Кейдж

Глава 12, она же Эпилог А. То, что было

Болотные солдаты. — Пассифлора. — Мы не увидимся с тобой. — Понтуаз. — 11-я интернациональная. — Мэри Эйприл.

…Нас не тешат птичьи свисты, здесь лишь топь да мокрый луг, да молчащий лес безлистый, как забор, торчит вокруг.

Бергермор, «болотный концлагерь», один из самых первых, основанный личным приказом Германа Геринга, гордился своими традициями. Их не счесть, от идеально ровного строя заключенных до ухоженных цветочных клумб возле низких кирпичных бараков. Но более всего — формой. В Дахау и особенно в недавно открытом Бухенвальде новоприбывших начали одевать в полосатые робы, словно в немом американском кино. В Бергерморе над этим смеялись. Здесь все, как в самом-самом начале — зеленые мундиры, зеленые брюки-галифе, зеленые фуражки с твердым черным козырьком. Заключенные носили полицейскую форму, старую, еще середины 20-х. Ее, невостребованную и списанную за ненадобностью, конфисковали на одном из складов в Мюнхене. Это очень нравилось охранникам, многие из которых в прежние годы отрастили на «зеленых» большой зуб. Мундиры рвались, ломались козырьки, но администрация неведомыми путями пополняла убывающий запас.

— Равняйсь! Смир-р-рно!..

Болотный солдат Харальд Пейпер, начальник штаба Германского сопротивления, стоял в зеленом строю — один из многих, неотличимый, впаянный в ряды. Идеально чистый мундир (за этим следили особо), фуражка, сдвинутая чуть назад, к стриженому затылку, тяжелые ботинки без шнурков, лопата на плече.

Утро, развод на работы, привычный напутственный лай дежурного «фюрера».

— Внимание! Внимание!..

Сын колдуна не слушал, помня начальственную мудрость до буквы, словно заклинание из книги «Корактор». Запрещалось абсолютно все, за любое нарушение полагалась…

— Экзекуция!.. Повторяю! Эк-зе-ку-ция!..

Этим хмурым ноябрьским утром «фюрер» лаял особенно громко и зло. То ли с похмелья, то ли в карты проиграл. В охране Бергермора служили худшие из СС, подонки, сами чудом не угодившие в зеленый строй. А вот заключенных подбирали особых. Дахау начинал с мюнхенских бездомных и попавшихся на мелком воровстве цыган — задумка очень неглупая, добрые немцы ничуть против такого не возражали. Сюда же, в самое сердце болот, отправляли настоящих врагов — «красный» рабочий актив и «черных» гвардейцев Штрассера. Потому и охрана лютовала в меру. Бойцы Красного и Черного фронтов могли ответить…

— Петь в строю категорически запрещено! Повторяю…

Пейпер не удержался, хмыкнул и, понадеявшись, что стоящий рядом «эсэсман» не заметит, легко толкнул локтем соседа по строю. Каждое утро — одно и то же, причем с совершенно предсказуемым результатом. Сосед понял, еле заметно кивнув, но и «эсэсман», плечистый курносый детина, был начеку. Нахмурился грозно — и внезапно подмигнул.

— Шаго-о-ом марш!..

Подошвы ударили в холодную серую землю, колыхнулись ряды лопат. Солдат болотных рота, с лопатами в болота — идем!..

— Раз-два, раз-два, равнение держать!..

Харальд Пейпер, бывший гауптштурмфюрер СС, бывший «старый боец» с золотым партийным значком, бывший сотрудник «стапо», бывший югенбудовец, бывший, бывший, бывший — был совершенно спокоен. Ингрид, товарищ Вальтер Эйгер, на свободе, действует — как и те, неизвестные, кто за эти недели успел примкнуть к Германскому сопротивлению. О них уже писали, сообщали в новостях, шептались по баракам и по курилкам охраны. Значит, не зря!

— Раз-два, раз-два!..

Харальд поглядел на соседа. Пора? Тот еле заметно двинул подбородком. Пора! И тут же резкий удар в бок. Бдительный охранник увидел и… нетерпеливо дернул рукой, отсчитывая такт. Раз-два!..

…Три-четыре!

Все сразу, слаженно, в единый мощный голос. Спелись! Колонна загустела, слилась воедино, наполняясь самой опасной силой — силой последнего отчаяния, когда даже страх смерти — позади. Раз-два, раз-два!.. Три-четыре!..

