Кенилворт

Глава XXXVII

Впоследствии вспоминали, что во время трапез и увеселений, которым был посвящен конец этого богатого событиями дня, поведение Лестера и Варни резко отличалось от их обычной манеры держать себя. Сэр Ричард Варни считался скорее человеком разумным и деловым, чем искателем наслаждений. Его настоящей стихией всегда были дела — военные или гражданские, а во время празднеств и пиров он, в сущности, ограничивался ролью зрителя, хотя прекрасно знал, как лучше устроить и украсить их. Если же он давал волю своему остроумию, то делал это в грубой, язвительной и едкой форме, будто издевался и над всей этой пышностью и над гостями, а не принимал участие в общем веселье.

Но в этот день его словно подменили. Он присоединился к молодым кавалерам и дамам и, казалось, целиком отдался беззаботному веселью, не уступая самым жизнерадостным из них. Те, кто привык в нем видеть человека, поглощенного важными и честолюбивыми замыслами, едкого насмешника и признанного мастера саркастических выпадов по адресу людей, принимающих жизнь такой, как она есть, и склонных хвататься за каждое развлечение, которое она им предлагает, с изумлением заметили, что остроумие его может быть безобидным, его смех — добродушным, а чело ясным — так же, как и у них. Но какие силы дьявольского лицемерия пришлось ему призвать на помощь, чтобы прикрыть этой маской веселья свои черные замыслы — навсегда останется загадкой для всех, кроме ему подобных, если такие дурные люди еще существуют на свете. Но Варни был человеком выдающихся способностей, и способности эти, к несчастью, полностью были посвящены наихудшей из целей.

Совсем иначе обстояло дело с Лестером. Как ни привык он к роли любезного царедворца, как ни привык казаться веселым, неутомимым, наслаждающимся каждой минутой жизни, в то время как душу его раздирали муки неудовлетворенного честолюбия, зависти или негодования, сейчас в его сердце поселилась страшная гостья, с которой он не мог справиться. По его блуждающему взору и встревоженному лицу сразу можно было понять, что мысли его далеки от забав, в которых он вынужден был принимать участие. Он смотрел, двигался и говорил только ценой непрерывных усилий, словно совершенно утратил власть над своим острым умом и прекрасным лицом — власть, никогда прежде ему не изменявшую. Казалось, что движения и жесты графа уже не подчиняются его воле, и он уподобился автомату, приводимому в действие скрытым механизмом. С уст его слетали отрывистые слова, как будто ему сначала надо было обдумать, что сказать, потом — как это выразить, и только тогда с огромным напряжением он мог закончить фразу, не забыв ни того, ни другого.

Эта разительная перемена в манерах самого блистательного царедворца Англии, заметная даже последнему из слуг, обращавшихся к нему, не могла ускользнуть от внимания самой мудрой государыни своего века.

Небрежность и неровность поведения графа Лестера, несомненно, навлекли бы на него немилость Елизаветы, если бы ей не пришло в голову, что ему все еще не дают покоя гневные слова, вырвавшиеся у нее утром, и что именно эта неотвязная мысль, вопреки всем стараниям держать себя а руках, лишила его обычной изысканности и непринужденности.

Эта мысль, столь лестная для женского тщеславия, завладела королевой и показалась ей полным и исчерпывающим извинением многочисленных ошибок и промахов графа Лестера. Бдительный круг придворных с изумлением наблюдал, что королева не только не возмущалась неоднократными проявлениями небрежности и прямого невнимания к ней (хотя именно в этих вопросах она всегда была крайне требовательна), но, напротив, старалась дать ему время и возможность прийти в себя. Более того — она сама содействовала ему в этом со снисходительностью, которая никак не вязалась с ее характером. Однако было ясно, что это не может продолжаться слишком долго и что Елизавета неизбежно найдет другое, менее благоприятное объяснение нелюбезному поведению Лестера. В это время графу передали, что Варни просит его выйти в другую комнату и поговорить с ним.

Приглашение это было передано дважды, прежде чем граф поднялся и машинально уже собрался выйти, но опомнился, повернул назад и попросил у королевы разрешения удалиться на несколько минут по делам безотлагательной важности.

