Кэтрин

Глава I, представляющая читателю главных действующих лиц этой повести

В ту славную историческую эпоху, [1] когда канул наконец в небытие семнадцатый век (с его распрями, цареубийствами, реставрациями, перереставрациями, расцветом драм, комедий и проповедей, реформатством, республиканством, оливер-кромвелизмом, стюартизмом и оранжизмом) и на смену ему пришел здоровяк — восемнадцатый; когда мистер Исаак Ньютон [2] обучал студентов в колледже Святой Троицы, а мистер Джозеф Аддисон [3] служил в апелляционном суде; когда гений-покровитель Франции отыграл все свои лучшие карты и теперь уже начали ходить с козырей его противники; когда в Испании было два короля, поочередно друг от друга улепетывавшие; когда у английской королевы состояли в министрах такие плуты, каких не видывал мир — даже в наше время подобных не сыщешь, — а об одном из ее генералов и поныне не решен спор, кто он был, гнуснейший ли скряга или величайший герой; когда миссис Мэшем еще не утерла нос герцогине Мальборо; когда за самый невинный политический памфлет сочинителю отрезали уши; когда в моду только что начинали входить пудреные парики со множеством буклей, а Людовик Великий, надевавший такой парик еще в постели, до того, как явиться придворным, с каждым днем казался им все более постаревшим, осунувшимся и хмурым…

В год, иначе говоря, одна тысяча семьсот пятый, в славное царствование королевы Анны, жили некоторые личности и произошли некоторые события, коим, поскольку они вполне в духе господствующих ныне вкусов и пристрастий; поскольку отчасти они уже описаны в «Ньюгетском календаре» [4] и поскольку (как будет видно из дальнейшего) они неотразимо вульгарны, обольстительно пакостны и в то же время увлекательны и трогательны, — ничто не мешает стать предметом нашего повествования.

И хотя нам могут возразить, — и не без оснований, — что неотразимо вульгарные и обольстительно пакостные личности уже не раз находили себе место в сочинениях выдающихся писателей нашего времени (чья слава, бесспорно, переживет их самих); хотя, чтобы пойти по стопам бессмертного Феджина, нужно обладать шагом гения, а заимствовать что-либо от покойного, но вечно живого Терпина, знаменитого Джека Шеппарда, или нерожденного Дюваля [5] — дело почти невозможное, и притом это было бы не только дерзостью, но и явным признаком неуважения к восьмой заповеди; [6] хотя могут сказать, что, с одной стороны, лишь самоуверенный выскочка взялся бы писать на тему, уже разработанную авторами, пользующимися прочной и заслуженной известностью; что, с другой стороны, эта тема разработана ими с такой полнотой, что больше тут и сказать нечего; что, с третьей стороны (если для вящей убедительности взглянуть на дело больше, чем с двух сторон), публика уже довольно наслышана о ворах, убийцах, мошенниках и о Ньюгете как таковом — настолько, что сыта по горло, — мы все же, с риском услышать все эти возражения, неопровержимые по своей сути, намерены извлечь еще несколько страничек из судебной хроники, дать читателю испить еще один освежающий глоток из «Каменного Кувшина» [7] мы еще послушаем тихие речи Джека Кетча, [8] подпрыгивая в седле на ухабах Оксфордской дороги, [9] и вместе с ним обовьемся вокруг шеи его пациента в конце нашей — и его — истории. Честно предупреждаем читателя, что готовимся пощекотать его нервы сценами злодейств, насилий и страданий, подобных которым не найти даже в…; впрочем, не нужно сравнений, они ни к чему.

Итак, в году 1705 то ли королева Англии и впрямь опасалась, как бы на испанский престол не сел французский принц; то ли она питала нежные чувства к германскому императору; то ли почитала своим долгом довести до конца борьбу, начатую Вильгельмом Оранским, который заставил нас расплачиваться и драться за его голландские владения; то ли на нее в самом деле нагнал страху бедняга Людовик XIV; то ли просто Сара Дженнингс и ее муженек непременно хотели воевать, зная, что это сулит им недурную поживу, — но так или иначе было уже ясно, что война будет продолжаться, и по всей стране шли рекрутские наборы, парады, ученья, развевались флаги, били барабаны, гремели пушки, и боевой пыл не знал удержу — ну в точности, как в памятном всем нам 1801 году, когда корсиканский выскочка стал угрожать нашим берегам. В Уорикшир прибыл вербовочный отряд полка доблестного Каттса (того самого, что за год до того был наголову разбит при Бленгейме); устроив свою штаб-квартиру в Уорике, капитан отряда и его помощник капрал разъезжали по всей округе в поисках героев для пополнения сильно поредевших рядов воинства Каттса — а заодно и приключений, которые скрасили бы им деревенскую скуку.

Наши капитан Плюм и сержант Кайт [10] (кстати сказать, поименованные храбрые офицеры проделывали свои художества в Шрусбери об эту самую пору) действовали примерно так же, как герои Фаркуэра. Они скитались от Уорика до Стрэтфорда и от Стрэтфорда до Бирмингема, уговаривая уорикширских землепашцев сменить плуг на копье, и время от времени отправлять кучки завербованных рекрутов в качестве подкрепления для армии Мальборо и мяса для изголодавшихся пушек Рамильи и Мальплакэ.

Из этих двух персонажей, коим предстоит играть весьма важную роль в нашем рассказе, лишь один был, по всей вероятности, англичанином. Мы говорим «по всей вероятности», ибо джентльмен, о котором идет речь, был лишь смутно осведомлен о своем происхождении и, надо сказать, не проявлял к этому вопросу ни малейшего любопытства; но, поскольку разговаривал он по-английски и почти всю свою жизнь провел в рядах английской армии, у него были достаточно веские основания претендовать на высокое звание британца. Звался он Питер Брок, иначе — капрал Брок драгунского полка лорда Каттса; лет имел от роду пятьдесят семь (впрочем, даже это не вполне достоверно); рост пять футов семь дюймов; вес около ста восьмидесяти английских фунтов; грудную клетку, которой мог позавидовать знаменитый Лейч; руку у плеча толщиной с ляжку танцовщицы из оперного театра; желудок, способный растягиваться для приема любого количества пищи, полученной или уворованной; незаурядную склонность к спиртным напиткам; а также большой навык в исполнении застольных песен не самого изысканного свойства; умел ценить шутку, любил и сам пошутить, не всегда удачно; в хорошем расположении духа был весел, шумен и грубоват; в дурном становился настоящим исчадием ада: орал, ругался, бушевал, лез в драку, как это нередко бывает с джентльменами его сословия и воспитания.

Мистер Брок был в буквальном смысле то, чем себя назвал маркиз Родиль [11] в обращении к своим солдатам, после того как он оставил их и бежал: hijo de la guerra — дитя войны. Пусть не семь городов, [12] но два или три полка могли спорить за честь считаться виновниками его рождения; ибо его мать, чье имя он носил, была маркитанткой в роялистском полку, следовала потом за отрядом парламентариев, а умерла в Шотландии, когда войсками там командовал Монк; и впервые мистер Брок вступил на житейское поприще в качестве флейтиста в полку Колдстримеров, совершавшем тогда под личным водительством названного генерала переход из Шотландии в Лондон и из республики прямым путем в монархию. С тех пор Брок никогда не покидал армию и даже время от времени получал повышения: из его рассказов явствовало, например, что в Бойнской битве [13] он занимал некий командный пост, правда, скорей всего на проигравшей стороне (поскольку тут он предпочитал не вдаваться в подробности). За год до событий, открывающих настоящее повествование, он был среди тех, кто служил последней опорой Мордаунта при Шелленберге, каковые заслуги наверняка были бы отмечены наградой, не учини он сразу же по окончании боя пьяный дебош, после которого его чуть было не расстреляли за нарушение дисциплины; но судьба не пожелала, чтобы его жизненный путь окончился подобным образом, и после того как он несколько загладил свою провинность, отличившись в битве при Бленгейме, решено было отправить его в Англию для вербовки рекрутов долой с глаз однополчан, для которых его буйное поведение являло собой пример тем более опасный, чем больше храбрости он выказывал в бою.