Шагавший во главе строя «фюрер» делал вид, что ничего не слышит. А может, и сам пел. «Эсэсманы» Бергермора всерьез обижались, когда кто-нибудь называл «Болотных солдат» песней заключенных. Теперь это их песня тоже! Запрещай, не запрещай… Козел (гори он в Преисподней!) требовал закрыть строптивый концлагерь, но где-то на самом-самом верху не решились. Пусть уж лучше поют!

Болотный солдат Харальд Пейпер начинал очередной круг своего личного Ада. День за днем, неделя за неделей, без праздников и выходных. Подъем в сером сумраке, чистка зеленых мундиров (не дай господь, пятнышко!), построение, марш на болото, мокрый торф, на обед — вареная брюква. Он здесь — навсегда, во всяком случае, так решил трибунал. Судили не за подполье, не за взорванную Рейхсканцелярию, даже не за позабытого всеми Хуппенкотена — за дезертирство. Но и этого вполне хватило. Навечно, как у Данте в книге первой!

Сын колдуна, поймав зрачками красную закатную Луну, оскалился по-волчьи. Навечно? Еще поглядим!

— Раз-два, раз-два!..

Уолтер Квентин Перри шел по серебристой дороге, не останавливаясь, не глядя по сторонам. День, ночь, Солнце, ущербный оскал Луны, огонь звездных россыпей… Дальше, дальше! Смотрел только вперед, на горящий холодным огнем металл, узкой лентой тянущийся в самую сердцевину Небес. Идти было легко и просто, словно ранним утром по горной тропе где-нибудь в Теннесси, в окрестностях Пэлл Мэлла. Ничто не мешало, не тянуло вниз — ни имя, ни память. Все это исчезло, оставшись далеко отсюда, на холодной осенней земле, рядом с телом убитой жены. Когда Марг упала, он даже не успел все понять до конца, поверить, осознать. О собственной смерти Уолтер даже не думал, ведь этого просто не могло быть. Он просто споткнулся о камень, упал рядом с Марг, попытавшись дотянуться до нее налитой болью рукой, — и каким-то образом очутился здесь. Дорога, серебряная стрела над бездной, не удивила, он уже ее видел, и в снах, и наяву. Где-то в невероятной дали остался черный зев пещеры на вершине Волка, красные искры-пчелы, спальники, которые они с Анной бросили на ровный твердый камень.

— Я чуть-чуть! Надо же проверить, как это у них.

Это он помнил, как и свой первый шаг на ровное светящееся серебро.

— Дальше не надо, Вальтер! — попросила сероглазая, но он почему-то не послушал. А Марг не стала слушать его, и они впервые по-настоящему поссорились.

— Это же нацисты! Что нам там делать? Какая разница — Гитлер или Геринг? Как ты их различаешь, Марг? По цвету шерсти?

— Бильярдные шары тоже одинаковы, Уолтер, но один толкает другой, а потом падает в лузу сам. Мои друзья подкармливают Толстого Германа, как бойцового петуха перед схваткой. Пусть сцепится с Бесноватым! Потом дойдет черед и до Борова, и так — одного за другим. Это тактика, Уолтер, тактика!

Он не поверил своей Марг, и тоже впервые. Но оставить ее не смог, поехал на какое-то сборище в маленький городок, что у Боденского озера. И когда первые пули попали в их «мерседес», Перри успел подумать, что во всем виноват только он сам, ибо блажен муж, который не ходит на совет нечестивых и не стоит на пути грешных и не сидит в собрании развратителей. Даже сейчас, шагая по серебристой дороге, он время от времени пытался объясниться с женой, доспорить, убедить. Но спорить не с кем, Filo di Luna пуста, ни человека, ни тени. А вокруг — темный воскресный день, который никак не кончается.

Остановился Уолтер всего один раз, когда заметил прямо посреди серебряной ленты маленькую бронзовую веточку. Листьев нет, только цветок: венчик, пять тычинок, десять лепестков.

…Пять тычинок — пять ран, десять лепестков — десять заповедей. Знак Тернового венца, цветок страстей Господних.

Уолтер Квентин Перри поднял пассифлору, сжал в руке — и пошел дальше, отсчитывая свой квадрильон.

Черный шарик врезался в ладонь, погас белый многоугольник (Иге, ля ге, сэн!..), но Отомар Шадовиц поверил не сразу. Взвесив нагулявшийся каучук в руке, еще раз пересчитал то, что вышло, и только после констатировал:

— Восемьдесят. Рекорд, однако!

