарше Уми, когда в его офис зашла Сэйко. Он оторвался от своего занятия и молча поднял на нее глаза. Затем спросил:

— Какие у тебя новости?

— Не очень хорошие, — ответила Сэйко. Она раскрыла пайку и протянула Нанги несколько отпечатанных на машинке листов. — Только сейчас получили. Это официальный запрос сената Соединенных Штатов. Линнер-сан обязан предстать перед Комиссией по экономическому надзору, чтобы ответить на вопросы относительно объединения «Томкин индастриз» и «Сато интернэшнл».

— Час от часу не легче. Это уже попахивает очередной охотой на ведьм, — заметил Нанги, просматривая бумаги. — Я читал комментарии, посвященные этому сенатору Бэйну. В последнее время он стал притчей во языцех всей мировой прессы. Видел его и по телевизору — он давал интервью компании Си-эн-эн, даже «Тайм» на прошлой неделе поместил большую статью о нем. Этот запрос пришел по почте?

— Нет, сэр, — с тревогой в голосе ответила Сэйко. — Его принесли из американского посольства. Мне сообщили, что он пришел сегодня утром по дипломатическим каналам.

Нанги аккуратно сложил бумаги и вернул их Сэйко.

— Ну что ж, поскольку мы не знаем, где находится Николас, следовательно, и требование это мы выполнить не сможем. Сэйко, подготовь черновой вариант ответа и не скупись на слова, обрисовывая наше нынешнее положение. Не тебе объяснять, как это делается, дескать, Линнер-сан уехал по срочным делам, находится где-то в Европе, связи с ним у нас нет, ну и дальше в таком духе.

— Сделаю, сэр.

После того как она ушла, Нанги, казалось, забыл о своих деловых письмах, которые он диктовал до ее появления. Его мысли переключились на сенатора Бэйна и на его Комиссию. По мере того как этот деятель укреплял свои позиции, Нанги испытывал все больший страх. Кто-то ведь должен стать объектом его «праведного гнева», и Нанги осознавал, что «Томкин-Сато» — вполне логичный выбор.

Дело осложнялось еще и тем, что положение Николаса было очень шатким. Он был чужаком, лишь по завещанию своего тестя, после того как Томкин скоропостижно скончался, Николас вступил во владение компанией. Нанги полагал, что Бэйну не составит труда состряпать дело против Николаса, обвинив его в чрезмерной зависимости от японского участия в деятельности корпорации и, тем самым, в причинении ущерба Штатам. Проклятье, выругался про себя Нанги, это же элементарно; ему и самому ничего бы не стоило обвинить Николаса в этом — достаточно взглянуть, где он жил последние восемь лет. Ведь не в Нью-Йорке же, а в Токио.

Нанги остро почувствовал свою вину. Ведь именно он отговаривал Николаса от возвращения в Нью-Йорк, когда тот порывался поехать туда, чтобы именно в Штатах отстаивать интересы их корпорации. Нанги клял себя за свою эгоистичность, которую проявил в сфере бизнеса, где участие Николаса способствовало неслыханным результатам как в производстве, так и в научных изысканиях, а также за то, что Николас всегда был его лучшим другом.

Что я наделал? — молча спрашивал себя Нанги. В своем стремлении всегда иметь его под рукой я обрек его — и всех нас — на забвение.

Марко-Айленд — Венеция — Токио — Марин-Он-Санта-Клауд, Миннесота

Лью Кроукер прищурился от слепящего глаза тропического солнца и, вздохнув, негромко выругался. На горизонте, в дымном мареве, возник катер морской пограничной службы, держащий курс прямо на его судно.

Лью стоял на борту великолепно приспособленной для спортивного рыболовства яхты «Капитан Сумо». Он зафрахтовал ее за непомерную цену, ибо лучшего судна не было на всем западном побережье Флориды. Он не часто выходил так далеко в море, сейчас же ему хотелось не только избавиться от неприятных воспоминаний недавнего прошлого, но и побыть одному в мире и покое. Подходя к рубке управления, он с раздражением думал о том, что меньше всего ему сейчас хочется в очередной раз принимать этих полуофициальных визитеров из пограничной службы.

Когда-то он служил детективом в полицейском департаменте Нью-Йорка. После того как он подал в отставку, они жили вместе с Эликс Логан, бывшей фотомоделью, которая, к его вящему удивлению и восхищению, влюбилась в него. Недавно она сбежала от него, вновь вознесясь в сферы блестящей светской жизни, стремление витать в которых оказалось сильнее ее любви к нему. Где она сейчас? В Нью-Йорке... или в Париже? Этот ее поступок расшатал нервы Кроукера, и, хотя она регулярно звонила ему, он не питал иллюзий относительно ее преданности и неизменной вечной любви. Перед ней всегда витали картины прежней салонной жизни с ее атрибутами беспечности и перманентного веселья, она настолько привыкла ко всему этому, что отказаться от этой мишуры было выше ее сил. И как только ему пришло в голову, что она удовольствуется им, широкоплечим, несколько мрачноватым сорокапятилетним мужчиной с задубленным ветрами лицом ковбоя? Кроукер не считал себя красавцем, и, хотя у него были густые черные волосы, он никогда не стриг их по последней моде, не говоря уже о том, чтобы прилизывать их назад, подобно дружкам-коллегам своей бывшей возлюбленной.

Ты напоминаешь мне Роберта Митчема, сказала как-то Эликс в один из первых дней их знакомства. Столько характера, столько жизненных коллизий отразилось у тебя на лице.

В тот вечер, когда она покинула его, он сидел за штурвалом устаревшего, серийного выпуска 1969 года «тандерберда», тщательно и любовно восстановленного собственными руками и покрытого светло-голубой краской. Взгляд его был прикован к самолету, который, рассекая тяжелый от нестерпимо палящего солнца воздух, уносил на борту его Эликс. Охваченный внезапным приступом отчаяния, он хотел было немедленно позвонить своему другу Николасу Линнеру, с которым они побывали не в одной опасной переделке. Однако не в характере Кроукера было плакать кому-либо в жилетку, даже такому близкому другу, как Николас. Тогда он вспомнил западную окраину Манхэттена, эту дьявольскую преисподнюю, своего отца, полицейского, застреленного на одной из темных улочек этой клоаки, мать, сошедшую с ума от горя. Жизнь научила его умению переносить трудности и постоять за себя. И хотя сейчас ему было больно, он решил, что возврата к прошлому не будет.

Катер береговой пограничной службы уменьшил ход. Лью также поставил рычаг управления в нейтральное положение, а через некоторое время перевел его до позиции «Стоп машина», затем включил автоматическую лебедку и услышал всплеск — якорь начал опускаться на дно.

Пока Лью готовился к приему гостей, он не переставал думать о том, какой черт дернул его согласиться с предложением пограничной службы время от времени сотрудничать с ними в осуществлении контроля за торговцами наркотиками, морским путем доставляющими во Флориду огромные партии этой отравы. Скорее всего, в нем продолжал сидеть полицейский, хотя, переехав сюда, он всячески пытался убедить себя в обратном.

От пограничного катера, плавно покачивающегося на волнах, отплыла небольшая шлюпка.

Кроукер ловко поймал брошенный ему со шлюпки конец, закрепил его, спустил, трап и принялся внимательно рассматривать поднимающихся мужчин.

Он предполагал увидеть своего приятеля лейтенанта Макдональда, через которого держал связь с пограничниками, однако вместо него на борт ступили два младших лейтенанта флота, у обоих на бедрах болтались табельные револьверы, вид у них был очень серьезный. Затем возник некто третий, которого лейтенанты явно сопровождали, и которого Лью вообще никогда раньше не видел. Взглянув на него повнимательнее, Лью поразился проницательности его ясных голубых глаз. Выглядел он чрезвычайно моложаво, хотя, как прикинул Кроукер, ему было уже где-то под пятьдесят. Высокий, худой, как гончая, черные брови, впалые щеки. В руках он держал чемоданчик, который, казалось, был вырезан из фантастических размеров куска черного алмаза.

Офицеры держались очень официально. Они отдали честь Кроукеру и застыли по команде «вольно» по обеим сторонам трапа.

— Мистер Кроукер, — сказал незнакомец, протягивая руку, — рад встрече с вами. Меня зовут Уилл Лиллехаммер. — Его глаза прищурились, но рот улыбнуться отказался. — Очень любезно с вашей стороны, что вы разрешали нам подняться на борт.

Казалось, его голубые глаза, подобно рентгеновским лучам, просвечивают все насквозь и делают безошибочные измерения.

— Я выполняю специальное задание по поручению президента США.

Он не вдавался в подробности, но Кроукер как-то сразу решил, что это задание никак не связано с береговой службой, хотя этот человек и был одет в форму лейтенанта береговой пограничной охраны.

— Здесь есть какое-нибудь место, где мы могли бы поговорить наедине?

Кроукер посмотрел по сторонам. Кроме пограничного катера, находящегося в относительной близости, он разглядел рыбачий баркас, несколько вздрагивающих под порывами ветра парусников и плывущий в сторону берега окурок. Все лодки находились на значительном удалении. Лью развел руками.

Лиллехаммер наконец улыбнулся, и что-то жутковатое было в этой улыбке. Она обнажила целую паутину бледных шрамов по обоим уголкам его рта.

— Вы будете поражены, если узнаете, как далеко вперед шагнули средства электронной разведки с тех пор, как вы вышли в отставку, — заметил Лиллехаммер.

Выходит, ему известна история моей жизни, думал Кроукер, провожая его в каюту. Он достал из холодильника пару бутылок ледяного пива, и они уселись на скамейку с виниловым покрытием. Лиллехаммер поднял свою бутылку и, сказав: «За знакомство!» — сделал солидный глоток. Затем он уместил на скамейке свой чемоданчик, покрутил шифр и открыл его. Содержимое чемоданчика напоминало чем-то начинку компьютера, но без наборной клавиатуры. Лиллехаммер вставил в недра своей ноши видавший виды ключик, повернул его влево, затем вправо.

Кроукер поморщился.

— Немного заболела голова? — спросил Лиллехаммер и протянул ему таблетку. Голова сразу же прояснилась.

Лью уже давно заметил, что говорит он с легким, но явным британским акцентом.

— Что это, черт побери, такое?

Он взял таблетку, положил в рот и запил глотком пива.

— Электронные средства подслушивания совершенствуются настолько быстро, что мы вынуждены прибегать к контрмерам, но не бывает розы без шипов, — он протянул руку к чемоданчику. — Этот мальчик сделает свое дело, но и на мозги будет капать. Это связано с вибрацией, которую он генерирует. Я уже, кажется, привык к этому подонку.

Он допил пиво и облизал губы.

— Кстати, вам поклон от лейтенанта Макдональда. Думаю, он сожалеет, что я занял его место в ковчеге.

— Еще пива?

— Все хорошо в меру. Одной достаточно. Спасибо.

— А англичанин вы в какой мере? — спросил Кроукер, открывая себе вторую бутылку.

Лиллехаммер рассмеялся.

— В известной мере. Однако я настолько привык к американским идиоматическим выражениям, что иногда даже беспокоюсь за мою английскую половину. Когда я нахожусь вне офиса, я чувствую всеиспепеляющее желание стать истым британцем. Вот что значит быть зачатым английской мамой и американским папой.

— А где расположен ваш офис?

— У меня его нет.

— Как нет?

Лиллехаммер поднял вверх указательный палец.

— Если бы у меня был офис, все бы знали, чем я занимаюсь. Не один год потребовался ЦРУ, чтобы дойти до этого.

Кроукер заметил, как рентгеновские лучи глаз Лиллехаммера сфокусировались на кисти его левой руки. Лью растопырил пальцы, сработанные из титана и пластика.

— Представляю, как вы поражены. Это всех удивляет.

— С вашего позволения, — уважительно согласился Лиллехаммер.

— Я уже давно перестал стесняться своей искусственной руки.

Он показал протез — точную копию левой кисти, — выполненный в Токио бригадой биотехников и хирургов.

Это был не протез, а произведение искусства: мастерски сработанные пальцеобразные отростки уверенно сгибались в сочленениях, подобно суставам живой человеческой кисти. Скелетную основу их составлял титано-боровый сплав, покрытый матовым полимолекулярным пластиком. Ладонь, тыльная ее сторона, запястье — все было как у живого существа.

— Мне даже самому непонятно, как она функционирует, — пояснил Кроукер, — но вся эта система подсоединена каким-то образом к нервным окончаниям. Энергию же поддерживают литиевые батарейки.

Лиллехаммер разглядывал протез, подобно археологу, нашедшему экспонат, имеющий историческую ценность.

— А могу я попросить вас рассказать, что все-таки произошло?

Кроукер ждал этого вопроса:

— Я сцепился с одним хорошо тренированным ублюдком. Чемпионом по сумо. Ох и здоров же он был. К тому же прекрасно владел искусством кендо. Вы знаете, что это такое? Японская техника фехтования мечом.

— Мне доводилось весьма близко наблюдать поединки катана, и я не жалею об этом.

— Тогда вы должны знать, насколько остро заточены эти мечи. В бою лезвия даже не видно. Вот моя рука и наскочила на такой клинок.

— Насколько эффективно работает этот протез? — спросил Лиллехаммер, ощупывая один из искусственных пальцев.

Кроукер сжал пальцы в кулак, затем медленно распрямил, демонстрируя титановую ладонь.

— Это вторая, улучшенная модификация. И первая была великолепной, но эта...

Кроукер поднялся, взял одну из пустых бутылок. Удерживая ее в правой руке, он приложил искусственный палец к стеклу. Раздался странный звук, напоминающий треск разрываемого полотна. Острый как бритва кончик «пальца» надрезал бутылку, и через секунду она развалилась на две равные части.

— Удивительное сочетание силы и изящества, — прокомментировал Лиллехаммер.

Кроукер вновь уселся на стул и, указывая на чемоданчик Лиллехаммера, спросил:

— Из чего сварганили этот предмет?

— Именно, что сварганили. Какой-то фантастический пластик, легче и прочнее закаленной стели. Его даже пуля не берет — проверено в лаборатории.

Кроукер протянул своему гостю протез, чтобы тот еще раз взглянул на него, — пальцы, подобно складному охотничьему стаканчику, сократились до размеров одной фаланги. Подхватив чемоданчик, он, как пинцетом, зажал его между отростками большого и указательного пальцев. Затем надавил.

Ф-х-р-р-р!

Прорвав пластик, его титановые пальцы соединились.

Лиллехаммер с удивлением уставился на дырку в своем, доселе казавшемся непробиваемым, чемоданчике.

— Пожалуй, сейчас я не отказался бы и от второй бутылочки. Благодарю вас, — мягко сказал он.

Лиллехаммер молча тянул пиво, а Кроукер в иллюминатор наблюдал за игрой света и тени. Усиливался ветер. Надвигается шторм, подумал он, почувствовав в воздухе запах фосфора. Однако время еще есть. Но для чего? Кроукер принялся терпеливо ждать, когда же наконец Лиллехаммер объяснит истинную цель своего визита.

Поднялась волна, яхту, удерживаемую якорем, раскачивало из стороны в сторону. Кроукер, почувствовав приступ дурноты, резко поднялся и вышел из каюты. Склонившись над поручнями, он боковым зрением видел, как, стараясь не потерять достоинства, у противоположного борта травили в воду младшие лейтенанты.

— Прошу прощения и за это, — подал голос Лиллехаммер, когда Лью вернулся в каюту. — Боюсь, что и у этих таблеток тоже есть шипы.

— Будьте любезны, в следующий раз, приходя ко мне, не таскать это дерьмо с собой, — попросил Кроукер, прополаскивая рот пивом.

— Я вас вполне понимаю. Примите мои извинения.

— De nada[6], — ответил Кроукер. Лиллехаммер поставил на столик пивную бутылку, приблизился к Кроукеру и спокойно спросил:

— Вам что-нибудь говорит имя Доминик Гольдони?

— Разумеется. Большой босс. Он прекрасно спел для ФБР свою арию, и те арестовали двух его злейших врагов. За это ФБР и не посадило его самого за решетку, наоборот, взяло под покровительство ФПЗС. С тех пор он правит всем Восточным побережьем через своего шурина, добропорядочного адвоката Энтони де Камилло, более известного под именем Тони Ди. Я также слышал, что заклятый враг Гольдони, некто Молчаливый...

— Вы имеете в виду Чезаре Леонфорте?

— Именно. Молчаливый — так они его называют. И этого Молчаливого душит злоба, что он не может орудовать на территории, контролируемой Гольдони.

Лиллехаммер кивнул.

— Похвально. Вы располагаете информацией, мало кому известной. Тем не менее доказать деловые взаимоотношения между Гольдони и Энтони де Камилло, этим новоявленным адвокатом, практически не представляется возможным. Уж это мне известно. Деятели из ФПЗС на этот счет постарались. — Он вновь метнул на Кроукера пронизывающий взгляд своих сверхъестественных глаз. — Я смотрю, вы не утеряли прежних знакомств.

— Кое-какие остались. Новых же не могу себе позволить.

На лице Лиллехаммера вновь появилась эта внушающая ужас улыбка.

— Очень изящно сказано.

— Но не отражает всей гаммы моих чувств, отреагировал Кроукер на слова гостя.

Лиллехаммер еще шире раскрыл рот в улыбке, и Кроукер ясно увидел следы швов, пересекающих шрамы в уголках рта этого человека. Операцию, подумал Кроукер, делали явно на скорую руку, без надлежащих инструментов и уж наверняка не в таком очаге цивилизации, в котором мастерили его протез. А тот факт, что швы были наложены по обеим сторонам рта, свидетельствовал либо о катастрофе, либо о стычке с врагом. Такие отметины вполне могли быть и результатом пытки, ибо таили в себе намек на чье-то садистское наслаждение.

— Когда-то я предпочел молчать, вот они и постарались сделать так, чтобы мое молчание продолжалось вечно, — пояснял Лиллехаммер, как бы читая мысли Лью, и, глядя куда-то в сторону, продолжал. — Им ничего не стоило перерезать мне глотку, но это шло несколько вразрез с их планами. Я им был нужен живой, поэтому они ограничились только этим. Идея заключалась в том, чтобы перерезать мускулы и сухожилия, управляющие артикуляцией губ, но что-то не сработало. Тек что я считаю — мне повезло.

Кроукер хотел было спросить, что это были за люди, но, подумав, решил умерить свое любопытство. Какое это имеет значение? В свое время он сам неоднократно сталкивался с подобным зверьем. Выходило так, что у него и Лиллехаммера было много общего.

Лиллехаммер оттопырил пальцем верхнюю губу.

— Обидно, что я не могу отрастить усы. Омертвение волосяных мешочков.

— Ладно, — Лиллехаммер пожал плечами, — пора вновь переходить к делу. Ветер усиливается, и нам скоро придется отчаливать.

Он выглянул в иллюминатор — лодки снялись с места и на всех парусах неслись в тихую бухту Марко-Айленда. Поблизости не осталось ни одного суденышка.

— Вернемся к Доминику Гольдони. Ваших сведений о нем на сегодняшний день недостаточно. А дело вот в чем: вчера Гольдони неожиданно, никого не предупредив, нарушил условия своего договора с Федеральным правительством Соединенных Штатов.

— Что он натворил?

— Позволил себя убить — вот что он натворил.

— Доминик Гольдони мертв, — не поверил своим ушам Кроукер. — Трудно себе представить.

— Он не просто убит, с ним сотворили такое, что даже самые стойкие сотрудники ФПЗС пришли в ужас.

— Вы можете ответить, для чего понадобилось это делать?

— Можно только гадать. Для этого я и пришел к вам: не согласились бы вы сотрудничать со мной в установлении истины?

На секунду Кроукер задумался.

— Почему, черт побери, я? Судя по всему, вы сами занимаете высокий пост в ФБР. Вы можете подобрать целую кучу оперов, которые моложе меня и лучше подготовлены. — Он протянул руку к чемоданчику. — Я ведь даже и не подозревал о существовании подобных игрушек.

— Давайте не будем прибедняться. На меня это не действует. Ваше имя мне выдал компьютер. Когда-то вы работали вместе с Николасом Линнером под началом Гордона Минка в Красном департаменте, нашей секции, занимающейся изучением Советского Союза. Вы тогда превосходно вытравили всех хорьков из этого минковского курятника. — Лиллехаммер нахмурился. — Правда заключается в том, что я не могу доверять никому у себя в конторе до тех пор, пока не выясню один вопрос: как им, несмотря на все меры предосторожности, предпринятые ФПЗС, все-таки удалось добраться до Доминика Гольдони? Откровенно говоря, я нуждаюсь в помощи, — продолжал Лиллехаммер. — Гольдони были даны секретные инструкции, категорически запрещающие звонить домой или встречаться с кем-либо без санкции ФПЗС. Как же все это произошло? До случая с Домиником у ФПЗС проколов не было, впрочем, не было и нарушений инструкций.

— Но ведь кто-то нашел лазейку.

Лиллехаммер долго смотрел куда-то в сторону. Затем устремил взгляд своих пронизывающих глаз на собеседника.

— Мне представляется, что его предал кто-то из домашних, кто-то из тех, кому он абсолютно доверял. Уверяю вас, не нарушь он правил ФПЗС, его безопасность была бы гарантирована на сто процентов.

Прокрутив в голове возможные варианты решения этой проблемы, Кроукер заметил:

— Вам, несомненно, потребуется помощь. Но лично я вряд ли смогу ее оказать, поскольку все эти дрязги меня мало интересуют. К тому же я всегда был слаб в юриспруденции и делал все по-своему.

Лиллехаммер не сводил с него глаз.

— Ответьте мне прямо. Вас заинтересовало мое предложение? Вы согласны стать моей правой рукой? Или же вам больше по душе шоферить в этой «заводи» и поить пивом разобравшихся дельцов?

— А вы убедительно орудуете словами, — рассмеялся Кроукер.

— Зовите меня Уилл.

Прежде чем пожать протянутую ему руку, Кроукер некоторое время молча ее разглядывал.

— У меня такое ощущение, какое, наверное, было у ветхозаветного мученика Исмаила.

Откуда-то из живота Лиллехаммера вырвался добродушный смешок, однако на сей раз ужасные шрамы оказались скрытыми в складках его загорелого лица.

— Я рад нашему предстоящему сотрудничеству. Лью. Можно я буду называть вас по имени? Тем более это будет случаться довольно редко, поскольку в нашей работе пользоваться настоящими именами крайне небезопасно. Итак, Исмаил и Агав[7]. Команда мастеров.

* * *

В лучах висящего в зените солнечного диска Венеция в этот осенний день была как бы увенчана короной, сверкающей золотом и изумрудами.

До этого Николас ни разу не был в Венеции, поэтому не звал, что можно ожидать от этого города. Гнилой город, утопающий, подобно Атлантиде, в бесконечных лагунах, окружающих его со всех сторон. Многовековой процесс разложения наложил отпечаток на штукатурку колонн его дворцов, наполнил воздух запахом сырости, а из густого лабиринта бесконечных улочек, казалось, невозможно было выбраться.

Николасу доводилось слышать воспоминания тех, кто побывал в Венеции и, пройдя сквозь муки круговращения в безжалостной толпе под палящими лучами летнего солнца, уехал оттуда, чтобы никогда больше не вернуться.

Мрачные, неприятные воспоминания людей, которым не улыбнулась Фортуна. Эти инстинктивные непрошенные мысли крутились у него в голове, в то время как он на свежевыкрашенном катере, motoscafo, пересекал лагуну, держа курс на город, который, казалось, покоится не на грунте, а на чем-то эфемерном, чутком, как сон.

Николас стоял на верхней палубе рядом с капитаном и явно не сожалел о том, что на нем плотная замшевая коричневая куртка, надежно предохраняющая от ветра и холодных брызг.

Катер на большой скорости рассекал воду цвета вороненой стали, и перед взором Николаса как бы из перламутровой пучины вырастал город.

Сверху над городом нависал небесный свод, такой ясный и прозрачный, что захватывало дух от ощущения его бесконечности. Источаемые этой бесконечностью солнечные лучи играли в золотых куполах соборов и темно-коричневых башнях замков, которые, казалось, как по волшебству сохранились со времен Тысячи и одной ночи.

Катер начал замедлять ход, вибрация уменьшилась, и резкий гул мотора сменился мягким урчанием. Motoscafo вышел из пределов лагуны и, по широкой дуге обогнув деревянные предупредительные столбы, с какой-то ритуальной торжественностью вошел в Гранд-канал.

Сейчас катер находился где-то в районе Сан-Джорджо Маджоре, а прямо по курсу над горизонтом вздымался красновато-коричневый, подобно застывшей крови, тускло поблескивающий и величественный купол собора Санта-Мария делла Салуте, на который с небес нисходил всадник на крылатом коне.

При мысли о том, что нога его вот-вот ступит на брусчатку площади Святого Марка, Николас почувствовал, как его охватывает возбуждение: ему казалось, что когда-то он уже ходил по ней, одетый в длинный черный плащ, высокие черные ботфорты; черная маска скрывала его глаза и лоб, на голове — жесткая треуголка. Где-то в вышине ветер развевал незнакомые ему флаги, которые яснее всяких слов говорили ему, что война уже началась. У Николаса было такое чувство, что он возвращается домой.

Он прикрыл глаза, как бы желая защитить их от слепящего осеннего солнца. Motoscafo сделал очередной разворот, и взгляду Николаса начала медленно раскрываться панорама площади Святого Марка с Дворцом дожей по правую руку и статуей Меркурия, посланца богов, а по левую руку возвышалась каменная фигура Крылатого льва — покровителя Венеции. Вторично его охватило сильнейшее ощущение того, что когда-то он уже это видел. Николас вздрогнул, ему даже пришлось ухватиться за медные поручни трапа, чтобы не свалиться в воду. Он смотрел на площадь, и ему казалось, что в воздухе по-прежнему витает неистребимый запах давно отгремевших войн.

Дворец ди Мачере Венециано располагался между Пунто делла Догана с собором Санта-Мария делла Салуте и Камао Карита, где находилась Академия изящных искусств в окружении феерического архитектурного ансамбля.

Когда-то отель служил летней резиденцией дожей. Из окон его открывался захватывающий дух вид на Рио де Сан-Маурицио, собственно, тот же канал, но, как Николас уяснил себе, в Венеции Каналом называли только Гранд-канал. Он также открыл для себя, что исполинские здания, именуемые горожанами палаццо, на самом деле были просто жилыми домами. В те времена, когда республикой правили дожи, только их дворцы соответствовали понятию палаццо.

Отель имел свою собственную пристань, где Николаса уже ждали швейцары в расшитых золотом зеленых ливреях. Подхватив его чемоданы, они провели Николаса мимо сервированных на открытой террасе столиков.

Интерьеры отеля были выполнены в прихотливом, традиционном для Венеции стиле: арки, сводчатые потолки, затянутые муаром стены и фантастическая игра красок — голубой, зеленой, желтой и темно-оранжевой. Мебель рококо с позолотой, багеты, массивные часы, подсвечники и канделябры из муранского[8] стекла, украшенные изящными подвесками.

Процедура регистрации была обставлена с большой помпой — Николаса встречали как дорогого гостя, прибывшего с высокой миссией. Над стойкой из полированного дерева висела огромная белая маска с гротескным по своим размерам носом и агрессивно вздернутой верхней широкой губой. Заинтригованный Николас осведомился у служащего о том, что она означает.

— А! Синьор, Венеция — это город масок. По крайней мере, так было на протяжении столетий. Название нашего отеля — «Дворец ди Мачере Венециано» — буквально означает «Дворец Венецианской Маски». Дож, построивший этот дворец и обитавший в нем, слыл известным греховодником, скрывавшим свое лицо под маской Баута[9], когда он шел, как бы эта сказать поделикатнее, на поиски любовных приключений. — Здесь клерк облизнулся. — Сдается мне, что под ее прикрытием дож наделал изрядное количество своих незаконнорожденных отпрысков и сплел немало политических интриг. — Он взглядом указал на маску. — Баута была возлюбленным средством могущественных дожей, судейских в принцев, стремящихся сохранить свое инкогнито. Под видом простолюдинов они могли посещать самые сомнительные уголки города, не рискуя быть узнанными.

— Неужели никому ни разу не удавалось узнать истину?

— Никому, синьор, уж вы поверьте. Венеция умеет хранить свои секреты.

Номер, который был забронирован для Николаса, располагался на втором этаже и поражал своими размерами. Поставив на пол его чемоданы, носильщик по персидскому ковру подошел к окну, раскрыл высокие четырехметровые ставни — комната моментально наполнилась запахами улицы, городским шумом и отраженным водами Гранд-канала солнечным светом. В лучах этого мерцающего света изысканно обставленный номер выглядел так же, как, видимо, и триста лет назад, при дожах, когда снаружи сюда доносились протяжные песни гондольеров и ароматы цветов.

Оставшись один, Николас прошел в отделанную мрамором ванную комнату, чтобы принять душ и смыть с себя дорожную усталость. Бреясь, он замечал в зеркале, что в лице его произошли какие-то неуловимые перемены, и в памяти вновь всплывали слова, сказанные Сэйко: «Вы несомненно будете другим... настолько другим, что никто вас не узнает».

Ополоснув лицо холодной водой, с полотенцем в руке Николас вернулся в комнату. Он встал у окна и смотрел на то, как уже вечерние тени тянули свои длинные пальцы к Гранд-каналу. Слева в свете зажигавшихся уличных фонарей белел собор Санта-Мария делла Салуте, а справа внизу у причала покачивались на воде четыре пустые гондолы: голубая, зеленая, черная и красная. Их плавно выгнутые высокие корпуса, украшенные шестью декоративными зубцами, которые символизировали шесть sestieri — городских районов, в опускавшихся сумерках представлялись Николасу какими-то музыкальными инструментами, полными мелодий и гармонии.

Вытерев лицо, Николас повернул голову и только сейчас увидел, что на широкой, королевских размеров постели лежит картонная коробка. Он твердо помнил, что, когда носильщик ввел его в номер, на постели ничего не было. Сняв трубку, он позвонил вниз дежурному. Тот подтвердил, что никаких посылок на его имя в отель не поступало.

Николас раскрыл коробку, заглянул в нее и застыл как статуя. Он вновь ощутил, как у основания затылка неприятно зашевелились волоски, а по спине потекла тонкая струйка пота.

Из коробки он извлек длинный черный плащ, который был на нем в его видениях. Под плащом лежала маска ручной работы из папье-маше. Она представляла собой точную копию Бауты, висевшей в вестибюле отеля: глянцевая белая поверхность, выдающийся нос и еще более агрессивный изгиб губ — настоящая обезьянья морда. Именно под такой скрывали свое высокородное происхождение венецианские аристократы.

На дне коробки лежал бирюзового цвета конверт с золотой каймой. В конверте Николас обнаружил один-единственный лист плотной бумаги, на котором витиеватым каллиграфическим почерком с левым наклоном крупными буквами была выписана фраза:

«НАДЕВ ПЛАЩ И МАСКУ, ВАМ НЕОБХОДИМО ЯВИТЬСЯ К КАМПИЕЛЛО ДИ САН-БЕЛИЗАРИО В ДЕСЯТЬ ТРИДЦАТЬ ВЕЧЕРА».

Николас взглянул на часы. Без четверти семь, ужинать еще рано. Сняв с себя дорожный наряд, он переоделся и открыл саквояж, который ему в аэропорту передала Сэйко. В полете у Николаса не было ни малейшего желания разбирать лежащие в нем бумаги.

Он устроился в кресле и в смешанном свете уличных фонарей и гостиничной лампы углубился в чтение последнего шифрованного отчета Винсента Тиня. Тинь родился и вырос во Вьетнаме. Позже он закончил в Австралии колледж я некоторое время там работал. Он был экспертом по международному деловому праву и даже прошел годичную стажировку на Уолл-стрит.

Вместе с Тинем Николасу пришлось долгое время работать в Токио и Сайгоне, он обнаружил в Винсенте деловую хватку и развитый интеллект — весьма редкое сочетание. Несмотря на то, что Николаса несколько настораживало в Тине его излишнее умение лавировать — абсолютно необходимое для успешного ведения бизнеса в Юго-Восточной Азии, он был вполне убежден в том, что Тинь управляем. Именно поэтому он и планировал свою поездку в Сайгон, которую теперь пришлось отложить.

Он бегло пробежал глазами цифры предполагаемых расходов в доходов компании «Саго интернэшнл» на следующий квартал, данные, свидетельствующие о повышении качества подготовки будущих сотрудников компании, ознакомился с неутешительным прогнозом цен на нефтепродукты. В одном только Вьетнаме японцы закупали почти девяносто процентов добываемой там нефти, и мысль о том, что страна могла испытывать недостаток нефтепродуктов, представлялась Николасу просто нелепой. Тинь сообщал также о политической ситуации во Вьетнаме и о положении дел в бизнесе. Более внимательно Николас отнесся к информации Тиня о его последних контактах с ключевыми фигурами в той и другой сфере. Один из пунктов отчета вызвал чувство тревоги. По Тиню получалось так, что по стране циркулируют неподтвержденные слухи о формировании какого-то теневого кабинета, полностью независимого от вьетнамского правительства. Тинь не располагал никакими сведениями относительно того, что это за кабинет, упоминая лишь о растущих изо дня в день его силе и влиянии. Тинь обещал приложить все усилия для того, чтобы раздобыть необходимую информацию раньше, чем это сделают их конкуренты.

Тиню необходимо послать факс, заметал про себя Николас. Что это еще за шутки?! Сайгон всегда был наводнен слухами подобного рода. Да и кому в голову взбредет поддерживать такой режим? Кто преложил усилия к тому, чтобы этот кабинет появился на свет? За счет чего он держится? И если он набирает силу, то кто-то же должен его финансировать?

Если ситуация в стране вновь дестабилизируется, то сотни миллионов долларов, вложенные во вьетнамский бизнес их компанией, могут вылететь в трубу. Видимо, Тинь слишком долго пробыл в джунглях и настоятельно нуждается в указаниях человека из цивилизованной страны. Делая пометки на полях отчета, Николас вновь пришел к выводу, что следует быстрее заканчивать дела в Венеции и немедленно вылетать в Сайгон.

К тому времени как Николас спустился в ресторан отеля, он уже явственно испытывал чувство голода. Проходя в глубину роскошного голубого зала, он наблюдал, как за окнамми сновали туда-сюда vaporetti — речные трамвайчики; их огни метались подобно фантастическим светлякам. По каналу также тихо скользили гондолы, перевозя туристов из Японии и Германии — все они были увешаны фотокамерами и разноцветными сувенирами из Мурано.

Он заказал spaghetti con vongole, изысканнейшее блюдо из макарон и крошечных нежных съедобных моллюсков, которые таяли во рту, как икринки, отдал должное он и sepe in tecia, тоже каков-то морской экзотике, приготовленной в собственном соку, не отказался и от фирменного вина, однако ограничил себя одним стаканом. Десерту Николас предпочел двойной кофе. Когда он подписывал чек, было уже около десяти. Николас спросил у официанта, как лучше добраться к месту назначенного свидания, — адрес на записке он помнил наизусть.

Тот вручил ему маленькую брошюру с картой города, пометил карандашом местонахождение отеля и показал несколько вариантов подхода к Кампиелло ди Сан-Белизарио.

— Конечно, лучше всего пойти пешком, — посоветовал официант в лучших венецианских традициях. — Это, естественно, не самый быстрый путь, но, несомненно, самый прекрасный. Вы располагаете временем для двадцатиминутной прогулки?

— Думаю, что располагаю.

Ответ привел официанта в восторг.

— Bene, великолепно. Каждый новый час дня и ночи имеет свою неповторимую прелесть в нашем городе, — расплылся он в улыбке.

Наверху, у себя в номере, Николас вновь попытался дозвониться до Жюстины, но телефон молчал. Где она может быть? Сейчас в Токио четыре часа утра. Отложив трубку, он натянул толстый свитер, затем, чувствуя себя несколько идиотски, набросил на плеча длинный черный плащ, повертел в руках маску, сунул ее под мышку и вышел из номера.

Ни с чем не сравнимая атмосфера города немедленно окутала его, он как бы очутился в неведомом мире тончайших звуков и шорохов — воистину диковинная комбинация шумов и эха, отражаемого от поверхности бесчисленных улочек и ютившихся у rios, каналов, домишек. Даже звук шагов был какой-то неземной, и что-то призрачное слышалось в гулком буханье кожаных туфель по булыжной мостовой.

Проходя мимо ночного бара, он услышал чей-то смешок и обрывок разговора, и эти слова почему-то постоянно прокручивались у него в голове, пока он шел по аллеям и непрерывно встречающимся мостикам. Его мысли, подобно забытью, прерывалась легким плеском воды у деревянных перегрев, причалов гондол и замшелых фундаментов домов.

За очередным поворотом Николас наткнулся на rio, забитое гондолами. Старик в черном, стоя на последней лодке всего этого флота, запел песню. Его чистый высокий голос, отраженный от каменных фасадов, был хорошо слышен Николасу, когда гондола проходила под мостом, на котором Николас в задумчивости остановился.

Пересекая очередную площадь, он заметил крохотную лужайку, усеянную пышными диковинными цветами бугенвиллей, с растущей на ней сучковатой и изогнутой смоковницей, сочные листья которой казались бронзовыми в огнях уличных фонарей. Он увидел цельнокованую железную скамейку и живо представил себе на ней молодую красотку, воздевшую очи к ночному небу, и Казанову, преклонившего колено и пытающегося соблазнить ее.

Николас, хорошо обученный и подготовленный в синк ин — способности чувствовать взаимообусловленность пересечения времени и человека, приближаясь к месту таинственной встречи с Микио Оками, все больше начинал понимать метафизическую загадочность Венеции. Уникальное географическое положение — город не на воде, но и не на суше, пропитан каким-то внеземным светом и звуком, невосприимчив к разрушающему воздействию времени. Автомобили, автобусы, поезда, метро — все эти чудеса цивилизации не сумели пробраться в это магическое место. Передвигаясь, люди вдыхают воздух, а не выхлопные газы — все, как много веков назад. Дома реставрируются в традиционной венецианской манере, по технологии древних мастеров. Николас шел вдоль calles, улочек, пересекал ponies, мостики из камня, металла, дерева, останавливался у fondamentas, набережных под, сработанных сотни лет назад и не потерявших своего изначального вида. Если бы Николас перенесся в XVII век, его взору предстала бы точно такая же Венеция, какую он видел сейчас.

По мере того как он продвигался вперед, Венеция как бы брала его на руки, нежно прижимала к груди, как поступала уже много раз в свое время не с одним путешественником. Николас не столько затерялся в этом обилии улочек, закоулков, мостков, каналов, причалов, сколько не мог разобраться в том ощущении сердечности, которое они ему дарили. Как ящерица, сбрасывающая свой хвост, он избавлялся от понятия времени, только осознавал, что город дарят ему долгожданный подарок: покой усталым костям и жизнь больному сердцу.

Даже его переживания, связанные с Жюстиной, улетучились; свой гнев по отношению к ней из-за потери двоих детей он начал воспринимать как нечто должное; он забыл о своей последней встрече с Сэйко и о ее головокружительном признании. Чудесным образом его уже не так беспокоила предстоящая, не сулившая ничего хорошего, встреча с Микио Оками.

Николас находился под воздействием этого восторженного настроения и тогда, когда подошел к Кампиелло ди Сан-Белизарио. Это оказалась небольшая площадь, мощенная булыжником, чистенькая, но без каких-либо украшений: ни деревьев, ни фонтанов, ни скамеек и только, как, в сущности, и на большинстве венецианских площадей, с трех сторон песочного цвета здания, а с четвертой — церковь с внушительных размеров белым фасадом. Когда Николас приблизился к храму, то увидел, что называется он так же, как и сама площадь. Николас никогда не слышал о святом Белизарио, но, кажется, итальянцы, в особенности жители Венеции, чтут огромное количество неизвестных остальному миру святых.

Площадь была пустынна. Николас напряг слух, и до его ушей донесся тихий звук удаляющихся шагов. Голуби простучали коготками по карнизам, устраиваясь поудобнее на ночь, и где-то вдали Николас уловил рокот плывущего по каналу невидимого катера. Легкая дымка ползла над мостовой, цепляясь, словно пьяный бродяга, за фундаменты построек.

Николас ждал, и венецианская ночь, непохожая на ночь в других городах, покрывала его с головой, подобно второму плащу. Вдруг он вспомнил про Бауту и, вынув ее из-под мышки, где инстинктивно держал ее весь свой путь, натянул на голову так, что маска накрыла его лицо. Чувство было и новым и удивительно в то же время знакомым; он вспомнил свои видения при пересечении площади Святого Марка. То же острое ощущение deja vu[10]. «Кто же я, — удивился он. — Почему я чувствую себя как дома?»

— Баута!

Николас обернулся и увидел человека в монашеском одеяния, приоткрывшего дверцу сбоку от украшенного бронзой главного входа в Чиеза Сан-Белизарио.

— Баута! — крикнул священник странный хриплым голосом. — Вы опаздываете на мессу.

Священник сделал нетерпеливый жест рукой.

— Скорее! Скорее!

Обойдя священника, накинувшего капюшон, Николас по истертым каменным ступеням поднялся к входной двери и, перешагнув порог, очутился в промозглом чреве храма. За его спиной резко лязгнула дверь.

Воздух в помещении церкви был насыщен изобилием запахов: ладан, свечной воск, плесень, мраморная пыль, тлен и прах веков.

Священник, захлопнувший за ним дверь, как-то суетливо обогнал Николаса.

— Сюда, пожалуйста, — выдохнул он. — Следуйте за мной!

Николас ступил в полумрак. В мерцающем пламени тонких свечей виднелись сводчатые потолки, расписанные фресками стены, замысловатой работы мозаичные полы в византийском стиле и инкрустированные золотом иконы. Храм представлял собой настоящую сокровищницу драгоценных предметов культа и исторических реликвий. Между потолочными балками из обожженного дерева виднелись древние своды, украшенные мозаичными панно на библейские темы. Царивший в церкви аромат благовоний придавал атмосфере какой-то восточный колорит.

Где-то неподалеку послышались негромкие голоса, свидетельствовавшие о том, что вот-вот должна начаться торжественная литургия. Странно, подумал Николас, неужели литургию можно служить в такое позднее время.

— Это очень старая церковь, — прошептал священник, пока они спускались по каменному переходу. Его странный хрипловатый голос не давал никаких указаний ни на возраст, ни на пол. Лишенный всякой интонационной окраски, он, казалось, принадлежал бесконечности. — Некоторые считают, что это древнейший храм Венеции. Кое-какие особенности его архитектуры свидетельствуют о том, что когда-то здесь еще греки отправляли свои обряды.

Голоса мессы затихали, и теперь до них доносилось лишь отдаленное эхо.

— А что было до греков? Кто знает? — продолжал святой отец. — Может, скифы, а может, и финикийцы. А до них? Возможно, давно забытые даже самыми старыми венецианцами боги.

