Кэнди

Глава 2

Профессор Мефисто был пацифистом, а сегодняшняя его лекция была о войне. Поскольку на своих уроках он не отводил время на обычные «вопросы учеников и ответы учителя», обычно он сам в ходе лекции ставил вопросы и сам же на них отвечал, короткими, афористичными фразами — вот как сегодня.

— Прошлым летом мы с одним моим другом, Табом Хатчинсом, ездили в Стилуотер, штат Мэн… это очень красивое место, Стилуотер. Будет возможность — обязательно там побывайте. Так вот… по нашим высокоинтеллектуальным меркам Таб человек «необразованный»… я имею в виду, у него нету ученой степени и он изъясняется простым языком, без всяких там сложных слов, но вот что я вам скажу: Таб Хатчинс — человек потрясающего ума. По профессии — автомеханик, по убеждениям — позитивист-гуманист; светлая голова и знаток античности. Мне всегда было жутко и как-то, знаете, трогательно смотреть, как старина Таб залезает под неисправные грузовики, которые пригоняли ему в мастерскую окрестные фермеры — вот он залезает под грузовик в своем рабочем комбинезоне, а из кармана торчит томик Платона. А из другого кармана — томик Аристотеля.

Однажды мы с Табом разговорились, и он мне сказал, так серьезно-серьезно: «Меф, вот ты говоришь, что ты против войны. Ты всегда говоришь, что войной ничего не добьешься». Я сказал: «Да, Таб, я в этом уверен». Он задумчиво затянулся своей старой трубкой, пару секунд помолчал и сказал: «Ответишь мне на один вопрос, Меф?» «Отвечу, если смогу», — сказал я. «А как же тогда Война за независимость? — спросил он. — Разве мы ничего не добились в этой войне?» Я сказал: «А ты знаешь, Таб, с кем мы воевали в этой войне?» «Как же не знать, — сказал он, — с британцами». Я тоже задумался, и Таб, наверное, решил, что на этот раз он меня «сделал» — если судить по тому, как он украдкой поглядывал на меня, с довольным видом потягивая свою старую трубку. А я смотрел на грузовик, с которым Таб провозился все утро. «И как машина? Нормально ездит теперь?» — спросил я. «Теперь нормально, — ответил он. — Подправил чуток передачу, почистил кое-какие детальки, в общем, машина — как новенькая. Но ты не ответил на мой вопрос». «Я отвечу на твой вопрос, Таб, — сказал я. — Но сначала давай покатаемся. Проверим машину в деле, прежде чем возвращать владельцу. Чур, я за рулем».

И мы поехали. Я быстро освоился с этой старой колымагой, и мы замечательно прокатились — с ветерком, по проселкам, и даже выехали на шоссе. Я уже говорил, что места там красивые, просто необыкновенно красивые, и то же самое я сказал Табу. «Да, — сказал он, — здесь очень красиво». Я спросил: «Ты знаешь, где мы, Таб?» Он сказал: «Знаю, конечно». Я сказал: «Хорошо», — и мы поехали дальше, а потом я снова спросил: «И как оно здесь теперь?» И он ответил: «Да точно так же, как было, когда ты спрашивал в первый раз». И я сказал: «Ты знаешь, где мы?» И Таб ответил: «Конечно, знаю». «И где мы, Таб?» — спросил я. «Тебе нужен подробный ответ?» — уточнил он. И я сказал: «Да». Он сказал: «Мы на планете Земля, третьей планете от Солнца, в западном полушарии, на континенте Северная Америка, в стране США, где-то милях в семи к северо-востоку от Стилуо-тера, штат Мэн». И я сказал: «Ты ошибаешься, Таб. Мы уже не в США. Минут десять назад мы пересекли границу, и теперь мы в Канаде. Канада все еще остается британским протекторатом, то есть, здесь все, чего мы не добились Войной за независимость — и, однако же, ты не заметил никакой разницы! Теперь я ответил на твой вопрос, Таб?»

Дзынь — прозвенел звонок. Профессор Мефисто собрал свои записи и направился к выходу.

На пятой парте в среднем ряду Кэнди только что дописала у себя в блокноте: «А как же Война за независимость?», — и подчеркнула «а как же» жирной чертой. Она подняла голову и увидела, что мальчик, который вчера беседовал с профессором в коридоре, идет по проходу, причем явно к ней.