Положил подарок мастер Дэна на стол — да и взглянул с опаской. Скоро и сам летать начнет.

— Дрессировщик, — откликнулась Анна. — Покормить не забудь!

Купленное на днях кресло вписалось точно между столом и корабельной рындой. На стуле девушке сидеть было трудно, и Марек, несмотря на ее протесты, съездил в мебельный. Под правую руку поставили табурет, завалив его накопившимися за последние дни входящими и исходящими. В результате получился командный пункт: пилот-испытатель Крабат — и начштаба Ведьма при нем.

— Отдохнули? — Анна на миг задумалась. — Отдохнули! Значит, работаем. Что у нас там дальше?

С документами возиться Отомар не любил, но деваться некуда. И торговля картинами, и война — прежде всего бумаги. Национальный Комитет вошел во вкус: слал инструкции и планы, в ответ требуя отчетов. И не откажешься, noblesse oblige. Герои!

Из отряда капитана Телля выжили только двое, и оберсткоммендант Анри Гизан счел рейд не бывшим, даже не упомянув в очередной сводке. Секция «С» хоть и понесла потери, но вернулась, и Александр Пахта, настоящий полковник, прославил и живых, и мертвых в отдельном приказе — само собой, без имен, фамилий и указания места. «Где-то в Германии» патриоты Сопротивления провели первую успешную операцию. «Капитана Крабата», не слишком раздумывая, назначили руководителем боевого крыла — будущей национальной армии. Марек слегка очумел, но Анна посоветовала не обращать внимания. Капитан (хорошо еще — не Астероид!) и его воинство сражались пока лишь на страницах газет, о реальной боевой работе говорить было рано. Зато бумаг заметно прибавилось.

Под стопкой документов и газет — рисунки. Тарантелла: sposa, l'amor nuovo, demonico. Когда Марек убегал по делам, Анна бралась за карандаш. Вставать без посторонней помощи она уже могла и даже пыталась ковылять по мансарде, опираясь на трость. Кусала губы, вытирала пот со лба, падала. На эскизе афиши, который так и не успели отправить в типографию, красный грифель вывел: 1 июня 1937 года. Премьера… Отомар не спорил, помогал, чем мог. В кабаре их не забыли. Несколько раз забегали двое молодых и красивых — Бабетта и Каде, тигр прислал букет белых орхидей и большой шоколадный торт «Слава Парижа». Однажды заехала Ильза. Сочувствовать не стала, пожала Анне руку и предложила обсудить освещение сцены. На ее афише значилась иная дата: март. «Эльза и Жожо. Апаш — танец смерти!»

О том, что случилось на узкой лесной дороге, почти не вспоминали. Огненный серп, упавший со стальных небес, разрубил жизнь пополам. Прошлое осталось в Прошлом.

— Кажется, мотор, — Анна отложила в сторону свежую «Le Matin» с очередной сводкой Центрального Комитета Германского сопротивления. — Легковушка. Это Гертруда.

Отомар прислушался.

— Точно! Сейчас чайник поставлю.

Виду постарался не подать, но на душе было тревожно. Недавний разговор с monsieur contre-amiral Мареку чрезвычайно не понравился. Грандидье-старший без всяких околичностей поинтересовался, как он, бывший муж бывшей матери, думает обеспечить будущее девочки. Отомар не сплоховал, ответил, но дважды повторенное слово взволновало не на шутку. Как бы ни поступила Она с ним самим, но «бывшей» Ильза не была. А еще он заметил, что в их последнюю встречу Герда ни разу не назвала его Каем. Только «Марек» и лишь однажды, не слишком уверенно — «папа». Сказка про Снежную Королеву кончилась.

Знакомые быстрые шаги на лестнице, медное «дин-дин-дин»…

— Здравствуй, Марек! Я ненадолго, раздеваться не буду, — Герда оглянулась и без всякой охоты прибавила: — Добрый день, синьорина Анна!

Садиться тоже не стала. Расстегнула верхнюю пуговичку пальто, прошла к столу. Обернулась.

— Вечером сюда приедет дед, но лучше скажу сама…

Помолчала, сжав и разжав кулачок, вскинула голову.

— Через неделю мой день рождения. Одиннадцать…

Отомар конечно же помнил и уже наметил, что купить в подарок.

— В этот день monsieur contre-amiral подпишет все бумаги. Он меня удочеряет, теперь я — Жертюд Грандидье, и у меня будут мама и папа. С госпожой Веспер…

— С кем? — Марек ахнул.

