Они же совсем обнаглели, спросив:
- Разве вы не будете нам ассистировать?
У меня от такой нахальства едва не перехватило дыхание. Они прочли все возражения на моем лице.
- Друг другу будете ассистировать, - выдохнул я. - Или ищите другого кого-нибудь.
- У Данта был провожатый. Этот же отказывается нас сопровождать. Мы тебе платим, эй! - вскричал Алик. - Смотри, сколько тут! На реальный трипак.
Он потряс своей карточкой. Не много ли хотят за свои жалкие деньги? И задание отработать, и трип за казенный счет себе устроить, еще и сэкономить на этом.
- Вот что, мальчики. Я и без вас безбедно живу. Как держатель трипа и руководитель проекта ответственно заявляю: на эти деньги настоящего сеанса не организуешь. Никаких спецэффектов. Даже на балаган с куклами и бутафорскими топорами не хватит. Разве что что-нибудь совсем простенькое, как рок-н-ролл. Какой-нибудь легкий скетч, с кокоткой, но без кокаина, удушение ее чулком. Или дуэль. Хотите дуэль?
Они подумали, переглянулись, потом Алик спросил:
- С какой площадки стартовать будем? Где, я спрашиваю, мы эту дуэль провернем?
- Провернём мы это на Хованском болоте, - сказал я.
- Вот те на! Протестую!
- На хрена нам эта гиньоль? - возмутился Алик, путая гиньоль с гнилью.
Место тихое, тухлое, доступ в него затруднен. Джуса нет, зачищать некому. А тут убоину бросил в трясину - и всё. Сам Харон надежнее не схоронит, подумал я. А вслух сказал:
- Мне этот кусок природы чрезвычайно нравится. Прекрасные стартовые условия. Открывается именно то пространство потустороннего, какое нужно для вас. Ведь всё упирается в два вопроса. Первый: какого качества запредельное? И второй: удастся вам ли сохранить память о нем?
- А ты на что?
- Я обеспечиваю только качество трипа. Закинуть его в базу клиента я не могу.
- То есть как не могу?
Я не маг и не шаман, я всего лишь настройщик. Настроенья настраиваю. Я объяснил.
Там открывается много такого, чему в нашей обыденности и аналогов-то нет. Ватное воображение не способно представить всего. Мыслеформы неописуемо разнообразны. Вернувшись в привычную реальность, воплощенный в новое тело, клиент неспособен восстановить в воображении, ограниченном пусть продвинутыми, но все-таки не достаточными представлениями и понятиями нашего века то, что не бывает вообще. Там геометрия другая. По сути это контрабанда. В нашем мире этого не должно быть. И поэтому посмертный опыт в наших понятиях вразумительно невыразим. Понятийного аппарата не хватает. А иные вообще ничего не помнят и даже не видят. Тренировка нужна. Опыт. Во-первых, чтобы продлить мгновенье. Сделать предсмертье более продолжительным. Выжать из него максимум. Во-вторых, чтобы сделать потустороннюю геометрию хоть немного привычной. Адаптация к потустороннему умножает возможности. Там понятия и органы восприятия совершенно другие. Тех, что привычны для нас, слишком мало. Это все равно, как если бы представления об этом мире мы получали посредством одного осязания.
- А впрочем, еще раз вам говорю, - заключил я. - Вы вернетесь немного другими.
Крайние случаи таких отклонений - в сторону идиотизма или гениальности - бывали редко, но все же бывали. Словно ходоку там придурь привили или вложили в него талант. Будто он там Бога узрел, а уж что ему Бог даровал - гениальность или помешательство - бывало по-разному и зависело от неизвестных причин. А бывало и так, что лазарь терял какую-то часть себя, возвращался с дефицитом, 'не весь'. Некоторые толкователи в таких случаях склонны считать, что ходок прихватывает частичку другой личности. Либо эта другая личность отхватывает и присваивает частичку его.
- У одного моего коллеги - он уже полгода оттуда - непрерывно стоит, - сказал Алик. - Впрочем, это из другой оперы.
База фиксирует последнюю конфигурацию уже с примесью того света: с ужасом или просветлением, дефицитом иль прибылью - с этим последним впечатлением лазарь и приходит в себя. Верней, восстаёт, как истинный Лазарь.
- Все-таки болото как-то не по мне, - сказал Лесик. - Нельзя ли как-то иначе, чтоб не лезть в киселя? К чему нам такой изыск?
Но я не намерен был отступать. Мне нравилась тамошняя тишина и удаленность от полицейских постов. И с реквизитом никаких проблем, грубые реалии, минимум постановочных сцен. В естественных декорациях, что всегда предпочтительней.
- Здесь игра на контрасте, - сказал я. - Представьте: болото, холод собачий, хлябей варево, вонь. Колыхание болотной слизи. Пузыри, как будто кто-то лезет оттуда, время вечернее, жуть. А встав на четвереньки, испытываешь первобытный ужас перед зыбью трясин. Все это усиливает предсмертный трепет, придаёт вашему умиранию неповторимый вкус, терпкий, своеобразный, специфический. А ваше последующее пребывание в небытии, даже довольно серенькое, по контрасту с этими последними ощущениями раем покажется.
- Всякий кулик свое болото хвалит, - сказал Алик.
Я приостановился. Не слишком ли туману нагнал?
- Почему же оно серенькое? - неожиданно возмутился Лесик.
- Вообще качество запредельного видения от личности зависит, - сказал я. - Вы личности?
- Он еще спрашивает!
- Разве что-нибудь в духе болотной твари,- сказал Алик. - Мы гуляем, она внезапно набрасывается и утягивает нас одного за другим в глубину. Как тебе такая предства, Лесь?
- Сам ты тварь...
- А ты ...
Я попытался их успокоить:
- Это очень дорогой перформанс. С привлечением статистов, техники и чудес, плюс спецэффекты. И гарантии нет, что представление пройдет без задоринки. Место хоть изредка, но посещаемое, могут нам помешать. Значит, нужны дополнительные расходы на оцепление. Чем вам дуэль не нравится?
Мне - нравилась. Можно дело представить так, будто они сами поубивали друг друга. И рук не очень придется марать. Во мне до сих пор существует психический барьер, еще с дорубежья. Я удивлялся, с каким спокойствием представители нового поколения убивают тела, будто автомобиль в утиль разбивают. Немного жалко, но не трагично.
- Значит, завтра, раз уж вам так не терпится. Доберетесь рейсовым автобусом, - стал закругляться я. - Автобусом, - повторил я с нажимом, видя недовольство ребят. - Если вы машину у болота оставите, то забрать, скорее всего, не сможете уже никогда. Раньше полутора месяцев вас из лазарета не выпустят. Ждите меня в северо-западной части. Я подойду.
- Почему бы вам нас на своей не довезти?
Я проигнорировал последний вопрос.
Договорились на 17-00. Они скинули мне свои телефонные номера. Их фанки остались в памяти идентификатора. Мы разошлись.
02 БОЛОТО
Я выехал в четвертом часу, рассчитывая прибыть на место за полчаса до ребят. Город кончился, за мостом начиналось раздолье, а вдоль раздолья дорога легла. На пятьдесят пятом километре я свернул на проселочную.
Ночью немного - на пробу - выпало снега. Он клочками еще лежал в колее: со времени снегопада никто в ту сторону не проезжал. Было тихо. Вороний поскок по снегу выглядел, словно шифр заговорщика. Или некая некропись, запечатлевшая то, что только готовилось произойти.
Путь в глубину болота начинался дамбой, выполненной из песка и шлака. На ней за камышами я и оставил автомобиль.
Когда-то здесь велись торфоразработки. Дамба разделяла два разных ареала. Если справа все поросло камышом, за которым вода поблескивала, то слева было менее топко, сосны росли, во мху меж стволов и стеблей торчали гнилые сваи.
Чем дальше вглубь, тем насыпь становилась уже, а растительность по обе стороны принимала однообразный вид с преобладанием камыша и чахлых осин.
Сучья потрескивали. Справа по ходу что-то попискивало. Где-то вверху дятел стучал. Словно руки кикимор торчали сухие сучья, понизу поросшие мхом. Камыш становился гуще и подступал плотней.
Дамбу сменила гать из сгнивших бревен, перешедшая в свою очередь в узенькую тропу, по обе стороны от которой, скрытая камышом, разверзалась топь. Тропа подрагивала под ногами, единственным основанием для нее служили переплетения корневищ да метровый слой дерна, а под ним была та же топь. Я двигался как по ковру, настеленному поверх воды. Что за жизнь таилась под ним в темной воде - без тепла, света? На миг мне сделалось жутко, даже озноб по коже прошел.
И не успели мурашки сойти, как тут же справа я обнаружил движение. Я пригляделся: параллельно тропе, шурша камышами, припадая на ногу и шлепая, словно ластами, по воде, ковылял леший. Он то пропадал, растворяясь в воздухе, то появлялся вновь и особо не настаивал на своей подлинности.
По устоявшемуся обычаю первым должен был заговорить Нарушитель. Однако он всё шлепал своими ластами, пыхтел, откашливался, но молчал. А когда я окликнул его, он вдруг взмахнул руками-лапами и мгновенно ушел под воду, так ничего и не сказал, однако само его появление в такой ситуации служило предостережением.
В самом центре урочища было озеро, подпитываемое ключами, из него вытекал ручей и несколько километров спустя становился речкой, мост через которую я миновал час назад. Тропинка кончалось мостками, нависшими над озерцом, край которых опирался на сваи. Справа перильца были сломаны, ошкуренные жерди обросли плесенью. Эти мостки были более позднего происхождения, нежели гать - для комфортной утиной охоты. Кстати меж свай плавал резиновый селезень, оставшийся, вероятно, с сентября.
Озеро обступали осины, ивы, стояла, как в серебряной чаше, вода, испятнанная опавшей листвой - пейзаж, любезный поэтам и меланхоликам. Будь я не так стар, мудр, то возможно бы и увидал, как снуют над водой тёмные тени, бродят призраки юных дев, закончивших здесь одно из своих существований.
Тут водились окуни, утки. Осень угнала дичь на юг, но рыба, вероятно, осталась.
Над водой торчали черные заострённые бревна и двускатная крыша, словно опущенные крылья птицы. Всё это щедро поросло мхом. На крыше бродячим менестрелем расселся ворон, безмятежная птичка Божья. Он негромко прокаркал, увидев меня. Говорили, что под домом раньше был островок, да растаял.
Относительно этого деревянного замка имелись разные мненья. Считалось, что это когда-то был монастырь с монахами, а после форпост с казаками, потом острог с каторжанами, позднее крепость с разбойниками, а в конце усадьба с безумным барином, который спасался от мира в сердце болот, никого к себе не пускал и сам не ходил никуда из своего ковчега. Часто это затопленное строение так и называли - Ковчег, а иногда - Китеж, в память о граде, что спрятался от непосвященных или врагов, погрузившись в воду. И сейчас в этом ковчеге-китеже другие жильцы - лини да утопленники. И отсюда иначе представлялось болото - словно метафора бытия, развернутая во времени и пространстве. Небо, крытое жестью, проржавело, прогнулось над ним. Было это место не от мира сего. Если где и случаются прорывы мира иного, то здесь.
Чей-то вопль, испорченный расстояньем (а может, и временем) прервал мои медитации. А скорее, это ребятки увидели мою машину и проявили восторг. Я повернул назад.
Над камышом, там, где я оставил машину, вился дымок, едва различимый в воздухе, тронутом сумерками. Потом до меня донесся запах дыма, голоса и собачий лай. Как бы мои клиенты болото не подожгли. Я ускорил шаг.
Ребятки были на месте, попинывали шины моего автомобиля и о чем-то судачили. Мне навстречу выбежал пес, тявкнул разок и вернулся к костру. Присутствие собаки меня удивило. Словно они не умирать собрались, а пса прогулять вышли.
- Собак и другую собственность придется оставить здесь, - сказал я.
- Увязалась за нами, только мы из автобуса вышли, - объяснил Алик. - Собака охотничья и пока ничья, Йориком звать, наверно тоже ищейка.
Пес почесался.
- И что мне делать с этой ищейкой вшей? - спросил я.
Пес, не переставая себя чесать, оскорблено осклабился.
- Будет нам проводником в стране мертвых, - сказал Алик и отвернулся к костру. - Чтоб ты сдохла, зима, - проворчал он, ёжась и подставляя огню бока.
Зима еще не родилась, однако одет он был явно не по сезону, в какой-то полотняный костюмчик цвета и покроя сафари. Словно в Африку собрался, на ловлю львов. Был, правда, под курточкой тоненький свитерок, на ногах старые, едва ли не кирзовые сапоги, каких я уже полвека не видел. Лесик оделся поосновательней.
- Вы прямо с королевской обязательностью: точь-в-точь, - недовольно сказал он, словно я ему помешал мою машину пинать.
Часы показывали ровно пять.
Я оттер его от машины и открыл багажник. Вынул два револьвера.
- Пользоваться умеете?
- А как же, опробовал все системы. Как шутят у нас в шутере: Смит-энд-Вессон, Браун-унд-Браунинг, Сволочь-и-Скот, - быстро сказал Алик.
Лесик только сглотнул слюну, как будто ему не терпелось всеми ими воспользоваться.
- Делаем так. Пройдем по тропе до озера, ознакомимся с местностью. Вам - по револьверу и по фонарю в руки, - я отдал им фонари. Лепажа стволы роковые, как шутят в другом шутере, пока придержал. - Один останется у конца тропы, другой вернется со мной к началу. По моему сигналу - я нажму на клаксон - начинаете двигаться навстречу друг другу. Где сойдетесь, там и стреляйтесь.
- А если разминемся?
- Вправо-влево - вода, кое-где и трясина, так что не разойдетесь, - продолжал я, оставаясь серьезным. - Можно повернуть назад, но это немужественно. Оставшегося, так и быть, я пристрелю, окажу последнюю помощь. Трупы брошу в болото.
- Вот-те на! Протестую! - вскричал Лесик.
- Работа непотная, - сказал Алик.
- Гасите костер, - сказал я.
Некоторое время я возглавлял наш маленький караван, но потом пёс меня потеснил. Он носился вдоль тропы туда и обратно, совал нос в камыши, но углубляться побаивался. Алик время от времени ему посвистывал. У меня вдруг возникла уверенность, что они с этим псом давно знакомы, и более того - большие друзья.
Ребята перебрасывались своими шуточками.
- Вот если тонут в болоте Гитлер и Йорик, ты кого спасать бросишься?
- Гитлер? В такую пору? В этой дыре? Да и вообще, я не понял, что ты этим вопросом спросил
Справа что-то заклокотало, как у циклопа в горле, что-то тихое, тухлое поднялось со дна и разошлось вонью. В нос ударило запахом падали.