— Это ты Кэнди Кристиан? — спросил он. — Да.

— Меф хочет с тобой побеседовать, — сказал мальчик и сердито добавил: — у него в кабинете.

— Что… профессор Мефисто?

— Ну, да, — мальчик усмехнулся почти презрительно, — профессор Мефисто, — потом резко развернулся и пошел прочь.

— Но почему… — начала было Кэнди, но мальчик уже ушел.

Она собрала свои вещи и быстро вышла из класса. В коридоре она огляделась, но мальчика не было видно.

— Ой, мамочки! — вздохнула Кэнди и поспешила в раздевалку для девочек, чтобы причесаться и подправить макияж. — Но почему… почему… — продолжала твердить она, стоя перед зеркалом. Она расчесала волосы и очень тщательно подкрасила губы. Она жутко злилась, что вчера у нее не получилось сходить в библиотеку. — Вот блин, папа! — высказала она и решила подкрасить глаза тенями, чтобы выглядеть старше, взрослее. Поскольку вчера она не смогла ничего почитать и ничего не узнала для общего умственного развития, она хотя бы могла попытаться выглядеть умной, начитанной девушкой. Так что Кэнди решила накрасить еще и ресницы — не сильно, а так, слегка, — и чуть-чуть подрумянить щеки. Она расправила блузку. Спасибо уже и на том, что сегодня она надела свою самую лучшую блузку, очень-очень красивую, с низким вырезом, в котором проглядывал краешек вышитой комбинации, тоже очень красивой.

Наконец, Кэнди решила, что она готова, вышла из раздевалки и пошла в кабинет к профессору Мефисто. Она тихонечко постучала в дверь, и голос, которым она так восхищалась, ответил ей почти тут же:

— Входите, входите.

Кэнди медленно приоткрыла дверь, как будто боялась, что дверь не откроется до конца — почему-то ей представлялось, что в кабинете профессора так много книг, что они занимают собой все пространство.

— Проходи, милая, проходи, — сказал профессор Мефисто, шагнув ей навстречу. — А я как раз налил себе традиционную послеполуденную рюмочку хереса. Надеюсь, ты выпьешь со мной.

Он выжидающе посмотрел на нее. Его лицо так и пылало, разгоряченное радостью бытия — его богатой, насыщенной и интересной жизни.

— Ну, я… — начала было Кэнди, но профессор уже наливал ей херес в крошечную рюмку.

— Да, обычно я в это время пью херес. С кусочком сыра. Кое-кто предпочитает чай, но мне кажется, в этом недостает чего-то такого, я даже не знаю… эту привычку, пить херес, я приобрел еще в бытность студентом, в Гейдельберге, а потом в Оксфорде… и я до сих пор глубоко убежден, что рюмка хорошего хереса — это изысканно и благородно, в то время как чай — это как-то совсем уже по-мещански, ты согласна?

— Ну… — протянула Кэнди, присаживаясь на стул, на который ей указал профессор. Девочка даже слегка растерялась — она никогда в жизни еще не пила «послеполуденный» херес, хотя читала об этом в романах о светской жизни и знала, что это и вправду изысканно и благородно. И она, разумеется, слышала, что профессор Мефисто приглашает к себе некоторых учениц и учеников из старших классов, чтобы «выпить по рюмочке и побеседовать»; и это считалось великой честью, которой удостаивались лишь немногие избранные.

— Этот херес мне прислал мой друг, Люччи Локо, португальский поэт-символист… теперь живущий в Париже, конечно… надеюсь, тебе он понравится.

Он сам отпил глоточек и поднял свою рюмку, как бы желая сказать: ну же, попробуй.

— Ala tienne, — сказал он, — за беспечный дух детства и его грешных радостей — каковые, увы, мы утратили навсегда! Итак, за юность! И за красоту!

Он выразительно замолчал, пристально глядя на Кэнди. Она покраснела и послушно отпила глоточек.

— Собственно, я хотел с тобой поговорить о твоем сочинении, — сказал профессор Мефисто и взял со стола, заваленного бумагами, тонкую стопку скрепленных листочков. — Которое «Любовь в современном мире». — Он пролистал первые две-три страницы и остановился в том месте, где на полях стоял большой красный X.