Девочка упрямо сжала губы.

— С госпожой Веспер… Мы договорились. Я буду видеться с ней дважды в месяц — и еще неделю летом. Она согласилась.

Подошла ближе, взглянула в глаза:

— А тебя дед… отец не хочет знать. Я очень старалась, но ты ему совсем не понравился, Марек. Я же просила бывать в Пасси почаще, взять у него ссуду, меньше спорить…

Провела по лицу ладошкой, но закончила твердо:

— Я хочу, чтобы у меня была семья. Пусть такая! Марек, мы… Мы больше… Мы не увидимся с тобой!

Подбежала, обхватила руками за пояс.

— Кай!..

Затем отошла назад, к медному колокольчику, и уже спокойно, ледяным холодным голосом:

— Afscheid, beste meneer Alderweireld! До свидания, синьорина Анна!

Дверь негромко хлопнула.

— Не думай пока ни о чем, мой Марек. Только о том, что она жива — и ты жив. Это — главное.

— Да… Значит, придется жить дальше. Но как?

Природа не спорила с Судьбой. Еще вчера над Понтуазом шел мелкий холодный дождь, но к вечеру распогодилось, и теперь Мост-над-Уазой заливало яркое солнце, золотя последние, самые упрямые листья на черных деревьях. Старинная церковь Сен-Маклу, строгая поминальная служба, приглушенный печальный перезвон колоколов.

Бом… Бом… Бом… Бом…

Похороны под осенний листопад…

От церкви до кладбища решили идти пешком — невелик Понтуаз, в давние времена — сторожевой пункт на Уазе, теперь же один из парижских пригородов. Именно здесь, рядом с могилой жены, предстояло навек упокоиться сэру Базилю Захароффу, баронету, человеку без Родины, Европейскому Призраку. Когда-то молодая девушка убежала к нему из-под венца. Теперь же глубокий старик, переживший всех и вся, сам спешил к ней.

Процессию выстроили строго по рангу: родственники и наследники, гости при званиях и чинах, деловые партнеры — и все прочие. Друзей у Призрака не было… Женщине досталось место точно посередине, в первых рядах «прочих», но она и не думала протестовать. Пусть суетится и нервничает усатенький Адди! Она пришла попрощаться.

Бом… Бом… Бом…

Королева в трауре… Простое темное пальто, черная шляпка, кожаные перчатки, ни следа косметики, с пальцев сняты кольца. Смерть не терпит суеты. Ильзе Веспер незачем толкаться у гроба, в нем лишь прах. Истинное наследство Призрака — не деньги, не акции «Компании морских купаний», не дома и замки. История! Минувшее и Грядущее, судьба всей Старой Европы.

«И да поможем мы Ему, Господу нашему! Амен!» «Амен, сэр!»

Бом… Бом…

Женщина задумалась и даже не заметила, как процессия тронулась с места. Помог Марек, легко коснувшись локтя. Она, поблагодарив кивком, еле заметно улыбнулась парню. Не звала, сам отпросился со службы, даже поругался с начальством. Ей очень повезло в тот августовский день, в шумном холле «Гранд-отеля». «Меня зовут Ильза. А как ваше имя?»

Марек-поляк ничего не знал ни о дочери, ни о ее работе, ни о том, что случилось в прошлом. Только настоящее, только сегодняшний день — и предстоящая ночь. Зато не отказывала ни в чем. Недавно ей исполнилось тридцать, новому Мареку (нет! просто Мареку!) — двадцать два. Симпатичный наивный ажан не должен смотреть на календарь — только ей в глаза!

О том, что она собралась на похороны в Понтуаз, Ильза обмолвилась ночью, якобы случайно. Наутро Мареку предстояло заступить на дежурство, но парень здесь, рядом с ней! Значит, не ошиблась.

Бом…

Шли очень медленно, было время подумать о многом, подвести очередную черту. Все делалось правильно. После того, как кольца Гиммель исчезли в глубине банковского сейфа, женщина не допускала промашек. «Структура» росла и крепла, словно библейский Левиафан, среди «Апашей» (название откровенно коробило) Ильза считалась четвертой. Пока… Не к спеху, пусть другие первыми идут под пули.

