Кэнди

Глава 10

На Гроув-стрит было всего одно дерево. Кэнди всегда подмечала такие вот вроде бы мелкие, но очень значимые детали. И она обожала такие вещи.

— Смотри, — говорила она, легонько сжимая чью-нибудь руку. — Ну, разве не прелесть?! Каждый раз, когда я прохожу мимо, мне хочется прыгать от счастья.

Именно там она встретила горбуна.

Это случилось летом, в один особенно душный день, когда небо над Гринвич Виллидж было цвета свинца. Как раз начался дождь, и Кэнди стояла под козырьком какого-то подъезда, дожидаясь автобуса. Она обнимала себя за плечи и мечтательно напевала себе под нос приятный легкий мотивчик, тихо радуясь и дождю, и своему новому ярко-оранжевому плащу, который был так ей к лицу, — и тут она увидела его. Он стоял под дождем, привалившись спиной к дереву, и смотрел на витрину магазина на углу. Он стоял неподвижно, хотя время от времени начинал слегка ерзать, как будто вжимаясь горбом в ствол дерева.

Кэнди смотрела на него во все глаза, и ее сердце забилось чаще. «Вот она, полнота жизни! — подумалось ей. — Такая страшная и прекрасная». К горлу подкатил комок. Ей вдруг стало так жалко, что ее папа теперь ничего этого не увидит, больше уже никогда не узнает жизнь и даже не заподозрит, как это здорово — жить на свете. Она еще крепче обняла себя за плечи. Ее переполняла щемящая радость оттого, что она живет, живет по-настоящему. Глаза защипало от слез благодарности.

И тут из-за угла вышли двое парней в темных плащах с капюшонами. Один из них заметил горбуна и насмешливо фыркнул:

— Че ты тут делаешь, Мак… смотри, яйца простудишь.

Он подтолкнул локтем своего спутника, но тот даже и не взглянул в сторону горбуна.

— Не, правда, яйца простудишь! — выкрикнул он, когда они проходили мимо.

Горбун посмотрел им вслед как-то странно.

— Рубатубдуб! — сказал он. — Рубатубдуб!

Кэнди не расслышала, что именно сказал парень в плаще горбуну, но в его голосе явно слышалось презрение — желание оскорбить и унизить.

— Придурки! — воскликнула она и даже топнула ножкой с досады. И тут из-за угла вырулил автобус. Кэнди нахмурилась, глядя, как он подъезжает к остановке, по когда он почти подъехал, она сделала глубокий вдох, вышла из-под козырька подъезда и направилась к дереву, где стоял горбун.

— Привет! — сказала она, улыбнувшись ему тепло и открыто. Она сняла капюшон и подставила лицо дождю… Ее переполняла щемящая радость. Ну, разве не здорово, подумала она про себя, стоять вот так, под дождем, посреди Гринвич-Виллидж, и разговаривать с горбуном — хотя ей сейчас надо быть на работе, потому что она уже опоздала на десять минут!.. Но она знала, что скажет в свое оправдание, она попытается сделать так, чтобы они все поняли. Кэнди едва не расплакалась от умиления — она так гордилась собой, и ей было так хорошо…

— Знаешь, это мое дерево, — сказала она горбуну, улыбнувшись, словно ребенок, любящий пошалить, а потом весело рассмеялась над собственной глупостью. — То есть, конечно же, понарошку. Я так для себя притворяюсь, что это вроде как мое дерево, — застенчиво призналась она. — Одно-единственное на всей Гроув-стрит! Мне так это нравится! — Она протянула руку и легонько коснулась ствола, прикрыв глаза, и опять улыбнулась горбуну.

Магазин на углу торговал мужским нижним бельем, и горбун далеко не сразу оторвался от созерцания манекенских промежностей в витрине. Он тоже улыбался. Он подумал, что Кэнди — из полиции.

— Рубатубдуб! — сказал он и энергично потерся горбом о ствол. Он обожал, когда его забирали в полицию. Для него это был непреходящий кайф.