Командир мистера Брока был стройный молодой человек лет двадцати шести, о котором тоже, если угодно, можно было бы рассказать целую историю. Баварец по отцу (мать его была англичанка хорошего рода), он носил графский титул наравне с дюжиной братьев; [14] одиннадцать из них, разумеется, были полунищими; двое или трое приняли духовный сан, один пошел в монахи, шестеро или семеро надели разные военные мундиры, а самый старший оставался дома, разводил лошадей, охотился на кабанов, обирал арендаторов, держал большой дом при малых средствах, словом, жил так, как живут многие дворяне, вынужденные год прозябать в глуши, чтобы месяц блистать при дворе. Наш молодой герой, граф Густав Адольф Максимилиан фон Гальгенштейн, побывал пажом при особе одного французского вельможи, состоял в gardes du corps [15] его величества, дослужился до капитана баварской армии, а когда после Бленгеймской битвы два немецких полка перешли на сторону победителей, Густав Адольф Максимилиан оказался в числе перешедших; и ко времени начала этого повествования уже год или более того получал жалованье от английской королевы. Нет нужды объяснять, как он попал в свой нынешний полк, как обнаружилось, что красавчик Джон Черчилль знавал матушку молодого графа еще до ее замужества, когда оба они, не имея ни гроша за душой, околачивались при дворе Карла Второго; нет, повторяем, никакой надобности пересказывать все сплетни, которые нам досконально известны, и шаг за шагом прослеживать весь путь Густава Адольфа. Достаточно сказать, что осенью 1705 года он очутился в маленькой уорикширской деревушке, и в тот вечер, с которого, собственно, и пойдет наш рассказ, он и капрал Брок, его друг и помощник, сидели в деревенской харчевне, за круглым столом у кухонного очага, а мальчишка-конюх прогуливал в это время перед дверью харчевни двух крутобоких, горбоносых, длиннохвостых вороных фландрских жеребцов с лоснящейся шкурой и выгнутыми шеями, каковые жеребцы составляли личную собственность джентльменов, расположившихся на отдых в «Охотничьем Роге». Упомянутые джентльмены, расположась с удобством за круглым столом, попивали шотландское виски; и никогда еще закатные лучи осеннего солнца ни в городе, ни в деревне, ни за конторкой, ни за плугом, ни в зале суда, ни в тюремной камере, ни трезвыми, ни пьяными не озаряли двух бóльших негодяев, нежели граф Густав Гальгенштейн и капрал Питер Брок; а если читатель, ослепленный своей верой в способность человека к совершенствованию, сделал из сообщенного здесь иной вывод, он жестоко ошибается и его знание человеческой природы не стоит и ломаного гроша. Не будь эти двое отъявленными прохвостами, с какой бы стати мы занялись подробным их жизнеописанием? Что за дело было бы до них публике? Кому охота расписывать какие-то там чувства, скучную добродетель, дурацкую невинность, когда известно, что лишь порок, пленительный порок привлекает внимание читателей романов?

Юный конюх, прогуливавший вороных фландрских жеребцов на площади перед харчевней, мог бы преспокойно поставить их в стойло, так как кони не очень нуждались в этом приятном моционе по вечернему холодку: им не пришлось в этот день скакать ни очень далеко, ни очень долго, и ни один волосок не топорщился на гладких глянцевитых шкурах. Но пареньку приказано было водить их по площади, пока не последуют дальнейшие распоряжения от джентльменов, отдыхающих у очага в кухне «Охотничьего Рога»; а толпа деревенских зевак так наслаждалась созерцанием четвероногих красавцев, их щегольских седел и сверкающих уздечек, что грешно было бы лишить ее этого невинного удовольствия. На лошади графа была попона алого сукна, украшенная богатой желтой вышивкой: в середине большущая графская корона, а по всем четырем углам затейливые вензеля; из-под попоны виднелись великолепные серебряные стремена, а к седлу приторочена была пара выложенных серебром пистолетов в кобурах из медвежьего меха; мундштук был тоже из серебра, а на голове развевался пук разноцветных лент. Что до лошади капрала, скажем только, что ее убранство было хоть ценой подешевле, но видом не хуже; начищенная медь сияла не меньше серебра. Первыми зрителями оказались мальчишки, игравшие на площади; они прервали игру и вступили в беседу с конюхом; за ними последовали деревенские матроны; потом, словно бы невзначай, стали сходиться девицы, для которых военные, что патока для мух; потом один за другим пожаловали мужчины; и, наконец, — подумать только! — сам приходский священник, доктор Добс, вышедший на вечернюю прогулку с миссис Добс и четырьмя отпрысками, присоединился к своей пастве.

Всем им маленький конюх рассказал, что владельцы лошадей — два джентльмена, прибывшие недавно в «Охотничий Рог»; один молодой и златокудрый, другой старый и седой; оба в красных мундирах; оба в ботфортах; на стол они требуют всего самого что ни на есть лучшего, так что в харчевне теперь дым коромыслом. Затем он со своими сверстниками пустился в обсуждение сравнительных достоинств обоих коней; а священник, человек ученый, объяснил собравшимся, что один из всадников, должно быть, граф, во всяком случае, на его лошади графская попона; он также подтвердил, что стремена у нее из настоящего серебра; но тут ему пришлось прервать объяснения, чтобы унять своего сына, Вильгельма Нассауского Добса, который непременно желал взобраться на лошадь и хоть раз пальнуть из серебряного пистолета.

Во время этого семейного столкновения на пороге харчевни появились те самые джентльмены, чье прибытие наделало столько шума. Старший и более тучный улыбнулся своему спутнику и неторопливо зашагал по площади, благосклонно оглядывая ряды любопытных, которые продолжали таращить глаза на него и на лошадей.

Заметив в толпе черное платье и пасторский воротник, мистер Брок почтительно снял свой кивер и поклонился.

— Не будьте слишком строги к мальчугану, ваше преподобие, — сказал он. — Я слышу, ему хочется покататься — ну что ж, и мой конь, и конь милорда к его услугам, пусть берет любого. Можете не беспокоиться, сэр. Животные не утомлены, мы сегодня проделали только семьдесят миль, а на этой лошади, сэр, принц Евгений [16]однажды покрыл расстояние в полтораста с лишком миль за один день, от зари до зари.

— Боже правый! На которой же из двух? — спросил доктор Добс, сосредоточенно хмурясь.

— Вот на этой, сэр, — на моем, Каттсова полку капрала Брока вороном мерине по кличке «Вильгельм Нассауский». Принц подарил его мне после Бленгеймской битвы, сэр, так как у меня пушечным ядром оторвало ноги, как раз когда я вышиб из седла двух колбасников, взявших было принца в плен.

— У вас оторвало ноги, сэр? — воскликнул священник. — Боже милостивый! Вы меня удивляете все больше и больше!

— Нет, нет, сэр, не у меня самого, а у моего коня; и принц в тот же день подарил мне «Вильгельма Нассауского».

Последовало молчание; но священник посмотрел на миссис Добс, а миссис Добс и трое младших детей — на первенца семьи; первенец же ухмыльнулся и сказал: «Вот здорово!» Капрал, пропустив это мимо ушей, продолжал свои пояснения.

— А вон тот конь, сэр, — сказал он, указав на второго жеребца, — вон тот, с серебряными стременами — он ничуть не хуже моего! — принадлежит его сиятельству графу Максимилиану Густаву Адольфу фон Гальгенштейну, капитану кавалерийского полка и воину Священной Римской империи (тут он весьма церемонно приподнял свой кивер, и все присутствующие тоже приподняли шляпы, не исключая и священника). Ему дана кличка «Георг Датский», сэр, в честь супруга ее величества; тоже участник Бленгеймской битвы, сэр; он был в этот день под маршалом Талларом; а о том, как маршал был взят в плен графом, вы знаете сами.

— Георг Датский, маршал Таллар, Вильгельм Нассау — поистине примечательное совпадение! Да будет вам известно, сэр, что здесь сейчас перед вами еще два живых существа, носящих эти прославленные имена. Ко мне, мальчики! Вот, сэр, взгляните: эти дети были наречены один в честь нашего покойного государя, а другой в честь супруга ныне царствующей королевы.