И с дочерью, наконец, решилось, пусть и не так, как задумано. Странно, но именно теперь, когда Ильза согласилась подписать все страшные документы, девочка, наконец, оттаяла. «Мы будем постоянно видеться, мама. И — никакой школы в Провансе. Разве я плохо придумала?» Дочь Королевы росла истинной Королевой.

А еще порадовали вести из Германии. Бергермор, концлагерь на болоте, колючая проволока в четыре ряда, охрана — черные мундиры. Рейху нужно больше торфа, герр Пейпер. Arbeit macht frei!

О'Хара больше не снился, да и вспоминался редко. Живой Королеве лучше, нежели мертвому псу, похороненному на участке для невостребованных трупов. Продавайте оружие могильным червям, босс!

Ледяной трон — Зеркало Разума.

Бом… Бом… Бом… Бом…

Ильза Веспер шла в погребальной процессии, провожая Учителя, но ее дорога вела не на маленькое кладбище Шато-Боленкур, не к старым, вымытым осенними дождями надгробиям. Мертвые хоронят своих мертвецов. Живые подхватывают эстафету — и спешат дальше. «Луковицу можно чистить бесконечно», — сказал как-то Призрак. Снежная Королева, его наследница, возьмет ледяной нож — и разрубит тайну на мелкие дольки.

«Судьба Европы давно уже решается не в Европе, госпожа Веспер». Мы исправим это, сэр!

Бом… Бом… Бом…

Молодому ажану-полицейскому предстояло разбирательство в комиссариате, а вечером — очередной неприятный разговор с матерью. И сам повод — чьи-то похороны на окраине Парижа — не слишком весел. Чужие лица, чужие судьбы, чужие могилы…

Но рядом с ним — Ильза, и Марек-поляк чувствовал себя самым счастливым человеком в мире.

…Взводим ударник, флажок предохранителя — вертикально, затворную задержку — влево. Удерживаем, вынимаем затвор…

Чистка укороченной винтовки Mauser 98k, она же «Mauser-kurz» не только важна сама по себе, но и способствует развитию внимания, сосредоточенности, а также тренирует память и укрепляет любовь к отечественной поэтической классике.

…Отделяем крышку магазинной коробки вместе с подающим механизмом… Аккуратнее, аккуратнее, не «морковки» в лед вбивать! Берем выколотку… Где она? Вот она!.. Защелку крышки магазинной коробки — утопить, подать назад…

Рядовой 1-го Немецкого батальона 11-й интернациональной бригады camarado Андреас Хинтерштойсер, закончив неполную разборку «курца», взялся за масленку. Настроение — под стать Шиллеру, а заодно и местной погоде. С безоблачного испанского неба лило уже неделю подряд, форму (то, что здесь ею именовали) не успевали сушить, да и негде. Батальон занял позиции в разбитом бомбами Вильяверде, южном предместье Мадрида, где и чистой, не из луж, воды не найдешь.

Три дня боев, сегодня — пехоте передышка, отвели в близкий тыл, разместив в подвале сожженного универсального магазина. От взвода, которым командует Курц, — не карабин, а Тони, уцелела ровно половина.

Хинтерштойсер вошел во вкус. Чистка оружия среди прочего напоминала, что где-то в бескрайнем мире существует Порядок, все делается правильно, согласно уставам и наставлениям, а не как в этой Испании, через…

Язык прикушен. Зарок! До конца войны — никаких «Verdammte Scheisse!» А то еще за пруссака примут.

…Через непонятно что!

Увлекся — и очень удивился, почувствовав чью-то ладонь на плече.

— А?!

Сообразив, вскочил, испачканные в масле руки — по швам. Смир-р-рно!

— Camarado взводный! Рядовой Хинтерштойсер производит чистку личного оружия. Третий раз подряд, потому что делать все равно нечего, патроны не подвезли, консервы кончились!..

Друг Тони поглядел невесело.

— Вольно, позор 11-й интербригады.

Пододвинув ближе к столу пустой ящик, умостился — и рукой махнул.

— Патроны привезут. А консервов не будет. Деньги выдали, по двадцать песет на нос. Говорят, в центре рестораны еще работают, как раз на чашку кофе хватит. И еще у нас новый ротный. И знаешь, кто? Француз! Немцев тоже не завезли.

Интернационалист Хинтерштойсер сглотнул. Ходи теперь под лягушатником, verdam!.. Нехорошо, ох, нехорошо!

— Знаешь, Тони, по ком я скучаю? Догадайся с трех раз.

Курц дернул плечами.