- Что ты видел, Лесь?
- Видел мушки в глазах.
- А они тебя видели?
Однако удаль пошла на убыль, по мере того, как темнело, и нас плотней обступал камыш. Они еще поёрничали, пошутили, да и затихли совсем.
Мне вдруг тоже сделалось не по себе. Забытые инстинкты шевельнулись во мне.
Смеркалось всё пуще, над болотом, словно окно в лучший мир, вставала луна, тень с тихим шорохом кралась за мной. Метрах в пяти, приотстав, пыхтел Алик. Он чертыхнулся, ступив мимо тропы, и включил фонарик, я включил свой.
Минут через пять мы вышли к озеру. Оно выглядело еще таинственней и угрюмей: луна, черная вода, тусклые блики. Крыша напоминала корпус морского судна, опрокинутого вверх дном.
- Что за дом на дне? - спросил Алик.
Никто ему не ответил.
Я раздал им оружие.
- Средства связи и идентификации отдайте мне. Стреляйте наверняка. Не надо мучить друг друга.
- Если этот субъект, вернее, объект, раньше меня убьет... - сказал Лесик и замолчал.
Наверное, представил себе, как кусочек свинца вопьется в тело, сомнется о плоть. Трусость - весьма острое ощущение, когда ум в смятении, ноги не держат, а нижняя челюсть, пытаясь соприкоснуться с верхней, не находит зубов. Оба трусили. Да и кто б перед смертью не трусил? Инстинкт.
Однако они с этим справились. Я напоследок взглянул на озеро.
- Ты плавать умеешь? - спросил Лесик за моей спиной.
- Да плевать я хотел! - ответил Алик.
- Тоскливо-то как. То ли выпь кричит, то ли выпить хочется.
- Не слышу...
- Пошарь ушами.
- В каком ухе гудит?
- Это нервы звенят.
- Что будем делать, Лесь?
Я так и не узнал, что. Дальнейшее не отложилось в моей памяти. Но ведь оно было, верно?
03 ПОКАЗАНИЯ
- Ну-ну... - всё подстегивал меня Накир. - Так-таки ничего и не помните?
- Не помню, - почти честно сказал я.
- Странно, - сказал Накир и оглянулся на старшего.
Более, чем. Словно я на болоте провалился в какой-то пустой сон, который в свою очередь тоже куда-то там провалился. Вдобавок это обстоятельство дополнял ряд других странностей. Может быть, из дознавателей удастся что-нибудь вытянуть? Ненавязчиво и незаметно. Исподволь, исподтишка.
- Следствие - та же добыча гелия на обратной стороне луны. И с какого времени у вас началось? - спросил Мункар.
- В какой-то момент уснул в своем номере, а очнулся уже в карантине.
Я решил пролонгировать свою амнезию. Представить как прогрессирующую. Пусть думают, что их домогательства усугубляют мою болезнь.
Лицо Мункара в ответ на моё враньё осталось непроницаемым.
- Вообще-то у нас есть средства заставить вас вспомнить - от элементарного гипноза до новейших озарений в области химии, - сказал он. - Не говоря уже о прямом физическом воздействии на организм, подверженный ощущениям боли.
- Уснул в нумерах, а проснулся другим человеком, - съязвил Накир. - Кстати, не этот ли ретранслятор в тот день монахи взорвали?
Я не воспользовался лазейкой. Младенцу ясно, что взрывать надо сразу несколько, ибо зоны действия ретрансляторов перекрываются. Конфигурация базы меняется параллельно конфигурации мозга. И когда в трансляции трафика возникает сбой, то приём возобновляется несколько запоздалой базой. Факт стыка текущей конфигурации мозга с запоздалой конфигурацией базы у них называется спайкой. Это не страшно. Но нежелательно.
Другое дело, что одну из моих баз могли отключить. И восстановить меня в новом теле именно из этой базы. Зачем? Чтобы скрыть, спрятать от меня выход. Для этого надо обладать огромными полномочиями. Кто подобными обладает? Гарт.
Сознание того, что ты не весь, удручает. Словно ты частично убит. Мне насчет Гартамонова еще в карантине приходило в голову: версия, ничуть не хуже всяческих амнезий. Однако возникает другой вопрос: цель?
- Хотя нет, не годится, - отмёл монахов Накир. - Прочие потерпевшие фигуранты прекрасно всё помнят. Да вот, пожалуйста. У нас все ходы записаны. Можно, шеф? - Он выхватил из папки несколько рукописных листов. - Регламент допроса не предполагает, но я зачту. Дело ? 117 дробь 32, том первый, страница одиннадцатая. Действие третье. Эта якобы бойня состоялась в восемнадцать примерно ноль-ноль. Или чуть раньше. Вот что нам пишет Павлов в своих посмертных записках. 'Это Лесик меня привлек, и я соблазнился. Он давно собирался и меня с собой помышлял, и не таил эту мечту даже от случайных знакомых. Обещал эту вылазку оплатить, а на халяву и преставиться в кайф. Да, я виноват, и поначалу хотел отказаться, но потом понял, что очень хочется четырех вещей: попробовать, зависнуть, вернуться и вам рассказать. Оно бы так, да вот, собака-судьба... С самого утра у меня не заладилось. Не с той ноги встал, сунул не в ту галошу. Однако подумавши, обул сапоги. Да индюк тоже ведь думал, да видать не судьба. Эта судьба (в скобках: собака) за нами от шоссе увязалась, и по пути к болоту Лесик ее приручил. А как говорит мой папаша: мы ответственны за тех, кого приручаем, и тем более - кого родим. Уж не знаю, кому этот пес рожденьем обязан, может, хозяйский, а может бездомный какой, но только этот баскервильский бастард отправился на болото с нами. Волоча за собой волчий хвост жестоких последствий. Если бы точно знать, что такие окажутся эти последствия, обрубил бы ему этот хвост, сделал купаж. И ведь предчувствие было! Я, обычно такой решительный, нерешительно ему говорю: может, бросим собаку, Лесь? А он: мол, друзья его, Боря Доберман и Миша Пинчер, отправляясь в потусветное плавание, непременно с собой собаку берут.
- Дались ему эти собаки, - проворчал Мункар.
- Собаки, между прочим, умеют влиять на луну, а луна в свою очередь - на человечество, - сделал сноску Накир. - Так. Черт. Где это я... '... если бы этот пес не погнался за кошкой. У меня эта кошка в башке не укладывается: откуда взялась? С неба спустилась? Или, кочуя с кочки на кочку, с дальнего болота пришла? Однако эта болотная тварь таки появилась и принялась прохаживаться, держа хвост трубой, из которой валил дым. Провоцируя и подначивая, представляя собой собачий соблазн'.
Он почти декламировал, читал с упоением - словно сам это все сочинял, подбирал слова, выбирал выражения, и в плетении словес достиг высочайшего мастерства. Да и я сам сообразил, что эти издевательские 'показания' сфабрикованы кем-то из следователей. Скорее всего, Накиром: очень уж речевые обороты схожи. Что меня тут же натолкнуло на догадку иного рода: Накир - Алик и есть. Я понял, что с самого начала допроса подсознательно это подозревал и присматривался: глаза, повадки, привычки, словечки, образ мышления, построение фраз. И обоим присуща эта полицейская развязность - что-то вроде мелкого местного хулиганства. Да Алик с Лесиком и не скрывали, что были подставой. Так почему бы этой подставе не быть в штате и не лично провести допрос? Однако пока идентификатор заблокирован, возможности удостовериться в этом не было.
- Ты, братец, опускай про собак, - посоветовал ему Мункар.
- Внимание. Сейчас будет секретно, - сказал Накир. - 'Кроме того - можно немножко правды? Этот Лесик что-то на власть ополчился, в жесткую оппозицию встал...' Так, это
вас не касается... 'свергнуть власть тирании. Или, дождавшись демократии, прийти к власти законным путем. Как говорит... говорит Доберман-Пинчовер...' Так, тут опять
про собак...
Тексту было тесно на лицевой стороне, Накир перевернул на обратную.
'...Если б не эта камышовая кошка, которая кинулась на него. Собака тоже могла бы, как кошка, исподтишка. Но считает, что это нечестно. Баскервиль зарычал, и кошка тут же пустилась бежать. Все встрепенулось во мне. И фибры души, и мышечные фибриллы. Я чуть сам за кошкой не кинулся, да и рванул бы, если б не коп. Странно, я почти не удивился его появлению, только сразу решил, что кошка эта копа была, и сейчас нам всем за нее не поздоровится, который в панике ничего не понял и стал палить. Лесик залёг, а он подскочил и дважды ударил его лежачего. Пасагом по чепени, как говорит мой логопед. Другой мне наперерез бросился, открыв пасть и вопя, словно вурдалак, хлебнувший дурной крови. Я решил, что у него дурные намерения. Вы же знаете, что это за уроды. Он меня ухватил и стал выкручивать руку, хотя надругаться над мной. (Так и написано. Хотите взглянуть?) Уж не знаю, как я иссобачился, но только вырвался и побежал, слыша вослед выстрелы'. Странно, - он повертел листок. - Тут про вас до сих пор ничего нет. А вчера еще было. Может, то был черновик. Я ж присутствовал, когда он писал показания. Как раз передавали 'Хованщину' по MTV.
- Напишет. Вот только руку вправят врачи, - сказал Мункар.
- Так... Тут зачеркнуто, тут многоточие, тут у него тоже сомнения. Понимаете, мы им вшили каждому по детектору лжи, и теперь они, если врут, то запинаются и краснеют. 'Этим выстрелом отрывая душу от тела... с болью расстаться с телом...' В общем, ему типа отвратно. Тошнит, болит, никому не пожелаю - в таком духе. 'А голова уж парит над туловищем, словно точка над i. Гляжу я на это, а сам гадаю: помер иль померещилось? Нет, помер. Я внизу, в длиннополом пальто цвета хаки, в сапогах. Или в галошах? Нет, в сапогах. Голова то отскочит, то прискочит опять. Различные чувства объяли меня: и ужас от происшедшего, и нежная привязанность к своей шкуре. Представьте, что ваше тело убито, а вы - между молотом и наковальней, меж раем и адом, верхом и низом, между небушком и землей. Между волком и собакой, а скорее - меж кошкой и псом... Пес вдруг бросил преследование и задрал голову вверх, на меня. Видя меня парящим, он завопил. Человек для животного непредсказуем и часто ставит собаку в тупик. Не сочтите за сочинительство, но это истинный факт. Тело меж тем рухнуло. Всё вскричало во мне: я с этим телом связан узами родства! Верните душу телу, а тело - общественности! А оно лежит, корчится, кончиться не может никак. Да и позвольте: как же можно не быть? Однако вижу: кранты - словно открыли кран, словно бьет из меня фонтан, среброструйный, сверкающий, увеличивая посмертный восторг раз в сто или даже в тысячу...' Ну, это поэзия, это не надо. Как говорит мой сантехник: если крану кранты, то крути, не крути, а уж ничего из него не выкрутишь. 'Уж коли душа вылетела, то обратно уже не влетит... Ну, тут уже отвлеченности... Зависнув, словно пес в небесах... То ли воет проклятый пес, то ли свистят архангелы... И больше я ничего не знаю, а поэтому - не скажу'.
- Ну, это вы сами придумали. И не очень удачно, - возразил-возмутился я, твердо помня, что никакого пальто на Алике не было.
- Это пока так, предварительные наброски, - сказал Накир. - Однако будем пытаться еще и еще - до достижении достоверности.
- Наняли беллетриста? Или сами измыслили?
- Мыслю, следовательно, я следователь, - сострил Накир.
- Но вы же не можете на основании этой фальшивки предъявить обвинение? - сказал я, запоздало почувствовав, что даю ему повод достроить этот сомнительный силлогизм.
- Следователь, следовательно, могу, - сказал он.
Он веселился. Сусанна - хихикала. И даже у Мункара под носом прорезалась щель.
- Что касается второго летальщика, - сказал Накир, вынув из папки другой листок, - то он не менее красноречив, хотя и более краток. Мы его прижали, он всё юлил, менял показания, все отрицал, потом отрицал отрицаемое, и, в конце концов, выдал нам следующее. 'Я на этом болоте однажды бывал, запомнилось. Там бекасы взлетают по шесть и по двенадцать штук, порциями. А бесы так и кружат и путника водят, вводят в соблазн. И расцветает жизнь, питаясь слабейшими. Алик же утверждал, что накануне, пробегая мимо, видел забежавшего в камыши кабана. Ну я и подумал себе: отчего ж не разогнать кровь, не впрыснуть адреналину. Кстати уж и число ноября совпало с числом вепря. Собрались впопыхах. Очень боялись, как бы кто-нибудь раньше нас кабанчика не завалил. Вооружиться пришлось пистолетами, так как ружья я в чистку сдал. Собаку по пути прихватили. Егеря наняли для сопровождения. Он эту тропу вдоль и поперек исходил. Пришлось ему заплатить'.
- Ну, в общем видно, что сделка имела место, - сказал от себя Накир.
- Было бы место, а мясо нарастет, - добавил Мункар зловеще.
- Далее он подробно и с толком обрисовывает обстановку. 'Болото пыхтело и пузырилось, брызгало. Камыш - словно из воды вольсья торчат. Была луна, давая тени и оживляя этот натюр-вивр. Двигаться приходилось с оглядкой: того и гляди вепрь изорвет, либо витязь изрубит. Там замок его в сердце болот. Много слухов насчет этого замка ходит, но почти все ложные. Пес в поисках истины метался туда-сюда, убегал вперед по тропе и возвращался с лаем. То отставал, то бросался куда-то вбок и душил вальдшнепа. Алик поначалу тоже шмыгал туда-сюда, скакал и праздновал папуаса. Я ему не мешал, только просил соблюдать поведение: не ломать ветвей, не сжигать камыш, мы ж оправдание природы, а не ее палачи. Однако вскоре это мрачное месиво и его вогнало в тоску. Это мокрое место кого хочешь расстроит. Даже проводник приуныл и шёл запинаясь. За ним без запинки следовал я. Так-так-так... Вот. Я в лунном свете... Кстати, я уж запутался: что там у них, луна или день добрый? Я в лунном свете так и не понял, кто первый напал: кабан или я. Только гляжу, он прижимает меня к земле. Я выстрелил. И лишь когда это кабан на бок валиться стал, я догадался, что это не кабан, а коп. Морок глаза застил. А егеря с Аликом еще раньше коп номер два завалил. А меня повязал. Всё'.
- А говорят: сдохла литература, - сказал я. - Но, по крайней мере, у меня алиби. Я к этому времени был уже мертв.
Чуткий ко всякой литературщине, я отметил, что оба 'показания' состряпаны одним человеком. Аликом, скорее всего. То есть, Накиром. Его изящная словесность, не лишенная живости, произвела впечатление даже на меня.