Николас был удивлен. Такая философия никак не вязалась с тем, что он когда-либо слышал от других служителей культа или читал в теологических исследованиях. Оа собрался уже расспросить этого человека о его своеобычных теориях, но как раз в этот момент они подошли к не очень глубокой, но поражавшей богатством отделки ниши.

— Schola cantorum[11], — прошептал священник с таким видом, как будто эти слова все объясняли Николасу.

В тот же момент он отступил в тень, в прихотливом танце пляшущую на стенах в неверном пламени свечей.

Николас вошел в каменную келью. Двинулся вдоль стен, ощупывая руками их неровную поверхность.

Несомненно, это помещение намного древнее, чем сам храм, подумал он. По крайней мере, та его часть, которая была выполнена византийскими мастерами.

А может быть, это действительно часть греческой постройки? Ядро, вокруг которого выросло все остальное. Подняв голову к потолку, Николас обратил внимание на то, что тот был разделен двумя необычными арками, сходящимися под прямым углом.

— Именно здесь и пел священный хор, — неожиданно раздался мелодичный голос. — Было это много веков назад.

Повернувшись, Николас увидел высокую женщину в светящейся в полумраке маске. Одета женщина была в черное одеяние, которое могло принадлежать либо священнику, либо, по крайней мере, простому монаху, — древняя церковная традиция скрывать под рясой не только одежду, но и формы тела. У нее был тот тип лица, который можно иногда встретить на античных камеях, кожа цветом напоминала песок североафриканских пустынь. Несмотря на то, что черты этого лица были далеки от совершенства или хотя бы простой симметрии, в них было нечто притягивающее, магнетическое.

— Schola cantorum, — произнесла она. — Секрет этой ниши заключается в том, что она придает более богатую окраску человеческому голосу. Тогда, в те далекие времена... здесь было основное святилище, здесь билось сердце храма.

— А теперь все вернулось на круги своя, — заметил Николас. — Как я понял, каждодневные литургии сейчас служат совсем в другом месте.

— Но менее святым оно от этого не стало, — ответила она.

Широкая улыбка скользнула по ее губам. Ее глубоко посаженные глаза сверкнули. Казалось, в них отразилось все внутреннее убранство храма со всеми его древними реликвиями:

— Я не назвала вам своего имени. Меня зовут Челеста.

— Мое же вам известно, если вы сумели распознать меня под маской.

Челеста рассмеялась; благодаря необычной акустике смех ее словно рассыпался по помещению.

— Да, я знаю, кто вы.

— А где же... — начал было Николас, но осекся по сигналу Челесты, приложившей длинный изящный указательный палец к губам.

— Пожалуйста... Не упоминайте его имени даже здесь, под этими сводами — святыми сводами.

Она приблизилась к нему, шорох ее одежд походил на стрекот цикад в теплую летнюю ночь. Когда она проходила мимо канделябра, Николас заметил, что у Челесты на голове был надет шелковый тюрбан. Он был цвета венецианского неба в момент захода солнца, его украшали выложенные белыми и черными жемчужинами полумесяцы, по краям свисали бледно-зеленые небольшие камни. Надо лбом блестела исключительно тонкой работы золотая диадема, в которой было закреплено страусовое перо.

— Значит, вы должны быть осведомлены о маске, которую я выбрала для вас.

— Да. Баута. Это почти все, что я знаю.

— Я же ношу Домино, — мягким голосом сказала она. — Имя дано из латинского «Benedictio Domini», или «благослови тебя Господь», — как видите, довольно избито.

— Так вы и были тем святым отцом, который привел меня сюда, — полуутвердительно произнес Николас с внезапным внутренним озарением.

— Именно я. Мне необходимо было увериться, что за вами никто не следит.

— А кто бы мог за мной следить?

Челеста уклонилась от прямого ответа. Вместо этого она произнесла:

— Вы знаете, что сегодня за ночь?

— Конец октября, начало ноября. Со всеми этими переездами я запутался в часовых поясах.

— Это канун дня всех святых, — прошептала в ответ Челеста. — Единственная ночь в году кроме карнавальной, когда маски являются нормой. Поэтому было так важно, чтобы мы встретились именно в эту ночь. Маски защитят нас, точно так же как они защищали наших предков.

— Вас ваша, может, и защитит. Что касается моей, то я не уверен, что она сделана в Венеции.

На губах Челесты появилась какая-то загадочная улыбка.

— Добро пожаловать в Безмятежность, — едва слышно выдохнула она. — В Безмятежную Республику.

Где я раньше мог видеть эту улыбку? Николас задумался.

— Не пора ли нам уходить? Как я понял, меня вызвали сюда по срочному делу.

— Вы правы. И для такой срочности есть весьма веские причины. Но даже и в этом случае предосторожность превыше всего. Ею и продиктована эта наша встреча.

Она взяла его под руку, и до Николаса донесся аромат ее духов, чувственный и тонкий, этот запах был ему совершенно незнаком.

— Надеюсь, вы не найдете мою компанию слишком тягостной.

Она вывела его из храма через боковой вход, и они оказались под аркой каменного моста. Было очень темно, мрачные воды канала едва слышно плескались о замшелые плиты причала. Согнувшись под низким сводом, Николас в тусклом свете видел, что Челеста закрыла на ключ старинную деревянную дверь, укрепленную железными скобами.

— Это очень примечательное место, — сказала Челеста, поворачиваясь к Николасу. — В 535 году византийский император Юстиниан пересек море и вместе со своими войсками вторгся в Италию, чтобы взять вновь под свой контроль бывшую часть своей империи, некогда захваченную гуннами. Во главе этого похода стоял блестящий военачальник Белизарий.

Николас различил слабую тень улыбки, мелькнувшей на ее губах.

— И то, что этот храм называется сейчас церковью Сан-Белизарио, звучит просто насмешкой над историей.

— Неужели вы хотите сказать, что речь идет об одном и том же историческом лице, — возразил Николас. — Не может такого быть, чтобы византийский вояка превратился вдруг в христианского святого.

— Это же Венеция. Если вы знакомы с ее историей, вам должно быть известно, что в ее истории нет ничего невозможного.

Они вышли из-под свода моста. У небольшого частного причала их уже ждала гондола, выкрашенная золотым и зеленым. Николас уселся, следом за ним на лодку ступила Челеста. Она оттолкнулась от причала, затем взяла длинный шест и направила гондолу в канал. В рясе с капюшоном она походила на иллюстрацию из жизни древней Венеции.

— Венеция — это своего рода Шангри-Ла, надежное укрытие от варваров — готтов, гуннов и им подобных, которые не давали Италии покоя. Как бы то ни было, об этом свидетельствует еще Гомер, Венецию основали не коренные жители Западной Европы, а, скорее всего, выходцы из Восточного Средиземноморья. Неизвестно, были ли они потомками тех, кто пал при осаде Трои, как об этом пишет Гомер, либо это были более древние мореплаватели, финикийцы, например, — суть заключается в том, что Венеция была основана благодаря своему исключительно благоприятному географическому положению, позволявшему держать длительную оборону.

Негромкий ее голос стелился над водами канала подобно туману. Николас воспринял ее увлекательное повествование как неотъемлемую часть волнующей истории Древнего города с его каналами, гондолами, узорчатыми литыми металлическими решетками балконов, крошечными романтическими садиками, крутыми сводами в восточном стиле и окнами, в которые смотрели многие поколения жителей Венеции.

— Как бы то ни было, — продолжала Челеста, — основателями нашей Безмятежной Республики были мыслители, спасавшиеся от бедствий войны, насилия, жестокостей — от уничтожения. И здесь-то они изощрялись в своих химерических искусствах — равно как и в хитросплетениях политических интриг. Именно здесь золотой век греческой культуры сменился, уступил дорогу жестоким обычаям кровной мести.

— Отсюда и пошли маски, — заметил Николас.

— Вы правы.

Отталкиваясь шестом, Челеста направила гондолу к какому-то причалу, выжидая, пока ночной motoscafo минует их.

— Можно сказать, что маски, в общем-то, были сплошным обманом. С какой целью? Цели могли быть разными: политики ими пользовались, когда хотели предать своих противников в руки Святой инквизиции, любовники же — от высокородного принца до последнего торговца рыбой — утоляли с их помощью свои нескромные желания. — Она налегла на шест. — Однако все это можно отнести к беллетристике. А что же на самом деле? Принимая во внимание человеческую натуру, маски служили прикрытием для всеобщего разложения, которое, как зараза, охватило город.

Как только motoscafo скрылся в низко стелющемся тумане, она вновь взялась за шест.

— Все эти маски — Баута, Домино, Ганья, Примо Дзанни, Доктор Чума — это вовсе не персонажи «комедии масок», как принято думать. Скорее уж они являются неотъемлемой частью венецианского образа жизни и имеют своих прототипов в политике в большей степени, нежели в театре.

Они проплыли мимо гондолы с сиденьями, обтянутыми пурпурным бархатом, и выкрашенными в золотой цвет поручнями. Закутанный в мохеровый плед мужчина спал, положив голову на колени своей дочери, черноволосой девочки не более десяти лет, которая, поглаживая голову отца, улыбнулась им.

Как только они вновь оказались одни, Челеста продолжила свой рассказ:

— Маски стали символом Венеции, под ними, как за парадным сказочным фасадом, скрыты глубокие тайны. Венецию можно сравнить с волшебной раковиной, в которой сокрыта диковинная жемчужина.

— Вы прожили здесь всю жизнь?

— Иногда мне самой так кажется, — загадочно ответила Челеста. — Во всяком случае, я здесь родилась. Вот что самое главное.

Их лодка вошла в Гранд-канал, и справа по борту Николас увидел величественное здание Академии. Челеста повернула направо, и гондола мягко заскользила по сверкающей глади канала. В ночной тишине Николас слышал лишь плеск воды и ритмичное дыхание Челесты, направляющей гондолу к илистому берегу. Эти звуки сливались в какую-то загадочную мелодию, исполняемую на волшебной флейте воображения.

Наконец они плавно подошли к богато украшенному причалу, у которого уже были пришвартованы две гондолы. Неожиданно Николаса как бы ударило током — ведь именно эти две гондолы он видел из окна отеля! Сегодня вечером он сделал большой круг, вернувшись туда же, откуда начал свой путь.

Гондола мягко стукнулась о доски причала. Дерево было раскрашено зелеными в золотыми полосами. Николас выпрыгнул из лодки, поймал брошенный Челестой швартовочный линь и привязал к опоре их утлое суденышко.

Палаццо, в который они вошли, был зелено-желтого цвета: море и земля — символ Венеции. Сводчатые арки были украшены орнаментом в восточном стиле. Во внутреннем дворе Николас приметил лужайку, очень похожую на ту, которую он видел на пути к campiello. Даже в это время года воздух был насыщен запахами бугенвиллей и роз.

В вестибюле самого здания на низком помосте покоился сверкающий тиком и нержавеющей сталью motoscafo. Как это и принято в подобного рода особняках, пол был выложен потрескавшимся каттранским мрамором и истрийским камнем — влага только подчеркивает цвет этих материалов.

По широкой каменной лестнице они поднялись на первый этаж в европейском понимании, piano nobile. Бельэтаж, объяснила Челеста, не ремонтируется специально, ибо это бессмысленно из-за высоких приливов, и используется лишь в качестве дока для частных моторных лодок.

Комнаты наверху поражали своей роскошью. Потолки были сделаны из потемневшего от времени индонезийского тика, стены раскрашены настоящим венецианским ультрамарином, исключительно дорогим веществом, содержащим в своей основе ляпис-лазурь; мало того, все потолочное панно было украшено мозаичными узорами в византийском стиле. На полах лежали старинные персидские ковры, а от мраморных античных скульптур времен древнего Константинополя нельзя было оторвать глаз.

В тех местах, где обычно стоят диваны и стулья, были разбросаны вышитые шелком алмазно-голубого цвета подушки. В дальнем углу гостиной виднелась мраморная лесенка, ведущая к некоему пространству со множеством еще более роскошных подушек у стены и расположенному рядом с двустворчатым окном, выходящим на rio. Какой-то волшебный свет струился сквозь стекла, наполняя комнату отражением сияющих потоков воды.

Все предметы в гостиной, кончая серебряными коробочками для спичек и цветами в вазах муранского стекла, как бы взаимодействовали между собой — создавалось впечатление, что хозяин этих владений обладает недюжинным математическим складом ума.

Когда Николас и Челеста прошли в центр гостиной, Николас более явственно начал различать фигуру человека, сидящего у окна.

— Микио Оками, — шепнула Челеста и моментально исчезла в одной из боковых дверей.

— Челеста, подождите!..

— Вот ты и приехал.

Николас инстинктивно пошел на звук голоса. Даже в свои годы Микио Оками был способен повелевать. Сняв маску, Николас поднялся по мраморным ступеням.

Перед ним был Микио Оками, старинный друг и соратник полковника Линнера. А может быть, их встреча — это просто воля случая? Война, оккупация... смутное время. И сейчас смутное время... и надо сквозь него как-то пробираться. Чрезвычайные меры тогда... чрезвычайные меры и нынче... Николас почувствовал, что именно ему придется их принимать.

— А ты очень похож на своего отца!

Лысая, заостренная голова, круглое лицо человека, привыкшего диктовать свои условия, под маской доброжелательности: близко посаженные глаза, массивный нос и губы, никогда не расстающиеся с улыбкой; плотно прижатые уши и родинка на щеке; в европейском костюме он выглядел ниже своего вполне среднего роста; да, он был не молод, но в азиатском понимании этого определения: желтая кожа, как бы изъеденная ржавчиной, кажущаяся худоба из-за просвечивающих на висках вен — таков был Микио Оками.

— Странно, как будто я вновь встретился с ним.

В знак приветствия он в японской манере поднял руку, и Николас пожал ее.

— Хорошо, что ты приехал, Линнер-сан, — сказал он на японском. — Представляю, какое недоумение вызвал мой звонок. Надеюсь, я не был чересчур назойливым.

— Совсем наоборот. Мне и самому требовалось отдохнуть от работы.

Губы Оками продолжали улыбаться. Отдавая дань японской традиции, он кивнул головой.

— А как ты ощущал себя в черном плаще?

— Мне не стоило труда представить себя Казановой.

Оками оценивающе взглянул на Николаса и неожиданно спросил:

— Могу я предложить тебе чего-нибудь выпить, чтобы согреться? Самбукка? Наполеон? Кофе?

— Кофе, если можно.

— Прекрасно. Я присоединяюсь к твоему выбору.

Оками подошел к кофеварке «эспрессо», сияющей нержавеющей сталью сквозь стекла бутылок с ликерами и аперитивами, и начал колдовать, — ему явно доставляло удовольствие готовить кофе самому. Его маленькие сухощавые пальцы манипулировали с исключительной уверенностью, и, хотя ему было явно за восемьдесят, Николас не заметил в них и тени дрожи.

Оками принес две крохотные чашечки с плавающими в недрах кофе кусочками лимона. Они сидели на подушках, и отраженный от вод канала изумрудный свет играл на их лицах.

— Я по-настоящему люблю свой «эспрессо», — продолжил Оками, делая первый глоток. Затем неожиданно рассмеялся. — Ты, наверное, думал, что я предложу тебе зеленый чай и татами.

— Откровенно говоря, я приучил себя ничему не удивляться и не заглядывать вперед. Так легче сохранить здравый рассудок и быструю реакцию.

— Инстинкт, нет? — кивнул Оками. — Не исключено, что все мною о тебе услышанное — правда.

Николас, скрестив ноги, молча тянул ароматный итальянский кофе, приготовленный этим якудза. Где-то невдалеке звякнула цепь — продуктовый катер, подумал Николас, и не исключено, что везет он провиант в мой отель.

— Представляю, тебе не терпится узнать, что я делаю в Венеции.

Николас молча изучал изрытое морщинами, но волевое лицо своего собеседника.

— Действительно, это весьма необычная история, — допив кофе, Оками отставил чашечку. — Прежде всего тебе нужно немножко понять тот мир, в котором я живу, и сущность его изменений. В течение многих лет якудза интересовалась лишь тем, что происходило в Японии. Я был первым, кто понял всю близорукость этой политики. — Он склонил голову набок. — Бизнес есть бизнес — везде. Настали времена, когда мы в Японии уже не смогли делать деньги.

Он поднял руку и плавным жестом опустил ее на свое бедро:

— Может быть, я выразился не совсем точно. Я имел в виду то, что мы не смогли делать достаточного количества денег. Поэтому я собрал всех своих центурионов — то есть оябунов — и сказал им излюбленную фразу своего отца: «И дом нам теперь весь мир».

Откинувшись "назад, Оками скрестил руки на своем маленьком круглом животике:

— Естественно, они не поняли меня, по крайней мере, сразу. Я был вынужден представить им доказательства. Поэтому-то я и уехал из Японии. С того времени, уже в течение двадцати лет, я возвращаюсь на родину только наездами. И в течение всех этих лет я был вынужден следить за тем, чтобы все шло как надо. — Он кивнул головой. — Хотя нам и удается находить общий язык, — он употребил японское слово, которое не имеет прямого соответствия в английском, а может быть лишь приблизительно переведено как «молчаливое согласие», — с полицией, политическими кругами и чиновничеством, а также с другими промышленниками; отношения наши хороши, но не настолько, как мне бы того хотелось. Правда заключается в том, что все эти новоявленные самураи никак не могут забыть, из какой грязи мы вышли — ведь почти все мы родом из низших слоев общества, — эти министры-аристократы плевать на нас хотели. Да нас боялись, они и до сих пор соглашаются с нами. Мы им нужны. Но если они увидят другую возможность, то постараются как можно быстрее избавиться от нас. — На его лице вновь промелькнула полуулыбка. — Поэтому я и сделал Венецию своей штаб-квартирой.

Николас вспомнил короткий, но довольно наглядный рассказ Челесты о Венеции. Вспомнил и осознал, что словах ее не было ни капли наигрыша.

— Я поступил правильно и с точки зрения перспективы, — продолжал Оками. — Ведь Венеция со времен Медичи так и не изменилась. И хотя формально мы считаемся Италией, Венеция, тем не менее, государство в государстве. И всегда нужно помнить о том, что, будучи в Венеции, можно ощущать себя одновременно мало того, что вне Италии, но и даже вне Европы.

Он расслабленно откинулся на подушки:

— А вот сейчас я начинаю задумываться о том, не сделал ли я стратегическую ошибку?

— Что-то случилось. — По тону Николаса невозможно было понять, спрашивает он или утверждает.

— Да. — Глаза Оками затуманились; он поднялся, чтобы долить в пустые чашечки кофе, и долго стоял у окна, наблюдая за мигающими огнями катеров и моторных лодок, скользящих по глади каналов.

Он резко повернулся, как бы приняв какое-то тяжелое и болезненное для него решение, посмотрел на Николаса долгим взглядом и выдавил:

— Кое-кому очень хочется, чтобы я отошел от дел. Но я вовсе не собираюсь этого делать.

— Оками-сан, вам ведь не составит никакого труда мобилизовать всю вашу охрану.

Бровь Оками поползла вверх.

— Более того, — отсутствующим голосом заметил он. — Мои-то поднялись бы. Но этот... которого прислали за мной...

Он приблизился к Николасу почти вплотную, забыв о своем кофе. Выражение беспокойства явно читалось на его лице.

— Дело даже не в этом, — сказал он. — Один из моих оябунов предал меня, с тех пор я не могу никому доверять. Разумеется, я верю Челесте, и, говоря тебе все это, я отдаю себя в твои руки.

Впервые за все время беседы он повысил голос.

— Именно в твои, — более мягко добавил он.

Установилось молчание.

— Позвал же я тебя сюда ради того, чтобы ты исполнил долг отца, — хмуро проговорил Оками. — Мне требуются твои навыки в боевых искусствах и твое знание Востока. Без тебя я не смогу найти предателя среди моих оябунов.

Николас, сохраняя на лице полную безмятежность, ловил каждое произнесенное Микио Оками слово. Наконец он промолвил:

— Вы уже дважды упомянули ваших оябунов.

— Да. А ты разве не знал? Пора бы тебе уже знать, чем оплачиваются долги. Твой отец сделал меня тем, что я есть, а я, в свою очередь, достигнув своего положения, отплатил ему сполна.

Полуулыбка.

— Так что смотри, Линнер-сан, теперь ты знаешь истину: Я — КАЙСЁ, глава всех оябунов, босс боссов.

Жюстина сняла номер в «Хилтоне» — самой американской по духу гостинице Токио. За тяжелыми портьерами, не видя ночного города, она могла представить себе, что находится в Штатах — в Нью-Йорке или Чикаго, или в Англии — в «Гайд-парк отеле», или в Африке — в долине Серенгети.

Она сидела, сгорбившись, скрестив руки между коленей, бессмысленно уставившись на огромный ковер, висевший на стене. Казалось, она не могла заставить себя двинуться с места или осмыслить свое положение. Ее сознание было заполнено множеством эмоций и напоминало своего рода котел, давление в котором приближается к критическому.

Над ней витало какое-то предчувствие.

Жюстину охватило отчаяние, которого она не испытывала уже в течение долгих лет. После встречи с Николасом ничего подобного с ней не происходило.

В те времена он был ее спасителем: он всегда приходил на помощь, когда ей было особенно плохо и она не находила себе места от терзавших ее душу волнений. У Жюстины было такое ощущение, будто она находится в тюрьме либо на необитаемом острове, лишенная всякой возможности на спасение. И все это сделал Николас: его всеиспепеляющая любовь к Японии, его страсть к японским ритуалам, которым несть числа и которые, в ее понимании, только разъединяли людей — даже связанных родственными узами.

И это ее неприятие японского мышления начало довлеть над ней с того момента, когда она в первый раз забеременела. Ее преследовали видения — кошмары, в которых Николас отправлял их ребенка в дзен-буддистский монастырь или в школу боевых искусств додзё, где тот проникся бы канонами восточной религии и философии, столь чуждыми ей, — и был бы для нее навсегда потерян. Эта мысль, неуловимая и почти параноидально преследовавшая ее, стала для Жюстины абсолютно невыносимой. Страх стать матерью чуждого ей по духу ребенка отравлял ей жизнь и рушил веру в единственного человека, которого она любила в этом мире, — Николаса.

В конечном итоге она начала бояться и его. Если раньше она чувствовала себя с ним как за каменной стеной, то теперь, видимо, вследствие каких-то таинственных алхимических процессов он стал пугать ее своей все возрастающей одержимостью; его кровные узы с тандзяном вселяли в нее чувство неподдельного страха. И чем глубже он погружался в загадочные мистерии Тау-тау, тем меньше она ощущала в нем живого человека.

И теперь, после того как она решилась взглянуть на все это раскрытыми глазами, ощутив гнев и страх, Жюстина вдруг почувствовала, что после смерти дочери стала другим человеком. Она не находила себе покоя ни днем ни ночью, как бы самой судьбой гонимая на поиски той единственной нити, которой рано умершая дочь смогла бы удержать Николаса подле нее. Она отдавала себе отчет в том, что надежды вновь соединить концы этой нити в Японии у нее нет.

Даже находясь в номере, оформленном в подчеркнуто американском стиле, который действовал на ее нервы более успокаивающе, чем интерьер ее собственного японского жилища, исполненного, как ей казалось, магических чар, удушающе действующих на всякого входящего в дом европейца, она разразилась слезами.

Когда же она наконец пришла к осознанию того, что идти больше некуда? Может, в тот момент, когда Николас покинул ее, несмотря на все ее мольбы? Или же в тот момент, когда они в последний раз занимались любовью? И она чувствовала себя униженной? Или же значительно раньше? Когда она потеряла второго ребенка и тайно поблагодарила за это Господа Бога?

Сейчас она очень страдала от этой мысли!

Я слаба и себялюбива.

Этой мыслью Жюстина то укоряла себя, то успокаивала. Трудно описать тот ужас, который переполнил ее, когда она забеременела второй раз. Сама мысль о том, что она принесет миру вторую жизнь и тем самым доставит Николасу какие-то проблемы с его одержимостью Тау-тау, внушала ей жуткий страх. Во мне что-то умирает, простонала она. И скоро во мне нечего будет спасать.

После того как услышала звук отъезжающей машины, Жюстина упаковала сумку, которую обычно брала с собой на выходные, и махнула в город. Что-то помимо ее собственной воли заставляло Жюстину гнать машину по правой стороне дороги — и это с правым-то расположением руля, — никогда раньше ей не приходилось делать ничего подобного, тем более что на дорожных знаках не было никаких поясняющих надписей на английском. Она полностью положилась на свою память, которая, принимая во внимание ее теперешнее возбужденное состояние, была далеко не надежной.

К счастью, ей удалось наконец въехать в лабиринт токийских улочек, и, руководствуясь исключительно инстинктом, она умудрилась подъехать прямо к «Хилтону». Именно в нем останавливались ее американские друзья во время своих нечастых приездов в Токио — слишком уж далеко располагался их дом.

Уже сколько часов она сидела в одной и той же позе, сменив ее только раз — чтобы позвонить Тандзану Нанги, другу Николаса и ее собственному. Время от времени ее пробирала дрожь, как будто бы приступ внезапной болезни, — но она и в самом деле была больна — отчаянием.

Дозвониться до Нанги она не смогла, но его секретарша Уми, узнав голос Жюстины еще до того, как та успела представиться, обещала передать своему боссу, что звонила Жюстина из отеля «Хилтон». Положив трубку, она поймала себя на мысли, что даже не знает, что станет говорить, когда он войдет в ее номер. Она и на самом деле не отдавала себе отчета, зачем звонила ему. Видимо, все ее поведение было продиктовано инстинктом самосохранения, который настоятельно требовал от нее отыскать точку отсчета, позволившую бы вновь обрести способность логически мыслить.

Негромкий стук в дверь отвлек Жюстину от ее невеселых размышлений. Она ожидала увидеть Нанги, но, раскрыв дверь, застыла от неожиданности.

Рослый красивый американец с черными волосами, голубыми глазами и широкой улыбкой стоял на пороге. Правда, загар его поблек по сравнению с тем, который запомнился ей в Мауи. Однако одет мужчина был с иголочки, темно-синий костюм удивительно шел ему.

Улыбнувшись, он пересек прихожую и вошел в комнату. Ни слова не говоря, обнял Жюстину и запечатлел на ее лбу долгий поцелуй.

— Всеблагой Боже! Как я рад снова видеть тебя! — сказал Рик Миллар, не выпуская ее из своих объятий.

Ощутив прикосновение его губ, она сразу же вспомнила, как с его подачи стала вице-президентом рекламной компании «Миллар, Сомс энд Робертс» в Мауи. Она была вынуждена расстаться с Риком после того, как узнала — ради того, чтобы дать ей эту должность, ему пришлось уволить ее собственную подругу. В Мауи она была почти влюблена в него. Почти. Сейчас, видя его столь блестящим и представительным, Жюстина чувствовала, как сердце ее рвется из груди, а в горле пересохло. Она готова была расплакаться, и, когда слезы вплотную подступили к ее глазам, она подумала: О Боже! Я же сейчас разревусь.

— Рик! Что ты здесь делаешь? — Голос ее был высоким и срывающимся.

— Я находился в кабинете мистера Нанги, когда вошла его секретарша и сообщила о твоем звонке. Он собирался приехать сам, но мне удалось убедить его в том, что самое лучшее в твоем состоянии — это увидеть родное лицо.

Он казался искренне озабоченным.

— Он рассказал мне кое-что о том, с каким трудом ты привыкала к местной жизни. Нанги очень волнуется за тебя, но больше всего его беспокоит невозможность помочь тебе чем-то.

Жюстина покачала головой, все еще не в силах отделаться от чувства растерянности.

— Но как получилось, что ты оказался здесь, в Японии?

Он удержал ее в своих объятиях, глядя прямо в ее наполненные болью глаза; Жюстину сотрясала легкая дрожь.

— Я мог бы солгать тебе, Жюстина, и сказать, что занимаюсь тут нашими дальневосточными контактами или что я приехал сюда провести отпуск. Но я не стану врать. Правда заключается в том, что я приехал в Токио для того, чтобы найти тебя и убедить — я еще и сам не знаю как — вернуться в Нью-Йорк, где бы ты смогла работать в нашей компании на постоянной основе.

Жюстине показалось, что она вот-вот потеряет сознание. Сколько раз, еще будучи девочкой, строила она в своих мечтах различные планы, раздумывая над тем, что случится, если они вдруг воплотятся в реальность.

— Ты это серьезно?

— Слушай, Жюстина, компания собирается расширять сферу своей деятельности. После некоторого общего спада в экономике дела наши сейчас идут как нельзя более успешно. Проблема заключается в том, что мне все приходится делать самому. И как бы я ни пытался, я не могу найти тебе замену. Поверишь, с тех пор как ты уехала, мне пришлось сменить четырех вице-президентов. Сам же я уже не в состоянии тянуть семидесятидвухчасовую рабочую неделю. — Он подмигнул ей. — Ты нужна мне. Я не делаю из этого секрета. Если ты вернешься, сама можешь ставить условия. Говорю тебе это серьезно. Я готов предоставить тебе долю в бизнесе. Предположим, четвертую часть.

Его энтузиазм был настолько заразителен, что передался ей и начал также лихорадочно пульсировать и в ее жилах.

— Скажи просто «да».

Жюстина прикрыла глаза. Она уже знала, что скажет, прежде чем услышала короткое слово, сорвавшееся с ее губ; Жюстина почувствовала, как ее окатывает волна какого-то повиданного тепла, будто с треском разломился жесткий панцирь и она наконец вырвалась на долгожданную свободу, и уже навсегда.

— Да!

— Господи, что все это значит?

Кроукер поднял глаза и взглянул на воскового цвета труп, подвешенный за ноги к потолку кухни. За окном грязно-серые облака с каким-то багровым отсветом висели над просыпающимся и начинающим свою суматошную жизнь городом — знакомый, но почему-то вызывающий чувство страха пейзаж.

Казалось бы, чего особенного? Вряд ли в Америке удивишь кого-либо подобными видами городских улиц, но все дело заключалось в том, что дом, из окна которого открывался этот вид, располагался в предместье городка в Миннесоте.

Кроукер перевел взгляд на кровь, все еще стекающую в бачок из нержавеющей стали; свертываясь, она из карминной становилась темно-багровой.

Кроукер заставил себя вновь посмотреть на труп, ибо физически ощущал его вес, и это чувство постоянно преследовало бывшего полицейского, подобно острой колючке, засевшей под кожей.

В свое время будучи детективом — лейтенантом департамента полиции Нью-Йорка, Кроукер повидал немало зверски изуродованных трупов на заваленных отбросами городских улицах. Но с подобным изуверством встретился впервые.

Все кости рук и ног покойного дона были переломаны. Подобного рода пытка не была Кроукеру в диковинку, но остальное... С хирургической скрупулезностью из груди было вырезано сердце, теперь оно уютно покоилось на животе покойника в области пупка. Кроукер подошел ближе и только тогда увидел странную вещь.

— Сердце, — сказал он, — аккуратно пришито к его пупку. — Взгляд Кроукера скользнул по пальцам рук дона. — Ему также переломали все фаланги, с тем чтобы вывернуть их на 180 градусов.

— Все это более чем странно. Смахивает на какой-то ритуал.

О господи, подумал Кроукер, многое я бы отдал, окажись рядом Ник. Тайные ритуалы — это его конек. Кроукеру пришла в голову даже мысль позвонить ему, позвать на помощь, однако вскоре он отказался от этой идеи. Раньше Кроукер ни секунды бы не сомневался, по сейчас... Ник управляет огромной корпорацией, у него жена, ему необходимо обзаводиться потомством. Его приоритеты поменялись. У Ника больше нет времени на то, чтобы мотаться на самолете через весь Тихий океан ради решения каких-то мистических загадок. При этих мыслях Кроукер испытал глубокое разочарование. Он никогда не страдал ностальгией по старым добрым временам, в основном потому, что эти времена были не такими уж добрыми, но сейчас ему вдруг захотелось запустить назад машину времени и как по волшебству в мгновение ока очутиться рядом с Пиком, как в те далекие дни. Неразлучный тандем, рвущийся навстречу опасностям.

Вспоминая Ника, он даже закрыл глаза. Когда же вновь открыл, то увидел рядом с собой лишь одного Лиллехаммера.

Исключительная худоба Лиллехаммера казалась просто ужасающей в этой мерзкой берлоге. Кроукеру было известно, что Лиллехаммер на самолете ВВС США облетел всю страну, а возможно, и весь мир. Когда они через специальную секцию с надписью «Только для штатных сотрудников» вышли на летное поле аэропорта в Неаполе, их уже ждал новенький, заправленный горючим самолет. Почтительность военных летчиков, членов экипажа, проявляемая ими в отношении Лиллехаммера, свидетельствовала о том, что перед ними не обычный гражданский пассажир.

Какая-то тень мелькнула в поле зрения Кроукера, и он воспринял это как некий символ. Он восхищался Лиллехаммером, его властью и энергией. Было совершенно очевидно, что ни ФБР, ни полиция штата, ни тем более местные ищейки не смогли сюда пробраться. Впрочем, дом был оцеплен таким количеством полицейских, что, казалось, они способны подавить небольшой бунт. Требуется немалое влияние, подумал Кроукер, чтобы скрыть от посторонних взглядов сцену подобного убийства.

Во время полета в Миннесоту Кроукер прочитал досье ФБР на семейство Гольдони. Оно было на редкость неполным, расплывчатым. Доминик родился в 1947 году, его матерью была некая Фэйс Маттачино, которая через семнадцать лет стала второй миссис Гольдони. Об отце никаких сведений не было, даже о том, была ли Фэйс в законном браке с ним.

Правительственные архивные материалы не содержали почти никаких сведений и о самой Фэйс Гольдони, за исключением того, что она была американкой итальянского происхождения и родилась в 1923 году. Через год после того, как она вышла замуж за Энрико Гольдони, она уговорила последнего усыновить ее сына Доминика. У Энрико было две дочери от первого брака, одна из которых — Маргарита — проживает в Нью-Йорке и замужем за адвокатом Тони Д., де Камилло. Фэйс погибла, перевернувшись в лодке неподалеку от Лидо, пляжного курорта Венеции.

Что касается Энрико Гольдони, то он ко времени своей женитьбы на Фэйс уже по уши завяз в делах мафии. Неизвестно, каким образом венецианцу удалось добиться вершин власти в исключительно сицилийской подпольной организации, однако вполне очевидно, что через его компанию, производящую шелковые изделия и парчу ручной работы, ничего не стоило перевозить морскими путями контрабанду по всему миру.

Одиннадцатого декабря прошлого года его труп, прицепленный к крючьям деревянной опоры, подобно мешку с отходами, был извлечен властями из Гранд-канала. Убийцы найдены не были, мотивы остались невыясненными.

Несомненно, над семейством Гольдони довлеет какая-то тайна и витает призрак смерти, однако ничто из прочитанного Кроукером не давало ключа к разгадке причин страшной смерти Доминика.

Лиллехаммер, обойдя труп, вновь подошел к Кроукеру.

— Вы уже освоились в этом зловонии? — Рот Лиллехаммера дернулся.

Кроукер улыбнулся, вынул из ноздрей специальные тампончики и моментально вернул их на прежние места.

— Хотелось бы знать, что случилось с головой, — сказал он.

— Возможно, убийца предал ее погребению.

— Для чего бы это ему делать?

— Для чего он все это сделал? Этот тип явный психопат, — пожал плечами Лиллехаммер.

— Вы так думаете?

— А какой еще можно сделать вывод?

— Не знаю. Но мой опыт подсказывает, что здесь возможны различные варианты и их очень много.

Из кухни они спустились в гостиную. Сквозь грязные стекла окна Кроукер мог видеть, как еще ниже опускаются облака. Он почувствовал, что напряжение спало, однако весь ужас, увиденный в кухне, все еще маячил перед глазами. Кроукер напрягал всю свою волю, чтобы отвлечься, переключить мозг на что-нибудь другое, избавиться от этого наваждения. Он начал думать о том, что им повезло, — самолет, на котором они летели в Штаты, успел приземлиться до начала шторма.

— Это и есть тот дом, который ФПЗС купила для Доминика?

— Разумеется, нет, — ответил Лиллехаммер. — Сюда его привезли... умирать.

Он достал записную книжку в обложке из крокодиловой кожи, раскрыл ее:

— Это место выставлено на продажу... сейчас скажу... вот, уже в течение восьми месяцев. После того как банк прибрал его к рукам, здесь никого не было.

— За исключением Доминика и его убийцы.

Лиллехаммер вынул миниатюрный карманный фонарик, и лучик света забегал по всем имеющимся поверхностям. Белые стены и потолки как бы бросали на них ответные взгляды и злорадно усмехались.

— А это что такое?

Кроукер замер на месте. Кружок света высвечивал влажное пятно, темневшее на белой стене. Мужчины принялись внимательно его рассматривать.

— Похоже, что это...

— Именно, — за Лиллехаммера ответил Кроукер, — следы пота.

Он вновь ощутил во рту привкус страха, впрочем, то же, видимо, творилось и с Лиллехаммером — комната как бы наполнилась зловонным дыханием зверя, привыкшего к крови и к бесчисленным жертвам.

И хотя сейчас они находились вдали от кухни, физическое напряжение, почти болезненное, стало невыносимым.

— Что-то здесь произошло, — заметил Кроукер. — Что-то ужасное... зловещее.

— Зловещее? — лукаво взглянул на него Лиллехаммер. — Что вы имеете в виду? Что может быть ужасней того, что подвешено там, на кухне?

— Не знаю... пока.

Кроукер провел лучом фонарика по всему пространству помещения. Пятно, эллипсообразное и почти полностью симметричное, напоминало указатель, подобно тому как воткнутое в землю копье показывало древним тропу в джунглях Юго-Восточной Азии.

Луч скользнул по плинтусам, по плоскости пола. Почтя у самых своих ног Кроукер заметил еще одно пятно, на этот раз меньшего размера, но более густое и вязкое.

— А это, несомненно, сперма, — раздался голос Лиллехаммера. — Не исключено, что убийца, перед тем как обезглавить и повесить, изнасиловал Гольдони.

— Нет, — возразил Кроукер. — Как вы сами отметили, здесь дело идет о ритуальном действе в отношении Гольдони — нечто вроде жертвоприношения. — Он взглянул на Лиллехаммера. — Насиловать жертву не разрешается.

— Откуда, черт побери, такая уверенность?

— Не знаю... Просто... чувствую.

— Да. Мне приходилось бывать в джунглях. Там чувства и ощущения — это все. Какие-то призрачные предчувствия могут спасти шкуру... Впрочем, и сбить с толку тоже.

Лиллехаммер вновь улыбнулся, обнажив хорошо видимые в свете фонаря шрамы в уголках рта со следами крестообразно наложенных швов — не самая приятная улыбка.

— Мне нужен этот ублюдок, понимаете? Мне просто необходимо до него добраться.

— Необходимо? Ну, раз вы выбрали псевдоним Агав, будем надеяться, что ваше стремление осуществится.

Лиллехаммер резко, с каким-то металлическим призвуком, усмехнулся, и его немалых размеров зубы клацнули, как челюсти у крокодила.

— Sure[12], — согласился он, употребляя один из своих американизмов. — Как-нибудь я вам все расскажу.

Вот это будет денек, подумал Кроукер. Он молча наблюдал, как Лиллехаммер наклонился, открыл свой маленький черный чемоданчик, достал оттуда пару резиновых хирургических перчаток и принялся собирать сперму.

— Я отдам это на анализ. Возможно, это и пустое дело, но при нынешнем уровне лабораторного оборудования вероятность удачи нельзя сбрасывать со счетов. Может быть, лаборанты определят по сперме какое-нибудь генетическое отклонение у этого типа, и это поможет нам выйти на его след.

Лиллехаммер являл собой сплошную загадку, и именно поэтому, подумал Кроукер, он согласился с ним работать. Объяснялось это просто — Кроукер сам любил все таинственное. Убийство его отца заставило сына выбрать профессию полицейского, а его собственное обостренное желание познать самые сокровенные закоулки человеческого бытия привело его в отдел по расследованию убийств.

— И до сих пор, тем не менее, — продолжал Лиллехаммер, закончив свое дело, — у нас нет ни малейшей догадки о том, что же здесь произошло.

— Не совсем, — возразил Кроукер. — Убийца участвовал в половом акте, и, наиболее вероятно, сразу же после того, как он убил Гольдони. Совершенно очевидно, что Гольдони был убит в кухне, там же ему выпустили кровь.

— Допустим. Возможно, он так возбудился от убийства, что мастурбировал до самой эякуляции. Это вполне увязывается с типичным поведением убийцы-психопата. Как правило, все эти типы — импотенты. Однако неистовая ярость, заставляющая их убивать, — сам процесс убийства — высвобождает их сексуальную заторможенность.

Угнетенная психика, потемки души.

— Возможно, — сказал Кроукер, — но в данном случае я так не думаю. Вспомните, какую картину мы увидели на кухне. Ни тени ярости — только дотошная и методичная работа. А возьмите аспект жертвоприношения. Одни только колдуны и шаманы исполняют такие ритуалы. Здесь сплошная психическая уравновешенность.

Казалось, Лиллехаммер готов был согласиться с этими доводами. Он вновь обвел взглядом комнату.

— Но если он не насиловал Гольдони и не занимался мастурбацией, то остается только одна гипотеза.

— Верно. Здесь был кто-то еще.

Они продолжили обход дома. Повсюду царила атмосфера затхлости, сырости, разложения, воняло скипидаром и старой краской. Коридор заканчивался допотопной ванной, выложенной кафелем в черную и белую клетку, мойка была вся в пятнах и подтеках, сидячая ванна, квадратная раковина с облупившейся эмалью, ни полотенец, ни коврика, только шуршание тараканов — давно уже Кроукер не видел такого убожества и запустения.

Рот Лиллехаммера вновь дернулся.

— Чувствуете запах?

Кроукер вынул из ноздрей тампончики.

— Господи! — воскликнул Кроукер, бросаясь к противоположной двери.

Она оказалась запертой. Кроукер поднял левую руку до уровня замка. Тонкий металлический стержень показался из кончика указательного пальца. Он ввел его в замочную скважину.

С неподдельным удивлением Лиллехаммер наблюдал, как Кроукер двигает стержень взад-вперед. Наконец раздался звучный щелчок.

— Красиво сделано! — воскликнул Лиллехаммер.

Кроукер повернул ручку замка и открыл дверь.

— Проклятье! Это что еще такое? — Лиллехаммер вытащил носовой платок и прижал его к носу и рту. — Здесь зловоние еще похлеще, чем на кухне.

— Кажется, мы нашли нашего третьего, — заметил Кроукер, входя в комнату.

На кровати лежала молодая женщина, или, точнее сказать, то, что когда-то было молодой женщиной. Ее кто-то распластал в форме звезды: руки, ноги и голова составляли пять ее лучей. На груди женщины зияли разрезы; сделаны они были так аккуратно, как будто тут потрудился хирург.

Кроукер, обойдя кровать, подсчитал количество разрезов — их было семь. Из седьмого торчало испачканное кровью белое птичье перо.

Лиллехаммер, идя следом за Кроукером, негромко сказал:

— Видит Господь, а ведь когда-то она была хорошенькой.

