Кедря и Карась

2

Какая тля зажгла свет?

Подъем, подъем, сегодня развод, ребята!

Старший лейтенант Кеня Орлов сегодня дежурит по батальону, о чем свидетельствуют и повязка на рукаве шинели и оттягивающий вниз заиндевевшую с мороза портупею, девятимиллиметровый пистолет Макарова. Кеня, в роли будильника пришел в общежитие поднять товарищей, покурить с морозца, отвести душу за бессонную ночь почесать языком.

Счастливый, Кеня, сейчас спать завалится до обеда, а нам ой, и думать неохота!

Как там морозец?

Хлопцы, кто мою портупею видал?

Ребята, ребята, на развод опоздаете, командир уже в части.

Какого хрена, он в такую рань?

В роты на подъем ходил, злой — в 3-ей роте бардак, всех на уши поставил.

Грицай, попа с ручкой, опять ты мои бриджи надел, а я их ищу, ищу, — снимай, гадина!

Андрейчика по перву крайне изумляла способность товарищей почти безошибочно узнавать среди бесформенной груды серо-зеленого засаленного тряпья, обычно громоздившейся на полу возле дверей, личные вещи, вроде кителей, бриджей, шинелей и сапог. Все эти вещи, примерно одного размера, одинаково грязные, мятые и засаленные, с одинаковыми лейтенантскими погонами и инженерными петлицами, казались абсолютно лишенными индивидуальных признаков. Однако к исходу второго месяца службы уже с первого взгляда он сам находил в общей куче свои родные портки с прожженной дыркой от сигареты на ляжке, свой родной китель с портвейным пятном на рукаве, свою шинель с полой в мазуте и еще чем-то непотребном.

Общежитие постепенно оживало. Заспанные молодые люди в голубых кальсонах и кальсонных рубахах постепенно преображались, превращаясь в одетых по-зимнему строевых офицеров. Закуривая на ходу первую утреннюю сигарету, застегивая на бегу портупеи, юные командиры выскакивали на мороз и кто трусцой, кто вприпрыжку, кто быстрым шагом — спешили на плац, в разные его концы, где уже гудел и клубился морозным паром муравейник выстраивающегося к разводу батальона.

Валера Андрейчик, легкой трусцой передвигался на правый фланг, где согласно штату занимал место во взводе офицеров управления. Будучи единственным штабным, среди друзей двухгодичников, Валера каждое утро окунался в среду настоящих мужчин — бывалых офицеров кадра.

Они, столпившиеся отдельной кучкой возле казармы 1-ой роты, эти штабные всех мастей, топтались на морозе в ожидании команды на построение. Слышался смех, скрип снега под сапогами, похлопывание озябших рук, незлобная матерная брань.

Что, Поляшов, нос заморозил?

У Поляшова нос, как твой китайский огурец, он у него и летом мерзнет.

Гы-гы-гы

А говорят, у кого нос большой, у того и хрен, значит, большой.

Гы-гы-гы

Хо-хо-хо

А вот у прапорщика Штангауэра, большой шлангауэр.

Хы-хы-хы

Гы-гы-гы

Хо-хо-хо

Сергей Афанасьич, ну и дух от вас, опять вчера нажрались, наверное, ай, ай, ай.

Все, кончили, мужики, команда была.

Бесформенная толпа майоров, капитанов, старлеев и прапорщиков постепенно оформилась в строй а-ля колонна по-три.

Начальники служб, их замы, инженеры, политработники, врачи и начальники складов — все, что именуется теперь взводом офицеров управления утихло и замерло, повернув красные носы налево, где вдалеке уже замаячила сажеными плечами и талией в рюмочку двухметровая фигура командира.

— Мужики, спрячьте меня в середину, я сегодня портупею забыл.

А Кедря опять опоздал, нарвется, дурачок, на неприятности.

Тихо! Разговорчики в строю

Ба-та-льо-о-он!

Смирно, равнение на середину!