- А вот что капрал Войцеховский пишет, - продолжал Накир. - Очень скупо обстановку обрисовал, миньятюрист. Предложения рубленые, краткие. Этих предложений ровно пять штук. Нет, восемь. 'Там было три негодяя. Негодяй ?2 стрелял в негодяя ?1. Он упал. Я бросился, чтобы помочь. А он в меня выстрелил и убил. Я полетел и видел: как ?2 убил ?3. А рядовой Вайс убил ?2. А потом мне открылось видение девы неземной красы, и я уже не смотрел на землю'.
- Я тут даже не под первым номером, - сказал я. - К тому же взгляд с того света вряд ли к делу пришьешь.
- Рядовой Вайс. Тот самый, которому удалось выйти живым и даже сухим. Описал более обстоятельно. Однако первый лист куда-то делся, а на втором - всего ничего. Итак:
'У нас, полицейских, взаимовыручка. Я бросился ему на выручку, но выручить не успел. Он упал. У него пистолет заело. Пользуясь случаем, заявляю, что нам, полицейским, пистолетов надо хотя бы по два иметь.
Нам, полицейским, убивать никого не рекомендуется. Но и самим умирать запрещено. За утерю тела лишают надбавки за выслугу. Пользуясь случаем, напоминаю, что надо, наконец, регламентировать это положение, подкрепить законодательством, подпереть прецедентами, закрепить инструкцией. Чтобы нам, полицейским, действовать обстоятельно, по обстоятельствам, а не уповать на инстинкт.
Сияла, если можно так выразиться, луна. Кто застрелил оставшихся двух, я бы мог сообщить, но затрудняюсь правописанием. А пользуясь случаем, заявляю, что не обязан давать показаний против себя.
Пса же так и не удалось пристрелить. Он бросился от меня прочь и исчез в объятиях ночи'.
Я не очень поверил в существование полицейских, задействованных в эпизоде, однако сказал.
- Показания противоречивые. Собственно говоря, раз не я убил этих ребят, то какие претензии?
- Надо сказать, что ваши клиенты сделали все, чтоб затемнить ситуацию, - сказал Накир. - Хоть бы один раскаялся. Да и время прошло, даже срок траура по этим трупам истек. Вам надлежит сие просветить, а нам - добиться небесной ясности. Так будет свет?
- Это их пикничок, их и спрашивайте, - сказал я.
- Вот видите, пикничок. Вам забавы, а нам заботы. Знаете, сколько мы с этими показаниями бились? Прямо Кирилл и Мефодий, моравская миссия.
Надеюсь, что я виду не подал. Однако, если они фиксируют мои эмоции, то на слове 'моравская' на самописце наверняка случился скачок. Случайно ли произнёс? Они с Каспаром знакомы? Впрочем, как же им про Каспара не знать? Одна служба. И в моем досье мои встречи и стычки с ним обозначены. В самом начале допроса Мункар упомянул.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ВЫХОД
Если долго смотреть в бездну, то бездна начинает смотреть в тебя.
(Ф. Ницше)
Хотел убить змею печали...
(К. Бальмонт)
01 САМОЛЕТ
- Вставай, пора в путь-дорогу. Счастье мыкати.
Вслед за этим я почувствовал толчок в плечо.
Не исключено, что эти два обстоятельства были гораздо далее разнесены во времени, чем показалось. И возможно, что толчок предшествовал словам Каспара, а не наоборот. Время заглядывает в сновидения лишь для того, чтоб заявить о своем отсутствии. Ибо последовательность сонных событий сновидец выстраивает уже опосля.
- Что-то пикантное снилось? - спросил Каспар. Я сел, продирая глаза. Словно дембель или солдат в отпуску, он повесил на грудь медаль, полученную им от правительства в счет каких-то заслуг. - А я вот не вижу снов, - то ли похвастал, то ли посетовал он.
Самолет отлетал в половине седьмого. Я обычно вставал часом позже, никакого регламента с этим в лазарете не было. Рейс был частный, коммерческий, грузовой, и пилот сказал, что ждать никого не будет. И вообще, ему запрещено перевозить в отсеке людей. Деньги, однако, взял вперед. Я знал, что он время от времени перебрасывал самовольщиков на материк и обратно.
Паром будет только завтра, а задерживаться в лазарете лишний день не хотелось. Выписные документы нам еще вчера выправили.
Молча, не теряя времени на слова, мы собрались. Через полчаса были на летном поле. Каспар подошел к пилоту, а я осмотрел самолет. Это был старенький, видавший виды биплан. Конструкция лёгкая. Погода лётная. Лети.
Мы уселись на какие-то тюки, надежно закрепленные вдоль обоих бортов. Пилот задраил грузовую дверь. Самолет после небольшого разбега взлетел.
- Видишь, как легко отсюда выйти, - сказал Каспар. - И еще легче войти. Этот Мимино тут не единственный. Тебя как воина света это не напрягает? Можно весь лазарет снести к чертовой матери. Со всеми подземными инкубаторами.
Приходилось напрягать связки, перекрывая гул и вибрацию. Но он сегодня что-то разговорчив был.
- Раньше иначе было. И снилось, и любил сущее, - говорил, почти кричал со своего места Каспар, очевидно в продолжение темы, начатой по пробуждении. - А сейчас отвращение и тяжкая злость. Словно я в одно из воплощений не в тот мир попал. И не могу выпутаться из этой сумрачности. Ибо каждое последующее ввергает меня во все более испорченное состояние. Ведь говорят же... - он перевел дух. - Ведь утверждают, что будто бы там мы пребываем в квантовом мире, а воплощение является редукцией квантового состояния - моего, личного - или всей системы моей, называемой вселенной, к классическому. Не исключено, что это совсем не тот мир, из которого я когда-то впервые ушел, а? Как проверить? Поверить чем? Личность по возвращении меняется? Или меняется мир, в который возвращаешься после трипа? Кому претензии предъявлять? Себе? Миру?
'Возможно, весь феномен редукции сводится к реакции духа на плоть..., - подумал, помнится, я. - То есть дух по воскресении отягощается плотью со всеми ее атрибутами - ртами и жопами, болезнями и усталостью, ленью и дискомфортом... приведение к классическому миру с его причинно-следственными связями... упрощенно-привычному... рациональному... - плавало у меня в голове. - Нет, как-нибудь позже...', - решил я, ибо сформулировать мелькнувшую мысль, обратить ее во внятное высказывание именно сейчас, на высоте 2000 метров и скорости 200 км/час, при тряске, грохоте и выкриках Каспара я был не способен. К тому же меня больше интересовала предстоящая встреча с реальным миром - понятным, уютным, классическим - по которому соскучился за прошедшие сорок дней.
- ... и таким образом, моя смерть является причиной моего рождения! - кричал рядом Каспар, еще более напрягая голос. - Вернее, причиной этого мира, в который я снова попал. И из которого могу выбраться, лишь убив себя в нем. Разорвать этот порочный круг...
Он все более возбуждался. Наверное, принял что-нибудь. Я догадывался, что в лазарете он к достижениям химии доступ имел, и после пары колес становился суетливо-болтлив. А принимать он и при мне не стеснялся, хотя, что именно - от меня таил. И тогда версии происхождения мира и своего места в нем становились для него особенно актуальными. Может, вся философия родилась из маковой росинки, как-то отшутился он в ответ на мои упреки.
- Можно себе представить, что время - это движение света. И между девяносто пятым и девяносто шестым днями рожденья прошел не год - свет. И пока пучок света не остыл, пока он не погас, пока этот свет светится, я могу отправиться вдоль него в прошлое и кое-что в нем изменить. И это изменение в свою очередь изменит меня настоящего.
- Черт, мне же сегодня девяносто шесть стукнуло! - спохватился я, невольно вскочив, но самолет тряхнуло, и я снова присел.
- И мне! И мне! - еще громче вскричал Каспар. - Мне кажется, я и проделал это только что. Вернулся в прошлое. Словно стрелочник передвинул стрелки, и время пустилось вспять. Чему подтверждением стойкое ощущение дежа вю. Как будто я его заново проживаю. Как будто конечный результат уже есть.
Он вскочил, ухватившись за перегородку, забегал по грузовой кабине, придерживаясь за борта. Потом опять сел. Казалось, что его возбуждение и биплану передалось, который еще сердитее и неистовее задребезжал.
- Ты принял лишнее, - сказал я.
- Да, чувствую в себе лишнее прошлое. Которое пока что будущее для нас. Я знаю, что дальше будет так же верно, как если бы оно было уже. Мы приземлимся за огородами, на такси доедем до города, прошвырнемся по барам и бабам - развлечения, пиво, женщины. Потом явимся по месту службы, как предписано, через два дня... Ты извини, брат, но я должен что-то предпринять, чтобы исправить ситуацию. Повернуть ее. Ведь не зря же я вернулся по световому лучу.
Он мог предпринять в таком состоянии все, что угодно. Например, десантироваться. Он как раз, не вставая с места, ковырял запоры пассажирской двери.
Я прокричал:
- Послушай, не делай глупостей! Погоди!
Он таки приоткрыл дверь. Наверное, в свое время через нее сбрасывали грузы жителям малых земель или выпрыгивал пожарный десант.
- Нет, брат, и годить нечего! И кстати: я у них на вооружении больше не состою!
Он смял и выбросил в дверь удостоверение и выписные бумаги.
Из динамиков донесся голос пилота:
- Эй, там! Насчет всяких отверстий! Не открывать! Не соваться! Да и вообще держите руки в карманах, бля. А то катапультируюсь, и летите сами, как знаете.
- Как исправить? Слушай сюда. - Каспар подсел вплотную ко мне, приобнял, я поежился. Попытался стряхнуть его руку, но он цепко держал меня за воротник. - Вот ты все по белому ходил. Как невеста - в невинности и неведении. Как шахматный слон, что воли своей не знает. А ведь боженька нас, кроме всего прочего, чем человек славен, свободой выбора одарил. Помнишь Вазелина? Этот клерикальный неформал сейчас в Нагорную каторгу препровожден. Он говорил бывало: черное тоже необходимо для гармонии... Тоже, мол, Божий путь, устланный человечеством.
Я достаточно устилал собой путь человечеству и в ближайшее время рассчитывал на некоторую передышку.
- Все по белому да по белому... - бормотал он. - Все по белому да по белому - а давай прошвырнемся по черному? Сделаем ход конем. Взять и ступить белой ножкой с белой клетки на черную. Погулять по черному полю. Вот лузеры, чей образ жизни на образ смерти похож... Они говорят, что с черного поля возврата в белое нет. Мол, гуд переходит в бэд и никогда не бывает обратно... Вот и проверим, есть ли этот самый возврат. И так ли образ смерти убог, как его малюют.
- Может все-таки сначала по барам... - пробормотал я, еще не понимая, насколько всё у него серьезно.
- Значит, сделаешь выбор недобровольно, - сказал он. - Я его сделаю за тебя. Так что вали все на меня, как скоро пред Судией предстанешь. Я, конечно, имею в виду дознавателя из депо.
Я вновь шевельнул плечом, но его рука только крепче в меня вцепилась, а в шею что-то впилось. Я вскочил, успев оттолкнуть Каспара. Тот лениво окатился в сторону и даже вставать с полу не стал, глядя на меня насмешливо, лениво ожидая последствий.
- Внимание, на борту! - раздалось из динамика. - Кончай раскачивать воздушный корабль, затейники!
Самолет встряхнуло на одной из воздушных ям.
- Что ты принял, Каспар? - спросил я, еле ворочая языком.
- А хрен его знает. Вот, написано: drug. - Последнее слово он произнес в русской транскрипции. - Ну, думаю, давай дружить.
- И что это всё значит?
Но произнести это уже не удалось. Речевой центр оказался заторможен. Ноги подкашивались, я опустился на принайтовленный тюк, отметив, что левой рукой держусь за горло, словно мне душно или вот-вот стошнит.
Дыхание, однако, было.
Каспар встал. Закинулся еще drug'ом.
Я попытался приподняться, но двигаться уже не мог.
- Хватит дергаться, полупокойник. Я тебе 'клемантинку' вколол.
Безумная оная 'клемантинка', по отзывам специалистов, вначале тебя обездвиживала, а потом давала устойчивый параноидальный бред.
- Считай, что тебя уже нет почти, - бормотал Каспар, возясь у двери. - Что умер с этого уровня. Удрал. Удрапал. Ударился в бега.
Я полулежал, привалившись спиной к обшивке, ощущая содрогание самолета хребтом. Слышал гул, голос Каспара, однако пошевелиться не мог, пребывая в полной беспомощности.
Язык вдруг сделался толст, словно сельдь во рту, которая к тому же протухла. И не повиновался мне, хотя вопросы были. Их становилось все больше.
- Не дрейфь, брат. Человеком движет тайная страсть к миру иному. Вместе пойдем, что нам в телесной тесности? Я могу и один, да что-то без друзей скучно. Каюром буду тебе, чичероне по черному. Реальная представа с эскортом, а не гоп-скачок на дурнячка.
- Эй, экстремалы! Вы там живы еще? - подал голос пилот в свои микрофоны. - У меня тут лампочка горит. Что с дверями?
- Не отвлекайся на нас! - отозвался Каспар, хотя пилот его, скорее всего, не слышал. - Меж собой мы разберемся. Покуда эта твоя фанера до Парижу летит.
Между делом и трепом он вскрыл еще одну ампулу и наполнил ее содержимым тот же шприц.
- Я и себе - видал? Внутримышечно. Ради тебя радею... Что движет мной? Коварство? Иль любовь? Да сам не знаю... Я как тот истопник, который вместо того, чтобы подкинуть дров, сам в очаг бросился.... Этим ширевом, брат Торопецкий, открывается виза вниз. Туристическая, по аду - Вергилий, помнишь? И пойдем, и пойдем... Сквозь термы и тернии, сквозь жар обжигающий и шипы... Сбросив одежду и тени плотные, обнажившись от кож... Как тебе пыточка?
Он бросил шприц на пол, наступил на него, как бы показывая, что дело касается только нас двоих и никого третьего в нашем предприятии не предвидится.
- Я тебе говорил про дежа вю? Прошлое, которое вдруг есть настоящее с предвосхищеньем грядущего в общих чертах. Дальше больше и хлеще будет. Вечность, в которой время: прошлое - настоящее - будущее - единой империей... Там чудеса! Там йети бродят! Газонокосильщики с косами стоят! И тишина! Впрочем, сам с минуты на минуту увидишь всё. - Он внезапно сел у левого борта, словно у него подкосились ноги, как это только что было со мной. Однако ни дара речи, ни подвижности он не потерял. Очевидно, drug притормаживал, а то и совсем отменял некоторые фармакологические воздействия 'клемантинки'.