— Еще один ритуал, — буркнул Кроукер.

— Взгляните сюда!

В центре лба она увидели вертикальный надрез в форме полумесяца, багрового от запекшейся крови. Там, где полагалось быть пупку, темнело круглое отверстие, украшенное по краям каким-то узором, как показалось им на первый взгляд. Присмотревшись, мужчины обнаружили, что на самом деле это такое же перо, некогда белое, а теперь ставшее бурым от крови.

— Интересно, это перья одной птицы? — тихо спросил Кроукер.

— Похоже на то. После того как мы здесь закончим, я отдам перья на анализ орнитологу.

Казалось, он не мог оторвать взгляда от этих перьев.

— Сейчас самое лучшее — как можно быстрее вызвать судебно-медицинскую бригаду.

— Я всегда был сторонником старомодной пунктуальной полицейской работы, — сказал Кроукер, — но в этом случае сомневаюсь, что она принесет какие-нибудь плоды. Кто нам сейчас нужен, так это волшебник. Наш подопечный явно не собирался оставлять здесь отпечатки пальцев.

— Он оставил сперму, — напомнил Лиллехаммер.

— Да, конечно, — задумчиво сказал Кроукер, продолжая разглядывать кровавый полумесяц на лбу жертвы. — Это был указатель, и смотрите, куда он нас привел.

Он повернулся и пристально посмотрел на Лиллехаммера:

— Однако есть еще один вопрос, требующий ответа. Что, черт побери, произошло с головой Доминика Гольдони?

Микио Оками промолвил:

— Видишь ли, Линнер-сан, я приехал в Венецию много лет назад с весьма специфическими намерениями. Здесь я работал над тем, чтобы отмыть старые деньги якудза и запустить их в законный бизнес, который позволил бы нам спокойно переползти в двадцать первый век.

Как тебе должно быть известно, якудза была официально поставлена вне закона в апреле 1992 года. Исчезла уверенность, что статус-кво будет восстановлен. Поползли слухи, и даже очень близкие к якудза и влиятельные люди клюнули на эту липу.

Около года тому назад все у меня переменилось: друзья, враги, союзники, с которыми я имел дело не один год. Эти перемены особенно наглядно проявлялись в растущих разногласиях среди членов моего личного внутреннего совета и давлении на меня. Это привело к множеству плачевных результатов. Один из моих старейших партнеров был убит, и сейчас у меня есть очень могущественный противник. Он член организации, которая величает себя Годайсю.

— Пять континентов, — машинально бросил Николас, переводя с японского.

Оками кивнул.

— Философия Годайсю диаметрально противоположна моей. Оябуны приходят в ужас от моего плана поставить их в рамки закона. Эти люди и существуют только благодаря беззаконию, ибо оно их объединяет, дает им положение и влияние. Без всего этого, им кажется, они будут низведены до уровня пешек, и страх потерять свое положение и уже завоеванные привилегии поистине всеобъемлющ и не знает границ. Эти люди помешались на власти и силе, им претит сама мысль, что кто-то сможет лишить их денег, влияния и прелестей жизни. Мир должен лежать у их ног, и никак иначе. «Каков смысл жизни без лезвия бритвы?» — я неоднократно слышал эту фразу из уст этих типов.

Жизненно важно, совершенно необходимо усиливать влияние якудза — этого требуют интересы дела. И именно поэтому я не желаю повторения ошибок. Исторически мы многому научились у американской мафии. Но сейчас все солидные доны стары и больны, а пришедшее им на смену поколение — это новая кровь; эта молодежь даже отходит от законов omerta[13] и других категорий чести, а без этого у них не хватит пороху возродиться. Они стучат друг на друга при малейшем давлении ФБР.

Оками как-то по-колдовски и одновременно благословляюще поднял руку, и это движение где-то в подсознании напомнило Николасу литургию в храме Сан-Белизарио.

— А сейчас, я думаю, стоит поговорить о моральной стороне деятельности якудза. Плод, как говорится, созрел. Оставим мафию в покое.

— Именно. Я сейчас и говорю о законном бизнесе, который мы частично контролируем или хотели бы контролировать. Внедриться в такие конгломераты не так уж просто. У нас есть определенные связи с американскими службами, а также с немалым количеством банковских агентств. Нам приходится быть очень осмотрительными в наших торгово-закупочных делах, чтобы на нас не легла и тень подозрения. Нельзя привлекать внимание.

— Для чего вы все это мне говорите, Оками-сан? — удивился Николас. — Вам должно быть известно, что я не симпатизирую якудза. Мне кажется предосудительным то, как они наживаются на слабостях простых людей.

— Ты высказался откровенно, — сказал Оками. — Позволь и мне. Ты ничего не знаешь о том, что мы делаем, чем занимаемся, что намереваемся сделать. Ты обвиняешь нас безосновательно и в этом ушел недалеко от наших врагов.

— Совсем наоборот, — холодно улыбнулся Николас. — По крайней мере, я кое-что знаю о личной жизни оябунов.

— Но не о моей.

Видя, что Николас молчит, Оками сам был вынужден продолжить беседу:

— Ты вовсе не надеешься на успех нашего предприятия?

— Успех вашего, да.

— Твой отец совсем не так подходил к рассмотрению дел.

Николас отставил чашку.

— Мой отец жил в иное время. Он всегда чувствовал себя, как на войне, даже когда участвовал в работе по возрождению Японии, уже после капитуляции.

— В воспоминаниях нет необходимости, — мягко сказал Оками. — Ведь я был вместе с ним.

Мягкая улыбка Оками сменилась пристальным прямым взглядом:

— Твои резкие слова причиняют мне боль. Уж нам с тобой не следует воевать.

— Будем считать, что боевые действия явились результатом неведения. Я ведь до сих пор не знаю истоков и происхождения долга моего отца вам.

— Мы поклялись, что эта тайна останется между нами.

Николас промолчал; нависшая тишина стала настолько тягостной, что Оками понял — пора уже выходить из этого патового положения.

— Ты бы смог отречься от клятвы, данной своему отцу? — неожиданно и резко спросил Оками. — И ты хочешь, чтобы я отрекся от клятвы, данной ему?

— Ваши отношения с моим отцом имели, так сказать, свою собственную жизнь. Сейчас вам предстоит иметь дело со мной. Вы и я должны найти пути к нашему собственному взаимопониманию. Только на этой основе можно надеяться на развитие отношений.

Оками, казалось, удивился.

— Ты говоришь о... союзничестве?

Николас кивнул.

— Возможно, да. Но как бы ни сложились наши отношения, вам не следует рассчитывать на то, что меня можно будет использовать в качестве слепого орудия.

— Но твой отец...

— Оками-сан, постарайтесь понять. Я ведь не только сын своего отца.

Оками поднялся и, повернувшись, спиной к Николасу, подошел к окну и принялся рассматривать канал, вглядываясь куда-то в даль. Задумавшись над возникшей проблемой, он машинально похлопывал в ладони. А о чем собственно думать — Николас выразился достаточно ясно, почти ультимативно: расскажите мне о происхождении долга, иначе разговор окончен.

Сейчас, размышлял Николас, для Оками весь вопрос упирается в то, чтобы не потерять лица.

— Твой отец был экстраординарным мужчиной, — без лишних вступительных слов начал Оками. — И эта его исключительность проявлялась во многих сферах, о некоторых даже ты не имеешь понятия. В некотором смысле твой отец был художником. То, что он видел, не было в прямом смысле реальностью; это было в большей степени то, что лежало те этой реальности. Проще говоря, твой отец угадывал потенциальные возможности в любой ситуации и знал, каким образом разработать эту ситуацию так, чтобы эти потенциальные возможности были реализованы в самом ближайшем будущем.

Николас заметил, как распрямилась спина Оками; казалось, воспоминания о тех годах, когда он работал рука об руку с полковником Денисом Линнером, стряхнули с него груз прожитых лет.

— С твоим отцом мы встретились при довольно странных обстоятельствах, не имеющих никакого отношения к бизнесу. Дело в том, что моя сестра сходила по нему с ума, и именно она свела меня с твоем отцом. Она настояла, чтобы я встретился с ним, — думаю, простой атрибут вежливости итеки. Я тогда еще подумал, что, увидев его, сразу же возненавижу. Но это было до того, как я его узнал.

Оками сделал глубокий вдох, будто подзаряжаясь энергией.

— Ты, несомненно, знаешь, что специальное подразделение армейской полиции генерала Макартура нередко вступало в контакт с определенной группой людей из якудза. Мы были нужны им для борьбы с коммунистами, предотвращения коммунистического проникновения в Японию и помощи в установлении нового демократического порядка по американскому образцу. Вначале я и другие вроде меня чувствовали себя как между Сциллой и Харибдой, зажатыми между двумя союзническими политическими системами, каждая из которых могла извратить основу японского образа жизни. Но, естественно, из этих двух различных систем коммунизм нагонял больше страха и был более ненавистен — поэтому мы и примкнули к американцам. А что еще нам оставалось делать? Этот вопрос в то время мы постоянно задавали сами себе, и именно его бесконечно дебатировали с твоим отцом.

Но коммунизм был не просто угрозой. Коммунисты были открытыми врагами, поэтому специальному полицейскому подразделению американцев не стоило особого труда их опознавать. Все это так, но твой отец вышел на опаснейшую группу, занимающуюся подрывной деятельностью, глубоко законспирированную и не примыкающую ни к той, ни к другой политической группировке. И вот именно этих людей твой отец выследил и нанял меня к себе в помощь — необходимо было уничтожить эту мразь.

Оками наконец повернулся лицом к Николасу и уселся на одну из подушек. Он скрестил ноги и откинул руку на подоконник.

— Ты должен понять, Линнер-сан, то были времена беззакония. В стране процветал черный рынок, и любой предприимчивый тип мог заработать состояние в считанные месяцы — естественно, при наличии связей и товара.

Совсем просто это было сделать в том случае, если, к примеру, ты был офицером американской военной полиции. В этом случае вся страна, считай, была у тебя в руках. И ты был ее законом.

Твой отец начал разрабатывать связи токийского черного рынка и обнаружил, что им заправляет некий капитан по имени Джонатан Леонард из военной полиции, человек насколько безжалостный, настолько и неразборчивый в средствах. Кроме того, у него была исключительно надежная крыша, и сколько твой отец ни старался, никакого компрометирующего материала так и не нашел. А тем временем капитан Леонард наводнял город всякой ненужной дрянью: стрелковым оружием, боеприпасами, другим самым разнообразным вооружением и... наркотиками. Огромным количеством наркотиков.

Откуда он брал всю эту контрабанду? Где хранил? Как была организована сеть распространителей? К моему величайшему удивлению, я обнаружил, что некий кобун из якудза вовлечен в торговлю на уличном уровне. Этим занимались разочарованные беспринципные солдаты, готовые за подачку или, что еще противней, за обещание новой, более высокой ступени на иерархической лестнице травить свой народ. Гневу моему не было предела.

Но кто стоял за ними? Капитан Леонард? Почему бы нет. Он был один из тех, у кого имелись связи. Твой отец начал копать еще глубже и обнаружил, что перед самым вступлением в армию Леонард официально поменял имя. Данное ему при рождении имя было Джон Леонфорте.

Оками кивнул.

— Совершенно верно, Линнер-сан. Он был младшим братом Альфонсе Леонфорте, видного дона мафии, которая терроризировала Штаты как во время войны, так и после. Альфонсе единолично консолидировал группировки мафии по всему Восточному побережью, взял под контроль нью-йоркский морской порт, строительную промышленность и транспортные перевозки между штатами, то есть ключевые, наиболее быстро набиравшие силы в пятидесятых годах отрасли и сферы.

— По-моему, я читал в биографии, опубликованной несколько лет тому назад, что младший брат Ала Леонфорте умер во время службы в армии.

— Правильно, — согласился Оками. — Я убил его.

Некоторое время Николас изучающе смотрел на Оками. Затем встал, подошел к буфету и налил себе бренди. Он выпил его залпом, дождался, пока согревающая влага прольется в желудок, и только после этого вновь повернулся к Оками.

— Вы хотите сказать, что убили Джонни Леонфорте по приказу моего отца?

Оками сделал последний глоток кофе и отложил чашку.

— Здесь есть нечто, чего ты не читал в биографии. Последним приказом Альфонсе Леонфорте, прежде чем он ушел на покой, был приказ убить Джеймса Хоффу. А ты знаешь, почему не нашли его труп? Я расскажу тебе. В то время у Леонфорте был хороший друг — высокопоставленный сенатор из Нью-Йорка. Забыл его имя, но это не важно. Если хочешь, можешь найти его имя в биографии. У этого сенатора был дом, летний дом, если мне не изменяет память, на Шелтер-Айленд. Ты знаешь это место, Линнер-сан?

— Очень хорошо знаю, — ответил Николас, испытывая чувство, будто что-то оседает у него в животе.

Оками кивнул.

— Мне не доводилось там бывать, но хотелось бы выбраться туда в один прекрасный денек. Должно быть, очень красивое, очень уединенное место.

— Все так, и даже больше.

Оками вновь наклонил голову.

— Как я уже сказал, у сенатора был дом, куда он приезжал отдохнуть и расслабиться. Леонфорте любил это место, но в дневные часы появляться там ему было запрещено. Видимо, слишком опасно для сенатора. На территории росли два японских клена — изумительные экземпляры, даже в то время. Леонфорте безумно нравились эти деревья, особенно осенью, когда листья становились алыми.

Так вот, возможно, сенатор несколько запустил деревья, и Леонфорте решил, что они нуждаются в несколько необычном компосте; возможно, он своеобразно подшутил над своим другом. Кто знает? Столько лет прошло. Но именно туда направил Леонфорте своих громил, чтобы они закопали Хоффу под корнями кленов сенатора. Мне говорили, что деревья до сих пор там и еще великолепнее, чем прежде.

Николас потер лоб и спросил:

— И это тот парень, младшего брата которого вы убили?

— Не убил, — поправил Оками. — Не совсем так. Мы вступили в единоборство, он и я. Меня можно обвинить только в том, что я спровоцировал этот поединок, да. Помнится, он был крутым и сильным и, несомненно, имел инстинкт к выживанию. Но я в те годы прекрасно владел боевыми искусствами, а ведь все эти виды борьбы... — он пожал плечами. — Трудно держать такие удары. Впрочем, не тебе объяснять.

Николас взглянул на свои собственные руки, прекрасно понимая, что имеет в виду Оками. На моих ведь тоже, подумал Николас, не одна смерть. Он перевел взгляд на Оками. Он хотел спросить старика, приказывал ли отец ему убить Джонни Леонфорте, однако посчитал, что тот все равно откровенно не ответит. На секунду задумавшись, он задал другой вопрос:

— После смерти капитана Леонарда что-нибудь изменилось? Перестал действовать черный рынок? Прекратилась контрабанда?

Оками медлил с ответом.

— На некоторое время, — наконец произнес он, и Нику показалось, что после этого признания он с удовольствием поставил бы точку. — Но затем, к удивлению твоего отца, все началось сначала. И на этот раз ни он, ни я не смогли выйти на источник.

— Вы тоже были этому удивлены? — зашевелился на своей подушке Николас.

По губам Оками скользнула улыбка, свойственная профессорам в те моменты, когда студенты-отличники задают им подковыристые вопросы.

— Хочешь верь, а хочешь не верь, я знаю об американской мафии больше, чем когда-либо знал твой отец. Я изучал этот вопрос, даже совершил поездку на Сицилию, — он махнул рукой, — впрочем, это уже другая история. Определенно известно те, что там, где замешан один Леонфорте, замешаны и остальные члены этого семейства.

— Вы имеете в виду Альфонсе?

Оками покачал головой.

— Их было четыре брата. Один погиб в катастрофе — утонул, перевернувшись в лодке, еще будучи студентом колледжа. Хотя... слова «катастрофа», «инцидент» вряд ли употребляются в прямом значении среди этих людей, в особенности если это относится к человеку, чье место должен был унаследовать Альфонсе. В любом случае Пол Леонфорте умер молодым, и осталась темная лошадка Фрэнсис. Он переехал в Сан-Франциско и там остался — несмотря на энергичные возражения Альфонсе. Но Фрэнк всегда был себе на уме. Он прекрасно представлял, что, сколько бы личной власти у него ни было, ему все равно придется исполнять чьи-то приказы столь долго, сколько он будет оставаться на Восточном побережье. Он не желал иметь дело со старшим братом, поэтому все его возражения пропустил мимо ушей. На Западном побережье он решил создать собственную империю, и это ему блестяще удалось. У него было трое детей: дочь и два сына. Один из сыновей, Майкл, заслуженный и увенчанный наградами ветеран войны во Вьетнаме, умер. Другой, Чезаре, благодаря отцу, сейчас является доном западной части Соединенных Штатов. Он основной соперник дона Восточного побережья Доминика Гольдони.

Оками что-то промычал и усмехнулся.

— Чезаре называют Дрянным Моллюском. Тебе кажется, что это шутка, но это не так. Знаешь, как он начал завоевывать авторитет и добиваться положения в организации? Его послали убить соперника своего отца. Этот парень сидел в местном ресторанчике и уплетал спагетти с сырыми съедобными моллюсками — венерками. Рассказывают, что, после того как Чезаре выстрелом из пистолета разнес ему череп, забрызгав мозгами весь костюм-тройку, он наклонился над ним с еще дымящимся револьвером и пошутил: «Посмотри, что сделали с тобой эти дрянные моллюски».

Оками издал лающий смешок, но тут же оборвал себя.

— Но я отклонился от темы. Рассуждая логически, мы тогда с твоим отцом думали, что Франк являлся основным поставщиком Джона, но, для того чтобы подтвердить эту теорию, либо твоему отцу, либо мне нужно было отправиться в Сан-Франциско, где в то время у нас не было никаких связей. Кроме того, как раз в тот период в Токио начались инспирированные коммунистами забастовки докеров, и эти события отвлекли наше внимание.

Николас налил себе еще бренди, затем подошел к Оками и сел рядом с ним. Они смотрели на темные воды Гранд-канала с отраженными в них видами окружающих площадей.

— Значит, тайна так и не была раскрыта, — наконец произнес Николас.

— Нет. Но сейчас я чувствую, что значительно приблизился к ее разгадке, — задумчиво сказал Оками.

— Что вы имеете в виду?

Оками повернул голову и внимательно посмотрел на Николаса.

— Вот что. В то время как я пытался легализовать якудза, кто-то, кого я не знаю, налаживал связи с мафией, и сейчас я подозреваю, взаимопонимание было достигнуто, и сделано все это было в тот период, когда в Японии служил Джонни Леонфорте.

Глаза Оками блеснули, поймав отражение воды в канале.

— Линнер-сан, я убежден, что этот «кто-то» — явно блестящий ум — стоит за недавней перестройкой мафии. Все старые доны с их понятиями чести, семьи оказались не у дел, им на смену пришли продажные шакалы, хлыщеватые выскочки, единственно что умеющие делать, так это считать деньги, готовые продать душу за лишний миллион дохода — и выходит так, что продали они душу этому самому типу, который каким-то дьявольским образом сколотил международный конгломерат.

Подобного рода конгломерат — это долевое разделение подпольных связей и ресурсов как на востоке, так и на западе; своеобразный гигант, криминальный кэйрэцу, с лапищами, способными обхватить весь земной шар.

Этот монстр сможет оказывать большее влияние на всю мировую экономику, чем нынешние правительства США и Германии. Ты представляешь, к какому хаосу и опустошению все это может привести? Мировой легальный бизнес будет в прямом смысле кормить их, позволяя им становиться все более могущественными.

— Но ведь существуют же правительственные структуры — ЦРУ, например, — они могут противостоять этой угрозе.

— Допустим, что это так, — сказал Оками. — Однако недавно я по своим каналам сделал несколько запросов. Оказывается, тайна, связанная с тем, что случилось с Леонфорте в послевоенной Японии, лежит глубже, чем твой отец и я могли себе представить; я уверен, связи, которые установил Леонфорте, были, по меньшей мере, полуофициальными. Ужасно то, что Леонфорте действовал под эгидой некоторых деятелей внутри двух правительств — Японии и Америки. Годайсю — это конечный результат. Ты даже не можешь себе представить, насколько они влиятельны. Их щупальца могут дотянуться до самых высоких коридоров власти в Вашингтоне и Токио.

— Вы упомянули, что вам требуется время на разработку собственного плана.

— Да. В прошлом году я пытался собрать силы, способные положить конец бесчинствам Годайсю. Я взвалил на себя огромную ношу, исчерпал последние силы, использовал все резервы своего могущественного влияния Кайсё. Сейчас наступила завершающая фаза, и я знаю: либо я добьюсь всего, либо все потеряю. Если я выживу, то уничтожу Годайсю, в противном случае они станут силой, которую никто и ничто не остановит. Ты должен обеспечить меня необходимым временем для завершения моего плана. Ни у кого другого нет твоего опыта, ни к кому другому я не стал бы обращаться.

Оками зажег сигарету, но очень быстро загасил ее, не чувствуя вкуса.

— Откровенно говоря, Линнер-сан, мое нетерпение покончить с Годайсю привело к тому, что я вошел в контакт с некоторыми людьми, которых я не могу в открытую контролировать и которым не могу до конца доверять. И я не знаю, сделал ли я удачный ход или сморозил глупость.

Он прошел по комнате, и свет площадей вокруг канала играл у него на лице, делая его чем-то похожим на портрет кисти Тициана.

— Определенно мне известно одно — я подвергаю себя смертельной опасности. Мне уже сообщили, что один из моих союзников, Доминик Гольдони, единственный, кому я мог доверять, уже убит. И сейчас я убежден, что мое доскональное знание Годайсю и мои попытки ликвидировать эту организацию поставили и на мне метку смерти.

Нью-Йорк — Токио — Вашингтон

Маргарита Гольдони, вернувшись домой со спящей дочкой на руках, нашла там своего мужа в окружении целой когорты телохранителей, готовых выступить на поиски Роберта. Тони был приверженцем старой школы — очень методичен. Поэтому-то Доминик и назначил его стражем семейного бизнеса.

Честно говоря, Маргарита боялась возвращаться домой. Однако все ее страхи улетучились в тот момент, как Тони распахнул дверь. Он не спросил ее ни о том, куда ее увозили, не поинтересовался мерой ее вины в смерти брата и даже тем, как она добралась до дома. Он задал ей всего лишь один вопрос:

— Тебя трогали?

Даже не «трогал ли он тебя» — поскольку личность гипотетического насильника его нисколько не волновала.

По большому счету, ответы жены вообще для него ничего не значили. Он уже решил ее судьбу, не в силах внутренне примириться с тем, во что она, по его мнению, превратилась.

Он всегда хотел видеть в ней Мадонну, но теперь вся ее святость была для него утрачена навеки.

Она сказала ему, что нет.

Она сказала, что Франсину постоянно поили наркотиками, что было правдой, а также то, что ее саму везли с завязанными глазами, — это уже было ложью. Но в силах ли она объяснить кому-нибудь, в особенности же ему, что произошло на самом деле? Совершить дьявольское действо — это одно, а позже признаться в нем — это уже совсем другое, чего бы она никогда не вынесла.

Он пропустил ее слова мимо ушей; его это не интересовало. Он не захотел даже подойти к ней, стоял в стороне, глаза холодные, неверящие, как будто она подцепила проказу после этой странной поездки.

Несмотря на то, что она была в отчаянии и на грани эмоционального стресса, Тони не давал ей возможности отдохнуть и требовал помощи. Он жаждал мести.

— Боже милостивый, Тони, мы даже не знаем его настоящего имени! — воскликнула она.

У Тони был злобный вид, который появлялся у него в те моменты, когда ему хотелось запихать контракт в глотку своего конкурента.

— Но ты нам нужна, Маргарита. Сейчас, когда ребенок в безопасности, ты в деталях опишешь художнику внешность этого негодяя. Нам требуется только его лицо. Этот тип ведь азиат; думаешь, мы не сможем найти его?

Она сделала глубокий вдох и медленно, раздельно сказала:

— Тони, я хочу, чтобы ты выслушал меня. Он сказал, что будет следить за нами, что, если мы что-нибудь предпримем, он похитит Франсину.

На это Тони лишь махнул рукой.

— Слова, одни слова. Он пытался запугать тебя, вот и все. Сама подумай, Маргарита, каким, черт побери, образом он сможет наблюдать за тем, что делается у нас? Даже фэбээровцы не так уж сильны в этом, а уж в их-то распоряжении целая армия агентов.

Он покачал головой почти жалостливо.

— Ты — женщина, и ему известно, что тебя можно запугать. Подобного рода типы делают это постоянно. Позволь мне заняться этим вопросом. Мы схватим ублюдка еще до того, как он отправится в сортир.

Она приложила руку к виску, будто этим надеялась успокоить свой пульс и унять поднимающуюся в душе волну ужаса. Она чувствовала себя маленькой беспомощной девочкой, обожавшей посидеть на коленях у отца.

В отчаянии она воскликнула:

— Ты не знаешь его! Он похитит ее. Он сможет это сделать.

Она старалась говорить спокойно, но голос ее сломался, а из глаз хлынули слезы.

— Франсина с нами, цела и невредима. Во имя Иисуса, оставь все как есть.

— Оставить все как есть? Ты, должно быть, бестолковая дура, у тебя напрочь отсутствуют мозги. Этот сукин сын ворвался в мой дом, напал на меня, унизил меня, заставил уничтожать следы той резня, которую он учинил в моем доме. Этот дом, Маргарита, — святое место. Даже этот долбанный Дрянной Моллюск Леонфорте — и тот не решился осквернить дом. — Его лицо налилось кровью. — Святая дева! Маргарита, ведь он убил твоего брата.

Подавленная его силой и праведным гневом, она молчала — такое бывало, когда в ярость приходил ее отец.

Тони подозвал телохранителей к себе, дал им какие-то указания. Затем подошел к телефону и сделал несколько звонков, после чего вошел в ванную, где она принимала душ, и сказал:

— Укладывай вещи. Вы с Франсиной отправляетесь в путешествие.

Маргарита уставилась на него:

— Она и так пропустила много занятий в школе. Мне бы не хотелось...

— Делай, что я говорю!

Она подчинилась.

Тона закончил свои приготовления и вновь появился в спальне в тот момент, когда она одевалась.

— Никто не знает, куда вы едете. За исключением нескольких наиболее доверенных людей здесь и человека, с которым я говорил по телефону. Это его дом, и это наш человек, поэтому у тебя нет причин для беспокойства.

Одни из людей Тони отнес вниз упакованный ею чемодан. Тонн взял на руки спящую Франсину и спустился вслед за ними. Он пытался вынуть из пальцев девочки Риана — ее любимого медвежонка — но та не выпускала игрушку. Этот потрепанный медвежонок был воспоминанием ее детства, и, даже превратившись в почти девушку, она не расставалась с ним.

Во дворе Маргарита забралась в «линкольн», и Тони передал ей Франсину. Рядом сели телохранители, за и перед «линкольном» ехали автомобили с охраной.

— Увидимся, когда все это закончится, — сказал Тони, хлопнув ладонью по крыше машины.

Только после того как они миновали жилые дома, Маргарита осознала, что он не поцеловал ее, он вообще не притронулся к ней с того момента, как она вошла в дом.

Франсина тихо спала на коленях матери, прижав к груди Риана, а Маргарита ласково поглаживала дочь по голове, точно так же, как гладила ее в детстве, когда та болела. Пока они мчались в ночи, она не переставала думать о том, что же задумал Тони, и беспокойство ее росло. Она утешала себя мыслью, что без ее помощи мужу не удастся заполучить портрет Роберта, но во тьме, которая ее окружала, утешение это было весьма слабым.

Они подъехали к каменному особняку в Нью-Гемшпире за час до рассвета. Охранник из первой машины вошел в дом, включил свет, осмотрел самым тщательным образом помещение и только затем дал сигнал шоферу «линкольна».

Маргарита сама внесла Франсину в спальню и уложила девочку в постель. Риана прислонила к стене так, чтобы дочь, если проснется, сразу увидела бы его. Затем отправилась в спальню, предназначенную для нее.

Засни она — сон избавил бы ее от жутких мыслей и видений. Но, находясь в каком-то пограничном состоянии, она видела себя идущей по дороге к смерти, свою дочь — в наркотическом ступоре, их паническое бегство. Все это представало перед ней как в волшебном зеркале, образы всплывали из глубин ее подсознания, занятого одной-единственной мыслью — как уберечь дочь от грозящей ей смертельной опасности. Вызванные ее исступленным состоянием кошмары заняли место сна.

Очнувшись около полудня, она долго не могла разлепить слипшиеся глаза, у нее было такое ощущение, что она только минуту назад погрузилась в сои. Выброшенный нервным приступом в кровь адреналин заставил ее болезненно вздрогнуть; Маргарита бросилась в ванную, едва успела согнуться над унитазом, как ее вырвало, а из глаз потекли слезы.

Позже она взглянула на Франсину, которая все еще спала, приняла душ и оделась. На кухне она бесцельно слонялась вокруг стола с накрытым на нем завтраком, который приготовил телохранитель, дюжий мужчина с глазами енота и доброй улыбкой. Наконец, усевшись, долго катала вареные яйца по тарелке, размышляя о том, насколько широко распространяется ее отвращение к мужу.

Наконец появилась Франсина, взъерошенная, с замутненными глазами. Маргарите пришлось объяснить дочери, где они находятся и по какой причине.

— Конечно, — вяло проговорила Франсина. — Тони.

Девочке хотелось домой, она соскучилась но друзьям. Маргарита сделала максимум возможного, чтобы утешить дочь, но это оказалось бесполезным занятием — ей так и не удалось найти подхода и вывести Франсину из состояния отчужденности. Но, по крайней мере, матери удалось убедить дочь в необходимости хоть что-нибудь съесть на завтрак. Странное дело, снадобья, которые готовил Роберт и давал нить Франсине, оказалось, не имеют стойкого эффекта.

Часом позже на кухню зашел еще одни охранник и что-то сказал тому мощному телохранителю, который готовил им завтрак.

— Что случилось? — спросила Маргарита с беспокойством, переходящим в панику.

— Возможно, ничего, — сказал телохранитель, однако улыбка исчезла с его лица. — Они нашли посылку во дворе. Адресована Франсине.

Франсина выглядела ошеломленной. Подскочив на стуле, Маргарита вскрякнула:

— Я хочу ее видеть.

Телохранитель отрицательно покачал головой.

— Этого не следует делать, миссис де Камилло. Мне кажется, что вам с дочерью пока будет лучше отправиться в мою комнату. Сол побудет с вами.

Из маленькой спальни ей было слышно, как телохранитель разговаривает по телефону с Тони.

Не прошло и двух часов, как тот появился сам. Вначале Маргарита услышала звук твуп, твуп, твуп, издаваемый вращающимся несущим винтом вертолета; высота и сила звука усиливались по мере его приближения.

Через некоторое время ей разрешили выйти из комнаты, однако Франсину она оставила вместе с Солом.

Коробка лежала на буфете в прихожей. Тони, не сказав ни слова, сделал знак одному из своих людей, чтобы тот открыл ее. Внутри оказался сверток, смешно обернутый розовой лентой с бантом. Когда подручный Тони развернул сверток, глаза присутствующих застыли на его содержимом.

Маргарита пронзительно вскрикнула.

На розовой гофрированной бумаге покоился Риан — любимый игрушечный медвежонок Франсины.

Она бросилась в спальню, где спала Франсина, и бессмысленно остановила свой взгляд на неубранной кровати и на том месте, куда она вчера положила Риана. Игрушка исчезла.

— Пресвятая дева Мария!

Услышав шаги Тони, Маргарита, чтобы не сорваться на крик, зажала зубами согнутые пальцы.

— Тони, он был в доме, он был совсем рядом с ней, — ее голос сорвался, и ей пришлось сделать паузу, чтобы хоть как-нибудь взять себя в руки. — Я сама положила игрушку на ее кровать прошлой ночью.

Она повернулась, и ее широко раскрытые глаза уставились на мужа:

— Теперь ты понимаешь, о чем я тебе говорила? Это предупреждение. Что толку в нашем приезде сюда? Какой толк от охраны? Ведь ты не послушал меня. Вся охрана мира не спасет нас. От него нельзя спрятаться. Если мы не согласимся на его условия, то мы потеряем Франсину.

— Успокойся, — автоматически пробормотал Тони, но Маргарита заметила бледность его лица даже под кварцевым загаром.

— Пожалуйста, послушай меня, Тони. Я больше не вынесу мыслей о том, что Франсине грозят еще более жестокие испытания, нежели те, которые она уже перенесла. Одному Господу известно, что ей запомнилось из всего этого кошмара: она никогда не заведет со мной об этом разговор. Умоляю тебя ради нашей дочери. Оставь все, как есть.

Неужели отчаяние, сквозившее в ее словах, было настолько убедительным, что смогло заставить Тони отказаться от своих намерений?

Что же еще я тебе дал, Маргарита? Сейчас ты познала, что у тебя есть сила воли... сделать все, что пожелаешь.

— Хорошо, — наконец согласился он. — Будь по-твоему. Собирайтесь, и быстрее в вертолет. Мы убираемся отсюда к чертовой матери.

Все идет именно к этому, подумала Жюстина, чувствуя, как мускулистое бедро Рика Миллара прижимается к ее ноге под ресторанным столиком. Он хочет меня — хочет всю, без остатка.

Затем вновь пришла непрошеная мысль: давно мужчина не приводил меня в такое состояние.

Горячие слезы жгли ей глаза, и ей пришлось отвернуться и быстрым движением тыльной стороны рук вытереть лицо. Жюстина всегда боялась признаться в своей чувствительности. Для чего ей было защищаться — она прекрасно осознавала, что, когда он положит ей руку на плечо, она не найдет в себе сил противиться ему.

Но не сегодня, не здесь. Он настоящий мужчина, будет только лучше, если она еще немного запасется терпением. Ощущая рядом с собой его присутствие, Жюстина представляла себя лихорадочно бредущей в течение многих дней по пустыне и неожиданно падающей в изнеможении у оазиса. Вот она, вода, — рядом. Холодная, чистая. Кто обвинит ее в том, что она напьется из этого источника.

— Кажется, сегодня вечером нам удалось преодолеть разделявшую нас дистанцию, — заметил Рик, разливая в бокалы вино. — Неужели тебе было так плохо с того дня, как мы расстались?

— Неужели я была такой недотрогой?

Наклонившись, он поцеловал ее. Она почувствовала его вкус на своих губах, а легкое прикосновение его языка заставило ее тело совсем расслабиться.

— Да, именно. — Рик перевел дыхание. — Больше не буду спрашивать. Когда сама захочешь рассказать — сделаешь это. С удовольствием послушаю.

— Интересно, — сказала Жюстина, отстраняясь от него. — Ты приехал сюда, чтобы соблазнить меня?

Рик рассмеялся.

— Боже мой, я даже и не помышлял об этом. Ты же — Снежная Королева?

— Это так меня называли в конторе?

— Насколько мне известно, так тебя звали только те парни, которые облизывались тебе в след, собственно говоря, все, кто не был гомиком.

Теперь наступила очередь Жюстины рассмеяться, но, тем не менее, внутренне она была польщена.

Она наклонила голову и переменила тему.

— Мне кажется, что я побывала на другой планете.

— В этом нет ничего удивительного. Насколько мне известно, Токио и есть другая планета.

Он сжал ее руку в своей и продолжил:

— Тебе уже пора возвращаться в отель.

Когда он проводил ее в «Хилтон» и они поднялись на этаж, Жюстина поняла, что ей не хочется с ним расставаться. Эта мысль не удивила ее. Все время их обеда она чувствовала, что желание отведать все эти кулинарные изыски не идет ни в какое сравнение с желанием иного рода... Даже по тону своего голоса, игре глаз, податливости своего тела она прекрасно осознавала, что соблазняет его. Это было хорошее чувство. После многих лет жизни в чуждой ей среде, после пугающих предчувствий, которые ей навевал Николас своим тандзянским происхождением, она наконец почувствовала себя полностью освобожденной и способной проявить самоё себя. Наконец она поняла, насколько долго пребывала в заложницах у страха перед тем, в кого может превратиться ее муж. Сейчас она четко знала, что абсолютно не нуждается в его таинственной энергетике. Вся эта мистика раздражала ее, и, лежа в бессоннице рядом с ним, она чувствовала, как снедаемое беспокойством сердце вновь и вновь выбрасывает в кровь адреналин.

— Останься со мной сегодня, — прошептала Жюстина на ухо Рику, когда дверь ее номера закрылась за ними.

— Ты уверена, что этого хочешь?

Уверена, сказала Жюстина про себя. Мне нужна нормальная жизнь, нормальная работа, я хочу вечером приходить домой, любить своего мужа, по субботам видеть друзей, дважды в год ездить в отпуск.

Она подняла голову и прильнула к его губам. Ощутив у себя во рту его язык, она негромко застонала от наслаждения. Жюстина чувствовала, как его руки расстегивают блузку, стягивают ее с плеч, ласково проходятся по пуговицам юбки, которая плавно спадает с бедер.

Он упала в его объятия так, будто ноги отказали ей. Желание переполняло ее. Он подхватил Жюстину и понес к постели. В спальне горела лишь одна лампа, и сощуренными от страсти глазами Жюстина наблюдала, как его тело обнажается под ее нежными руками. Она помнила его по тем временам в Мауи. Потом она видела его в плавках, оставляющих мало места для воображения, и тем не менее она не думала, что ее сердце начнет колотиться так сильно после того, как она снимет с него и трусы. Обнаженный, он стоял у края постели, опустив на нее взгляд.

Прекрасное тело, узкие бедра, подобранный живот. Конечно, у него не было такой уникальной мускулатуры, как у Николаса, однако она напомнила себе, что это обычный, нормальный мужчина, и это было все, что ей нужно.

— Иди ко мне, дорогой, — протянула она руки.

Наклонившись над кроватью и нежно целуя ее, Рик расстегнул бюстгальтер и медленно снял с нее трусики. Почувствовав на себе тяжесть его тела, Жюстина смогла сдержать слез. Она уже очень давно не занималась любовью ни с кем другим, кроме Николаса, и непривычность веса Рика, его фигуры и запаха настолько возбудила ее, что Жюстина, прижимаясь лобком к паху Рика, невольно вцепилась зубами в его плечо.

Она едва могла дышать, единственными звуками, носящимися до нее сквозь грохот водопада ее желания, были звуки ее бешено колотящегося сердца. Жюстина раскинула ноги и, почувствовав его восставшую плоть задыхаясь, прижала голову Рика к своей груди. Когда он начал ласкать языком ее соски, глаза Жюстины сузились и она принялась делать плавные волнообразные движения бедрами, давая понять, насколько он ей желанен.

Рик моментально все понял и, немного приподнявшись, позволил ее руке направить себя к ней в лоно. Пальцы Жюстины сомкнулись вокруг основания его члена, затем, не в силах больше сдерживаться, она зажала в кулаке крайнюю плоть. Услышав стон Рика, Жюстина содрогнулась, приподняла ноги, подстраиваясь под него.

Она была очень мокрая, и он вошел в нее почти наполовину всего одним движением.

— Охх! — воскликнула Жюстина, еще выше приподнимая бедра; ее тело уже содрогалось от страсти, и, когда следующим движением он вошел в нее весь, до основания, она, не в силах больше сдерживаться, сорвалась на крик, и в этот момент нахлынул всезатопляющий оргазм. Она лизала его тело, желая до конца проникнуться его вкусом.

— О боже, о боже! — восклицала Жюстина после каждого его движения внутри нее. Где-то в подсознании роились мысли, что все это произошло благодаря ей, ее страстному желании, требовавшему этого выхода, этого безумства. Бедра Жюстины задрожали, и она почувствовала приближение нового оргазма. Приподняв голову, Жюстина стонала и что-то бессвязно шептала ему в ухо; неожиданно она почувствовала, как напряглись и изогнулись вовнутрь бедра Рика, и через секунду его соки уже хлынули в нее.

Жюстина также испытала очередной оргазм, однако на этот раз ощущения были несколько иными: менее бурными, но более интенсивными, вытекающими откуда-то из самой глубины.

Потом, когда все было кончено, она в каком-то самозабвении лежала рядом с ним, закинув ногу на его бедро, и впервые за много долгих месяцев заснула, как невинное дитя, и спала глубоким сном без сновидений.

Призраки.

Есть в Вашингтоне что-то такое, думал Харли Гаунт, чего нет в других городах Америки. Радиальная планировка, широта, тенистые бульвары, солидные строения — все это больше напоминало ему Париж или Лондон, то есть в большей мере Старый Свет, чем Новый.

Кроме того, город буквально гудел от избытка энергии и жажды власти. У Гаунта было такое ощущение, будто столица увита жужжащими троллейбусными проводами. И вся эта энергия, подобно широким тенистым бульварам, направлялась в одну сторону — к Пенсильвания-авеню, 1600. Белый дом покоился в центре Вашингтона, как паук в центре своей паутины.

Этот город был полон призраков.

Гаунт хорошо знал Капитолий, в конгрессе у него было много друзей. Будучи сыном бывшего сенатора-демократа от штата Мэриленд, он, можно сказать, с детства лицезрел Капитолийский холм и привык к безудержной жажде власти здешних заправил, к чему его отец так и не смог привыкнуть. Отец был слишком щепетилен, воспринимал все чересчур серьезно; умер он у себя в офисе.

Гаунт прекрасно понимал, что власть может быть столь же опасной, как проникающая радиация, и вся возня с заключением сделок отдает зловонным душком торговли властью. В Вашингтоне либо ты у власти, либо ты никто. Элита, находящаяся у власти, правит страной — единственной оставшейся в мире супердержавой, — и этот факт служит достаточным основанием для лжи, обмана, вымогательства, нарушения всех святых заповедей. Жажда власти неистребима.

Эта власть, подобно вирусу, проникшему в кровь, разъедает души и определяет мотивы принятия решений. Гаунт настолько часто встречался с действием этого вируса, что сейчас уже мог определить его наличие просто по лихорадочному блеску в глазах. На этот счет у него был богатый опыт. Гаунт был убежден, что его отец умер от этой лихорадки, а не от старости или чрезмерной работы. Его отец, исключительно добропорядочный мужчина и в отличие от других удачливых политиков никогда не крививший душой, постепенно начал меняться. У него не оказалось иммунитета к этому вирусу, относительно же себя Гаунт был уверен, что он у него есть. Его мать и сестра оплакивали отца на похоронах, сам же Гаунт начал оплакивать его гораздо раньше.

Каждый раз, возвращаясь в Вашингтон, Гаунт чувствовал призраков в шорохе влажного ветра с Потомака, в шелесте вишневых деревьев у водоемов, слышал, как они смеются над ним с высот Капитолийского холма. В определенном смысле его отец никогда и не покидал этого города — власть удерживала его здесь даже после смерти.