— Ой, мамочки, — тихо ойкнула Кэнди, приготовившись к самому худшему, и заранее начала лихорадочно соображать, что она скажет в свое оправдание, но профессор Мефисто откашлялся, потряс в воздухе стопкой листов и продолжил:

— Вот здесь. Вот здесь ты пишешь: «Отдаться любимому человеку — полностью, целиком, — это не просто обязанность любящего, предписанная старомодными предрассудками, но и особая привилегия, прекрасная и волнующая».

Он отложил листочки и вновь поднял свою рюмку с хересом, выжидающе посмотрев на Кэнди.

— Скажи мне, пожалуйста, что ты имела в виду? Кэнди беспокойно заерзала на стуле.

— Но… но… — проговорила она с запинкой, — разве это неправильно? Вы же сами так говорили. Я подумала… я была уверена…

Профессор Мефисто поднялся с кресла, сцепил пальцы в замок и поднял глаза к потолку.

— Разве это неправильно? — с чувством повторил он. — О, моя дорогая! Моя милая девочка… ну, конечно же, это правильно! Очень правильно!

Он принялся мерить шагами комнату, повторяя нараспев:

— Отдаться любимому человеку — полностью, целиком, — это не просто обязанность любящего, предписанная старомодными предрассудками, но и особая привилегия, прекрасная и волнующая!

Он снова сел в кресло и протянул руку к Кэнди, словно желая выразить этим порывистым жестом некое очень абстрактное, неуловимое чувство, которое нельзя передать словами — но и жест тоже не смог отобразить его в полной мере, и профессор бессильно уронил руку ей на колено, как бы признавая свое поражение.

— А желания мужчины, — сказал он тихо, глядя ей прямо в глаза, — они такие мучительные… и пронзительные.

Кэнди невольно вздрогнула и опустила глаза на огромную пухлую лапу профессора у себя на коленке — хотя, конечно же, для нее это была никакая не пухлая лапа, а красивая и выразительная рука великого Учителя, — рука, за которой она столько раз заворожено наблюдала со своей пятой парты в среднем ряду, когда профессор превозносил в своих лекциях человеческие добродетели и достоинства, и его восхищенные жесты предназначались, в каком-то смысле, и Кэнди, ведь она тоже была человеком и заключала в себе все достоинства и добродетели человечества; и ей сейчас было ужасно стыдно, что она вздрогнула, как последняя дура. Профессор Мефисто слегка сжал ей коленку и убрал руку.

— Это «пятерка», моя дорогая. Пятерка с плюсом. Замечательное сочинение, самое лучшее!

Сердце у Кэнди забилось от радости. Потому что все знали: если профессор Мефисто и ставит «пять с плюсом» за сочинение, то только одну на весь класс — по каждой отдельной теме.

— Спасибо, — выдохнула она.

— Я даже не сомневаюсь, — продолжил профессор Мефисто, снова вставая с кресла, — что у тебя это искренне. — Он нахмурился. — А то сейчас очень многие заявляют о чувствах глубоких и благородных, хотя на самом-то деле они ничего не чувствуют.

Он опять принялся мерить шагами комнату, время от времени останавливаясь, чтобы уважительно прикоснуться к какой-нибудь книге на полке или поднять руку, особо подчеркивая наиболее значимые места своей речи.

— В наше время немногие люди способны по-настоящему чувствовать… и я думаю, что причина — засилье коммерции; коммерческий взгляд на вещи убивает способность чувствовать… он уничтожает искусство чувствовать, ибо это и вправду большое искусство… чувствовать по-настоящему. Слова обесценились. Чем, собственно, и объясняется полный провал официальной религии… вечные ценности превратились в красивые словеса и не более того. Лицемерие! Неискренность — вот откуда все наши беды.

Он остановился за стулом Кэнди. Кэнди сидела вся напряженная и зажатая, глядя в пространство прямо перед собой. Ей было очень неловко, потому что другие ученики, которых она видела вместе с профессором, держались естественно и непринужденно, а вот у нее это не получалось. Она попыталась расслабиться, подражая этим ребятам — откинулась на спинку стула и отпила хереса, — и при этом она лихорадочно перебирала в памяти все журналы и книги, которые прочла в этом семестре, чтобы сказать сейчас что-нибудь умное и подходящее к случаю. Но она ничего не смогла придумать, потому что у нее в голове вертелась только одна мысль: «какой замечательный человек. Великий человек. И я с ним знакома!» Она слышала тяжелое дыхание профессора у себя за спиной, и ей представлялось, что вот так же, наверное, дышал человек из той книжки про давние времена — тот, который тащил на Голгофу крест. И на этот раз она уже не отстранилась и даже не вздрогнула, когда профессор положил руку ей на плечо и провел рукой вверх, ей по шее.