— Рубят ребята дуб! — воскликнула Кэнди и радостно рассмеялась, довольная, что они так хорошо понимают друг друга. «Как все просто! — подумала она. — Все самое главное — это всегда очень просто! И это прекрасно! Вот только папе все это теперь недоступно…» Она отдала бы двадцать лет жизни, лишь бы отец смог разделить с ней всю прелесть этого восхитительного мгновения — ее отец, который однажды сказал, что поэзия это «нецелесообразно и непрактично»! Бедный папа! Такой хороший и такой глупенький! Ведь описать это мгновение можно только в стихотворении. Только стихотворение способно поймать ускользающую красоту, неуловимую, точно свет, приманить ее, заключить в слова, в образ… стихотворение или, может быть, музыка… да, конечно же, музыка. И она принялась напевать мелодию, легонько раскачиваясь на месте и рассеянно гладя ладонью ствол дерева. Ей было так хорошо и спокойно рядом с этим горбуном.

И он по-прежнему ей улыбался — но тот первый проблеск надежды теперь угас в его серых глазах, и он легонько прищурился, рассудив, что раз Кэнди не полицейская, значит, она малахольная.

— Кушать хочу, — сказал он, указав пальцем себе па рот. — Хочу кушать.

— Ой! — воскликнула Кэнди, вдруг вспомнив, что у нее есть с собой целый пакет хлебных крошек. Она часто брала с собой хлебные крошки, чтобы покормить голубей на Вашингтон-Сквер. Она достала из кармана небольшой бумажный пакетик. — Вот, у меня тут есть… — се широко распахнутые голубые глаза были такими красивыми, такими искренними и бесхитростными. Сперва она зачерпнула горсть крошек и съела их сама, чтобы показать горбуну, что это не благотворительность и не милостыня; что она угощает его потому, что ей хочется чем-то его порадовать. Да и вообще, это же так замечательно — поделиться с другими чем-то, что есть у тебя.

Вот только горбун повел себя как-то странно. Кэнди даже слегка растерялась. Он захихикал, закатил глаза, вытер рот тыльной стороной ладони и принялся извиваться и тереться горбом о ствол. Но, в конце концов, все-таки зачерпнул из пакета крошек.

— Рубатубдуб! — сказал он.

Кэнди рассмеялась. Для нее эта нелепая фраза горбуна была исполнена смысла и сложной символики. Как будто она оказалась «за сценой» некоего художественного движения, скажем, движения дадаистов, и даже была полноправной участницей творческого процесса. Именно так оно и происходит, подумала Кэнди, что-то по-настоящему важное и великое, что-то, что по прошествии десяти лет изменит самый ход истории. Именно так, прямо на улице, в Виллидж; и она тоже в этом участвует. Отец бы, конечно, сказал, что она просто «тратит зря время». При этой мысли в горле у Кэнди опять встал комок, а сердце защемило от жалости. Бедный папа.

— А эта… четвертака не найдется, леди? — вдруг спросил горбун и закивал головой в предвкушении. Он протянул руку, но Кэнди уже огорченно трясла кудряшками, роясь у себя в кошельке.

— Нет, у меня нет ни цента, блин! Вот только афинский флорин, — она достала из кошелька круглую серебряную пластинку и тут же вернула ее обратно. — 550 год до нашей эры… но нам это никак не поможет, я думаю. Разве что мы с тобой — Пифагор и Сапфо, и сами об этом не знаем. — Она убрала кошелек в сумку и радостно покачала головой, как будто теперь, когда оказалось, что у нее нет денег, они стали ближе.

— Ты случайно не Пифагор? — спросила она с улыбкой.

— У тебя есть рубадуб, да, леди? — пробормотал горбун и потихонечку двинулся восвояси. — Ебенаморда! Ебенаморда! Рубадуб, рубадуб!