— Идите, милорд, — сказала королева, — мы понимаем, что наше пребывание здесь неизбежно сопровождается различными неожиданными осложнениями, которые требуют вашего немедленного вмешательства. И все же, милорд, если вам угодно, чтобы мы считали себя вашей желанной и почитаемой гостьей, мы настоятельно просим вас поменьше думать о нашем угощении и порадовать нас более веселым расположением духа, чем то, в каком вы пребываете сегодня. Поверьте, радушие хозяина всегда будет лучшим развлечением для гостя, будь он король или простой поселянин. Идите, милорд! Мы надеемся, что вы возвратитесь с просветленным лицом и к вам вернется та живость мысли, которой вы всегда радовали своих друзей.

Лестер лишь низко поклонился в ответ на этот упрек и вышел. Варни встретил его за дверью, поспешно отвел в сторону и прошептал ему на ухо:

— Все в порядке.

— Мастерс видел ее? — спросил Лестер.

— Видел, милорд; она не пожелала ни дать ответа на его вопросы, ни объяснить свое молчание, а потому он готов подтвердить, что она подвержена умственному расстройству и что лучше всего передать ее на попечение друзей. Поэтому есть полная возможность увезти ее отсюда, как мы и намеревались.

— А Тресилиан?

— Он не сразу узнает об ее отъезде, — ответил Варни, — мы удалим ее сегодня же вечером, а завтра позаботимся и о нем.

— Нет, клянусь, я отомщу ему своей собственной рукой!

— Вы, милорд, сами намерены драться с таким ничтожеством, как Тресилиан? Нет, милорд, не стоит. Он давно собирался посетить дальние страны, Предоставьте его мне — я позабочусь, чтобы он не вернулся сюда рассказывать сказки.

— Клянусь богом, этого я не допущу, Варни! — воскликнул Лестер. — Ты называешь ничтожным врага, который сумел так глубоко ранить меня, что вся моя дальнейшая жизнь будет лишь цепью страданий и угрызений совести? Нет, я скорее открою всю правду Елизавете, чем откажусь от права своей рукой воздать по заслугам этому проклятому негодяю. Пусть месть ее обрушится и сокрушит нас обоих!

Варни с величайшей тревогой увидел, что возбуждение Лестера достигло такой степени, что, если не уступить ему, он действительно способен осуществить свои безумные намерения, и тогда конец всем честолюбивым планам, придуманным Варни для своего покровителя и для самого себя. Неудержимый, глубокий гнев овладел Лестером, глаза его метали молнии, голос дрожал, на губах выступила пена.

Его наперсник предпринял смелую и увенчавшуюся успехом попытку подчинить графа своему влиянию даже в эту минуту крайнего возбуждения. Он подвел его к зеркалу и сказал:

— Милорд! Взгляните на себя и подумайте, способен ли человек с таким искаженным лицом решать сам за себя в столь тяжком деле.

— В кого же ты намерен превратить меня?! — воскликнул Лестер, пораженный происшедшей в нем переменой, но в то же время оскорбленный дерзостью Варни. — Уж не думаешь ли взять меня под опеку, сделать своим вассалом? Не думаешь ли, что я стану подчиненным собственного слуги?

— Нет, милорд, — твердо ответил Варни, — но будьте господином над собой и над своими страстями. Милорд, мне, вашему преданному слуге, стыдно видеть, как поддаетесь вы своему гневу. Идите, милорд, падите к ногам Елизаветы, покайтесь в вашем браке, обвините свою жену и ее любовника — и признайте в присутствии всех пэров, что вы, безумец, женились на деревенской простушке и одурачены ею и ее ученым кавалером. Ступайте, милорд, только сначала проститесь с Ричардом Варни и возьмите назад все милости, которые когда-либо даровали ему. Он служил благородному, гордому, мудрому Лестеру и больше гордился правом служить ему, чем гордился бы правом повелевать тысячами подчиненных. Но малодушному лорду, которого сгибает малейшая неудача, чьи благоразумные решения разлетаются в прах при первом порыве страсти, Ричард Варни не служит. Он настолько же выше своего господина по твердости духа, насколько ниже его по происхождению и богатству.

Варни говорил, не лицемеря. Хотя твердость духа, которой он бахвалился, была, в сущности, жестокостью и бездушием, он все же действительно ощущал в себе превосходство, о котором говорил. Интерес же, который он в самом деле испытывал к судьбе Лестера, придал необычную искренность его голосу и выражению лица.