— Мне кажется, — тихо проговорил он, — что ты — девочка умная и проницательная и ты способна на чувства, на настоящие чувства, — он умолк на мгновение и добавил… шепотом: — И мне кажется, ты понимаешь, как меня тянет к тебе!

Его рука скользнула вокруг ее шеи, по горлу — вниз, к вырезу блузки, за вырез блузки, и Кэнди от неожиданности уронила свою рюмку с хересом.

— О Господи, — пролепетала она, вскакивая со стула, чтобы собрать с пола осколки, потому что рюмка разбилась. Ей было так стыдно и так неловко.

— Ой, простите, пожалуйста, я…

— Ничего страшного, — хрипло проговорил профессор, присев на корточки рядом с ней. — Это всего лишь вещь, материальный объект — химера бытия!

Он уткнулся лицом ей в шею и запустил руку ей под свитер.

— Ты же мне не откажешь, — прошептал он. — Ты меня не оттолкнешь. Я знаю, ты добрая девочка. Вовсе не эгоистка… И то, что ты написала в своем сочинении… я уверен, что это искренне. И ты мне нужна, так нужна… — Он заговорил, как в бреду: — «…особая привилегия, прекрасная и волнующая… отдаться полностью, целиком…», — прижимаясь к ней все теснее. Но Кэнди резко вскочила на ноги, и профессор не удержал равновесия и завалился набок, прямо на пролитый херес. Он попытался смягчить падение одной рукой, а другой — утянуть за собой Кэнди, но не преуспел ни в том, ни в другом; так что теперь он лежал прямо в луже хереса громоздкой неповоротливой тушей, тихонько стонал и барахтался в безуспешных попытках подняться — может, он сильно ударился, а может быть, просто ему было трудно подняться с пола из-за его тучной комплекции.

Кэнди жутко перепугалась. Она застыла на месте, прикрыв рот ладошкой.

— Ой, профессор Мефисто, я…

— Утешь того, кто так нуждается в утешении, моя девочка, — умолял он, лежа по полу и протягивая к ней руки — на тот случай, если она вдруг упадет к нему в объятия. — Ты же сама написала… «прекрасная и волнующая привилегия»…

Но бедная девочка была жутко напугана и по-прежнему очень расстроена из-за того, что разбила рюмку.

— Ой, я не знаю… — пролепетала она, чуть не плача. — Я… мне так страшно… я только хотела…

Она умолкла на полуслове, потому что дверь в кабинет распахнулась и вошел тот самый мальчик с угрюмым лицом, который с таким раздражением, чуть ли не со злобой передал ей приглашение профессора. Он взглянул на профессора на полу, потом — на Кэнди, и его глаза вспыхнули бешенством, а лицо стало белым как мел.

— Прошу прощения! — проговорил он с холодным высокомерием и развернулся, чтобы уйти.

— Подожди, Холи! — воскликнул профессор, с трудом поднимаясь на ноги. — Подожди… это всего лишь… — Он неуклюже оправил пиджак. Было видно, что он смущен. Мальчик застыл в дверях, выжидающе глядя на профессора.

— Пожалуй, мне лучше уйти, — сказал он, так и не дождавшись никаких объяснений.

— Нет, Холи, нет, — профессор Мефисто взял себя в руки и шагнул к мальчику. — Пойдем во внутренний кабинет, — твердо проговорил он.

Мальчик мрачно взглянул на него. Он был уже не такой бледный.

— Пойдем, — повторил профессор уже мягче и положил руку мальчику на плечо. — Пойдем.

Перед тем как закрыть за собой дверь во внутренний кабинет, он обернулся к Кэнди:

— Прошу прощения. Мы буквально на пару минут.

— Да, конечно, — пробормотала смущенная девочка и снова уселась на стул. Из-за двери во внутренний кабинет доносился приглушенный гул голосов, потом там как будто хлопнула дверь. Наверное, мальчик ушел. Кэнди подождала еще пару минут, но профессор не вышел.