Кэнди так испугалась, что на секунду лишилась дара речи. Она не могла допустить, чтобы он ушел такой злой и сердитый, тем более что ей уже представлялось, как она будет гордиться, если через денек-другой она пройдет здесь с Тедом или Гарольдом или с кем-нибудь из «Интернешнл Хаус», и горбун обратится к ней по имени; может быть, они даже остановятся поболтать, и она скажет: «Тед, познакомься. Это мой друг Дерек», — или как там его зовут. Знакомство с таким человеком — это уже говорит о многом. Это, наверное, так же ценно, как и знакомство со Слепой Баттерси, нищенкой из Вашингтон-Парка, которая узнает Теда по голосу.

— Эй, погоди, — закричала она, бросившись следом за ним. — Если ты не особенно привередливый, я могу тебя покормить. У меня дома. Это здесь, близко… за углом… у меня точно есть яйца…

Кэнди сняла плащ, сбросила туфли и сразу отправилась в ванную.

— Я сейчас, — сказала она и действительно: она очень быстро вернулась в комнату, на ходу вытирая волосы полотенцем. Она запрокинула голову, прикрыла глаза и на миг замерла в центре комнаты.

— Я даже не знаю, что лучше, — сказала она со вздохом, — свежесть дождя… или тепло домашнего очага.

Кэнди переоделась в свободную фланелевую рубашку и облегающие полинялые джинсы, закатанные почти до колен. Она принесла еще одно полотенце, которое положила на ручку кресла, где сидел горбун.

— Если хочешь, можешь снять с себя мокрое, — предложила она. — Мы все высушим на батарее. — Она присела на диван напротив горбуна и принялась вытирать полотенцем ноги, бережно, но беспристрастно, как будто это были не ее ноги, а ценная вещь из хрупкого фарфора и к тому же чужая. Она поставила ногу на край дивана, обитого черным вельветом, и добродушно проговорила: — Я вот ноги промочила! И ты тоже, наверное? — Кэнди не стала дожидаться ответа — впрочем, она его и не ждала. Она просто хотела поддержать непринужденный дружеский разговор, чтобы горбун перестал стесняться; стараясь не смотреть на него, чтобы, опять же, его не смущать, она встала с дивана и снова прошла через комнату, указав по пути на журнальную стойку у кресла. — Вот тут есть журналы, «PR» и «Furioso»… ну, если тебе вдруг захочется почитать что-нибудь легкое. Боюсь, сейчас это все, что есть… Ты пока тут посиди, а я принесу нам выпить. — И она скрылась в крошечной кухоньке.

Все это время горбун хихикал и ерзал в кресле, но потом все-таки взял полотенце и вытер лицо, после чего смачно высморкался и пару раз плюнул прямо в полотенце.

— Рубатубдуб! — пробормотал он.

Из кухни донесся веселый смех Кэнди.

— Жалко, что нет ничего покрепче, — крикнула она. — Оно бы нам не помешало, после такого дождя. — Она вернулась в комнату с бутылкой «кьянти» и двумя уже наполненными бокалами. — Вот, угощайся. Если захочешь еще, наливай, не стесняйся. — Она поставила поднос на журнальный столик, взяла свой бокал и отпила глоточек. — У-у, вкусно. — Она снова ушла на кухню. — Я через минутку… ну, через пять, не больше. — Она включила магнитофон — грегорианские песнопения — и принялась тихонечко подпевать, бегая из кухни в комнату и обратно, накрывая на стол и продолжая свой радостный монолог ни о чем.

Горбун отхлебнул вина и тут же выплюнул его в полотенце.