Начальник штаба с приставленной к шапке правой рукой, и левой, накрепко прижатой к борту шинели сделал первый шаг навстречу командиру. Батальонные лабухи ухнули марш. Когда Валера впервые услышал эту, с позволения сказать, музыку, он никакими усилиями не смог сдержаться и долго бился истерическими припадками восторга. Однако уже через месяц он привык, и эта помесь буги-вуги с ритуальным этническим музоном племени Урду-мурду перестала веселить как первый раз. Трубы и тромбоны на морозе неприлично хрипели, однако ритмично ухал большой барабан, и в такт этому пульсирующему биг-биту подполковник шлепал навстречу майору перед вытаращимся спросонья пятьюстами замерзшими военнослужащими.

Мороз сегодня, тля его!

А Чернов сейчас специально нас поморозит, он всегда как за тридцать, так на полчаса болтовню затеет.

Тихо, там! Не слышно ничего, что говорит, дайте послушать.

Молодой красавец-подполковник, не скрывая того, что бесконечно нравится сам себе, помогая своему громкому голосу резкими отмашками правой руки, вел еженедельную задушевную беседу с вверенным ему отдельным девяносто пятым ордена Красного знамени мостовым батальоном.

…. и особенно это касается старшин рот и всех сержантов рот это тоже касается, едренать. Сегодня во второй роте, капитан Веренчук в отпуске, ладно, но это не означает того, что отменен для второй роты устав, что можно теперь обгадить сифилисом всю казарму. Старшина второй роты, прапорщик Ломейко, это вас дорогой мой касается в первую голову. У вас в сержантском классе грибы скоро вырастут, едренать, у вас там сифилис кругом на полу и за батареями…

Для командира слово сифилис — самое любимое, им он обозначает, пыль, грязь, любой беспорядок в одежде, пище, деловых бумагах:

Капитан Ходько, у вас в раппорте сплошной сифилис!

Майор Рыбин, у вас сзади сифилис на шинели

Прапорщик Васадзе, уберите сифилис на кухне или пойдете под арест

Человек, изучавший психологию по Леонтьеву и сексологию по Cspdfhebs мог бы предположить, что у подполковника Чернова с сифилисом связаны первые юношеские сексуальные переживания. Возможно, что впервые изображение женских половых органов мальчик Саша Чернов увидел в медицинской энциклопедии, в главе, посвященной венерическим болезням, и это произвело на его психику столь сильное действие, что и в возрасте сорока пяти все, что ему не нравилось, хлестко клеймил словом «сифилис».

Еще четыре раза помянув венерическое заболевание и пообещав навести, наконец, порядок, и показать виновным кузькину мать, Чернов закончил говорильню и направился к трибуне. Продрогший насквозь начальник штаба торопливо выскочил с правого фланга и начал, наконец, долгожданное перестроение. У Андрейчика уже порядком замерзли ноги, уши и нос.

Пока Чернов загибал про уставы, Валера с сочувствием наблюдал, как мерзли в строю узбеки, туркмены и киргизы, проклиная, вероятно, и эту Сибирь, и мороз, и Чернова с Устиновым вместе взятых.

Баталь-о-оон!

В походную колону!

Повзводно!

На одного линейного дистанция!

Офицеры управления прямо!

Остальные напра-а-во!

Шагом марш!

Остальные сделали поворот направо, а Валера Андрейчик, вместе с коллегами по штабу отпечатал шаг с левой ноги прямо и только вперед. Хрипло ухнул «Славянку» оркестр одиноких придурков под управлением сержанта Бубенко. Шли бодро — впереди были тепло и дрема. Проходя мимо трибуны и престарелые майоры, и молодые старлеи подтянули животы, расправили плечи и держа равнение на командира, стараясь выше и прямее держать ножку. Каждый вдруг вспомнил, что он не просто штабной бумагомарай — просиживатель бесплатных государственных портков при месячном содержании в 350 р., а военный, орел, надежда и защита Родины.

