Кейдж

Глава 6. Камень Безупречный

В логове тигра. — Анжела. — Желтый лист сентября. — «Нашу пляску начинаем…» — Рыболов. — В гостях у брата. — Настоящая черная песня. — «И на каторжных страшных понтонах огни!» — Вот он! — Летающий ранец. — В час небывало жаркого заката.

Мэтр Антуан Робо, многозначительно подкрутив усы, улыбнулся в полный белый оскал.

— Теперь вы в моем логове, мадемуазель! В логове тигра, а значит в моей абсолютной и бесконтрольной власти. О, как жажду я вонзить в вашу покорную плоть свои клыки, мадемуазель! Предвкушаю и заранее радуюсь. О, трепещете ли вы? О, мадемуазель, стали ли водой кости ваши?

К сожалению, опять не зарычал, но в целом Мухоловке понравилось. Парижане, не во грех им, народ скупой и по мелкому прижимистый. Директор же «Paradis Latin» не только прислал за ней личный «ситроен», но встретил в фойе при полном параде, расфуфыренный не хуже циркового шпрехшталмейстера. В глазах — огонь и блеск, хоть спички поджигай.

Вместо ответа Анна, сбросив с плеч плащ, шагнула к перилам роскошной лестницы под красным ковром, взялась покрепче.

…Три-четыре!.. Grands battements en cloche! Один! Другой! Третий!..

Для того и платье подобрала покороче, на грани приличия. Обувь же ей сшили по особому заказу. С виду туфли, но работать можно, как в «балетках».

Трость брать не стала — первый раз за эти страшные месяцы.

Вернулась, плащ подняла.

— Ossa soddisfatti? Кости — ничьего?

Мэтр протянул ладонь, пожал крепко.

— Я и не сомневался, мадемуазель Анна. Кабаре в полном вашем распоряжении, вас проведут и все покажут. Но вначале позвольте вопрос.

Оглянувшись, отступил на шаг, взмахнул руками, словно дирижер перед оркестром.

— Часть той бездарной мазни, которую навязывает мне уважаемый мсье Альдервейрельд, хочу повесить прямо здесь, чтобы посетителей пробила дрожь. Но…

Прищурился хитро.

— Есть аргументы и против. Подкиньте-ка мне еще один «за», мадемуазель Анна! Защитите интересы партнера! О, защитите их так, как может только прекрасная женщина!..

И причмокнул полными губами, вероятно, намекая на долгий искренний поцелуй. Мухоловка, оценив накал страсти, усмехнулась:

— Questi ebrei, мэтр. Ев-ре-и! Эти художники — все они. Газеты пишут: Hitler rafforzera la persecuzione. Давить, душить дальше. Евреи Парижа сюда andare? Приходят тоже, да? Novita! Актьюально! Газеты тоже пишут… Will scrittura. Будут писать. Mossa audace! Вы — смьельчак, мэтр Робо!

Тигриные глаза потемнели. Мэтр надвинулся тяжелой горой.

— Мое условие, мадемуазель — язык. Дам полгода, чтобы выучили. Потом — должность моего помощника. По всем вопросам, не только по сцене. Я же не слепой, мадемуазель Анна!.. Или полгода — слишком много для такового талантливого человека, как вы?

Мухоловка перед горой не дрогнула.

— Мне надо подумать, мэтр. Давайте сначала сделаем номер, хорошо?

По-французски — чисто и почти без родного южнонемецкого акцента. Мэтр Робо очень неглуп. Уважим человека!

О трости пожалела после того, как несколько раз пробежалась по сцене. Хотела исполнить brise, но вовремя остановилась. Силы кончились, вернулась боль. Анна с трудом добрела до стула и не присела даже, упала, вцепившись пальцами в равнодушное дерево. Черный полог опустился, скрывая мир, перед глазами мелькнул равнодушный отблеск старого серебра. Filo di Luna, дорога между мирами, не хотела отпускать. Мертвый воскресный день никак не кончался.

«Я здесь и не здесь, я везде и нигде. Я тенью скольжу по прозрачной воде…» И никто не в силах помочь. Даже ее рыцарь, ее Квентин. Да и помнит ли он?

Выдохнула, пытаясь отогнать боль от сердца…

Аплодисменты.

Не поверила, поэтому и веки разлепила не сразу.

Двое…

Молодые, еле за двадцать, трико, легкий грим на лицах. Красивые, живые…

— А нам сказали, что вы — какая-то итальянка, — улыбнулась красивая и живая. — Мы уже скандалить собрались, даже наметили, чего сломать в первую очередь.

— Что сейчас мешает? — не думая, поинтересовалась Анна, хорошо еще, не по-немецки. Молодые и красивые переглянулись.

— Masha мешает. «Щелкунчик», Императорская опера, — негромко пояснил парень. — Мой отец танцевал партию Принца. А я бегал за сценой и всем надоедал. Как хорошо, что вы живы, госпожа Фогель!

Красивая девушка вскинула правую руку вверх, скрестила пальцы.

— Мы не выдадим вас. Omerta! Так, кажется, у итальянцев?

И боль прошла. Анна Фогель, легко встав, протянула ладони:

— Фамилию забудем. Зовите по имени. А вы…

— Бабетта и Каде к вашим услугам, — отрапортовал сын Принца. — «Побледнев, сказал Каде: моя милая Бабетта, странно это, странно это, странно это, быть беде». Анна, вы должны обязательно узнать, куда вы попали.

Мухоловка окинула взглядом пустую сцену. Будущий номер она уже видела, пусть пока еще смутным, неясным контуром. Тарантелла. Sposa, l'amor nuovo, demonico…

— Думаю, прямиком в логово к тигру.

Милая Бабетта внезапно оскалилась, совсем по-тигриному.

— Если бы! Это серпентарий, Анна. И есть тут одна очень опасная Змея…

Белый город, черный джаз… Черно-белое безумие первой в жизни любви, ослепляющей, чарующей, обреченной. Дешевые гостиничные номера, запах пыли, вкус ее пота, матрацы без простыней, их переплетенные, сцепленные — не оторвать — тела. Черное, белое, черное, белое…

Ария саксофона в прокуренном баре, нож с выкидным лезвием в правом кармане, топот чужих ног в ночном переулке. «Беги, Анжела, беги!» Первая кровь из раны в плече, мамин испуганный взгляд, бинты — красное на белом. «Ничего, я споткнулся о камень…» Главное, что Анжела жива, значит, можно и самому жить дальше. И снова — грязный полосатый матрас, простыня из ее сумки, белоснежная и хрустящая, с легким запахом хлорки. «Не волнуйся, Кейдж! Нам не нужны эти дурацкие резинки. Вы, умные белые, не знаете об уку-хлобонга, а мы, глупые черные, знаем. Так что мой мужчина может без опаски обтирать свой топор. Да не смущайся ты, Кейдж! Господи, ну когда же ты наконец подрастешь?»