Лестер был подавлен этой речью. Несчастному графу казалось, что последний друг покидает его. Он протянул Варни руку и прерывающимся голосом воскликнул:

— Не покидай меня!.. Что я, по-твоему, должен сделать?

— Быть самим собой, мой благородный повелитель, — ответил Варни, почтительно взяв руку графа и коснувшись ее губами. — Быть самим собой, быть выше этих порывов страсти, которые губят людей малодушных. Разве вы первый обмануты в любви? Первый, кому тщеславная и безнравственная женщина внушила большое чувство, а затем растоптала его? Неужели вы доведете себя до безумия только потому, что не оказались мудрее самых мудрых на свете? Забудьте ее, как будто ее и не существовало! Вычеркните ее из памяти — она недостойна того, чтобы вы помнили о ней. Пусть твердое решение, принятое вами сегодня утром, для выполнения которого мне хватит смелости, усердия и средств, пусть будет оно приговором высшего судии, бесстрастным актом правосудия. Она заслужила смерть — пусть она умрет!

Пока Варни говорил, Лестер крепко держал его за руку, сжав губы и нахмурившись, словно стараясь перенять от него хоть частицу той холодной, безжалостной и неумолимой твердости, которую тот старался внушить ему. Варни умолк, но граф еще некоторое время продолжал сжимать его руку, затем сделал над собой усилие и произнес:

— Пусть будет так — она умрет! Но одну слезу можно себе позволить…

— Ни одной, милорд! — прервал Варни, видя, что губы и веки Лестера начинают вздрагивать и он готов дать волю слезам. — Ни слезинки — у нас нет времени! Нужно еще подумать о Тресилиане…

— Вот имя, способное превратить слезы в кровь! — молвил граф. — Варни, я все обдумал и решил… ни мольбы, ни доводы разума не поколеблют меня — Тресилиан падет от моей руки.

— Это безумие, милорд, но я не властен закрыть вам путь к мести. Выберите по крайней мере подходящее время и случай, а до тех пор воздержитесь от решительных действий.

— Я готов слушаться тебя во всем, — возразил Лестер, — но в этом деле не перечь мне.

— Тогда, милорд, я прежде всего требую отказаться от вашего нелепого, подозрительного, полубезумного поведения, которое весь день привлекает к вам взгляды всего двора. Если бы королева не проявляла по отношению к вам поразительной, вовсе ей несвойственной снисходительности, вам бы никогда не загладить все свои сегодняшние оплошности.

— Неужто я в самом деле был так небрежен? — спросил Лестер, словно пробуждаясь от сна. — А мне казалось, я хорошо скрывал свое состояние. Но не бойся, теперь я сбросил с себя бремя и успокоился. Все, что мне предсказано гороскопом, сбудется, и для того, чтобы это сбылось, я напрягу до предела все свои душевные силы. Не бойся, говорю тебе! Я сейчас же иду к королеве и, поверь мне, сумею притворяться так, как не сумел бы ты сам. Что еще ты хочешь сказать мне?

— Я вынужден попросить у вас перстень с печатью, — многозначительно сказал Варни, — в знак того, что уполномочен распоряжаться вашими слугами, если мне понадобится их помощь.

Лестер снял перстень с печатью, который обычно носил, и вручил его Варни с измученным и мрачным видом, прибавив полушепотом, но с особым ударением:

— То, что делаешь, делай быстро.

Тем временем в приемной зале уже начали беспокоиться и удивляться затянувшемуся отсутствию благородного владельца замка, и приверженцы его очень обрадовались, когда он наконец вошел, причем с видом человека, с плеч которого свалилось тяжкое бремя. Лестер постарался полностью выполнить обет, данный Варни, и тот, вскоре увидев, что ему самому уже нет необходимости разыгрывать столь не свойственную его характеру роль, взятую на себя утром, постепенно снова превратился в мрачного, проницательного и едкого наблюдателя.