Лоббист, на котором Гаунт остановил свой выбор для ведения дела по политическому урегулированию вопроса о будущем компании «Томкин индастриз», в предыдущей администрации занимал пост государственного секретаря. Он был умеренным консерватором, всеми глубоко уважаемым, — в высших коридорах власти перед ним всегда горел зеленый свет. В отличие от большинства других политиков он выиграл свою битву с вирусом.

Офисы Терренса Макнотона располагались на респектабельной Джи-стрит в здании, которое благодаря своему викторианскому архитектурному стилю ночью казалось обиталищем призраков и, несомненно, было им, но не призраков из фильмов ужасов, а влачащих почти призрачное существование чиновников из нынешней администрации, стряпающих свои тайные директивы с грифом «Особой важности».

Впрочем, импозантный фасад дома, в котором Макнотон вершил свои дела, мало чем отличался от других фасадов на Капитолии, за которыми также заключались сделки, делались деньги, процветали сила и власть.

Макнотон был высоким техасцем с бронзовым от загара лицом, голубыми, слегка раскосыми глазами и густой серебристой шевелюрой. Его продолговатое, с печальным выражением глаз лицо украшал римский нос, да еще оно иногда озарялось искренней улыбкой, отработанной в ходе многих предвыборных кампаний в дни его молодости. Он; был как старая перчатка, хорошо подогнанная к руке.

Как только ему доложили о прибытии Гаунта, он моментально вышел из офиса, протягивая руку для крепкого рукопожатия. На нем был темный костюм, белая рубашка и тонкий галстук с булавкой ручной работы, выполненной в форме кривого ножа из серебра и бирюзы.

— Проходи, — сказал он сочным баритоном. — Рад тебя снова видеть, Харли...

Когда они вошли в офис, Терренс захлопнул дверь ударом каблука своего ковбойского сапожка.

— ... впрочем, черт возьми, было бы лучше встретиться при более благоприятных обстоятельствах.

Гаунт выбрал покрытый чехлом стул и уселся.

— Так каковы же обстоятельства?

Макнотон что-то проворчал, предпочтя сесть на диван напротив Гаунта, чем спрятаться за своим огромным овальным столом, настолько старинным, что уже вновь ставшим модным.

— Обстоятельства, — повторил он, пытаясь придать своему длинному телу подобие сидячего положения. — Их можно выразить в трех словах: сенатор Рэнс Бэйн.

— Сенатору нужен я.

— Ему нужен Николас Линнер, но сенатор не может его найти. Ты знаешь, где он?

— Его нет в Токио. Не имею представления, где он может быть, — ответил Гаунт.

— Надеюсь, что это так, — Макнотон распрямил свои длинные пальцы, взглянув на потолок. — Я знаю Рэнса целую вечность. Мы росли в соседних городках. Мой брат почти целый год бегал на свидания к его сестре. Я долго и с беспокойством следил за его карьерой. Этот человек подвержен различным маниям, и сейчас его обуревает идея выкинуть японцев из американского большого бизнеса. Для него объединение «Томкин индастриз» с «Сато интернэшнл» стало молниеотводом, своего рода символом, если хочешь, всего того, что он считает неправильным в международных деловых отношениях.

Макнотон вытянул ноги. Расслабившись, он снял напряжение и со своего гостя.

— То, что компания Линнера вовлечена в разработку перспективного проекта создания новейших компьютеров, довело сенатора до белого каления. Он хочет задавить Линнера обвинениями, он хочет покончить с этой совместной компанией раз и навсегда.

— Какого рода обвинения он может выдвинуть против Линнера? — тревожно спросил Гаунт. — Ник не сделал ничего незаконного.

— Ты уверен, что это заявление чего-нибудь стоит? Ты можешь поклясться в том, что тебе известно все, что происходит в «Томкин-Сато»?

— Нет, но я... знаю Ника. Он не мог...

— Не так все просто, сынок. Я слышал сплетни. Нечто вроде того, что «Томкин-Сато» использует технологию, полученную от «Хайротек инкорпорейтед» для производства своей модификации компьютера «Хайв» и сейчас гонит свою продукцию за рубеж по завышенным ценам. «Хайв» — это собственность правительства США. Неправильное пользование этой собственностью попахивает изменой.

Гаунт холодно посмотрел на сидящего перед ним пожилого мужчину.

— Продолжай, Терри. Я все равно не верю в это дерьмо.

— Дэвис Манч думает иначе. Это следователь из Пентагона, прикрепленный к Комиссии Рэнса.

— Параноидальный бред в чистом виде.

— Зависит от того, что накопает Манч и его ищейки...

— Ничего дурного там накопать нельзя.

— На все можно взглянуть под разным углом зрения. А уж они постараются придать своим находкам зловещий оттенок.

— Эй, мы же в Америке, Терри. Здесь не принято подобным образом помыкать людьми. Я имею в виду, не на этом уровне, а в общенациональном плане.

Терренс язвительно посмотрел на своего гостя.

— Довольно сомнительное заявление, сынок, особенно странно слышать его из твоих уст, но даже если и принять его к рассмотрению, нам все равно никуда не уйти от Рэнса Бэйна, а ведь у руля стоит он, и подобной личности у нас не было со времен... ну, как это одиозно ни звучит, сенатора Маккарти.

Уровень обеспокоенности Гаунта угрожающе пополз вверх.

— Так что же ты предлагаешь, — спросил он, — подвести черту?

Макнотон наклонился вперед и вдавил кнопку на пристенном столике, выполненном из пластика под слоновую кость.

— Марси, мы бы не отказались от кофе.

Несколько секунд он сидел молча, отбивая пальцами какой-то одному ему известный ритм. Вскоре дверь открылась, и на сороге появилась длинноногая секретарша с изысканнейшим серебряным кофейным сервизом в блюдом с пирожными.

— Премного благодарен, Марси, — сказал Макнотон, глядя, как она располагает всю эту прелесть на кофейном столике.

Секретарша, спросив, будут ли еще какие-нибудь указания в получив ответ «нет», молча удалилась.

Макнотон с неясностью рассматривал сервиз.

— Память о давно минувших днях, — пояснил он. — Его мне подарила Тэтчер. — Он мягко улыбнулся. — Но нет, даже сейчас я не могу говорить об этом.

Терренс принялся разливать кофе. Гаунту он добавил в напиток сливки и положил чайную ложку сахару — Макнотон никогда ничего не забывал. Сам он предпочитал черный кофе.

— Пирожное? — спросил он, протягивая гостю чашку. — Эти с черносливом исключительно хороши.

Гаунт покачал головой. В этот момент он сомневался, способен ли его желудок вообще что-либо выдержать. Молча пригубливая кофе, он наблюдал за тем, как Макнотон выбрал пирожное и впился в него здоровыми белыми зубами.

Только после того как были съедены пирожные и налита вторая чашка кофе, Макнотон ответил на вопрос Гаунта.

— Как подвести эту черту — вот в чем проблема. Видишь ли, вопрос моего имиджа в твоих глазах меня абсолютно не интересует. Подобные дела — это мой хлеб, и нечто похожее я проворачивал без особых трудностей. Но в вашем случае коса нашла на камень; поверь мне, я пытался, но Рэнс настолько глубоко запустил когти в «Томкин», что не успокоится до тех пор, пока не разорвет ее на части.

— Мы должны остановить его.

Макнотон уставился на Гаунта, затем медленно произнес:

— Ты же родился и вырос в этом городе, сынок. Подумай над тем, что ты сейчас сморозил.

— Но...

Макнотон покачал головой.

— Никаких «но» в этом деле быть не может, Харли. У меня есть власть и множество друзей, также облеченных властью, но Бэйн нам не по зубам. Господь с тобой, он даже не подотчетен президенту. Этот человек запугал весь город до безудержного поноса, поскольку пользуется неограниченной поддержкой протестантов; даже влиятельные я наиболее защищенные политики не хотят связываться с ним. Сейчас это не человек, а Джаггернаут[14], несущийся вперед на всех парах, и они понимают, что лучше отрулить в сторону, чем очутиться в морской пучине.

В наступившей после этих слов тишине Гаунт слышал, как Марси или кто-то другой из секретарей печатал на электронной машинке. За стеной в приемной раздался телефонный звонок, донеслись обрывки разговора. Хлопнула дверь.

Наконец терпение Гаунта лопнуло.

— Терри, поскольку это очень важно, — начал он, — я хочу, чтобы ты коротко и ясно, по буквам, изложил бы мне суть дела.

Макнотон кивнул, подтянул ноги, царапая пол каблуками.

— Хорошо, сынок, дело обстоит следующим образом. Ты, а точнее, «Томкин индастриз» выплатили мне определенную сумму за то, чтобы я сделал все возможное, отстаивая в кулуарах ваши интересы, и я, уверяю тебя, это сделал.

Но сейчас я хочу дать тебе один совет, учти, исключительно личного плана. Вспомни, когда твой отец не смог пойти на твой торжественный выпуск в колледже, туда пошел я. На Капитолийском холме я всегда отстаивал его интересы. О нем у меня остались самые приятные воспоминания, и, мне кажется, я был неплохим тебе другом.

Он наклонился вперед.

— Представляется, у тебя есть только две возможности. Первая — предстать перед Комиссией и отвечать на нудные вопросы Бэйна, заранее зная, что тебя все равно потопят. Не обольщайся, «Томкин-Сато» обречена, это так же очевидно, как то, что мы сейчас сидим здесь и беседуем.

В горла Гаунта пересохло, и он сделал последний глоток остывшего кофе, чуть не поперхнувшись кофейной гущей.

— Какова же вторая возможность? — спросил он, хотя ответ ему уже был известен.

— Второй возможностью, на мой взгляд, тебе следует воспользоваться, — размеренным тоном ответил Макнотон. Его глава горели лихорадочным блеском, казалось, он утратил способность улыбаться. — Катапультируйся. Выйди из этого дела. Не лезь на рожон. Пусть Джаггернаут делает свое дело, гибель «Томкин индастриз» и Николаса Линнера неминуема.

Глаза Маргариты Гольдони широко распахнулись, а в груди болезненно заколотилось сердце. Пальцы судорожно вцепились в батистовую простыню. Опять то же самое, в ужасе подумала она, опять это ужасное ощущение падения.

Она лежала в постели рядом со своим мужем, сжав пальцы до белизны в суставах, бессмысленно уставившись в потолок. Тони слегка посапывал во сне. На протяжении всей последней недели она каждую ночь просыпалась с подобным ощущением.

Ужасное чувство падения.

Падения не с лестницы, не с вышки для прыжков в бассейн, а падение в неизвестность — в пустоту, наполненную ее собственными страхами.

И уже нет возможности заснуть — как сейчас, а только лежать в холодном поту, зная, что прошлого не возвратишь.

Поначалу ее ночные кошмары были лишь вспышками воспоминаний этого дичайшего путешествия по дорогам Америки в поисках смерти собственного брата, подобно пятнам краски, небрежно разбрызганной по стенам комнаты. Она постоянно видела перед собой Доминика, а если быть точнее, его похороны, море цветов, бесконечные вереницы лимузинов, фэбзэровцев, снимающих на пленку все происходящее. И эти разверзшиеся в немом крике рты в тот момент, когда она стояла рядом с блестящим, красного дерева гробом. И не было уже сил выносить обращенные на нее взгляды, а оставалась только возможность бросить взор в вырытую яму, где лежал Доминик, изувеченный и обезглавленный, пытающийся подняться, тянущийся к ней и царапающий глинистую землю перебитыми пальцами. Все эти видения наполняли страхом ее легкие, горло и рот.

Очнувшись от этих кошмаров, дрожащая и вся в поту, Маргарита, тем не менее, отдавала себе отчет в том, что она не могла ничего сделать, чтобы предотвратить эту потерю.

Но при ясном свете дня, в своем офисе или вечером в кухне, когда она кормила Франсину, из глубины души ее поднималось какое-то чувство, которое было сильнее ощущения горя и вины. И от этого чувства избавиться она не могла.

Воя бледная, в напряжении, Маргарита лежала, прислушиваясь к собственному дыханию, вновь и вновь переживая ощущение потери.

Эти мысли вернули Маргариту к тем временам, когда ей было всего одиннадцать. Отец и мачеха повеяли ее к бабушке — матеря отца, которая была при смерти.

Пожилая леди была так скрючена болезнью, как будто каждый прожитый год неимоверной тяжестью лежал на ее плечах. Седые волосы, стянутые в тугой пучок. Простое черное платье. Более всего Маргариту удавило то, что в такую жару на лбу бабки не было ни капли пота. Она плохо слышала, у нее почти не было зубов. Какое-то время назад ей удалили гортань, и голос ее теперь исходил из маленькой коробочки; Маргарите приходилось наклоняться к ней, чтобы услышать хоть что-то.

Накормив их, бабушка подала ей тайный знак. Она провела ее в свою спальню, увешанную ретушированными фотографиями, на которых она была запечатлена еще ребенком, снимками ее родителей, ее конфирмации и брачной церемонии в Венеции. Маргарита увидела фотографии своего отца и его сестры, умершей от холеры еще в младенчестве.

После того как бабушка рассказала ей о каждом изображенном лице, Маргарита увидела — старуха подошла к шкафу и что-то из него вытащила, протягивая ей.

— Это тебе, — прошептала она ей в ухо, касаясь его губами. — Когда-то это принадлежало моей прапрапрабабушке. Много веков тому назад она привезла это в Венецию, будучи беженкой, спасаясь от бедствий войны, которая длилась двадцать лет.

По дороге домой Маргарита разжала свою маленькую ладошку и увидела вырезанную из янтаря женщину небывалой красоты. Никогда и никому она не говорила об этом подарке, и несколько месяцев спустя, стоя у могилы бабушки, она сжимала свое сокровище, пытаясь избавиться от ощущения безвозвратной потери.

Нечто подобное она испытывала и сейчас, лежа в своей постели. Смерть брата явилась для нее ударом, а ее собственная роль в ней, хоть и вынужденная, продолжала терзать душу.

Мужчина, о котором она знала лишь, что его имя было Роберт, вынудил Маргариту сделать этот мучительный выбор между братом и дочерью. Дьявольский выбор, воспоминания о котором будут преследовать ее всю жизнь.

Но что она могла сделать, кроме того, как навести на Доминика Гольдони? Франсину нужно было спасти во что бы то ни стало, и, как ни странно, она сразу поверила обещанию Роберта, что он не тронет девочку, если Маргарита правильно сыграет свою роль. Роберт сдержал свое слово, исчезнув, будто его никогда и не было, после той ночи в мерзком мотеле в Миннесоте.

Чем же он меня очаровал, вновь и вновь спрашивала она себя. Со все возрастающим чувством ужаса она вспоминала свою страсть, и, хотя сейчас он был далеко от нее, даже тяжесть его тела, его тепло и его запах будили в ней чувственные воспоминания.

Нет, я не могу думать о том, о чем нельзя думать. Бессознательным движением она положила себе руки между ног. Мокро. Боже, какой грех, пронеслось у нее в голове. Усилием воли она заставила себя мысленно вернуться к Доминику. Но как же быть с Робертом? Что он взял у нее такого и что дал ей взамен этого?

Доминик был единственным мужчиной, который ценил в ней не только женственность, но и ум, прятавшийся за этой женственностью, подобно монашке, скрывающейся за увитыми плющом стенами монастыря.

Все эти мужчины подобны детям, думала она, изображают из себя святош. А знают ли они, что живут в реальном мире? Лежавший рядом муж крепко спал, слегка посапывая.

Насколько он далек от нее!

Маргарита и не подозревала о той бездне презрения по отношению к мужу до тех пор, пока Доминик не поделился с ней планами относительно назначения Тони своим преемником в качестве капо. Тони моментально проникся идеей стать главой клана. В этом не было ничего удивительного. Он всегда мечтал повелевать — голливудский менталитет, закваска шоу-бизнеса. Власть была самым острым ощущением, которое дарил ему этот мир. Когда же Доминик раскрыл перед ним иные перспективы, он сломя голову бросился навстречу новым соблазнам. Он не имел ни малейшего представления о том, чем ему предстоит заниматься. Только она и Доминик знали. Доминик сообщил мужу, что Маргарита будет выступать в качестве посредника между ними двумя, поскольку видятся с братом более или менее регулярно. А общение Тоня с Домиником — даже в рамках светской жизни — должно быть сведено до минимума из-за адвокатской практики Тони.

Затем Дома убили.

Маргарите пришла на память та минута, когда она была вынуждена сообщить Тони о том, что все его устремления и амбиции стали чистой воды иллюзией. Позже она поняла, что его реакцию на это можно было предвидеть. В нем взыграл его сицилийский норов, в участившихся вспышках неконтролируемого гнева он бил ее так, что в конце концов она перестала ощущать боль.

Маргарита облизала пересохшие губы.

Много ли этих родительских сцен видела Франсина? Имеет ли это какое-нибудь значение? Даже если только половину — и того более чем достаточно.

Зачем Доминику потребовалось делать меня своим единственным доверенным лицом? — спрашивала она себя. Она испытывала гордость за оказанное доверие, но одновременно с этим ее мучило чувство ответственности за его безопасность. На мгновение Маргариту охватило отчаяние — то, к которому она уже давно привыкла.

Вновь в сознании, подобно легкому морскому ветерку, возник образ Роберта.

И сейчас, лежа в постели, прислушиваясь к ночной тишине и фонограмме фильма, прокручиваемого у нее в голове, Маргарита явственно почувствовала, что какой-то собственный Рубикон ею уже перейден. Как-то все разом изменялось с тех пор, как она вернулась домой; сейчас ее постоянно преследовал голос Роберта, шептавшего ей на ухо: "Что же я еще тебе дал, Маргарита? Сейчас ты познала, что у тебя есть сила воли... сделать все, что пожелаешь.

Нравится тебе это или нет, но именно он явился причиной всех этих глубоких перемен, думала Маргарита. Вне всякого сомнения, он что-то отнял у меня, и за это я его ненавижу, но, Боже милостивый, как расценить то, что он оставил мне взамен?

Неожиданно, подобно джинну, выскочившему из бутылки, облик Роберта заполнил все ее сознание, и где-то в глубине своих ощущений, как сквозь толщу воды, она узрела камень — грех в закоулках своей души.

Вот он — лежит рядом с ней, в она содрогается от какого-то ранее неизведанного эмоционального возбуждения. Сейчас Маргарита прекрасно понимала, что именно Роберт придал ей силы для продолжения совместного существования с Тони; она гнала от себя эти гнетущие мысли о муже, и, хотя она не могла до конца от них избавиться, новая Маргарита, родившаяся в ней, была готова взвалить себе на плечи груз того опасного наследства, которое оставил ей Доминик.

И все это благодаря Роберту. С едва слышным стоном она предалась воспоминаниям.

Она хотела видеть его вновь.

Вьетнам Лето, 1965

Своего отца До Дук никогда не видел. Судя по тем вещам, которые были в доме, он сделал вывод, что отец был японцем, однако ни мать, ни кто другой не могли подтвердить этого. Мать До Дука ни разу не рассказывала сыну о его рождении, наивно полагая, будто молчание станет означать, что его, этого рождения, и вовсе не было. До Дук привык считать своего отца японцем — поскольку все другие варианты представлялись ему еще более отвратительными.

Дом, где они жили, являлся компаундом[15], расположенным в Сайгоне, — там работала мать До Дука. Владельцем был однорукий француз. Территорию окружала стена со светло-зеленой штукатуркой. Вилла была выстроена в форме подковы, с черепичной крышей и буйной растительностью во внутренних двориках. Вокруг виллы простирались сады, заросшие бугенвиллями и тамариндами, которые, будучи мальчишкой, До Дук должен был ежедневно подстригать, повинуясь прихотливому вкусу домовладельца. В выложенном тесаным камнем патио был и бассейн, своей асимметричной формой напоминавший До Дуку голову бегемота.

До Дук любил этот бассейн. В те немногие часы, которые предназначались ему для сна, он частенько сползал с тюфяка, раздевался донага и нырял в прозрачную воду. Затем он переворачивался на спину и подолгу смотрел в бездонное небо, наслаждаясь окружавшей его тишиной. Мысли, не дававшие ему спать, улетучивались в никуда.

Здесь, на вилле этого француза, почти не была слышна шумная суета Сайгона, сюда не доносились звуки войны. И только изредка раздававшийся в небе рев истребителей, отдающийся рябью на водной глади, напоминал о том, что где-то далеко за оштукатуренными стенами кто-то с кем-то воюет.

Будучи мальчиком, До Дук не смог до конца разобраться во французе. Домовладелец казался ему человеком добрым, по-своему религиозным, — он постоянно напевал себе под нос какие-то псалмы и молитвы и каждый вечер учил им До Дука.

Упокой, Всевышний, душу раба твоего, и пусть почиет она в мире...

Для того чтобы расположить До Дука к совместному пению — слова для мальчика были сложны и непонятны, — француз закармливал его сладостями, приготовленными по его собственным загадочным рецептам, пахнувшими медом, корицей, чесноком и луком.

Но все это происходило очень давно, когда До Дуку было всего пять лет; именно в этом его возрасте француз решил, что он уже достаточно взрослый для того, чтобы исполнять работу по дому.

Став подростком, До Дук утвердился в мысли, что француз в своем подвале печатает деньги — столь часто он видел их переходящими из рук в руки. Позже он понял, что француз занимается торговлей оружием и наркотиками, и если даже не по прямой санкции Дяди Сахара — так вьетнамцы цинично окрестили Дядюшку Сэма, то есть правительство США, — то по крайней мере благодаря той загадочной и непонятной жизни Сайгона военного времени.

Частенько, хлебнув лишнего, он приказывал До Дуку производить учет той военной контрабанды, которой он приторговывал. Однажды поставщик, недовольный тем, что француз не желает снизить цену, прицепил проволокой гранату за чеку к пустому ящику из-под боеприпасов, которые тот продал ему. В те времена француз, весьма педантичный во всем, что касалось его собственности и безопасности, всегда все проверял сам. Вот тогда-то он и расстался со своей рукой. Наученный горьким опытом, теперь он посылал проверять товар туземцев. До Дук обнаружил, что стал третьим вьетнамцем, которому поручалась эта работа.

Значительно позже, прислуживая в качестве официанта на одной из грандиозных и экстравагантных вечеринок своего хозяина, он услышал от двух легкомысленных шведок историю о том, в каком амплуа выступала раньше на подобных оргиях его мать, до тех пор пока ее лицо не обезобразили морщины. Тогда До Дук впервые понял, что он способен воспринимать чужие ауры.

Пока хозяин, накачавшись шампанским и наркотиками, пребывал в бесчувственном состоянии, две подружки, ничуть не стесняясь, откровенно поведали До Дуку — причем было ясно, что они ничего не выдумывали, — то, что происходило в этом доме двадцать лет назад. А в это самое время его мать продолжала подливать им в бокалы спиртное, храня на лице невозмутимое выражение, отсутствующим взором глядя поверх их голов.

До Дук никак не мог разобраться, было ли это с их стороны ностальгическими воспоминаниями либо намеренным садизмом. В самом деле, ведь не могли же они не знать, кто он такой, что именно над его матерью они насмехались? Похоже, все эти белые имеют отвратительную склонность видеть в азиатах всего лишь деталь экзотического восточного пейзажа — наряду с пальмами, рисовыми полями и мангровыми болотами.

И чем явственнее До Дук ощущал чужую ауру, тем отчетливее он осознавал происходящие в глубине его собственной души перемены. Это было похоже на то, как если бы некто срывал с людей их оболочку внешней добропорядочности и цивилизованности и нырял в мрачные бездны их подсознания.

Всякий раз, когда он видел перед собой чью-то ауру, его охватывало возбуждение. И неожиданно он пришел к выводу, что выход безудержного гнева сродни состоянию благодати, ибо чистота его помыслов в тот момент дарила ему чувство истинного облегчения, как если бы он сбрасывал со своих плеч груз грехов предыдущих поколений.

Именно подобным образом До Дук видел ауру и француза. Ведь не кто иной, как француз, вернул его мать к жизни после того, как ее любимого мужчину убил какой-то пьяный вояка за то, что тот осмелился вступиться за честь своего народа.

И тем не менее этот мужчина отнял у нее все, что она могла бы иметь по уровню образования, социальному статусу, — чего не сделает женщина ради любимого человека! И это падение с высоты всей той благости оказалось для матери фатальным. В отличие от своих товарок она никогда не обольщалась перспективами дальнейшей жизни.

Уставившись, подобно кошке, мутными глазами в пустоту и прислонив голову к холодильнику, она коротала свободные минуты.

Вся ее жизнь сводилась к нескольким мятым денежным бумажкам да к тюфяку, на котором она спала (мать постоянно обитала на кухне в постоянной готовности кормить гостей — когда бы они ни пришли). Впрочем, надо отдать должное и французу — будучи весьма влиятельным человеком в то смутное время, он все-таки опекал ее и время от времени что-то подбрасывал.

И тем не менее относился он к матери с той долей презрения, которая уместна разве что по отношению к завшивевшей дворняжке. Сам француз явно не понимал, насколько унижает ее и втаптывает в грязь; его тешило сознание того, что он спас эту вьетнамку от ловли клиентов на задворках парков и в конечном счете от туберкулеза или наркотического отравления. Взамен он сделал ее проституткой в своем доме и предоставил в услужение всем своим гостям, какой бы национальности они ни были.

До Дук часто думал о жизни. Какая жизнь? По первому требованию ложиться под обожравшихся собутыльников француза? Этот француз даже гордился своим гостеприимством, тем, что благодаря дружбе с прессой его еще не выперли из Вьетнама.

Как бы то ни было, этот француз являлся ангелом-хранителем его матери — без него она уже бы давно очутилась на улице и умерла где-нибудь под забором. А что стало бы с До Дуком? Его бы просто не было. Всем своим существованием — жалким и мерзким, — вне всякого сомнения, он был обязан этому человеку. Обязан всем, что для До Дука имело хоть малейшее значение. И все же...

Оказалось, что у француза была иная, чем у других людей, аура. Она высвечивалась резко голубой, с каким-то металлическим оттенком. Позже, основываясь на своем богатом опыте, До Дук пришел к пониманию, что подобный цвет свидетельствует о близкой и неминуемой смерти.

— Групповое изнасилование, — выдохнул До Дук, приставляя острие кухонного ножа к загорелой груди хозяина.

Вечеринка, подобно слишком высоко взошедшему солнцу, быстро склонилась к закату. Часть гостей разошлись, остальные спали, накачавшись наркотиками.

— Они рассказали мне все... в том числе и о том, как вы подсчитывали, скольких мужчин она сможет принять перед тем, как отрубится.

Нож мелькнул в воздухе, подобно баклану в солнечном сиянии, и лезвие с каким-то жутким звуком где-то исчезло.

— Именно это вы сделали с моей матерью.

Кровь стекала по рукам француза, напоминая своим цветом вине из его заветной бутылки.

— И как я родился. Похабный анекдот паскудной вечеринки. — Влага на ладонях До Дука пылала жаром. — Ты способен осознать унизительное положение моей матери? Она ведь стесняется рассказать мне о моем рождении.

Тонкая хлопчатобумажная рубашка До Дука набухла от крови, брызнувшей из раны француза.

Расширившиеся и остекленевшие глаза француза покрывались мутной пеленой по мере того, как до него доходил смысл происходящего. Жизнь вытекала из него вместе с кровью из ран, которые не переставал наносить ему До Дук.

— Каждый ее взгляд — это напоминание мне о том, во что ты ее превратил.

Рот француза безвольно открылся.

— Благодаря тебе она познала всю подлость и горечь этой жизни.

До Дук отдернул от него свою окровавленную руку, оставив нож в его теле; ладонь судорожно то сжималась, то вновь разжималась, отплясывая какой-то бешеный рок-н-ролл.

— Твое слово было для нее законом; в большей мере, чем слово Божье или заветы Будды. Они ведь неодушевленны, а ты всегда был здесь — живая плоть и кровь. Властитель душ.

Француз повалился на колени и сквозь хлынувшую горлом кровь прошептал:

— Я не сделал ничего, что ты... я спас ее.

Не доверяя самому себе и не пытаясь лицемерить, До Дук с ужасом ощутил правду, содержащуюся в его словах. В тот момент эта истина вызвала в нем еще большую вспышку гнева, однако позже, когда умолкли ауры и он бился в тисках эмоций, присущих взрослому человеку, к которым был абсолютно не подготовлен, последняя фраза его бывшего хозяина постоянно преследовала его и не давала покоя, ибо в душе До Дук осознавал, что француз был абсолютно искренен.

— Ты спас ее для этого — убогости и вырождения. Она не осмеливалась поднять на тебя руку, даже плохо о тебе подумать. Это ее путь. Но не мой. Я совсем другой... другой... другой...

«Упокой, Всевышний, душу раба твоего...»

На последнем слове псалма «мир» он осекся, не в силах или не желая его произносить, — все эти возвышенные фразы никак не могли примирить его с роскошью одних и постоянной юдолью печали других.

Задыхаясь от свертывающейся крови и желчи, чувствуя неизбежно приближающуюся смерть, заплетающимся языком француз прошептал:

— Нет... в мире дурных намерений, — постоянные спазмы тошноты мешали ему говорить. — Есть только дурные... деяния.

Эта сентенция, видимо, отняла у него последние силы, поскольку затем глаза закатились, а нога судорожно задергалась. Спустя мгновение ослаб и разжался сфинктер, оставив «эпитафию», которую До Дук посчитал весьма уместной.

Тем не менее слова француза запали ему в душу.

Опасаясь за свою жизнь, До Дук был вынужден бежать из Сайгона. Он знал, каким влиянием обладал француз, и прекрасно отдавал себе отчет, что, если не ляжет на дно, в живых себя лучше не числить.

Более всего он желал воевать, оказаться в кабине реактивного самолета — До Дук уже давно представлял себя пилотом истребителя, хотя и видел эти ревущие машины лишь издали.

Он ненавидел коммунистов точно так же, как ненавидел французов и американцев, впрочем, коммунистов он ненавидел даже в большей мере, ибо те, будучи частью своего народа, повернули против него оружие. Какие бредовые идеи заставляли их творить геноцид? поганить уникальную историю нации? — эти вопросы были вне его понимания. Единственное, в чем он был уверен наверняка, так это в том, что эти люди являют собой скопище бешеных скотов, которых необходимо уничтожать со всей беспощадностью.

Однако вступать в ряды ЮАВ — Армии Южного Вьетнама — было опасно, поскольку полиция легко смогла бы напасть на его след, просмотрев списки недавних новобранцев. Поэтому До Дук предпочел уйти в горы и навсегда изменить свою жизнь.

В те времена горы были не самым подходящим местом для двенадцатилетнего мальчика. Там формировались отряды из различного отребья горных племен; там же сосредоточивались банды вьетконговцев — кровь лилась рекой в любое время дня и ночи. Тем не менее в горах До Дук чувствовал себя в меньшей опасности, чем за оштукатуренной стеной компаунда, принадлежащего французу.

Но в горах обитали и другие люди, которых война и коммунисты вынудили покинуть родные места в высокогорных районах Северного Вьетнама и перебраться на юг. Это были нунги, дикие, почти первобытные люди китайского происхождения, сохранившие свои туземные обычаи, примитивное мировосприятие и собственные старинные способы самозащиты.

Даже свирепые вьетконговцы побаивались нунги и старались держаться от них подальше, обходя стороной возможные места их проживания. Ходили страшные слухи, возможно и преувеличенные, что нунги обладают магическими способностями, что, облачившись в содранную кожу своих врагов и склонившись над очагом, они поедают их жареное мясо.

До Дук тоже слышал об этом, однако все эти страшные истории не столько испугали его, сколько возбудили любопытство. Его всегда интересовали люди, способные нагнать страх на коммунистов. За время пребывания в доме француза он извлек всего один стоящий урок — истину, которую необходимо постоянно помнить, живя в Азии: деньги — это не самое главное в жизни, власть и сила — вот чего необходимо добиваться. Нунги обладали этой силой, До Дук же был ее лишен. Именно поэтому он решил найти этих людей.

Чего я в конечном счете могу лишиться, рассуждал До Дук, только жизни, которая в данный момент не стоит и ломаного гроша; в случае удачи смогу обрести неограниченные возможности.

Это было наилучшим решением, которое он когда-либо принимал, и — наихудшим. Прежний До Дук, вне зависимости от того, кем он был и кем бы мог стать, растворялся среди нунги, и родился совершенно новый До Дук. Воскрешение, должно быть, слишком слабое определение, но после периода ассимиляции у него зародилось пристрастие к уединению, и он, забравшись высоко в горы и глядя на сгущающиеся сапфирового оттенка сумерки, сам того не ведая, навевал про себя разученные у француза псалмы.

Даже после того как старый нунги Ао, обследовав его, сообщил, что До Дук одно время был пристрастен к наркотикам, он не прекратил своих ежевечерних молитвенных песнопении. И даже догадавшись, что ему подмешивал француз в те сласти, пахнувшие медом, корицей, чесноком и луком, и размышляя над тем, до какой низости дошел тот в своем стремлении обеспечить преданность ему своих слуг, До Дук все равно продолжал мурлыкать засевшие в голове строки.

«Упокой, Всевышний, душу раба твоего, и пусть почиет она в мире согласно твоему слову».

Эти молитвы, значение слов которых он понимал весьма смутно, действовали на него настолько облегчающе и успокаивающе, что он не мог позволить себе забыть их. Конечно, у него были родители, которые произвели его на свет; он знал свою мать, пусть даже и поверхностно; она же никогда не приближала мальчика к себе, поскольку в его глазах читала бессмысленность прожитой и бесперспективность дальнейшей жизни.

Церковные гимны давали ему ощущение безопасности и тепла, которого он раньше никогда не испытывал. Он не смог вычеркнуть их из памяти даже после того, как нунги начали работать с ним — тренировать по своей системе.

Им, нунги, пришлось по душе, что он изгой, скрывающийся от правосудия. В ту первую ночь, когда он набрел на них, перебравшись через гребень высокой горы, они смеялись, слушая историю его злоключений, хлопали по плечу и плевали на землю, выражая этим одобрение его поступку. Не выказывал никаких эмоций лишь Ао, старейший и самый уважаемый человек в племени. Согнувшись, он молча сидел, поглощенный какими-то думами; его необычные, красновато-желтые глаза были сощурены, как будто слова До Дука, подобно солнечным лучам, слепили старца.

Во время своего рассказа До Дук не переставал наблюдать за Ао, и у него сложилось впечатление, что старик ощущает его душевную боль, гнев, горечь, внезапные изменения чувств и даже затаившуюся где-то в глубине подсознания, подобно рыбе в илистом дне, нежность по отношению к убитому им человеку.

После того как все разошлись, растаяв в прохладной горной ночи, Ао приоткрыл глаза и молча принялся разглядывать До Дука в свете догорающего костра. Внезапный треск разломившегося в огне полена нарушил установившуюся тишину.

— О нунги ходят самые удивительные слухи, — неожиданно вздрогнув, сказал До Дук и каким-то защищающимся жестом прикрыл ладонями согнутые колени. — Говорят, что вы жарите мясо своих врагов и едите его.

— Лично я предпочитаю есть это мясо сырым, — заметил Ао.

Выдержав довольно длительную паузу, старик хрипло рассмеялся и, только после того как его лицо приняло прежнее выражение, добавил:

— С нами ты в безопасности, младший брат.

Вот таким образом Ао, стоик, протянув До Дуку руки, начал воздействовать на его психику и вести за собой по пути Тьмы.

Ао был на редкость крупным мужчиной с выраженным даром повелевать. Ему были известны все Тайны Востока, так же хорошо он разбирался и в секретах белых. Старику, например, ничего не стоило в темноте разобрать, вычистить и вновь собрать американскую автоматическую винтовку М-60. Он знал все типы взрывчатых веществ, умел стрелять из миномета, пользоваться гранатами, начиненными отравляющим веществом CS, прекрасно ориентировался в тактике действий авиации.

Однажды ночью он взял До Дука с собой, и они спустились с гор в серо-зеленый массив джунглей. Было так сыро и влажно, что, казалось, они не идут по земле, а плывут под водой. До Дук отметил, что Ао, хотя и был человеком пожилым, ни разу не сбил дыхания и не остановился, чтобы передохнуть. Казалось, он идет по какому-то неведомому следу, но, как До Дук ни старался, ему не удалось что-либо заметить, даже обычных в подобных условиях отметин на стволах деревьев, служащих указателями тропы.

Старик и мальчик продолжали свой путь в кромешной тьме. До Дуку, шедшему за Ао, чтобы не потеряться, пришлось даже положить руку на его плечо. Воздух вокруг них был наполнен звуками ночных джунглей: каким-то чириканьем и завыванием. Запах мха и разлагающейся растительности по своей сале не уступал запаху свежезаваренного черного чая, собранного на отрогах гор Цзиньганшань в Китае.

Кружащие вокруг них гигантские насекомые мгновенно искусали лицо и руки До Дука. Неожиданно где-то вдали послышался приглушенный рев явно не малых размеров хищника.

Рельеф постепенно начал меняться — плоская, горизонтальная поверхность перешла в отлогий спуск, и наконец глаза До Дука ощутили слабые проблески света, источаемые бледной луной, плывущей над начинающими редеть зарослями джунглей.

Ао остановился и, наклонившись, не говоря на слова, указал рукой прямо вперед. Поначалу До Дук ничего не увидел, когда же направление ветра изменилось, до него донеслись мелодичные, напоминающие колокольный звон звуки медленно струящейся воды.

Он взглянул в направлении, откуда доносились звуки, и постепенно начал различать берег, на который они вышли, и горный поток, журчащий прямо под ними. Неожиданно раздался громкий всплеск, и какая-то огромная туша медленно ушла под воду.

Ао издал характерный для него гортанный всхлип, от которого по телу До Дука пробежали мурашки. Вскоре над поверхностью воды появилась чья-то пушистая морда: черный леопард, догадался До Дук.

Ему доводилось слушать рассказы об этих хищниках, о том, насколько редко они встречаются, но никто из тех, кого он знал, никогда не видели подобного зверя. Считалось, что эти звери обладают магической силой, которая как бы опалила присущие леопардам оранжевые полосы, окрасив их шкуры в сплошной черный цвет.

Ао вновь издал свой гортанный всхлип, и До Дук вздрогнул. Леопард неторопливо выбрался из воды и двинулся по направлению к ним. До Дук почувствовал иссушающее нервное напряжение и непроизвольное подергивание мускулов. Его голова дрожала так, что он никак не мог сфокусировать глаза на приближавшемся хищнике. От испуга по телу пробежал озноб, кровь оттекла от конечностей и болезненно пролилась куда-то в низ живота.

Сейчас черный леопард настолько близко подошел к ним, что вполне мог сбить До Дука с ног одним ударом своей массивной лапы. В длину он тянул на верные одиннадцать футов[16], а его беспрерывно виляющий туда-сюда массивный хвост прибавлял еще три фута.

От животного исходил тяжелый мускусный запах, запах силы и смерти. У До Дука настолько пересохло во рту, что, казалось, язык намертво приварился к верхнему небу. Хищник, не двигаясь с места и глубоко, с каким-то мурлыкающим рокотом дыша, неотрывно смотрел на них.

Ао плотно прижал ладонь своей руки к плечу До Дука, давая понять, чтобы тот не двигался. Затем неожиданно, к ужасу До Дука, молниеносно исчез в джунглях.

Зверь был потрясающих размеров. Его мощная грудь то вздымалась, то вдоль опадала. Огромные золотистые глаза леопарда вглядывались в До Дука в какой-то особенной, оценивающей манере, однако вряд ли это создание природы можно было заподозрить в близорукости. Один американский полковник, часто бывавший на вилле француза, как-то сказал До Дуку, что у леопардов слабое зрение и неважный слух и что эти животные в основном полагаются и ориентируются на запах.

Леопард моргнул, и, несмотря на все усилия, До Дук вздрогнул. Из глубины глотки зверя вырвался низкий рык, и морда зверя опустилась. До Дуку показалось, что псе его внутренности превратились в воду, и он самым пошлым образом обмочился.

Вскоре вернулся Ао, держа левую руку прямо перед собой. Когда он наклонился к До Дуку, тот увидел свернувшуюся вокруг его предплечья гадюку. Ее треугольную голову старик зажимал между большим и указательным пальцами.

Каким-то предлагающим жестом он протянул руку в сторону леопарда, и До Дук заметил, как раздулись ноздри хищника, почувствовавшего запах змеи. Затем зверь так молниеносно мотнул головой, что До Дук усомнился, сумеет ли Ао увернуться от оскалившейся морды на таком близком расстоянии.

Гигантские челюсти сомкнулись, поглотив как гадюку, так и руку Ао. Но не прошло и секунды, как Ао вытащил руку. Змеиного клубка на ней уже не было.

Тихое чавканье жующего леопарда — в течение некоторого времени никаких иных звуков слышно не было. Затем хищник потянул носом воздух, и Ао издал свою жуткую гортанную руладу.

Старик, положив руки на плечи мальчика, принялся подталкивать До Дука вперед по склону, ближе к этому черному чудищу, которое, в свою очередь, как бы близоруко щуря свои жуткие глаза, опять принялось оценивающе рассматривать нового гостя. По ногам До Духа текла моча, и леопард вновь потянул воздух носом, явно проявляя больший интерес к запаху незнакомца.

До Дук ощущал тепло, волнами исходящее от хищника. Резкий мускусный запах поднимался вверх, проникал в ноздри, вызывая головокружение.

Глянув поверх леопарда. До Дук увидел, как лунный свет, отражаясь в воде, превращал ее как бы в ляпис-лазурь, по которой, вообразил он, можно пройти, как по земле.

До Дук вновь перевел свое внимание на хищника и окаменел, моргая глазами от неподдельного изумления. Черный леопард куда-то исчез. Вместо него он увидел стройную женщину с прелестным лицом, ниспадающие на плечи густые длинные черные волосы были подобны потокам воды в лунном свете. Внешний облик женщины не оставлял сомнений в том, что это живое существо, однако ее длинные пальцы являли собой искривленные корни деревьев, а когда она пошевелилась, До Дук ужаснулся: ниже пояса вырисовывались блестящие в свете полной луны лишь кости скелета — ни кожи, ни плоти.

— Кто... кто вы? — До Дук ничего не мог с собой поделать; он должен был задать этот вопрос.

— Разве ты меня не узнаешь? — спросила женщина с прекрасным лицом.

Она рассматривала его широко распахнутыми золотистыми глазами.

— Я твоя мать.

Сердце До Дука так сильно заколотилось в груди, что его охватило странное чувство — будто именно он, а но леопард проглотил гадюку.

— Этого не может быть, — в ужасе промямлил он. — Моя мать гораздо старше вас.

— Нет, — ответила красивая женщина. — Я мертва.

— Что?

— Гости француза убили меня, потому что я не захотела рассказать им, куда ты убежал.

— Но ведь ты и не знала! — воскликнул До Дук. — Ты не могла знать.

— И тем не менее сердцу моему это было известно. Для тебя существовало лишь одно место, куда бы ты мог убежать. Ты, которому вообще не следовало появляться на свет и жизнь которого была ужасной ошибкой. Для того чтобы жить, ты должен умереть и возродиться. Твоя первая жизнь была недоразумением; теперь у тебя есть шанс испытать себя во второй.