Дверь в кухню была открыта, так что из комнаты было видно, что делает Кэнди, и сейчас она как раз нагнулась, чтобы поставить что-то в духовку. При таком интересном ракурсе, да еще в облегающих джинсах, ее ладная попка смотрелась особенно сочно и аппетитно, так что любой нормальный мужик, в смысле традиционной сексуальной ориентации, уже давно бы вломился в кухню, чтобы потрогать эти прелестные ягодицы и искусать их, как спелое яблочко; но в голове у горбуна были совсем не те мысли. Мысли, надо сказать, были странные и причудливые. С точки зрения эмоциональной насыщенности, он предпочел бы сейчас оказаться в мужском туалете в баре «У Джека» на Бовери — он бы обсасывал кусок хлеба, пропитанный мочой, и терся бы горбом об какого-нибудь красавчика из полиции нравов. И, тем не менее, хотя он решил, что она сумасшедшая (и, стало быть, малопригодна к тому, чтобы потешить его самолюбие), он все-таки смутно осознавал, что с нее можно кое-что поиметь, и теперь напряженно соображал, путаясь в невразумительных мыслях: как бы разжиться денежкой. Но у пего мало что получалось, в смысле придумать что-нибудь конструктивное, потому что мысли блуждали и разбредались, и были, к тому же, не совсем чтобы искренними: на самом деле, у него не было ощущения, что ему нужны деньги, просто он знал, что в таких обстоятельствах надо думать о деньгах. Может быть, это было последнее проявление нормальности в его ненормальной системе ценностей.

— Омлет с луком, — объявила Кэнди, поставив поднос на стол. — Надеюсь, ты любишь чеснок и эстрагон. Смотрится вроде неплохо, правда? — Это последнее замечание она произнесла с простодушной, даже где-то наивной прямотой, потому что все ее друзья в один голос твердили, что она очень вкусно готовит.

Во время еды горбун не произнес ни слова, лишь иногда фыркал и хрюкал. Кэнди продолжала непринужденно болтать ни о чем, в а перегруженном образами и картинками мозгу горбуна периодически возникали вопросы, простые и примитивные: «Где? Только давай без убийства! Как? Без убийства! Где?»

Его молчание произвело впечатление на Кэнди, так что ей еще больше захотелось ему понравиться и заслужить его одобрение.

— Ой, я все болтаю, болтаю, не даю тебе слова вставить! — она улыбнулась и кивнула, изображая из себя девушку понимающую, даже можно сказать, умудренную. — Или тут вообще не за чем говорить… «если б слова что-то стоили»… ну, и так далее. Да, я все понимаю… ладно, давай пить чай. Ой, какой чай?! Я все еще мысленно в Элиоте… такой милый и старомодный поэт, я его обожаю. Я хотела сказать, кофе. Эспрессо. Я мигом… Попробуй камембер, боюсь, он не слишком blеп fait, но все равно… — Она метнулась на кухню, а горбун продолжал сидеть молча и сосредоточенно чавкать хлебом. Для него это было уже не в новинку. Подобные приключения случались с ним уже не раз.

Когда сладкая девочка вернулась в комнату, она предложила пересесть на диван и там выпить кофе. Она села поближе к горбуну и открыла альбом с репродукциями Блейка.

— Правда, красивые, — проговорила она, — и такие забавные! Хотя их немногие понимают! — Она указала глазами на репродукцию на стене. — И вот еще. Тебе нравится? Я имею в виду, там такие детали… ты когда-нибудь обращал внимание? Сейчас я сниму, ты посмотришь поближе.

Она потянулась за гравюрой, но та висела достаточно высоко, так что Кэнди пришлось встать на цыпочки. Такая гибкая и изящная, она приподнялась на одной ноге, а вторую отставила чуть в сторону, как балерина. При этом ее фланелевая рубашка задралась, приоткрыв голую спину, а аппетитные ягодицы напряглись под джинсовой тканью и обозначились еще резче. «Ой, разве так можно?! — подумала Кэнди, стараясь все-таки дотянуться до репродукции. — Что я тут перед ним выставляюсь?! А вдруг он решит, что я… и это будет моя вина, только моя!»