Ему — только четырнадцать, ей — целых шестнадцать. Когда это случилось у них впервые, Кейдж больше всего боялся заплакать. Анжела, все понимая, впилась губами в губы, оплела руками. «Что же я наделала, красивый белый мальчик! Что же я наделала!..» Ее запах сводил с ума, мир, содрогнувшись в такт их телам, свернулся кольцом, оплетая случайную кровать, на которую они упали. Белое, черное, белое, черное…

Он играл для нее джаз — белый, кажунский, пальцы, обретя свободу, носились по клавишам, черно-белым, как они сами, нарушившие все запреты, преступившие все, что только можно преступить. «Если узнают, убьют — и меня, и тебя, Кейдж. Бог создал нас разными…» А он не думал о Боге, перестал ходить на исповедь и невольно вздрагивал, когда вновь и вновь переплетались цепочки их нательных крестов. «Как думаешь, Кейдж, в аду тоже все раздельно: котлы для белых, котлы для черных?» Мятые доллары постепенно заполняли жестяную коробку из-под печенья. «В Нью-Йорке мы сможем жить не прячась, Анжела. Еще немного, еще пару лет. Пусть мне исполнится восемнадцать». Белое, черное, белое, черное…

Он мечтал о Нью-Йорке, городе свободы, считал месяцы, подрабатывал, где мог. Она, старше и мудрее, не спорила со своим мужчиной, но как-то сказала: «Big Easy подарил нас друг другу, Кейдж. Не торопи судьбу, потом поймешь, что это — лучшие дни нашей жизни!» А вокруг плескались волны его Серебряного века, счастливые до боли годы Нового Орлеана. Первая бритва, первые царапины на щеках, первые похороны зарезанного в уличной драке друга. И джаз, джаз, джаз — всюду, на улицах, в ресторанах, на набережных, даже на кладбище. Мама болела, деньги из жестяной коробки уходили на лекарства, он стискивал зубы и снова шел работать. «Ты очень похудел, Кейдж! И знаешь, ты стал совсем взрослым. Теперь ты можешь называть меня „бейби“, я не обижусь!» Она сбрасывала платье одним рывком и очень смеялась, когда он никак не мог справиться с пуговицами на брюках. А потом они падали, и мир снова исчезал. Белое, черное, белое, черное…

Анжела умерла от самой обыкновенной простуды. В страшные дни Великого наводнения она помогала соседям спасать вещи, доставала и делила мокрый кукурузный хлеб, искала, куда пристроить чудом уцелевшего уличного щенка. На кашель не обратила внимания, не до того. «Не волнуйся, Кейдж, это пустяки, вечером выпью таблетку». Больницы были переполнены, черных клали рядом с белыми, врачи сбивались с ног, а простыни были не хрустящими, а мятыми и влажными. «Не плачь, Кейдж, любимый, просто вспоминай иногда! Это было, и это останется с нами. Я забираю свою половину». На цинковых столах морга тела лежали тоже вперемежку. Белое, черное, белое, черное…

Серебряный век остался лишь в памяти. В Нью-Йорк Кристофер Жан Грант уехал один — через полгода, похоронив маму. Надо было жить дальше, и он честно жил. С девушками встречался часто, но и расставался очень быстро, иногда на следующее же утро, проснувшись в чужой кровати. «Не смотри вперед, — сказал ему как-то Эрнест Хемингуэй. — И назад не смотри. И там, и там только призраки».

— И ничего я такого не говорю! — отрубил Максимилиан Барбарен. — Я только про мотоцикл. Если надо, отгоню, куда скажете, хоть в Тулузу. Возьму только за бензин.

И отвернулся. Кюре согласно закивал:

— Конечно, конечно! Наш гражданин мэр слишком хорошо воспитан, чтобы выгнать вас, Кретьен, из города пинком под зад. И как воспитанный человек он мягко намекает.

Барбарен вспыхнул:

— Клевета! Ничего я не…

И погас, даже не договорив. Отец Юрбен наполнил глиняные рюмки.

— Прошу, дети мои!.. Я, грешный, намекать не буду, прямо скажу. Чужую трусость не вылечить собственной храбростью. Родится лишь злоба. Но это не причина расстреливать храбрецов перед строем. Не так ли, гражданин мэр?

Автомеханик, он же слесарь, молча взяв рюмку, отхлебнул, поставил обратно на стол. Наконец хмуро взглянул на гостя.

— Не хватало еще! Мы — свободная Франция. Как Кретьен решит, так и будет.

Репортер «Мэгэзин» пожал плечами.

— Работу я еще не закончил. Допишу, тогда и решать стану.

С отцом Юрбеном они встретились в пустом гулком соборе. Крис зашел туда непривычно рано, едва допив утренний кофе. Больше идти и некуда.

— Вы теперь такой же отверженный, как и я, — сказала ему Натали Кабис. — Наши смельчаки только и болтают, что призрак приходил именно к вам, Кретьен. Теперь вы — наше главное зло. Если кинут в окно камень, не удивляйтесь.

Кейдж открыл было рот, но хозяйка подняла руку.

— Не вздумайте говорить глупости! И не беспокойтесь. В доме два ружья, и оба заряжены.

Пока обошлось. Более того, прямо к завтраку явились ранние гости — хмурый доктор и слегка растерянный Мюффа-младший. Эскулап осведомился о самочувствии и крепко пожал руку, а голубоглазый Поль-Константин, скороговоркой сообщив, что брата вызвало начальство, спросил, все ли здесь в порядке, а потом намекнул: мсье Гранта «если чего» всегда рады видеть у них дома. Мама не против и ружье уже зарядила.

На улице от Кейджа отворачивались. Не все, но многие, остальные же смотрели насквозь, не видя. Поздороваться решились единицы, на одной руке пальцев хватит, чтобы пересчитать. Небо хмурилось, по городу гулял сырой ветер, а в воздухе все еще витал запах ночного страха.

В соборе Крис долго сидел на скамье, глядя на огромное деревянное распятие, а потом кюре повел его к себе, где уже поджидал гражданин мэр.

— Как верно учит Карл Маркс, причиной всех революций являются факторы материальные, прежде всего экономические, — наставительно молвил отец Юрбен, наливая очередную рюмку. — Особенно тяжелое, поистине невыносимое положение трудового народа… Прошу, прошу!

Мэр не возразил, но рюмку взял с таким видом, словно ему накапали ацетона.

— Я это к тому, что господа санкюлоты, приехавшие из Тулузы в Авалон, думали прежде всего о своем невыносимом положении и очень хотели его исправить путем выноса некоторых материальных ценностей. Потому и графский дом подожгли — следы грабежа спрятать…

— Это были не революционеры, а провокаторы! — перебил Барбарен. — И нечего обобщать! Я тоже книжки читал. Между прочим, местные не грабили. Ну, вначале, а потом, когда из графского подвала бочку с вином выкатили… Я же говорю — чистая провокация!

— Конечно, конечно. И к старому собору идти не хотели. Их штыками подталкивали, верно?

Крис слушал в оба уха, понимая, что разговор о делах давних ведется не просто так.

— И что интересно, Кретьен, этот городской собор не тронули, только двери заколотили. В нем грабить было нечего. В старом же, возле которого графский дом стоял, имелось немало ценного. Кое-кто считал, что там спрятана сама Чаша Господня. Заблуждение, конечно, однако санкюлоты на всякий случай решили проверить. В алтаре хранился серебряный ковчежец, на котором был крест очень древней формы, именуемый в некоторых исследованиях «крестом Грааля». Вероятно, это и стало причиной слухов…

— Ничего ценного в ковчежце не хранилось! — вновь перебил Барбарен. — Это дело разбирали в Тулузе, в Революционном комитете. В книжке отчет напечатан. В той шкатулке был обычный поповский хлам!

Отец Юрбен мягко улыбнулся.

— Гражданин мэр! Будьте сдержаннее в словах! Я же не именую ваших санкюлотов бесславными ублюдками, по которым плакал Ад? Очень надеюсь, уже не плачет… В ковчежце хранились мощи двух местночтимых святых. Грабителей это обстоятельство весьма разочаровало. Вначале они разрубили ковчежец на части, принялись их делить, а потом увлеклись — и перестреляли друг друга. В Тулузе им хотели устроить торжественные революционные похороны, но потом передумали и просто закопали рядом с бойней. Вы не находите эту историю очень поучительной, tovarishh?

В ответ — лишь сердитое сопение. Кюре повернулся к Крису, взглянул сурово.

— Когда построили часовню, мсье Брока предложил горожанам прийти и покаяться, попросить прощения, снять с души грех. А возле часовни посадить небольшой парк в память о погибшей молодой женщине. Они отказались. Я не решаюсь их судить, Кретьен, лишь говорю о том, что было.

Кейджу вдруг подумалось, что эти двое немолодых, повидавших жизнь людей чего-то ждут от него. Удивился, а потом и огорчился донельзя. Что может он, чужак в чужой стране?