Сейчас он узрел, какой она была, ибо предстала перед ним молодой и прекрасной, и ему уже не надо было объяснять, насколько нетерпеливо они все ее желали — пусть даже на одну ночь, — все эти проходимцы, подобно сорокам слетавшиеся под крышу француза.

— Мама, — позвал он, чувствуя в глазах непривычную влагу. Никогда прежде он не пролил ни одной слезы — ни по матери, ни по кому-либо другому.

— Не называй меня так. Я никогда не была тебе мамой, — грустно заметила она. — Я была дурной, бессердечной женщиной и никогда не находила в своей душе любящего материнского чувства. Для меня ты был пария; француз, вне всяких сомнений, любил тебя больше, чем я.

Ее голова опустилась, и черные волосы рассыпались по, казалось, выточенному из серебра лицу.

— Это хорошо, что меня уже нет в живых. Я каждый день умоляла Будду вдохнуть в мое сердце чувство любви, которое должна испытывать мать к своему ребенку, но все молитвы остались без ответа. Мое сердце давно ссохлось, остался какой-то омертвевший ком в груди.

— Мама, но ведь не ты же в этом виновата.

Она откинула назад голову, и черная волна волос вновь отхлынула на плечи. В ее глазах сверкнуло неистовствующее пламя, а в исказившей лицо гримасе можно было прочитать ярость черного леопарда, оскалившего желтые зубы в готовности убивать.

— Нет, виновата, — с надрывом прошипела она. — Виновата в том, что я Азия, вынужденная покорно раздвигать ноги, чтобы меня насиловали любые другие нации: французы, русские, китайцы, американцы. Они варварски эксплуатировали нас, приучили к опиуму, превратили в рабочий скот — вот мы и стали похожи на бешеных собак, способных в приступе безумия отгрызть собственную лапу.

Она распрямилась, хватая сучковатыми пальцами воздух.

— И я тоже безумна, безумна настолько, что утратила способность любить то, что следует лелеять и боготворить. Ты моя кровь, До Дук, а ведь я смотрела на тебя теми же глазами, которыми все они смотрели на нас, — она покачала головой. — Нет, не трать зря времени на оплакивание. У меня своя карма, и я с радостью принимаю ее. Сейчас я являю собой одну из причин разорения Азии. Это, может быть, и ужасно, но, по крайней мере, хоть что-то.

— Но я убил тебя! — воскликнул До Дук. — Ведь это из-за меня...

Прекрасное лицо женщины просветлело.

— Я бы никогда не сказала им, где ты прячешься. Я сохранила твою тайну, До Дук. Разве ты не думал о том, что я знала, каковы будут последствия? Да, да. Я сделала это с охотой, мне было приятно не поддаваться ни на какие их угрозы. В конечном счете, ox! — она вздохнула, — это был единственный значимый поступок в моей жизни. Даже умирая, я чувствовала, что мое сердце все еще бьется, бьется ради тебя.

Отсвечивающие золотом глаза матери поймали До Дука в свои сети.

— Теперь настало твое время, мой сын. Не растеряй его зря.

Должно быть, по небу в этот момент проплыло облако, ибо лунный свет поблек, и вновь сгустились сумерки; проморгавшись, До Дук не поверил своим глазам — прямо перед ним лежал черный леопард. От его мускусного запаха До Дук вновь ощутил приступ головокружения и на секунду смежил веки; когда же он их разомкнул, зверь уже был в воде и быстро плыл вниз по течению, все больше удаляясь от него.

До Дук опустил голову, и из его глаз хлынули слезы. До этого ему было неведомо чувство любви, и сейчас, ощутив, насколько болезненно его прикосновение, он решил во что бы то ни стало не допускать подобного рода прикосновений.

Рука на его плечо легла твердо и уверенно.

— Да, младший брат, — прошептал ему на ухо Ао. — Укрепляй свое сердце до тех пор, пока оно не превратится в камень, покоящийся в твоей груди, ибо тебе предстоит извилистый и рискованный путь.

До Дук, сидевший согнувшись на берегу горного потока, не столько услышал, сколько почувствовал эти слова, я они заполнили это его внутреннее небытие, эту пустоту, которую в свое время, будучи в услужении у француза, он прогонял, окунаясь в прохладную и безмолвную глубину бассейна.

Когда он наконец поднял голову, наступил уже тот особый предрассветный час, в котором мир лишен красок, заволочен сырым туманом и никак не желающими униматься ночными тенями.

— Мы провели здесь целую ночь?

— Сейчас время не имеет значения, — ответил Ао. — Забудь о времени.

— Что произошло? — До Дук повернулся к старику. — Черный леопард, гадюка, призрак моей матери. Это все было во сне?

Губы Ао скривились в сардонической улыбке.

— Это Нго-май-ут, Лунный Серп. А сейчас послушай меня, и я расскажу тебе о Танце Паау.

В старые времена, когда цивилизация нунги находилась в зените расцвета, в некоторых наших городах-государствах существовал культ почитания леопарда. Нунги называли животное Паау и верили в его божественное происхождение. Но были и такие, которые жаждали божественной силы и власти, — вот они и решили поймать леопарда Паау. Сделали они это с редким мужеством, хладнокровием и хитростью, заманив животное в замаскированную ловушку их собственного изобретения.

У Ао была почти гипнотическая манера разговаривать, будто одним только своим голосом он извлекал магию из самой атмосферы.

— Прежде всего, — продолжал старик, — они перебили леопарду лапы, чтобы он не смог убежать, — все-таки даже их злодейство имело пределы, ибо они не осмелились посадить зверя в клетку, рискуя навлечь гнев Богов. Но, ломая ему кости, люди были уверены, что душа леопарда останется невредимой и, несомненно, перейдет к ним.

В несломанных костях человека или животного — здесь нет разницы — сохраняются остатки «души», из которых соответствующими ритуальными действиями и молитвами можно реконструировать новую жизнь.

Что же происходило затем? Они кормили леопарда мясом своих еще живых врагов, с тем чтобы тот стал еще сильнее и увеличил присущие ему божественные возможности. Через девять дней животному вскрыли грудную клетку и извлекла еще бьющееся сердце. Съев этот орган, они, обнаженные, забирались во взрезанную и выпотрошенную тушу, дабы пропитаться кровью Паау. Говорят, этот ужасный покров содрогался, прилипая к их обнаженным плечам. Это и был Танец Паау.

Предрассветный туман, стелющийся над берегом, постепенно опускался, окутывая своим покрывалом струящуюся гладь воды, даже мелодичные звуки потока терялись в этом опаловом мареве. До Дук ощущал себя вне пространства и времени.

— Они, эти люди, благодаря этому нелепому ритуалу, тем не менее, сумели объединиться, и их сила и власть — реальная или воображаемая — возрастала. Врагов этих безумцев непременно находили обнаженными, со сломанными и вывернутыми назад конечностями — то есть этих несчастных прежде всего лишали возможности как сопротивляться, так и спасаться бегством.

Красновато-желтые глаза Ао приобрели какой-то особенный оттенок.

— И, что самое важное, их сердца, вырванные из груди, привязывались к пупкам, для того чтобы души жертв не могли покидать тела в момент смерти.

Ао на секунду повернул голову, и До Дуку представилось, что сквозь пелену тумана старик видит совершенно иные земли в совершенно иные времена.

— Танец Паау, — сказал он. — Вход к обретению власти и еще большей власти — вот чему я буду тебя учить, ибо именно за этим ты поднялся ко мне в горы. — Он поднял руку. — Сейчас ты должен выбрать какое-нибудь существо, которое будет представлять тебя, название которого станет твоим духовным именем. Выбирай!

— Белая сорока, — бросил До Дук первое, что пришло ему на ум.

— Белая сорока, — повторил Ао и повернул голову в сторону До Дука.

До Дук почувствовал резь в глазах.

— Ты уверен? — спросил Ао.

До Дук кивнул. Как ни странно, он был уверен — впервые за всю свою жизнь.

— Ты сказал. Пусть будет так. Отныне ты станешь Белой Сорокой. — Выражение лица Ао было очень серьезным.

Слова Ао, казалось, пронзили тело До Дука, подобно сотне дротиков, заставив его содрогнуться от неожиданной вспышки боли.

Глаза Ао напоминали черные камни на дне реки, гладкие и загадочные. После некоторого колебания старик воскликнул:

— Свершилось! Ты станешь Нго-май-ут, и никто кроме Нго-май-ут не сможет тебя выследить.

— Что это значит? — прошептал До Дук.

На губах Ао вновь заиграла сардоническая улыбка.

— Ты станешь другим человеком. Это тебя пугает? Нет? Хорошо. У тебя будет жаждущая душа, а к пище и питью — скоро, очень скоро — станешь совершенно равнодушен.

— А чем же я буду поддерживать силы?

— Это будет зависеть, — серьезно начал Ао, — от того, что останется после того, как ты превратишься в Нго-май-ут.

— Но я буду смертным?

Ао ответил не сразу. Наконец он произнес:

— Если ты получишь смертельную рану, то, да, можешь погибнуть. В этом смысле ты будешь смертен. Но ты будешь Нго-май-ут, и твое тело будет обладать замечательными способностями к рекуперации и регенерации.

— Значит, я буду близок к бессмертию.

Глаза Ао были прикрыты.

— Это уж ты сам определишь.

Сейчас До Дук был уверен, что Ао изучает его самым пристальным образом. Старик, вытянув руку, держал ее между ними ладонью вверх.

Пронзительный крик какой-то птицы пронесся эхом сквозь заросли джунглей и завесу тумана.

Ао ждал, когда До Дук положит свою руку на его ладонь. Наконец их ладони соединились, и мальчик всем телом ощутил пожатие своей руки. И когда Ао заговорил, его голос уже звучал иначе, будто проникая сквозь какую-то завесу или пелену.

— Ты готов продолжать свой путь из одного мира в другой?

До Дук открыл рот, чтобы ответить, но Ао закивал головой, будто уже знал ответ, сформулированный в голове младшего брата.

Венеция — Токио — Нью-Йорк

Николаса разбудил глухой рокот моторных лодок на Гранд-канале. Он открыл глаза — было темно. Взглянул на часы — время рассвета еще не наступило. Пройдясь по комнате, он заметил какой-то тонкий лучик света, пробивавшийся сквозь створку деревянных жалюзи. Раздвинув их, Николас увидел, что по мраморным фасадам строений вдоль по струится бледный свет, оттенки которого он не смог бы ни определить, ни описать. В воде отражался силуэт какой-то морской птицы, который вскоре исчез из виду я больше не отвлекал внимание Николаса, залюбовавшегося четким видом величественных очертаний Санта-Мария делла Салуте.

Он прошел в туалет, затем в ванную, ополоснул там лицо холодной водой, вернулся в комнату, оделся и вышел из номера. Николас не имел ни малейшего представления, куда направляется, уверен он был в одном: ему необходимо пройтись по улицам, подышать воздухом и как бы примерить к себе этот город, как примеряют одеяния из золотой парчи, ощутить его своей кожей.

Первый же порыв ветра с rio больно хлестнул по лицу, и Николас, подняв воротник куртки, постарался укрыть им и щеки.

Он пересек небольшую площадь и спустился к ruga, торговой улице с магазинами. Людей в такой ранний час еще не было, и большинство магазинов было закрыто. Нюх вывел его к маленькой булочной, в которой он купил кофе и изумительного вкуса рогалики. Наслаждаясь хлебным ароматом своей покупки, Николас направился в сторону мостика, ведущего к площади Святого Марка.

На мостике он на секунду задержался — ему нравилось любоваться с высоты игрой света на шелковой поверхности воды канала. Привязанные к причалам торговые лодки слегка покачивались, терпеливо дожидаясь своих живущих поблизости владельцев.

Не встретив ни души, он прошел еще через два моста и спустился под арку, выходящую на площадь. Прямо перед ним высился Дворец дожей, слева располагалась кампанила, часы на которой и по сей день били, как и несколько веков назад. Огромное пространство, со всех сторон окруженное бесконечными магазинчиками и кафе с верандами и вынесенными на воздух столиками, в этот ранний час казалось таким таинственным, будто это и не городская площадь, а чертоги Богов, в которые случайно забрел Николас.

Он выбрался на булыжную мостовую и вскоре услышал воркование раскормленных голубей, дожидающихся предленчевого набега туристов и ассоциируемой с ними очередной кормежки.

Вдруг до него донесся голос, исполняющий песню. Николас так и застыл на месте, прислушиваясь: ария принца Калафа из блестящей оперы Джакомо Пуччини «Турандот».

«И никто не уснет», — пел баритон. Подойдя к уличному певцу поближе, Николас увидел, что это дворник, одной рукой кативший за собой тележку с мусором, а другой — ритмично густой метлой разметавший пыль перед собой. Исполняя арию, он откинул назад голову, и Николас, вслушиваясь в эту вечно живую мелодию на фоне величественного амфитеатра дожей Венеции, проникся ощущением, что, независимо от того, какие проблемы он оставил нерешенными в Токио и какие опасности его подстерегают здесь, сейчас, в это утро, в этот час, стоило жить.

Проходя мимо певца-любителя, Николас поприветствовал его, а тот, мужчина весьма дородный, улыбнулся в ответ и, не сбившись с такта, продолжил свои занятия; его страстный голос, казалось, заполнял всю площадь.

Повернув за угол, Николас прошел через Пьяцетту в направлении к пристани и Гранд-каналу. Рожденные рассветом цвета, вздымаясь из груди океана к небу и скользя по домам вдоль канала, придавали всему видимому над горизонтом пространству те же самые оттенки, будто бы и не было разницы между морем и сушей.

Набережная — Рива-дегли-Счиавопи — начала заполняться школьниками, набивающимися в vaporetti, чтобы успеть к утренним занятиям. Покупая билеты и забираясь на паром, они громко переговаривались, и их высокие голоса звенели по всей Пьяпетте. Очутившись внутри, они громко смеялись, шалили, толкали друг друга, отвоевывая свободные места, в то время как в каютах рабочие с тусклыми глазами разворачивали местные утренние газеты, чтобы до самого конца пути не поднимать от них голов.

К счастью для Николаса, туристов еще не было. Сейчас они, видимо, только выбирались из кроватей, чтобы заказать себе горячие круассаны и крепкий черный кофе со сливками. Николас направился в сторону traghetti[17], откуда только что отчалили vaporetti. Справа виднелась статуя Меркурия, слева готовился взлететь знаменитый Крылатый лев. Николас не находил ничего предосудительного в том, что дожи Венеции в качестве символа их города выбрали мифическое животное, — ему это даже правилось.

Отправляя в рот последний рогалик и допивая кофе, Николас размышлял о том, что чем дольше он находится здесь, тем лучше понимает, почему Венеция по сей день является не на словах, а на деле городом-государством. Живущие здесь люди могут быть итальянцами, но на этом все и кончается. В различных районах внутри страны всегда обычно говорят на своем местном наречии — здесь Венеция не исключение, однако нигде нет такого дробления в манере мышления, как в Венеции. Их образ жизни уникален — даже для них самих. Раздумывая над всем этим, Николас обнаружил, что это иконоборство вызывает в нем реакцию на самом глубинном уровне.

Подойдя ближе к Крылатому льву, он уввдел сидящую на постаменте статуи женщину в коротком жакете с меховым воротником. Первая волна школьников схлынула, и набережная вновь обезлюдела.

Внешность женщины поражала своей оригинальностью. В ее характерном для уроженцев Средиземноморья лице — удлиненный нос и широкий рот — были унаследованы в равной мере черты как финикиян, так и римлян. Густые рыжие волосы были зачесаны назад, что давало возможность видеть се открытое лицо, своей овальной формой напоминающее камею. Поравнявшись с ней, Николас увидел глубоко посаженные зеленовато-голубого цвета глаза. Уперевшись локтями в согнутые колени, она с видимым удовольствием уплетала пирожное с шоколадной начинкой.

Женщина подняла голову сразу же, как только ее коснулась тень проходящего мимо Николаса, солнечный свет полыхал в голубизне ее глаз, улыбка же подсказала Николасу, кто она такая и где они виделись.

— Вы не могли бы отодвинуться? Я наслаждаюсь этим видом, — в уголках рта виднелись коричневые пятнышки от шоколада.

Говорила она по-английски, однако какой-то едва заметный намек на акцент убеждал Николаса в том, что это не ее родной язык.

Николас присел рядом с ней.

— Я ждала вас, — сказала она.

— Надеюсь, не слишком долго. Приятная неожиданность увидеть вас без маски.

Широко улыбаясь, она вновь принялась за пирожное.

— Канун дня всех святых уже позади, — заметила она. — При дневном свете мы вновь можем быть самими собой.

— Даже Микио Оками?

Она бросила на него резкий пронзительный взгляд.

— Оками-сан находится в невероятном напряжении. Человек меньшего масштаба, вне всяких сомнений, не выдержал бы такой жизни.

Николас промолчал, зябко потирая закоченевшие на утреннем холодке руки.

— Вы будете помогать ему?

— Какие у него были общие дела с Домиником Гольдони, всесильным доном американской мафии?

— Что вы знаете о Гольдони кроме того, что он был доном американской мафии? — спросила Челеста.

— А что еще требуется знать?

Она печально улыбнулась.

— Прежде всего Гольдони был полувенецианец и, единственный среди всех капо, несицилийского происхождения. Кроме того, он обладал той особой интуицией, о которой остальные члены мафии могли только мечтать. Он предвидел, что дни Сэма Джанкано и подобных ему уже сочтены, и в мозгу его зрели планы относительно повой эры деятельности мафии. Связи дона в Америке имели решающее значение для Микио Оками в деле реализации его замыслов относительно того, как уничтожить Годайсю. — Она оценивающе посмотрела на него. — Надеюсь, эта дополнительная информация не поколеблет вас в вашем решении помочь Оками-сан?

Николас уловил озабоченность в ее голосе.

— Скажите мне, что для вас значит Оками-сан? Работодатель? Нечто вроде отца? Любовник? Или, возможно, все вместе?

Челеста рассмеялась.

— Какое чувство гордости испытал бы Оками-сан, услышь он ваши слова. Вам известно, что ему почти девяносто?

— Этого я не знал.

— Гм, он уже давно живет в Венеции, но и до приезда сюда... м-м... он поддерживал связи с наиболее влиятельными венецианскими семействами.

— Полагаю, одним из них было ваше.

— Мой отец пожертвовал своей жизнью за Оками-сан. — Она вытерла руки клочком бумаги. — Допускаю, что это может звучать для вас несколько неожиданно и непривычно.

— Вовсе нет. Я ведь наполовину азиат и понимаю, что значит долг.

— Да, конечно.

Чуть повернув голову в сторону, она смотрела, как из вод лагуны медленно поднимается солнце. Справа, на противоположной стороне Гранд-канала, в нежно-розовом свете виднелся собор Санта-Мария делла Салуте, а крылья венецианского льва над их головами казались охваченными огнем.

— Мои предки, или, по крайней мере, некоторые из них, прибыли сюда из Карфагена, — сказала она после некоторой паузы. — Они были мореплавателями, но также и философами, а еще, как говорят, великими учеными. Их очаг был разрушен, город превращен в руины, поэтому им осталось полагаться только на единственного надежного друга. И другом этим было море. Вот так наконец они оказались здесь, в Венеции. — Она повела головой по сторонам, а потом взглянула ему прямо в лицо. — Эти истории любил мне рассказывать дед. Он клялся в их правдивости, точно так же как клялся в том, что знает, где покоится лодка, на которой они прибыли. Он клялся, что она находится под фундаментом дворца, где вы были в прошлую ночь.

— Этот дворец был вашим домом?

— Теперь там живет Оками-сан, — ответила Челеста, причем в голосе ее не звучало ни грусти, ни горечи. — Я же сейчас обитаю в другом месте, более уединенном, вдали от Гранд-канала.

— А остальные члены вашей семьи?

— Оками-сан купил моей матери собственную квартиру — такую, что ей по силам содержать самой. Что касается моей сестры, то она больше не живет в Венеции.

Челеста повернулась в профиль, и, глядя на ее высокий с горбинкой нос, Николас представил ее на носу галеры, отплывающей из Карфагена через Средиземное море в поисках убежища, которым впоследствии окажется Венеция.

— Полагаю, что в свете истории судьба моей семьи совершенно типична. Мы научились привыкать ко всему: к меняющимся временам, к неизбежности и, что самое важное, к политике. Мой отец занимался производством тканей: бархата, кружев, шелка и тому подобных. А дед мой разработал технологию выработки особой муаровой парчи, и эта технология до сих пор является монополией нашей семьи. Предки Оками-сан родом из Осаки, и в свое время они занимались галантерейным бизнесом. Оками-сан и мой отец моментально нашли общий язык, оба были в равной мере горды и прагматичны. По своим взглядам родственники моего отца были очень близки людям с Востока, и им не составило большого труда понять, почему Оками-сан хочет купить их компанию. В конце концов, они остановились на партнерстве.

Значит, партнерство было абсолютно законным и являлось прекрасным предлогом для пребывания Оками в Венеции, — по некотором размышлении добавила она.

— Меня же интересует только один вопрос — что Оками сделал для моей семьи. — Николас почувствовал, что Челесте не было дела до того, с какой интонацией была сказана эта фраза.

— Пожалуйста, ответьте на мой вопрос. Вы поможете ему? — Она мягко перевела разговор на волнующую ее тему.

Мысли же Николаса вернулись к той ночи, когда Оками рассказал ему о грозящей опасности.

— Дело тут вот в чем, — сказал тогда Николас Оками. — Весь вопрос в опознании — ведь мы даже не знаем, кого пошлют, чтобы убить вас. Существует также вопрос времени: следует признать, что у нас его мало. В этих исключительных условиях наш выбор очень ограничен. Не будет ничего хорошего в том, что вы вдруг заляжете на дно, — поскольку вы должны продолжать работу над своим планом, а не имея возможности маневра, вы ничего не сделаете. Так же не будет ничего хорошего и в том, если мы приставим к вам круглосуточную охрану, — потому что тот, кого пришлют, просто воспользуется точным хронометражем вашего времени и к тому же вполне сможет вычислить место, где мы вас прячем. Я же окажусь в невыгодном положении. В подобных безнадежных условиях я не могу позволить себе этого. Моя задача уже осложнена тем, что я не представляю себе, с кем мне придется вести борьбу.

— Таким образом, ты хочешь сказать, что нам объявили шах? — холодно посмотрел на него Оками.

— Вовсе нет. Я хочу лишь сказать, что экстремальные условия требуют экстремальных мер.

Предавшись этим воспоминаниям, Николас вдруг вздрогнул, как будто его пронзил холодный ветер с площади, однако тот вечер никак не хотел уходить из памяти.

— Для того чтобы помочь вам, я должен стать магнитом.

— Магнитом?

— Да. Можете назвать это живым щитом. То, что мне необходимо, так это переориентировать действия убийцы с вас на себя.

— Я сделаю то, что в моих силах, — вернулся Николас к действительности.

— Да, я знаю, — кивнула Челеста. — Вчера, после того как вы ушли, мы детально обсудили с Оками-сан все наши возможности. Оками-сан был в вас уверен, но мне самой хотелось услышать это от вас лично.

Она бросила взгляд на море.

— Мне необходимо рассказать вам о трех людях, составляющих внутренний совет Кайсё, — потому что один из них оказался предателем, желающим смерти Оками-сан. Во внутренний совет входят оябуны, стоящие во главе трех основных кланов якудза. Тэпуо Акинага, Акира Тёса и Томоо Кодзо. — Она предъявила ему три фотографии. — Всех троих следует считать виновными до тех пор, пока вы не докажете их невиновность. Предупреждаю вас: вы не должны доверять ни одному из них.

Николас принялся разглядывать фотографии, запоминая лица. Затем взглянул на нос.

— Оками-сан — не ваш любовник, но вам он очень дорог, поскольку раньше вы говорили, что нагрузки, которые он выдерживает, давно бы убили человека меньшего масштаба.

— Все верно.

— А тем не менее он дожил до девяноста.

Она резко поднялась.

— Давайте пройдемся. Я замерзла.

Челеста спрятала руки в карманы жакета, и они пошли вниз по набережной. Над головами их с громким воркованием кружили голуби, слышались крики уличных зазывал, соблазнявших бесплатной поездкой на Мурано в гости к всемирно известным стеклодувам. Их голоса перекрывали даже тарахтенье лодочных моторов. Временами голуби пролетали так низко, что в прохладном воздухе слышалось хлопанье их крыльев.

— А сейчас я скажу вам то, о чем не знают даже члены внутреннего совета открою вам тайну Кайсё: он владеет корёку.

Корёку — огненной стрелой пронеслось у него в мозгу.

— Микио Оками владеет Освещенной энергией?

— Именно она позволила ему выжить все эти годы, — ответила Челеста. — В этом и заключается ответ почти на все ваши вопросы, не так ли? Девяносто с лишним, а силы и настойчивости, как у пятидесятилетнего.

Чтобы сдержать участившееся сердцебиение, Николасу пришлось взять под контроль дыхание. Мозг среагировал мгновенно. Корёку — ведь это же путь в Сюкэн. Если Оками действительно постиг Освещенную энергию, то он сможет дать ответ, способен ли Николас достичь этих высот. Корёку — переходное звено, вход в Сюкэн. Наконец-то сможет он найти разгадку тайны своих древних предков — возможность сочетаемости Аксхара и Кшира, Света и Тьмы, двух противоположных полусфер Тау-тау, — неужели ему предоставляется такой случай? Да, но только если он обеспечит безопасность Оками.

— Наконец-то мне удалось задеть вас за живое, — подала голос Челеста.

— Боюсь, что да.

Она резко повернулась и бросила на Николаса быстрый взгляд.

— Оками-сан не согласен с вашим планом. Он не хочет ставить вас на линию огня.

— Уже поздно говорить об этом.

— Что вы имеете в виду? Мне кажется, он прав.

— Ничего не говорите, идите вперед, только чуть быстрее, — неожиданно проговорил Николас.

Они свернули с набережной на боковую дорожку. Было как раз то время, когда начинали открываться магазины и толпы людей спешили на работу. Вид этих взбудораженных людей удивил Николаса — ему показалось странным и удивительным то, что в этом городе чудес кто-то действительно работает. Трудно было в это поверить. Тем не менее за волшебной оболочкой Венеция продолжала оставаться городом, хотя и весьма своеобразным, в мирском понимании этого слова.

— Сейчас ни у Оками, ни у меня нет выбора, — продолжил Николас. — Мы оба обречены идти этим путем. А с исходом, каков бы он ни был, вам придется в любом случае смириться.

— Карма. Это ваша судьба.

В се голосе Николас уловил иронию.

— Послушайте, Челеста, если вы не верите в карму, то, значит, она не существует.

— Вроде гири, — улыбнулась Челеста.

Ей нравилось наблюдать за его недоуменным взглядом.

— Да, — серьезно добавила она, — я все знаю о долге чести, долге, выплатить сполна который невозможно.

Увидев маленькую булочную, Николас увлек ее к витрине, где красовались только что выпеченные батоны хлеба и румяные кексы.

— Вы голодны? По-моему, только что поели.

— Мне бы хотелось знать, не привлекают ли наши персоны чьего-либо внимания.

Челеста следила за тем, как Николас поверх головы продавщицы, добродушной женщины средних лет с розовыми щечками, вглядывается в стекло витрины.

— Что вы там заметили? — спросила она.

— В данный момент меня волнует не то, что я заметил, а то, что я чувствую. Кто-то определенно взял нас под наблюдение.

Они пересекли мост и вышли на другую улицу.

— Значит, это все-таки началось, — сказала Челеста. — Что будем делать?

— Кто бы он там ни был, дадим ему возможность еще немного понаблюдать за нами.

— Зачем?

— Потому что, чем дольше он будет преследовать нас, тем больше у нас шансов разглядеть его. А именно это мне и нужно, — Николас схватил ее за руку. — Готовы взглянуть в глаза врагу?

Она слабо улыбнулась.

— В данных обстоятельствах только об этом и мечтаю.

— Отдохните, — бросил Лиллехаммер, выходя из кабины пилотов реактивного самолета ВВС США. В руке он держал несколько листков с только что полученным факсом, лицо светилось от возбуждения.

— Что-нибудь об изуродованной девушке? — спросил Кроукер, отставив чашку с кофе и закрепив ее специальным колпачком.

— Угадали, — Лиллехаммер потряс в воздухе своими листками. — У нее был мост. Два коренных зуба, вместо выпавших молочных, появиться не пожелали — дантисту пришлось потрудиться.

Лиллехаммер ухмыльнулся — паутинка бледных шрамов обозначилась в уголках рта. Темные облака за стеклами иллюминаторов то сходились, то вновь расходились и хлестали по обшивке самолета, подобно гигантскому конскому хвосту. Уходя от шторма все выше вверх, им даже пришлось глотнуть кислорода над центром Миннесоты, да и сейчас ощущались последствия турбулентности, несмотря на то, что самолет вышел из фронта грозы.

— Зубной врач постарался на славу — наши компьютеры моментально вычислили ее имя: Вирджиния Моррис. Она из тех, кого поставляло ему ФБР. Видимо, его чем-то не устраивал фэбээровский выбор, и он сделал свой.

Легкая тряска не мешала Кроукеру наблюдать за проносившимися над ними облаками.

— Следовательно, она вместе с ним нарушала правила ФПЗС?

— Похоже на то. Это его старая связь. Я разговаривал с федеральными судебными следователями, ведущими это дело, — у них нет информации, что она сотрудничала с его охранниками, — Лиллехаммер покачал головой. — ФПЗС я вычеркнул из числа подозреваемых. Доминик был всегда неисправимым бабником, его брюк не хватало на ту штуку, что была в них.

— Стало быть, он под носом ФПЗС таскал за собой любовницу до самой Миннесоты? Как ему это удалось?

Лиллехаммер пожал плечами.

— Он командовал легионами. Любой из его подчиненных мог оказаться предателем.

Кроукеру надоело разглядывать тучи за иллюминатором.

— Сомневаюсь. Я знаю этих парней. Они привыкли делать свое дело, им нет необходимости лезть в чужие отношения. Зачем брать на себя лишнюю ответственность?

— Есть какие-нибудь соображения?

— Относительно предателей из его внутреннего окружения?

— Разумеется, — вскинул голову Лиллехаммер, — а кто еще мог навести убийцу на след Доминика?

Кроукер покачал головой.

— Вам кажется, что душок исходит от Федеральной программы, я же придерживаюсь иного мнения. Гольдони убили в том доме. А как он там оказался? Его похитили? Сомневаюсь. Он был под постоянным наблюдением. Кроме того, если бы убийца был из внутреннего окружения, то он расправился бы с Гольдони на месте, а не где-то на окраинах Миннесоты. А не кажется ли вам, что он намеренно ускользнул от охранников, торопясь на какое-то рандеву? Пет ничего проще — сказал жене, дескать, пошел за туалетной бумагой или вдруг захотелось телячьей вырезки — и был таков.

— Я допускаю такую возможность, — Лиллехаммер был явно заинтересован. — Но каковы же мотивы его ухода?

— Видимо, какая-то встреча, как я уже сказал. Причем встреча с лицом, пользовавшимся его абсолютным доверием. — Николас взглянул на часы. — А не изменить ли нам план полета? Если мы, скажем, сядем не в Вашингтоне, а в Нью-Йорке, то каково будет наше расчетное время прибытия?

— Сейчас справлюсь у пилотов, — ответил Лиллехаммер, нажимая кнопку интеркома.

Проснувшись на огромных размеров кровати в токийском отела «Хилтон», Жюстина первым делом потянулась к мужчине, спавшему этой ночью подле нее. Однако рука ощутила лишь смятые простыни — сердце Жюстины оборвалось и на секунду ее залила привычная, как голод, тупая, свинцовая боль.

Приподняв голову с подушки, она услышала, как Рик мочится в уборной. Было что-то успокаивающее в этом истинно мужском звуке — плеске тугой струи, бьющей по фаянсу унитаза.

— Рик?

Голая фигура показалась в дверях ванной, Рик усмехался.

— Наконец-то проснулась? Прекрасно. Я намерен заказать завтрак.

Жюстина села на край кровати и потянулась. Она видела, какими жадными, затуманенными страстью глазами он смотрит на нее.

— А ты знаешь, какое влияние оказывает этот твой вид на мою индивидуальность?

Жюстина рассмеялась.

— Кажется, твоя индивидуальность приглашает тебя в постель.

Она раскрыла ему свои объятия, он наклонился и, выгнувшись, навис над своей возлюбленной. Глядя снизу вверх ему прямо в глаза, Жюстина спросила:

— А как же завтрак?

— Не знаю, как ты, а я уже не такой голодный, каким был до твоего пробуждения.

Потом, приняв душ и одевшись, они спустились в ресторан. Рик заказал яичницу с беконом, картофель, апельсиновый сок, кофе и тосты. Жюстина не смогла сдержать улыбки — он был до мозга костей американец. Восхищаясь им, проголодавшаяся Жюстина заявила, что будет есть то же самое.

Сок и кофе подали моментально. Рик предпочитал черный кофе. Добавляя в ее чашку сливки и сахар, он спросил:

— Если ты не передумала, то когда сможешь вернуться в Нью-Йорк?

Взглянув на Рика, Жюстина положила ладони на его руку.

— Я не передумала. Когда бы ты хотел, чтобы я вернулась?

— Сегодня же, — ответил Рик, прижимая ее руку к своим губам. — Я ждал слишком долго, чтобы еще продолжать ждать.

Жюстина улыбалась, захваченная его неистовым энтузиазмом.

— Хорошо. Но мне нужен день, чтобы собраться.

— Зачем? Разве здесь есть что-нибудь такое, в чем ты действительно нуждаешься... или хочешь... захватить с собой?

В этот момент подали заказ, и это дало ей некоторое время, чтобы осмыслить его слова. Рик попросил принести еще земляничного джема. Расправляясь с беконом, Жюстина наблюдала, как он намазывает тост маслом и джемом. Наконец она произнесла:

— Я подумала, и мне кажется, здесь нет таких вещей, без которых я не могла бы жить, — она подняла голову. — Я поняла, что ты задумал. Начать все сначала и абсолютно по-новому. — Жюстина доела бекон. — И кажется, мне твоя идея очень нравится.

— Потрясающе. — Он вытер губы. — Пойду и прямо сейчас забронирую места.

Она наблюдала за тем, как он проходит между столиков, расспрашивает метрдотеля, где находится телефон, и не могла оторвать взгляд от его лица. Жюстина представляла себя в Нью-Йорке, замужем за Риком, занимающейся своим прежним делом. Она чувствовала, как в ней начинают струиться жизнетворные соки, — подобного рода ощущений она не испытывала очень давно и не надеялась, что когда-либо испытает их вновь. Она страстно желала вернуться к работе, самоутвердиться, сделать что-нибудь сногсшибательное, проявить себя незаурядной личностью, дабы обрести прежнее самоуважение.

Ход ее мечтаний прервал подошедший официант. В руке он держал радиотелефон.

— Миссис Линнер, — доложил он. — Вас просят к телефону.

Жюстина так и застыла на месте ее охватил ужас — неужели Николасу удалось узнать, через Нанги, например, где она находится. Холодный кусок льда застрял где-то в желудке, не давая возможности вдохнуть.

— Миссис Линнер?

Она кивнула, выдавила подобие улыбки и взяла трубку.

— Слушаю.

— Жюстина, это Нанги.

— Доброе утро, — с облегчением поздоровалась она.

— Тебе уже лучше? Как прошла встреча с Милларом-сан?

— Лучше не придумаешь, — поблагодарила Жюстина. Ей было хорошо известно, какими близкими друзьями являются Нанги и Николас. Однако Нанги не был тандзяном, он не владел той особой энергией, позволяющей читать ее чувства и эмоции, тем более по телефону. — Всегда приятно встретиться со старинным другом, приехавшим из Штатов.

— Очень хорошо себе представляю, — согласился Нанги. — Токио — это сердце Японии, однако я частенько испытываю приступы тоски по дому, по тому месту, где родился. Это вполне естественно.

— Спасибо, Нанги-сан, за вашу заботу.

— Возможно, мы скоро увидимся, — в его голосе звучали грустные нотки. — Мне неизвестно, как долго будет отсутствовать Николас.

— Вы разговаривали с ним? — спросила Жюстина и сразу же пожалела об этом.

— А вы не звонили ему? — в свою очередь спросил Нанги. — Я просил Ито-сан оставить номер его телефона у портье в отеле.

Получала она какое-либо сообщение от этой ненавистной его помощницы или нет? Жюстина не могла вспомнить. Мысли отчаянно кружились в голове. Что бы такое соврать?

— Да, я взяла его номер. Несколько раз пыталась дозвониться, но безуспешно.

— Полагаю, в этом нет ничего удивительного. Мне тоже не удалось до него дозвониться. Будем пытаться еще.

— Да, конечно.

— Звоните мне в любое время, Жюстина-сан.

— Хорошо, Нанги-сан. Еще раз вас благодарю.

С огромным чувством облегчения она отключила связь. Ей вовсе не хотелось ему лгать, однако какой еще у нее был выбор? Положив трубку, Жюстина ощутила, что она вся мокрая от ее пота.

Вернулся Рик, радостная ухмылка освещала его лицо.

— Все улажено, — бросил он, усаживаясь напротив Жюстины. — Мы вылетаем сегодня вечером. Так что у нас достаточно времени, чтобы ты выступила в роли гида и показала своему туристу город.

— Нет, — возразила Жюстина. — Я до смерти устала от Токио. Мы поедем за город, там красиво. В любом случае мне необходимо пригнать машину к дому.

Некоторое время они ели молча, и Жюстина подумала, что давно еда не доставляла ей такого удовольствия.

За кофе и новой порцией тостов с земляничным джемом, заказанной Риком, они рассуждали о новой совместной жизни.

— Где бы ты хотела жить? — спросил Рик. — В Манхэттене или где-нибудь за городской чертой, например на Лонг-Айленде?

Жюстина задумалась.

— Исходя из того, что я слышала о нынешнем Манхэттене, скажу определенно — там я жить не хочу. — На секунду ее глава затуманились. — Но и Лонг-Айленд меня не прельщает.

Слишком много воспоминания о доме на Уэст-Бей Бридж, где они в свое время жили с Николасом.

— А как насчет Коннектикута?

— Прекрасная идея, — согласился Рик, пригубливая кофе. — Один из вице-президентов нашей фирмы живет в Дариене, там изумительные места. — Он усмехнулся, — К тому же не надо будет платить нью-йоркских муниципальных залогов.

— Но ведь ты не собираешься бросать свою квартиру? — Она вдруг вспомнила, что у Рика есть апартаменты на Пятой авеню.

Он отрицательно покачал головой.

— Разумеется, нет. По правде говоря, моя бывшая жена последнее время доводила меня этой квартирой до белого каления — она ей, видите ли, нужна. — Рик вытер губы. — Одному Богу известно, почему ей нравится жить на Манхэттене. В наши дни, чтобы там жить, нужно носить за поясом кольт 45-го калибра. — Он пожал плечами. — В любом случае это значительно облегчит мою жизнь. Я продам ей квартиру и получу изрядную сумму.

— Тебе не жаль расставаться со своим жильем?

Рик рассмеялся.

— Ты шутишь? Я не могу больше ждать. Как только мы прилетим домой, сразу же займемся поиском подходящего дома.

Эти добрые слова так подействовали на Жюстину, что она расплакалась. Домик в Дариене. Америка. Родина. О Боже! Даже не верится, что может быть так хорошо.

Взяв ее руки в свои, Рик перегнулся через стол и нежно поцеловал Жюстину в соленые от слез полуприкрытые веки.

— Твои страдания кончились, — шептал он. — Уверяю тебя в этом. — Их губы сомкнулись, и беззвучный плач Жюстины эхом отозвался у него в груди.

— Тона, — сказала Маргарита Гольдони, появляясь на пороге спальни, — эта сицилийская еда вовсе не еда, а morte[18].

Энтони де Камилло, новоиспеченный крестный отец семейства Гольдони, лежал обнаженный — если не принимать в расчет тоненькую полоску нейлоновых плавок — под гудящей кварцевой лампой. Белые защитные очки из пластмассы и причудливая игра света и тени делали его похожим на дешевого, штампованного из пластика божка — игрушку, которую ньюйоркцы любят цеплять к щиткам своих автомобилей; по крайней мере, так казалось Маргарите.

Раздался звонок таймера, и, как только лампа выключилась, Тони зашевелился на своем ложе. Он приподнялся, сел и снял очки. Уставившись на ее пышные формы, прикрытые облегающей ночной рубашкой, он почувствовал, как начинает твердеть его плоть.

— Удивительное дело, Маргарита, сейчас ты выглядишь лучше, чем десять лет назад. По-моему, я недавно говорил тебе об этом.

— До сегодняшнего дня у тебя не было на то оснований, — заметила Маргарита, приближаясь к нему. Она втирала какой-то увлажняющий крем собственного приготовления в кожу рук.

Тони хмыкнул, моментально отбросив всякие мысли о притворном примирении.

— Тебе ведь известно, что мой брат предупреждал меня: я еще пожалею, что женился не на сицилийке.

— Твой брат — идиот, — спокойно парировала Маргарита.

Тони моментально подался вперед.

— Эй, не смей трогать мою семью! Заткни свою поганую глотку!

— Извини, Тони. — Присев на кровать рядом с ним, она дожидалась, когда он наконец отойдет.

Маргарита испытывала раздвоение личности. Одна ее половинка отчаянно стремилась избавиться от наваждения, связанного с ее похищением, и реабилитировать себя в глазах мужа. Другая же — менее знакомая — часть ее "я" испытывала к нему непреодолимое отвращение, сродни тому, что переполняло ее в тот момент, когда он отправил ее с Франсиной в Вермонт.

— Мы оба прекрасно знаем, что у тебя трудности, — наконец проговорила она. — Семейство Леонфорте хочет распространить свое влияние на Восточное побережье и наложить лапу на единоличные владения Доминика.

— Если я и столкнулся с трудностями, то только из-за твоего долбанного братца, — гневно возразил он. — У него никогда не было доверенных consigliere[19]. Он никогда не доверял своим лейтенантам. Никогда не приближал их к своей персоне. У него был свой Совет. Сейчас же все его тайные рычаги, с помощью которых он управлял многими шишками в Вашингтоне, канули в Лету.

Тони размахивал руками, вычерчивая в воздухе какие-то замысловатые рисунки.

— Святая Мария свидетельница — сколько раз я просил его поделиться со мной этими секретами, во имя нашей же безопасности! Я говорил ему: "Если мне придется занять твое «место, то я должен знать все. Ты же связываешь меня по рукам и ногам».

Он покачал головой, одновременно с гневом и досадой.

— Клянусь, Маргарита, я любил его, как брата. Но он был чертовски упрям. Дом оставил меня в дурацком положении — я уже одурел от этой вони, которая привносится сюда долбанным ветром с Западного побережья от Дрянного Моллюска и всей его братии.

— У тебя есть я, — заметила Маргарита.