С Елизаветой Лестер держался как человек, которому хорошо известны и природная сила ее таланта и ее две-три слабые струнки. Он был слишком осторожен, чтобы сразу стряхнуть с себя мрачное настроение, в котором пребывал до беседы с Варни, но при общении с королевой эта мрачность, смягчаясь, словно перешла в грусть, в которой сквозила нежность. По мере того как Елизавета в приливе сочувствия дарила его одной милостью за другой, чтобы утешить, грусть Лестера незаметно превратилась в поток любовной галантности — самой неутомимой, самой тонкой, самой вкрадчивой, но в то же время полной самого глубокого уважения, с каким подданный когда-либо обращался к своей королеве.

Елизавета внимала ему, как очарованная; ее ревнивое властолюбие было усыплено, ее решимость отказаться от семейных уз и посвятить себя исключительно заботе о своем народе начала колебаться, и звезда Дадли снова ярко засияла на придворном горизонте.

Но победа графа над своей природой и совестью была омрачена не только внутренним сопротивлением всех его попранных чувств. Многочисленные случайные события, имевшие место во время пира и последовавшего за ним вечернего представления, били его по самому больному месту, малейшее прикосновение к которому причиняло невыносимые муки.

Так, например, когда придворные по окончании банкета собрались в парадной зале, ожидая представления великолепной маски, назначенное на этот вечер, королева вдруг прервала неистовый поединок остроумия, который вел граф Лестер против лорда Уиллоуби, Роли и некоторых других придворных. Она объявила:

— Мы обвиним вас в государственной измене, милорд, если вы и дальше будете пытаться уморить нас со смеху. Но вот идет человек, который и в разгар веселья наводит нас на печальные мысли, — наш ученый врач Мастерс, и, вероятно, с вестями об этой несчастной просительнице, леди Варни… Нет, милорд, мы вас не отпустим, ибо это спор между супругами и мы не имеем достаточно опыта, чтобы решить его без доброго совета. Ну, Мастере, что же ты думаешь о беглянке?

Когда королева обратилась к графу, улыбка, игравшая на губах Лестера, так и застыла на них, как будто высеченная резцом Микельанджело или Чантри. С тем же застывшим выражением лица выслушал он сообщение врача.

— Леди Варни, ваше величество, — доложил придворный врач Мастерс, — по-прежнему замкнута и не желает со мной разговаривать о состоянии ее здоровья. Она упорно твердит, что вскоре изложит причины своего поведения в вашем присутствии и не станет отвечать на вопросы более скромных лиц.

— Нет, боже избави! — воскликнула королева. — Мы уже достаточно пострадали от недоразумений и ссор, которые словно следуют по пятам за этой бедной помешанной. Не так ли, милорд? — добавила она, обращаясь к Лестеру; при этом взгляд ее выражал нежность и даже раскаяние по поводу их утренней размолвки. Лестер сделал над собой усилие и низко поклонился, выражая свое молчаливое согласие, но, как ни старался, не смог заставить себя подтвердить его словами.

— Вы злопамятны, милорд, — сказала она, — но мы найдем время и место наказать вас. Однако вернемся к нарушительнице нашего веселья, к этой леди Варни… Что вы скажете о ее здоровье, Мастерс?

— Она, ваше величество, как я уже говорил, держится замкнуто и отказывается отвечать на вопросы врача или подчиниться его указаниям. Полагаю, что она страдает расстройством мозга, которое я склонен скорее назвать hypochondria,note 112 нежели phrenesis.note 113 Думаю, что для нее лучше всего было бы находиться дома, на попечении мужа, вдали от всей этой маскарадной суматохи, которая тревожит ее слабый рассудок, рисуя самые фантастические образы. У нее вырываются намеки, будто она какая-то переодетая важная персона — графиня или, быть может, принцесса. Помоги ей бог — у больных этого рода часто бывают такие галлюцинации.

— В таком случае, — сказала королева, — увезти ее как можно скорее! Пусть Варни заботится о ней с должной гуманностью, но пусть немедленно освободит замок от ее присутствия. Ручаюсь вам, она скоро вообразит себя владелицей Кенилворта. Печально, однако, что в таком прекрасном теле так тяжко болен разум. Как вы думаете, милорд?

— Действительно, печально, — сказал граф, повторяя слова, как затверженный урок.