Он немного очухался, а потом сказал:
- Это с моей подачи тебя монах застрелил. Я и сам вслед за тобой бросился - посредством того же снайпера. Так сказать, посмертно последовал за тобой, да разминулись, не нашел я тебя в нетях. Потерял в белом шуме твою волну, да и сам потерялся. Так что этот трип будет повторный. А если надо, будут еще и еще - до последнего сдоха... У нас, брат, туры только туда. Не знаю, как ты обратно выберешься.
Эти всполохи откровений или безумия мне казались предвестием чего-то непоправимого. Гораздо более ужасающего, чем полное небытие. Я едва не сорвался в панику.
- С возрастом расстояния становятся меньше. Греческая философия случилась будто вчера. ... Земля становится слишком мала... Меньше стократ, чем в эпоху праздной античности, - вновь забормотали в нем философические колеса. - А жизнь кончается мягким знаком, так же, как смерть... Тусклое существование в своей пещере... Тело - темница души. Кто это сказал? Платон? Или пилот? Или пилот - это и есть Платон, крепко подсевший на идею о метемпсихозе?
- Двери, сука, закройте, - кстати напомнил о себе пилот.
- Ты на нас не отвлекайся, Платоша. Пилотируй знай. Тебе еще лететь и лететь. А мы выходим. Каждый сам себе самолет. Отныне. Тело тяжкое... - Он ухватил меня подмышки и, кряхтя, потащил к двери. - Тесно жить, покинем клеть//Будем в небо улететь, - бормотал он между делом.
'Хармс', - машинально отметил я.
- Зачеркните нас к чертовой матери. Вычеркните из списка живых. Сменим режим, Андрюша. Царство плоти и похоти - на царство духа. Покидаю без сожаления этот космический комикс. Слышишь грохот? Чуешь запахи? Это, брат, черти тужатся, испражняя жизнь.
Что-то и впрямь громыхнуло справа по курсу. Возможно, там начиналась гроза.
- Не дрейфь, Андрюша! Как сладко умирать! Гоголь! Предсмертное! Николай Васильевич! Единственный реалист среди наших фантастических толстоевских! Последовательнейший реалист!
Моя голова была уже за бортом.
- Лучше нет красоты, чем упасть с высоты! - кричал Каспар. - Это моя любимая смерть!
Внизу громоздились какие-то камни. Такие полеты летальны для тел.
- Шишли! Мышли! Взяли! Вышли!
Он перевалил меня через борт и вывалился вослед, держа меня за одежду.
- Твою мать...ать...ать! - достигли моих ушей последние вопли пилота, хотя по всем законам акустики не могли, не смели достичь.
Каспар крепко прижался ко мне.
02 ВЫХОД
То ли ветер свистел, то ли я или кто-то рядом вопил, сопровождая наше стремительное паденье. Оно внезапно оборвалось, как будто кто-то меня за ворот поймал. Однако звук не исчез, но характер его изменился, он болтался, как камни в пустой башке, резонируя гулом. Мне удалось уловить в этом гуле какой-то ритм, разложить на привычные звуки, составить в слова.
- Так что, считай, прибыли, - наконец, довольно отчетливо разобрал я. - Добро пожаловать в Потусрань.
И впрямь: воняло. Я почему-то очень боялся открыть глаза. Мне казалось, что подо мной выгребная яма или развороченный скотомогильник, ибо запах был столь тошнотворен, что я еле сдерживал рвотный спазм.
- Простецам царство небесное, а нам - вишь что... Словно сей парадиз обретается возле параши.
Голос все еще доходил до меня как через фильтр, но я уже догадался, что он принадлежит Каспару.
- Ты не стесняйся, осматривайся, - ободрил меня он. - Ничего особо ужасного здесь пока еще нет. Стандартный минимум. Позже бонусами доберем.
Меня еще раз встряхнули, поставили ногами в слякоть, и я, наконец, набрался духу открыть глаза. Надо же было выяснить, что за опору под ногами обрел, убедиться в надежности этой опоры, осмотреть себя на наличие повреждений. Да и любопытно было, как мы с Каспаром выглядим в мире ином. Источник миазмов тоже внушал беспокойство.
Пространство вокруг меня не отличалось разнообразием и походило на вспаханное черноземное поле, раскисшее от дождя. Ни деревца, ни даже былинки. Я стоял в этой холодной грязи по щиколотку. Испарения, исходящие от неё, и являлись источником вони. Впрочем, тело или его видимость было цело. Одежда оказалась испачканной и помятой. Кроме того, я был бос.
Каспар тоже был в своем последнем земном обличье и выглядел не лучше, чем я.
Я, конечно же, был наслышан, что обитание в некросреде предполагает кое-какое общенье. Но это был первый трип, когда мне ассистировали. В предыдущих не с кем было поговорить. Да я и не проникал так далеко ни разу. Последняя ходка закончилась неясным мельтешением возможностей. Но здесь, очевидно, вариантов не предполагалось.
- А что... как? Парашют? - спросил я, с досадой отметив, что не вполне волен в выборе слов. Парашют, конечно, возник по созвучию этого слова с парашей. Очень уж резонирует с ним.
- А мы так, без парашюта, своим летом, - сказал Каспар.
Я попытался обуздать беспорядок во мне. С трудом, но сформулировал настоящий вопрос:
- Где я?
- Где мы находимся? Скорее всего, нигде. Впрочем, в данный момент тебя по камням размазывает.
Секунда - свернутый момент времени. Если ее развернуть, может распахнуться вечностью. Здесь, в потусторонности, времени нет. То есть лазарь за мгновение смерти получает столько потусторонних впечатлений, что разобраться с ними, распутать клубок, уходит как раз вечность, если выразить ее в терминальных понятиях. Вполне вероятно, что эта вспышка впечатлений и есть вечность. А может вечность - это некие универсумы существующие параллельно нашему: рай, ад. Впрочем, все это не находит подтверждения в официальных кругах.
- А... а ты?
- И я, и меня.
Пока меня там о камни плющит, виза может сложиться в целый сюжет. Словно мгновение растянулось до бесконечности, а обе формы созерцания - пространство и время - слились в одну.
То ли башка кружилась, то ли черт куражился надо мной, однако мысли мои, описав круг, снова вернулись к парашюту. Но на этот раз от вопроса мне удалось удержаться.
- Я уже мертв? Вышел из тела? То есть... ну да... мертв?
- Вылетел, словно дым в трубу. Словно тобой пёрнули, - подтвердил Каспар. Он даже поморщился от отвращения. - Смерть всмятку - не то, что от пули или ножа.
С зажатым носом у него получилось 'смердь'.
- Да, скверно пахнет, - вынужден был согласиться я.
- Скверна и есть, - отозвался Каспар.
И еще я подумал: возможно, аналогом запаха здесь проявляется фанк.
Чем изощренней вербализация, там дальше автор от истины. Описать ясно и просто потустороннее - задача не из легких. Однако попробую, сколь смогу.
Мир, куда угораздило, была достаточно освещен, чтобы убедиться в его неустроенности. Вероятно, источник того света подстроился к привычному для меня восприятию, ибо свет был точно такой, как на земле в пасмурную пору. Тем не менее, почему-то хотелось от него спрятаться. Однако вокруг было совершенно пусто.
- Феноменальное пространство нашего лэнда изменчиво и текуче, - тут же начал объяснять Каспар тоном заправского (как и обещал) чичероне. - Карты не успевают фиксировать изменения, а топография - подстраиваться под рельеф. Дантовы описания в архив списаны. Проводника в эту область потустороннего не найдешь. Так что туристы и прочие трупперы выкручиваются сами, кто как. Тебе повезло, что у тебя есть психопомп. Ты уж прости за слякоть и запустение: не было времени тебя соборовать. Пришлось наспех ставить приход. Ну что, пошли? - подстегнул меня он.
- Куда я... без организма... пойду? - заартачился я, развоплощенный.
Я не удивлялся тому, что воспринимающий аппарат остался при мне, несмотря на бесплотие. Или не аппарат, но то, что поставляло мне ощущения, включая терморецепцию. Холод пронизывал, я еле сдерживал дрожь.
- Зуб на зуб не попадает, цепляется за губу, - сказал Каспар. - Мы пойдем туда, где горячо. Благо имеется колея, полагаю, она туда и ведет. А чтоб не скучно было, - продолжал он, когда мы по ней двинулись, - можешь сам как-нибудь обставить окрестности. Просто представь себе пляж, юг. Займись терраформингом, что ли.
Я попробовал. Я даже остановиться и некрепко зажмурился. А когда вновь открыл глаза, то увидел, что все мною представленное с удобством разместилось справа в сотне метров от колеи. Солнце светило. Море сияло. Золотой песок манил на него ступить. Я даже согрелся чуть-чуть от одного только этого благословенного вида. До меня донесся гудок парохода, а вскоре и сам белоснежный лайнер нарисовался вдали. Издалека он казался неподвижным, но ветер пошевеливал дым над его трубой, тем же ветром гнало по берегу смятый газетный лист: картинка не была статичной, она жила, море рябило.
Однако если вообразить желаемое труда не составило, то дорого стоило его удержать. Картинка разваливалась, в пейзаж то и дело вторгались посторонние этой идиллии вещи и существа. Всплыл, например, утопленник, вынырнул морж. Я попытался загнать их обратно в глубины, но они упорно выныривали, таща с собой на поверхность всяческий хлам: полосатый матрас, ржавый железный лом, еще моржа и еще утопленника, поросший ракушками корпус рогатой мины и прочие ненужные предметы. Покуда я с ними боролся, правый нижний угол картины загнулся, как если бы отвалилась кнопка, крепившая эту марину к стене. Пока я пришпиливал его на место, дыма из пароходной трубы стало так много, что застило горизонт, заволокло солнце, море накрыла зловещая и даже зловонная тень, и все приобрело первоначальный угрюмый вид. Пароход ткнулся носом в берег - и я увидел, что это была надувная лодка, заклеенная во многих местах, и человек с веслом или шестом, в капюшоне, юркнул под брезентовый навес, прячась от сырости.
- Холодно, - усмехнулся Каспар.
Я престал бороться с помехами, пустив происходящее на самотек.
- Переправа-переправа... Берег левый, берег правый... - Возникли и тут же исчезли оба берега, словно инсценировки мыслей, провоцируемые репликами Каспара. - Нет, нам не туда. Стикс, Харон - это тоже давно устаревшее. Хотя проявляется еще иногда в символах бессознательного. Ты обратил внимание, что картина возникает сразу и в совершенстве, но под твоим взглядом начинает портиться и искажаться? Это ты сам на нее порчу наводишь. Авторствующий субъект роет могилу своему творению.
Человек в капюшоне проворно расковырял лопатой разбухший суглинок и ею же столкнул в яму остатки зрелища. Все опять обрело изначальный минимум. Хотя нет, что-то осталось: утопленники, упокоившиеся в грязи. Остов лодки и торчащее вертикально весло - как памятник моим намерениям.
- Ад - это искаженные намерения, - сказал Каспар. - Обусловленные, если хочешь, несовершенством натуры. А ты думал: из грязи - в князи? Из грязи вышло, в грязь и ушло. Попробуй еще. Ты ж на этом все равно не остановишься.
На этот раз я не стал воображать что-то особенное, а просто вспомнил дом, в котором прожил несколько лет в восьмидесятых годах. Уютный, теплый, с высоким крылечком. Для этого даже не надо было закрывать глаза. Он возник сразу, словно доселе прятался за слепым пятном.
Но едва я сделал шаг, чтобы войти, погреться, как дом с жутким скрипом подал назад, отломив крыльцо.
- Холодно, - опять констатировал Каспар. - Но теплее уже.
Я сошел с колеи в слякоть. Дом еще отодвинулся, теперь от него отвалились сени, крыша съехала набок, да и весь он съежился и в несколько секунд обветшал, превратившись в почерневшую от времени и дождей фольклорную лачугу, крытую корьём, с единственным оконцем из бычьего пузыря.
Я пытался ее поправить. Или хотя бы, что осталось, спасти. Однако избушка опасливо отступила еще, и вдруг шарахнулась от кошки, вылезшей из-под крыльца. И убежала, шлепая по грязи, кривыми курьими лапами, возмущенно квохча.
- Объект в погоне за субъектом. Или наоборот.
Кошка, по всей видимости, когда-то попала под грузовик, но, несмотря на сплющенное тело, развила приличную прыть.
Избушку, подобную этой, я однажды действительно в какой-то новелле изобразил. Да и в детских сказках встречалась. Что касается сплющенных кошек или собак, то я и в реальной жизни таких субъектов встречал, которые не упустит случая вильнуть рулем, чтобы задавить бедное беспечное четвероногое, по оплошности оказавшееся от них неподалеку.
- Я слышал мнение, что в ад сливаются все негативные события, которые с нами произошли. Злобный загробный мир строится из таких материй. Из предательства, малодушия, неправедной выгоды, из всяческих искажений адом, проникающих в нашу жизнь. Хочешь хорошее помыслить или представить, но твое плохое вторгается и искажает сюжет.
- Так это - ад?
- Что ты. Всего лишь бэд.
Я с тоской оглядел пустые опять окрестности. Избушка, за которой дохлая кошка гналась, сгинула в нечистом поле.
- Многое отсюда виднее, - сказал Каспар. - Жизнь, как она кажется. Смерть, как она есть. А хочешь, я тебе свой блазняк покажу?
Да, если там найдется сухое теплое местечко. Или какая-нибудь обувь для посиневших ног. Тем более, что сам горячее место мне обещал.
Не успел я высказать ему свои пожелания, как на месте бывшего поля, куда сбежала избушка, возник и зашелестел ветвями Эдемский сад.
Деревья были самые разнообразные. Преобладали плодово-ягодные. Одни буйно цвели, другие уже плодоносили, причем я усмотрел, что с одного и того же дереве свешивались как недозревшие яблоки так и гроздья спелых рябин. Это немного смутило меня своей неправдоподобностью. Может ли что-либо долговечное состоять из таких химер? Я ожидал, что и сад вот-вот рассыплется и исчезнет.
Каспар же остался доволен своим творением.
- Могу же быть Богом, когда захочу! - вскричал он.
В особенности меня возмутило то, что все яблоки оказались перевязаны ленточками: какое белой, какое красной или голубенькой, а то и георгиевской. Выглядело это кокетливо и слащаво.
'Бред сивой кобылы', - подумал я.
- Пусть кобыла и сивая, но своя, - отозвался на это Каспар немного обидчиво.
Плоды стали исчезать вместе с ленточками, цветы сохнуть и опадать.
- Холодно, - на его же манер прокомментировал я.