— Этот твой ненормальный братец раскрыл тебе все секреты! Гребаная баба! — Он снова замахал руками. — С меня достаточно — я уже насиделся на всех этих встречах с его приближенными, зная, что вы пляшете под одну дудку, и все мною сказанное навязано тобой. Сейчас я вынужден смириться с фактом. Дом выложил тебе все секреты.

Он встал с кровати и принялся одеваться — белая рубашка, темно-серые брюки.

— Пусть катятся все к чертовой матери, — Тони покачал головой. — Этот сукин сын Чезаре Леонфорте все-таки осуществил свою мечту. Он так желал смерти Дома, что, видимо, обращался с этой просьбой к Богу в своих воскресных молитвах. Но я этого так не оставлю. Мне известно — это он нанял того ублюдка, с которым, как ты считаешь, мы не в силах совладать. Я намереваюсь...

— Нам обоим прекрасно известно, что Чезаре тебя и в грош не ставит. Не обольщайся на тот счет, что ты стал главой клана.

Тони вдевал ремень в петли брюк и не сводил с жены взгляда.

— Послушай, детка. Я должен тебе кое-что сказать. Мне понятны твои переживания — особенно после того как фэбээровцы вывезли и спрятали где-то на одной из своих баз вдову и детей Дома. Разумеется, им было бы тяжело участвовать в похоронах, да и всем нам пришлось не сладко — делать вид, что в гробу, будь он проклят, который мы вчера предали земле, лежит действительно тело, а не какая-то его часть.

Маргарита ждала, упомянет ли он имя Роберта, даже заключила сама с собой пари, что этого не произойдет... и выиграла.

— Христос свидетель, после твоего Таинственного Турне в Никуда ты совершенно изменилась.

— Несомненно.

— Нет, — покачал головой Тони с отсутствующим видом итальянского бродяги. — Ты меня не поняла. Ты стала совершенно иной. Той Маргариты Гольдони, на которой я когда-то женился, кажется, уже больше не существует.

— У тебя чересчур разыгралось воображение, — сказала Маргарита, а у самой в ушах прозвучал знакомый голос: "Что же еще я тебе дал, Маргарита? Сейчас ты познала, что у тебя есть сила воли... сделать все, что пожелаешь.

Маргарита вздрогнула, но уже не столько от страха, сколько от неприязни к мужу.

— Ты так думаешь? Кажется, до этих событий тебе вполне хватало твоего бизнеса?

— Бизнес есть бизнес, Тони. И мой успех доказал, что у меня есть голова на плечах.

Тони фыркнул.

— Нет только печки, где выпекают булочки.

Из глаз Маргариты хлынула слезы.

— Подонок! Бьешь в больное место. Три выкидыша ради того, чтобы подарить тебе долгожданного сына. В чем здесь моя вина? Последний раз я была при смерти.

Тони покачал головой.

— Возможно, это связано с физиологией, — резюмировал он, — а возможно, и с психикой. Ведь ты никогда не хотела связывать себя детьми. Посмотри на нашу дочь. Разве она тебя остановила? Когда она была еще малышкой, ты хоть раз задумалась над тем, что ей нужно постоянное общение с матерью?

— А ты задумывался над тем, что отцу не мешало бы приходить домой вовремя и тоже заниматься ребенком?

— Это совершенно разные вещи, — вскричал Тони. — Я работал до рези в яйцах ради того, чтобы мы купили собственный дом и я не чувствовал бы себя должником твоего брата. И чем все это кончилось? Жизнью в его поместье, будь оно проклято, с дочерью, не знающей, как следует должным образом приветствовать отца.

— Нетрудно понять. Твой статус мужчины дает тебе основания игнорировать семью, не так ли?

— Этого бы разговора не было, — простонал он, — будь у меня жена, чувствующая ответственность перед собственным ребенком! И понимающая, что значит быть матерью!

— Боже Всемилостивый! Как я устала от тебя и твоих придирок.

Бросив на жену свирепый, в сицилийской манере взгляд. Тони буркнул:

— В таком случае убирайся вон.

Маргарита, уронив голову, расплакалась.

— Возьму да уйду.

— Долбанная кошелка, набитая дерьмом!

Маргарита побледнела и вскинула голову.

— Не смей со мной так разговаривать! В таком тоне ты не говоришь даже со своими прихвостнями!

— Потому что они мужчины, а не долбанные бабы!

Ее взметнувшуюся для пощечины руку Тони без труда отвел в сторону и больно припечатал Маргариту к стене. Очень больно. К этому ей было не привыкать.

Кипя от гнева, Тони начал вытаскивать из петель брючный ремень.

— Мне кажется, что необходимо довести все происходящее до логического конца. Слишком давно я не преподавал тебе уроков.

На последнем слове он осекся — направленный в живот ствол револьвера 45-го калибра успокоит любого.

— Вас, чертовых сицилийцев, можно угомонить только одним, — бросила Маргарита, поднимаясь с кровати.

— Маргарита!..

— Я умею им пользоваться: если ты считаешь иначе, то это будет твоя последняя ошибка.

Что она ощутила в тот момент? Ярость? Нет, подобного рода чувства приходили к ней и прежде, но она подавляла их в душе, загоняла их внутрь себя подобно тому, как загоняют джинна в бутылку. Что же теперь? Маргарита чувствовала неведомую доселе, наросшую над гневом и страхом стальную корку — силу воли, способную вырвать ее из водоворота кошмаров ее прежней жизни, и она цеплялась за это новое ощущение, как утопающий за соломинку.

Едва различимый голос нашептывал ей: «Я ведь так долго... как бы сказать?.. Жила в страхе. В страхе перед тобой. Страхе. Я боялась вымолвить слово. Ты бил меня, а я, закусив губу, молчала. Даже брату ничего не говорила. Все потому, что жила в страхе».

Маргарита вделала шаг вперед, и Тони попятился назад.

— Послушай, детка. Остынь. У тебя был жуткий стресс после смерти брата, а потом этот неизвестно кто...

— И ни единого доброго слова, когда я вернулась с дочерью на руках, ни намека на сочувствие. В твоих глазах была только ненависть. Тони. Ты думал... впрочем, нет, ты был уверен, что он изнасиловал меня. Ты смотрел на меня, как на вывалявшуюся в грязи. Потому что я была с ним. У тебя было такое выражение лица, о Господи, не знаю, как выразить словами, но во мне все застыло, и я чувствовала себя подобно...

— Детка...

Тони попытался приблизиться к ней, но Маргарита угрожающе повела стволом. Дистанция, разделявшая их, не давала возможности Тони применить мужскую силу. Кроме того, его пугал какой-то непонятный блеск в ее глазах.

— Маргарита, ты сказала свое слово. Почему бы не убрать теперь эту штуку... пока никто не пострадал.

— Нет, Тони. И довольно «деток», довольно издевательств и побоев. С этим покончено, раз и навсегда. Отныне будет новый порядок. У сегодняшней Маргариты хватит сил убить тебя. Я смогу нажать на курок — дай мне только повод, и мой палец не дрогнет. Вот так я изменилась — обрела силу... нет, вернее сказать, вернула ее себе. И, Бог мне в помощь, вновь стала уважать себя.

Тони облизал пересохшие губы, блеск его глаз от ствола револьвера отражался на ее лице.

— Давай поговорим нормально. Ты, видимо, не совсем понимаешь, что здесь произошло за последние несколько дней. Конечно, ты беспокоилась за ребенка. И это убийство Дома...

— Послушай, ублюдок, мне прекрасно известно, что здесь произошло — и с Домиником, и с Франсиной, и со мной. В неведении пребываешь лишь только ты.

— Я понимаю, что всех нас оскорбили. Мой дом... мою семью...

Маргарита приложила пальцы к виску, и ее глаза сверкнули:

— Теперь я все поняла. Плевать ты хотел на Франсину, моего брата и меня. Все упирается в тебя, долбанного ишака! Тебя заботит то, что он сделал с тобой.

Сказав это, Маргарита ощутила, что ее уста произносят не собственные слова, а слова покойного брата. Одна ее половинка не верила в это, другая же, как в волшебной сказке, перенеслась в воспоминания: вот он, Доминик, живой, приставил дуло пистолета ко лбу Рича Купера, ее делового партнера. Когда-то Маргарита хотела расширить компанию «Серениссима», ее собственное детище, и выйти на мировой косметический рынок, однако Рич посчитал это рискованным предприятием. Доминик полдня убеждал ее в необходимости этого шага, тот не желал ничего слушать, и тогда Доминик прибег к последнему аргументу. Позже, уже с подписанным контрактом во внутреннем кармане пиджака, он пояснил ей:

— Видишь ли, Маргарита, существует средство, которым можно убедить любого мужчину.

И вот сейчас, глядя на своего мужа, уважительно глядящего на револьвер в ее уверенной руке, она убеждалась в справедливости слов своего брата.

— Единственное, что нам необходимо, — сказал Николас, — так это зеркало.

— Зеркало? — переспросила Челеста, когда они выскочили на набережную.

— Да, именно. Место, где бы мы могли незамеченными наблюдать за нашим преследователем.

Челеста улыбнулась.

— Мне кажется, я знаю такое место.

Челеста подхватила его под руку и вывела на Понте-делла-Паглиа, Соломенный мост, где века назад разгружали солому, затем они оказались на мосту Вздохов, под которым узники дожей гнили и умирали в темницах. Затем, через sottoportego, арочный мост, они нырнули в подземный переход и вышли во двор с каменным храмом не совсем в венецианском стиле, окруженным вспомогательными постройками.

— Это женский монастырь Святого Захария, — пояснила Челеста, когда они миновали единственную калитку, ведущую к храму. — Эта обитель имеет давнюю историю, — продолжила Челеста. — Здешние сестры — так уж исторически повелось — вышивали церемониальные головные уборы для дожей.

Свернув направо, они почти бегом пересекли небольшую площадку и выскочили на скрюченную, подобно спине древней старухе, улочку.

— Начиная с девятого века Царствующие дожи совершали раз от раза сюда паломничества — отслужить вечерню.

Истертые ступеньки привели их вниз — там расстилался широкий настил. Справа — склады и свалки, слева — стальная ограда, а за ней канал с двумя крохотными каменными мостами.

— Именно поэтому храм выглядит как суперзащищенный средневековый замок, — продолжила Челеста. — Иного входа в храм или в монастырь найти невозможно.

Спускаясь вниз по настилу, они натолкнулись на оштукатуренное здание с табличкой на фронтоне: НАЧАЛЬНАЯ ШКОЛА АРМАНДО ДИАЗА.

Обернувшись назад, Челеста окинула взглядом пересеченный ими настил, и они вновь устремились вниз через ворота в ограде.

Пробежав сквозь зловонную подворотню, они очутились на заросшем травой дворе, окруженном с трех сторон кирпичными зданиями современной архитектуры. В воздухе звенел детский гомон.

Челеста провела его через площадку с детскими качелями и каруселями. Николас не поверил своим глазам, когда за безликим фасадом увидел заднюю стену собора Святого Захария.

Челеста втянула его под кирпичные своды. Там пахло гарью и мочой. Толкнув массивную деревянную дверь, они вошли в помещение бойлерной. В ноздри Николасу ударил запах речной воды. При их появлении, поблескивая крошечными глазками, с отвратительным шуршанием в стороны метнулись крысы.

Мерзкий звук отразился от древних стен, и Николасу почудилось, что они находятся в лабиринте каких-то катакомб.

Челеста подтвердила его невысказанную догадку.

— Дожи Венеции были одержимы параноидальным страхом, — пояснила она. — Полагаю, этот их страх был вызван обстоятельствами. Поэтому-то они и приказали вырыть здесь три тоннеля — для того чтобы без опаски входить и выходить из собора. Спустя столетия здесь с позволения монахинь была построена школа. Они не захотели расставаться с традицией.

Окружавший их полумрак казался живым: он был полон пылью веков и источал дух истории. Блеск волос Челесты, который видел перед собой Николас, представлялся ему отсветом лампы, освещавшим ему путь по коридору временя.

Тоннель заканчивался небольшой деревянной дверцей, обшитой металлическими скобами. Челеста постучала в нее условным стуком, и дверь перед ними моментально отворилась. Увлекая за собой Николаса, она проскользнула внутрь — створка за ними захлопнулась.

Во вспыхнувшем луче фонарика Николас успел заметить женщину в монашеском одеянии. Скороговоркой Челеста обменялась с ней парой фраз на венецианском наречии, так что, даже если бы Николас и расслышал их, он ничего не смог бы понять. Затем монахиня без слов сделала им знак следовать за нею. Они поднимались за ней по вытертым временем плитам ступенек.

— Где мы сейчас находимся?

Челеста повернулась к нему.

— Вам требовалось зеркало? Сейчас вы его получите. — Она сделала движение головой. — Вот оно, перед вами.

Она подвела его к забранному жалюзи окну, стекло которого было покрыто снаружи тончайшим слоем свинцовой амальгамы, дававшей возможность видеть только изнутри.

— Взгляните. Это площадка, где мы только что с вами были.

Николас посмотрел вниз и действительно увидел перед собой портал женского монастыря.

— Все венецианские политики страдали паранойей, — сказала Челеста. — Некоторые из первых дожей так никогда и не вернулись отсюда в свои палаццо — кинжал наемного убийцы подстерегал их у самых ворот храма. Венецианцы, когда они войдут в раж, могут быть удивительно кровожадны.

Загадочный город эта Венеция, подумал Николас, даже мрак здесь смешивается со светом. Продолжая глядеть в окно, он увидел внизу фигуру человека. Одет он был как всякий современный венецианец, за единственным исключением — на голове его красовалась широкополая старомодная шляпа, отбрасывавшая тень на лицо. Находясь наверху, Николас никак не мог рассмотреть его черты.

— Это и есть тот тип, что следил за нами? — спросила Челеста.

Пропустив мимо ушей ее вопрос, Николас продолжал наблюдать за мужчиной. Профессиональными движениями рук тот ощупывал двери и окна. Жесты были настолько естественными, что сторонний наблюдатель не смог бы ничего заподозрить.

— Да, это он. Убедитесь сами.

Они вновь спустились вниз по лестнице в помещение перед маленькой деревянной дверью. Положив руку на засов, Николас легонько толкнул створку. Наступило время пойти по следу охотника.

Проделав обратный путь по тоннелю, через школьный двор и подворотню, они вновь оказались за пределами монастыря.

Николас старался не упускать из виду фигуру мужчины, осторожно подвигавшегося где-то впереди по лабиринту улиц.

Этот парень знает свое дело, подумал Николас, слишком уж грамотно он использует каждую витрину, чтобы убедиться в отсутствии слежки. Сам же он едва не оплошал, в последний момент едва успев вместе с Челестой нырнуть за выступ стены.

Разгадав в этом типе профессионала, Николас почувствовал себя увереннее. Когда этот парень поймет, что охота не удалась, он постарается как можно быстрее вернуться к своему хозяину, чтобы доложить ему: добыча ускользнула. Значит, стоит поднапрячься — ведь в случае удачи они смогут выследить его.

Мужчина в шляпе вновь вывел их на площадь Святого Марка, заполненную туристами и детьми, кормившими ворковавших голубей.

Пройдя под аркой, располагавшейся справа от часовни Торредель-Оролоджио в северной части площади, неизвестный свернул в узкие и переполненные людьми улочки квартала Мерсерие. Когда-то в этом торговом районе города продавались только фантастических расцветок венецианские ткани, теперь же здесь по обеим сторонам улиц тянулась бесконечная вереница ресторанов и дорогих магазинов.

В отличие от ярко освещенной лучами солнца площади, здесь царил таинственный полумрак, как будто свет пробивался сюда через пелену времен. Но даже само время, казалось, было не властно над витринами, оформленными Джанфранко Ферри и Франко Занкано.

Незнакомец остановился у антикварного магазина и, вглядываясь в витрину, о чем-то заговорил с хозяйкой. Николас с трудом успел втолкнуть Челесту в салон известного модельера Роберто ди Каморино. Он предложил Челесте подобрать что-нибудь себе по вкусу из широчайшего выбора шерстяных тканей излюбленных венецианских цветов — от небесно-голубого до темно-зеленого, в то время как сам, стоя у углового окна, не спускал взгляда со входа в антикварную лавку.

— Он остановился, чтобы проверить, нет ли за ним слежки, — шепнул на ухо Челесте Николас. — Ловкости ему не занимать.

С шиком одетая продавщица вывалила перед Челестой ворох туалетов.

— Вы разглядели его? — спросила Челеста.

— Никак не удается рассмотреть его лицо, — ответил Николас, в то время как его спутница отошла от прилавка. — Мы все время видим его только со спины, а он использует каждую возможность, чтобы держаться в тени.

— А физиономию его неплохо было бы рассмотреть, — задумчиво продолжил Николас свою мысль.

Он сконцентрировал свою внутреннюю энергию, ощутив слабое биение кокоро — центра мироздания.

Неожиданный порыв ветра задрал полу пиджака незнакомца и сорвал с него шляпу, которая покатилась по тротуару.

Вот оно — его лицо! Смуглая кожа, восточные черты, но не типичного японца, а какого-то метиса, с примесью то ли бирманской, то ли кхмерской, то ли тибетской крови. Губы твердо сжаты, в углу рта родинка. Запоминающееся лицо, насколько Николас мог судить.

Механически, неосторожно наклонившись, человек поднял упавшую шляпу, на мгновение представ перед Николасом в своем подлинном облике: свившиеся в жгуты тренированные мышцы плеч и рук, всякое отсутствие жира, абсолютно невозмутимое лицо. Когда незнакомец вновь надел шляпу, Николас скомандовал:

— Пошли.

Они снова устремились за шляпой по хитросплетению венецианских улочек. В одном мосте незнакомец резко свернул налево. Добравшись до угла, Николас и Челеста увидели перед собой выложенный камнем дворик с бугенвиллями, а за ними — вход в ресторан. Стены, покрытые бархатом, напомнили чем-то интерьер вагона-ресторана. Левую сторону помещения занимала красного дерева стойка бара, справа же располагались три небольших банкетных зала.

— Здесь есть второй выход, — предупредила Челеста.

Пройдя по служебному проходу через весь ресторан, они вышли на другую улицу.

— Вон он, — сказал Николас, указывая направо.

Быстрым шагом они устремились вдоль узкой улочки.

— Дьявол! Он поперся в направлении Риальто, — воскликнула Челеста, — это не сулит нам ничего хорошего. Вокруг моста там всегда такие толпы народа, что он без всякого труда затеряется в них.

И действительно, через несколько минут они очутились на набережной, плавным изгибом подходящей к прославленному мосту, бывшему до XIX века единственным, переброшенным через Гранд-канал. Благодаря своему расположению, мост Риальто являлся средоточием торговой жизни города, а многообразие товаров и разноязыкая речь делали это место скорее похожим на восточный базар, а не на образчик европейской архитектуры.

Вновь впереди мелькнула шляпа, и Николас побежал вниз к по. Челеста держалась справа и сзади от него. Они выскочили к причалу как раз в тот момент, когда незнакомец уже ступал на imbarcadero[20], готовясь взойти на борт vaporello №1, берущего курс к Арсеналу.

Не обращая внимания на очередь, Николас и Челеста едва успели, не выпустив из поля зрения незнакомца, втиснуться в уже отдающий концы речной трамвай.

Они пристроились у борта, с тем чтобы у Николаса была возможность маневра в случае, если потребуется действовать мгновенно. Vaporetto прошел но курсу мимо Фондачо-дей-Тедесчи, огромного дворца, насчитывающего сто шестьдесят внутренних помещений: когда-то семейство Тедесчи использовало эту махину в качество склада товаров и своего рода гостиницы для заезжих купцов.

Катер держал направление на Волта-дел-Канал — излучину Гранд-канала. Здесь же, как бы командуя всей инфраструктурой Гранд-канала, располагались четыре Палаццо Мончениго — дворцы семейства, давшего Венеции семерых дожей. Челеста без умолку рассказывала Николасу об истории Венеции, изображая добросовестного экскурсовода, сопровождающего богатого туриста.

Не успел vaporetto толком пришвартоваться у пристани Сант-Анжело, как незнакомец уже соскочил на землю. Пробираясь сквозь толпу, Николас и Челеста бросились вдогонку. Пробегая мимо фасада еще какого-то дворца, Челеста бросила, что это здание построено в наиболее характерном для Венеции стиле, нежели другие дворцы.

Неизвестный быстрым шагом обогнул Палаццо Корнер-Спинелли и, спустившись по узенькой дорожке, вышел на другую улицу. Завидев небольшой старинный особнячок, он толкнул боковую дверь и исчез за нею.

На секунду Николас и Челеста замерли. Николас чувствовал волнение стоявшей в тени рядом с ним женщины. Каменный фасад особняка был отделан облицовочным кирпичом и мраморной крошкой, отчего здание имело богатый рубиновый оттенок, столь характерный для Венеции.

Наконец Николас подал знак, и они приблизились к двери. Приложив ухо к створке, он прислушался — тишина. Что ждет их там, внутри? Николас сделал глубокий вдох и открыл дверь.

Пройдя несколько шагов, они очутились на небольшой лужайке с цветущими розами и сучковатой плакучей ивой, чей ствол напоминал мраморную колонну. Из угла площадки за ними наблюдал лев из истринского камня.

Откуда-то сверху до Николаса донесся слабый звук. Подняв голову, он увидел открытую лоджию, мало отличающуюся от той, что была во Дворце Дожей. Боковая лестница с каменными ступеньками, отделанными веронским мрамором, вилась сквозь несколько помпезных арок в вычурном византийском стиле и выводила к piano nobile, который на изящных византийских колоннах, казалось, висел между небом и землей.

Они поднялись на лоджию. Пол был выложен причудливо чередующимися плитками темно-оранжевого и бледно-зеленого цвета опять же в явно византийской манере. Оштукатуренные поверхности стен были цвета сладкого картофеля с маслом. Полукругом располагались искусной работы тонкие колонны из темно-зеленого камня.

Николас и Челеста огляделись — казалось, они здесь одни.

Челеста стояла очень близко, и Николас почувствовал, как по ее телу прокатилась слабая волна дрожи. Они прошли в ту часть лоджии, где не было ни окон, ни дверей, — это не совсем вязалось с общим венецианско-византийским архитектурным стилем, характерным для подобного рода особняков. Лоджии следовало быть более открытой.

Николас и Челеста прошли по всей галерее. Слева, в проемах между резными колоннами, виднелась площадка с деревьями, ветви которых раскачивались под порывами усиливавшегося ветра. Небо заволокло облаками. Перламутровый свет заливал лоджию, предметы вне потока солнечных лучей перестали отбрасывать тень. Это не совсем устраивало Николаса, ибо затрудняло ориентировку.

Они свернули за угол. В просвете между виднеющимися вдали домишками струились воды излучины rio. Вода была темной, какой-то бездонно-серой; казалось, она всосала весь свет сегодняшнего утра и похоронила в своих глубинах. На канале протарахтел motoscafo, но вскоре звук мотора перестал быть слышен, и Николаса с Челестой вновь окружила тишина.

Продолжая свой обход, они подошли к массивной дубовой двери с бронзовыми скобами, покрытыми патиной ядовито-зеленого цвета. Эта дверь являла собой единственный проем в оштукатуренной стене, продолжающееся же отсутствие окон становилось все более странным.

Николас потянулся к дверной ручке, но Челеста перехватила его руку.

— Подождите, — убежденно прошептала она. — Я не хочу туда заходить!

— Придется, — отмахнулся Николас. — Мы должны узнать, кто нас преследует.

Слегка вздрагивая, она прижалась к нему.

— Здесь наверняка должен быть и другой вход. Мне страшно. Что нас ждет за этой дверью?

— Возьмите меня за руку.

Ее ладонь приютилась в его руке, и Николас, повернув ручку, открыл створку. Затаив дыхание, абсолютно бесшумно они впорхнули внутрь, прикрыв за собой дверь.

Глаза никак не могли привыкнуть к кромешной тьме, моментально окутавшей их. Кроме того, воздух был насыщен запахом гнили и каким-то терпким миазмом, происхождение которого Челеста никак не могла определить. Они сделали несколько шагов вперед, испытывая при этом усталость, будто отмахали добрый десяток миль. Ощущение пребывания в комнате — вообще пребывания где-то внутри закрытого помещения — начисто исчезло. Их как бы подхватил порыв ветра, бушующего над дикими и промерзшими прериями, и Николас с Челестой одновременно содрогнулись от подступившего к горлу судорожного приступа тошноты и головокружения.

Они слышали, а точное сказать, ощущали непонятное воздействие на барабанные перепонки, какую-то вибрацию, то усиливающуюся, то затихающую, но одновременно становящуюся более четкой.

Вскоре этот ритм несколько стабилизировался и пришел в определенное соответствие с пульсацией их сердечных мышц.

Челеста едва не задохнулась, сдерживая рвущийся из груди пронзительный крик.

В мутной пелене перед их глазами нависал арочный мост, казалось, сооруженный из костей, которые тускло отсвечивали в полумраке, а какие-то красные разводы на них навевали мысль, что с них только что содрали мясо.

Мост как бы пролегал между двумя полюсами тьмы и являлся связующим, звеном, единственно реальным, в этой аморфной и ужасающей пустоте.

Челеста, зажав зубами кулак, повернулась и двинулась к выходу, однако Николас успел в последний момент вернуть ее назад.

— Я знаю это место, — выдохнул он. — Или, по крайней мере, узнаю его.

— У меня раскалывается голова, — сказала Челеста. — Мне нечем дышать, будто мы под водой.

Николас стоял молча, концентрируя энергию. Какая-то освежающая волна прокатилась в сознании Челесты, и она испытала ощущение полярника, выползшего на белый солнечный свет после долгой и суровой зимы. Голова постепенно прояснялась. Челеста хотела спросить его, что же все-таки произошло, но Николас, увлекая ее за собой, бросился вперед, к ближней оконечности моста.

Ужасающий артефакт, мелькнула догадка у Челесты, но, несмотря на это, кости-то настоящие, человеческие.

Приблизившись к мостку, они увидели, что он крайне узок. Пробираться по нему придется след в след, и весьма осторожно, поскольку «поручни» являли собой ребра, концы которых были заточены подобно лезвию бритвы.

Казалось, начался дождь — по крайней мере откуда-то снаружи начал доноситься звук падающих капель, однако тот, реальный мир оказался вне досягаемости их ощущений, и они никак на это не среагировали.

— Где мы? — спросила Челеста. — Мы спим или это галлюцинации?

— Ни то и ни другое.

— Тогда, — Челеста покачала головой, — я отказываюсь верить в существование этого моста, построенного из костей.

— Он вполне реален, — возразил Николас, беря ее под руку. — И это не значит, что он не исчезнет в любой момент. Вы помните тот запах, когда мы вошли сюда? Это пары, выделяемые при нагревании неким грибом, Агарикус мускариус.

— Все понятно. Явная галлюцинация.

— Не совсем. Использование галлюциногенов неминуемо ведет к извращению, истинные чародеи никогда к ним не прибегают, их транс естествен и проистекает исключительно из глубины хорошо тренированной и организованной души. Здесь важна сила воли, а не наркотическое опьянение.

Придерживая Челесту, он ступил на зыбкий мосток.

— Пары этого гриба используются в неких ритуальных действах. Они концентрируют внеземную силу черного мага, вызывающего души умерших, кроме того, материализуют временно предметы, в реальной жизни еще существующие, но уже невидимые.

«Настил» моста был шириной всего в девять костей, наспех уложенных друг под друга, края же ребер просто вызывали какой-то панический страх — они как бы манили к себе, давая ощущение кого-то третьего, наблюдающего за ними, готового в любую секунду наколоть их, как бабочек, на эти жуткие заточки.

Необходимо отвлечь ее от этих кошмаров, подумал Николас. Она этого не вытерпит.

— Челеста, — мягко начал он. — Я не шутил, когда сказал о том, что представляю, где сейчас находимся. Волею судеб мы оказались на мосту Канфа — в центральной точке Мироздания, в месте, где соединяются небо и земля, где жизнь борется со смертью.

Челеста, не переставая слушать его пояснения, медленно и осторожно двигалась вслед за Николасом.

— На переходе Канфа время перестает существовать, по крайней мере, в нашем понимании. Секунды и минуты больше не отстукивают свой счет только вперед; время может переноситься в каком угодно направлении.

Пройдя еще одну ступеньку, Николас по ее тяжкому вздоху понял, что Челеста поскользнулась и напоролась случайно щекою на торчащую реберную кость.

Николас остановился и плотнее сжал ее руку в своей.

— Здесь время перестает подчиняться законам бытия, оно способно двигаться и в будущее и в прошлое, всякая сущность прерывается, окунувшись в его бездонные глубины.

Он, стремясь побыстрее преодолеть этот мост и пытаясь не увеличивать темпа шага, вел Челесту вперед. Когда же она обернулась, он едва нашел силы прошептать:

— Не смотрите вниз. Под нами бездна, по глубине равная суммарному росту сотни здоровенных парней. Эту пучину христиане называют преисподней, отцы же Тау-тау более древним названием.

Челеста не сводила глаз с его затылка.

— Неужели этот мост еще одно из таинств Тау-тау?

Эта ее фраза несколько ошарашила Николаса, откуда она знает о Тау-тау и его возможной принадлежности к тандзянам?

Он на секунду задумался, затем произнес:

— Да, но в весьма отдаленном смысле.

Снова пауза.

— Мост Канфа — это создание древнейших психонекроманов. Происхождение их неизвестно. Впрочем, значения это не имеет, поскольку они были кочевниками и странствовали по необъятным просторам пустыни Гоби и бескрайним заснеженным степям Сибири, взбирались на недоступные простому человеку вершины гор Тибета "и Бутана.

Сухие кости, лишенные плоти и сухожилий, трещали и ломались под их ногами.

— У них были скошенные назад лбы и прямые черные волосы — подобный тип лица можно встретить сейчас на севере Китая, в Камбодже, Лаосе, Бирме и в странах Полинезии. Но единственным отличительным знаком принадлежности к племени был вытатуированный голубым цветом полумесяц с внутренней стороны запястья левой руки.

Мост Канфа становился все уже, кости трещали все сильнее, примитивное сознание и память умерших, казалось, были готовы вселиться в их души.

— Название этого племени, после многочисленных переводов с одного языка на другой, в конечном итоге трансформировалось в имя одного человека — Мессулете, так же как Мафусаил сейчас фигурирует в Библии как олицетворение древнего мудреца.

Они подходили к верхушке моста, и продвигаться стало тяжелее, поскольку тот начал раскачиваться.

— Много веков спустя персидский мистик Заратустра[21] натолкнулся на сведения о Канфа и привнес их в свое учение. Согласно его догматам, верующие в него праведники пересекут мост и вознесутся волею хранителя душ на небеса.

— А неверующие? — спросила Челеста.

— Проход через мост, по Заратустре, — это испытание. Нечто вроде посвящения в веру. Символ борьбы за душу человека. Остальное легко домыслить самому. Нечестивцам не дано пройти этот мост. В центральном пролете их должен встретить демон из Ада и сбросить вниз.

Впереди что-то мелькнуло, и Челеста слабо вскрикнула.

На их пути выросла мужская фигура в маске — выпяченные, навыкате, глаза, надбровные дуги неандертальца и отвратительно искривленные в улыбке губы. Было в нем что-то от насекомоядного, вызывающее непроизвольный страх и брезгливость у всех нормальных людей. Рука Челесты напряглась в ладони Николаса. Он сжал ее сильнее, инстинктивно чувствуя, что, потеряв непосредственный контакт, они лишатся каких-либо шансов перебраться через мост Канфа.

По пульсации Тау-тау Николас, еще до того как они ступили на лестницу, ведущую к лоджии, был почти полностью уверен, что их ожидает. Это ни в коей мере не страшило его — наоборот, он был заинтригован и ему не терпелось разрешить эту загадку. В свое время, читая размышления мистиков об основах Канфа, он считал их доказательства относительно связи Канфа с Тау-тау или другими формами магии, известными по настоящий момент, не совсем убедительными. Секта в Мессулете была объектом пристального изучения адептов Тау-тау, однако сведения об этих древних магах были весьма расплывчаты и противоречивы.

Его заинтересовал также тот факт, каким образом это привидение — мост Канфа — появилось здесь, в Венеции. Загадочно и непостижимо. А не вспоминала ли Челеста скифов во время их той первой встречи в Кампиелло ди Сан-Болизарио? Ведь скифы тоже, еще до времен Заратустры, практиковали древние магические ритуалы Месалофа. Судя по ее словам, скифские племена были одними из основателей Венеции.

Николас взглянул на демона в маске:

— Я знаю, чего ты хочешь, — бросил он. — Но ты этого не получишь.

— Ты абсолютно ничего не знаешь, — донесся глухой и гулкий голос из прорези маски, символизирующей рот. В мрачной атмосфере особняка звук был настолько мерзок, что неприятные мурашки пробежали по коже Николаса и Челесты.

Николас начал концентрировать ментальную энергию, затем резко оборвал ее поток. Сработал инстинкт — он нащупал причину возникновения моста Канфа. Силы Аксхара, полученные им во время учебы у своего сенсея Тау-тау Канзацу — учителя и непримиримого врага, обреченного им же, Николасом, на неминуемую гибель, необходимо было запрятать поглубже. Как бы ему сейчас хотелось владеть Сюкэн, ощущать в себе обе полусферы Тау-тау — Аксхара и Кшира, ибо в этом случае он был бы лучше подготовлен к грозящим им смертельным опасностям.

Отпустив руку Челесты и пригнувшись, Николас ринулся на демона. Имитировав атаку справа, он провел стремительную атаку атеми — основной боевой прием в айкидо, удар ногой с разворотом и выпрямлением корпуса.

Демон ловко увернулся.

Николас провел еще один атеми, целясь правой ногой в пах. Как только незнакомец наклонился, чтобы парировать удар, Николас перенес вес тела и влепил ботинок во внутреннюю часть его колена. Одновременно локоть Николаса вписался в правую почку демона.

Теперь Николас оказался за спиной своего противника. Как только тот вновь повернулся к нему лицом, Николас попытался нанести удар прямой правой, но промахнулся, однако все же сумел затем достать противника еще одним атеми по незащищенным нижним ребрам.

Незнакомец сделал резкий выдох, и Николасу показалось, что его с головой окунули под воду. Легкие судорожно хватали воздух, казавшийся гуще ила. Барабанные перепонки вот-вот должны были разорваться.

Николас понял, что произошло. Адепт Тау-тау сконцентрировал психическую энергию, дав импульс мембране кокоро в центре мироздания. И именно колебания этой мембраны они «слышали», заходя в особняк, подспудно ощущали ту магическую силу, в результате действия которой и возник мост Канфа.

Все встало на свои места — не было никакого демона из Зороастрийского ада, был тандзян, последователь Тау-тау, которого, как правильно и предполагала Челеста, послали убить Оками.

И, что самое странное, он владел некоторыми тайными чарами Мессулете.

Николас ощущал непрерывный ритм биения Тау-тау, ритм, гипнотически действующий даже на него, однако он не хотел пока подключать собственную энергию, решив придерживаться методов физического воздействия на преследователя, одновременно с этим перекрывая каналы, через которые тот мог бы влиять на его психику.

Однако кроме Тау-тау сюда примешивалось еще нечто, и сквозь биение кокоро Николас явственно чувствовал присутствие какого-то паразита — растения, питающегося соками своего «хозяина», — видимо, древняя магия Мессулете и являет собой подобие ползучего, жиреющего организма, источающего мерзкий запах разложения.

Челеста в ужасе взглянула на вцепившихся друг в друга мужчин — мускулы, вскрики, пот, неимоверное напряжение сил. Она очнулась от оцепенения и бросилась на помощь Николасу. Приблизившись к ним, Челеста ощутила порыв холодного ветра, но не кожей, а сознанием. Отпрянув, она догадалась — это поединок не только физических, но и духовных сил.

Новый вихревой поток воздуха свалил ее с ног, и она упала на колени посреди моста. Вспышка холодного зеленого света ослепила ее, она вскрикнула, чувствуя, что тело перестает повиноваться, а душа вырывается из груди. Вновь что-то полыхнуло в мозгу, и Челеста потеряла сознание.

Над Токио, подобно фюзеляжу гигантского НЛО, нависал купол рассеянного света. Тени, бледные, как бы готовые исчезнуть по первому требованию, преследовали Жюстину и Рика Миллара, когда они выбирались из запруженного автомобилями центра города.

Но, видимо, не только тени преследовали их. В то время как Рик распространялся о взаимоотношениях между старшим и младшим персоналом в компании и о том, как они изменятся с ее приходом, Жюстина в зеркальце заднего обзора наблюдала за невзрачной «тойотой», неотступно державшейся за ними, пропустив вперед три машины.

Особых причин для волнения не было — пусть даже и заприметила она ее довольно давно на одном из бесчисленных перекрестков Токио — вполне не исключено, что их маршруты просто совпадают.

И тем не менее что-то в этой белой «тойоте» ее настораживало. Не паранойя ли это? Но что может питать этот страх? Явно не обостренное чувство вины. Только прошлое. Нет ничего удивительного в том, что разыгрались нервы, рассуждала про себя Жюстина, не отрывая взгляда от белой «тойоты». Вынужденная общаться с такими опасными людьми, с которыми имел дело Ник, я бы вполне могла нанять постоянного телохранителя. Впрочем, Николас и сам несколько раз затрагивал эту тему. Естественно, она отказалась. Не было никакого желания находиться под чьим-то неусыпным, к тому же чужим, оком. Тем не менее, бывая в Токио, Жюстина не забывала время от времени оглядываться по сторонам; может быть, в этом причина того, что ей так не нравится белая «тойота»?

Не совсем уверенно, но все же выдерживая правильное направление, переезжая с автострады на автостраду, они приближались к ее загородному дому, где должны были оставить машину и дожидаться такси, чтобы ехать в аэропорт, — о такси Жюстина позаботилась еще в отеле.

Она вновь взглянула в зеркальце заднего обзора, однако в рассеянном солнечном свете лицо водителя за ветровым стеклом разглядеть было невозможно.

— Что-то случилось, милая? — спросил Рик, видя, что выражение сосредоточенности на ее лице сменяется маской явной озабоченности.

— Возможно, все в порядке, — ответила Жюстина, перестраиваясь в крайний правый ряд и резко вдавливая педаль газа.

Секундой позже она увидела, как из-за черного «БМВ» выскочила «тойота» и тоже увеличила скорость.

— Не хочу раньше времени поднимать тревогу, — добавила Жюстина, — но, не исключено, что кто-то нас преследует.

— Что? — Рик повернул голову назад. — Кто?

— Видишь ту белую «тойоту»? Она следует за нами от самого центра Токио. Я в этом уверена.

Рик посмотрел на «тойоту», повернулся к Жюстине и, оправив пиджак, спросил:

— Но это же абсурд; кому понадобилось нас преследовать?

— Не знаю. Возможно, это имеет какое-нибудь отношение к тому, чем Ник занимается в Венеции. Он всегда являлся предвестником беды.

Рик фыркнул.

— Мне кажется, у тебя просто разыгралось воображение, и, чтобы успокоить тебя, предлагаю проверить твою теорию. У следующего светофора поверни направо. Посмотрим за поведением этой «тойоты».

Жюстина кивнула, однако не успела вовремя перестроиться в нужный ряд.

— Что ты делаешь? — воскликнул Рик. — Разве можно на такой скорости... мы же перевернемся... Господи Иисусе!

Не пытаясь притормозить, Жюстина выскочила на соседний ряд, проскрежетав задним крылом по бамперу огромного грузовика. В крайнем левом ряду совсем перед поворотом едва тащился седан «ниссан». Жюстина успела обогнать его, ударила по тормозам, и их автомобиль на скорости, вдвое превышающей позволенную, оставляя за собой дымный шлейф паленой резины, все-таки сумел вписаться в поворот.

Машину несколько занесло, но Жюстина выровняла ее, сбавила скорость, и они покатили по тихой автостраде.

— Ну, ты заметил, пошла за нами «тойота» или нет?

— Ты шутишь? — На лице Рика появилось подобие улыбки. — Я был слишком поглощен размышлениями о том, сработает мой мочевой пузырь или нет.

Рик обернулся. Жюстина в этот момент как раз поворачивала вправо, и он убедился, что на дороге позади них машин нет.

— Чисто, — сказал Рик, целуя Жюстину в щеку. — Но, Бог свидетель, все это можно было проделать с нужного ряда и на нормальной скорости.

— О нет! — Жюстина откинулась на спинку сиденья.

— Что с тобой?

Рик заметил, что она вновь уставилась в зеркальце, и, бросив взгляд назад, увидел знакомый силуэт белой «тойоты».

— Та же самая?

Жюстина мрачно кивнула.

— Что же сейчас ты думаешь о моей теории?

— Стоит подумать, как мы сможем оторваться.

Жюстина вновь кивнула.

— Мы сейчас находимся вблизи дома, а этот район я знаю лучше любого японца. Если мы, выходя на подъездную дорогу, окажемся вне поля зрения этого типа, то я оставлю его в дураках.

Скрип покрышек об асфальт, и новый поворот налево — автомобиль на опасной скорости промчался сквозь очередной перекресток, визг тормозов — и новый поворот налево. Рик понял, что она ведет машину по кругу, фиксируя положение «тойоты», пытаясь выйти ей в хвост к лишить возможности преследования.

После шестого круга у Рика начала кружиться голова. «Тойоты» в зоне видимости не было, и он как-то невзначай подумал, что часть се вины за измену мужу легла и на его плечи.

— Выходим на нужную нам дорогу, — бросила Жюстина. — Как там белая «тойота»?

— Чисто, — ответил Рик.

Сейчас его волновал вопрос иного рода. Она, вне всяких сомнений, великолепно ведет машину, но ведь ей приходится одновременно концентрироваться на нескольких вещах сразу: следить за дорогой, за нужным поворотом и за белой «тойотой». К тому же наверняка думает о Николасе.

— Сбрось скорость, — попросил он. — «Тойота» исчезла, будто ее и в помине не было.

— Нет. Мы уже на дороге. Я должна быть уверена, что мы оторвались от погони.

Дорога была узкой и извилистой. По краям ее окружала живая изгородь из огромных криптомерий Ёсино и других вечнозеленых деревьев. Никаких разграничительных линий, естественно, не было. У Рика было такое ощущение, что он очутился в гигантском лабиринте. Ему стало понятно, почему Жюстина чувствовала себя здесь в безопасности. После стали и бетона гигантского Токио это местечко могло показаться Эдемом.

Не дорога, а американские горки. Многие домовладельцы даже крепили к стволам деревьев выпуклые круглые зеркала, чтобы водители могли видеть за поворотом впереди идущий транспорт.

От бесконечных поворотов у Рика начало мельтешить в глазах.

— Жюстина, именем Господа, прошу тебя, сбавь скорость!

Жюстина, не отрываясь, вглядывалась в зеркальце заднего обзора; у нее было такое выражение лица, что, казалось, их преследует сама ярость богов.

— Еще немного, пока я не буду уверена в полной безопасности.