— С одного. По господину обер-фельдфебелю. Только ты это, Андреас, напрасно, он бы здесь не выжил, застрелился на третий день. Одна хорошая новость — Ингрид письмо прислала…

Планы были грандиозные. Испания — это степь и горы. Степь, считай, потеряли, против марокканцев без танков и гаубиц не устоишь. А в горах можно и нужно держаться. Для начала — создать горнострелковый батальон, три месяца на подготовку — и в рейд по Сьерра-Морене, до самого моря. Зимой, пока не ждут! Именно этому учил полковник Оберлендер, альпинист и диверсант. Курт и Хинтерштойсер, два-скалолаза-два, хоть и чистили регулярно sitzungssaal, но считались в полку не из худших. Но уже в Альбасете, где собирали добровольцев, все стало кристально ясно. Какой там горнострелковый! Удивляло лишь одно: почему на фронте до сих пор еще воюют? Так и спросили у командира 11-й, товарища Андре Марти. Тот, хоть и француз, но ответил честно. У мятежников такой же точно бардак. Генерал Санхурхо надеялся на итальянскую пехоту с танкетками и немецкую авиацию — легион «Кондор». Не вышло, не допустила пролетарская солидарность! Значит, остается ждать, чей бардак перебардачит. Понятно, товарищи интернационалисты?

Хинтерштойсера так и тянуло спросить, где была пролетарская солидарность, когда французы границу перешли и Каталонию оттяпали? Сдержался, потому что место это вслух поминать нельзя. Зарок!

За три недели боев в предместьях Мадрида бригада растаяла наполовину, как и взвод Курца. В соседней, 12-й интернациональной, дела шли еще хуже. У товарища Марти бойцы хотя бы не разбегались.

А над всей Испанией — безоблачное небо. Дожди начались с конца октября, а два дня назад в воздухе закружились первые парашютисты-снежинки.

— Не жалеешь, что сюда приехал? — спросил Курц у друга-приятеля. Тот подумал — и ответил честно:

— Нет. Без нас бы здесь еще хуже стало. Но… Знаешь, на что все это похоже? Обратный траверс на «замке» Норванда. Хоть болтайся на веревке, хоть на ней же удавись… Дома, в Германии бы, пострелять!

В жестяных кружках — чай. Или кофе. Об этом чуть не поспорили, но потом решили — не стоит, правды все равно не узнать. Зато горячий.

— Ингрид очень повезло, — вздохнул Курц. — У нее родственники — по всему Рейху, и все бароны с маркизами. Потому и выпустили, побоялись связываться… Я бы и сам пострелял. Узнать бы, кто этот товарищ Вальтер Эйгер! Эйгер, Андреас, понимаешь? Это же кто-то из наших!..

— Excuse me, are you… are you mister Kurtz?

Как подошел — не заметили. Невысокий, в подрезанной шинели без погон, ремень сидит косо (в sitzungssaal!), короткие волосы — торчком, фотоаппарат на ремне, на носу — стеклышки… Горные стрелки переглянулись. Английский оба учили в школе, в родном Берхтесгадене. Но когда это было!

— Понял! — Гость наморщил лоб и заговорил по-немецки, спотыкаясь, но вполне понятно: — Господин Курц! Господин Хинтерштойсер! Я вас узнать… узнал по газета. I mean…

Хинтерштойсер поглядел на фотоаппарат.

— Journalist!

— American, — не отстал от него друг Тони.

Гость растерялся, но ненадолго. Улыбнулся, развел руками.

— Я есть! Кристофер Жан Грант, «Мэгэзин». Интервью — нет, меня все равно не печатать. На первый этаж через улица piano есть. Хочу играть для бойцы 11-я бригада some jazz. Я жить in New Orleans и уметь немного.

— Oh, yeah! — по-американски восхитился Тони. Хинтерштойсер же прокашлялся — и завел неплохо поставленным тенором:

Командир взвода camarado Курц взглянул сурово:

— Пр-р-рекратить неорганизованное пение! Бойцов — собрать, мистеру Гранту организовать все условия. Чего стоите, горный стрелок? Бего-о-ом!..

Время залечило раны, шрамы на лбу и на щеках стали почти незаметны из-за морщин и глубоких складок, только на месте левой брови так и осталось ровное белое пятно. И, контрастом всему — черные мальчишеские глаза. Берет набекрень, грязная шинель нараспашку, желтые ремни — крест-накрест, тяжелая кобура на поясе.