«…Я, Боже, хрупок, как стекло, пред страшной яростью Твоею!»

Она стояла возле чугунной ограды, в свете фонаря, и гауптштурмфюрер СС Харальд Пейпер в очередной раз пожалел, что согласился на встречу. Не из-за конспирации, гори она огнем, из-за себя самого. Утром простились, а он уже и соскучиться успел?

Успел…

Взял ее под руку, оглянулся на горящие окна Главного почтамта.

— Пойдемте, Ингрид!

В прошлый раз шли в сторону станции метро, на этот раз — наоборот. Без особой цели, в никуда. Харальд снял маленькую комнатушку возле Нордбанхофа, надеясь за несколько дней найти постоянное жилье. Где теперь квартировала баронесса, он решил пока не узнавать. Надежнее будет. Говорить ни о чем не хотелось, и они молча шли по укутанному в вечерний сумрак Берлину. Осень, на влажном асфальте — первые желтые листья сентября…

— Чувствую себя нелепо, — внезапно проговорила девушка. — Из-за вас, Харальд. Назначили меня командиром, а командовать некем. Даже вопросы задавать нельзя. Так ведь?

Разведчик ответил честно:

— Пока — да. Вы еще мало что умеете, Ингрид. Вас посадили в самолет, ткнули носом в приборы и даже не объяснили, где штурвал. Начинайте учиться, прямо сейчас.

— Вы были на почтамте, Харальд. Рассылка приходит раз в неделю, срок не вышел. Что случилось?

Он остановился, погладил светлоглазую по плечу.

— Правильный вопрос. Поэтому отвечу.

Достал из кармана плаща конверт, положил на ладонь.

— Фамилия другая, та, что в моем запасном паспорте. Обратный адрес — Стокгольм, и тоже — Главный почтамт. У меня умная жена. Но даже если перехватят…

Достал из конверта маленький листок, кивнул в сторону ближайшего фонаря.

— Пройдемте туда.

Сам смотреть не стал, отдал не глядя.

…Четыре черточки — домик, еще две — острая скатная крыша. Окошко — неровный прямоугольник, сверху похожая на гриб труба с волнистой струйкой дыма. На небе два толстых закрашенных овала — тучи, из-за которых выглядывает лучистое оранжевое солнышко. А возле домика — не пойми что. Ручки, ножки, огуречик…

Ингрид смотрела долго, потом отдала. Улыбнулась.

— У вас и дочь умная. А я не решаюсь пока никому писать. Потом вы объясните, как это лучше сделать.

Харальд спрятал рисунок в конверт, и они пошли дальше сквозь сырую осень.

— Сводки мы составляем, чтобы о нас узнали. А еще чтобы напугать врага, сбить с толку. Но этого мало, Харальд!

— С чего-то требуется начать. Пока занимайтесь своими аристократами. Вы правы, Ингрид, они — не бойцы, но у них есть готовая структура, легальное прикрытие. И контакты — с такими же родовитыми по всей Европе. А еще наш Ефрейтор старается их лишний раз не беспокоить. Вот вам и фундамент. Работайте не спеша и даже не пытайтесь на что-нибудь намекать своим новым знакомым. А если вам кто-то станет мешать, скажите мне.

— Не мешают, но уже намекают. И не новые, а старые. У дяди был приятель, тоже, представьте себе, рыцарь. Зеленый Орден, если полностью — Орден рыцарей Зеленого листа. Это филиал мальтийцев, Ордена Святого Иоанна Иерусалимского. Сынок дядиного приятеля когда-то пытался за мной ухаживать. Это я очень вежливо изъясняюсь, на самом деле — чуть не затащил в постель. Сегодня встретились, он весь в черном, «сигель»-руны только что не на заднице, наглый, слюна на паркет капает. Очень не прочь продолжить. И как мне поступить?

— Рассудить и взвесить, Ингрид. Будет слишком легок, вы его отфутболите. Слишком тяжел — им займусь я.

— А если в самую меру? Извините, я не нарочно. С детства привыкла ехидничать, защитная реакция, вероятно. На мужчин очень действует, почти все разбегаются… Но эта скотина может и донести.

— К сожалению, не только он. Мы воюем с гидрой, которую зовут Служба безопасности рейхсфюрера СС. Она очень чуткая, заденем одну голову, другие поймут все сразу. Обычный срок существования подпольной группы — два-три месяца.

— И что делать?

— Отдать приказ, товарищ Вальтер Эйгер.

— Теперь мне, вероятно, следует спросить, какой именно? Кому — уже догадалась.

— Приказ о нанесении превентивного удара. Наиболее уязвимое место вражеской армии — ее командующий. Убивать его не стоит, нового назначат. Но вот напугать, сбить с толку, а еще лучше — перевербовать…

— Но против армии нужна другая армия, Харальд. У нас ее нет.

— Отдайте приказ, товарищ Эйгер. Я найду армию.

Возле чугунной ограды, в свете фонаря… Женщина смотрит мужчине в глаза.

— Я вдруг поняла, что стала взрослой. Это ведь не шутка, правда? Я прикажу — и ты выполнишь. Как на войне, настоящей? Но тогда и отвечать тоже мне! За все, что может случиться?

— Привыкай.

Желтый лист сентября острым зубцом бьет по ее плащу. Рикошет…

— Проходка… Pas emboites… На месте, Марек, на месте! Проходка… Пе-ре-скок! Проходка… Голову выше, плечи ровнее… Pas emboites… Размер 6/8, не забывайте. Перескок! Снова проходка…

— Положение ноги «у колена» — и подскок! Стойте!.. Еще раз… Отдышусь…

— Хватит на сегодня, — негромко проговорил партнер, и Анна поняла, что действительно хватит. Насчет «отдышусь» солгала, чтобы не поминать вечную спутницу — боль.

Какой-то миг они стояли недвижно, лицом к лицу, его рука — на ее талии, вторая, как и положено перед подскоком, вверх. Партнер попался идеальный. Воск — бери и лепи.

Марек ждал, и она негромко выдохнула:

— Хватит, вы правы.

Показалось или нет, но капитан корабля убрал ладонь слишком быстро, словно боялся обжечься. Удивилась: для нее все, что происходит в маленькой, отгороженной фанерой каюте, всего лишь очередной урок, пусть и не совсем обычный. Рука в руке, рука на плече, на талии — часть фигуры, не больше. Взглянула исподтишка. Что не так, heer kapitein?

Марек был красив и спокоен. Успокоилась и она. Переждав боль, улыбнулась.

— Для первого раза — неплохо, даже хорошо. Если не считать того, что вы танцуете краковяк.

— Польку, — не моргнув, отозвался партнер. — Нас в школе учили. А разве нет? По-моему, один в один.

И моргнул. Анна чуть не схватила его за ухо, но вовремя спохватилась. Руку бы не обжечь…

— Это лишь sposa, самое начало. Потом поймете, в чем разница… К следующему разу, Марек, на вас должно быть трико и… Пожалуй, придется войти в расходы. Патефон — и пара пластинок. Мне петь не трудно, зато вам трудно слушать.

Партнер взглянул без улыбки:

— Вы превосходно поете, Анна.

Рассмеялась она, опуская занавес. Марек понял и отступил на шаг. Вовремя! Корабельные склянки ударили три раза.

— Гертруда, — без особой нужды пояснил капитан. — Вы переодевайтесь, а я встречу — и сбегаю в магазин, куплю что-нибудь к чаю… Трико и патефон, запомнил!..

Дверь негромко хлопнула, выпуская быстроногого, и Анна Фогель наконец-то смогла упасть на стул. Боль, боль, боль… Как ни пыталась скрыть, но и Марек заметил. Развалина. Калека!..

Секретный агент Мухоловка согласно кивнула. Именно, именно! В эту точку и бить, давить — без пощады и перерыва. Heer kapitein у нас очень сильный, а поэтому добрый…

Извини, Марек, работа!