В теплой просторной комнате, которую занимала батальонная тех часть, и где денно и нощно теперь крепил оборону страны лейтенант Андрейчик, помимо опоздавшего на развод капитана Кедри уже сидел стриженый под ноль рядовой Перец — писарь автотракторной службы капитана Синицына.

Ну, Виктор Петрович не ходит на развод, потому

что он капитан Советской армии, а ты, Перец, считаешь батальонное построение ниже своего хохляцкого достоинства? — с порога начал сердиться Синицын, громко убирая в ящик стола свернутую в рулон портупею и размашисто снимая промерзшую шинель.

Товарищ капитан, вы вчера сами приказали все техпаспорта на списание подготовить, а Смирнова ротный в наряд поставил, мы не успели вчера, так вот я сегодня с подъема сижу доделываю.

Едренамать! Говорили, говорили писарей в наряд не ставить, так…, какой там телефон у Ксендзюка?

День начался. Валерий повесил шинель за шкаф на свой персональный гвоздь и, расстегнув китель, уселся за стол в углу у окна. Предстояло на случай возникновения начальства обозначить p`anrs.

Кто мою ручку взял?

Прапорщик Зиновьев взял.

На хрена она ему — он писать не умеет.

Перец, сгоняй в строевую, принеси ручку, живо!

Виктор Петрович, вы чего это опять опоздали?

Андрэйчик! Карась ты двухгодичный, разве не видишь, что капитан уставши со вчерашнего!

Эта сука Радченко, конечно, затащил меня в «Якорь». Мы уже и так хорошие были, ты понимаешь, карась, ты…

Кедря громко налил из графина воды и смачно выпил весь стакан одним духом, делая при этом страшное лицо.

Так вот, дорогой товарищ лейтенант, капитан Кедря отвечает вам на ваш глупый вопрос… Причем Радченко смылся. Я, понимаешь остался без денег, понимаешь, пришлось тоже смываться, как мальчик, целый капитан советской армии должен бегать от официанта…, - Кедря налил еще один стакан и жадно выпил, тараща красные глаза так, как будто пил соляную кислоту.

Андрейчик, сейчас пойдем в санчасть, расколем доктора на сто пятьдесят граммов.

Кедря придвинул к себе телефон и толстым волосатым пальцем стал нервно набирать по памяти трехзначный номер. Палец дрожал и срывался. С третьей попытки соединение получилось.

Алло! Кто это? Дневальный по КТП? Cлушай, сынок, это Кедря говорит. Что? — Кедря говорю — дерево такое есть, сынок. Что? Да! Так вот, запоминай, дубина твоя киргизская, будет кто звонить, говори что Кедря был и только что ушел в пятую роту. Понял болван? Давай!

Толстый волосатый палец снова крутил непослушный диск.

Что? Как, как твоя фамилия, сынок? Так вот, это капитан Кедря говорит. Что? Слушай, Ткачук, передай своим дневальным, что если будут меня искать, скажи «был». Был и ушел. Куда? В мастерские или на полигон. Понял? Давай, родной!

Цвет батальонной эскулапии, в лице начмеда капитана медицинской службы Мельника, а так же врача батальона старшего лейтенанта Ромашина и врача-интерна лейтенанта Хрищатого сидели в ординаторской с тихой тоской ожидая приезда начальника аптеки. Помятые лица офицеров были исполнены глубокой озабоченности процессом разложения в печени алкоголя принятого вчера вечером здесь же в ординаторской на уксусную, муравьиную, угольную и ряд других кислот. С рассеянным вниманием, лениво покуривая, взирали они на ползавшего по полу с тряпкой выздоравливающего больного Хуйдаралиева, который, сопя и кряхтя размазывал по линолеуму принесенную офицерами грязь.

Лица медиков несколько оживились, когда на пороге появились красномордый Кедря и двухгодичник Валера Андрейчик.

Я же говорил, Кедря в штабе и получаса не высидит прокомментировал появление новых лиц старший лейтенант Ромашин.

А я уже обрадовался, думал, Елисеич приехал, — разочарованно протянул Хрищатый. Офицеры стали пожимать друг другу руки.