— Что ж, имена отличные, сэр, и те, кому они даны, я вижу, молодцы хоть куда; а теперь, если ваше преподобие и супруга вашего преподобия дозволят, я бы предложил: пусть Вильгельм Нассауский покатается на «Георге Датском», а Георг Датский на «Вильгельме Нассауском».

Речь капрала была встречена дружным одобрением всей толпы; обоих мальчуганов торжественно посадили на лошадей, капрал взял под уздцы одну, а другую велел взять юному конюху, и они с большой важностью стали вышагивать по площади.

Этот ловкий маневр завоевал мистеру Броку всеобщее расположение; но поскольку речь зашла о диковинном совпадении имен сыновей священника с лошадиными кличками, не мешает заметить, что жеребцы были окрещены не более как минуты за две до выхода драгуна из харчевни. Ибо перед тем, если уж говорить всю правду, он сидел у окна, зорко наблюдая за всем, что происходило снаружи; и лошади, прогуливаемые на глазах у восхищенных жителей деревни, должны были лишь служить рекламой для всадников.

Была в «Охотничьем Роге», кроме хозяина, хозяйки и мальца, присматривавшего за лошадьми, еще одна особа, относившаяся к числу домочадцев, — служанка лет шестнадцати, хорошенькая, бойкая, веселая и очень себе на уме. Все в доме звали ее уменьшительным именем Кэт; ее обязанностью было прислуживать господам, покуда хозяйка стряпала на кухне. Воспитание эта молодая особа получила в деревенском приюте; а так как доктор Добс и школьный учитель издавна в один голос твердили, что такой своенравной и дерзкой девчонки, да притом еще лентяйки и неряхи, им в жизни не приходилось встречать, ее девяти лет от роду, после недолгой науки (девица, нужно признаться, не одолела даже грамоты), отдали в ученье к миссис Скоур, хозяйке «Охотничьего Рога», доводившейся ей дальнею родней.

Если мисс Кэт — иначе Кэтрин Холл — была дерзка и неряшлива, то миссис Скоур была сущая карга; а все семь лет своего ученичества девочка находилась в безраздельной ее власти. Но, несмотря на то, что хозяйка была отменно скупа, завистлива, сварлива, а служанка нерадива и не склонна беречь чужие деньги, миссис Скоур спускала ей все — лень, нахальство, причуды, даже благосклонность мистера Скоура, и никогда и речи не заводила о том, чтобы прогнать ее из «Охотничьего Рога». Дело в том, что бог наделил мисс Кэтрин редкой красотой, и с тех пор, как слава о ней вышла за пределы округи, в харчевне отбою не было от посетителей. Случалось, фермеры, завернувшие по дороге с рынка, поспорят насчет лишней кружки эля, — но стоит Кэтрин появиться с кружками на подносе, и глядишь, эль выпит до капли и денежки уплачены сполна; или проезжий путешественник после ужина соберется в путь, чтобы к ночи добраться до Ковентри или Бирмингема, а тут мисс Кэтрин спросит, не развести ли огонь в комнате наверху, — и он тотчас решит заночевать в «Охотничьем Роге», хотя только что уверял миссис Скоур, что и за тысячу гиней не согласился бы отложить до утра свое возвращение домой. Да и в родной деревне у девушки было с полдюжины поклонников, которых просто честь обязывала пропивать свои гроши в заведении, где она жила. Ах, женщины, прелестные женщины! Какие твердые решения способны вы сокрушить одним пальчиком! Какие пороховые бочки страстей воспламенить одной искрой взгляда! Каким небылицам и несусветицам заставляете нас внимать, словно это святые истины или откровения великого ума! А самое главное — какое дрянное пойло умеете нам всучить, сдобрив его обещанием поцелуя; и мы сами, не моргнув глазом, называем эту отраву вином!

Шотландское виски в «Охотничьем Роге» было просто черт знает что такое, но благодаря улыбкам мисс Кэт оба бравых воина без отвращения и даже с удовольствием распили и вторую бутылку. Чудо свершилось почти мгновенно: только что капитан принялся ругать на чем свет стоит поданный ему напиток, хозяйку заведения, винодела и всю вообще английскую нацию, как в комнату вбежала Кэтрин и воскликнула (будто ослышавшись):

— Иду, иду, ваша честь; вы словно бы звали, ваша честь?

Густав Адольф присвистнул, уставился на девушку во все глаза и, совершенно ошеломленный ее красотой, вместо ответа лишь проглотил целый стакан виски.

Не так легко, однако, было сразить мистера Брока; он был тридцатью годами старше своего командира и за пятьдесят лет солдатской жизни научился с дерзким вызовом и уверенностью в победе глядеть в лицо любой опасности, будь то грозный враг или красивая женщина.

— Мэри, голубушка, — сказал сей джентльмен, — да будет тебе известно, что его честь — лорд; верней сказать, вроде как бы лорд, хоть он и дозволяет простому солдату, вроде меня, составить ему компанию за бутылкой спиртного.

Кэтрин, низко присев, отвечала:

— Не знаю, сэр, может, вам угодно шутить с бедной девушкой, военные это любят, но его честь и с виду похож на лорда, хоть, правду сказать, я ни одного живого лорда не видала.

— В таком случае, — осмелев, спросил капитан, — почему же тебе кажется, что я похож на лорда, красотка Мэри?

— Красотка Кэтрин, сэр… то есть просто Кэтрин, с вашего позволения.

Тут мистер Брок разразился громовым хохотом, стал уверять, вперемежку с божбой, что зря она поторопилась поправиться, и в заключение потребовал от нее поцелуя.

В ответ на это требование красотка Кэтрин попятилась от него в сторону капитана, как бы под его защиту, приговаривая вполголоса: «Ишь чего захотел, мужлан! Поцелуй, как бы не так! Уж если я бедная девушка…» — и так далее и тому подобное. На лице капитана отразилось негодование, вызванное то ли зрелищем оскорбленной невинности, то ли дерзостью капрала, вознамерившегося опередить его.

— Эй вы, мистер Брок! — гневно прикрикнул он. — Я не потерплю подобных вольностей в моем присутствии. Вы, кажется, забываете, что только по моей доброте сидите за одним столом со мной; как бы вам вместо вина не пришлось отведать моей трости! — Говоря это, он одной рукой покровительственно обнял стан мисс Кэтрин, а другую сжал в кулак и поднес к самому носу капрала.

Мисс Кэтрин, не желая остаться безучастной, снова низко присела со словами:

— Благодарю вас, милорд!

Но угроза Гальгенштейна не произвела, видимо, на Брока ни малейшего впечатления, да оно и понятно: ведь если б дело дошло до рукопашной, от графа в два счета осталось бы мокрое место; поэтому капрал лишь сказал миролюбивым тоном:

— Не гневайтесь, благородный капитан: Питер Брок знает, что для него, старого дурня, большая честь сидеть за одним столом с вами, а если я что сказал лишнего, сожалею.

— Не сомневаюсь, что сожалеешь, Питер, — и правильно делаешь. Но не бойся, дружище, если б я и ударил тебя, то не причинил бы особенной боли.

— Охотно верю, сэр, — сказал Брок, торжественно прижимая руку к сердцу; таким образом, мир был заключен и тут же скреплен соответствующими тостами. Мисс Кэтрин удостоила пригубить виски из стакана графа, чем, по уверению последнего, превратила его в нектар; и хотя девушка и слыхом не слыхивала о таком напитке, она сумела оценить комплимент и поблагодарила за него жеманной улыбкой.