Пока приходила в себя, стаскивала трико, умывалась и одевалась, быстроногий Марек наверняка уже добежал до магазина, малявка же, привычно освоившись за столом, явно начала скучать.

— Очень хочется курить, синьорина Анна, — сообщила она, едва поздоровавшись. — Но — нельзя, плохой пример подам. Хорошо, что вы здесь не курите, Каю легче держаться.

То, что гостья дружит с табаком, Герда конечно же поняла сразу. Но, странное дело, Мухоловке показалось, что не о курении вовсе речь.

— Сегодня Кай очень красивый. И вы, синьорина, очень красивая.

…Нет, не показалось!

Сестра-Смерть присела к столу и, уже не скрываясь, поглядела в лицо Гертруде Веспер. У доброго капитана растет очень умная дочь. Нет, не растет, выросла уже.

Тогда лови подачу, малявка!..

— Твой отец не сегодня красивый, а всегда. Он — настоящий мужчина, от него пахнет так, что в глазах мутится. Ему никого соблазнять не надо, достаточно пальцами щелкнуть.

Ответный удар силен и точен:

— Да. А еще он добрый. Иногда это очень плохо, синьорина Анна.

Мухоловка поняла, что нажила врага. Сама виновата, недооценила малявку. С такой работать — только в полный рост. И слабость искать, она обязательно есть, Гертруда — все-таки ребенок.

Извини, девочка, сейчас будет больно.

— Ты правильно все понимаешь, Герда. Но не все знаешь. Я не смогу соблазнить твоего отца, даже если очень-очень захочу. А почему, ты скоро поймешь. Мне было семнадцать лет, и я ушла на войну. Недалеко, на соседнюю улицу…

— Про… Простите…

На лице — ни кровинки, словно пудры не пожалели. В глазах — пусто, закушены губы. Как будто у гроба стоит.

— Я не знала, не могла знать! Синьорина Анна!..

Мухоловка не стала дальше мучить, обняла, прижала к груди.

Взрослых никогда не жалела, но Герде только десять, на целых семь лет меньше, чем было ей самой. Только бы Марек сейчас не пришел!..

— Не буду просить, чтобы ты молчала, Герда. Поступай, как сочтешь нужным. Ты уже взрослая.

Девочка ответила очень спокойно:

— Я давно уже взрослая, только не все видят. А о том, что вы рассказали, Каю знать нельзя. Никому нельзя.

Отошла к подоконнику, выглянула.

— Это папа. Сейчас… Я улыбнусь.

Прижала ладони к лицу, вдохнула, затем опустила руки.

Улыбнулась.

Ветер гнал обрывки серых туч над серой водой, в низкий берег били маленькие острогривые волны, трава потеряла цвет, скрывшись под засохшей грязью. Над руинами беззвучно кружили черные птицы, улетали и возвращались, то сбиваясь в густой темный рой, то вновь рассыпаясь по небу. Нежданный, слишком ранний холод впивался в пальцы.

— Вижу, что вернулись, — без всякого выражения проговорил рыболов, даже не повернув головы. — Но являться ко мне на доклад не стоило. Все уже сказано, юноша.

Манекен в черных адских очках по-прежнему восседал в кресле, с удочкой без наживки и поплавка. Только теперь на его плечи было наброшено старое, в заплатах пальто.

— Вами сказано, — уточнил Кристофер Жан Грант. — На ваш вопрос я еще не ответил, мсье Брока. Это — одна из причин, почему я вернулся.

Репортер предполагает, располагает босс. Кейдж даже не думал, что в Авалане, не деревне, но и не городе, имеется почтовое отделение. А таковое было, о чем засвидетельствовал лично его начальник, явившийся в дом мадам Кабис, дабы вручить американскому гостю телеграмму на хрустящем желтом бланке. Крис первым делом взглянул на обратный адрес. Тулуза… Тулуза?!

Никакой ошибки не было — Великолепная Лорен телеграфировала именно оттуда. Босс, даже не парижский, а главный, из Большого Яблока, предписывал мистеру Гранту срочно ехать в Лавеланет за материалом о тамошних велосипедистах для специального спортивного выпуска. Кейдж вначале изумился такой прозорливости, но потом вспомнил, что сам все поведал в письме, оставленном для Мисс Репортаж.

С боссом не поспоришь. Крис, наскоро собравшись, сбегал к Аметистовой башне и положил записку у входа в четвертое измерение, придавив ее для верности камнем. Потом поймал попутку…

На все ушло два дня. Репортаж был отправлен телеграфом прямиком в редакцию, а Кейдж потратил несколько свободных часов в местном краеведческом музее и библиотеке. Потом сидел в неуютном номере отеля и писал. Вычеркивал, ставил вопросительные знаки на полях, бросал прямо на пол испорченные листы. Коридорный, подбодренный обещанием чаевых, отыскал старую Библию в растрескавшемся кожаном переплете и торжественно вручил постояльцу.

На следующее утро, изрядно продрогнув в пути (ехать пришлось в кузове грузовика), Кристофер Грант вновь ступил на влажный булыжник Авалана. Первый же встреченный им прохожий поспешил отвернуться.

— «Вы слыхали, юноша, о Господнем милосердии?» По-моему, дословно, мсье Брока. Если желаете услышать ответ, я готов.

По изуродованному лицу эльзасца промелькнула брезгливая усмешка, рука в кожаной перчатке сжалась в кулак.

— Вы что, теолог? Не лезьте в это дело, мсье репортер. Не по вашим плечам ноша.

— Зато по вашим, мсье Брока. Вы же и дали ответ, но не полный. «Бог от них отступился», верно? Вы также сказали «вина», но не уточнили какая. Я, конечно, не теолог, только в воскресную школу ходил, однако Новый Завет не учит мести до седьмого колена. Да упокоит Господь душу несчастной графини, но не ее кровь всему причиной. Этих людей карает не Иисус Христос.

Черные стекла очков потухли, разжались пальцы в черной коже.

— Рискнете уточнить, мсье Грант?

— «И сказал Моисей Аарону: возьми кадильницу и положи в нее огня с жертвенника и всыпь курения, и неси скорее к обществу и заступи их, ибо вышел гнев от Господа, и началось поражение. И взял Аарон, как сказал Моисей, и побежал в среду общества, и вот, уже началось поражение в народе. И он положил курения и заступил народ»[53]. Книга Числа, мсье Брока. Кто-то по неосторожности сдвинул крышку Ковчега Завета. Авалан — не Синай, Ковчега здесь никогда не было. Зато было и есть нечто иное.

Удочка упала прямо на истоптанную траву. Рыболов сбросил клетчатый плед и медленно встал.

— Сейчас, как я понимаю, последуют сказки о Чаше Грааля?

Кейдж покачал головой.

— И Чаши здесь никогда не было. Дело даже не в том, как Грааль выглядит. Чаша, котел, блюдо, тарелка — лишь крышки над истинным Граалем — Ковчегом Нового Завета. Если по-ученому, то «капорет». В декабре 1793 года кто-то сдвинул такой капорет с места. Те, что были рядом, санкюлоты из Тулузы, погибли сразу, а от остальных Бог отступился. Потому горожане и не стали каяться в убийстве графини. Знали: бесполезно, не в том их вина. «И вышел огонь от Господа и сжег их, и умерли они пред лицем Господним»[54]. Здесь людей сжигает страх, медленно, поколение за поколением.

Брока шагнул ближе, покосился недобро.

— И что за капорет был в Авалане? Тоже раскопали, сыщик?

— Меня иногда называют «хорьком», мсье, — улыбнулся потомок кажунов. — Я не обижаюсь, если просто, без уточнений. Раскопали без меня, причем очень давно. Архангел Михаил во главе ангельского войска ударил на Люцифера и его легионы. В битве архангел выбил огненным мечом зеленый самоцвет из короны Врага. Lapis Exilis, Камень Безупречный — Изумруд Сатаны! Именно его вынесли из Монсегюра. И не спрашивайте меня, верю ли я легендам. Не верю, мсье Брока. Но это — единственная непротиворечивая версия, если снова по-ученому… Я ответил?