Горбун наблюдал за ней очень внимательно, и когда у нее задралась рубашка, его вдруг осенило — словно серое небо обрушилось вниз, — что все остальные девчонки, с которыми ему доводилось общаться, хотели лишь одного: быть привлекательными и желанными, чтобы мужчины сходили по ним с ума, и несмотря на все их попытки вести умные разговоры и казаться духовно продвинутыми, их манящая красота была убедительной и непреложной, и обладала поистине убойной силой, и низводила всякого мужика до состояния голодного зверя… которого должно насытить.

Кэнди все-таки удалость снять репродукцию со стены, но когда она вернулась к дивану, взгляд У горбуна изменился; глаза у него стали красные-красные и как-то странно блестели. Милая девочка сразу это заметила и сильно смутилась. Стараясь скрыть смущение, она зачастила, указывая на картину:

— Правда, прелестно? Посмотри вот на эту фигуру, в углу, большинство ее даже не замеча… — она умолкла на полуслове и даже закашлялась под жгучим взглядом горбуна, который буквально пожирал ее глазами. Пытаясь взять себя в руки, она провела рукой по волосам и тряхнула головой. «О чем он думает, интересно? — спросила она себя. — Блин, я сама во всем виновата». Маленькие глазки горбуна горели жадным огнем; он думал о деньгах.

— Я тебя люблю! — выпалил он неожиданно, и прозвучало все это, по меньшей мере, странно.

— Нет, милый, не надо так говорить! — умоляюще пролепетала Кэнди, как будто ждала чего-то подобного. Она смотрела на картину у себя на коленях, не решаясь поднять глаза.

— Я тебя хочу! Очень хочу! — горбун прикоснулся к ее локтю.

Она вздрогнула и накрыла его руку своей рукой.

— Не надо так говорить, — повторила она мягко, но с достоинством.

— Я хочу тебя трахнуть! — сказал горбун и положил свободную руку на ее нежную левую грудку.

Она схватила его за запястье и крепко сжала. Медленно повернулась к нему и закрыла глаза, со страдальческим выражением на лице.

— Нет, милый, не надо. Пожалуйста, — проговорила она очень тихо, но твердо.

— Я хочу тебя трахнуть… хочу тебя вылизать! — сказал он, сжимая ей грудь, и Кэнди почувствовала, как напрягся ее сосок. Словно крошечный твердый грибочек.

Она резко поднялась с дивана и закрыла лицо руками.

— Не надо. Пожалуйста, — повторила она. Она еще пару секунд постояла на месте, а потом подошла к окну. — Ну почему все должно быть именно так? — вопросила она у вечернего неба. — Почему? Почему? — Она обернулась к горбуну, чтобы повторить свой вопрос, но он заговорил первым:

— Это вот из-за этого? — спросил он с надрывом. — Из-за этого?! — Он поднял руку и указал за плечо, на свой горб. И в его глазах было столько отчаяния…

Кэнди рванулась к нему, как сердобольная и внимательная медсестра — к постели тяжелобольного.

— Нет, бедный ты мой, ну, конечно же, не из-за этого! Нет, нет, — она упала на диван и заключила горбуна в объятия. — Ты мой глупенький! — Она закрыла глаза и принялась гладить его по волосам, прижавшись лбом к его лбу. — Я его даже и не замечала.

— Тогда почему? — спросил он. — Почему? Теперь, когда Кэнди к нему прикоснулась, она перестала смущаться.

— Почему? — вздохнула она. — Ой, я не знаю. Девушки, они такие… никогда не знают, чего им хочется… и что им нужно. Я не знаю. Наверное, мне просто хочется, чтобы все было красиво.

— Это все из-за этого, — повторил горбун и затрясся в беззвучных рыданиях.

— Нет, мои хороший, — проворковала она, снова закрыла глаза и потерлась носом о его щеку. — Нет, нет, нет. Какая, в сущности, разница?! У меня голубые глаза — у тебя вот это. Какая разница, кто как выглядит?!