— Но, может быть, — продолжала Елизавета, — вы не согласны с нашим мнением относительно ее красоты? Мы знавали мужчин, которые отдавали предпочтение фигурам более величавым, похожим на Юнону, а не таким изнемогающим и хрупким созданиям с головкой, поникшей, как у сломанной лилии. Да, милорд, мужчины — деспоты, упоение борьбы они ценят выше легкой победы и больше любят женщин, которые способны оказать им сопротивление, — так смелый воин предпочитает биться с сильным врагом. Я, пожалуй, согласна с вами, Рэтленд, что если бы милорду Лестеру досталась в жены такая раскрашенная восковая кукла, он пожелал бы ее смерти прежде, чем окончится медовый месяц.

Взгляд королевы, когда она произносила эти слова, был так красноречив, что граф, хотя сердце его протестовало против этой вопиющей лжи, заставил себя прошептать, что любовь Лестера более скромна, чем полагает ее величество, ибо она поселилась там, где ему никогда не придется повелевать и где он всегда должен будет только повиноваться.

Елизавета вспыхнула и приказала ему замолчать, но с таким видом, будто ожидала, что он не подчинится ее приказу. Но в этот момент звуки фанфар и литавр возвестили с хоров залы о выходе масок, избавив Лестера от необходимости лицемерить и от страшного напряжения, в котором он находился из-за своей двойной игры.

Вошедшие маски образовали четыре отдельные группы, следовавшие одна за другой на небольшом расстоянии. Каждая группа, состоящая из шести основных фигур и такого же количества факелоносцев, изображала одну из различных национальностей, которые населяли Англию в разные эпохи.

Первыми вошли аборигены страны — бритты; во главе их шагали два древних друида, седые волосы которых были увенчаны венками из листьев дуба; в руках они несли ветви омелы. Замыкали шествие два барда, одетые в белое, с арфами в руках; время от времени они касались струн, распевая при этом строфы старинного гимна Белусу, или Солнцу. Бритты были подобраны из числа самых рослых и здоровых молодцов, состоящих на службе у Лестера. У них были косматые парики и длинные бороды; одежда их состояла из волчьих и медвежьих шкур, а ноги, руки и грудь были обтянуты шелковым трико телесного цвета, на котором причудливыми линиями были нарисованы изображения небесных светил, животных и других предметов, что придавало им живое сходство с нашими татуированными предками, на независимость которых впервые посягнули римляне.

Затем перед блистательным обществом предстали сыны Рима — завоевавшие и цивилизовавшие бриттов. Распорядитель празднеств постарался точно воспроизвести военное одеяние этого знаменитого народа: высокий шлем, легкий, но непроницаемый круглый щит и короткий обоюдоострый меч, с помощью которого они завоевали весь мир. Два знаменосца несли перед ними римских орлов и пели гимн Марсу, а за ними шествовали классические воины, так торжественно и важно, как это подобало людям, стремившимся покорить весь мир.

Третья группа изображала саксов, одетых в медвежьи шкуры, которые они привезли с собой из германских лесов; в руках они держали страшные боевые топоры, которыми произвели такие опустошения в Британии. Перед ними выступали два скальда, возносившие хвалу Одину.

Последними появились благородные норманны в кольчугах и стальных шлемах, со всеми рыцарскими доспехами; во главе их шли два менестреля, воспевавшие войну и любовь.

Эти четыре группы входили в просторную залу в образцовом порядке, через небольшие промежутки времени, чтобы зрители могли удовлетворить свое любопытство и рассмотреть каждую группу, прежде чем появится следующая. Затем, чтобы лучше показать себя, они обошли по кругу всю залу, маршируя под звуки органа, труб, гобоев и спинетов, составлявших домашний оркестр лорда Лестера. Наконец все четыре группы, оставив позади себя выстроившихся в шеренгу факелоносцев, разошлись к противоположным концам залы, так что римляне оказались против бриттов, а саксы — против норманнов. Противники взирали друг на друга с изумлением, перешедшим в гнев, который они начали выражать угрожающими жестами. С галереи загремела воинственная музыка, и по этому знаку все участники представления обнажили свои мечи и двинулись друг на друга размеренными шагами, напоминающими какой-то древний военный танец. Зазвенели мечи, ударяясь о щиты противников, раздался лязг скрещивающихся клинков.