Рыболов долго молчал, а затем проговорил нехотя, словно против собственной воли.

— Я держу вас на холоде, мсье Грант. Это не слишком прилично. Пойдемте в мою башню. Редко кого приглашаю, но приходят ко мне еще реже.

«Все вы, Шадовицы, колдуны, с вами знаться — нечистому поклоны класть. Не приходи больше…»

Гордым рос Гандрий, младший брат. Прогнала — не пришел, хоть и плакать хотелось. Пока из дому не уехали, при встречах с соседкой здоровался, однако глядел насквозь, словно перед ним не девушка — стекло. Долго не отпускала его Катарина, первая любовь. В Берлине, где девицы табунами по асфальту каблучками цокали, Гандрий поначалу дичился, знаться ни с одной не хотел. После уже, в югенбунде, подружился с фабричной девчонкой, верным камрадом, и то больше с тоски — и чтобы Хорстом Весселем не посчитали.

Старший, Отомар, не терялся. Молодой да симпатичный, при сцене — без наживки удить можно. Гандрий не завидовал, но удивлялся. Зачем брату столько?

— А их всего только две, — сказал как-то Отомар. — Та, что ищу — и все остальные.

Гауптштурмфюрер СС Харальд Пейпер шагнул за порог и, прежде чем осмотреться, принюхался. Так и есть! Духи, причем непростые, не обычная «шинель» с прилавка. Ох, брат, брат!

Потом осмотрелся. Все, как обещано: чердак под скатной крышей, у стены, что напротив — дегенеративное искусство во всей своей мерзости, медная турецкая джезва на столе, слева от двери — колокольчик-рында. Дальний угол отгорожен. Не оттуда ли «шинельный» запах?

На миг даже смутился. Пришел не зван, не прошен, замок уговорил «универсальным ключом», во дворе, пока не добрался до нужного подъезда, честно здоровался, не забывая улыбаться. Хоть и по делу, но все равно негоже, чтобы младший к старшему — словно вор.

— Hej, dobri ludi! Gosti su dolazili, na tabeli je set![55]

И только не дождавшись ответа, прислонил портфель к ножке стола, повесил плащ на крючок и надел перчатки. Ничего личного, брат старший. Работа у нас с тобой такая!

Осмотр начал по инструкции, с дальнего левого угла, чтобы потом идти строго по часовой стрелке.

Когда Харальд наконец-то понял, что Ильза Веспер, братова жена, — та самая Веспер, наследница Европейского Призрака, он даже за голову схватился. Спятил Отомар, не по горлу кус ухватил. Муж Королевы — не всегда король, а уж подобной Королевы и подавно. К этаким величествам в спальню без пистолета и заходить опасно. Когда же из скупых слов брата понял, что горшки между супругами побиты, слегка успокоился. Лучше уж в мансарде, чем под темной водой Сены. Однако именно сейчас с невесткой, пусть и бывшей, следовало обязательно встретиться. Европейский Призрак — это и есть «Апаши». Гитлера старик презирал и ненавидел, едва ли мадам Веспер, его преемница, думает иначе. Поможет, не поможет, но рискнуть надо.

«Отдайте приказ, товарищ Эйгер. Я найду армию».

Что делает сам Отомар в славном городе Париже, младший уже понял. Корнер на дегенератах! Скупает всякую еврейскую мазню — и ждет, пока Ефрейтор в очередной раз потопчется по избранному народу. Покойный доктор Геббельс начал готовить что-то грандиозное по травле «дегенеративного искусства», его преемники наверняка продолжат, а значит, и цены на испачканный холст взлетят до небес. Умен старший, не откажешь.

А для того чтобы понять, чем еще занят брат, и требовалось как следует осмотреться. Bole sprechiti nego lechiti![56] А если учесть, что за перегородкой свила гнездо некая девица… Ох, брат, брат!..

Наконец он смог снять перчатки, и, уже не скрываясь, занялся семейным делом — решил сварить настоящий кофе, кофе Шадовицев. Нашел все нужное, включил газ, настроил синий огонек в маленькой конфорке, сосредоточился… За кофе они с Отомаром и поговорят по душам. Припоздает брат, не беда, заварим по новой.

Девушка из-за перегородки Харальду очень понравилась. И что балерина, и что рисует красиво, и что не бездельничает при брате, а работает. Наверняка симпатичная, Отомар иных при себе не держит. А еще гибкая, сильная, с характером. И — зеркало во всю стену! Не хочешь, а позавидуешь. Одно лишь цепляло, не давая покоя, только вот что? Ни в вещах, ни в рисунках, которые по столу разбросаны, ничего опасного нет. И в альбоме, что посреди стола, — тоже рисунки. Правда, какие-то иные, вроде не танцы…

Сын колдуна замер, а затем осторожно поставил разогретую джезву на подоконник. Не танцы… Зато под первым рисунком дата — 1848-й. Он еще подумал, что альбом театральный, такие он видел, но рядом с датой была и надпись…

Пистолет вынул, достал из портфеля тяжелый каучуковый мячик. Положив все на стол, прикрыл газетой, затем сходил за альбомом. Сел, пристроил перед собой, раскрыл. Первая страница, вторая… пятая…

— Gospode, Bozhe moj!

И принялся изучать каждую черточку.

— Одного боюсь, они Монстра бросили. То есть, Джо, который у мисс Лорен помощник. Оставили парня палатки сторожить, а сами в Тулузе б-б… бока греют… Мне, знаешь, все равно, чем она там с этим толстозадым занимается, но Джо в чем провинился? Я, конечно, телеграмму отбил, что мог, высказал… Нет, все равно придется самому съездить, иначе неправильно будет.

— Бросать друзей — подло, — согласилась Мари-Апрель. — Наш мир и вправду несправедлив, Кретьен. Иногда думаешь, что катары были в чем-то правы. Если их души еще здесь, пусть слышат.

После полудня пошел мелкий дождь, вновь завыл ветер, срывая верхушки сосен, но в четвертом измерении — глубокой щели, рассекшей каменный панцирь башни, было тихо и сухо. Мари-Апрель принесла два одеяла, а запасливый Кейдж извлек из глубин чемодана чудо начала века — спиртовую горелку фирмы New York coppersmith, память о далеком Сен-Пьере. Бледно-синее пламя, высветив неровный круг, сгустило тени, но даже мрак казался теплым и уютным. Девушка достала знакомую флягу, а репортер — бутылку сливовой наливки от мадам Кабис.

Пока не пили, увлеклись разговором.

— Я ничего не понимаю в истории, Мари. И теологии не знаю, и в политических партиях путаюсь. Но если чего плохо, сразу чувствую. В Авалане — хуже некуда. То, что я ночью видел… Допустим, и вправду призрак, хоть и не очень я в них верю. Но почему все думают, что графиня их пугать приходит? А если ей там плохо, она же не упокоенная, без креста и ладана лежит. Она — к людям, вдруг помогут? А ее гонят!

В неярком свете лицо Мари-Апрель потеряло краски, став неожиданно старше. И голос звучал иначе.

— Есть много легенд, в которых призраки приходят, чтобы им даровали покой. Те, что посмелее, находят рядом с костями сундук с золотом. Но у графини нет ничего, даже савана… Знаешь, Кретьен, иногда кажется, что я сама — Тень. Мне смотрят в лицо и не узнают. Не могут узнать! Мы здесь, рядом, но между нами по-прежнему — твой дурацкий фотоаппарат. Это тоже несправедливо и очень грустно.

«Contax II» покоился в чемодане, но Кейдж и не подумал возразить. Достал из кармана куртки глиняные стаканчики, плеснул наливки. Слива попалась горькая…

— Я спою, можно? — внезапно попросил он. — Настоящая черная песня из Big Easy. Только тоже… очень грустная.