Бедняжка впервые в жизни видела такого красивого и нарядного молодого человека, как граф, и в своем бесхитростном кокетстве не умела скрыть восхищения, которое он ей внушал. Тяжеловесные его комплименты оказывали на нее такое действие, какого, быть может, не достигли бы более утонченные любезности; и хоть она всякий раз отвечала: «Да полно вам, милорд!», или: «Но-но, капитан, нельзя так льстить бедной девушке!», или: «Да вы надо мной смеетесь, ваша честь!» — и вообще произносила все, что принято произносить в подобных случаях, ее оживление, и румянец, и довольная улыбка, озарявшая круглое лицо деревенской красавицы, не оставляли сомнений в том, что первая вылазка графа прошла весьма успешно. А когда он, продолжая наступление, снял с шеи небольшой медальон (подарок одной прекрасной голландки из Бриля) и попросил мисс Кэтрин принять его на память, при этом взяв ее за подбородок и назвав своим розовым бутончиком, дальнейший ход событий можно уже было считать предрешенным; всякий, кто имел бы возможность наблюдать в эту минуту выражение лица мистера Брока, без труда предсказал бы победу неотразимому баварскому завоевателю.

Легкомысленная и словоохотливая от природы, наша прелестная героиня тут же стала выкладывать собеседникам все подробности не только о себе, но и о каждом из жителей деревни, которого видела в окно.

— Да, ваша честь — то бишь, милорд, — говорила она, — мне сравнялось шестнадцать в марте, но у нас в деревне вы найдете немало шестнадцатилетних, которые совсем еще дети малые. Вон взгляните на ту рыжую, это Полли Рэндолл, а с нею Томас Кертис; ей уже полных семнадцать, но до него у нее ни одного дружка не было. Да, так вот я, стало быть, здешняя родом, отец и мать померли совсем еще молодыми, и я осталась круглой сиротой… Ай да Томас! Сумел-таки поцеловать ее, молодец!.. на попечении миссис Скоур, моей тетки, которая стала мне матерью, — а лучше сказать, мачехой; а в Уорике я была много раз и в Стрэтфорде, на ярмарке, тоже; и ко мне уже двое сватались, да что двое! — нашлось бы и побольше охотников, но я себе сказала, что выйду только за джентльмена, и на том стою; не нужен мне деревенский пентюх, вроде Тома — вон того, видите, в красной жилетке (это он сватался ко мне первым), или пьянчуга, вроде Сэма-кузнеца, вон там стоит, еще у его жены фонарь под глазом; я хочу, чтобы у меня муж был настоящий джентльмен, такой, как…

— Как кто, моя прелесть? — спросил капитан с надеждой.

— Но-но, не смущайте меня, милорд! Вот как сэр Джон, наш помещик, что разъезжает в позолоченной карете; или, по крайности, как его преподобие доктор Добс, — вон он, весь в черном, а под руку с ним миссис Добс в красном платье.

— А это все их дети?

— Да, две девочки и два мальчика — подумать только: одного он назвал Вильгельмом Нассауским, а другого Георгом Датским, ведь это надо же! — И, покончив со священником, мисс Кэтрин занялась другими, менее заметными личностями, которые к нашему рассказу не имеют отношения, а потому мы не станем пересказывать ее слова. Вот тут-то капрал Брок, услышав из окна спор между почтенным служителем церкви и его сыном по поводу желания последнего прокатиться верхом, счел своевременным явиться на площадь и, как нам уже известно, наделить обеих лошадей громкими историческими именами.

Демарш мистера Брока увенчался, повторяем, полным успехом; тем более, что когда пасторские сынки, накатавшись, были уведены родителями домой, настала очередь других юных счастливцев, рангом пониже; каждому довелось проехаться на «Георге Датском» или «Вильгельме Нассауском», покуда капрал весело балагурил со взрослыми жителями деревни. Ни возраст мистера Брока, ни его красный нос и некоторая косина глаз не помешали женщинам признать его завидным кавалером; да и мужчины прониклись к нему расположением.

— А скажи-ка, любезный Томас Пентюх, — обратился мистер Брок к парню, который громче других смеялся его шуткам (это был тот, которого мисс Кэтрин отрекомендовала своим первым поклонником), — скажи-ка, сколько ты зарабатываешь в неделю?

Мистер Пентюх, чья настоящая фамилия была Буллок, сообщил, что получаемая им плата составляет «три шиллинга и пудинг».

— Три шиллинга и пудинг! Чудовищно! И за это ты трудишься, как те галерные рабы, которых я видел в Америке и в Турции, — да, джентльмены, и в краю Престера Джона [17] тоже! Встаешь зимой ни свет ни заря, дрожа от холода, и бежишь колоть лед, чтобы напоить лошадей.

— Да, сэр, — подтвердил парень, потрясенный осведомленностью капрала.

— И чистишь хлев, и таскаешь навоз на поле; или стережешь стадо, заменяя собой овчарку; или машешь косой на лугу, которому конца-краю не видать; а когда у тебя от жары глаза на лоб вылезут, и спина изойдет потом, и только что дух в теле не запечется — тогда ты бредешь домой, где тебя ждет — что? — три шиллинга и пудинг! Хоть каждый день ты его получаешь-то, твой пудинг?

— Нет, только по воскресеньям.

— А денег тебе хватает?

— Нет, где там.

— А пива ты пьешь вдосталь?

— Вот уж нет; никогда! — твердо отвечая мистер Буллок.

— В таком случае — руку, любезный Пентюх! И не будь я капрал Брок, если ты сегодня не напьешься пива, сколько твоей душе угодно. Вот они, денежки, друг! Двадцать монет бренчит в этом кошельке; а как ты думаешь, откуда они взялись, и откуда, как ты думаешь, возьмутся другие, когда эти все выйдут? Из казны ее величества, у которой я состою на службе, и да здравствует она долгие годы на погибель французскому королю!

Буллок и еще несколько юношей и взрослых мужчин жидковатым «ура» выразили свое одобрение этой речи; но большинство в толпе попятилось назад, и женщины стали боязливо шептать что-то, оглядываясь на капрала.

— Понимаю ваше смущение, сударыни, — сказал, видя это, Брок. — Вы испугались, приняв меня за вербовщика, который хитростью хочет сманить ваших милых. Но никто не смеет обвинить Питера Брока в нечестных намерениях! Знайте, ребята, сам Джек Черчилль пожимал эту руку за бутылкой вина; что ж, по-вашему, он стал бы пожимать руку обманщику? Вон Томми Пентюх ни разу в жизни не пил пива вдосталь, а я сегодня угощу его и любого из его приятелей угощу тоже. Уж не гнушаетесь ли вы моим угощением? У меня есть деньги, и я люблю их тратить — вот и все. Чего бы ради мне пускаться на нечистые проделки — а, Томми?

Толкового ответа на этот вопрос капрал, разумеется, не получил, да и не рассчитывал получить; и спор закончился тем, что человек пять-шесть, уверовав окончательно в добрые намерения своего нового знакомого, последовали за ним в «Охотничий Рог» в предвкушении обещанного пива. Был в этой компании один молодой парень, который, судя по его платью, несколько больше преуспел в жизни, нежели Пентюх и прочие загорелые оборванцы, шествовавшие к харчевне. Парень этот, быть может, единственный из всех, отнесся с некоторым недоверием к россказням Брока; однако стоило Буллоку принять приглашение последнего, как Джон Хэйс, плотник (ибо таково было его имя и ремесло), тотчас же сказал:

— Что ж, Томас, если ты идешь, пойду и я.

— Еще бы ты не пошел, — сказал Томас. — Ты куда угодно пойдешь, чтобы повидать Кэти Холл, — только бы на даровщинку.

— Отчего же, найдется и у меня, что выложить на стойку, не только у господина капрала.

— Лучше скажи — что поглубже запрятать в карман; при всей своей любви к девчонке истратил ли ты хоть когда-нибудь шиллинг в «Охотничьем Роге»? Ты и сейчас не решился бы пойти, если бы не то, что я иду, и если бы не расчет на бесплатное угощенье.

— Ну, ну, джентльмены, не нужно ссориться, — вступился мистер Брок. — Если этот славный малый хочет идти с нами, пусть идет на здоровье; пива всем хватит, и за деньгами, чтобы оплатить счет, тоже дело не станет. Дай я обопрусь на твое плечо, друг Томми. Мистер Хэйс, вы, по всему видать, парень не промах, а таким я всегда рад. Вперед, друзья землепашцы, мистер Брок за честь сочтет поднести каждому из вас. — И, сказав это, капрал Брок проследовал в харчевню, а за ним Хэйс, Буллок, кузнец Блексмит, мясник Бутчер, подручный пекаря Бейкер и еще двое или трое; лошадей же тем временем увели на конюшню.