Эти разнообразные движущиеся группы, соблюдавшие самый строгий порядок, хотя движения их на первый взгляд казались совершенно беспорядочными, представляли собой чрезвычайно эффектное зрелище. Они сходились, расходились, смешивались и под звуки музыки снова возвращались на свои прежние места.

В этом символическом танце были представлены столкновения, которые происходили когда-то между различными народностями, населявшими Британию в древние времена.

Наконец после многих сложных маневров, доставивших зрителям величайшее удовольствие, раздался громкий звук трубы, словно призывающий к битве или возвещающий об одержанной победе. Воины мгновенно прекратили мнимую борьбу и собрались вокруг своих вождей, вернее представителей, ожидая, казалось, с не меньшим любопытством, чем зрители, того, что произойдет дальше.

Двери залы широко распахнулись, и вошел не кто иной, как сам могущественный волшебник Мерлин в фантастическом, причудливом наряде, соответствующем его таинственному происхождению и магической силе. Около и позади него прыгали и резвились многочисленные странные существа, которые должны были изображать духов — исполнителей его властных повелений. Зрелище это вызвало такой интерес среди слуг и прочих людей простого звания из числа служащих замка, что многие из них, позабыв даже о должном почтении к королеве, вломились в залу.

Лестер, заметив, что стража не в состоянии справиться с толпой так, чтобы при этом не обеспокоить королеву, поднялся и сам направился в конец залы, хотя Елизавета, движимая неизменной симпатией к простому люду, попросила, чтобы им позволили остаться и беспрепятственно посмотреть представление.

Граф удалился, сославшись на необходимость исполнить ее приказание, но в действительности ему хотелось немного побыть одному и хотя бы на миг избавиться от ужасной необходимости прятать под маской веселья и любезности невыносимые муки стыда, гнева, угрызений совести и жажды мести. Одним взглядом и повелительным жестом он водворил порядок в противоположном конце залы, но вместо того, чтобы тотчас же вернуться к королеве, закутался в плащ и, смешавшись с толпой, стал следить за представлением, как самый обыкновенный зритель.

Мерлин, выйдя на середину залы, мановением своего волшебного жезла собрал вокруг себя представителей воюющих сторон и возвестил им в стихах, что остров Британия теперь находится под властью королевы-девственницы, которой все они по велению судьбы должны принести присягу. Пусть же она разберет их взаимные притязания и решит, от какого избранного народа ведут свое происхождение нынешние жители страны — счастливые подданные этой ангелоподобной государыни.

Повинуясь приказу, все группы под звуки торжественной музыки прошли церемониальным маршем перед Елизаветой, причем каждая группа всеподданнейше выражала ей знаки почтения сообразно нравам и обычаям изображаемой народности. Королева отвечала им с той же благосклонной любезностью, которой было отмечено все ее поведение с момента прибытия в Кенилворт. Затем представители всех четырех групп изложили перед ней основания, которые имелись у них для утверждения своего превосходства над остальными. Выслушав всех по очереди, королева дала следующий милостивый ответ:

— Мы сожалеем, что недостаточно подготовлены для решения спорного вопроса, предложенного нам по настоянию прославленного Мерлина; однако нам кажется, что ни одна из этих славных народностей не вправе претендовать на то, чтобы ей было отдано предпочтение перед другими, так как все они содействовали появлению англичанина нашего времени, который, несомненно, унаследовал от каждой из них какую-либо достойную черту своего характера. Так, от древнего бритта он взял его смелый и неукротимый дух свободы; у римлянина — выдержку и отвагу в бою, а также любовь к искусствам и просвещению в мирное время; у сакса — мудрые и справедливые законы, а у рыцарственного норманна — честолюбие, любезность и благородное стремление к славе.

Мерлин с готовностью ответил, что сочетание таких высоких качеств делает англичан образцом совершенства и только благодаря этому они в какой-то мере достойны того благоденствия, какого достигли под скипетром Елизаветы Английской.

Снова зазвучала музыка, и группы масок, вместе с Мерлином и его спутниками, направились к выходу из переполненной залы. В этот момент Лестер, который, как мы уже сказали, стоял, почти затерявшись в толпе, почувствовал, как кто-то потянул его за плащ и шепнул ему на ухо:

— Милорд, мне необходимо немедленно поговорить с вами.