Они свернули в очередной совсем узкий переулок, и Рик пережил момент сродни тому, что он испытал, первый раз прыгая с парашютом. Зияющая пустота и летящая на тебя земля.

Он услышал глухой рык дизельного двигателя гигантского скрепера еще до того, как мозг среагировал на увиденное. Громко вскрикнув, Рик перехватил руль у Жюстины, все внимание которой было сосредоточено на их преследователе.

Ревущая машина неумолимо приближалась к ним, и Жюстина, взвизгнув, ударила по тормозам. Тишину дня разорвал надсадный гудок скрепера, и было в этом гудке что-то напоминавшее погребальную мелодию.

Рик перевалился на водительское сиденье, судорожно вцепившись в руль, но в этот момент расстояние до скрепера было менее двух футов.

О чем думают люди, заключенные в оболочку подобного бесконечного мгновения? В сознании Жюстины образовалась пустота. Она успела заметить краешек голубого неба и светящееся, непонятное пятно на капоте кроваво-красного скрепера. В этом светящемся оконце как бы уместилось все се существование, как будто его вовсе и не было — так, облачко пара из уст Господа Бога.

Два фута, сотая доля секунды — и вся жизнь. Автомобиль буквально сплющило от столкновения со стальным навесным оборудованием скрепера. Корпус хрустнул, как спичечный коробок, — осколки ветрового стекла, обломки двигателя и приборного щитка, подобно Джаггернауту, влетели в салон.

То, что осталось от автомобиля, напоминало тело несчастного матадора, подброшенного рогами быка и еще парящего в воздухе. От жуткого удара сломались две ветхие криптомерии и усыпали покореженный остов. Постепенно зеленый покров начал влажнеть от вытекающего из бака, как кровь из артерии, бензина.

Ошеломленный водитель скрепера, почувствовав запах бензина, выскочил из кабины и со всех ног понесся прочь. Но и этим он не спасся от взрывной волны — она свалила его с ног и отбросила к дереву, ствол которого был изувечен то ли в результате столкновения, то ли той же взрывной волной. Привалившись к нему спиной, водитель в полуобморочном состоянии наблюдал за тем, как огненный шар охватывает автомобиль, голубое небо и его собственное сознание.

Тысяча и одна ночь Вьетнам, осень, 1971

Научная фантастика — название этого литературного жанра прочно прилипло к войскам специального назначения Вооруженных сил США во Вьетнаме[22]. И эта шутка имела под собой основания: парни из спецназа выполняли всю ту грязную работу, о которой никто не желал даже говорить, сведения об их операциях не публиковались даже в еженедельных разведывательных сводках, рассылаемых по спискам в специальный отдел Пентагона, ведающий странами Юго-Восточной Азии, и в главный штаб американских войск, расквартированных во Вьетнаме. Занимались они НБО — такое сокращение закрепилось за их действиями среди армейских солдат и офицеров — необычные боевые операции, то есть действия с применением специальных видов оружия и техники.

Но даже и среди подобного рода головорезов До Дук являл собой исключение из правил. Официально он состоял в чине главного сержанта ВСРВ — Вооруженных сил Республики Вьетнам — и проходил службу в 3-м диверсионно-разведывательном отряде, где получил отличную практику как в молниеносных поисковых, так и в диверсионных операциях. Его усердие не осталось без внимания — и он, естественно, попал в поле зрения «Научной фантастики».

В ряды ВСРВ он вступил в шестнадцать лет, скрыв свой истинный возраст и смешанное национальное происхождение. Проще было сказаться чистокровным вьетнамцем, поэтому До Дук придумал себе другую фамилию. Проверять было некогда. Южный Вьетнам боролся за свое существование — нужны были солдаты, а не бумажки.

Чин главного сержанта являлся высшим неофицерским званием. По отношению к подчиненным он, несомненно, являлся старшим, однако в душе не испытывал абсолютно никакого удовольствия от этого превосходства.

В этой кровавой мясорубке выковывались новые черты его характера. Он не находил в войне чего-либо из ряда вон выходящего. Все вполне банально — мужчин посылают убивать себе подобных, а в перерывах между акциями, что же... женщины должны выживших ублажать в постели.

Нет ничего удивительного в том, что в этой адской атмосфере человеческое существование утратило всякую ценность. Жизнь свелась к предметам потребления: хочешь — покупай, не хочешь — продавай, нужно — оставляй, не нужно — выбрасывай. Здесь сердца затвердевали настолько быстро, что чье-то жалкое существование перестало стоить даже выеденного яйца.

Джунгли Вьетнама имеют удивительное свойство лишать человека всего человеческого, и среди всех ужасов, подстерегающих любого, оказавшегося там, постепенно утрачивается ощущение цивилизации и, подобно обнаженным нервам, начинает выползать наружу пакость и дрянь, скопившаяся в душах людей за всю их многовековую историю. Исчезает само понятие Добра, и в конечном счете человек начинает сомневаться: гуманность — это реальность или миф? Поэтому неудивительно, что любимой песней До Дука стал шлягер «Роллинг стоунз» «Симпатия к дьяволу».

Подобного рода размышления иногда сменялись полудремотным состоянием, и перед глазами возникало лицо командира, всегда требовавшего двигаться только вперед. А это означало продолжение новых стычек: неизведанные тропы в джунглях, где можно оступиться и лишиться ног либо заполучить из самострела в спину заточенную и отравленную нервно-паралитическим ядом стрелу. Солдаты в подразделении До Дука неоднократно жаловались ему, что эти стрелы преследуют их в ночных кошмарах.

И тем не менее рейды продолжались, и те же солдаты снова без особого страха забирались в джунгли — даже добровольно.

А что их ждало в перерывах между операциями? Их вопросами отдыха ведал командир. Можно было заняться сексом, но это надоедало, да и не всегда находился подходящий контингент; наркотики тоже давали какое-то временное успокоение, однако До Дуку требовалось большее... значительно большее.

И как раз в этот момент он натолкнулся на парня — странный случай даже в те странные дни его жизни.

Все началось с того, что в его подразделение определили капрала по имени Рок. Будучи рядовым усиленного взвода, входящего в Большую Смертельную — такое название получила 1-я пехотная дивизия, части которой первой вошли во Вьетнам, и он одним из первых ворвался на позицию вьетконговцев. За этот поступок получил звание капрала вне очереди. Он сжег сразу пятерых, прежде чем нарвался на пулю, угодившую ему в руку. Брошенная им граната позволила ему убежать. Таким вот образом он и удостоился повышения и личного знакомства с командующим.

Но все это произошло до знакомства с До Дуком, до того, как Рок лично попросил перевести его в подразделение До Дука. Мотивировалось это стремлением чаще принимать участие в боевых операциях подразделений «Научной фантастики».

Парни из подразделений «Научной фантастики» еще называли себя «оборотнями». Они одевались, как простые крестьяне, следовали всем их обычаям, даже в еде, — их практически невозможно было отличить от обычных жителей севера. «Оборотни» являли собой отряд полуфанатиков, способный выполнять задачи, на которые не решилась бы группа самых тренированных рейнджеров. Деяний «оборотней», знай о них президент — До Дук был в этом уверен, — не вытерпел бы даже он.

Кем был отдан приказ о формировании подобного рода подразделений, До Дук не сумел выяснить, командовал же всей этой частью «оборотней» суровый полковник по имени Бад Пауэлл, родом откуда-то из центральных штатов. В 60-х он занимал должность профессора в одном из колледжей, потом ему, видимо, вся эта преподавательская рутина и необходимость выслушивать чьи-то замечания надоела, и он предпочел военную стезю. В нем было трудно распознать бывшего учителя, впрочем, может быть, именно навыки психолога позволяли ему умело и без особого труда, какими-то хитроумными подходами, влезать в души новобранцев и бросать их добровольно в бойню. Недаром за ним закрепилась кличка Бауэл[23]. Именно Бауэл впервые свел До Дука с этим кисло-сладким Роком.

— Ты должен будешь раскусить этого парня, — шепнул Бауэл до начала операции. — Мне нужно знать, что он за птица. Я слышал, он в совершенстве владеет М-72, полагаю, тебе известен этот РПГ, ручной противотанковый гранатомет, разносящий вдребезги укрепленные сооружения вьетконговцев.

— Вроде парень-то свой.

Бауэл ухмыльнулся.

— Мне тоже так кажется. Вот и пройдитесь рейдом, чтобы не было сомнений.

Им двоим поручалось уничтожить патрульный отряд «вампиров», входящих в состав НФОЮВ — Национального фронта освобождения Южного Вьетнама, которые рыскали по ночам и вырезали спящих американских солдат. Подобные методы ведения войны в Пентагоне считались «нетерпимыми». Так говорил Бауэл, а ему можно было верить — связь с соответствующим отделом министерства обороны у него была отлажена.

Пентагон распорядился прекратить устрашающие акции, поскольку психологический эффект от них был адекватен соответствующей реакции с противоборствующей стороны.

Тем не менее, Бауэл приказывал им не просто ликвидировать патруль.

— Я хочу, чтобы вы ликвидировали их наглядно, в назидание другим. А как вы это сделаете, мне безразлично, сами решайте.

— Существуют ли какие-нибудь границы, в пределах которых мы должны действовать? — спросил Рок.

Бауэл повернулся к ним спиной и буркнул:

— Сынок, я не понимаю, о каком долбанном дерьме ты говоришь?

Вот так началась охота на «вампиров».

— Действительно ли Бауэл имел в виду то, что сказал? — спросил Рок после того, как они в серебристом свете луны вышли из расположения лагеря.

— Он всегда имеет в виду то, что говорит, — ответил До Дук. — И одновременно с этим — то, что не говорит.

Рок ухмыльнулся.

— Я смотрю, вы, парни, ведете здесь совсем иную войну, и, кажется, она должна мне понравиться.

Когда они углубились в джунгли, До Дук тихо сказал:

— Я не хочу тратить пули на этих ублюдков, понял меня?

— Успокойся, — ответил Рок. — У меня у самого в башке вертится тысяча и один способ, как лучше разделаться с ними без стрельбы.

Чередуясь — два часа сна, два часа бодрствования, они заночевали в джунглях.

«Вампиров» они засекли примерно за час до рассвета — четырех вьетконговцев, возвращавшихся после ночного патрулирования.

На временной базе отдыхала смена — еще четверо. Всех восьмерых До Дук с Роком ликвидировали без единого выстрела. Повесив их за ноги, они затем ножами распороли их тела от подбородка до низа живота — пусть другие полюбуются на силу людской ненависти и извращенность человеческой натуры, на разрушительное, но реальное воздействие войны на саму идею гуманности, вне зависимости от воюющих сторон.

Рок продемонстрировал абсолютное бесстрашие. Можно было даже подумать, что он просто равнодушен к собственной жизни. Как бы не так! Вскоре До Дук убедился — Рок схватывает все на лету, владеет уверенными навыками мгновенно оценивать обстановку и принимать тактически грамотные решения.

Правда же заключалась в том, что Рок был подобен огромному таракану — обитателю квартир в больших городах, готовому месяц существовать на протеине лишь раз укушенного им человека. Рок питался страхом. Убийства — основной фактор, мотивирующий действия «оборотней», он воспринимал как нечто само собой разумеющееся, просто не придавал этому никакого значения.

После рейда требовалась разрядка. Чтобы не тронуться умом или, по крайней мере, не слишком часто вспоминать о содеянном. Алкоголь успокаивал — двое суток беспробудного пьянства. Выход же из скотского состояния требовал новой операции.

До Дук развлекался с сухощавой вьетнамкой, которой на вид не было и четырнадцати лет. Он гладил ее иссиня-черные волосы и так нежно ласкал своими огрубевшими ладонями ее бархатистую кожу, что та, в знак благодарности, приподнявшись с циновки, все глубже запускала свой язык ему в рот.

Из соседней комнаты, где отдыхал со своей подружкой Рок, донесся какой-то странный шум.

"Это чарли[24]", — подумал До Дук и, схватив своё десантный нож, выскочил из двери.

От увиденного у него застыла кровь в жилах. Девушка Рока лежала, туго перетянутая гибким шпагатом, из-под веревок бесстыдно выпирала ее плоть. Тут и там на теле виднелись кровавые подтеки.

Прямо перед ней стоял Рок, обнаженный, с бамбуковой тростью в руке. Между ног алым светом сияла его мужская сила.

Наблюдая за происходящим, за тем, как он охаживает ее этой тростью, До Дук испытал чувство сродни тому, что испытывал в джунглях. Он стоял очень тихо — сквозь хлесткие звуки ударов бамбука о живую плоть ощущал даже биение собственного сердца.

— В чем дело? — раздался за спиной До Дука голос его девушки.

— Посмотри на эту кровь.

— Ну и что? Обычное явление.

С этими словами вьетнамка обхватила его за бедра.

— О... Твоя пушка готова к бою. Чего же ты ждешь? Пойдем. Самое время потрахаться.

Девушка повисла на плече До Дука, и он бросил последний взгляд на Рока и его окровавленную подругу — было в этой сцене что-то от древних, но сохранившихся по сей день, покрытых пылью веков загадочных фресок. Сознание резанула какая-то боль, как от тяжелой, но давно забытой раны.

Пройдет много лет, а До Дук будет вспоминать эту жуткую сцену, ощущать запах крови и слышать последнюю фразу той девочки: «Самое время потрахаться».

Через двое суток их группу из основного лагеря перебросили в район боевых действий — пять часов на транспортном самолете — и вновь пот, пыль, грязь и бесконечные рисовые поля.

Шесть человек: До Дук, Рок, чернокожий, весь в татуировках гигант по имени Риггс, молодой подрывник и локаторщик Дональдсон, то и дело мусоливший комикс «Доктор Стрэйндж — профессор магии», выше которого его интеллектуальный уровень не поднимался, и двое солдат из ополчения — парней, прошедших специальную подготовку в «Научной фантастике». Вербовали этот контингент из местных племен, хорошо ориентирующихся в джунглях. Эти же двое были ярыми антикоммунистами из племен нунги, знавшими всю эту местность вдоль и поперек. Они принадлежали к племени, кочующему по высокогорным районам Северного Вьетнама, люди из него часто использовались «Научной фантастикой» в качестве проводников и разведчиков.

Эти худющие, с запавшими глазами нунги напоминали До Дуку жалких недочеловеков — обитателей Острова доктора Моро[25], но их помощь была необходима для того, чтобы успешнее срывать разрушающие страну эксперименты коммунистов. Он плохо был знаком с ними, однако понимал: вырванные из привычной среды, они были не менее беспомощны, чем большинство американцев. Нунги вызывали в нем чувство жалости.

До Дук пилотировал десантно-транспортный самолет У-8Ф «Семинол» со снятым с него вооружением, но снабженный бортовой радиолокационной станцией кругового обзора. Никто не знал, где Бауэлу удалось раздобыть этот борт.

Перед вылетом у До Дука состоялся разговор с полковником, и До Дук выразил недоумение: почему их отправляют на транспорте, а не на хорошо вооруженном боевом самолете. Бауэл несколько прояснил причину.

— Это будет Божественная миссия.

Такая шутка была расхожей среди «оборотней». Означала она то, что миссии вроде как бы и не будет.

— Я не хочу, чтобы эти занюханные ковбои из аэромобильных войск сунули носы в наши дела, дошло?

— Вполне.

Бауэл покосился на До Дука.

— Что мне в тебе нравится, До Дук, так это то, что ты всегда знаешь, когда наступает время потрудиться на Дядюшку Сэма.

Полковник вынул изо рта окурок сигары, который мусолил уже несколько месяцев. Окурок вот-вот должен был рассыпаться, однако Бауэл с завидным постоянством продолжал его жевать.

— Хорошо, — заключил он. — Однако, помимо того что это Божественная миссия, она может оказаться чертовски трудной. Речь идет о судьбе одного человека. Официально он числится пропавшим без вести. Его либо убили, либо он попал в плен к чарли — точно нам это неизвестно.

Бауэл вновь принялся за свой мерзкий окурок, ожидая вопросов. Когда же их не последовало, он продолжил:

— Что бы там ни произошло, но я чувствую: нам придется покопаться в изрядной куче дерьма.

— Нам не привыкать. Справлялись и с более трудными задачами.

— Да? Подожди, пока не приземлишься. Тебе придется садиться в мертвой зоне.

Это, действительно, очень плохо. Мертвая зона — это пространство, где невозможно вести прикрывающий огонь и осуществлять круговое наблюдение. Судя по наличию в составе группы нунги, рассудил До Дук, это будет где-то в Северном Вьетнаме.

— Имя этого пропавшего Майкл Леонфорте, — Баул сделал паузу, как будто был уверен, что последует реакция со стороны До Дука.

Реакции вновь не последовало, и Бауэл добавил:

— У этого парня особый взгляд на жизнь. Он ветеран дивизии «Айви» («Плющ»), 4-й пехотной дивизии. Это солдат до мозга костей, отмечен многими благодарностями, однако, тем не менее, дважды оказывался в тюряге Лонг Бинь: первый раз за то, что избил местного мирного жителя до состояния комы, а второй раз за то, что всадил нож в девушку, уверенный в ее принадлежности к вьетконговцам.

— Это подтвердилось?

Рот Бауэла скривился в улыбке.

— Хотели выяснить, но только к тому времени девушка уже окоченела.

— Интересный тип, этот Мик. А как ему удавалось выбираться из тюрьмы?

— Он был не последней фигурой в Пентагоне, там в нем были заинтересованы. Его назначили командиром специального подразделения, и их группу забросили в тыл врага — куда, скоро сам выяснишь. Пять дней с ними поддерживался прямой радиоконтакт, затем связь прервалась, и все попытки вновь ее установить оказались бесполезными.

Бауэл опустил глаза на глянцевый лист бумаги с грифом «Особой важности».

— С тех пор минуло примерно три месяца. После того как было сообщено о том, что он пропал без вести, ошалевшие деятели из Пентагона разродились дерьмовой директивой, где предусматривались мероприятия по его розыску, было усилено тщательное наблюдение за действиями противника в определенных секторах. Они мобилизовали целую долбанную дивизию — вот так-то.

— Только ради того, чтобы найти одного Майкла Леонфорте?

Бауэл хмыкнул и протянул До Дуку черно-белую фотографию. Со снимка на него смотрел приятной наружности молодой лейтенант с несколько удлиненным лицом и застывшим взглядом широко открытых черных глаз — в этом хмуром взгляде было что-то напоминавшее бездонные глубины Гранд-Каньона. Даже по фотографии До Дук сумел ощутить энергию, исходящую от этого лица.

— Не слабая внешность.

— Именно, — Бауэл забрал снимок. — Дает представление о молодом Мике.

— Но у него наверняка должны быть покровители в Пентагоне, — заметил До Дук. — Почему они не послали специальную группу на его поиски?

— Это тоже было сделано, — хмуро буркнул Бауэл. — Группа не вернулась. Исчезла, как и группа Мика.

До Дук некоторое время прокручивал в уме все то, что сказал полковник.

— А почему в Пентагоне так обтрухались, когда узнали о его исчезновении? У него, что, был доступ к секретной разведывательной информации?

— Возможно. А возможно, он был им нужен для выполнения еще каких-нибудь заданий, и они делали на него ставку.

Голос Бауэла звучал абсолютно беспристрастно.

— Не исключено также, — после некоторой паузы добавил он, — вся эта ретивость каким-то образом связана с тем, что Мик является сыном Фрэнка Леонфорте, всесильного босса долбанной мафии.

Несколько секунд До Дук молчал. У этого парня особый взгляд на жизнь. До Дук разглядывал ухмыляющегося Баула и прикидывал, что еще известно полковнику о Мике Леонфорте, о чем тот умалчивает.

— Что делать после того, как мы выйдем на этого мудозвона?

— Если он окажется мертвым, то вы приволочете его труп. Если же он жив, то вам надлежит вырвать его из вражеского окружения и...

— Господи Иисусе, сэр!

— Именно в этих выражениях, сынок, мне самому были даны указания, я всего-навсего цитирую. Хочу быть точен в передаче слов. Никаких письменных инструкций относительно Божественной миссии, естественно, нет. Абсолютно никаких.

— Хорошо. Допустим, он жив, — сказал До Дук. — Я обнаружил его и захватил. Что дальше?

— Доставишь его ко мне. Вот и все.

Возможно, именно в этот момент До Дук начал понимать: здесь кроется подвох. Как бы то ни было, он промолчал.

Бауэл внимательно посмотрел на него.

— Мне он нужен живым, живым; ты меня понял?

До Дук ответил, что понял.

— Я включил в вашу группу проводников из местных горцев. В тех местах, куда вы отправитесь, вам потребуется их помощь. Мой тебе совет — не стесняйся пользоваться их услугами, обращайся к ним в каждой затруднительной ситуации. Да, кстати, в рейд вы отправитесь без любимой всеми нами легкой полевой радиостанции. Ни к чему, чтобы нас подслушивали.

Бауэл пристально глядел на До Дука.

— Как я уже сказал, это крайне опасная миссия, — он прочистил горло. — Вот так. И, До Дук, ради всего святого, не гробани этот долбанный «Семинол». Нам не нужны свидетельства наличия отсутствия, лучше пусть будет отсутствие всякого наличия.

Подобного рода двусмысленности были очень в ходу среди вьетнамцев. Игра в оксюмороны распространилась довольно быстро и среди американцев.

— И последнее, сэр, — сказал До Дук, уже взявшись за ручку двери. — Как быть, если клиент откажется от... как вы выразились, «вырывания» и доставки к вам?

Бауэл долго не отвечал. Он смотрел сквозь До Дука, будто того и не существовало.

— В этом случае, — наконец медленно проговорил он, — ты сам свободен в своем решении.

— Сэр!

Глаза Бауэла сфокусировались на лице До Дука.

— Ты приволочешь этого засранца ко мне, сюда, сержант, живым или мертвым.

Ночью они поднялись в воздух. До Дук даже не знал, куда конкретно они держат курс. Перед вылетом Бауэл сообщил ему лишь начальное направление. Когда самолет набрал высоту, Дональдсон, более напряженный, чем обычно, так и прилип к экрану локатора кругового обзора, солдат и прибор как бы слились в единое целое. Справа от Дональдсона расположился Рок. До Дук передал ему секретный конверт с инструкциями, напечатанными на листе специальной бумаги, способной таять во рту. При необходимости после ознакомления с информацией такую бумагу можно было без какого-либо вреда съесть. Через каждые несколько минут Рок запрашивал у локаторщика корректировочные данные и передавал их До Дуку. Риггс неотрывно смотрел в затылок Дональдсону, представляя, что того загипнотизировал доктор Стрэйндж. Нунги все время спали. Вооружения на борту самолета не было, отсюда становился совершенно очевидным факт, что их вывели на курс, проложенный в коридоре над районами, где авиации противника было мало либо вовсе не было, а также отсутствовали наземные РЛС. Все это подозрительно смахивало на воздушное пространство Камбоджи. Чарли частенько вторгались на территорию этого соседнего государства, чтобы перевооружиться, запастись продовольствием и с новыми силами, перейдя границу в обратном направлении, продолжать борьбу с подразделениями ВС США.

Хотя перед вылетом он и не получил детального полетного плана, До Дук, сопоставив кое-какие детали, пришел к определенному выводу и примерно представлял конечный пункт их приземления. Поэтому, когда они сели посреди зеленого посадочного поля, хорошо замаскированного от любого вида наблюдений, все встало на свои места — удивления До Дук не испытал. Стал понятен и выбор «Семинола», имеющего большую дальность полета, — самолет с тяжелым вооружением сюда бы просто не долетел. Насколько До Дук мог судить, они находились в центре неизвестно чего. На карте, которую он хорошо запомнил перед тем, как съесть, был отмечен всего один ориентир, не считая реки Меконг: какая-то задрипанная деревушка Срае Самбо, в трех милях на северо-запад от места посадки.

— Мы пролетели половину Камбоджи, — в некотором изумлении заметил Рок. — Что, черт побери, здесь понадобилось этому Майклу Леонфорте?

Камбоджа, как было известно До Дуку, официально считалась в этой войне нейтральным государством, однако давнишние политические неурядицы с более могущественным Вьетнамом заставляла принца Сианука закрывать глаза на нарушения вьетнамской стороной суверенитета его королевства. Как в подозревал До Дук, их сразу бросили в горячую зону, а без радиостанции им оставалось полагаться только на самих себя.

«Крайне опасно», — вспомнил он слова полковника.

Стоял сезон дождей. Вода лила с небес беспрерывно целых двенадцать дней, только когда немного прояснилось, им дали «добро» на вылет. Сезон дождей — До Дук это хорошо понимал — не самое лучшее время для ведения любых наступательных действий, тот же факт, что они отправились в рейд именно в это время года, свидетельствовал о важности и срочности того дела, которое им предстояло выполнять.

Полоса, где До Дуку было приказано посадить самолет, не имела даже капонира. Одному Богу известно, как ее вообще кто-то обнаружил. Ничего даже отдаленно напоминавшего в этой взлетно-посадочной полосе военный объект До Дук не заметил, тем не менее она была грамотно построена и содержалась в хорошем состоянии. Кто ее обслуживал? Этот вопрос не давал До Дуку покоя.

Полоса была проложена по краю огромного пространства с насыпью — внизу, к востоку, простирались бесконечные рисовые поля.

Забрав из самолета необходимое снаряжение, группа двинулась на север, в направлении реки Меконг. Едва передвигая ноги в болотной жиже, До Дук обернулся и с сожалением отметил про себя, что «Семинол» быстро исчез в густом тумане.

Проход через рисовые поля требовал неимоверного напряжения физических сил. Пока они не встретили ни одного вьетконговского патруля. Это вызывало у До Дука искреннее недоумение — ни одного.

В полном одиночестве они продолжали свой путь по вязкой, тягучей поверхности заболоченных полей и скользких насыпей — такого рода местность искажала перспективу и затрудняла круговой обзор.

Старшим среди нунги был парень изнуренного вида по имени Динь. Именно с ним наиболее часто советовался До Дук, к нему же он обращался и в тех случаях, когда возникали разногласия. Рок был не согласен с такими действиями До Дука, и однажды это стало предметом крупного разговора между ними.

— Что же, твою мать, ты делаешь? — сказал Рок, когда впервые услышал, как До Дук о чем-то спросил Диня и согласился с его мнением.

— Ради Христа, говори потише. В джунглях голоса разносятся, как в кафедральном соборе. Во все стороны, на многие ярды.

Рок бросил злобный взгляд в сторону нунги, но голос понизил.

— Мне они кажутся подозрительными. Если эти типы нас продали, чарли уже знают, что мы здесь.

— Остынь. Или ты забыл: ведь мы сами не знали, куда полетим, до тех пор пока не оказались в воздухе.

— Возможно, ты и прав, но эти жалкие ублюдки, чем смотреть на тебя, с большим удовольствием пообедают тобой.

— Ты глубоко заблуждаешься, — возразил До Дук. — Они не варвары.

— К черту! Ты только взгляни на них!

— Их цивилизация значительно древнее вашей и даже моей.

Рок фыркнул.

— Какая цивилизация? Все эти говнюки на протяжении веков только и занимались тем, что убивали друг друга.

— А чем занимались твои цивилизованные страны? Рок бросил на До Дука тяжелый взгляд.

— Чушь. Взгляни на себя! Ты такой же долбанный дикарь, как и они! Проклятье, ты даже болтаешь на их диалекте, — он усмехнулся. — Впрочем, ладно, может быть, ты и в самом деле лучше меня разбираешься в этих засранцах.

— Наконец-то до тебя дошло. Прекрасно. Где-то вдалеке, за нижним горизонтом, были видны всполохи продолжающейся войны. На таком большом расстоянии звуков бомбежки, естественно, слышно не было. Сверкали лишь искусственные молнии разрывающихся снарядов, а из-за того что нижние кромки облаков были опалены горьким дождем напалма, восход в этом царстве проклятых наступал очень рано.

До наступления настоящего восхода они успели разбить стоянку.

Рок работал за троих, однако в его глазах затаилось какое-то загнанное выражение. После того как они приняли по лошадиной дозе хинина и закусили сухим пайком, Рок обратился к До Дуку:

— Где этот гребаный мистер Чарльз?

Уверенным движением он приложил трубу противотанкового гранатомета к бедру:

— Мне не терпится отправить его на небеса.

— Терпение, — сказал До Дук. — У меня отвратное предчувствие, что мы вот-вот очутимся в его пасти. Твой шанс от тебя никуда не уйдет.

— Слишком уж здесь спокойно, — Рок сплюнул и покачал головой. — Мы очутились в каком-то замкнутом пространстве, будто умерли и сами того не осознаем.

В какой-то мере, подумал До Дук, он прав.

— Динь говорит, что мы находимся в горячей зоне, мне это не совсем понятно, но Динь уверяет, что это именно так, и больше ему добавить нечего, — До Дук пожал плечами. — Скоро все сами выясним. Как только стемнеет, выступаем.

— Должен сказать, что все происходит не так быстро, как мне бы хотелось, — заметил Рок, выплевывая сухомятку. — Ну и гадость. Лучше съесть руку врага.

Первый большой привал они устроили на холме, несколько возвышавшемся над уровнем воды рисового поля. Спали в кучах сырой листвы. Рок, взявшийся первым наблюдать за обстановкой, спал очень плохо. На нем не осталось и сухой нитки, и тело начало чесаться в самых неподходящих местах. Где же вы, мистер Чарльз?

С наступлением сумерек они вновь отправились в путь. В той местности, по которой они теперь шли, чувство дистанции абсолютно утрачивалось. Динь посоветовал не смотреть вдаль, а сосредоточить внимание на предметах, расположенных в непосредственной близости; пейзаж был настолько уныл и однообразен, что Рок, пробираясь сквозь бесконечную болотную грязь, ловил себя на мысли — еще немного, и он начнет дремать на ходу.

Ближе к полуночи они сделали небольшой привал и слегка перекусили. В чистом небе ярко горели звезды, а прозрачные лучи света, источаемые неполной луной, падали на них, подобно пригоршням бриллиантов.

Рок отошел облегчиться и, присев, уставился в мутную воду. Когда он возвращался, каким-то образом прекратилась круговерть света и тени, глаза начали явственно различать предметы.

Боже Всемилостивый!

— Вы только посмотрите на это!

До Дук и Динь, находившиеся ближе всех, быстро подошли к Року и посмотрели вниз на воду.

Черепа.

Рок ходил кругами по затопленному рисовому полю, круша ногами черепа, устлавшие илистое дно. Тысячи черепов лежали в несколько рядов — одни над другими. В воде также блестели груды костей: бедренных, локтевых, крестцовых, лопаточных... Рок стоял посреди настоящего кладбища.

Сейчас До Дук уже не сомневался в истинности слов Диня — они находились в горячей зоне.

— Спроси нунги, что здесь, черт возьми, произошло? — сказал Рок, отплясывая джигу на костях, бывших некогда чьими-то ребрами и тазом. Близость к такому большому количеству смертей равносильна уколу адреналина.

— Тебе следует самому выучить их язык, — отрезал До Дук, поворачиваясь к Диню и что-то ему говоря.

Лицо Диня было абсолютно бесстрастным.

— Вьетнамцы чинят массовые расправы над жителями Камбоджи в той же мере, как и над нами, — ответил Динь на диалекте.

Голос его был спокоен, однако за внешней выдержкой До Дук заметил кипящие в нем страсти.

— Такова наша история, — продолжал он. — И вот что останется нашим детям — тем, которые выживут в этой войне. Я часто спрашиваю себя: будут ли они счастливее нас?

До Дук перевел слова Диня Року, и тот, задумавшись, прекратил свою джигу.

— В таком случае мистер Чарльз где-то здесь, поблизости, — сказал Рок, проверяя спусковой механизм своего гранатомета.

Они быстро снялись со стоянки и, ускорив шаг, подгоняемые думами о скелетах, по костям которых шли, — До Дук был в этом абсолютно уверен, хоть никто не проронил ни слова, — вновь продолжили свой путь. Напоминающий об ужасах войны страшный настил дна хрустел под подошвами их ботинок.

Когда уже почти рассвело, они увидели, что рисовые поля скоро должны кончиться. Вновь начал накрапывать дождь, впрочем, и все время их перехода он то лил, то прекращался. Теплые капли при порывах ветра в их сторону слепили глаза, сводя видимость к нескольким сотням футов.

Уровень воды значительно понизился. В пелене дождя пейзаж казался еще более отвратительным. Неожиданно у бережка последнего рисового поля, мимо которого они проходили, До Дук заметил какое-то темное пятно. Где-то в этом районе должна пролегать излучина реки Меконг, вверх по которой им предстояло продолжать свой путь. До этого они двигались строго на восток, река же должна была вывести их точно на север, к границам с Лаосом. Лаос, подобно наложнице, свернулся клубочком на спине Вьетнама, причем изгиб начинался с головы — с южных районов, границы которых выходили к восточной оконечности провинции Юньнань в Южном Китае и к восточным границам Бирмы. Двигаясь в северо-западном направлении, группа как раз выходила к этому стыку, получившему название Золотого Треугольника, поскольку именно из этого региона контрабандой вывозился опиум, получаемый из мака, выращиваемого на обширных горных плато Треугольника.

До Дук вспомнил об отделе Пентагона, ведающем странами ЮВА, и ему стала понятна причина той паники, которая охватила его сотрудников, когда они узнали, что Майкл Леонфорте пропал без вести именно в этом районе. Подумал он также и о первой группе спасателей, также бесследно исчезнувшей. Мелькнули в памяти слова Бауэла, требовавшего вырвать Леонфорте и доставить к нему, именно к нему, а не к его шефам из Пентагона. Это становится все более интересным, размышлял До Дук.

Он прибавил ходу и подошел вплотную к темному пятну, которое оказалось не чем иным, как импровизированным пирсом: три прогнивших деревянных бревна на расшатанных опорах, врытых в илистое дно реки.

— Это должно нам подойти, — предположил До Дук, и шедший рядом Динь согласно кивнул.

Они распаковали черную резиновую лодку «Зодиак» и отвинтили две заглушки. Лодка моментально наполнилась воздухом. Затем столкнули ее с пирса в воду.

— Не опускайте руки в воду, — предупредил Динь. — Здесь полно крокодилов. При таком свете их не отличишь от плавающих бревен.

Четыре дня продолжалось их путешествие по реке, причем плыли только ночью, а днем, спрятав лодку на берегу в густой тени деревьев, поочередно спали. Один раз наблюдатель засек лодку с солдатами-кхмерами, однако те их не заметили. На свое счастье.

— Где чарли? — негодовал Рок. Ему не терпелось пролить кровь.

Ответа он не получил, поскольку никто этого не знал.

Питались они рыбой, которую в этой грязной воде ухитрялись вылавливать Динь и его люди. Несколько раз нунги указывали на шершавые пупырчатые спины крокодилов, плавно скользящих в потоках реки. До Дук наблюдал за этими рептилиями с каким-то особым выражением на лице, и Року никак не удавалось определить смысл этого взгляда.

Река казалась До Дуку знакомой, но не оттого, что он когда-либо бывал в тех местах, а потому что хорошо запомнил карту, которую в опечатанном конверте перед вылетом передал ему Бауэл. Вместе с картой, тоже исполненной на специальной бумаге, он съел листок с сопроводительной запаской в инструкциями.

На рассвете четвертых суток пути он приказал подгрести к левому берегу. Было достаточно светло — смело можно было гравировать и рисовать, но передать цветовую гамму было еще невозможно.

— Мы уже почти у цели, — сказал он Року, после того как они надежно замаскировали лодку. — Чарли должны быть где-то здесь.

Они находились менее чем в миле от границы с Лаосом. Это был конечный пункт, оговоренный в инструкции. Где-то там, впереди, Майкл Леонфорте и другие восемь солдат пропали без вести.

До Дук и Динь отправились в круговое патрулирование, остальные занялись разбивкой лагеря в тени деревьев. Когда все было готово, Рок заметил, что До Дук с Динем еще не вернулись. Прихватив неразлучный гранатомет, он отправился на их поиски. Много времени у него это не отняло. Они стояли с противоположной стороны небольшого лесочка.

— В чем дело? — спросил Рок.

— Хрустящий гренок, — кивнул головой До Дук куда-то вперед и вниз.

Впечатление было такое, будто ты несешься в автомобиле на скорости шестьдесят миль в час, и вдруг из тумана на тебя выскакивает трейлер. Перед ними в неестественной, изогнутой позе, словно сорвавшаяся с гвоздей, которыми она была прибита к сырому стволу дерева, лежала обнаженная девочка. Не старше десяти лет, прикинул Рок. Две трети ее тела представляли собой сплошную обуглившуюся корку; ноги были сломаны — сквозь кожу торчали острые края костей, являя собой какую-то нелепую намеренную композицию. Кисти рук отсутствовали.

— Гребаный случай, — выругался Рок. — Что здесь, черт побери, произошло?

До Дук не отрываясь смотрел на распростертое перед ними тело.

Снова начался дождь — жирные капли, как пот с бровей Будды. Воздух был тяжел и плотен, подобно сотканной из стальных колец кольчуге. Каждый вдох и выдох давался с трудом.

— Наверняка ее обдали напалмом, — сказал подошедший сзади Риггс, перебрасывая с руки на руку пулемет М60. — А вот остальное...

— Никогда не видел ничего подобного, — заметил Дональдсон, до боли в суставах сжимая свою автоматическую винтовку М16А1. — Волосы становятся дыбом.

— Гребаные чарли, — бросил Рок.

— Здесь поработали не вьетконговцы, — на хорошем английском языке возразил Динь.

Рок широко раскрыл глаза, а До Дук усмехнулся.

— Ты всю дорогу знал, что он говорит по-английски?

— Я советовал тебе выучить его язык, — ответил До Дук. — Ведь он-то твой выучил.

— Сукин сын!

До Дук сделал знак рукой, чтобы Рок замолчал. Сам же обратился к Диню:

— Кто же тогда, если не чарли?

Динь дотронулся до мертвой девочки стволом АК-47, автомата советского производства, и До Дуку показалось, что губы Диня шевелятся в беззвучной молитве.

До Дук приказал всем оставаться на месте, а сам с Динем отошел в сторону. На холме нунги, пристроив автомат между коленей, сел на землю. До Дук расположился рядом, вытряхнул из пачки кару сигарет. Некоторое время они молча курили. Наконец До Дук утопил свой окурок в грязи и мягко сказал:

— Мне хотелось бы все же знать, что, в конце концов, там произошло?

Долгое время Динь не отвечал. Он молча смотрел на простирающийся перед ними треугольник джунглей. Заговорил он только тогда, когда дождь полил в полную силу:

— Когда я был подростком, то часами играл в саду моей бабушки. Как прекрасны были распускающиеся цветы в ярких солнечных лучах! Как мне правилось бегать среди ровных ухоженных грядок и круглых клумб!

Он глубоко затянулся и с шумом выпустил струю дыма.

— Примерно через год, после того как ее убили вьетконговцы, я по делам службы вновь оказался в родных местах, заглянул в свое бывшее жилище. Дом остался нетронутым, но сад зарос жирными сорняками и какими-то ползучими растениями. Он стал уродлив.

Его цвета красного дерева рука раскрылась, подобно цветку, ладонью вверх.

— Хотелось бы верить, что в один прекрасный день я смогу вернуться домой, не нуждаясь в этом, — он хлопнул ладонью по цевью автомата. — Но чем дольше я воюю, тем меньше у меня уверенности в том, что этот день когда-нибудь настанет. Все новые жестокости и зверства, подобно сорнякам в моем саду, заразили мою некогда цветущую страну.

— Динь, я скорблю вместе с тобой, — сказал До Дук, — но мне необходимо знать, что случилось с той девочкой.

— Спроси у гуаи.

До Дук бросил быстрый взгляд по сторонам.

— Гуаи? — на диалекте нунги это слово буквально переводилось как «демон».

— Гуаи — это тоже нунги, как и я, но совсем не такие, как я. Это сделали они.

Несмотря на все свое буддийское самообладание, Динь не смог скрыть своей горечи — голос выдал его.

— Мне никогда не доводилось слышать о гуаи.

— Сами они себя так не называют, это их тайное прозвище среди других нунги.

Динь выглядел очень расстроенным. До Дук удивился этой его внезапной перемене. Сейчас, из-за смерти одной девочки, он выказывал больше эмоций, нежели несколько дней назад, когда они шли по хрустевшим под ногами костям тысяч убитых кхмеров.

Одна из сект нунги — гуаи — замучили девочку? До Дук вновь, как и в ходе их последней беседы с Бауэлом, уловил в ушах какой-то предупредительный звоночек. Лаос. Южные ворота из Золотого Треугольника. Ощущение подвоха, смутно промелькнувшее у него при разговоре с полковником, начало приобретать вполне реальные формы.

— Гуаи знают, где находится объект наших поисков? — спросил До Дук. — Может быть, они захватили его ради выкупа?

Этим в какой-то мере можно было бы объяснить истерику, охватившую сотрудников отдела ЮВА в Пентагоне после того, как они узнали об исчезновении Майкла Леонфорте.

— Не знаю, — ответил Динь.

Поднявшись, он направился в сторону лесочка — хоть какое-то укрытие от дождя.

Утренний свет и неистребимый запах страха. Ощущение изоляции от внешнего мира неожиданно исчезло. Низвергающиеся потоки воды заглушали все потусторонние звуки — стихия бушевала.

Они заснули, но это забытье вряд ли можно было назвать сном.

Стоило До Дуку смежить веки, и перед ним возникал образ девочки, лежащей под гнилым деревом, подобно ягненку, отданному на заклание. Его не смущал сам факт убийства — жертвой больше, жертвой меньше, какое это имеет значение? В этой мясорубке сгинет еще бесчисленное количество людей. Но зачем нужно было демонстрировать эту изуверскую жестокость? Он размышлял и запоминал.

До Дук то поднимался, то вновь ложился. Мысленно он вновь и вновь возвращался к этой убитой девочке, в голове роился хоровод мыслей. Бесконечная лента кинофильма, прокручиваемая перед глазами. Жуткое произведение искусства убивать. Фраза «ягненок, отданный на заклание» прокручивалась в сознании подобно ротору вечного двигателя. Действительно ли ее принесли в жертву?

Реакция всегда хладнокровного Диня говорила о многом.

До Дук участвовал во многих операциях, после которых испытывал разве что учащенное сердцебиение — с видом смерти он свыкся так же, как и с ощущением страха; тем не менее сейчас, До Дук был в этом уверен, в его сознании что-то перевернулось, и он не знал, радоваться этому или огорчаться.

Сознание До Дука было загипнотизировано видом жертвы, а подсознание как бы покрылось слоем окалины какого-то таинственного, внеземного происхождения. Весь день он балансировал между сном и явью, и в этом полудремотном состоянии все его видения, воспоминания и грезы сливались воедино, приобретая специфические очертания какой-то новой реальности: вечной войны, с которой он не желал возвращаться.

Воображение рисовало смертельную битву двух армий, потоки крови из тяжелейших ран сраженных и затаптываемых своими же продолжающими наступать войсками солдат.