— Почему? — повторил он настойчиво и вдруг запустил руку ей под рубашку и сжал ей грудь. Кэнди даже не успела сообразить, что происходит, как он задрал на ней рубашку, сдвинул бюстгальтер вверх и жадно присосался губами к ее груди.

— Ой, нет, милый, не надо, — выдохнула она, но при этом ее голова как бы сама собой опустилась на диванную подушку. — Почему все должно быть так? — умоляюще проговорила она. — Почему? Да, я Знаю. Я сама во всем виновата. — И она разрешила ему целовать и сосать свою грудь, пока сосок не затвердел так, что ей стало больно, а внизу живота не возникло щекочущее покалывание. Тогда она мягко оттолкнула его от себя, но не отпустила его голову, а принялась баюкать ее в ладонях. Она мужественно улыбалась, но ее глаза блестели от слез. — Нет, мой хороший, — прошептала она. Пожалуйста… не сейчас.

— Это все из-за этого, — с горечью проговорил горбун.

— Нет, нет, нет, — она закрыла глаза и прижала его голову к своей груди, но при этом стараясь не дать его рту прикоснуться к ее гордо напрягшемуся соску. — Нет, вовсе не из-за этого!

— Я хочу! — сказал горбун. Он положил руку ей на бедро и принялся судорожно расстегивать пуговички на боку ее джинсов, а потом его рука проворно скользнула внутрь, забралась ей под трусики и угнездилась в жарком и влажном местечке.

— Ой, милый, нет! — воскликнула сладкая девочка, но было уже поздно. То есть, наверное, еще можно было бы что-то сделать, но тогда бы уж точно не обошлось без некрасивой и гадкой сцены. Его короткие толстые пальцы перекатывали ее крошечный клитор, как каменный шарик в масле. Кэнди покорно откинулась на спинку дивана. У нее было доброе, щедрое сердце, и она не могла отказать человеку в такой вот малости, которая значила для него так много. Она закрыла глаза и решила терпеть, сколько сможет. Но еще до того, как настал этот миг, когда терпеть дальше было уже нельзя, он оторвался от ее груди и уткнулся лицом ей между ног, одновременно стаскивая с нее джинсы и трусики свободной рукой.

— Нет, нет, милый, не надо! — вздохнула она, но он уже опустил ее джинсы и трусики до колен, так что теперь у него было хотя бы, где развернуться — в смысле, заменить пальцы языком.

Для него это значит так много, уговаривала себя Кэнди, так много, а он тем временем стащил с нее джинсы и трусики уже полностью — так что теперь они болтались на ее топкой изящной лодыжке, — а сам опустился на пол рядом с диваном, забросил кэндины ноги себе на плечи и вонзился в нее языком, глубоко-глубоко в ее сладкий горшочек с медом.

Если это для пего так важно… продолжала твердить себе Кэнди, пока не поняла, что не выдержит ни секунды больше, и она вырвалась, и слегка отстранилась, и стиснула его голову руками, и прошептала, задыхаясь от страсти:

— Мой хороший, ты мой хороший. Но почему? — умоляюще проговорила она, печально глядя ему в глаза. — Почему?

— Я хочу тебя трахпутъ! — хрипло выговорил горбун и уткнулся лицом ей в бедро, издавая при этом какие-то странные горловые звуки, похожие на приглушенные рыдания.

— Ой, мой хороший, — сочувственно проговорила она, — ты только не плачь. Я не могу, когда ты плачешь. — Она вздохнула и ласково улыбнулась, гладя его по голове.

— Наверное, нам лучше пойти в спальню, — сказала она чуть погодя, неожиданно деловитым тоном.