— Какая же я эгоистка! — корила она себя. Дура и эгоистка! Такой замечательный человек — великий человек — говорит, что она ему нужна! А она беспокоится только за свою драгоценную материальную оболочку! Ей было стыдно, ужасно стыдно. — Я ему так нужна, так нужна! И я его оттолкнула! Я оттолкнула его! Да как я посмела?!

Она прислушалась и услышала… да, это было приглушенное рыдание. У нее защемило сердце.

— О, профессор… — Она не могла это слушать. Это было невыносимо. Он там один, и он плачет, потому что он так к ней стремился, а она оттолкнула его… — О, Меф, Меф… — Она решительно встала со стула и направилась к двери. Она пойдет к нему и отдастся ему — полностью, целиком. Кэнди вспомнила, как сегодня утром она вышла из душа и посмотрела на себя, голую, в зеркало. Да, она очень красивая девочка. И она подарит ему всю себя, всю свою красоту — целиком, без остатка. Уже взявшись за дверную ручку, она пожалела, что не надела сегодня свой самый лучший комплект белья, хотя ладно: тот, который на ней, тоже очень хороший — свежий и симпатичный. За дверью снова раздался надрывный стон.

— Я иду к тебе, Меф, — прошептала она и тихонько открыла дверь.

Но молодой человек не ушел, и изумленному взору Кэнди предстало странное зрелище. Профессор и мальчик носились по комнате — оба голые, раскрасневшиеся, их одежда разбросана по полу как попало — и колотили друг друга мокрыми полотенцами, постанывая и рыдая.

Они не заметили Кэнди, а если даже заметили, то им сейчас было не до нее — они были полностью поглощены друг другом и своим странным занятием. Кэнди быстро закрыла дверь, пулей вылетела из кабинета профессора и побежала, вся в слезах, по пустынному коридору. Какая же она эгоистка, какая ужасная эгоистка… она оттолкнула профессора Мефисто, и он так огорчился, что… Кэнди даже не знала, что.

— О, как я могла?! Как я могла?! — повторяла она сквозь слезы. — Как я могла?!

Кэнди все-таки удалось успокоиться, так что домой она вернулась уже не в таких расстроенных чувствах; и еще ей не терпелось рассказать папе про «пятерку с плюсом» за сочинение.

Мистер Кристиан сидел в гостиной и читал газету.

— Привет, — сказал он и взглянул на часы. — Как прошел день?

При всей своей жуткой занудности, папа все-таки разнообразил свои приветствия и встречал Кэнди из школы то вопросом «Научилась сегодня чему-то полезному?», то вопросом «Как прошел день?», чередуя их по дням: день так, день так — причем никогда не сбивался и не повторял один и тот же вопрос два дня подряд.

— Хорошо, — Кэнди подошла к папе и чмокнула его в лоб. Принимая сие изъявление дочерней любви, папа лишь хмыкнул. — И еще у меня «пять с плюсом» за сочинение по философии. На курсе профессора Мефисто! А он если и ставит «пятерку с плюсом», то только одну на весь класс! Правда, здорово?

Вопросы мистера Кристиана были, конечно, чисто риторическими, но он все-таки интересовался успехами дочери, и если она о чем-то ему рассказывала, то он обязательно слушал — хотя бы вполуха.

— Да что ты? — от газеты он не оторвался, но при этом слегка нахмурился, как бы давая понять, что он просто бегло просматривает статьи, а так, конечно же, слушает дочь. — А тема какая была?

— «Любовь в современном мире».

Мистер Кристиан встряхнул газету и прочистил горло.

— Очень практично звучит, — сказал он и попытался изобразить смешок, чтобы обозначить свое отношение к философии как к предмету весьма несерьезному, но для подобного проявления чувств он был слишком сварливым и раздражительным человеком, так что он снова встряхнул газету, еще раз откашлялся и нахмурился, только теперь уже по-настоящему.

Кэнди сделала вид, что она ничего не заметила; она твердо решила насладиться своим успехом, как говорится, по полной программе, так что она не даст папе испортить ей настроение.

— И еще, — сказала она, усаживаясь рядом с папой, — профессор Мефисто пригласил меня к себе в кабинет! Чтобы «выпить по рюмочке» и побеседовать.