Усилием воображения Каспар пытался удержать свое творение от распада, подправляя то здесь, то там. В отличие от меня, кое-что ему удалось. Например, сохранить деревья, хотя и сильно далекими от первоначального веселенького образца.
- Как ни пытаюсь, все сумрачный лес выходит, - сказал Каспар, однако унывать не стал. - Ну, лес, так лес. Войдем.
Этот лес меня чем-то отталкивал. Ноги к нему не шли, вязли в полутрясине, словно кто-то меня за пятки хватал. И мне все казалось, что этот темный лес в себе затаил что-то еще более темное, а в голове настойчиво пульсировало: 'Чем дальше в лес, тем больше мертв!' Каспар уже был у опушки, весело попирал дерн, махал мне рукой, приглашая ступить на твердую почву. Глупо было бы пренебречь таким завидным комфортом ради неясных пока предчувствий. К тому же остаться одному без гида, каковым себя объявил Каспар, мне тоже не улыбалось. Однако попробуй двинуть собой в намеченном направлении, если стеной стоит на пути огромное 'Не хочу!'. Мой гордый одинокий танец - шаг вперед, два шага назад - сопровождался издевательскими комментариями Каспара. Но видимо, шаг вперед был все-таки шире, чем два трусливых попятных, так как я все же приблизился к опушке. Каспар нагнулся, протянул мне свою бесплотную руку, я своей бесплотной крепко ухватился за нее и вскоре уже сидел на сухом пригорке, отирая ноги жесткой бурой травой.
От бывшего эдемского разнообразия осталось четыре вида растительности: сосны, росшие густо, шиповник и два вида травы: зеленая и красно-бурая. Все это напомнило мне живую натуру, коей был обставлен мой предыдущий уход.
Было теплее, чем в поле. И сумрачней. И оставалось опасение, что этот остаточный глюк тоже рассыплется или как-то еще мне навредит.
Мы двигались, как мне думалось, наобум, выбирая менее загроможденное пространство. Никаких троп тут и в помине не было. То и дело густая поросль или поваленная сосна преграждала дорогу. Шиповник, представляя собой тернии, цеплялся за одежду, а ноги спотыкались об обнаженные дождями корни и рыхлые пни. В конце концов мы выбрались на какое-то подобие просеки, и идти стало легче. Однако куда и зачем мы шли, оставалось для меня тайной. Я решил полюбопытствовать, начав издалека.
- Ты зачем нас обоих из самолета выбросил? - спросил я, с отрадой отметив, что язык мне опять послушен, голос тверд, а сам я обретаю самоуверенность. - Для чего этот трип?
- А уж я как рад, - сказал Каспар. - Так рад, что и не выразить.
Я терпеливо повторил вопрос и попросил его не увиливать от ответа, а иначе вот сяду и далее никуда не пойду.
- И то... - согласился он. - Смерть без причины - признак дурачины. Мы ж не дурачины с тобой. Знай, это не мытарства, брат, и не истязание грехов.
- Тогда что?
- Тсс... - Он прижал палец к губам. - Нас непременно подслушивают. - 'Кто?', - кивком вопросил я. - От мертвых душ уши, - сказал он.
Я счел это за очередной образчик его остроумия и уже довольно злобно прошипел:
- Я должен знать, зачем меня с белу свету сосватали.
- Уж так постановщик постановил, - отчетливо раздалось справа, невдалеке.
Я замер. И впрямь: к нашему разговору прислушивались. Но лес был населен пока только голосами. Как я ни всматривался, ни тени, ни промелька, ни шевеленья кустов, ни единой бестелесной бестии лес не выказал. Хотя звуки множились, и не только шорохи, трески, вздохи, но и полноценные голоса. Я напомнил себе, что и сам-то организмом не обременен. Но они могли б, как и я, хотя бы проявить видимость.
Каспар тоже был немного смущен. Я решил воспользоваться его смятеньем и додавить.
- Ну! Отвечай же! Зачем ты меня?
- Зачем, зачем... За этим! - раздался другой голос и подленько захихикал.
- Эй, потерянный! - Этот голос был явно бабий. - У нас нонче саббатея! Придешь?
- Не обращай внимания, - несколько смутился Каспар. - Мертвые тяму не имут. Бормочут незнамо что.
- Сам ты незнамо что! - откликнулось эхом.
Каспар ускорил шаг, как бы в опаске, что мне наболтают лишнее. Я же напротив решительно остановился, едва не ступив ногой в углубление, оставленное чьим-то копытом и заполненное желтоватой водой. Газонокосильщики, йети, которым пугал Каспар в самолете, тут же пришли на ум.
- Ну что же ты? - поторопил он.
- Погоди, - сказал я. - Мы пехота, нам не к спеху. Дай озирнусь.
Мне показалось, что меж стволов йети мелькнул. А в следующее мгновение он появился из-за сосен, уже не таясь, давая себя рассмотреть досконально, в свою очередь и меня рассматривая. Объявились и мертвые с косами, и Машенька, и медведь - словно галлюциногенные бациллы проникли мне в мозг и творили прямо при мне все то, о чем едва только успевал подумать. И вот это ад или бэд явил свой истинный лик - во всех своих загробных подробностях. Словно веко Виево замигнуло в свой мир.
- Тсс... - Кто-то шикнул у самого уха. - Только Гоголю ни гу-гу.
Я вдруг увидел, что лес полон повешенных. Их было без счету. Только справа в пределах видимости висело не менее сотни штук. Налево я и взглянуть боялся. Один совсем рядом со мной повис, но странный какой-то - с куриным яйцом вместо лица, причем делатель деталей не поленился разместить на скорлупе несколько желтых крапинок. Скорлупа же под моим взглядом вдруг пошла трещинами и осыпалась, обнаружив под собой шпионскую тайнопись. 'Никогда не отправляйся в путешествие без веревки', - разобрал я закавыченную цитату, однако источник ее не был указан или же располагался на обратной стороне яйца.
Как оказалось, не имея рта и с перехваченным горлом, яйцелицый оказался способен к членораздельной речи, хоть она ему и давалась с трудом.
- Жизнь от смерти... не убежит, - сказал, например, он, делая длинные паузы после каждого слова, в то время как яйцо его головы пульсировало и разбухало по мере того, как он высказывался - видимо от чудовищного напряжения. 'Попробуй-ка поговори с закрытым ртом, - ещё подумал тогда я. - Всё произнесенное остаётся внутри тебя и давит на оболочку'. Яйцо уже вдвое разбухло против первоначального, а он всё еще силился еще что-то сказать. - Ещё... ещё с тобой... свидимся ... преисподних болот... - произнес он. И лопнул, взорвавшись желтком.
Вслед за ним стали лопаться и прочие трупы, ещё более усугубляя вонь.
- Ну ты даешь! Всех мертвых убил! - сказал Каспар почти с восхищением. - На самом деле этого нет ничего, - продолжал он, вернувшись к интонациям гида и толкователя. - Вообще ничего. Это мы сами под действием информационного голода генерируем этот призрачный универсум, весьма противного свойства, должен сказать. - Я и сам неземной своей головой это понял уже. - Надо выбираться отсюда. Там все у нас будет иначе. И благодать, и истинный свет, и пение, сходное с серафическим. Только надо отсюда выбираться скорей, - повторил Каспар.
Я, более не раздумывая, рванул за ним.
Не расточая слов, не выбирая дороги, где быстрым шагом, а где и вовсе позорной трусцой, я едва поспевал за Каспаром, стараясь только не отставать от его проворной спины. Теперь я видел лишь то, что находилось непосредственно под ногами да неясно воспринималось боковым зрением. Здесь кто-то пронесся незадолго до нас, слон или мамонт или иное огромное существо, и проторил это подобие просеки. Я подумал даже о сбежавшей избушке, но не успел как следует оформить эту сумасшедшую мысль, как Каспар встал, я ткнулся ему в спину и тоже встал, а подняв голову, увидел наше беглое бунгало. Избушка тоже увидела нас и попятилась, с треском свалив сосну.
- Вот куда ты ее загнал, - сказал Каспар. - Ты нас не бойся, старая. Дай войти.
Избушка замерла, словно раздумывая над услышанным. Лапы ее все еще были в грязи. В одну из них намертво впился когтями кошачий труп. Из трубы валил дым. Дверь дернулась и, дребезжа, отворилась. Словно вход в иной мир, подумал я.
Крыльца не было. Однако желание покинуть этот пикник и воспользоваться хоть каким-то убежищем было столь жгучим, что я мгновенно вскарабкался и перевалился через порог. Вслед за мной влез и Каспар.
Внутри было почти что темно. Сквозь единственное мутное оконце едва проникал свет. Я видел лишь лавки по стенам да сами стены, подбитые мхом. Глаза меж тем привыкали к полумраку. Стало видно, что здесь полно всяких кукол - из волос и тряпок, сучьев и корневищ, мха и травы. Они сидели по лавкам, валялись на полу, свешивались с потолка вперемешку с березовыми вениками. Из щели в дальней стене пробивался пар. Оттуда доносилось кряхтенье, поскрипывала половица, что-то звякало и шипело - мне представилось, что там, за дверью, кто-то у печи хлопотал.
Вдруг меня обдало жаром, клуб пара заполнил избушку, а когда он поднялся и распластался по потолку, пред нами встала баба Яга. Как лист перед травой, сплюнул я, досадуя на свой невольный испуг.
- Чур меня, чур! - вскричала она. - Никак опять русским духом пахнет?
Мне стало немного стыдно за мой фанк.
- Не любо - не нюхай, - грубо сказал я.
Она же, всмотревшись в нас, тоже сплюнула.
- Тьфу, напугали, лешие! Тьфу на вас! Чур!
Яга ногой плотнее прихлопнула дверь. Одета она была в лохмотья и выглядела ровно так, как было уже неоднократно описано.
- Извини его старая, - сказал Каспар. - Он и вправду не в духе. Был сердитым убит. - И, чтобы зря не злить ни меня, ни старуху, поспешил обратить всё в шутку. - Какой Тофет не рай, какая сера не амбра... - пропел он едва ли не льстиво.
Однако, удивился я, не подозревая в нем столь изощренной начитанности. Цитата была выдернута из одного английского проповедника.
- Ну, это уже чересчур, - скривилась нечисть. - Какая от вас, жмуров, амбра... Кабы добрая воня, а то сущий смрад.
- Да что ты все чур, да чур, щур, да жмур, - с досадой сказал Каспар. Видимо, напоминание о собственном незавидном состоянии кольнуло его. - Жмуров чураться - в ад не ходить.
Тем не менее, они обнялись.
- Кто такой? - спросила бабка. Её глаза, пронзительные, зеленые, сверлили меня из-за его плеча.
- Свой, - кратко ответил Каспар.
- Свой своему поневоле брат.
Она и мне распростёрла объятья¸ но я предпочёл уклониться от них.
- Чую, будет мне сегодня пожива, - усмехнулась Яга. - А ты, братец, поторопись, - обернулась она к Каспару. - Теперь самый жар от углей.
- Ты погреться хотел. - Каспар распахнул дверь в баню.
Он распахнул, я заглянул, пытаясь всё охватить и запомнить быстрым движением глаз. В этой бане на курьих ножках был какой-то потаённый резон.
Закопченные стены и потолок освещались из-за полуприкрытой заслонки мерцающим очагом, раскаленные угли которого давали свет и сухой жар. Над очагом располагалась каменка, поодаль стояла кадка с водой. Вдоль стены был настелен полок. Пахло березой.
- Лучше нам это сделать сейчас, - обернулся Каспар ко мне.
Пропарить косточки, разогреть плоть? Впрочем, какую плоть? Оболочку, в которую облачен. Однако нет ли в этом какой засады? Достаточно вспомнить, как и благодаря кому я попал в эти скорбные обстоятельства. Несомненно, замыслы против меня были. Я поискал признаки козней и конечно тут же нашел. К стене была прислонена лопата, вещь совершенно необходимая в небылицах о бабе Яге. На такой лопате иванушек в печь подают.
- Садись сюда, - сказала Яга. Я поёжился.
- Прямо на пол?
- Прямо на жопу садись.
- В этом нет ничего мучительного, - сказал Каспар, устраиваясь на лопате. - Не то придется в следующий раз спускаться ниже, а это хуже. Страшней в ады.
- Успокойся, покойный, - подбодрила меня Яга.
- Новое рождение, - бодро сказал Каспар, убирая заслонку с печного Валгаллища, отчего в баньке сразу стало гораздо светлей. - Этакий сиамский союз. - Он подвинулся, давая мне место рядом с собой. - На всю оставшуюся смерть вечные узы.
Биться в тесной печурке огнём? Заодно с полоумным майором? Нет уж, увольте от подобных уз. Я отшатнулся и рванул к выходу. Однако у двери обернулся на Каспаров крик:
- Ты забыл своего ребёнка!
Ребёнка? Он вскочил и швырнул в меня что-то теплое, оно упруго шлепнуло о мою грудь и повисло, вцепившись в меня всеми четырьмя конечностями. Это проворное цепкое существо и впрямь напоминало дитя человеческое, а скорее - одну из отвратительных кукол Яги. Оно принялось тыкаться сморщенным ртом, словно соску или сиську ища. А не найдя, издало пронзительный визг и впилось мне в предплечье крепкими не по-детски зубами. Было больно и щекотно.
Я в ужасе оторвал эту тварь от себя и отбросил прочь, наобум вывалившись из избушки.
- Я еще приду, я другим путём... - Каспар стоял на пороге. - И я буду пеклом! А ты пеплом в нём!
Я вскочил на ноги и бросился наутёк.
Смеркалось. По обе стороны воздымался лес. Сзади трещали кусты: кто-то гнался за мной, Каспар или Яга, или кошка. А может, избушка сама. Они вопили вослед разными голосами. Кроме того, мне показалось, что существ в этом лесу стало гуще, что черным-черно от чертей, что сама Геката, богиня мрака и ужаса, снизошла, чтобы участвовать в этом преследовании.
Я наддал, понимая, что в самый ужас вхожу, попутно перебирая другие возможные способы исхода помимо безоглядного бегства. Я прятался, метался, оборачивался не собой, но продолжал бежать - падая, вставая, снова падая, наступая на себя - ну же, ноженьки...
Тернии рвали тело. Корни цеплялись за ноги. Ветви или лапы чертей хватали и тянули туда-сюда. Не успею подумать о чем-нибудь ужасном, как тут же это нечто обращается в тварь и мчится за мной. Уже почва дрожала от этих несметных полчищ.
Земля сотрясалась от их топота и местами трескалась. Я перепрыгнул через одну, через другую, третью трещины, однако на очередной замешкался, притормозил, и чувствуя, что себя не удержать, ухнул в бездну, последним усилием успев зацепиться за торчащий из земли стебелёк.