Кэнди разделась перед зеркалом в ванной — медленно расстегнула рубашку, агнец, предназначенный на заклание, уронила рубашку на пол, сняла лифчик, оглядела себя, обнаженную, в зеркале, томно вздохнула, почти с сожалением: нет, она все-таки очень красивая, и соски у нее напряглись и стали похожи на две вишневые косточки, — как это бывало всегда, когда она красовалась голенькая перед зеркалом. Как же он меня хочет! — подумала она. Так сильно. И я это я виновата — только я, и никто другой. Она провела рукой по волосам и попыталась представить себе это яростное вожделение, которое она разбудила в горбуне. Бросив последний взгляд в зеркало, она даже слегка покраснела, смутившись из-за своей собственной прелести. Ей вдруг подумалось, что она, как красавица из сказки — готова пожертвовать собой ради чудовища. Стараясь унять дрожь, она вернулась в спальню.

Горбун тоже уже разделся и теперь лежал на боку на кровати, свернувшись калачиком, словно большой эмбрион в утробе. Кэнди на миг замерла на пороге — обнаженный прелестный ангел, несущий величайший из даров. Всю себя. Потом она быстро скользнула под одеяло, прошептала:

— Мой милый, — крепко его обняла и прижала к себе, но он думал совсем о другом. Ему представлялись большие ящики со сломанными игрушками, всевозможные экскременты, скорпионы, металлические мочалки, поросячьи маски, кожаные сбруи. И при этом он очень упорно старался не забывать про деньги.

— Хочешь еще меня поцеловать, мой хороший? — спросила Кэнди очень серьезно, пристально глядя ему в глаза, как взрослый смотрит в глаза ребенка, пытаясь понять, что он хочет. Она вздохнула, слегка отстранилась и убрала одеяло, снова явив ему величайший дар своего влажного, трепетного сокровища, а он пробурчал что-то нечленораздельное и придвинулся к ней. При этом взгляд у него был совершенно остекленевший.

— Только не делай мне больно, милый, — пробормотала она, как во сне, когда он раздвинул ее изящные, теплые бедра своей большой головой и его язык раскрыл ее увлажненные, скользкие губы — сплошь сахар и клей — и нашел ее розовый карамельный клитор.

— Мой хороший, мой милый, — прошептала она, гладя его по голове и улыбаясь храброй и нежной улыбкой.

Горбун засунул обе руки ей под попку и сжал ее крепкие ладные ягодицы, продолжая самозабвенно сосать и лизать ее крошечный клитор. Кэнди закрыла глаза и слегка приподняла бедра. Она закинула руки за голову, притворяясь, что они связаны, и принялась медленно извиваться, заходясь беззвучными рыданиями — но очень скоро она поняла, что уже не отдается, а скорее, берет, и она оторвала руки от подушки, и обхватила голову горбуна, и подтянула его наверх, и впилась губами ему в губы, вся подавшись ему навстречу.

— Войди в меня, милый, — прошептала она, как в бреду. — Я хочу, чтобы ты был во мне!

Горбун ее даже не слышал. У него в голове все смешалось — он был как будто не здесь. Он позабыл про деньги и только смутно осознавал, что что-то ему было нужно, и у него уже закипали мозги, пока он пытался припомнить, что именно. У него в голове словно случился обвал, лавина из черных угрей, из миллионов угрей, которые проносились гремящим потоком мимо, и у одного из них был ответ. Его задача: поймать его! Поймать и откусить ему голову; и там, в бурлящих рыбьих мозгах, будет… послание: «А ты не забыл о…?»

Но который из этих угрей? Глаза горбуна сделались совершенно дикими и закатились, так что остались видны лишь белки, а Кэнди, решив, что он вне себя от вожделения к ней, принялась покрывать нежными поцелуями его запрокинутое лицо, а потом он вдруг напрягся в его объятиях, и его блуждающий взгляд остановился на полу: там, рядом с диваном лежала вешалка, обыкновенная вешалка из толстой проволоки, которая выпала из шкафа, — горбун сполз с дивана и, упав на пол, судорожно схватил вешалку и прижал ее к груди. Словно в припадке горестного ликования, он перекрутил ее так, что теперь это стала уже не вешалка, а просто кусок скрученной проволоки. Он так крепко ее сжимал, что все его тело тряслось, а потом он подался вперед и сцепился в вешалку зубами. Он думал, что это угорь.