Итак, читателю представлен мистер Хэйс; и хотя сделано это тихо и скромно, без фанфар и цветистых предисловий, хотя, казалось бы, робкий плотничий подмастерье едва ли достоин внимания просвещенной публики, которой подавай разбойников да убийц или, на худой конец, карманных воришек, читателю следует хорошенько запомнить его слова и поступки, ибо нам предстоит еще встретиться с ним на страницах этого повествования при весьма щекотливых и любопытных обстоятельствах. Из намеков мистера Пентюха, этого сельского Ювенала, можно было заключить, что Хэйс скуповат и что он питает нежные чувства к мисс Кэтрин из «Охотничьего Рога»; что ж, и то и другое было правдой. Отец Хэйса слыл человеком зажиточным, и юный Джон, обучавшийся в деревне ремеслу, не прочь был прихвастнуть, рассказывая о своих видах на будущее, — о том, что отец возьмет его в долю, как только он окончит ученье, а также о доме и ферме, где со временем полноправной хозяйкой станет миссис Джон Хэйс, кто б она ни была. Короче говоря, мистер Хэйс занимал в деревне положение чуть ниже цирюльника и мясника, но выше плотника, его учителя и хозяина; и нет нужды скрывать, что его виды на будущее не оставили равнодушной мисс Холл, давно уже ставшую предметом его восхищения. Будь он немного получше собой, не такой тщедушный и бледный заморыш; или будь он даже урод, но лихого нрава, — девица наша наверняка смотрела бы на него благосклонней. Но ростом он не вышел, едва доставал до плеча Томасу Буллоку, да притом имел славу парня трусоватого, себялюбивого и прижимистого; словом, такой поклонник никому бы не сделал чести, а потому, если мисс Кэтрин и поощряла его ухаживанья, то лишь втихомолку.

Но на всякого мудреца довольно простоты; и Хэйс, равнодушный прежде ко всем, кроме собственной особы, спал и видел добиться расположения Кэтрин, воспылав к ней той отчаянной, безрассудной и неутолимой страстью, что часто заставляет терять голову самых холодных себялюбцев. Напрасно родители (от которых он унаследовал свое скопидомство), в чаянье искоренить эту страсть, пытались сводить его с женщинами, имевшими деньги и желавшими приобрести мужа; все попытки ни к чему не привели; Хэйс, как ни странно, оставался нечувствительным к любым соблазнам, и хоть сам готов был признать неразумность своей любви к нищей трактирной служанке, тем не менее продолжал упорствовать. «Я знаю, что я болван, — говорил он, — и более того, девчонка и смотреть на меня не хочет; но я должен на ней жениться и женюсь; иначе я умру». Ибо надо отдать справедливость мисс Кэтрин, она издавна сочла брак условием sine qua non [18] для себя, и любые предложения иного свойства отвергались ею с величайшим негодованием.

Бедняга Том Буллок, тоже ее верный поклонник, сватался к ней, как уже было сказано; но три шиллинга в неделю и пудинг не пленили воображения нашей красотки, и Том получил презрительный отказ. Делал ей уже предложение и Хэйс. Кэтрин предусмотрительно не сказала «нет»; просто она еще очень молода и не хочет торопиться, она пока не испытывает достаточно глубоких чувств к мистеру Хэйсу, чтобы стать его женой (кстати, эта молодая девица едва ли была способна испытывать глубокие чувства к кому бы то ни было), — словом, обожателю внушена была лестная надежда, что, если в ближайшие годы никого лучше не найдется, она, так и быть, соблаговолит стать миссис Хэйс. И бедняга покорился своей печальной участи — жить в ожидании того дня, когда мисс Кэтрин найдет возможным принять его в качестве pis aller [19].

А пока что она почитала себя свободной, как ветер, и не отказывала себе ни в одном из невинных удовольствий, доступных «присяжной беспутнице» кокетке. Она строила глазки холостякам, вдовцам и женатым мужчинам с незаурядным для ее лет искусством; впрочем, пусть не кажется читателю, что она рано начала. Женщины — благослови их бог — кокетничают уже в пеленках. Трехгодовалые прелестницы жеманятся перед кавалерами пяти лет; девятилетние простушки ведут атаку на юных джентльменов, едва достигших двенадцати; а уж шестнадцать лет для девушки — золотая пора кокетства; особенно, если обстоятельства ей благоприятствуют: ну, скажем, она — красотка при целом выводке безобразных сестриц, или единственная дочь и наследница большого состояния, или же служанка в деревенской харчевне, как наша Кэтрин; такая в шестнадцать лет водит за нос мужчин с непосредственностью и невинным лукавством юности, которых не превзойти в более зрелые годы.

Итак, мисс Кэтрин была то, что называется franche coquette [20], и мистер Хэйс был несчастен. Жизнь его протекала в бурях низменных страстей; но никакой ураган чувств не мог сокрушить стену равнодушия, преграждавшую ему путь. О, жестокая боль неразделенной любви! И жалкий плут, и прославленный герой равно от нее страдают. Есть ли в Европе человек, которому не доводилось много раз испытывать эту боль, — взывать и упрашивать, и на коленях молить, и плакать, и клясть, и неистовствовать, все понапрасну; и долгие ночи проводить без сна, наедине с призраками умерших надежд, с тенями погребенных воспоминаний, что по ночам выходят из могил и шепчут: «Мы мертвы теперь, но когда-то мы жили; и ты был счастлив с нами, а теперь мы пришли подразнить тебя: ждать нечего больше, влюбленный, ждать нечего, кроме смерти». О, жестокая боль! О, тягостные ночи! Коварный демон, забравшись под ночной колпак, льет в ухо тихие, нежные, благословенные слова, звучавшие некогда, в один незабываемый вечер; в ящике туалетного стола (вместе с бритвой и помадой для волос) хранится увядший цветок, что был приколот на груди леди Амелии Вильгельмины во время того бала, — труп радужной мечты, которая тогда казалась бессмертной, так прекрасна она была, так исполнена сил и света; а в одном из ящиков стола лежит среди груды неоплаченных счетов измятое письмо, запечатанное наперстком; оно было получено вместе с парой напульсников, связанных ею собственноручно (дочка мясника, она свои чувства выражала, как умела, бедняжка!), и заключало в себе просьбу «насить в колидже на память о той, каторая»… три недели спустя вышла за трактирщика и давным-давно думать о вас забыла. Но стоит ли множить примеры — стоит ли дальше описывать муки бедного недалекого Джона Хэйса? Заблуждается тот, кто думает, будто любовные страсти ведомы лишь людям, выдающимся по своим достоинствам или по занимаемому положению; поверьте, Любовь, как и Смерть, сеет разрушения среди pauperum tabernas [21] и без разбора играет богачами и бедняками, злодеями и праведниками. Мне не раз приходило на ум, когда на нашей улице появлялся тощий, бледный молодой старьевщик, оглашая воздух своим гнусавым «старье бере-ем!» — мне не раз, повторяю, приходило на ум, что узел с допотопными панталонами и куртками, придавивший ему спину, — не единственное его бремя; и кто знает, какой горестный вопль рвется из его души, покуда он, оттопырив к самому носу небритую губу, выводит свое пронзительное, смешное «старье бере-ем!». Вон он торгуется за старый халат с лакеем из номера седьмого и словно бы только и думает, как побольше выгадать на этих обносках. Так ли? А может быть, все его мысли сейчас на Холивелл-стрит, где живет одна вероломная красотка, и целый ад клокочет в груди этого бедного еврея! Или возьмем продавца из мясной лавки в Сент-Мартинс-Корт. Вон он стоит, невозмутимо спокойный на вид, перед говяжьей тушей, с утра до захода солнца, и, кажется, от века до века. Да и поздним вечером, когда уже заперты ставни и все кругом притомилось и затихло, он, верно, все стоит тут, безмолвный и неутомимый, и рубит, и рубит, и рубит. Вы вошли в лавку, выбрали кусок мяса на свой вкус и ушли с покупкой; а он все так же невозмутимо продолжает свою Великую Жатву Говядины. И вам кажется, если где-нибудь Страсть должна была отступить, так именно перед этим человеком, таким непоколебимо спокойным. А я в этом сомневаюсь и дорого бы дал, чтобы узнать его историю. Кто знает, не бушует ли огненный вулкан внутри этой мясной горы, такой безмятежной на вид, — кто поручится, что сама эта безмятежность не есть спокойствие отчаяния?