Тут же дрожание прекратилось вместе с преследованием. Кто-то навис надо мной, схватил за шкирку - ровно тем же манером, как в начале главы. Я догадался, что это Каспар, еще прежде, чем он сказал:
- Ну же, брат, не упрямься. Вместе мы будем сила. Ничто нас не сомнет!
Однако его предложение вновь повергло меня в непреодолимый ужас.
- Нет-нет-нет! - вскричал я и даже, кажется, руками взмахнул, и стебелёк выпустил.
- Что ж, не смею задерживать, - сказал он. В голосе его я прочитал сожаление. - Айм сорри...
Он разжал руку.
Надо полагать, я тут же умер от удара о твердь. База даже боли не зафиксировала. Однако падение помню, было оно долгим. Ветер свистел в ушах. Вопли звучали. А потом все прекратилось в один момент. Ужас всосал меня, словно перышко.
Это я сейчас понимаю, что происходящее там подстраивается под возможности нашего восприятия. Выстраивает сюжет, который человек способен понять. А что на самом деле там происходит, то откроется лишь по приобретении навыков восприятия, новых глаголов, которыми станет возможно его описать. Может, и сюжетов никаких нет. Вечность разговаривает с нами на доступном нам языке. Мы в том мире младенцы.
Подобно тому, которым Каспар швырнул в меня?
03 ЛАЗАРЕТ
Существенно то, что новая жизнь начинается с того, чем кончается старая. С тех же образов и видений, в том же времени и пространстве внутренних координат. Шва, разделяющего то и это, бытие-до и бытие-после, нет. Вернее, субъекту он не явлен. Изнутри незаметен. Его может выявить только опытный терапевт. Так что непрерывность личности, биографическое единство соблюдается вполне. И даже более качественно и конкретно, чем после обморока или запоя, словно смена тела-носителя происходит во сне. Последние впечатления предшествующего бытия являются первыми этого.
Сдвиг - а тот или иной качественный сдвиг разной степени значимости и интенсивности бывает после каждой ходки - сдвиг осознаешь значительно позже. По качеству и количеству ментальных приобретений и потерь. Если это не бэд. Бэд это не какой-то там дефицит личности. Это полное опустошение внутри нее. Плохиш распознаешь сразу. По панике, по безнадеге. По кошмарам, которым не будет теперь конца. Это тоже сдвиг, только всегда в дурную, безнадежно плохую сторону. А вернее - свих.
Сдвиг необратим, как любой жизненный опыт. Можно забыть бывшее, но сделать его небывшим нельзя. Свих нельзя даже забыть. С дантова круга лузеру уже не сойти. Обращение лазаря в лузера происходит однажды и навсегда. Единственное ему спасение - сон безо всяких видений.
Как всегда в процессе загрузки проявлялись моменты прошлого. Я позже припомнил, что на это раз преобладал негативный ряд. Случаи зависти и злорадства, зазнайства и прочих злодейств, вольных или невольных - трусости, предательства, лжи, жадности, отречений, отказов - а они были, были за долгую-долгую жизнь. Практика реабилитации предписывает внимательнейшее рассмотрение подобных биографически вспышек, терапевты обязательно пытаются выведать у пациента об этих мнемонических флэшах, как только к нему вернется сознание и речь. Я ничего или почти ничего им не рассказал, хотя ввиду моего плачевного душевного состояния они в своих вопросах особо усердствовали. Исповедоваться я буду в другом месте и другому врачу. Хотя бригаду опять возглавлял почтеннейший и уважаемый мной Пантелеев.
Так что думаю, кое-какие нравственные терзания в процессе реинсталляции я испытывал. Тень этих мук осталась в памяти по пробуждении. Но они были ничтожны по сравнению с тем ужасом, что вселил в меня бэд. Словно вся вселенная за мной гналась и была мне враждебна. И в тот момент, когда Каспар разжал руку, я испытал такое чувство потерянности, заброшенности, одиночества, бессмысленности - всё слилось - что мой крик, сопровождавший падение, даже потустороннюю нечисть в ужас привел.
Это последнее впечатление от предыдущей жизни стало первым впечатлением в этой.
Меня оживили - то есть позволили прийти в сознание и открыть глаза - только после продолжительного наблюдения. Двое суток они изучали мою моторику, гемодинамику, томограммы и т. д., сообразив, что дело со мной нечисто. Меня все еще плющило под напором потусторонних существ - до полной потери объема, до бледной тени на плоскости - и это отсутствие вертикальной координаты повергало в панику. Ощущение тела пришло позднее и не обрадовало - тело содрогалось, словно порывалось от меня бежать. Полной идентификации с ним еще не было.
Я опять боялся открыть глаза, хотя веки подрагивали. Слух все еще терзали вопли газонокосильщиков, словно мучились тысячи скорбных душ, состязаясь в стенаниях. Иногда сквозь слуховые галлюцинации прорывались земные голоса, среди них был один женский. Слова далеко не все были мной узнаны.
- Н-да... деграданс... острая паническая реакция...
- Не пошел на контакт с реальностью... аппарат...
- Может, еще поколем?
- Придержи-ка его.
Тело, чьё б оно ни было, ощутило легкий укол и вновь потерялось. И я опять завис над бездной, словно вывалился из кровати, но никуда не упал, ненадолго освободившись от всего того, что между двумя уколами в шею произошло.
Я приходил в себя, и мои страхи тут же набрасывались на меня. Образчики этих дредов живы во мне до сих пор. Самолёты, падения, гарпии, безобразные пляшущие человечки, кровавые иной раз. Какие-то юркие существа - в шерсти, колтунах и репьях - так, наверное, черти выглядят - гнали за мной по обоим обочинам, а я по дороге мчал. Очевидно, это были остатки трипа с Каспаром, альтернативный вариант, ибо обстановка и обстоятельства в точности соответствовали - погоня, сумрачный лес и покойники, и черт знает что черное нависло вместо небес. Однако мчались они молча, что ужасало более, чем если бы они издавали визг. Лес внезапно закончился, и я зашлепал по грязи, увязая и всё более обессиливая, мои же преследователи ступали своими копытцами легко. И я знал, что на этот раз мне не удастся уйти. Они нагнали меня и окружили, группируясь в грязи. Я пытался отбиваться, но сил уже не было. А потом когтистая рука выросла из земли или сформировалась прямо из грязи - она легко рассекла мою грудь и вынула меня из моего тела. Или сплю, например, уткнувшись лицом в подушку, слыша сквозь сон чьи-то всхлипывания, но понимаю, проснувшись, что это скорей чавканье, и не где-то, а рядом, во мне, смачное, до хруста в ушах. И тут осознаю, что это я чавкаю, а вместо подушки - влез головой в чей-то живот, пожирая тёплые внутренности. Волна ужаса и отвращения охватывает меня - к сотворенному мной злодеянию, ведь я, такой порядочный, заурядный, в себе такой мерзости не подозревал. Я отвалился от пожираемого, однако чавканье не прекратилось, и было на это раз точно уж не моё. И, уводя взгляд вдоль матраса, обнаруживаю, что это не матрас, а мерзкое волосатое существо, и что сам я им наполовину съеден, до самого пояса, и новый ужас охватывает меня - но уже в отношении сотворенного со мной. Я соображаю: чтобы спасти остатки себя, надо съесть это существо первым, и вновь погружаю лицо парные потроха. И чем больше меня едят, тем больше и мне хочется. И тут же третья волна паники накрыла меня, самая мощная, иррациональная, когда вдруг понял, что мы оба, пожиратели и пожираемые, превращаемся в нечто единое, чему кроме дерьма и названия-то нет.
События шли такой чередой: пробуждение, укол или иная химическая атака, сон. Иногда удавалось настолько прийти в себя, что заметить: окно, за окном солнце, кусочек небес, но это не давало никакой привязки ко времени и реальности. Сколько дней прошло с тех пор, как меня выбросили из самолета? Неделя? Или месяца полтора? Ночь пугала меня, рассвет вызывал панику. По темным углам прятались темные силы. Я закрывал глаза, но из багровой тьмы на меня пялились другие глаза.
Бред я путал с реальностью. Бесы из бессознательного и вполне себе земной персонал существовали на равных правах. Врачей я принимал за чертей и наоборот, шарахаясь от их - чертей, врачей - терапевтических домогательств.
Вероятно, во время сна ко мне применяли кое-какие корректирующие психопрограммы, стимулирующие положительные эмоции и подавляющие всяческий негатив - от гипноза до клишированных оцифровок ложных энграмм, призванных заменить свои, приобретенные в бэде.
Забанить, забыть, однако замести следы памяти удалось не сразу. Запрещенные зрелища, словно некие некростазы, проникали в реальность, разъедая тонкую ткань универсума, разделяющую Явь и Навь, поту- и посю-стороннее. И бывало, что эта запредельная мерзота - всем кластером, классом - наваливалась так, что я снова терял зыбкую аутентичность, идентификацию с телом, хотя тело уже вполне повиновалось, отзывалось на стимулы: страх, боль.
Постепенно темные силы сдавались. И уже не всякий раз, когда я закрывал глаза, мертвые с косами обступали меня. В конце концов, всю эту нечисть убили врачи, но подавленность, депра осталась. Но иногда, если резко повернуть голову, мелькал на периферии зрения хвост опоздавшего удрать существа, и казалось, что все еще за моей спиной гуляли галлюцинации, бесы и бестии просто старались не попадаться мне на глаза.
- Не знаю, что вы капризничаете. Фиксация прошла успешно, - говорил Соломон Аркадьевич.
Дело, по его мнению, сдвинулось в лучшую сторону. Всплески паники сменились менее пиковым сумраком: депрессией. Сутки становились более упорядоченными: ночь для сна, день для бодрствования. Интенсивное наблюдение, однако, с меня не было снято.
- Ребятки! Ребятки! Мне некогда с вами поодиночке! Все на групповую! - кричал на весь карантин доктор Ильин, поднимая лузеров и ипохондриков на восстановительную терапию. Но проходил мимо моего бокса, даже не заглядывая ко мне.
Со мной занимался Пантелеев индивидуально. Поверяя мою психологическую неполноценность собственной полноценностью.
- Запомни на будущее, солдат. - (На будущее? Будущего не будет). - Для жизни кураж нужен. - (И что делать, когда нет куражу?)
А Ирине Ивановне за дверью сказал:
- Похоже, что он безнадежный...
Все к худшему в этом лучшем из миров. А другие миры - еще хуже. Не волнуйтесь, доктор. Буду вам надежный больной.
Пакеты тестов - на фиксацию, самоидентичность, физиологию и т. п. - я прошел. Лечили меня все той же триадой: Соломон Аркадьевич, Ирина Ивановна и Сокольничий.
Бред образами сменился бредом идей. И если от галлюцинаций я шарахался, то идеями склонен был увлекаться. Идейки были самые разные: о вирусах, о потусвете, о дознавателях из депо - обо всем, что годилось в мои преследователи. Но и эти расстройства скоро подавили врачи, предварительно все о них выведав. Или почти все. Например, о таком преследователе, как Каспар, я умолчал.
Для меня существование того мира было истинно и непреложно. Тот свет был с необходимостью включен в бытие. Я твердо знал, что как только умру, то вновь попаду в бэд. Там сыро, там серо, там сера и смрад, но если умру от руки Каспара - то упаду в бэд еще хуже, он так мне пообещал. Поэтому смерти я боялся больше, чем жизни, а смерти от руки Каспара - пуще всего.
Пантелеев же интерпретировал все это как шизофреническую идею фикс, манию преследования. Это он и лечил. Он считал, что нужно исправить последнюю конфигурацию, искаженную инъекцией наркотического вещества. В наших останках обнаружили безумную 'клемантинку'.
Я не рассказал врачам о том, что Каспар меня выбросил, предварительно обездвижив. Соврал, что не помню. Врачи в этом пункте не особо настаивали на истине: это была обязанность следствия.
В минуты просветления я пытался анализировать свое состояние, насколько мой испорченный разум был способно к мышлению. Часто причины испорченности лежали в биологии мозга. В то время браки в производстве тел случались чаще. Да и в процесс инсталляции, выстраивания конфигурации вкрадывались ошибки и набегали погрешности. Оба случая легко диагностировались, и если не удавалось мозги починить, то замена тела решала проблему. Кстати, о теле: поскольку заранее я себя носителем не обеспечил, мне была предоставленная стандартная модель, то есть без каких-либо индивидуальных признаков. Не блондин и не брюнет, не безобразен и не хорош, не высок, однако же и не низок.
Если дело не в биологии - то в чем? Экзистенциальные причины - потеря смысла, внутренний кризис, стрессы и разочарования - я сам отмёл, так как научился с ними бороться еще в первой жизни.
- Боюсь, Карпенко, что ты подхватил вирус, - сказала Ирина Ивановна во время очередного визита. Карпенко - под этим именем я у них в этот раз проходил.
- А что... Соломон? - Спросил я. Говорил я в то время с заминками, короткими смысловыми блоками, в которые редко умещалось более четырёх слов.
- Соломон Аркадьевич не верит в вирусы.
- И что - теперь?
- Ты уже девятый день в изоляторе. Завтра тебя отсюда переведут под менее интенсивное наблюдение. Рекреация, общение. Через месяц, надеюсь, выпустят. И там - соцработник, следователь, наблюдение, пенсия. Через полгода - новое обследование. Ах, если бы были соответствующие утилиты - радость, эмоции, внимание, сосредоточенность. В том числе программы от вирусов. Откровенно говоря, прежний эмоциональный уровень к тебе вряд ли вернется. В бреду, в панике, - неожиданно доложила она, - ты все от какого-то ребенка открещивался. Все отрывал его от груди и не мог оторвать. Помнишь?
Она добивалась, чтобы я подробно рассказал о последнем трипе. Кое-что я ей выдал, однако большую часть - не знаю, зачем - утаил.
Надолго сосредотачиваться я не мог. Однако предпринял кое-какие внутренние расследования. Во время кратких набегов в свое безумие, я попытался выяснить, что же меня страшит и как мне жить с этим. Вот неполный перечень моих фобий.
Страхи. - Страх преследования. Страх потерять тело. Страх возврата галлюцинаций. Страх жизни. Страх смерти - тот свет меня еще больше жизни страшил. Страх того, что безумие где-то рядом, моими же шагами крадется за мной.
Депрессия, угнетенное состояние, абулия. Витальная тоска, пустооставленность. В жизни ни смысла, ни цели. Мир и люди уродливы. О чувственных удовольствиях я без отвращенья подумать не мог.
Предстоящее существование в качестве лузера со всеми составляющими и сопутствующими. То есть: терапия и наблюдение, отсутствие интересной работы, психическое прозябание, социальные домогательства ретивых служб.
Да и вообще, какой темы мысленно ни коснусь, тут же она оборачивалась скверной и становилась фобией.