Дождался ее кивка, поглядел на синий огонек.

Мотнул головой, выдохнул резко.

— Что бы ни случилось, я буду всегда помнить трех женщин: маму, мою первую девушку и тебя. И это останется со мной навсегда.

— Ты забыл о четвертом измерении, — внезапно улыбнулась рыжеволосая. — Представь, что мы уже там. Что ты сделаешь, Кретьен?

Потомок кажунов ответил даже не думая:

— Возьму тебя за руку — и отведу в ближайшую церковь. И да помогут нам Иисус Христос и генерал Джексон!

Ее лицо дрогнуло, словно от удара.

— Ты… Ты хоть понял, Кретьен, что сказал?

— Неважно. Я это сказал, Мари!

— Хочу сыграть тебе джаз, — молвил парень в очках рыжей девушке, прощаясь на мокрой от дождя тропе. — Говорить я не мастак, и пишу не очень, если честно. А джаз люблю. Между прочим, мне уроки давал Бобби Долл — тот, который с самим Королем Джо Оруэллом работал. Хочешь, притащу сюда фортепьяно?

Рыжая девушка поглядела в его близорукие глаза.

— С тебя станется, сумасшедший дикси. Поступим иначе. Получится ли здесь, в Авалане, не знаю, но ты сыграешь после того, как мы вернемся из церкви. Обещаешь?

Свет в мансарде горел, и Мухоловка констатировала, что капитан деревянного корабля оказался прав, хоть это и не к лучшему. Марек отправился в Пасси, к родственникам малявки, чтобы там, если все пойдет нормально, и переночевать. Намечалось нечто официальное, с гостями при полном параде и чуть ли не броненосцами в линейном строю. Парень нервничал, хоть старался не подать виду. Значит, пришлось вернуться — вероятно, в очередной раз не сошлись характерами. С monsieur contre-amiral Анна уже познакомилась во время его кратковременного и весьма официального визита на корабль-мансарду, более напоминающего инспекцию из адмиралтейства.

Бедняга Марек!

Открывая дверь, вдохнула знакомый запах бесподобного капитанского кофе. Повесила трость на крючок рядом с плащом и внезапно замерла. Плащ другой, не Марека, хотя и очень похожий. Пуговицы не те.

Обернулась, все еще не чуя беды. Плащ? Мало ли что могло случиться с плащом?

…Незнакомый портфель, и рубашка на парне совсем другая, и пиджак, который на стуле. Посреди стола — альбом…

— Добрый вечер!

Пока говорила, успела расстегнуть сумочку. Ладонь легла на рукоять «номера один», но тут сидевший за столом резко дернул плечом. Каучуковый шарик — черная молния — врезался точно в локоть, и рука, перестав слушаться, повисла бесчувственной плетью.

— Прошу не двигаться, — очень вежливо попросил Не-Марек, вынимая из-под газеты «парабеллум». — Потом, если будете живы, обязательно извинюсь.

Встал, шагнул ближе, всмотрелся в лицо. Взгляд чужой, незнакомый и очень недобрый, словно в тело капитана вселился подкарауливший его бес.

— Минуточку… Фройляйн, произнесите какую-нибудь фразу. Можете меня обругать.

Отчего «фройляйн», ясно, она поздоровалась по-немецки. Все прочее тоже, к сожалению, не загадка.

— Почему не по форме одеты, гауптштурмфюрер? Неужели стесняетесь?

Не-Марек отшатнулся.

— Вот и не верь в гаитянских зомби. Сестра-Смерть!..

Пистолет не опустил, напротив, прицелился получше, точно в лоб. Закусил губу (один в один Марек!), подумал немного.

— Пытать не в моих привычках, госпожа Анна Фогель. Я не добр, но, знаете, брезглив. Поэтому буду спрашивать, а вы — отвечать. Пойму, что лжете, — выстрелю. Увижу, что лжете, — выстрелю. Вы меня поняли?

Секретный агент Мухоловка не испугалась и не слишком удивилась. Ситуация штатная, инструкциями предусмотренная. Провал — и потрошение. Рекомендуемый образ действий — в зависимости от того, кто перед тобой. А перед нею Марек, такой же умный, только успевший послужить в СС и выжечь все лишнее из души. Так чего тянуть?

— Надоели торговые чванные флаги, — негромко проговорила она. — И на каторжных страшных понтонах огни!

И закрыла глаза, готовая шагнуть на знакомое серебро бесконечной небесной дороги. Может, когда-нибудь, через квадрильон лет, они с Квентином встретятся на пути в Небеса. Узнают ли друг друга?

…Тьма — без просвета и надежды. И голос из тьмы.

— Ассасины Станисласа Дивича… Ну вас к дьяволу, Мухоловка! Садитесь за стол, только не делайте глупостей. Брат придет, с ним и решим. А я, пожалуй, заварю еще кофе.

Гауптштурмфюрер СС Харальд Пейпер листал альбом, неспешно, страницу за страницей. На нее даже не смотрел, но пистолет лежал рядом, и Анна понимала, что в любом случае — не успеть. Сама тоже не бездельничала, массировала руку. Это младший брат разрешил.

Молчала. За кофе, правда, не забыла поблагодарить. Не капитанский, но тоже превосходный.

— Спятить можно, — рассудил наконец Пейпер, закрывая кожаную обложку. — Толстый Герман, Толстый Герман! С кем же ты связался? Летающий город, буква «М»… Знаете, что там было написано, госпожа Фогель? Вы очень удивитесь. Монсальват! Это из Кретьена де Труа, замок Святого Грааля.

Откинулся на спинку стула, прищелкнул пальцами.

— Мон-саль-ват! Глупость, правда? Совершенно в духе этих кретинов из Аненербе. История же такая. В Имперском министерстве авиации имеется совершенно засекреченный отдел. Официально там занимаются геральдикой, формы крестов на фюзеляжах совершенствуют. А неофициально… В разговорах сотрудников зафиксированы два названия, оба из классической литературы. Одно — «Монсальват», а второе, как вы уже догадались…

— …«Лапута», — кивнула Мухоловка. — Вы, господин Пейпер, стараетесь говорить на «хохе». Но когда волнуетесь, сейчас, например, срываетесь на верхнесаксонский, как и ваш брат. Лужицкий диалект, я не ошиблась?

Гауптштурмфюрер рассмеялся.

— Прекрасная попытка!.. Госпожа Фогель! Вы уже догадались: я оставил вас в живых не из любви к старшему брату. Не отвечайте, слушайте… Ваш Национальный Комитет — один из филиалов организации полковника Эдварда Мандела Хауса. У нас ее называют «Ковбои». Именно они отправили вас в Европу. Интересно, с какой целью? Вы прославились, обругав по радио беднягу Ефрейтора, но специальность у вас иная — убийца-профессионал.

Смерть-Смерть еле заметно пожала плечами. Зачем повторять очевидное?

— У брата опасная привычка — находить себе красивых и совершенно невероятных женщин…

— Спасибо, — улыбнулась она.

— Я рассказал вам одну историю, госпожа Фогель, сейчас услышите следующую, даже не историю — сказку. Итак, сказка про… Про Козла! Жил себе один Козел, который был настолько козел, что всем надоел, а особенно собственному начальству…

Кейдж набрал в грудь побольше воздуха и попробовал еще раз:

— Джо! Джо-о-о! Нельзя тебе здесь оставаться. У тебя лоб горячий.

Для убедительности вновь прикоснулся к помянутому лбу и чуть не отдернул руку. Это ж сколько будет, если по Фаренгейту?

…Термометра, равно как и лекарств, в обеих палатках не обнаружилось.

— Джо-о-о!

— У-у-у!

Ответ не отличался разнообразием. На все уговоры Монстр реагировал просто — доставал из-под свитера мятый бланк телеграммы. Адрес — Лабатю, это где-то совсем рядом, обратный уже знаком — Тулуза. Первые слова Крис успел выучить наизусть. «Джо! Ты — самый верный друг…» У него самого слов уже не осталось.