Если читателю непонятно, что заставило мистера Хэйса принять угощение, предложенное капралом, пусть еще раз перечитает высказанное выше соображение, а если он и тогда не поймет, значит, у него котелок плохо варит. Хэйс не мог вынести мысли, что мистеру Буллоку удастся без него повидать мисс Кэтрин, а может быть, и поухаживать за ней; и хотя его присутствие никогда не мешало молодой девушке кокетничать с другими, скорей даже напротив, — самые мученья, которые он при этом испытывал, доставляли ему некую мрачную радость.

На сей раз неутешный влюбленный мог вволю наслаждаться своим несчастьем, ибо Кэтрин ни разу не поговорила с ним, даже не взглянула в его сторону; в тот вечер все ее улыбки предназначались красивому молодому незнакомцу, приехавшему на вороном коне. Что до бедного Томми Буллока, его страсти чужды были бурные вспышки; вот и сейчас он удовольствовался тем, что вздыхал и пил пиво. Вздыхал и пил, вздыхал и пил и снова пил, пока не размяк от щедрого угощенья капрала настолько, что не смог отказаться и от гинеи из его кошелька; и, протрезвившись за ночь, проснулся солдатом армии ее величества.

Но каковы были страдания мистера Хэйса, когда из угла, где собрался кружок новых капраловых приятелей, он смотрел на капитана, расположившегося на почетном месте, и перехватывал улыбки, расточаемые ему прекрасной Кэтрин; когда та, пробегая мимо с ужином для капитана, указала Хэйсу на медальон, некогда украшавший грудь голландской красавицы из Бриля, и с лукавым взглядом сказала: «Посмотри, Джон, что мне подарил его милость!» И в то время, как у Джона лицо пошло зелеными и лиловыми пятнами от ревности и злобы, мисс Кэтрин засмеялась еще громче и воскликнула: «Иду, милорд!» — торжествующе звонким голоском, который вонзился мистеру Джону Хэйсу в самое сердце, так что у него даже дыхание сперло.

На другого поклонника Кэтрин, мистера Томаса, ее проделки не оказывали действия: он и еще двое его друзей к этому времени уже полностью подпали под чары капрала, и слава, доблесть, кружка пива, принц Евгений, боевые награды, еще кружка пива, ее королевское величество, еще кружка пива — все эти образы, навеваемые то Марсом, то Вакхом, проносились в их помутненных мозгах с быстротой поезда железной дороги.

Случись тут в «Охотничьем Роге» опытный газетный репортер, он бы мог записать в свою книжку любопытный разговор о любви и о войне — предметы эти обсуждались каждый особо в разных углах харчевни, но происходило это на манер дуэта, в котором обе партии исполняются одновременно, сливаясь в гармонии, подчас весьма причудливой. Так, покуда капитан нашептывал разные галантные пустячки, капрал во весь голос прославлял военные подвиги и, подобно гостю Пенелопы, на столе exiguo pinxit praelia tota mero [22]. Например:

Капитан. Любите ли вы платья с серебряной вышивкой, прелестная Кэтрин? Пожалуй, вам бы очень пошел алый костюм для верховой езды, богато отделанный кружевом, — не правда ли? — и серая шляпа с голубым пером. Вообразите только: вы едете в таком наряде на хорошенькой гнедой кобылке, а солдаты отдают вам честь и говорят друг другу: «Это любезная нашего капитана выехала на прогулку». Или вы танцуете на балу менуэт с милордом маркизом, или приезжаете в театр «Линкольн-Инн» и входите в боковую…

Капрал. Ложу его ружья, сэр, оторвало напрочь, а пуля прошла по руке вверх, и на следующее утро наш полковой лекарь, мистер Сплинтер, извлек ее, — откуда бы вы думали, сэр? — слово джентльмена, она оказалась у него…

Капитан. На шее ожерелье, в ушах бриллиантовые серьги, щеки осыпаны мушками, которые так украшают женское лицо, и чуть-чуть подрумянены. Впрочем, что я! К чему румяна таким щечкам, подобным спелому персику, — ах, мисс Кэтрин, признайтесь, верно, птички иной раз клюют их, приняв за плоды…

Капрал. На дереве; сижу и вижу, как еще двадцать три человека наших один за другим перепрыгивают через ограду. Ну и жаркое же было дело, скажу тебе, друг Томас! Посмотрел бы ты на этих мусью, когда двадцать четыре осатанелых молодца с ревом и с гиком, рубя и коля, ворвались в их редут! Трех минут не прошло, как у пушек валялось не меньше голов, чем ядер, заготовленных для пальбы. Только и слышно было: «Ah sacré!» — «Получай, скотина!» — «О mon Dieu!» — «Проткни его насквозь!» — «Ventrebleu!» И не зря он кричал: «Ventrebleu!», — потому что «bleu» по-французски значит «насквозь», а «ventre» — «ventre», к вашему сведению, это…

Капитан. Талия очень низкая, как нынче в моде; уж что до кринолинов, вы даже и вообразить не можете, — клянусь своей шпагой, милочка, — на ассамблее в Уорике я видел одну даму (она прибыла в дорожной карете милорда), чей кринолин был величиной с походную палатку; под ним свободно можно было пообедать — ха-ха, черт возьми! И там…

Капрал. Мы нашли герцога Мальборо в обществе маршала Таллара, заливавшего свою печаль старым иоганнисбергером; неплохое, должен вам сказать, винцо, хотя куда ему до уорикского пива. «Кто из вас совершил этот подвиг?» — спросил наш благородный полководец. Я выступил вперед. «Скольких же ты всего обезглавил?» — спрашивает он. «Девятнадцать, говорю, да еще ранил нескольких». Как он это услышал (вы совсем ничего не пьете, мистер Хэйс), так даже прослезился, не сойти мне с этого места. «Ты, говорит, истинный герой. Не взыщите, маркиз, что я хвалю человека, перебившего столько ваших соотечественников. Истинный герой! Вот тебе сто гиней в награду», — и вручает мне кошелек. «Что ж, — говорит маршал, — он солдат и исполнял свой долг». С этими словами он достает роскошную табакерку из чистого золота с бриллиантами и предлагает мне взять…

Мистер Буллок. Как, золотую табакерку! Ну, и счастливчик же ты, капрал!

Капрал. Да нет, не табакерку, а понюшку табаку — хо-хо, разрази меня гром, если вру! Посмотрели бы вы, как расцвел наш неулыба Джек Черчилль при виде столь великодушного поступка! Он тотчас же подозвал полковника Кэдогана, притянул его за ухо к себе и шепнул…

Капитан. «Не окажете ли мне честь протанцевать со мной менуэт, миледи?» Тут все в зале так и прыснули со смеху. Ведь у леди Сьюзен, как вам, разумеется, известно, одна нога деревянная, — а бедняга Джек этого не знал. Ха-ха-ха! Менуэт с деревянной ногой — можете себе представить, милочка?..

Мисс Кэтрин. Хи-хи-хи! Ох, уморили! Ну и озорник же вы, капитан…

Второй стол. Хо-хо-хо! Да, сержант, вы малый не промах, сразу видно.