— Почему сюда приехал, спрашиваете? Испанцы мне не родня, мсье Грант. Не слишком-то я их и люблю, признаться. Один в один наши алжирцы. Неприятный народ! Но когда страну убивают, и никому до этого нет дела, когда твоя Родина становится палачом… Нет, я лучше умру испанцем!

Кейдж строчил в блокноте, догадываясь, что и этот его репортаж завернут. Уже четвертый, предыдущие утонули в редакционном болоте, не успев даже пустить пузыри. Большой босс Джеймс Тайбби ничего объяснять не стал. Пишите, мистер Грант, пишите!

— А воевать я не люблю. Мне и прежней заварушки хватило, до сих пор расхлебать не могу. Сейчас поставили на роту, а там — одни боши, 1-й Немецкий батальон… Как ими командовать — после Вердена и Бойни Нивеля? Только вот офицеров не осталось, выбили…

Ради этого человека Крис и приехал в 11-ю интернациональную. Из-за Курца и Хинтерштойсера тоже, но о горных стрелках писать не собирался — мсье Кальмар исчерпал тему до дна. Хотел только познакомиться — и джаз сыграть. Сам же и виноват! Трус, как и было сказано. А вот бывший лейтенант французской армии его очень заинтересовал. В штабе о нем шептались, не человек — легенда.

— Вы, мсье Лорес, упомянули прошлую войну. А вот скажите…

Черные глаза весело блеснули.

— Уже напели? Ну, во-первых, если Лорес, то не «мсье», а «камарадо», мы сейчас все испанцами обернулись. А во-вторых… Да, случилась со мной 1001 ночь! Только не пишите, ладно? Так расскажу…

Достал мятую пачку пахитосок, щелкнул зажигалкой. Репортер «Мэгэзина» послушно закрыл блокнот.

История, услышанная в штабе, действительно походила на сказку. Молодой офицер был тяжело ранен во время майского наступления 1917-го. Подлечился, получил свою медаль, вернулся в родной Оран. Жизнь, хорошо ли, плохо, покатилась дальше. И лишь совсем недавно — обрушились Небеса.

— Ночью проснулся, мсье Грант, — и себе не верю. Лежу и повторяю: Андре Кабис, Андре Кабис… Мое имя! Настоящее, понимаете? А затем и жену вспомнил, с которой в начале той войны обвенчался. Закричал, позвал, а потом испугался до холодного пота. Утром совсем уже собрался в больницу, врачам на милость сдаваться. Но решил все же проверить — послал телеграмму в Авалан, это недалеко от Тулузы.

Кейдж невольно кивнул. Авалан-Авалон, указатель на дороге. Тесен мир! И вообще история сразу же показалась странно знакомой, потому и решил разыскать бывшего лейтенанта. Слышал уже. И не просто слышал!..

Может, и в самом деле — арабская сказка?

— Но окончательно поверил, когда со своей Натали встретился. С ума сойти! Полжизни, считай, в двоеженцах ходил. В Авалане меня давно похоронили, а Натали не верила — ждала. Сольвейг! У нее и пластинка с песней есть, подарили добрые люди. Натали сказала, что видела меня ночью — нынешнего, со шрамами. А сама почти не изменилась, красивая, молодая… Не погибну, вернусь — и в третий раз жить начну… Печатать об этом не стоит, мсье Грант, все равно не поверят. Мне б рассказали — посмеялся… А играете вы здорово, бойцам очень понравилось!

Крис спрятал блокнот. Сам бы смеяться не стал, но конечно бы не поверил. Впрочем, и с ним самим происходило нечто не менее странное — такое, что ни одна газета в номер поместить не рискнет.

Первая странность — выжил. «Чудо!» — развел руками врач в больнице Сент-Жозеф де ла Грав[87]. «Чудо!» — констатировал молодой жандарм с расплющенным носом, составляя протокол. Мотоцикл, считай, вдребезги, а у него, бесшабашного ковбоя (Эй-о, эй-о! Эй-о, эй-о!), руки-ноги целы. Расплатился сотрясением мозга, ребрами — да еще зубами, включая двух саботажников, — который сверху, слева, и который внизу. Про чудо уже потом заговорили, две недели пролежал без сознания, священник даже приходил соборовать. Не это испугало — выжил. Однако там, за темным пологом беспамятства, осталось что-то очень-очень важное.

— Не вы первый, — успокоил врач. — Человек в бреду иногда целую жизнь прожить успевает. Вы, мсье Грант, все время свою знакомую звали. Мари-Апрель — может, помните такую?