— Тебе нужно в больницу, Джо! Понимаешь? Пропадай оно пропадом, это барахло. Часового в армии и то меняют, а сколько ты уже здесь сидишь? Пошли со мной!

— Э-э-э!..

До Монсегюра Кейдж долетел молнией — на попутном «Harley-Davidson EL». Начало понравилось, но дальше все стало плохо. Самые скверные опасения подтвердились: палатки на месте, мокрые и унылые, а при них Монстр, тоже мокрый, хоть и пытающийся бодриться. В письме, оставленном предусмотрительной Мисс Репортаж, сообщалось, что поиски Грааля переносятся в Тулузу, в связи с внезапным и совершенно ошеломляющим открытием, сделанным профессором Бертье при ее скромной помощи. Кристоферу Гранту поручалось приглядывать за верным Джо и писать письма Камилле.

Кейджу вспомнился кнут, помянутый Джорджем Тайбби, и он впервые пожалел, что родился на Юге. Будь он паршивым янки, немедленно отбил бы телеграмму боссу. «Мадам Лауре» и толстозадому потомку маршала предстояло бы новое, еще более ошеломляющее открытие.

— Джо! Джо-о-о!

— У-у-у!

Крис безнадежно оглянулся. Всюду грязь, мокрая желтая трава, от близких деревьев несет промозглой сыростью. И — никого поблизости, даже вороны. Ладно, не вышло в лоб, пробуем с флангов!

— Что читаешь?

Журнал, тоже изрядно влажный, с помятой обложкой, лежал тут же, на одеяле, брошенном поверх брезента. Название Кейдж уже зафиксировал — «Анналы».

Монстр внезапно всхлипнул, жалобно, совершенно по-детски:

— Непонятно!

Журнал оказался французским, читать же Монстру, как понял Кейдж, было совершенно нечего, разве что вновь и вновь наслаждаться телеграммой. «Джо! Ты — самый верный друг…»

— Я тебе целую пачку комиксов куплю, Джо! Поехали отсюда.

— Э-э-э!..

От полного отчаяния Кейдж принялся просматривать «Анналы» и сразу же наткнулся на опус Эжена Виктора Бертье. Название гласило: «Просопографические методы исследования воображаемых пространств Средневековья на примере позднеокситанской рустики». Едва удержавшись от крестного знамения, он поспешил пере-листнуть несколько страниц. Еще статья, но уже не Бертье. «Монсегюр и Монсальват». Крис невольно задумался. Знакомое что-то!

— А! Он здесь? Оба здесь? Внимание! Операция на-ча-лась! Окружаем, вы слева, вы справа, я руковожу. Что стали? Вперед, вперед!..

Кейдж, уже успевший уяснить, что такое Монсальват, даже не стал оборачиваться.

— Oh! Попытка насильственных действий по отношению к гражданам United States of America? Сейчас сюда приплывет линкор, так что сдавайтесь сразу… Добрый день, мсье Бришо!

— А? Что? Нас опознали? Делаем вид, что нас здесь нет — и продолжаем дей-ство-вать! Вперед, вперед, смелее, иначе составлю на вас рапорт и переведу в уличные ре-гу-ли-ров-щи-ки… Добрый день, мсье Грант! Извините за мотоцикл, но у меня он ездил, честно-честно.

Гражданин United States of America оторвался, наконец, от журнала. Так и есть! Один слева, справа другой, dude даже не в центре, а на безопасном удалении. Все в черных дождевиках, капюшоны наброшены, вероятно, ради конспирации.

Джо, тоже оценивший обстановку, ухмыльнулся и помахал в воздухе американским паспортом.

— Да что же это такое, а?

Сержант Бришо, внезапно переместившись из арьергарда в авангард, остановился в шаге от расстеленного брезента.

— Мсье Грант, мсье Грант! У меня к вам вопросик. Ма-аленький такой. Скажите, вы свинья?

Кейдж все понял. Встал, поглядел на беднягу Монстра.

— Свинья, вы правы. Но Джо никуда отсюда не уйдет, мсье Бришо. Он — самый верный друг.

Жандарм наморщил лоб, почесал за ухом — и достал свисток.

— Вы меня вынудили. Придется прибегнуть к средствам ан-ти-гу-ман-ным. Я не виноват, я не виноват!

И переливчато свистнул.

Вначале ничего не изменилось. Потом где-то неподалеку послышался гул мотора, и прямо напротив палаток затормозил автомобиль с красным крестом на боку. Хлопнула дверца.

— Поправьте мне маску, — проговорил чей-то негромкий хриплый голос. — Не вижу!

Крис вздрогнул. Белый халат, марля на лице, перчатки, окуляры в серой стальной оправе. Ростом невелик, зато в плечах даже Монстра пошире. Ступает медленно, подошвы в землю впечатывает. Ближе, ближе, еще ближе… Бесстрашный Джо поспешил вскочить и попятиться к ближайшей палатке. Поздно! Палец, обтянутый белой тканью, безошибочно указал на Монстра.

— Вот он!

Бедняга покорно воздел вверх ручищи, доктор же проговорил фразу, известную всем больным в мире:

— Что же вы, батенька, здоровьем манкировать изволите? Прошу в карету![57]

Палатки Крис решил оставить как есть, только пологи зашнуровал. А журнал взял с собой. «Монсегюр и Монсальват» — хоть и не тезки, а похожи!

…Волк был счастлив под багровой Луной. Чужая плоть сброшена, словно ветхая шкура, и он, Мельник из рода Мельников, наконец-то стал самим собой. Незачем прятаться и прятать, перед ним долгожданная, выстраданная свобода. Вот она, его земля — развороченная взрывами, рассеченная шрамами старых траншей, пахнущая ржавчиной и человеческим тленом. Хотелось мчаться не глядя — вперед, вперед, вперед, к неровному, убегающему от него в бесконечность горизонту.

Волк Мельник, вскинув мохнатую черную морду, уцепил зрачками Луну. Оскалился. Завыл.

— Во-о-оля-я!

Выдохнув, дернул носом, принюхался, повел чуткими ушами. Если он не ошибся… Не-е-е-т, он, Мельник, никогда не ошибается, это брат, застрявший в человеческой шкуре, способен обмануться и влететь в хитрый капкан. Верный слуга Черного бога всегда выбирает нужную тропу — и горе тому, кто станет на пути! Враг близко, прямо за развалинами взорванного блиндажа, за вывернутыми бетонными плитами.

— Во-о-о-оля-я-я!

Ответь, ответь! Я тебя чую! Скорее, ну!..

— Воля! Во-о-оля-я! Иду-у-у!

Волк Мельник вновь оскалил клыки. Кто бы ты ни был, ты уже мертв! Только наивный щенок, верящий сказкам, станет откликаться на чужой вызов-вой. Война и смерть не ведают правил. Нападать надо внезапно, молча, сзади! Молод ты или глуп, но раз отозвался, выдал себя — значит, на себя и пеняй!

Туда!

Волк прыгнул в траншею, в самую черную тень, где пахло старой, давно истлевшей, но не упокоенной плотью, и затаился, сам превратившись в сгусток тьмы. Не вижу, но слышу. Чую! Беги, я здесь!..

И когда наверху послышался дробный перестук чужих торопливых лап, он, выждав несколько биений сердца, собрался в комок, напрягая каждый мускул, — и прыгнул. Нет! Взлетел, прямо навстречу багровой Луне.

И я иду-у!..

И все-таки он промахнулся. Белая Волчица в последний момент успела отскочить и развернуться, упираясь когтями в пыль. На какой-то миг они замерли, морда к морде, оскал к оскалу. Волк Мельник уже понял, что легкой победы не будет, драться придется в полную силу, не до первой крови — до последней капли. Судьба, от нее не уйти!