Этот небольшой образчик происходившей беседы достаточно ясно показывает, сколь успешно действовали оба доблестных офицера. Из отряда в пять человек, атакованного капралом, трое сдались. То были: мистер Буллок, прекративший сопротивление еще в начале вечера, — десятка пивных залпов оказалось довольно, чтобы он с позором сложил оружие и оказался под столом, затем подручный кузнеца Блексмита и еще один поселянин, имени которого нам так и не удалось узнать. Сам мистер Бутчер, мясник, уже было дрогнул под натиском противника, но тут ему на выручку подоспело мощное подкрепление в лице его супруги, которая под истошный визг двух державшихся за ее юбку детишек ворвалась в «Рог», надавала мистеру Бутчеру пощечин и обрушила на капрала такой ураганный огонь воплей и проклятий, что тот вынужден был отступить. После чего она вцепилась мистеру Бутчеру в волосы и потащила его прочь из харчевни, завершив этим поражение, нанесенное мистеру Броку. В случае с Джоном Хэйсом он потерпел неудачу еще более досадную, ибо сей молодой джентльмен, столь беззащитный против любви, оказался несокрушим для хмеля и вышел из пивного сражения даже не разгоряченным, чего нельзя было сказать о самом капрале. Учтиво пожелав последнему доброй ночи, он спокойно взял свою шляпу и пошел к двери; но по дороге оглянулся на Кэтрин, и тут спокойствие изменило ему. Кэтрин даже не ответила на его прощальный поклон; она сидела за столом напротив капитана и играла с ним в крибедж [23]; и хотя граф Густав Максимилиан все время оставался в проигрыше, он приобретал больше, чем терял, хитрец, — где было Кэтрин тягаться с ним!

Должно быть, Хэйс успел шепнуть словечко миссис Скоур, хозяйке «Рога», — кое-кто видел, что при выходе он замешкался у стойки, и не прошло пяти минут, как мисс Кэтрин была вызвана на кухню; а когда граф спросил сухого вина с гренками, ему подала то и другое сама хозяйка. Не менее получаса понадобилось monsieur де Гальгенштейну, чтобы выпить вино и съесть гренки; при этом он то и дело с нетерпением и беспокойством поглядывал на дверь, но Кэтрин так и не появилась. Наконец он, насупясь, потребовал, чтобы его проводили в комнату для ночлега, и направился к двери, стараясь шагать как можно решительней (признаться, благородный граф уже не совсем твердо держался на ногах). Провожала его миссис Скоур; войдя в комнату, она заботливо задернула занавески и с гордостью обратила внимание гостя на белизну простынь.

— Милорду будет удобно здесь, — сказала она, — хоть это и не лучшая комната в доме. Вашей милости по праву следовало занять лучшую, но в ней у нас две постели, и туда уже забрался капрал со своими пьянчугами-рекрутами и заперся на все замки и засовы. Но ваше сиятельство останетесь довольны, постель эта очень удобная, и здесь не душно; я сама сплю на ней вот уже восемнадцать лет.

— Как, любезнейшая, вам, стало быть, придется не спать всю ночь? Не слишком ли это тяжело для столь почтенной матроны?

— Не спать ночь, милорд? Что вы, господь с вами! Я лягу с Кэт, как делаю всегда, когда у нас много гостей. — И, низко присев на прощанье, миссис Скоур удалилась.

Рано утром хлопотливая хозяйка со своей проворной помощницей подали блюдо жареной грудинки и кувшин эля на завтрак капралу и его трем новобранцам и накрыли чистой белой скатертью стол для капитана. Молодой кузнец ел без всякого аппетита; но мистер Буллок с приятелем если и были малость не в себе, то не более, чем это обыкновенно бывает с перепоя. Они с готовностью сходили к доктору Добсу, чтобы он внес их имена в книгу, доктор Добс был не только священником, но и мировым судьей; а затем, собрав свои скудные пожитки, распрощались с друзьями; прощанье, впрочем, было недолгим, ибо оба джентльмена, выросши в приюте для бедных, не обладали широким кругом знакомств.

Уже недалеко было до полудня, а благородный граф все не шел завтракать. Его спутники в ожидании успели спустить изрядную долю тех денег, что получили накануне, запродав себя королеве. Должно быть, и мисс Кэтрин было невтерпеж: она уже несколько раз вызывалась сбегать наверх — снести милорду его сапоги — подать горячую воду — проводить мистера Брока, порой снисходившего до обязанности брадобрея. Но миссис Скоур неизменно удерживала ее и шла сама — хоть и без попреков, а напротив, с ласковой улыбкой. Наконец она спустилась сверху, улыбаясь особенно ласково, и сказала:

— Кэтрин, дитя мое, его сиятельство граф очень проголодался за ночь и не прочь бы съесть куриное крылышко. Сбегай, душенька, к фермеру Бригсу за курочкой — да смотри, не забудь ощипать ее на месте, и мы приготовим милорду вкусный завтрак.

Кэтрин схватила корзинку и была такова. Но для сокращенья пути она побежала задами, мимо конюшни — и услышала, как юный конюх возится с лошадьми, насвистывая и напевая, как все юные конюхи; и узнала, что миссис Скоур ловко обманула ее, дабы услать из дому. Парнишка сказал, что сейчас должен подавать коней к крыльцу харчевни; только что приходил капрал и велел ему поторопиться, так как они сию минуту отправляются в Стрэтфорд.

Вот что произошло на самом деле: граф Густав Адольф, проснувшись, не только не выражал желания закусить куриным крылышком, но почувствовал, что ему противно думать о какой бы то ни было еде и о каких бы то ни было напитках, кроме разве самого слабенького пивца, каковое и было ему подано. Проглотив кружку, он объявил о своем намерении сразу же ехать в Стрэтфорд и, распорядившись насчет лошадей, любезно спросил миссис Скоур, «какого черта она сама суетится тут, почему не пришлет девчонку». В ответ он услышал, что «наша милая Кэтрин» отправилась на прогулку со своим нареченным и до вечера не вернется. Услышав это, капитан потребовал, чтобы лошади были поданы немедленно, и принялся честить на чем свет стоит вино, постель, дом, хозяйку и все сколько-нибудь связанное с «Охотничьим Рогом».

И вот лошади уже у крыльца; сбежались со всей деревни ротозеи-мальчишки; прибыли рекруты с кокардами из лент на шляпах; капрал Брок с важным видом хлопнул по спине польщенного кузнеца и велел ему сесть на свою лошадь, вызвав этим шумный восторг мальчишек. И наконец, величественный и мрачный, появился в дверях капитан. Мистер Брок отдал ему честь, рекруты, ухмыляясь и хихикая, неуклюже попытались сделать то же.

— Я пойду пешком вместе с этими молодцами, ваша честь, — сказал капрал, — мы встретимся в Стрэтфорде.

— Хорошо, — ответил капитан, вскочив в седло.

Хозяйка низко присела, мальчишки зашумели еще громче, юный конюх, державший повод одной рукой, а стремя другой и рассчитывавший по меньшей мере на крону от столь знатного всадника, получил лишь пинок ногой и крепкое словцо, после чего фон Гальгенштейн крикнул: «Прочь с дороги, ко всем чертям!» — дал лошади шпоры и ускакал; и Джон Хэйс, все утро беспокойно бродивший вокруг харчевни, с облегчением перевел дух, видя, что граф уехал один.

О, неразумная миссис Скоур! О, простофиля Джон Хэйс! Не вмешайся хозяйка, дай она капитану и Кэтрин свидеться перед разлукой на глазах у капрала, рекрутов и всех прочих, ничего бы не случилось дурного, и эта повесть скорей всего не была бы написана.

Когда граф Гальгенштейн, подавленный и угрюмый, как Наполеон на пути от романтического селения Ватерлоо, проехал с полмили по Стрэтфордской дороге, впереди у поворота он увидел нечто, заставившее его круто осадить лошадь и почувствовать, как кровь бросилась ему в лицо, а сердце глухо заколотилось: тук-тук-тук. По тропинке неторопливо шла девушка; на руке у нее висела корзинка, в руке был букет полевых цветов. Время от времени она останавливалась сорвать цветок-другой, и капитану казалось, вот-вот она его заметит; но нет, она не смотрела в ту сторону и брела себе дальше. Святая невинность! Она громко распевала песенку, словно зная, что кругом никого нет; ее голос уносился к безоблачным небесам, и капитан свернул с дороги, чтобы не нарушать гармонии этих звуков топотом лошадиных копыт.