К тому времени, как я стал способен к такой интроспекции, глубокие глюки под действием химии и терапии сошли на нет, метастазы ада перестали меня доставать. Однако не факт, что их больше не будет.
Кто-то счастливо умер, кто-то несчастно жив - поневоле позавидуешь тем, кто успел отвязаться от этой жизни до Рубежа.
Однако более всего меня страшил Моравский. Страх пред ним рациональному объяснению не поддавался, что-то непостижимое присутствовало в этом ужасе. Я понимал: Каспар догадывается, что я в изоляторе. И как только меня выпустят, постарается вычислить, под чьей личиной я от него прячусь. И опять депрессировать.
По выходе из карантина меня поселили в первом корпусе, где мне уже приходилось жить.
Пациенты поглядывали на меня со сдержанным любопытством: таково было отношение ко всем новичкам. Я не был для них Торопецким, угодившим в эти коридоры повторно, иначе любопытства с их стороны было бы больше. Гарин, например, даже мне не кивнул, хотя в ту продлёнку мы с ним часто общались.
Дежурная сестра предложила мне один из пустующих номеров около лестницы, но я, увидев, что угловая комната тоже свободна, выпросил ее себе.
Соображения на этот счет были следующие. Во-первых, вместо соседа слева у меня была стена с окном. Во-вторых, окон было два - на юг и на запад, что было существенно с точки зрения безопасности. В-третьих, через четыре номера от моего была комната Гарина, который еще не успел выписаться. Гарину и прочим 'старикам' я мог доверять. В отличие от новичков, среди которых Каспар только и мог затесаться.
На двери комнаты справа висела табличка с ником ее обитателя: Круль.
Полдня я пролежал на кровати, запершись на два оборота, прислушиваясь к голосам и шагам в коридоре, хлопанью дверей. За полчаса до обеда ко мне постучалась медсестра и подала пластиковый стаканчик, в которой болталась пара пилюль.
Столовая была на первом этаже. Как бы то ни было, а питаться надо. Я сделал над собой усилие, чтобы встать, но не пошевелился. Будет подозрительно, сказал я себе, если окажусь затворником. Каспар меня быстро вычислит. Я сел. А еще: как я сам его вычислю, если буду сидеть взаперти? Я встал и побрел к двери. Держась у стены, я спустился. Приходилось все время себя подстегивать.
На раздаче стоял мулат - цветные тела ненадолго входили в моду. Его длинные волосы были сбиты в толстые колтуны. Почему я раньше его не видел? Новенький? Страхи нахлынули на меня, ужасы, дреды. Я вспомнил, что когда-то дредами называли такие вот патлы. Я осторожно покинул столовую и вернулся к себе. Потом успокоился, додумавшись утомленным умом, что Каспар не мог оказаться в кухонной обслуге. Вечером мне удалось поужинать и немного поспать.
Однако к полуночи я проснулся.
Голова была на удивленье свежа, я этим обстоятельством попытался воспользоваться, задумавшись о мотивах Каспара. Я перебрал в памяти всё, что касалось наших с ним отношений. Благодаря недавней инсталляции кое-что я помнил неплохо. Однако ничем, кроме как наркотическим помутнением, объяснить его смертный поступок не мог. Если этот бросок с самолёта - случай спонтанный, явление разовое, то чего ж я боюсь? Но странно, его потусторонняя угроза, что он опять придет за мной, и мы спустимся глубже в бэд, имели для меня больший вес. И этот ужасный ребенок. То, что это всего лишь посмертные глюки, синтетический сон под воздействием 'клемантинки', успокоения не приносило.
Возможно, депо что-нибудь выяснит. Я пожалел о том, что расследование летальных случаев на территории лазарета не ведутся. Пока истечет срок пребывания в госпитале, со мной все что угодно может произойти.
Я заметался по комнате, стараясь по возможности не шуметь. Подпер дверь тумбочкой, чтоб никто не вошел внезапно. Открыл створки обоих окон, чтобы эвакуироваться, если агрессор ворвется в дверь. Под окнами был газон. Я выглянул в одно, потом в другое окно. Ни одного газонокосильщика в пределах видимости.
Движение несколько сняло возбуждение. Я поставил стул на равном расстоянии от обоих окон, сел и стал ждать.
Он знает обо мне больше, чем я о нём, так как имел доступ к моему личному делу. У него преимущество в информированности и какой-то отчаянности. Надо принять превентивные меры. В противном случае он меня рано или поздно настигнет. В очень противном случае снова отправит в бэд.
Я заставил себя вспомнить, что я тоже солдат, то есть промышляю убийством, а ещё я бывший писатель, то есть владею воображением. Владеть воображением и убийством, я считал, тоже было определенным преимуществом в моем положении. Ничего, не в таких засадах сидел, подбадривал я себя. Бойцовские навыки в голове сохранились. Они во мне на бессознательном уровне. Надо только упорно тело тренировать. Вспомнить родное ратное дело и применить. Как бы в компенсацию за психоз тело мне попалось качественное.
Луна ощутимо прибавила в весе с тех пор, как я ее видел последний раз. Что касается фонарей, то они, хвала завхозу, всегда светили исправно.
В левое, торцевое окно была видна крыша электроподстанции. В правом, за деревьями, за футбольным полем - просматривался корпус-два. Несколько окон в нем еще горело. Я подумал, что за одним из них мог вполне находиться Каспар. А скорее всего, погасил свет и тоже меня высматривает. Хотя вовсе не исключено, что он находится гораздо ближе, например, в номере справа, за стенкой, под ником Круль. У администрации не было особых причин нас разводить. Драка? Да с кем не случается. Вот если бы кто-то из нас настоял на этом. Но это означало привлечь к себе внимание.
По пешеходной дорожке неспешно прошла собака. Возле подстанции поблескивал кусок разбитого изолятора. Сукой несытой глядела луна. Футбольный мяч, закатился, оказывается, за скамейку во время памятной мне игры. Собака вернулась и села у меня под окном. Мне сначала было не по себе в ее обществе, но потом я решил, что пусть охраняет.
Однажды скрипнула дверь и по коридору и в сторону лестницы кто-то прошмыгнул. Шаги мне показались слишком легкими и короткими для мужчины. Женщины проживали на третьем.
Я решил, что просижу так всю ночь, не дам застать себя врасплох. Несмотря на то, что мне был рекомендован в качестве лучшего лекарства сон и еще раз сон.
Я несколько раз задрёмывал и, вздрагивая, просыпался, а под утро перебрался на кровать и некрепко уснул. Я ворочался, затевался какой-то сон, снился Каспар в образе мавра. С дредами и звездой во лбу, он бросался на меня и душил. Разбудил меня грохот тумбочки. Медсестра, не достучавшись, налегла нехрупким плечом на дверь и сокрушила преграду. Девушки здесь были решительные, а дверь открывалась внутрь. Я заметил, что на ней появилась табличка: 'Карпенко'.
Выходил в этот день я неохотно, все больше лежал. Лишь однажды после обхода, по настоянию Ирины Ивановны, я выбрался за пределы корпуса. Во время прогулки старался держаться в тени: деревьев, домов. Избегал знакомств, да и вообще - общества. Не все пациенты бывают общительны, особенно на первых порах. Да и в последующие периоды оздоровления многие держатся особняком. Кто-то, пользуясь вынужденным бездельем, штудирует науки, кто-то занимается спортом, кто-то восстановлением тела и памяти. Но боюсь, что даже среди таких я выглядел очень уж подозрительно. Всех обходил стороной, а если кто-то пытался заговорить, отвечал односложно и отходил, а однажды даже шарахнулся.
Несостоявшийся собеседник посмотрел на меня без особого удивления. Это был человек среднего роста, то есть около метра-восьмидесяти, тело имел, как мне показалось, склонное к тучности и обжорству, а лицо состояло сплошь из утрированных кавказских черт. И сильно напоминало известного в прошлом киноартиста. И хоть память у меня была взбодрена инсталляцией, я под влиянием испуга припомнить имя актера сразу не смог. Позже выяснилось, что жил этот человек тоже на втором этаже невдали от меня, за дверью с табличкой 'Джус'. Это к нему и от него по ночам бегали женщины.
Ночь я опять просидел у приоткрытых окон. Во время бдения мне пришло в голову, что мои дневные шараханья могут выглядеть подозрительно в глазах пристального наблюдателя, каковым является, несомненно, Каспар. Поэтому следующий день я провел в напускной беспечности, хотя эта видимость давалась мне с великим трудом. Я даже заставил себя с минуту пообщаться с Джусом. Он высказал негативные впечатления по поводу только что съеденного обеда. Обжора, еще раз подумал я.
Тем же днем до меня дошло, что проявлять чудеса наблюдательности моему преследователю не обязательно. Вычислить понурого можно фармакологически: по роду таблеток, что носит ему медсестра. По поводу строго соблюдения терапевтами врачебных тайн у меня тоже иллюзий не было. Многие из них весьма разговорчивы. Человеку ловкому не составит труда выпытать у них невзначай, под каким псевдонимом скрывается Торпецкий. И даже то, кто скрывается под Торопецким. Выход я видел в одном: вычислить Каспара первым. И первым убить.
Сосед справа оказался столь же мало склонен к общению, сколь и я. Он был тоже из новичков и тоже оправлялся от бэда. На дверной табличке оказался никакой не ник, а его истинная фамилия, довольно редкая, к слову сказать. Поэтому я быстро припомнил, отчего она мне показалась знакомой. Год назад мы с ним встретились в незначительном ДТП. Я решил убедиться, что это тот самый Круль. Состоялась сцена: двое замкнутых, склонных к шизофрении людей пытаются разговориться. Неохотно, но он припомнил это событие. Таким образом, в качестве претендентов на роль Каспара этот лазарь отпал. Дальнейшее общение у нас не заладилось. Разумеется, для него я остался Карпенкой.
Периоды апатии сменялись периодами возбуждения. В такие минуты - а если оно длилось часы, то часы - я тренировал тело, вспоминал-прививал боевые навыки.
Вообще-то перепады настроения характерны для большинства лузеров. Только совсем убитый не выходит из состояния экзистенциальной комы. Но и такого относительно легкого психического недомогания, в коем я тогда пребывал, я и врагу не пожелаю. Наслоение настроений того периода - апатия, эйфория, снова апатия - несомненно присутствует и в моей нынешней конфигурации. Возможно, что от рецидивов мне не избавиться уже никогда.
Помню, было тогда у меня несколько заклинаний, оберегов и недобрых примет. Например, ложась под самое утро спать, надо было перекрестить каждое окно трижды. При этом
мысленно произнести: 'Отсель грозить мы будем шведу //Отсель нам ветры будут дуть'.
Строка со шведами варьировалась в своей глагольной части: грустить, пенять. Вторая оставалась неизменной. Что за ветры я на себя скликал, не знаю. Шведы же, вероятно, порой подменяли чертей.
Иногда накатывали приступы сверхподозрительности, заставлявшей меня истолковывать чужое, даже самое невинное, поведение как недобрый замысел против меня. И я мобилизовал всю свою собранность, чтобы в случае внезапной агрессии мгновенно уйти от удара или выставить блок и свалить злодея ответным ударом.
Я старался держаться подальше о новых лиц, а к старожилам - поближе. Из тех, кого я прежде хорошо знал, на моем этаже проживали Гарин, Манилов, и Полевой. Гарин - его еще не укусила собака - отличался наибольшей общительностью.
Очень скоро он мне уже излагал - почти слово в слово - свою знаменитую версию о нарушителях.
- Возможно, и ваш где-то рядом присутствует. Только вы его пока не видите.
Я скорбно молчал, полагая, что теперь-то уж знаю о нарушителях несравненно больше.
- А он вас зовет, машет, за рукав теребит, готов пойти на контакт. Этой собаке не по себе, - покосился он между прочим на простецкого вида пса, товарища моих ночных бдений.
Пес щелкнул зубами и поскулил. Не только прислушивается к нам, но и принюхивается, и уж не разнюхал ли кое-что? Собаки, благодаря обонянию (и может быть, чему-то еще) знают о нас такое, что неведомо нам самим. А вдруг, осенило меня, он в Карпенке признал Торопецкого? Меня чуть холодный пот не прошиб от вероятности такого разоблачения.
- Вы впервые на воскресении? - спросил в этот момент Гарин.
Пес навострил ухо. Я вынужден был сказать, что нет.
Черты лица моего собеседника Гарина мне вдруг сделались отвратительны. Да и весь мир как-то померк от внезапной смены моего психологического состояния. Я вернулся к себе.
В корпусе-два 'стариков' было тоже с полсотни. Ни с кем из них в прошлую рекреацию я не удосужился познакомиться. Только Лаптева и Назимова я немного знал по их участию в футбольном матче. Да косоглазого Грибоедова, вечно замкнутого на свой планшет. Впрочем, коррекционные очки он через пару дней снял и читал с планшета уже двумя глазами.
К старикам, повторяю, я старался держаться поближе. Однако долго ль они могли, сами того не подозревая, меня оберегать? Ежедневно то один, то другой прощались и покидали лазарет.
Кстати, Гарин как-то сказал:
- У нас так повелось - добрая традиция, можно сказать - перед выпиской заходить, прощаться. На моей памяти - а я здесь уже тридцать четвертый день - только двое на нее наплевали. Смылись за день до парома, тайком. Где они теперь, эти Моравский и Торопецкий?
- Вероятно, подвернулась оказия, они и воспользовались, - предположил я.
- Возможно, возможно, - не секунду задумался Гарин. - Да ну их, оба они какие-то... моравские братья. Как близнецы.
Странно. Я считал, что ничего общего, кроме службы, у меня с Каспаром нет.
- Как старший товарищ, стареющий, можно сказать, дам вам совет: держитесь от подобных типов подальше.
Я поинтересовался, чем вызвана столь негативная оценка.
- Это ж депо... - только и произнес он.
Как ни был Гарин слеп к окружающим, от него не укрылись мои настроения.
- Вам надо больше двигаться, состязаться, с нами бывать. Вялый вы какой-то. Понимаю, скучно: порцион, моцион, опять порцион. Настраивайте настроение по мне.
Или:
- Вам надо успокоиться. Уж очень возбуждены.
Будь он внимательней, он бы сразу во мне потерянного разглядел.
Сам я разговаривал мало. Мне в ту пору с трудом приходилось находить слова.
К концу третьего дня моего пребывания вне изолятора я вычислил в своем корпусе всех новичков, просто перебрав все лица в столовой и отбросив тех, что были знакомы по предыдущему воскрешению. Их оказалось более двадцати. Определить тех, кого поселили во втором корпусе, было сложнее, но я справился. Теперь ночами у меня работа была: припоминать лицо и ник того или иного новичка и анализировать на предмет причастности Каспару.