Кэнди резко приподнялась, машинально прикрыв рукой грудь.

— Что с тобой?! — закричала она. — Милый, ты что?! Ты же не собираешься…

Горбун медленно поднялся на ноги, как эпилептик после припадка, и растерянно огляделся, как бы пытаясь понять, где он и что, вообще, происходит. Теперь, когда он узнал от угря, что то, о чем он забыл, это деньги, он почему-то решил, что девочка хочет, чтобы ее побили.

— Но почему, милый? — умоляюще пролепетала Кэнди, поджав свои прекрасные ножки, когда горбун занес над головой черную проволочную змею. — Почему? Почему?

Когда же он принялся колотить ее вешалкой по ногам, она разрыдалась:

— Почему, милый, за что? — она выгнула спину и закинула руки за голову, как раньше, представляя себе, что они скованы сталью. — Да, милый, да! Сделай мне больно! Пусть мне будет больно, как было больно тебе, когда они тебя обижали! — Она уже не пыталась спасти ноги из-под ударов, как будто ее лодыжки тоже были скованы, и оковы не давали ей пошевелиться, и она лежала, распростертая под ударами, и извивалась, пытаясь вырваться из этих невидимых пут, и рыдала во весь голос, а ее ладное тонкое тело выгибалось навстречу бьющей руке, бедра медленно колыхались, влажные губы блестели, соски напряглись, крошечный трепетный клитор набух и подрагивал, глаза горели огнем, когда она с жадностью принимала суровое наказание за все обиды, которые этот жестокий мир нанес горбуну; она медленно открыла глаза, чтобы весь мир увидел ее слезы — миру не было дела до ее слез, но она увидела сама, сквозь размытые очертания вешалки, что поднималась в руке горбуна и обрушивалась на нее, — его белый сияющий горб. Горб, такой белый-белый, в жизни не знавший солнца, белый, как мякоть редиса. Кэнди увидела этот горб, и для нее это было как удар, даже сильнее и резче, чем удары вешалкой, потому что она уже видела что-то похожее — голые белые ягодицы, дрожащие от сексуальных тычков, тычков, которые не забирали себе, а, наоборот, отдавали себя, отражение в зеркале в больничной палате, ее аппетитная ладная попка, голенькая и приподнятая кверху, ослепительно белая, трепетная и щедрая — когда она отдавала себя, всю себя, дяде Джеку!

Она закричала, поддавшись бешеному порыву:

— Я хочу этот горб, я хочу твой горб! Горбун испуганно вздрогнул, не понимая, чего от него хотят.

— Твой горб, твой горб! — исступленно кричала Кэнди. — Я ХОЧУ ЕГО, ТВОЙ ГОРБ!

Горбун на секунду заколебался, а потом повалился на Кэнди, перевернулся и втиснул свой горб между ее прелестными ножками и принялся корчиться и извиваться, раздвигая горбом ее нежные половые губки в нелепой попытке войти в нее таким вот нетрадиционным способом.

— Твой горб! Твой горб! — продолжала кричать она, впившись ногтями в предмет своего вожделения.

— Ебена морда! Блядь! На хуй! — кричала она. — Хрен! Жопа! Нигер! Мудак! Горб! ГОРБ! — на мгновение она замерла на пламенеющем пике безумия… а потом сорвалась и полетела вниз, медленно, медленно, сквозь серые тучи — в глубокую, мягкую, черную ночь.

Когда Кэнди проснулась, горбуна уже не было. Она еще долго лежала в постели, размышляя о том, что случилось сегодня. «Да, тут только я виновата, блин», — вздохнула она, а потом улыбнулась, как бы прощая себя за все — но улыбка быстро увяла, когда Кэнди сообразила, что… она резко села на постели и закусила губу, злая, как черт.

— Блин! — выругалась она вслух, причем с большим чувством, потому что она забыла спросить, как его зовут.