Здорово. Привет. Здравия желаю!

Кедря, не снимая шинели, прошагал сапожищами прямо по тряпке и рукам выздоравливающего Хуйдаралиева и со скрипом и стоном уселся на больничном диванчике, контрастируя на белой простыне вызывающе не стерильной шинелью.

О-о-о, наши двухгодичники тоже сегодня с глубочайшего!

Когда же Елисеич, ваш на службу приходит, вы наведете порядок, товарищ начмед!

Прапорщик Никонов по четвергам с утра в госпитале медикаменты получает, должен уже подъехать, если машина не сломалась!

Виктор Петрович, а хотите «промидоли внутримышечною», похмельный синдром лучше стакана снимает.

Товарищ Рюмашин, ваши гнусные предложения оскорбляют звание капитана Советской армии, Кедря всегда был пьяницей, но наркоманом никогда не будет.

Товарищ капитан!

Молчать, карась ты раздолбанный, не называй меня товарищ капитан, называй меня — товарищ забулдыга!

В дверь раздался робкий стук, и затем на пороге появился напуганный своей решительностью рядовой узбек с забинтованной рукой.

Разрешите, товарищ капитан.

Это еще что за клоун тут появился? — повернулся к двери на своем скрипучем диване капитан Кедря.

Я хотел узнать…, товарищ капитан…. Кто принимать будет сегодня? Уже девять часов, там больные собрались.

Капитан Мельник, самый трезвый из всей компании. Изобразив на лице муку и отчаянье махнул солдату рукой, чтобы неприятное раздражающее его видение исчезло:

Володя, сегодня ваш прием.

Какой там прием, Сергей Афанасьевич, фельдшер примет, там все равно одни симулянты, я позвоню Федченко, чтобы выдал всем по таблетке аспирина и отправил в роты. Родине служить.

С улицы послышался шум подъехавшей автомашины, звук хлопающей двери и еще ряд волнующе-радостных звуков, означавших долгожданное прибытие начальника аптеки.

Оживившиеся офицеры, набравшись последнего терпения слушали, как Елисеич отдавал в коридоре распоряжения выздоравливающим больным, разгружавшим прибывшую аптеку.

Елисе-е-е-и-ич! Открыва-а-а-ай! — не проявив должной выдержки заблажил доктор Ромашин.

Володя, Виктор, пойдите, возьмите, чтобы больные не видели, приглушенно распорядился начмед.

Пять минут в ординаторской происходила раздирающе томительная суета, и в результате, на клеенчатом столе появились больничные стаканчики с делениями, заветная скляночка с неразведанным и несколько плиток гематогена, «на закуску».

После второй, все дружно закурили и молча погрузились в созерцание. На душе у каждого офицера в этот момент было удивительно легко и не было ничего вокруг — ни грязных узбеков, ни строгого и дурного начальства в штабе, ни опостылевшей зануды супружницы в казенной квартире — ничего! Существовал один только кайф.

Блаженную тишину прервал звонок.

Что? Пробу снять? В журнале расписаться? Передай своему начальнику столовой, пусть пришлет сюда бойца с журналом и пускай боец прихватит похавать чего-нибудь.

Ромашин с раздражением бросил трубку.

Там пойдешь снимешь пробу из общего котла и к вечеру Богу dsxs отдашь.

И чем этот Радченко солдат кормит, едри его!

Да киздят все. Что сами, а что начальству, вот сейчас Буксман из бригады приедет — ему ящик тушенки и ящик сгущенки в обратную дорогу подарят.

Ладно, посидели, пойдем, Андрэйчик. Надо в штабе еще до обеда глаза помозолить, а после хавки, я к тебе в общежитие поспать пойду.

Пошли, Виктор Петрович, милости просим, наш дом, как говорится, Ваш дом.

Кедря и Андрейчик, разгоряченные выпитым, запахивая шинели вышли на улицу, а цвет батальонной эскулапии остался в ординаторской, терзаемый мыслью как расколоть строгого начальника аптеки еще на триста неразбавленного.