— Sada je tvoje vreme! — выдохнул он, глядя в светлые, словно утреннее небо, глаза.

— Умри, учитель, — отозвалась она.

Но прежде чем вцепиться друг другу — враг врагу! — в глотку, они, не сговариваясь, потянулись вперед.

Страшен волчий поцелуй.

— Просыпайся! — услышал он сквозь сон голос Отомара и послушно, как это бывало в детстве, открыл глаза. Привстал, опираясь на локоть, помотал головой, прогоняя призрак багровой Луны. Поспать довелось всего пару часов. Вначале ждал брата, заодно поглядывая на дверь, врезанную в фанерную переборку, а потом махнул на все рукой и бросил прямо на пол найденный в углу старый матрац. Если Смерть окажется глупее, чем он думал, значит, так тому и быть. Судьба, от нее не уйти!

…Табак? Интересно, кто здесь курит?

— Умывайся — и поговорим.

За окнами — серое осеннее утро. Брат уже снял плащ, повесил на крючок шляпу и… Чемодан в зеленом армейском чехле — прямо посреди комнаты. Судя по виду, тяжелый. Интересно, что может принести домой торговец картинами?

— Сейчас, брат, я быстро.

Курила Мухоловка, сидя за столом. Окурки теснились в блюдце, и Харальд, не думая, их пересчитал. Ровно половина пачки. И у Смерти есть нервы.

Встал, одернул рубашку, улыбнулся:

— Доброе утро!

Анна Фогель улыбнулась в ответ:

— Доброе!.. Пусть таким и останется.

Покосилась на одного, после на другого.

— А я вот сижу и думаю, кто из вас двоих — зеркало? Когда вы вместе, ребята, у вас все на лицах написано. Ссориться вы не будете, ясно?

Харальд взглянул на свое отражение и увидел в нем все то, что хотел сказать сам. Много лет каждый честно пытался не переступать черту. Но и это уже позади.

Отражение кивнуло, словно он подумал вслух.

— Не бу-де-те! — негромко, но веско повторила Мухоловка. — Если некому вам приказать, то придется слушаться меня. По крайней мере, сегодня.

Несколько секунд все трое — Мельник, Крабат и Смерть — молчали. Наконец заговорил старший.

— У одного народа есть обычай. Даже смертные враги отложат поединок, если девушка бросит между ними платок.

— У одного народа, говорящего на лужицком диалекте, — уточнил младший и повернулся к девушке. — Фройляйн, отыщите что-нибудь подходящее.

Анна кивнула в сторону чемодана.

— Попробуйте это. По-моему, в самый раз.

Когда крышку открыли, гауптштурмфюрер, не удержившись, присвистнул.

— Ночь чудес плавно переходит в утро. Неужели это он — летающий ранец с планеты Аргентина?

Отомар Шадовиц ответил неожиданно мирно:

— Некоторые грешат на 61-ю Лебедя. Не пользовался еще?

Младший рассмеялся.

— Не всем же так везет! Ну что, коллеги, объявляем большую охоту на Козла?

— Я объявляю, — уточнила секретный агент Мухоловка.

Однажды осенью, в час небывало жаркого сентябрьского заката на Солнечной палубе лайнера «Нормандия», только что покинувшего Нью-Йоркский порт и пересекшего границу Бухты, двое очень непохожих смотрели на исчезающий вдали город, уже подернутый серой вечерней дымкой. «Нормандия», «Юная француженка в бальном платье»[58], набирала ход, пробуя недавно установленные четырхлопастные винты. Корабль провожала пара гидропланов, один летел впереди, указывая путь, второй кружил за кормой. Двое на Солнечной палубе прощались с Большим Яблоком без слов, стоя плечом к плечу и время от времени переглядываясь.

Первый, похожий на спортсмена, был еще молод, не старше двадцати пяти, крепок, худ и откровенно ушаст. Одет не по возрасту богато: костюм из дорогой темно-коричневой ткани «с искрой», шляпа в тон, туфли крокодиловой кожи, а ко всему бриллиантовые запонки и тяжелый перстень на указательном пальце. Подобный наряд был для него явно непривычен, пару раз молодой человек снимал шляпу и рассматривал, словно не веря собственным глазам. Надев снова, еле заметно пожимал плечами, как будто смирялся с неизбежным.

Вторая, женщина под сорок, вызывающе красивая, несмотря на возраст, была в скромном сером платье и маленькой шляпке. Из всех украшений имела лишь тонкое обручальное кольцо, надетое поверх белой перчатки. В отличие от спутника-спортсмена она курила сигарету за сигаретой, каждый раз доставая из сумочки маленький золотой портсигар. Прикуривать помогал ей парень — извлекал из кармана зажигалку и щелкал кремнем. Причиной тому не только вежливость: внимательный наблюдатель заметил бы, что женщина может пользоваться лишь одной рукой — левой.

Эти двое смотрели на Нью-Йорк и на уходящее от них солнце, словно предчувствуя, что вновь увидят Порт и Город очень нескоро, если тому вообще суждено случиться. Но это лишь казалось: думали, а после и говорили они совсем о другом.

Нью-Йорк исчезал вдали, черный нос «Нормандии» разрезал невысокие волны, впереди же океан, а за ним — Европа.

Гудок! Лайнер прощался с гидропланами, совершившими уже совместный финальный пролет над тремя огромными трубами, выкрашенными в горчичный цвет, под черным верхом. Женщина поглядела в темнеющее вечернее небо и троеперстно, по-православному, перекрестилась. Молодой человек, заметив, положил ей руку на плечо, затем обнял и прижался щекой к щеке.

— Выходит, мы их всех обманули, — негромко проговорил Уолтер Квентин Перри. — Вроде как сбежали с собственной свадьбы. Но, знаешь, Марг, мне это нравится.

Женщина улыбнулась, и сразу же стали заметны ямочки на щеках, делавшие ее на много лет моложе.

— Мне тоже. Обожаю скандалы! Если что, свалим все на Кирию — и на мистера Ла Гуардия[59]. Не захотел идти к нам на свадьбу, если моей сестры не будет, а мы с тобой обиделись — и забежали в Риверсайдскую церковь.

Вытянув руку, она взглянула на тонкий золоток ободок и внезапно, резко повернувшись, коснулась губами губ.

— А я рада, Уолтер! Четверть часа — и я снова могу расстегнуть на тебе рубашку. Отпразднуем через два месяца, сделаем всем приятное. Не жалко!

Усмехнулась лукаво и, сняв с мужа шляпу, помахала Городу, прощаясь. Вернув на место, достала из сумочки портсигар, щелкнула замочком, но в последний миг передумала.

— Нет, пожалуй, хватит на сегодня! Ты и так, сержант, по моей милости, регулярно целуешь пепельницу. Извини, волнуюсь что-то.

Спрятав портсигар, положила левую руку на поручень. Сжала пальцы.

— А еще мне стыдно. Нельзя быть таким идеальным мужем, Уолтер. Я сказала тебе: поехали…

— И я ответил: поехали, — улыбнулся он. — Почему бы нет? Я в отпуске, младший сам захотел остаться в Пэлл Мэлле до Рождества, там как раз новую школу открыли…

Княгиня Марг покачала головой.

— Ты не такой наивный, сержант. Просто ты меня очень любишь… Слушай! Это я попросила Кирию не слишком торопиться в Нью-Йорк. Нужен повод, чтобы уехать именно сейчас. Ты это прекрасно понял, Уолтер, — как и то, что мы едем не в свадебное путешествие.

Помолчала, затем поглядела мужу в глаза.

— Ты ни о чем меня не расспрашивал. Спасибо! Что могу, расскажу сама. У меня немецкая фамилия, Уолтер, но я русская — и русской умру. На моей Родине сейчас ад. Говорят, Сталина скоро свергнут, но это мало что изменит. Чтобы спасти страну, нужна сила — и нужны союзники. К счастью, я не одна, у меня есть друзья. Мы называем себя «Бегущие с волками»…