Он не помнил — и помнил. Рыжая девушка, Аметистовая башня, руины замка, старая часовня…

«Будь милосерд, прости мне зло, я, Боже, хрупок, как стекло…»

Многое стерлось, уйдя в глубины Памяти, как только он открыл глаза: имена, лица, названия. Мари-Апрель осталась — как и лилово-красный шар над черепичными крышами.

Авалан-Авалон…

Порой Крису казалось, что все это не просто случилось с ним, но по-прежнему происходит, где-то совсем рядом, протяни руку.

«Только вы, мистер Грант, не радуйтесь. Рано! Грехи-то на вас!..»

— Пройдет! — обнадеживал эскулап, назначая успокоительное.

Не прошло, но отступило. Слишком многое навалилось, как только ему разрешили читать. Джорджи погиб, куда-то исчезла Великолепная Лорен, мисс Младшая Сестра отменила свадьбу, в его палату приходили серьезные люди в штатском, расспрашивая о каждом дне, проведенном на французской земле. Большой босс ничего объяснять не стал. Поблагодарил за соболезнования — и отправил в Испанию. Жизнь, точно как у лейтенанта Кабиса, покатилась дальше, однако Неслучившееся все еще было с ним, не уходило, стояло рядом.

«Я люблю тебя, Кристофер Жан Грант! Жаль, если я так и останусь для тебя призраком чужой невесты», — сказала Мари-Апрель.

«Останусь навсегда Вашей верной невестой…» — написала Камилла Бьерк-Грант.

Было? Не было? Да — и нет.

Американцы должны были приехать ближе к вечеру, и Кейдж с сожалением констатировал, что останется без фотографий. «Contax II» героически погиб вместе с мотоциклом, а старый проверенный «No. 1A Pocket Kodak» всем хорош, но сумерки не по его линзам. Добровольцы из Штатов — еще одна причина его командировки. В 11-й интернациональной бригаде земляков — едва ли взвод, присылают же целых пять сотен. Даже название уже есть — Батальон Линкольна[88]. Крис, решив дождаться, немного подумал — и устроил второе отделение some jazz. В брошенной квартире на первом этаже сидеть было негде, стояли вплотную. Потомок кажунов выдохнул — и врезал: от «Моего солнышка» («…с тобой, любимая, мне всюду Рай, ты лучик солнца не отбирай!») до страшного и прекрасного «Лазарета» («…где счастливой она быть сможет, только пусть не забудет меня»), а на бис, по личной просьбе Хинтерштойсера — «Минни-попрошайку»:

Угадал точно. Не успели стихнуть аплодисменты, как с улицы послышались автомобильные гудки. Батальон Линкольна! В дверях немедленно возникла пробка, не хуже чем при рождественских распродажах на 5-й авеню. Когда Крис все-таки выбрался наружу, разгрузка уже шла полным ходом. Испанская бестолковщина успела заразить его земляков, и репортер «Мэгэзина» не жалел о несостоявшейся съемке. Пожар в цирке Барнума во время наводнения куда как фотогеничнее.

…Из кузова выгружали нечто весьма по виду тяжелое. Всем заправляла девушка в сдвинутом на ухо берете, невысокая, изящная, но отнюдь не бесплотная. Под брезентом что-то подозрительно гремело и стучало, но та, что в берете, уверенно отправляла вниз мешок за мешком. Уже стемнело, и Кейдж подошел ближе, стараясь не мешать. Лица не разглядел, лишь свитер и форменные брюки при ремне. Все были заняты, и он уже собрался идти дальше, как вдруг…

— Ай-й-ай!..

Рука ли сорвалась, нога ли соскользнула…

— Держитесь, мисс!

Иное хотел сказать: не «держитесь», а «удержу», но и того не смог. Все, что сумел, — в последний миг развернуться спиной. Холодный булыжник толкнул в затылок, в глазах потемнело…

— Мари-Апрель, ты как?

Сначала спросил, а после и узнать решился. Было, не было, да или нет… Она! Рыжая прядь из-под берета, зеленые глаза с загадкой, нос бы чуть побольше, губы поменьше, но — симпатичная до невозможности.

Приподнял голову, все еще не веря.

— Ты! Мари… Мари-Апрель!

— Здравствуйте, мистер Грант! — улыбнулась Камилла Мэри Эйприл. — А я все думала, как мне к вам подойти? Вы — такой суровый!..