Капитан свернул с дороги, чтобы не нарушать гармонии топотом копыт, и опустил поводья, а лошадь тотчас же принялась щипать травку. Потом он тихонечко соскользнул с седла, подтянул свои ботфорты, с лукавой усмешкой на цыпочках подкрался к певице и, когда она выводила последнее «э-э-э» в последнем «нет» вышеприведенного творения Тома д'Эрфи, [24] легонько обнял ее за талию и воскликнул:

— А вот и я, моя прелесть, к вашим услугам!

Мисс Кэтрин (вы ведь уже давно догадались, что это была она) вздрогнула, вскрикнула и, наверно, побледнела бы, если б могла. Но так как это ей не удалось, она только вымолвила еле слышно, вся дрожа:

— Ах, сэр, как вы меня напугали!

— Напугал, мой розовый бутончик? Разрази меня гром, если я помышлял об этом! Ну скажите-ка, моя крошка, неужели я в самом деле так страшен?

— О нет, ваша честь, я совсем не то хотела сказать; просто я никак не ожидала встретить вас здесь, да и вообще не думала, что вы так рано соберетесь в путь. Я ведь как раз иду за курочкой для вашей милости: хозяйка сказала, что вам угодно курочку на завтрак; только она меня послала к фермеру Бригсу — это по Бирмингемской дороге — а я решила сходить к фермеру Пригсу, у него куры лучше откормлены, сэр… то есть, милорд.

— Она сказала, что мне угодно курицу на завтрак? Ах, старая карга — да я вовсе отказался от завтрака, потому что мне кусок не шел в горло после вчерашней попо… то есть я хотел сказать — после вчерашнего сытного ужина. Я спросил только кружку слабого пива и велел прислать его с вами; но эта ведьма сказала, что вы ушли гулять со своим женихом…

— Что? С этим ублюдком Джоном Хэйсом? Ах, негодная старая лгунья!

— …что вы ушли гулять со своим женихом и что мне вас не видать больше; услышав это, я пришел в такое отчаяние, что хотел тут же застрелиться, — да, да, моя прелесть.

— О, что вы, сэр! Не надо, не надо!

— Вы меня об этом просите, мой нежный ангел?

— Да, прошу, умоляю, если мольбы бедной девушки могут что-либо значить для такого знатного господина.

— Хорошо, в таком случае я останусь жить — ради вас; хотя, впрочем, к чему? Гром и молния, без вас мне все равно нет счастья — и вы это знаете, моя обворожительная, прекрасная, жестокая, злая Кэтрин!

Но Кэтрин вместо ответа воскликнула:

— Ах ты беда! Никак, ваша лошадь вздумала убежать!

И в самом деле: плотно закусив свежей травкой, «Георг Датский» оглянулся на хозяина, помедлил немного, словно бы в нерешительности, и вдруг, взмахнув хвостом и взбрыкнув задними ногами, понесся вскачь по дороге в сторону деревни.

Мисс Холл во всю прыть бросилась ему вдогонку, а капитан бросился за мисс Холл; лошадь неслась все быстрей и быстрей, и ее преследователям, верно, пришлось бы туго — но тут из-за поворота дороги показался пехотно-кавалерийский отряд во главе с мистером Броком. Последний едва только деревня скрылась позади, приказал кузнецу спешиться и сам вскочил в седло; для поддержания же субординации в своем войске вытащил пистолет и пригрозил разнести череп всякому, кто вздумает пуститься наутек. Поравнявшись с отрядом, «Георг Датский» перешел с галопа на шаг, и Томми Буллок без труда поймал его за повод и повел навстречу капитану и Кэтрин.

При виде этой пары у мистера Буллока потешно вытянулось лицо; капрал же как ни в чем не бывало приветствовал мисс Кэтрин, любезно заметив, что в такой денек приятно гулять.

— Ваша правда, сэр, но не так приятно бегать, — возразила девица, мило и беспомощно отдуваясь. — Я просто, — уф! — просто ног под собой не чую, до того загоняла меня эта несносная лошадь.

— Эх, Кэти, Кэти, — сказал Томас. — А я вот, видишь, ухожу в солдаты, оттого что ты за меня не пошла. — И мистер Буллок широко осклабился в подкрепление своих слов. Но мисс Кэтрин оставила их без внимания и продолжала жаловаться на усталость. По правде говоря, ее весьма раздосадовало появление капрала с его отрядом как раз в ту минуту, когда она совсем было решила упасть от усталости.

Тут капитана осенила неожиданная мысль, и глаза его радостно заблестели. Он вскочил на своего жеребца, которого Томми держал за повод.

— Это вы по моей вине устали, мисс Кэтрин, — сказал он, — и клянусь, вы больше ни шагу не сделаете пешком. Да, да, вы вернетесь домой на лошади, и с почетным эскортом. Назад, в деревню, джентльмены! Налево кругом! Капрал, покажите им, как сделать налево кругом. А вы, моя прелесть, сядете на Снежка позади меня; да не бойтесь, вам будет покойно, как в портшезе. Ставьте свою прелестную ножку на носок моего сапога. А теперь — хоп! — вот и чудесно!

— Это что же такое, капитан! — завопил Томас, все еще держась за повод, хотя лошадь уже пошла. — Не езди с ним, Кэти, не езди, слышишь!

Но мисс Кэтрин молча отвернулась и лишь крепче обхватила талию капитана, а тот, крепко выругавшись, размахнулся хлыстом и дважды, крест-накрест, стегнул Томаса по лицу и плечам. При первом ударе бедняга еще цеплялся за повод и только при втором выпустил его из рук, сел на обочину дороги и горько заплакал, глядя вслед удаляющейся парочке.

— Марш вперед, собака! — заорал на него мистер Брок. И Томас зашагал вперед; а когда ему привелось увидеть мисс Кэтрин следующий раз, она уже и впрямь была любезной капитана, и на ней было красное платье для верховой езды, отделанное серебряным кружевом, и серая шляпа с голубым пером. Но Томас в это время сидел верхом на расседланной лошади, которую капрал Брок гонял по кругу, и сосредоточенно глядел в одну точку между ее ушами, так что плакать ему было некогда; и тут он исцелился наконец от своей несчастной любви.

На этом уместно будет закончить первую главу, но прежде нам, пожалуй, следует принести читателю извинения за навязанное ему знакомство со столь дрянными людьми, как все, кто здесь выведен (за исключением разве мистера Буллока). Мы больше старались соблюдать верность природе и истории, нежели господствующим вкусам и манере большинства сочинителей. Возьмем для примера такой занимательный роман, как «Эрнест Мальтраверс»; [25] он начинается с того, что герой соблазняет героиню, но при этом оба они — истинные образцы добродетели; соблазнитель исполнен столь возвышенных мыслей о религии и философии, а соблазненная столь трогательна в своей невинности, что — как тут не умилиться! — самые их грешки выглядят привлекательными, и порок окружен ореолом святости, настолько он бесподобно описан. А ведь, казалось бы, если уж нам интересоваться мерзкими поступками, так незачем приукрашивать их, и пусть их совершают мерзавцы, а не добродетельные философы. Другая категория романистов пользуется обратным приемом, и для привлечения интереса читателей заставляет мерзавцев совершать добродетельные поступки. Мы здесь решительно протестуем против обоих этих столь популярных в наше время методов. На наш взгляд, пусть негодяи в романах будут негодяями, а честные люди — честными людьми, и нечего нам жонглировать добродетелью и пороком так, что сбитый с толку читатель к концу третьего тома уже не разбирает, где порок, а где добродетель; нечего восторгаться великодушием мошенников и сочувствовать подлым движениям благородных душ. В то же время мы знаем, что нужно публике; поэтому мы избрали своими героями негодяев, а сюжет заимствовали из «Ньюгетского календаря» и надеемся разработать его в назидательном духе. Но, по крайней мере, в наших негодяях не будет ничего такого, что могло бы показаться добродетелью. А если английские читатели (после трех или четырех изданий, выпущенных до настоянию публики) утратят вкус не только к нашим мерзавцам, но и к литературным мерзавцам вообще, мы сочтем себя удовлетворенными и, схлопотав себе у правительства пенсию, удалимся на покой с сознанием исполненного долга.