Имя профессора Мефисто и раньше упоминалось в рассказах дочери, и мистер Кристиан ненавидел его всей душой — со всей необузданной и безыскусной отцовской ревностью. Он взял свою трубку и принялся яростно выбивать из нее табак в ближайшую пепельницу.

— И чего он хотел? — спросил он с неприкрытым презрением.

— Ну, папа! Ну, ты вообще! Это большая честь, когда профессор Мефисто приглашает к себе, чтобы выпить по рюмочке. Я же тебе столько раз говорила!

— Выпить по рюмочке — чего? — спросил мистер Кристиан, изображая воистину ангельское терпение.

— Хереса, конечно! Я же сто раз тебе говорила!

— Херес — это вино? — папа насупился еще больше.

— Нет, молочный коктейль с бананом. Я на тебя поражаюсь, папа! Конечно же, херес — это вино! Между обедом и ужином он всегда выпивает рюмочку хереса с кусочком сыра — да, кое-кто предпочитает чай, но есть люди, которые убеждены, в этом недостает чего-то такого, я даже не знаю… А рюмка хорошего хереса — это изысканно и благородно, в то время как чай — это как-то совсем уже по-мещански, ты согла… ладно, в общем, так принято в свете, в самых высших кругах!

— То есть, он поит вином учениц? — этот вопрос явно никак не давал мистеру Кристиану покоя.

— Ну, папа!

Кэнди встала и подошла к окну. Она и так уже сомневалась насчет своей встречи с профессором Мефисто — что-то в ней было такое… двусмысленное, — а теперь начала сомневаться и в том, что мир в целом устроен правильно и справедливо.

Мистер Кристиан сердито пыхнул трубкой.

— Мне просто хотелось бы знать…

— Я не желаю это обсуждать, — Кэнди недовольно поджала губы.

Она так толком и не поняла, что творится сейчас в голове у папы. Вернее, она поняла, но не знала, как это выразить. Вот он сидит мрачный — мрачнее тучи. Он очень сердится на нее, это ясно, потому что он чувствует, что она ускользает из-под его родительской власти, и ему это не нравится, он будет спорить с ней до хрипоты, обижаться и злиться, но он ничего ей не сделает. Интересно, он сам понимает, что играет в заведомо проигрышную игру? Мало того: ей казалось, что ему это нравится — причем, не просто проигрывать, а безнадежно проигрывать. Но как бы там ни было, он тут же затронул другую «больную» тему.

— Тогда, может быть, мы обсудим вот что, — сказал он и поджал губы. — Миссис Харрис сказала, что ты опять разговаривала с Эммануэлем. Вчера.

Эммануэль — это мальчик-мексиканец, который приходит к ним стричь газон. Мистер Кристиан строго-настрого запретил Кэнди с ним разговаривать, когда заметил, что у нее вроде бы есть такое намерение. Мистер Кристиан сказал, что лично он, будучи человеком широких взглядов, ничего против этого не имеет, а вот соседям это может «показаться странным». И вот теперь папа как-то связал Эммануэля с профессором Мефисто.

Для Кэнди это явилось последней каплей.

— И это я обсуждать не желаю! — проговорила она, чуть не плача. — Мне так за тебя стыдно, папа. До смерти стыдно. Если бы профессор Мефисто слышал, что ты сейчас сказал, он бы никогда в жизни не пригласил меня к себе в кабинет! Никогда в жизни!

Голова у мистера Кристиана буквально раскалывалась от боли. Ему казалось, еще немного — и он потеряет сознание, но он все-таки взял себя в руки и произнес ровным, нарочито спокойным голосом:

— Мне самому это очень не нравится, но, наверное, придется давать тебе меньше карманных денег…

— Карманных денег!

Кэнди даже топнула ножкой от злости.

— Господи, папа! Я на тебя поражаюсь! Ты, вообще, можешь подумать о чем-то еще, кроме материальных благ?!

Раздраженно тряхнув головой, она развернулась, решительно вышла из комнаты и поднялась вверх по лестнице к себе в спальню.

Мистер Кристиан остался сидеть в гостиной. Он снова уткнулся в газету, пыхнул трубкой и медленно покачал головой. Теперь его губы и костяшки пальцев стали белее снега.

В ту ночь Кэнди долго не могла заснуть. Она все ворочалась на кровати и пыталась решить, что ей делать: отдаться садовнику-мексиканцу или сбежать из дома в Нью-Йорк.