В зное блеклого дня начали сгущаться изумрудные сумерки. Когда они спали, дождь ненадолго прекратился, однако, стоило им проснуться, полил вновь. Они облегчились, торопливо поели, прилежно проглотили таблетки хинина и покинули стоянку. Через час группа вышла из джунглей. Невдалеке они заметили хорошо видимые на серо-зеленом фоне россыпи сверкающих бриллиантов. Бриллиантами оказались островки пламени.

— Лаос, — услышал До Дук голос Диня.

До Дук кивнул и подал команду:

— Бабочка.

Группа рассредоточилась. Команда «бабочка» предполагала вариант походного построения, позволяющего осуществлять круговое прикрытие при действиях на незнакомой местности или во вражеском окружении. Несмотря на всю их бдительность, противника они не заметили.

Огонь был уже совсем близко — это догорала некогда цветущая большая деревня. Группа остановилась. То здесь, то там растекались раскаленные добела ручейки пламени. Подобный накал при таком сильном дожде возможен лишь в одном случае — если это пламя химического происхождения. В ушах стоял нестерпимый зуд от роящихся в воздухе несметных полчищ насекомых. Вскоре все их впечатления затмил зловонный запах горелого человеческого мяса.

— Напалм, — буркнул До Дук.

Он представлял себе действие напалма. Сейчас же убедился в этом воочию: море трупов, какой-то немой укор в выжженных глазницах, и над всем этим — тучи насекомых, почувствовавших запах падали. До Дук изучающим взглядом рассматривал тела убитых, будто они могли ему что-то рассказать. Вьетконговцы или лаотяне — даже нунги не могли различить их по внешности.

— Что, по-твоему, здесь произошло? — спросил Рок. — Армия США предприняла генеральную уборку?

До Дук пожал плечами. Он понял, что имеет в виду Рок: не произошло ли здесь нечто подобное тому, что сотворил лейтенант Колли со своей бригадой мясников в деревне Сонгми?

— Насколько мне известно, в Лаосе наших войск нет.

— Не строй из себя саму невинность. Мы просто не знаем, чем занимается военная разведка.

Эти слова заставили До Дука задуматься: а не военная ли разведка в структуре отдела Пентагона, ведающего странами ЮВА, послала сюда Майкла Леонфорте?

Нунги, взяв автоматы на изготовку, с мрачными лицами патрулировали вдоль расходящихся улиц деревни. Мысленно До Дук вернулся к утверждению Диня, что гуаи действуют и на территории Камбоджи. Что им мешает проявить активность и в Лаосе? Каждый новый вопрос, который он задавал сам себе, неизбежно направлял его на север, в сердцевину Золотого Треугольника. Скрытый подвох, слабый привкус которого он ощутил в кабинете полковника Бауэла, приобрел вполне реальный запах — запах денег.

Размышления До Дука прервал возглас Риггса. Все бросились к восточной окраине деревни. До Дук поспешил за ними и увидел бетонный бункер. Вместе с Роком они спустились в естественную низину, чтобы рассмотреть его получше. Удивительное дело: бункер не был заглублен, однако совсем не пострадал, в то время как все вокруг было разрушено.

До Дук подал знак Року, и тот, направив ствол гранатомета на запертую дверь, спустил курок. К проему в бетонной стене моментально бросился Дональдсон и швырнул в него гранату с CS. Все отпрянули назад, чтобы не надышаться газом, молча бросились на землю, дожидаясь, когда пары рассеются.

Через некоторое время До Дук с Роком нырнули в бункер и осмотрелись. Там никто не прятался, это был склад вооружения. И самое странное заключалось в том, что набит он был автоматами К-50, произведенными в коммунистическом Китае. С учетом предупреждения Диня это было важным обстоятельством.

Они обследовали весь бункер, там было и другое оружие, но все китайского производства.

— Не похоже, что все это спрятал мистер Чарли, — прокомментировал Рок. — Автоматы настолько чисты, что в смазке я вижу собственное отражение. Чарли не так хорошо вооружены.

— Ты что-нибудь знаешь о нунги?

Рок кивнул.

— Ходил с ними в дозор. Когда еще служил в нашей Большой Смертельной номер один. Мы всегда балансировали на самом заточенном острие войны, — он усмехнулся, — в прямом смысле слова «заточенный».

— Это не их хозяйство?

— Чушь. Откуда бы эти говнюки взяли столько денег, чтобы купить такую кучу оружия?

— Ты что-нибудь слышал о гуаи — красной группировке племени нунги?

— Нет. — Рок покачал головой.

— Динь рассказал мне о них. И если ему верить, с ними лучше не встречаться.

— Долбанные нунги, — фыркнул Рок.

До Дук пожал плечами. Запах денег становился все более ощутимым.

— Кто же тогда так расщедрился?

— Нет ничего проще. Советский Союз. Или Дядюшка Сэм.

Долгое время они молча смотрели друг на друга. Наконец Рок сказал:

— Ты считаешь, что все это дерьмо имеет какое-то отношение к Майклу Леонфорте?

— Не исключено. Кто знает, что было на уме у тех деятелей из Пентагона.

— Если мы все это купили, то кого собирались вооружать?

— Интересный вопрос, — задумчиво произнес До Дук. — На него, полагаю, может ответить лишь один мистер Леонфорте.

— Если мы его найдем.

— За этим нас и послали, — заметил До Дук. — А окажись он мертвым, мы вернемся сюда и «освободим» этот бункер. За его содержимое нам отвалят изрядную сумму.

— Решено.

На выходе из бункера Рок положил руку на плечо До Дука.

— Кто бы ни был хозяином всего этого, он должен быть где-то поблизости; не исключено, что нас уже взяли под наблюдение.

И на свежем воздухе головная боль продолжалась — видимо, газ CS выветрился не полностью. До Дук разделил их группу на два отряда и приказал вести разведку по системе «Клевер» — обшаривать местность по кругу, не выпуская друг друга из виду.

До Дук с Роком исследовали местность вокруг бункера. Ничего интересного они не обнаружили. Через десять минут возвратились Риггс и Дональдсон — они обходили пепелище, оставшееся от деревни.

Как раз в этот момент с завыванием начали падать и рваться мины, и небо над ними померкло, съежившись в предчувствии новых смертей.

Под одну из мин первого или второго залпа угодил Дональдсон. Он словно испарился в огненной вспышке. До Дук, бросившийся на землю подле Рока, высматривал Риггса, но сквозь чад рвущихся снарядов ничего не видел. Нунги куда-то исчезли. До Дук с надеждой подумал, что они потом объяснят ему, откуда велся этот огонь.

Тишина, наступившая после атаки, была особенно мрачна. До Дук приподнял голову и взглянул на то, что осталось от Дональдсона, — темное пятно на серой траве. Рядом он заметил могучую фигуру Риггса, который стоял, прислонившись к стене уцелевшего здания. Риггс, опустив голову, рассматривал красное пятно, расползавшееся по куртке. Грудь его тяжело вздымалась.

— Проклятье, — выругался До Дук, глядя на поднимающегося Рока.

Тишина. Он не представлял себе, куда делся Динь и нунги и откуда в конечном счете по ним вели огонь. Взгляд До Дука сфокусировался на окровавленной груди Риггса, и одна мысль сверлила голову — поскорее добраться до него.

— Прикрой меня, — бросил он Року.

Сделав глубокий вдох, он выскочил из укрытия и, петляя, бросился к Риггсу. Пуля снайпера его не сразила, никаких следов присутствия пехоты противника он не заметил. Не увидел он и нунги — плохой знак. Что с ними случилось? Ушли на разведку или просто-напросто дезертировали?

До Дук склонился над Риггсом.

— Все будет о'кей, великан, — прошептал он, вскрывая ампулу с морфием. — Успокойся.

Не успел До Дук расстегнуть на нем куртку, как новый залп сотряс воздух. Он отскочил к стене полуразрушенного здания, привалился к ней, всем телом ощущая удары бьющих по ней осколков.

Где же эти чертовы нунги?

Это было его последней мыслью, затем с пронзительным криком и воем мир над ним перевернулся, земля ушла из-под ног и навалилась на живот.

Некоторое время он лежал без сознания, а перед глазами — придя в себя, До Дук будет готов в этом поклясться — прокручивались сцены вчерашнего кошмара, причем в каком-то средневековом исполнении: мечи, доспехи, сыплющаяся из-под копий листва, и он сам, в шлеме и маске, бегущий за горизонт в лучах заходящего солнца.

До Дук очнулся. Над ухом он увидел перекошенный рот Рока, тот отчаянно тряс его и что-то орал.

— Что? — До Дук разжал губы. — Что?

— Пора сматываться, — кричал Рок. — Я нашел этих нунги, вернее то, что от них осталось. — Он помог До Дуку подняться и обрести равновесие. — Черт возьми, приятель, включи мотор у себя в заднице!

До Дук кивнул. В этот момент вновь начался обстрел, и они поползли на северо-западную окраину деревни, все глубже проникая на территорию Лаоса, и в этом был свой смысл — снаряды здесь рвались значительно реже.

Потом До Дук провалился в сон. Он лежал под пальмой, скрюченный от боли и выжатый как лимон. Каменная глыба, расцарапав все тело, упиралась ему в живот. Все тело ныло, но он воспринимал это как хорошее предзнаменование — значит, еще жив.

До Дук спал... и видел сны, даже не сны, а какой-то калейдоскоп образов, меняющихся так быстро, будто адреналин войны переключил его сознание на самую высокую передачу.

Он разговаривал с изувеченной девочкой на холме рядом с рисовым полем. У нее не было глаз, но она улыбалась ему самым обезоруживающим образом. Ее пустые глазницы источали свет воспоминаний, подобно лучам зенитных прожекторов.

Конечно, не ее воспоминаний, а воспоминаний До Дука: сцены безрадостного детства, вновь прокрученные в подсознании, так надорвали его душу, что, когда он на рассвете разлепил глаза, в ней не осталось почти ничего живого, ни малейшей пристани, куда бы можно было причалить. Только война, и ничего кроме войны — он сам выбрал этот путь, и только в его хитросплетениях решил забыться и не вспоминать мучительную дорогу домой.

Так все и произошло.

До Дук сам вызвался первым заступить на пост в качестве наблюдателя, однако его постоянно клонило ко сну, и он погружался в дремоту. Счастье, что их не вырезали ночью.

Горизонт заволокло облаками. Видимость была практически равна нулю, как будто они находились не на равнине, а где-то в Кордильерах, на высоте тысяч футов над уровнем моря.

— Где мы, черт возьми, находимся? — спросил Рок.

— Не знаю, — ответил До Дук, разминая колени и спину. Сделав несколько приседаний и наклонов, он почувствовал себя лучше. — В таком густом тумане я не отличу запада от востока.

До Дук достал из кармана компас, но его можно было смело выбрасывать: то ли во время их рейда, то ли во время обстрела прибор вышел из строя. Он взглянул на Рока. Тот сидел на стволе поваленного дерева, верный гранатомет покоился на его правом бедре.

— Сейчас мы с тобой одни, поэтому мне бы хотелось расставить все точки над "i", — сказал Рок. — Меня не очень беспокоит, вернусь я назад или нет. Откровенно говоря, чем больше я думаю, тем меньше мне хочется, будь они все неладны, туда возвращаться. Вне этой дерьмовой армейской бюрократии я чувствую себя уверенней. — Рок сплюнул. — Тебе не хуже меня известны все прелести этой войны, — продолжал он. — За любым кустом может сидеть и гадить чарли. Патронов на них не напасешься.

— А поддержка? Без нее не обходится ни одна война.

— Положи ты на нее. Вся поддержка Пентагона сведется к тому, что они угробят нас. Имей это в виду. Какая-нибудь уловка с огнем противника или с собственным, неправильно координированным огнем по засаде вьетконговцев — и мы на небесах.

— В этом с тобой трудно спорить.

— Зачем тогда возвращаться? Мне в этих глухих местах нравится, и я думаю, чем дольше я здесь пробуду, чем глубже залезу в эту глушь, тем лучше буду себя чувствовать. Почему, как думаешь? Потому что здесь я в безопасности. Здесь я могу полагаться только на себя и на тебя, а не на тех говнюков из Пентагона, которые даже задницей не нюхали войны. Мы же этого дерьма нанюхались вволю. Отсюда следует и исходить.

До Дук вновь задумался.

— Свое дело мы обязаны выполнить, — наконец произнес он.

— Пошли ты это дело куда-нибудь подальше. Нас осталось двое. Зачем лицемерить? Поговорим откровенно.

— Что ты имеешь в виду? — До Дук прекрасно представлял себе ответ, однако хотел выслушать его из уст Рока.

— Мне кажется, что нас послали расхлебывать большой чан с вонючей кашей, сваренной в недрах военной разведки.

До Дук кивнул.

— Согласен. Но, тем не менее, я хочу добраться до нашего клиента.

— Майкла Леонфорте. Конечно, почему бы и нет? Если он еще жив, — в течение минуты Рок в задумчивости давил муху между большим и указательным пальцами. — Ты же понимаешь, что вся эта наша операция сейчас перешла в совсем иную фазу.

— А мне представляется, она никогда и не была такой, какой предполагалась.

— Еще лучше, — ухмыльнулся Рок, поднимаясь. — Следовательно, пусть она катится к чертям собачьим.

К полудню они добрались до небольшого сухого участка между двумя полосами заболоченного грунта — судя по всему, до войны здесь была чья-то ферма. До Дука всего ломило от боли.

Туман настолько сгустился, что в полуметре ничего не было видно. Эта влажная пелена даже заглушала звуки, впрочем, сказать по правде, и слышать было почти нечего. До Дуку казалось, что они передвигаются по местности, вообще лишенной всякой жизни, будто бы превратились в каких-то порхающих призрачных существ, обитающих в неведомом мире, где невозможно ни приземлиться, ни что-либо изменить.

В подобной глуши и при такой нулевой видимости всякое чувственное восприятие теряло смысл, даже шелест листьев буйной субтропической растительности, окружавшей их, слышался откуда-то издалека, будто тоже таял в густом тумане.

Но даже в этом состоянии, где-то между сном и явью, напряжение нервов было настолько велико, что позволяло оценивать сиюминутные изменения в окружающей обстановке.

До Дук остановился.

— Мы здесь не одни.

— Во всем этом дерьме нас невозможно заметить даже с помощью инфракрасной техники и всяких там пеленгаторов.

Тем не менее он не преминул взять на изготовку свой неразлучный гранатомет.

— Хочу сказать тебе одну вещь — если чарли здесь, то свою дерьмовую могилу они найдут именно здесь.

До Дук попридержал его за руку.

— Не пори горячку. А то вместе с чарли мы отправим к праотцам и мистера Леонфорте.

— Если чарли, или гуаи, или кто-то еще, будь они все трижды неладны, и держат его в заложниках, то, полагаю, они в любом случае всерьез побеспокоились о том, чтобы этого типа нельзя было освободить.

До Дук не сомневался в этом утверждении Рока, смущало то, что предварительные правила игры давно уже изменились.

До Дук указал в сторону скрытых в туманной дымке деревьев.

— Сюда.

Липкий, влажный и тревожащий душу воздух висел над ними. Шли они очень медленно, будто не по земле, а по дну океана либо по планете, где гравитация во много раз превышала земную. Дышать становилось все труднее.

— Полагаю, весь этот путь вы проделали, чтобы найти меня.

До Дук с Роком остановились как вкопанные, глядя на вышедшего из кустов мужчину. Шестеро следовавших за ним материализовались как будто из стволов деревьев. До Дук бросил на них быстрый взгляд — а не гуаи ли они? Он тут же быстро обратил свой взор на мужчину, стоявшего впереди них.

— Майкл Леонфорте?

Мужчина усмехнулся.

— Просто Мик. Ты явно узнал меня по тем карточкам, которые тебе показывали в Пентагоне. Сам-то ты наверняка оттуда.

— Не совсем, — сразу на оба вопроса ответил До Дук.

Майкл Леонфорте, которого он видел сейчас наяву, несколько отличался от того мужчины, который был изображен на фотоснимке, показанном ему полковником Бауэлом при их последней встрече. Хотя чем больше До Дук вглядывался в Майкла, тем больше сходство бросалось ему в глаза.

— Мы не из той группы, которую прислал сюда Пентагон, мы — «оборотни».

Мик Леонфорте усмехнулся.

— "Научная фантастика". «Оборотни»? Я слышал о вас.

Со всех сторон До Дука с Роком окружали плоские желтые лица нунги, одетых в маскировочные костюмы, высокие десантные ботинки; талии перетянуты ремнями времен второй мировой войны. Вооружены они были автоматами К-50 китайского производства явно из того склада, что До Дук обнаружил в бункере. На их форменной одежде не было знаков различия, но, когда Леонфорте поднял правую руку, требуя внимания, До Дук заметил на внутренней стороне запястья странную татуировку: человеческое лицо, у которого левая половина была естественного цвета и с открытым глазом, а правая выкрашена в голубой цвет, а на месте глазницы — вертикальный полумесяц.

Мгновенно опустившаяся вниз рука Мика, маленькая, но сильная, заставила До Дука вспомнить о прошлом — оно как бы молнией пронзило его мозг.

— Вы, парни, в свое время разгребли приличную кучу дерьма, — сказал Мик. — Было бы чертовски обидно вас убивать.

До Дук почувствовал, что Рок приближается к нему, однако не сказал ни слова. Он продолжал изучающе смотреть на Леонфорте, пытаясь определить, что же все-таки случилось с ним. Когда-то До Дук слышал историю о двух офицерах морской пехоты, ставших своими среди дикарей, однако он подозревал, что это было бы слишком простым объяснением загадки Майкла. Что же с ним произошло? Где найти ключи к разгадке? А по напряженным лицам нунги До Дук видел, что те куда-то спешат.

— Мой полковник послал нас сюда, чтобы спасти тебя.

— Не вижу в этом ничего удивительного.

Он отпустил себе бородку, волосы у него были такие же темные и блестящие, как и у окружающей его охраны из горцев. Бородка была холеной, но не совсем вписывалась в требования армейских уставов. Щеки немного запали, а бездонная голубизна глаз, выдававшая в нем человека, давно отвыкшего от общества, ввела бы в ужас любого офицера военной разведки.

— Мая хозяева пытались отозвать меня отсюда, как только поняли, что послали не того человека не в то место.

— А тебя насильно вперли в эту военную разведку? — спросил Рок.

— Как вперли, так и выпрут, — ответил Леонфорте. — Я пошел своим путем — как Алиса в Стране чудес, очарованная словами Болванщика. — Он усмехнулся. — Чертовы сказочные герои. У всех у них имена типа Болванщика. Безумного Шляпника, Червонной Королевы...

— Мы собирались вызволить тебя из плена! — воскликнул Рок. — Какого же черта...

— Забудь разведку, помни о сказочных героях, — перебил Рока До Дук. — Поэтому-то они и вытащили тебя из тюряги и думали, что ты будешь теперь у них вечно на крючке. Либо ты их слушаешься — либо твоя задница снова на тюремной койке.

— И ты потеряешь доступ к Тысяче и одной ночи, так мне сказал Болванщик.

Леонфорте засмеялся, придирчиво глядя на До Дука.

— Да, ты более или менее правильно передал его смысл. Но он приставил дуло револьвера не к тому виску. Я не привык выслушивать угрозы, тем более — унижаться. Мой папа с детства учил меня не пасовать перед высокомерными ничтожествами.

Он невозмутимо пожал плечами.

— Какая, черт побери, разница? Они послали тебя за моим скальпом; мне же этого не хотелось бы.

Нунги навели автоматы на До Дука с Роком.

— Молитесь, говнюки!

До Дук понял, что пришла пора сблефовать.

— У нас и не было намерений тащить тебя обратно в штаб.

— Смешно слышать.

Леонфорте подошел к До Дуку и провел пальцем по его лбу.

— А ты вспотел, парнишка? — издал он какой-то горловой звук. — Что же могло привести тебя сюда, в мои владения?

Вот оно, наконец, то подтверждение, которого так дожидался До Дук. Мои владения.

— Зачем нам нужно было бы волочь тебя назад? — спросил До Дук. — Резать курицу, несущую золотые яйца?

Лицо Леонфорте вмиг помрачнело. Наступившая затем тишина длилась ровно столько, сколько потребовалось для того, чтобы волосы на загривке у До Дука встали дыбом.

— Курочка, несущая золотые яйца, — сказал Леонфорте таким тоном, каким Аладдин мог бы сказать «Сезам, откройся!».

— Разумеется. Именно этим ты и занимаешься, возглавляя секту красных гуаи.

Глаза Леонфорте раскрылись в изумлении.

— А что ты-то можешь знать о секте гуаи, кроме болтовня и сплетен? Это глубоко религиозные люди.

— Сейчас меня больше интересует эта золотая курочка, — ответил До Дук. — Она должна принадлежать мужчине, у которого хватило мужества пробраться сквозь все заслоны вьетконговцев, чтобы очутиться в Золотом Треугольнике. Сколько эта наркота приносит в год? Мы бы с Роком не отказались от доли. Это лучше, чем тащиться назад.

Леонфорте повернулся к своим гуаи.

— Вы только послушайте! Верите ему? Какой говорун! Туда же — о мужестве!..

Повернувшись к До Дуку, он приставил ствол пистолета армейского образца сорок пятого калибра к его виску.

Рок было шелохнулся, но в спину ему тут же уперся автомат К-50.

— Забудь думать об этом, — молвил Леонфорте, не поворачивая головы. — Занавес.

Кроме щелчка курка по бойку иного звука не последовало.

Глядя прямо в лицо До Дуку, Мик глумливо усмехнулся. Затем отвел ствол от головы До Дука и с чувством расцеловал его в обе щеки.

Гуаи отвели оружие в стороны и расхохотались.

— Добро пожаловать, — сказал Майкл, — в Страну мертвецов.

В тот краткий миг между тем, как палец начал жать спусковой крючок армейского пистолета, и резким звуком курка по бойку в воспоминаниях До Дука со скоростью курьерского поезда, сошедшего с рельсов, промелькнули его молодые годы.

Все началось с ауры, которую он видел вокруг людей, окружавших его, и которые были лишены своей плоти; он вновь начал пробираться сквозь глубины своего подсознания. Их имматериальные символы как бы пульсировали у него перед глазами.

Где-то в ушах прозвенел и отдался эхом крик тропической птицы — казалось, она села ему на голову.

Ему вспомнился белый какаду, огромный, как ребенок, сидевший у него на плече, распластав длинные золотистые крылья, и с нескрываемым интересом уставивший на него свои красные, с поволокой глаза. Прошлое и настоящее смешалось в сознании До Дука. У него в голове пронеслась мысль, что если попугай заговорит, то все его сомнения лопнут как мыльный пузырь и он пробудится от этого кошмара. Ничего подобного не произошло, и его вновь начали преследовать ауры.

Ао, старейшина нунги, главный шаман племени, часто уводил До Дука в межгорное ущелье, где в широкой мутной реке нунги ловили рыбу. И было в этих походах нечто идиллическое, в большей мере свойственное взаимоотношениям между отцом и сыном, чем между наставником и учеником.

В один из таких дней, когда солнце, казалось, было готово растопить обнаженное тело До Дука, Ао подстроил ловушку на крокодила и «оседлал» его — мальчик с гипнотическим ужасом наблюдал, как старик заставил того разжать пасть и вставил в нее распорку из куска очищенной от коры ветки, — жуткое чудовище стало почти безопасным.

Затем Ао усадил на спину крокодила До Дука, заставив его вцепиться ладонями в бронированную шею этой гадины. Душа До Дука ушла в пятки, биение сердца, подобно ударам грома, сотрясало грудь, пульсация крови разрывала барабанные перепонки. И вдруг, неожиданно, без всякого предупреждения, Ао подтолкнул его еще вперед, так что голова До Дука оказалась вровень с мордой крокодила. Отвратительные глаза рептилии смотрели прямо на него.

Зачем Ао сделал это? Даже сейчас, отчетливо вспоминая этот момент. До Дук не смог бы ответить на вопрос. Догадки, конечно же, были: лишний раз напомнить, что, не найдя себя среди людей, не исключен вариант обрести свое "я" среди диких зверей.

Другие бы ужаснулись этому предположению, но только не До Дук. Он был единственным свидетелем того, как Ао вонзил нож в мозг крокодила, как раз между глаз, которые за несколько минут до этого разглядывали До Дука если и не с особым любопытством, то, по крайней мере, с интересом.

В ночь того же дня, наблюдая за тризной племени, наслаждавшегося жареным мясом убитого крокодила, которое До Дук помогал Ао отделять от костей, он вновь ощутил видение ауры и вспомнил того какаду, его почти человеческий крик, будто он сам душил его своими окровавленными в требухе крокодила руками.

И с тех пор как он впервые очутился у нунги, этот неистовый крик птицы стал значить для него больше, чем заслуженное и почти желаемое наказание от его наставника.

Именно в этот момент До Дук явственно ощутил чувство греха, но не того греха, о котором безапелляционно, с каким-то истовым усердием толковали миссионеры — ненавистные его сердцу католики, — а греха перед самой матерью-природой. Не в их глазах, а в красном свете зрачков какаду До Дук узрел ореол страсти, какое-то внеземное сияние и упоение собственным грехом.

И даже когда старейшины окончательно признали его своим и он сам обрел статус шамана, крик этой птицы не давал ему покоя, выворачивая сердце наизнанку.

По собственной инициативе он вызвался поймать и убить крокодила, как это сделал Ао тринадцать месяцев назад, — возражений не последовало. Ему предстояло разделать тушу и принести окровавленные куски мяса, чтобы все — старые и молодые — смогли убедиться в его силе.

Как ему и было предписано, До Дук вышел на охоту один. Крокодила он обнаружил довольно быстро — огромная туша, подобная стволу срубленного гигантского дерева, отдыхала в тихих водах реки Сонгба. Вряд ли кто-либо решился перешагнуть этот естественный барьер, чтобы перебраться на противоположный берег.

Сила и спокойствие: именно эта мысль, подумал До Дук, приходила ему в голову, когда кричал какаду, будто птица имела власть над его сознанием. Способен ли человек, будь то шаман или священник, властвовать над волей себе подобного? Нет.

Вместо того чтобы вонзить нож в крокодила. До Дук, что-то ласково наговаривая, взобрался ему на спину и заглянул в его подернутые красной пеленой глаза — сразу вспомнился первый урок Ао. По мутным водам речонки он плыл на шее чудовища, пока не увидел на берегу миссионеров, вдалбливающих в местных жителей — обитателей низин католические истины о Боге, Дьяволе, адском огне и всеобщем проклятии. Эти миссионеры почти не обращали внимания на своих слушателей, на окружающие их леса и первобытные дебри. Их сознание витало в Риме, и нигде, кроме Рима.

Один из них, прервав тираду, спустился к илистому бережку, чтобы окунуться и немного освежиться, — крокодил моментально рванулся вперед и, ухватив его за колено, потащил вниз по течению. Чтобы прекратить крики служителя Бога, До Дук заколол его; затем освежевал миссионера, отделил мясо от костей — крокодил терпеливо наблюдал за всей этой процедурой, когда же дело было закончено, зеленое чудовище нырнуло в воду, вышвырнув До Дука с его добычей на берег.

Какая-то неведомая энергия вливалась в старейшин племени, когда они пировали, наслаждаясь человечиной, которую им торжественно вручил До Дук. В его же ушах продолжал эхом отдаваться крик какаду, и он, улыбаясь, вместе со всеми хватал руками сочное ароматное жареное мясо.

— Я бы мог убить вас обоих, — отрезал Мик Леонфорте. — Возможно, мне и следовало именно так поступить.

— Ты не пожалеешь, что мы присоединились к тебе.

Рок сказал эту фразу с такой убежденностью в голосе, что Леонфорте как-то сразу умолк и долго рассматривал его. Наконец он произнес:

— Вам ведь почти ничего не известно. Когда же вы кое-что узнаете, тогда посмотрим.

— Стало быть, ты хочешь нас испытать? — спросил Рок.

— Прежде всего вы должны понять, что законы здесь диктую я. Если же эта истина окажется вам не по зубам, можете считать себя покойниками. Это уже доказано на практике.

— Уже доказано, — промолвил До Дук. — Ты имеешь в виду предыдущую группу из Пентагона.

— Здесь я царь и бог, — несколько иначе высказал свою мысль Леонфорте, будто не замечая реплики До Дука.

Он подал знак, в из кустов появились гуав. Они жевали вяленую рыбу и холодный сухой рис. Даже эта неприхотливая еда после сухого пайка показалась Року с До Духом манной небесной.

— Можете спросить у моих ребят, — добавил он.

Вновь До Дук убедился, что кому-нибудь в Пентагоне не составило бы особого труда прилепить к Леонфорте ярлык психопата. ОЭУ — существовала такая аббревиатура, и До Дук не сомневался — именно так его рассматривали все хорошо знавшие Мика в Сайгоне — опасен в экстремальных условиях. Такой вывод напрашивался сам собой, был весьма логичен, но и чрезвычайно опасен. Видимо, именно подобные умозаключения и угробили тех парней из первой спасательной группы. До Дук понял, что, если будет чрезмерно разговорчив, они с Роком моментально окажутся на небесах.

— Мне понравилось то, что ты сказал о золотой курочке, — подал голос Леонфорте. — Что же тебе известно об этом трубопроводе из Золотого Треугольника?

— Только то, о чем мог догадаться. Мой командир был нем как рыба, следовательно, он в курсе всех этих дел.

— Почему ты так в этом уверен?

— Прежде всего, у него отлично налажена связь с отделом Пентагона, ведающим странами ЮВА. — До Дук на секунду задумался. — К тому же он не кадровый. Бывший профессор из колледжа. Ему обрыдло на гражданке, и он прыгнул в полковники. На короткой ноге с воротилами из высших штабов.

До Дук слизнул соль с кончиков пальцев.

— Во-вторых, приказ, который я получил, заключался в том, чтобы освободить тебя и доставить именно к нему, а не в структуры Пентагона, — До Дук ухмыльнулся. — Тоже приказик из серии, попахивающей дерьмецом. Когда же я встретил тебя, все встало на свои места — дружба моего «гражданского» полковника с шишками из Пентагона и его указания доставить тебя именно к нему стали для меня секретом Полишинеля.

Лицо Леонфорте озарилось улыбкой:

— Чем больше я смотрю на тебя, До Дук, тем больше ты мне нравишься. Видимо, я сделал правильный выбор, не вышибив тебе из сорок пятого калибра мозги.

Мик поднялся, стряхнул с брюк крошки риса. Гуаи взяли автоматы на изготовку.

До Дук, медленно расправляя затекшие ноги, более чем когда либо чувствовал себя во власти Леонфорте.

— Пойдем, — бросил Мик. — Я должен показать тебе еще кое-что на базе.

Солнце еще не успело зайти, как они добрались до стоянки. Сквозь дымку облаков светились верхушки деревьев. В гуще кустов слышался звонкий клекот птиц, а где-то вдали раздавался предупреждающий рокот какого-то большого хищника — наверняка тигр, подумал До Дук.

Лагерь Леонфорте примерно соответствовал той стоянке, которую воображал себе До Дук. И хотя люди там жили не в палатках, а в домишках, вся ее инфраструктура свидетельствовала о бедности и невзгодах, о которых европейцам было бы весьма трудно судить. Запах помойки и гниющей рыбной требухи застревал в горле.

В одно мгновение и без какого-либо знака Леонфорте — До Дук, по крайней мере, его не заметил — гуаи рассеялись. Остался лишь один, который сопровождал их к наиболее презентабельному домику. До Дук предположил, что это резиденция самого Леонфорте, но ошибся и с этого момента принял окончательное решение относительно иллюзорности своего мнения раскусить этого человека с налету.

Как оказалось, в постройке располагалась тюрьма, и в ней был заключен только один мужчина: явный европеец в темной ферме вьетконговцев; на его куртке не было знаков различия, но выправка и манера держаться выдавала в нем явного военного.

— Один из твоих дерьмовых шефов? — спросил Рок.

Леонфорте кивнул:

— Безумный Шляпник.

Узник был загорел и хорошо сложен. Строен и высок — его голова почти упиралась в потолок импровизированной камеры. Пронзительные голубые глаза без видимого предубеждения изучающе смотрели на пришедших. До Дуку хорошо была знакома эта маска безразличия.

— Он возглавлял первую группу, охотящуюся за мной, — пояснил Леонфорте.

До Дук хотел было спросить, что случилось с остальными, но вовремя осекся — этот старший группы и есть ответ. Он единственный в этом лагере, других нет. Мик о них даже не упомянул. Следовательно, они мертвы.

До Дук понял, что Леонфорте уже пересек тот роковой рубеж, который им с Роком только предстояло миновать, решись они связать свою дальнейшую жизнь с этим человеком. Для себя эту проблему До Дук решил без особых угрызений совести: законы, принятые в человеческом обществе, уже давно перестали быть для него нормой и его не очень тяготил новый шаг, который поставит его вообще вне закона.

— Что ты собираешься с ним делать? — нежным голосом, но с убийственной интонацией, хорошо известной До Дуку, спросил Рок.

— Еще не решил.

Рок сделал шаг в направлении Шляпника. Глядя ему прямо в глаза, он произнес:

— У меня есть идея.

До Дук не стал возражать против того, что задумал Рок, поскольку план Рока только укреплял их взаимоотношения с Миком Леонфорте. Предложение Рока произвело положительное впечатление и на самого Леонфорте, ибо он сразу же удваивал свою власть над гуаи и, следовательно, над собственно «золотым» трубопроводом; кроме того, эти двое оказывались повязанными с ним одной ниточкой — на всю оставшуюся жизнь. Неплохое послание придумал Рок Болванщику, подумал Мик.

— Когда они получат нашу посылку, — как бы продолжил его мысль Рок, — то дважды задумаются, прежде чем послать кого-нибудь за нами.

Рок приказал гуаи привязать Шляпника к бамбуковой изгороди. Затем, склонившись над ним, начал задавать вопросы. В этом заключалась уловка.

Допрос должен был убедить Шляпника в том, что им необходимо выведать известные ему секретные сведения военной разведки. Основной же замысел заключался в том, чтобы подставить его, сделать живой дезинформацией. Появление Шляпника в дверях Пентагона должно было вызвать ответную реакцию со стороны Червонной Королевы.

— Мы можем убить его, — пояснил Рок, — это самое простое решение вопроса, но в этом случае никакого послания не получится. Его смерть просто спишут на счет чарли. Мы же отправим более ценную посылку: инсценируем его освобождение, и тогда он напоет Червонной Королеве много полезных для нас песен, а сольная ария будет о том, что мы честно исполняем свой воинский долг.

До Дука поразила дальновидность Рока. Пусть пердуны из Пентагона лишний раз убедятся, что война важнее золота. Во всем мире всех власть имущих интересует лишь запах золота — вне зависимости, будь ты капиталист, марксист, фашист или анархист. Непреложная истина — коммерция выше всякой идеологии.

До Дук и Майкл Леонфорте смотрели, как Рок обрабатывает Шляпника, чередуя яркий свет фонаря, крик и удары плеткой. Делал он это настолько методично — любая медсестра в регистратуре госпиталя могла бы позавидовать ему, — что даже у До Дука по спине пробежали мурашки.

Откуда у Рока такие навыки? В Первой пехотной такому не учат. Не человек, а раздразненный питбуль, вцепившийся в живую плоть.

Видимо, и у Леонфорте это зрелище вызвало подобные же ассоциации:

— Этому дерьму он научился у «оборотней»?

— Никогда не видел ничего подобного. Меня этому не обучали, — буркнул До Дук.

Разговор происходил в низинке, служащей отхожим местом.

— Твой старший офицер наверняка большой дока в подобного рода делах?

— Бауэл? Не замечал. Не понимаю, какого черта он торчит в этой задрипанной «Научной фантастике», вместо того чтобы пригреться в Пентагоне.

— В этом нет ничего удивительного. Стереотипное мышление власть имущих: здесь он повелевает и не обязан отвечать на вопросы. Нет никому дела до того, кто он на самом деле, — предположил Мак, застегивая ширинку.

— Возможно, — До Дук также застегнул брюки. — Но по-моему, эти пердуны видятся тебе на каждом дереве. Они же не бананы.

— Позволю тебе заметить, — сказал Леонфорте, когда они возвращались к площадке, где Рок приводил в сознание измученного Шляпника, — что в этом деле тебе и твоему приятелю придется высматривать всякую нечисть и на банановых деревьях. В противном случае вы окажетесь на электрическом стуле еще до того, как придумаете себе оправдание.

В воздухе витал запах страха, пота и фекалий. Перед ними тугими буграми мышц дыбилась спина Рока. Работая над своим пленником, он даже скинул куртку.

До Дук разглядел в руке Рока лезвие опасной бритвы. С ловкостью хирурга Рок уродовал ею лицо Шляпника.

Услышав звук приближающихся шагов, он прокомментировал:

— Хочу быть уверенным в тем, что он не забудет о допросе в необходимой нам информации.

Всхлипы и стоны смешивались с рычанием какого-то хищника. Подойдя к Року, До Дук узрел всю операцию. Сжатый рот пленника расширялся по мере того, как лезвие взрезало уголки губы; из-под щек пузырилась кровь.

До Доку опротивело смотреть на истязание. Он сделал знак Леонфорте, и они отошли в сторону от этой бойни. Над ними радостно вновь засияло солнышко.

— Твой друг явный трудоголик.

— Ты не знаешь его даже наполовину, — ответил До Дук. — Но янки более других чувствительны к запаху денег.

Леонфорте усмехнулся.

— Ты прямо как мой отец. Тот всегда говорил, что запах денег перешибить невозможно.

— Рок же, как мне кажется, жаждет либо власти, либо денег.

Леонфорте вытер пот со лба.

— Для него это вопрос веры: нечто вроде чаши Святого Грааля, — закончил свою мысль До Дук.

— Твоя идея мне абсолютно ясна. По-моему, над Безумным Шляпником он поработает еще пару дней.

— Я не думаю, чтобы в этом была какая-либо нужда, — заметил До Дук. — Какой в этом смысл?

— По правде говоря, мне это абсолютно безразлично, — бросил Леонфорте.

Допрос закончился. Леонфорте, гуаи и их пленник отправились по своим местам. Шляпника предполагалось отпустить завтра утром.

— Пора заняться делом, парни, — сказал он, когда Леонфорте отпустил гуаи. — Мне бы хотелось знать, когда ты сможешь оторвать чарли от этой золотой жилы.

Откинув голову назад, Леонфорте расхохотался.

— Неужели до тебя так и не дошло, а?

— Дойти и до дурака сможет, — с досадой на себя бросил До Дук.

— Ты принял очень серьезное решение. До Дук. Из Золотого Треугольника путь ведет только в Штаты. Чарли к нему и носа не совали. Всем этим треугольным дерьмом заправлял долбанный Дядя Сэм. Вся война держится на этом золоте и на наркоте.

— Ты хочешь сказать, что правительство Соединенных Штатов проложило этот опиумный путепровод? Ты что, рехнулся?

— Если под правительством ты имеешь в виду Конгресс или Комитет начальников штабов — то нет, — ответил ему Леонфорте. — Всем этим делом заправляют шишки из разных министерств: обороны, юстиции — одним словом, из исполнительных органов, у которых есть власть тащить все, что они могут.

— То есть?

— Власть. Сила, — ответил Леонфорте. — Этих говнюков только власть и беспокоит: манипуляция правительством, событиями, людьми, состоянием экономики. Власть и игры с законом. У этого клана есть даже собственное имя — Сеть.

— Откуда тебе все это известно?

— Именно эта Сеть меня сюда закинула, но, оглядевшись, я понял, что поставленная передо мной задача слишком масштабна, поэтому я решил выполнять ее, сообразуясь только со своим собственным мнением.

Леонфорте вновь усмехнулся.

— Я сам возьму от этой Сети больше, чем она от меня. Именно поэтому Болванщик так ищет меня в джунглях и хочет вернуть назад.

— Какое дерьмо, — бросил До Дук. — Неужели Сеть, зная о тебе все, положилась именно на тебя в деле транспортировки наркотиков в Штаты?

Блеснув глазами, Леонфорте рассмеялся.

— У меня есть кое-какие высокопоставленные друзья. Во всяком случае, были. К тому же и братец у меня — ангел-хранитель.

С лица неподвижно стоящего До Дука градом катил пот. На некоторое время мозг его был парализован. Услышанное поразило его, особенно то, что вместо слова «отец», которого он ждал, прозвучало «брат». Имена многих Леонфорте перемешались у него в голове, — кто же из них главарь мафии?

— А сейчас ты обманываешь своих же людей. Для чего?

Леонфорте пожал плечами.

— Не тебе говорить про джунгли. Ты же вьетнамец и прожил в них всю жизнь. В этих горах только сила и власть что-либо значат. Это как укус вампира. И я подумал, для чего мне быть каким-то мальчиком на посылках у Сети, в то время как я сам смогу править своей империей. — Он опять засмеялся. — К тому же, До Дук, это просто глупо — имея свою голову на плечах, зависеть от безмозглых толстосумов.

— Если все то, что ты мне говоришь, — правда, то Сеть не оставит тебя в покое. Они готовят против тебя целую дивизию.

Леонфорте фыркнул.

— Неужели? И сколько же именно батальонов они вышлют? Сколько дураков-офицеров найдется, чтобы возглавить эти подразделения? Особенно в такой горячей точке, как Лаос? Сомневаюсь.

На его губах появилась кривая улыбка.

— К тому же я должен решить кое-что с братом. Это меня не очень обременит.

До Дук тщательно обдумывал услышанное. Он размышлял: каким образом военная разведка вышла на досье Леонфорте и сделала ставку именно на этого лейтенанта? Как случилось, что Бауэл, возглавивший «оборотней», послал его, чтобы вызволить Леонфорте? До Дуку вновь вспомнилась инструкция полковника о том, что Мика необходимо приволочь к нему живым или мертвым.

Он вздохнул и признался:

— Хочу тебе кое-что сказать. Мне было приказано доставить тебя назад, на базу, — хотя бы и мертвого.

Леонфорте кивнул.

— Сеть и до тебя посылала за мной. Ну и что из этого?

— Первая группа, может быть, и была Сетью, — сказал До Дук. — Мой же полковник Бад Пауэлл выразился совершенно однозначно: он приказал мне доставить тебя лично к нему, а не в отдел Пентагона по ЮВА, мне показалось это странным в...

Леонфорте, задумавшись, посмотрел на До Дука. Поморгал, как бы не веря своим ушам. Наконец негромко сказал:

— И кто же давал тебе эти приказы?

— Мой полковник. Бад Пауэлл.

— Брат. — Прозвучало это так, будто Леонфорте произнес имя Бога. — Пауэлл работает на моего брата в Сети. Значит, братец пошел против меня.

Он отвернулся в сторону; плечи его вздрогнули как бы от порыва ветра, озноб от которого ощутил только он. Когда он вновь повернулся к До Дуку, глаза его неестественно блестели, и До Дук услышал:

— Это все меняет. В том числе и твою роль в этом деле.

Таких слов До Дук не ожидал.