Гарин как-то зашел попрощаться.
- Прибить бы этого пса, да жалко: блохи по миру пойдут, - сказал он, почесывая укушенное.
Выглядел он удрученным. Возможно, терзали предчувствия. Наутро он отбыл.
Женщин - а их было процентов тридцать - из числа подозреваемых я исключил. Со сменой пола предстояла длительная волокита, тем более лицу, облеченному майорским званием. Да и вряд ли он стал бы так глубоко прятаться. Он мог бы вообще не скрывать от меня свою личность. Однако предвидя, что тело ему может попасться квёлое, с такими изъянами, которые могут ему помешать отправить меня и самому отправиться в ад, он мог удариться в конспирацию. В этом случае ему, конечно, необходим фактор внезапности.
Половину всех новичков составляли ломаки. Наиболее дефективных, которые непосредственной угрозы не представляли, я пока из числа опасных (но не подозреваемых) исключил. Период восстановления порой мог затянуться едва ль не на весь срок пребывания в лазарете. Вон Грибоедов только-только очки снял, а ногу так до сих пор приволакивает. А ему ведь уже выписываться пора.
Из новичков шестеро имели такое же тело, как у меня, то есть стандарт-модель с некоторыми различиями в физиономиях. Хотя, подумал я, Каспар мог и заранее тело себе заказать. И отнюдь не стандартные. Самый нестандартный среди нас Джус. Тот самый, с хорошим кавказским носом, с фактурным лицом. Если б устроить фэйс-фестиваль интересных лиц, то приз был бы непременно его.
И то, что я инстинктивно шарахнулся от него, носатого, когда впервые столкнулся с ним, и его унылость, свойственная всем извлеченным из бэда, всё это подкрепляло мои подозрения. Хотя скоро я понял, что унылый вид он на себя искусственно напускал, а на самом деле был большой балагур, любитель пошутить и покушать.
- Чтоты-чтоты-чтоты! - раздавался в коридоре (или за окном) его голос. Разговорное 'што' или вульгарное 'чо' он презирал, и сочетание 'чт' произносил отчетливо. - Она загадочная женщина, но и я неплохой отгадчик. - Далее в ответ на что-то пикантное следовал взрыв смеха сопровождавших его лиц трёх-четырёх лиц. И уже с лестницы, на излете, доносилось что-нибудь этакое. - Я ж не ангел! У меня же пол!
Надо бы с ним еще раз заговорить, решил я. Но он сам заговорил со мной.
- Не ешьте сегодня лагман, он переперчен, и не берите этой пересоленой курицы, - сказал он. - После соленого пить хочется, а после горького - умереть.
- Иногда действительно хочется умереть, - сказал я, ставя себе на поднос тарелку с лагманом. Пару копченых крылышек я еще ранее прихватил.
- Чтоты-чтоты-чтоты! - вскричал Джус, в то же время делая обеими руками отстраняющий жест и отворачивая лицо, как будто я его сильно удивил, или ослепил великолепием, или обидел. Впрочем, вид, повторяю, он зачастую на себя обиженный напускал. - После такой пищи прямая дорога в бэд.
Я расхохотался, деланно и длинно, и отошел от раздачи, подсев со своим подносом к соседу Крулю. В другой раз я вел себя уже менее принужденно.
Кроме того, что гурман и кулинар, Джус был большой бабник.
- О, это любовь! Умеете это делать? - ухаживал он за какой-нибудь выздоравливающей блондинкой. - Как сказал-написал один взрослый русский писатель, мужчина и женщина - каждый в отдельности - статичны. И лишь вместе, в паре они - движение, действие, акт.
'Розанов?' - Машинально попытался припомнить я.
Надо сказать, что при его неказистой внешности у него отлично всё получалось. Причем с ходу определялся стиль ухаживания и степень энергозатрат. Одной было достаточно мелких знаков внимания, другую приходилось обхаживать и одаривать цитатами взрослых писателей, а третьей хватало лаконичного:
- Давай, да?
Он где-то поймал и поселил в своем номере канарейку. Верней, кенора. Кенор, притерпевшись к неволе, стал петь, а Джус - приглашать женщин послушать.
- Это он мне хвалу воздает, - утверждал владелец певца.
Впрочем, во всём его донжуанстве было много от показухи.
Когда он за кем-нибудь волочился, то нередко имитировал кавказский акцент, считая, что так сексуальней. У Каспара, помнится, тоже подобная имитация хорошо получалась, что усиливало мою подозрительность к Джусу.
Спросить напрямую? Обиняками? Иногда бывали моменты столь острой паники перед ним, что я не мог заставить себя выйти из бокса, боясь с ним встретиться. Тогда я лежал, уставившись в потолок, соображая, как бы отделаться от него похитрее. Строил различные планы. Иногда тот или иной план выглядел вполне осуществимым. Тогда я вскакивал и нарезал круги по палате.
Хитроумие мое дошло до такой степени, что я подумывал о том, чтоб бросить ему на съеденье другого. Тихого моего соседа подставить вместо себя, выдать за Торопецкого. Однако я вовремя спохватился, что это никакое не хитроумие, а бессовестность с моей стороны. Только мое тогдашнее угнетенное психическое состояние может несколько извинить состояние угнетенной морали.
- В человеке должно быть все прекрасно, у меня же прескверно все, - жаловался иногда Джус, напуская на себя унылость. - Хочу быть красивый, как все. Второй раз он мне эту внешность навязывает.
- Кто? - насторожился я.
- А, не знаешь. Это для работы нужно.
- А ты - кем? - проявлял я редкое для меня в то время упорство.
- Старое из-за ожирения пришлось заменить, - пояснил Джус. - Тяжело стало работать. - Но кем - не сказал.
Он вел себя так забавно и бывал так мил, что порой почти рассеивал мои подозрения.
Но однажды - обычно в таких случаях говорится: 'как вдруг'...
В среду мы высаживали деревья. Я пришел один. Увидев Грибоедова, подобрался поближе к нему. Он ковырял землю рядом с теми двумя деревцами, которые мы с Каспаром посадили месяц назад. Через минуту к нам присоединился Джус.
- Знаешь что, - обратился он ко мне, совершенно игнорируя Грибоедова. - А не отужинать ли нам завтра у меня в номере?
- С чего бы? - грубо - от неожиданности - отозвался я.
- Так, ни с чего. Упал на подоконник кусок баранины. Надо ему примененье найти. А то ты что-то меня избегаешь, побаиваешься, что ли. Заодно наши отношения проясним.
- Откуда у вас плита? - Я искал повод, чтоб отказаться.
- Да вот, подобрал как-то кусок нихрома, намотал на карандаш, - объяснял он наличие в своем номере электроплитки.
Двадцать первый век. Веку за полдень. Но что делать, если пожароопасные приборы в боксах запрещены.
- Женщины будут, две. Они пока тоже избегают меня. Кебаб сделаю. Если не давать мужчине жрать, а женщине кушать, то им не до отношений. Ты любишь пряности? Ах, черт...
Переминаясь с ноги на ногу, он наступил на мой саженец и сломал его.
Грибоедов уже выковырял ямку и теперь вложил в нее корневища березки, вместе с грунтом завернутые в какую-то ткань, которая со временем должна была в земле раствориться. Джус бесцеремонно вынул деревце из его лунки и вставил в мою.
- Это волюнтаризм! - возмутился Грибоедов.
- Не говори гадостей, - невозмутимо сказал Джус. - Впрочем, ладно. Пойду принесу.
Он воткнул лопату и отошел. Деревце, разумеется, я тут же вернул Грибоедову. Он в ответ что-то пробормотал.
- Что? - переспросил я.
- Опасный тип, - понизив голос почти что до шёпота, доложил он. - Кажется, из спецназа депо. Знаете, сколько там отморозков? - Я знал. Не много, но есть. - Я вижу, он и вам неприятен. Живете на одном этаже? - посочувствовал он.
Этот псевдо-Грибоедов имел сходство со знаменитым портретом работы Крамского. Только флегматичности в его лице было, пожалуй, больше. Да очки он уже несколько дней, как снял. Но всё ещё приволакивал ногу.
- Давайте завтра вечером или даже пораньше приходите ко мне. А то вы от него не отвяжетесь. Я во втором корпусе, можете даже заночевать. Я очень скоро выписываюсь, а комнату вы оставите за собой. Там у нас литературная секция. Интереснейшая интеллигенция собирается.
- Какое твоё? - сказал подошедший Джус, держа на весу два деревца.
Я взял у него саженец.
Накануне Джус мне напомнил о нашем ужине при свечах. Я сказал, что окончательно еще не решил, однако, как только стало темнеть, крадучись покинул корпус. Пробираясь на цыпочках мимо двери Джуса, я никаких признаков предстоящего шабаша не обнаружил. Ни женский смех, ни чарующие напевы, ни даже запах подгорелой баранины не коснулись моих органов чувств. Мне даже показалось что за дверью темно. И пусто - как может быть пусто только в бескрайнем космосе.
- Сюда! - прошипел Грибоедов, как только я, покрытый мурашками, чуть отошел от подъезда.
Он схватил меня за руку и увлек в кусты.
- Опасно! - шипел он мне в ухо. - Он знает и непременно придет! Я теперь сам в опасности! Я не могу подвергать себя опасности из-за вас. Мне завтра выписываться. А послезавтра - паром. Меня уже ждут на воле. - Слово 'опасно' и производные от него он в полминуты произнес раз десять, чем изрядно меня взвинтил. Я мгновенно потерял голову. - Я вас на стройке укрою, - продолжал шипеть и волочить меня через сквер Грибоедов. - Я сам строитель и там неоднократно бывал. Скучаю, вот и хожу. Познакомился с прорабом. У него в вагончике и спрячетесь эту ночь. А завтра объявите администрации. Впрочем, если это по каким-то причинам для вас неприемлемо, то прораб вам поможет бежать. Вывезет на грузовом пароме. Вас, конечно, найдут по фанку. Но зато вы избавитесь от преследований этого негодяя. Переждёте в походящем подполье, а там...
Если у меня еще оставались сомнения в том, что Джус негодяй и преследователь, то они тут же исчезли.
Футбольное поле мы пересекли бегом. Под идущей на убыль, но всё еще яркой луной. Я всё пытался ускорить рысь, однако этот черт, Грибоедов, подволакивал ногу, приходилось подстраиваться под спотыкливый ритм этого иноходца.
Стройплощадка была огорожена и освещена по периметру. Мы влезли в какую-то щель, обогнули огромную кучу щебня. Мне показалось, что стропы у ближайшего подъемного крана покачиваются и поскрипывают. Я почти ничего не соображал, будучи на грани паники и готов был шарахнуться от любого движения.
Дверь вагончика была не заперта. Мы вошли. Грибоедов открыл жалюзи, и в помещение от лампочки на ближайшем столбе влился свет. Под окном был откидной стол и пара тоже откидывающихся сидений, как в железнодорожном вагоне былых времен. В дальнем углу стоял металлический шкаф. Стены были обшиты пластиком, который кое-где поотстал, обнажив детали каркасных конструкций. К одной из таких конструкций он меня и пристегнул, профессионально защелкнув наручник на моем запястье, а потом на стальном профиле. Я и сообразить ничего не успел, недоуменно дергая руку.
- Спокойно, дядя. Фининспектор пришел, - сказал Грибоедов совершенно другим тоном, твердым и немного насмешливым.
- Финансовый? - тупо спросил я, подергивая цепочку. Впрочем, я уже предвидел ответ.
- Финальный, - сказал лже-Грибоедов. - Бога прогневишь - смерти не даст, как говорит народная мудрость. А еще она говорит: на Бога надейся, а сам не плошай. Мы с тобой тоже не станем плошать. Пока это Господь нас приберет... А при нынешнем разгуле депо Ему и вовсе затруднительно будет.
- Так ты с ним заодно? С этим... - спросил я, сам сознавая, что говорю очевидную глупость. Джус, конечно, в этой истории совсем ни при чем.
- Еще чего. Я в одиночку работаю, - сказал Грибоедов-Каспар.
Будь у меня хотя бы полчаса времени, а в руке что-нибудь увесистое, я бы выломал арматуру из хлипкой стены. Я бы за полчаса весь вагончик разнес на кусочки. Однако ни времени, ни железяки этот бывший Грибоедов мне подсовывать не собирался. Он открыл шкаф и вынул оттуда полупрозрачную пластиковую канистру, под горлышко заполненную содержимым. Двадцать литров, вполне достаточно, чтобы спалить и меня, и вагончик, если это бензин.
- Да, но как тебе тело так быстро спроворили?
- Дурачок, - сказал оборотень. - Да ты присмотрись, это ж статус-стандарт. Такие подсовывают интеллигенции. У тебя стандарт полицейского, уж извини. Я-то о теле заранее позаботился. Чтоб ты меня за Грибоедова принял. Сам Грибоедов давно выписался.
Собственно, большого сходства не требовалось. Предыдущего Грибоедова я почти не знал. Достаточно было приблизительного соответствия протопортрету работы Крамского.
- А очки?
- Да что очки. - На секунду его интеллигентский профиль замер на фоне окна. За окном мне почудилось какое-то движенье. Впрочем, в этой моей последней жизни мне постоянно что-нибудь чудилось. - Можешь сам нацепить любые. Вот нога - это существенно. Хотя могли быть и более трагические изъяны.
- Выходит ты знал, что у тебя с той ходкой ничего не получится? Заранее подготовился ко второй?
- Почему не получится? Кое-что получилось. Ты теперь очень другой. А следующая ходка тебя еще глубже опустит. И не думай, что я на этом остановлюсь. Будет еще и еще, если понадобится. Нас воскресят, возможно, накажут, но рано или поздно я снова тебя найду, чтобы опустить в самое беспросветное лузерство.
Сбросив личину, он внутренне преобразился. Стал энергичен, весел, агрессивен, зол. Словно и не был в аду, и явно находил удовольствие в своем положении. У меня даже мелькнула мысль: уж не за счет ли моего лузерства он так воспарил? Впрочем, это соображение возникло значительно позже.
- Зачем ты со мной так? - спросил я. И уточнил. - С нами.
- Так надо. Для твоего блага. Для нашего, - в свою очередь уточнил он. - Ты даже не представляешь, насколько мы друг с другом повязаны. Если б ты знал истину, брат, и если б ты ее принял так же, как я, без выпендрежа и сомнений, то... Всё склонилось бы пред нами. И Европа, и Азия. И черножопая Африка с Кейптауном на конце. - Он нагнулся над канистрой, свинтил крышку. В канистре оказался и вправду бензин. - Все со временем объясню. Вот только сойдемся поближе. Возможно, после этой ходки скажу. Или прямо там, если не забуду. Ты мне напомни - тебе ж интересно, не мне.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги