КГБ. История внешнеполитических операций от Ленина до Горбачева

Глава III Внешняя разведка и «активные действия». Эпоха Дзержинского (1919—1927)

Советская Россия начала предпринимать целый ряд шагов по реализации крупномасштабной программы секретной деятельности за пределами страны еще до того, как был налажен систематический сбор информации по каналам внешней разведки. Пока ЧК защищала большевистский режим от реальных и вымышленных врагов внутри страны, деятельность советской агентуры за рубежом была прежде всего направлена на распространение революции. Вместе с тем большинство зарубежных секретных операций было организовано не ЧК, а Коминтерном, Коммунистическим интернационалом, который находился под контролем большевиков. Исполнительный комитет Коминтерна (ИККИ) называл себя «генеральным штабом мировой революции».

После Октябрьской революции 1917 года значительная часть большевистского руководства находилась в постоянном ожидании того, что революция распространится сначала на Европу, а потом и на весь земной шар. Падение великих империй центральной Европы, которое произошло в результате событий на Западном фронте в конце войны, вселяло в них надежду. Более того, 1 октября 1918 года Ленин писал: «Мировая революция подошла настолько близко в течение одной недели, что мы можем рассчитывать на ее начало в ближайшие несколько дней… Мы должны, не жалея наших жизней, помочь немецким рабочим ускорить революцию, которая вот-вот должна начаться в Германии.»

9 ноября, за два дня до объявления перемирия, Германия была провозглашена республикой. По советскому образцу там были созданы рабочие и солдатские советы. Однако эйфорические надежды Ленина были вскоре развеяны. В январе 1919 года восстание в Берлине было подавлено, а руководители недавно созданной Коммунистической партии Германии (КПП, которая хотя и не была инициатором, но оказала поддержку выступлению рабочих, Роза Люксембург и Карл Либкнехт, были зверски убиты правыми экстремистами из числа военных офицеров. И хотя их смерть подорвала и без того слабую надежду КПГ занять место СДПГ в качестве основной левой партии, Москва в результате получила возможность беспрепятственно диктовать свою волю немецким коммунистам. К концу своей жизни Роза Люксембург встала во главе марксистов, критикующих большевистский режим и обвиняющих Ленина в создании не диктатуры пролетариата, а диктатуры над пролетариатом. Она была, пожалуй, единственным иностранным коммунистом, способным выступить против Ленина и оказать серьезное сопротивление попыткам превратить Коммунистический интернационал в инструмент советской внешней политики.

Учредительный съезд Коминтерна, состоявшийся в Москве в начале марта, стал одним из ярких примеров спектаклей-фарсов, разыгрываемых на сцене русского революционного театра. На съезд приехало только пять делегатов из-за границы, остальные же были выбраны большевистским Центральным Комитетом из числа своих зарубежных сторонников, находящихся в Москве. Некоторые из них никогда даже не были в тех странах, которые они представляли. Более того, некоторые партии, делегатами которых они являлись, еще не были даже созданы. Однако для большинства представителей европейского левого движения эти технические детали не имели большого значения. Для многих левых активистов Москва стала неким социалистическим новым Иерусалимом, а создание Коминтерна лишь укрепило их веру в светлое будущее. Выражая общее настроение, французский коммунист Луи-Оскар Фроссар говорил:

«Осажденная полчищами врагов, голодающая, ввергнутая в анархию и беспорядок, Россия ценой неимоверных усилий строила мир справедливости и гармонии, о котором мы все мечтали. Запрещенный и повсеместно подвергающийся гонениям социализм смог одержать там победу. То, о чем мечтали, то, к чему готовились и чего безуспешно ждали социалисты всех стран, претворяется в жизнь движимыми несгибаемой волей социалистами России. Над древней царской империей развевается красный флаг Интернационала. Нет больше эксплуатации человека человеком! Наконец капитализм положен на лопатки, раздавлен, уничтожен!… Вперед! Человечество не обречено. Над Россией занимается новый день!»

Глубокая убежденность Коминтерна в неминуемости мировой революции, как в зеркале, отражалась в зловещих предсказаниях некоторых западных государственных деятелей. Через две недели после окончания работы первого конгресса Коминтерна Ллойд Джордж говорил французскому премьер-министру Жоржу Клемансо: «Вся Европа наполнена духом революции… Каждый аспект существующего сегодня политического, социального и экономического порядка ставится под сомнение народными массами во всех уголках Европы.»

Революция начала свое стремительное движение еще до того, как Коминтерн предпринял первые шаги по ее экспорту. Без всякой помощи из Москвы за несколько бурных недель советские республики были провозглашены в Венгрии (21 марта) и Баварии (7 апреля). Президент Коминтерна Григорий Зиновьев предсказывал, что в течение года вся Европа станет коммунистической. Но большевикам суждено было пережить ошеломляющий удар: меньше чем через месяц после своего провозглашения Баварская Советская Республика потерпела сокрушительное поражение от регулярной и повстанческой армий, а в августе румынское вторжение положило конец Венгерской Советской Республике.

В октябре 1919 года Коминтерн создал в Западной Европе две секретные организации для того, чтобы способствовать распространению революции: Западноевропейский Секретариат (ЗЕС) в Берлине и Западное Бюро (принятого сокращения нет) в Амстердаме. Во главе берлинской организации стоял Яков Райх (псевдоним — товарищ Томас), а Западное Бюро в Амстердаме возглавил Себальд Рутгерс. Ленин лично выбрал эти кандидатуры, предпочтя их более известным немецким и голландским коммунистам, которые, по его мнению, могли и не подчиниться указаниям из Москвы. Он встретился с каждым из них лично и проинструктировал относительно их секретного задания, финансов и контактов на первое время. Несмотря на все предосторожности, Западное Бюро вскоре попало в поле зрения полиции. На второй день первой тайной конференции, проходившей в феврале 1920 года, делегат из России Михаил Маркович Бородин обнаружил, что в соседней квартире голландская полиция установила подслушивающую аппаратуру. Он попытался предупредить собравшихся об опасности, но полиция опередила его и арестовала всех делегатов. И хотя все они были в конце концов освобождены, делегаты из Великобритании вернулись домой без обещанных Коминтерном средств, на которые они так рассчитывали. В апреле 1920 года Западное Бюро было закрыто.

Судьба была более благосклонна к Западноевропейскому Секретариату в Берлине. Товарищ Томас смог наладить работу секретной сети агентов, которые ездили в Москву и другие города по дипломатическим паспортам, снабжали поддельными документами коммунистов-боевиков и осуществляли финансирование германской и других западноевропейских коммунистических партий. Поскольку полиция обращала больше внимания на мужчин, среди его курьеров было много женщин — членов партии, в том числе и сестра Иосифа Станиславовича Уншлихта, который занял пост заместителя Дзержинского в апреле 1921 года. Томасу удалось, продемонстрировав чудеса предприимчивости, взять напрокат два самолета и небольшой корабль, которые доставили делегатов, снабженных поддельными документами или дипломатическими паспортами, на второй съезд Коминтерна в Петроград.

Съезд в Петрограде принял «двадцать одно условие», главным образом в формулировках, написанных самим Лениным, которые устанавливали фактически военную дисциплину для членов Коминтерна. Все коммунистические партии должны были действовать как легальными, так и нелегальными методами и «создавать параллельные нелегальные структуры, которые в решающий момент помогут партии выполнить свой долг перед революцией». Карл Радек, один из представителей России в Исполнительном Комитете Коминтерна (ИК), заявил: «Поскольку Россия является единственной страной, где рабочий класс взял власть в свои руки, рабочие всего мира должны теперь стать российскими патриотами.» Большинство иностранных коммунистов согласилось с этим По весьма точному определению лидеров Лейбористской партии, Коммунистическая партия Великобритании была «интеллектуальным рабом Москвы». Но она принимала это рабство добровольно и даже с радостью. Один из наиболее критически настроенных британских делегатов на съезде Коминтерна писал по возвращении из Петрограда: «Совершенно очевидно, что для многих коммунистов Россия — это не страна, на опыте которой они могут учиться, а недосягаемая святая святых, перед которой они падают ниц, словно благочестивые мусульмане, обращающие свой лик в сторону Мекки во время молебна.»

Зиновьев заявил съезду Коминтерна, что ИК не только имеет право, но и обязан «вмешиваться» в работу партий, которые принадлежат или хотят принадлежать Коммунистическому Интернационалу. Главными инструментами такого «вмешательства» были представители, которых называли «глазами Москвы», направляемые ИК в партии и коммунистические группы, принадлежащие Коминтерну. Пауль Леви, президент ГКП и глава немецкой делегации на съезде, писал после разрыва с Коминтерном в 1921 году: «Эти представители никогда не работали вместе с руководителями отдельных коммунистических партий. Они всегда стояли за их спинами и были против них. Они пользовались доверием Москвы, в отличие от местных руководителей… Исполнительный Комитет действует словно прожектор ЧК, направленный за пределы России.»

«Глаза Москвы» входили в центральные комитеты партий, и их обязанности включали подготовку секретных отчетов, которые, по словам товарища Томаса, направлялись лично Ленину и членам Малого Бюро Коминтерна (его фактическому Политбюро). По образному выражению итальянского социалиста Джачинто Серрати, представители Коминтерна действовали за рубежом как «серые кардиналы»: их деятельность, направленная на раскол социалистических партий, привела к созданию в 1920—1921 годах новых коммунистических партий во Франции, Италии, Чехословакии и других странах. Выступая в 1920 году в Туре на съезде социалистов, заложившем основу для создания Французской коммунистической партии, французский социалист Андре Ле Трокер с возмущением говорил: «Хотя я и испытываю желание присоединиться к Третьему Интернационалу (Коминтерну), я не намерен мириться с постоянным негласным надзором, который осуществляется даже за нашим съездом.»

Эмиссары Коминтерна способствовали внедрению в практику коммунистических партий конспиративных методов, используемых большевиками в царской России. Важное место в их деятельности занимала доставка из Москвы средств, главным образом драгоценностей, конфискованных у царской аристократии и буржуазии, которые шли на финансирование коммунистических партий и просоветской прессы. По словам великих князей, проживавших в изгнании в Париже и в других европейских столицах, они иногда узнавали (возможно, правда, они и ошибались) выставленные в ювелирных магазинах драгоценности из царской казны. Финская коммунистка Айно Куусинен, жена Отто Куусинена, который стал генеральным секретарем Коминтерна в 1921 году, вспоминала, как зимой 1920 года ее муж финансировал секретную миссию финского коммуниста Салме Пеккала в Лондоне: «Вдруг Куусинен достал четыре больших бриллианта из кармана жилетки и, показав их нам, сказал: „Каждый из них стоит сорок тысяч. Я уже, правда, не помню, в какой валюте.“ Потом он передал бриллианты жене Пеккала и, улыбнувшись, сказал: „Вот немного денег на ваше путешествие.“

Фрэнсис Мейнелл, молодой директор социалистической газеты «Дейли гералд», также занимался переправкой царских драгоценностей через границу. Несмотря на то, что, возвращаясь в Англию, он неоднократно подвергался обыску, полиции ни разу не удалось поймать его с поличным. Однажды во время своей «бриллиантовой поездки» он сумел провезти две нитки жемчуга, спрятав их в банку с голландским маслом. В другой раз он послал посылку своему другу философу Сирилу Джоаду (впоследствии популярному участнику радиопрограммы Би-Би-Си «Брейн траст»), в которой под видом дорогих шоколадных конфет он переправил жемчуг и бриллианты. По возвращении в Лондон Мейнелл был задержан Скотланд-Ярдом для обыска. Естественно, у него ничего не нашли. Два дня спустя, забрав свою посылку у Джоада, Мейнелл вместе со своей женой «провел целый час за вредным для здоровья занятием, обсасывая покрытые шоколадом драгоценности».

Вполне естественно, что мальчишеский энтузиазм, с которым использовались царские драгоценности для финансирования мировой революции, иногда приводил к неприятностям. В 1919 году Бородину было поручено доставить американским коммунистам зашитые в подкладку кожаных чемоданов царские драгоценности. Опасаясь слежки, Бородин попросил своего попутчика, австрийца, с которым он познакомился на корабле, позаботиться о чемоданах. Тот пообещал Бородину, что доставит чемоданы в Чикаго, Однако с тех пор их так никто и не видел, а самого Бородина некоторое время подозревали в краже этих драгоценностей.

В течение первых двух лет тайная деятельность Коминтерна в основном сводилась к инструктированию и финансированию нерусских революционеров и тех, кто симпатизировал большевикам. И лишь в марте 1921 года в Германии была предпринята первая попытка начать революцию. Инициатором «мартовской акции» в Германии был Бела Кун — в то время самый заслуженный из нерусских коммунистов, ветеран Октябрьской революции, бывший руководитель Венгерской Советской Республики и член Малого Бюро Коминтерна. Кун говорил: «Буржуазные правительства все еще ослаблены, это — самое подходящее время для нанесения по ним последовательных ударов, организуя восстания, забастовки, мятежи.» Германия, страна в которой зародился марксизм, была, по его мнению, самым уязвимым звеном капиталистической системы. Ленин же не разделял его энтузиазма. К тому времени его собственная вера в неминуемость мировой революции начала постепенно слабеть. Советской России, по его мнению, было необходимо временное перемирие с империализмом для восстановления страны, лежащей в руинах после Гражданской войны. Тем не менее, Куну удалось заручиться поддержкой Ленина, убедив его в том, что выступление в Германии снизит внешнее давление на советский режим.

В начале марта 1921 года Кун вместе с секретной делегацией Коминтерна прибыл в Берлин для подготовки революции в Германии. Представитель Коминтерна в Германии товарищ Томас был вне себя от возмущения. Позднее он рассказывал: «Я протестовал, как только мог, и потребовал, чтобы Кун был отозван. Направил им доказательства того, что в Германии просто не было необходимых условий для восстания. Москва же хранила молчание.» Несмотря на это, к 17 марта Кун смог заручиться поддержкой руководства ГКП, объявившего, что «с этого момента все рабочие призываются на борьбу.» Представители французской, британской, чехословацкой и других коммунистических партий были вызваны в Германию, чтобы стать свидетелями и набраться опыта на примере немецкой революции. 21 и 22 марта начались забастовки и выступления рабочих. 24 марта ГКП отдала распоряжение о начале всеобщей забастовки и призвала рабочих браться за оружие. Однако подавляющее большинство немецких рабочих не последовало этому призыву. К 1 апреля все малочисленные очаги восстания были подавлены, и ГКП обратилась к рабочим с призывом прекратить забастовку. В ходе восстания было убито 145 рабочих, многие были ранены и 3.470 — арестованы. Ушедший в феврале с поста руководителя ГКП Леви обвинил Коминтерн в том, что тот заставил ГКП предпринять попытку осуществить революцию, Против которой выступали сами немецкие рабочие. Он заявил: «Из-за Исполнительного Комитета и его действий над Германской коммунистической партией, до этого момента единственной в Европе массовой партией, возглавляемой коммунистами, нависла смертельная угроза.» Однако по словам Генриха Брандлера, занявшего место Леви в руководстве ГКП, утверждения о том, что ИК или «лица, близкие к нему», имели какое-либо отношение к «мартовской акции», являются не чем иным, как «подлой и грязной клеветой». Ему вторил и президент Коминтерна Зиновьев, назвавший подобные обвинения «позорной ложью». Но в 1926 году эта «ложь» получила официальное подтверждение. В официальной биографии Белы Куна говорилось, что «в 1921 году коммунисты направили его с заданием в Германию, где он руководил „мартовской акцией“, предпринятой пролетариатом.»

Несмотря на то, что ни Ленин, ни Коминтерн так и не взяли на себя ответственность за «мартовскую акцию», поражение в Германии коренным образом повлияло на советскую политику. Теперь приоритет отдавался не распространению революции, а укреплению советского режима внутри страны. На X съезде партии в марте 1921 года, объявляя о своем намерении «обуздать оппозицию и, покончив с ней», создать однопартийное коммунистическое государство, очищенное от остатков меньшевиков и эсеров, Ленин заявил: «Нам так и не удалось убедить широкие массы.» Огромные районы России были охвачены голодом. Промышленность была близка к краху. На Украине и в Сибири шли крестьянские восстания. В то время, когда проходил партийный съезд, моряков Кронштадтского гарнизона, названные в свое время Троцким «красой и гордостью» революции, подняли восстание против политических репрессий и экономического развала, порожденных режимом большевиков. В манифесте кронштадтских моряков «За что мы боремся», в качестве одной из главных целей восстания называлась борьба с ЧК, деятельность которой сравнивалась с опричниной Ивана Грозного: «Власть полицейско-жандармской монархии перешла в руки коммунистов-узурпаторов, которые вместо того, чтобы принести свободу рабочим, внушили им постоянный страх перед возможностью оказаться в казематах ЧК, которые по своим ужасам значительно превосходят полицейское правление царского режима.» Будучи склонной видеть во всем заговор, ЧК быстро приписало инициативу кронштадтского восстания западному империализму. Дзержинский докладывал Ленину, что бунт в Кронштадте был организован французскими агентами в Риге, которые в сговоре с эсерами пытались организовать «переворот в Петрограде с помощью матросов и недовольных рабочих масс, после чего Франция намеревалась послать свой флот в Балтийское море». Ленин согласился с этой версией. 17 марта 1921 года, в тот день, когда ГКП начала подготовку к «мартовской акции» в Германии, 50.000 солдат Красной Армии, в том числе и подразделения ЧК, жестоко подавили кронштадтский мятеж.

Кронштадтский бунт ускорил поворот в политике большевиков, хотя и не был главной причиной этого изменения. На X съезде партии Ленин объявил о введении Новой экономической политики (НЭП). Была отменена продразверстка и разрешены частная торговля и мелкое частное предпринимательство. Кроме того, был осуществлен ряд мер, направленных на то, чтобы убедить иностранных предпринимателей в целесообразности вложения их знаний и капиталов в развитие России. С этого времени приоритетным направлением советской дипломатии стали переговоры, с целью заключения торговых соглашений и обеспечения дипломатического признания России капиталистическим миром.

Начало этому процессу было положено в марте 1920 года, когда в Лондон прибыла советская торговая миссия во главе с комиссаром внешней торговли Леонидом Красиным, который начал продолжительные переговоры по заключению англо-советского торгового соглашения. В докладе британской спецслужбы говорилось, что сразу же по прибытии в Англию ближайший помощник и переводчик Красина сотрудник ЧК Н.К. Клышко вступил в контакт с «коммунистическими элементами». Еще одним указанием на то, что сбор разведывательной информации за рубежом приобретал все большее значение, было решение, принятое Дзержинским 20 декабря 1920 года, в день третьей годовщины ЧК, создать Иностранный отдел (более известный под названием ИНО).

Главным объектом дипломатической разведывательной деятельности ИНО была Великобритания, которая, по мнению советских руководителей, оставалась наиболее влиятельной державой, своеобразным ключом, с помощью которого большевистская Россия могла добиться того, чтобы ее признал капиталистический мир. Менее чем через год после подписания англо-советского торгового договора в марте 1921 года Россия заключила торговые соглашения с Германией, Италией, Швецией, Норвегией, Австрией и Чехословакией. В то время, когда был подписан англо-советский договор, только что зародившийся ИНО не располагал достаточно надежной разведывательной информацией о внешней политике Великобритании. В докладе Ленину в качестве наиболее влиятельного сторонника договора ЧК совершенно правильно указала самого премьер-министра Дэвида Ллойда Джорджа. Согласно этому докладу, главным его противником была «Консервативная партия воглаве с Керзоном и Черчиллем, поддерживаемая Министерством иностранных дел и близкими к нему кругами». Совершенно очевидно, что не надо было располагать секретной разведывательной службой, для того чтобы квалифицировать министра иностранных дел лорда Керзона и Уинстона Черчилля, в то время занимающего пост министра по делам колоний, как двух наиболее ярых противников большевиков в британском Кабинете министров. Когда в самом начале англо-советских переговоров в мае 1920 года Красина принимали члены британского Кабинета на Даунинг-стрит, 10, Черчилль предпочел не участвовать в этой встрече, поскольку сама мысль о том, что ему придется «пожать руку этому волосатому бабуину», была ему противна. Керзон же приехал на эту встречу, но когда Красин протянул ему руку, он остался стоять неподвижно. И только когда сам премьер-министр обратился к нему со словами: «Керзон! Будьте джентльменом!» — он пожал протянутую ему руку. Помимо выявления главных противников торгового соглашения в лице Керзона и Черчилля, ЧК мало что удалось выяснить относительно истинного содержания британской политики и тех сил, которые определяли внешнюю политику Великобритании в марте 1921 года. В то время Черчилль все еще входил в либеральную коалицию и, конечно же, не был консерватором, как утверждала ЧК. Лишь в 1924 году Уинстон Черчилль присоединился к консерваторам.

Судя по документам ЧК, главным и, пожалуй, единственным в то время ее источником информации о политике Великобритании был журналист Артур Рэнсом, позднее ставший знаменитым детским писателем, автором известных рассказов «Ласточки и Амазонки» — увлекательных приключений во время путешествия на лодках по Озерному краю. Рэнсом сочетал в себе качества выдающегося мастера слова и постоянно стремящегося к знаниям ученика. Будучи военным корреспондентом «Дейли ньюс» в революционной России, он являл собой удивительное сочетание тонкой проницательности и детской наивности. Он восхищался «добрыми, хорошими, отчаянными, сумасшедшими, практичными, беспечными, доверчивыми, подозрительными, близорукими, проницательными, чертовски энергичными большевиками» и был увлечен их революционной идеей построения нового общества: «Каждый человек, в определенном смысле, пока не увяла его молодость и не потускнели глаза, потенциально является строителем Нового Иерусалима… И даже если то, что строится здесь на слезах и крови, не будет золотым городом, о котором мы все мечтали, это нечто заслуживает нашего участия и понимания хотя бы потому, что мы все, в той или иной степени, в неоплаченном долгу перед нашей молодостью.»

Рэнсом был лично знаком со многими руководителями большевиков. Более того, после длительного и малоприятного бракоразводного процесса со своей английской женой, он женился на секретарше Троцкого. Рэнсом не скрывал своего восхищения Дзержинским и его заместителем Петерсом: «Дзержинский — это спокойный, хладнокровный фанатик революции, бесконечно доверяющий своей собственной совести и не признающий над собой никакой верховной власти. Он неоднократно был в тюрьме, где выделялся тем, что всегда готов был взять на себя самую неприятную для других заключенных работу, например, вымыть камеру или вынести помои. У него есть своя собственная теория самопожертвования, согласно которой должен быть человек, способный взвалить на свои плечи все тяготы и невзгоды, которые, в противном случае, придется делить многим. В этом заключается причина его нежелания занимать сегодняшний пост.»

Даже после того, как ему представили доказательства жестокостей ЧК, Рэнсом оправдывал ее существование, считая, что она является единственной альтернативой хаосу. Более того, в 1921 году он пытался найти оправдание подавлению кронштадтского мятежа.

И ЧК, и СИС проявляли большой интерес к личности Рэнсома. Хотя некоторые сотрудники СИС считали, что он был агентом ЧК, другие искали возможность использовать его широчайшие контакты в российском руководстве. Однако все попытки СИС найти подход к Рэнсому ни к чему не привели. Биограф Рансома писал, что ни он, ни СИС так и не смогли «использовать друг друга». Если бы Рэнсом упомянул о своих связях с СИС, — а он всегда старался произвести на высокопоставленных большевиков впечатление своими контактами среди влиятельных кругов в Великобритании, — он наверняка бы стал пользоваться еще большим уважением среди чекистов. Вполне возможно, что ЧК знала о том, что Рэнсом встречался после войны с Бэзилом Томсоном, начальником спецслужбы и послевоенного разведывательного управления, которое отвечало за вопросы, связанные с подрывной деятельностью среди населения.

Хотя в 1919 году Рэнсом переехал из Москвы в Ригу, столицу Латвии, он в течение ряда лет приезжал в Россию в качестве корреспондента газеты «Манчестер гардиан». В его дневнике, который он вел чрезвычайно кратко и не всегда аккуратно, имеются упоминания о том, что во время этих поездок он встречался с такими высокопоставленными сотрудниками ЧК, как заместители Дзержинского Петере и Уншлихт. Среди других контактов Рэнсома в ЧК был и Н.К. Клышко, представитель ЧК, включенный в состав советской делегации на англо-советских торговых переговорах.

ЧК ошибочно полагала, что Гарольд Уильяме, журналист, работающий на «Тайме» и ставший в 1922 году главным редактором отдела международной информации этой газеты, и сотрудник СИС Пол Дьюкс были теми людьми, которые оказывали главное влияние на Керзона и Черчилля в их яром сопротивлении подписанию англо-советского торгового соглашения. Это, в некоторой степени, отражало тенденцию, превалировавшую как в ЧК, так и среди некоторых иностранных обозревателей, переоценивать влияние «Тайме» и британской спецслужбы в коридорах власти Уайтхолла. Представление о том, что Уильяме и Дьюкс якобы играли некую отрицательную роль, вполне возможно, было вызвано замечаниями Рэнсома в их адрес. В свое время Рэнсом дружил с Уильямсом, но потом резко порвал с ним из-за его ярой враждебности по отношению к большевикам. Что же касается Дьюкса, Рэнсом испытывал неприязнь к нему из-за его сотрудничества с СИС. По его словам, секретные задания, которые Дьюкс выполнял для СИС, заставляли его «думать о России примерно то же самое, что думает загнанная лиса об охотнике». ЧК также ошибочно считала Уильямса баронетом, «женатым на некой Тырковой, которая, по-видимому, является дочерью одного известного политического деятеля, придерживающегося консервативных взглядов партии конституционных демократов». Прочитав доклад ЧК, Ленин счел нужным внести некоторые исправления и написал Дзержинскому записку, в которой сообщил, что жена Уильямса была не Тыркова, а Тыртова и сама была «очень известной кадеткой». («Моя жена хорошо знала ее лично еще в молодости.»)

Поскольку Рэнсом всегда старался преувеличить свои связи и влияние в британских правительственных кругах, это, по-видимому, явилось причиной заблуждения ЧК относительно того, что его поездка в Россию в начале 1921 года была частью специального задания, полученного им и еще одним английским бизнесменом по имени Лейт от Ллойда Джорджа, целью которого было способствовать заключению торгового соглашения. Рэнсом пытался убедить ЧК в том, что по сравнению с Англией «Советский Союз имеет большее влияние на Восток, а мусульманский мир более расположен к русскому влиянию, чем к английскому». Из этого ЧК сделала неправильный вывод, решив, что поскольку «Англия не в состоянии оказать серьезного противодействия распространению советского влияния на Восток», она решила ускорить подписание торгового соглашения. Рэнсом также сообщил ЧК, что комментарии в английской прессе о кронштадтском мятеже и оппозиции большевикам в Москве и Петрограде носили характер «организованного давления на британское общественное мнение», направленного на срыв торгового соглашения. В докладной записке ЧК говорилось: «Рэнсом считает, что в настоящий момент советскому правительству следует опубликовать информацию, отражающую действительное положение вещей.»

Ознакомившись с докладом ЧК, Ленин писал Дзержинскому: «По моему мнению, это чрезвычайно важно и, возможно, абсолютно верно.» Ленин и ЧК придавали такое большое значение зачастую далекой от истины информации Рэнсома о британской политике отчасти потому, что он говорил им именно то, что они ожидали услышать, а это, в свою очередь, служило питательной средой для их теорий заговоров. Рэнсом практически не располагал никакой секретной информацией, которую он мог бы выдать большевикам. Однако он изо всех сил старался помочь им добиться дипломатического признания на Западе.

Первый шаг на этом пути был сделан в марте 1921 года, когда был подписан англо-советский торговый договор. С этого момента интерес ЧК к Рэнсому значительно возрос. Он познакомился и вошел в доверие к главе британской торговой миссии Роберту Ходжсону, который, судя по всему, не подозревал о связях Рэнсома с ЧК. В мае 1923 года торговое соглашение между Россией и Великобританией было поставлено под угрозу разрыва. Так называемый «ультиматум Керзона» обвинил Советское правительство в антибританской пропаганде и подрывной деятельности в Индии и соседних с ней странах. Рэнсом впоследствии рассказывал, что подолгу обсуждал этот «ультиматум» с Чичериным, его заместителем Литвиновым и, возможно, с сотрудниками ГПУ, хотя в его мемуарах об этом не говорится ни слова. Он считал, что хотя Керзон продолжал занимать откровенно враждебную позицию по отношению к Советской России, в целом правительство Великобритании хотело сохранить существующие отношения. «Никогда в жизни я не пил так много чая за столь короткий промежуток времени, как это было в Кремле,» — писал Рэнсом. В его дневнике есть запись о том, что он четыре раза встречался с Литвиновым, три раза с Чичериным, два с Ходжсоном и по одному разу с Бухариным и Зиновьевым, и все это за четыре дня.

Ходжсону было запрещено обсуждать «ультиматум Керзона» с представителями Комиссариата иностранных дел. Тем не менее Рэнсому удалось уговорить его на «случайную» встречу с Литвиновым в подмосковном лесу. Восемь месяцев спустя заветная мечта Рэнсома была воплощена в жизнь: дипломатическая блокада Советского Союза была прорвана. В январе 1924 года после того, как британское правительство впервые возглавил представитель Лейбористской партии Рамсей Макдональд, в Москве состоялась церемония, на которой Ходжсон вручил Чичерину официальную ноту, признающую советский режим в качестве правительства России de jure. Присутствующий на этой встрече Рэнсом впоследствии писал: «Это был один из самых счастливых дней в моей жизни. „Война“, которую я вел более пяти лет после подписания перемирия в 1918 году, была окончена.»

В начале двадцатых годов британская разведка располагала более обширной информацией о советской внешней политике по сравнению с той информацией о Великобритании, которая имелась в распоряжении ЧК. Советская Россия еще не обладала теми возможностями, которые были у царского правительства, благодаря усилиям чрезвычайно важной службы перехвата дипломатической разведки при Министерстве иностранных дел. В течение первого десятилетия пребывания большевиков у власти советские разведывательные органы страдали от двух наиболее серьезных недостатков. Во-первых, большевики, боясь использовать сравнительно сложные коды и шифры, которые они унаследовали от царского режима, ввели менее надежную систему передачи секретной информации, на первоначальном этапе основанную на простом методе перестановки букв. Во-вторых, сильнейшая в мире царская служба дешифровки была разогнана и, к несчастью для большевиков, некоторые ведущие ее сотрудники бежали за границу.

Глава русской секции британской службы военной шифровки, Школы шифровальщиков правительственной связи (ШШПС), — предшественницы сегодняшней ШКПС (Штаб-квартира правительственной связи), — Эрнест (Фетти) Феттерлейн был сотрудником царского «черного кабинета». Спрятавшись на борту шведского корабля и благополучно переждав обыск, он сумел бежать вместе со своей женой в Великобританию. По словам Феттерлейна, он был ведущим шифровальщиком царской России и имел ранг адмирала. Его коллеги в ШШПС рассказывали, что он был «лучшим по книжным шифрам и другим кодам, расшифровка которых требовала широких познаний». Известнейший американский криптограф Уильям Фридман встретил Фетти вскоре после войны. На него произвело сильное впечатление большое рубиновое кольцо на указательном пальце правой руки Феттерлейна. Он рассказывал: «Когда я проявил интерес к этому необычному драгоценному камню, он рассказал мне, что это кольцо было подарено ему в знак признания и в благодарность за его криптографические успехи во время службы последнему русскому царю Николаю.»

По иронии судьбы, в числе его заслуг была и дешифровка британской дипломатической почты. За первые десять лет после революции его главным достижением была дешифровка русской дипломатической почты, на этот раз для англичан. Хотя сам Феттерлейн говорил с сильным русским акцентом, он был незаурядным лингвистом. Английский он выучил, главным образом, читая «Могильщика Блейка» и другие популярные детективные романы. Иногда он веселил своих коллег в ШШПС такими непривычными для английского уха выражениями, как «Кто замел мой карандаш?» или «Да он был стукачом!». Феттерлейн редко вспоминал дореволюционную Россию. Но иногда его коллегам удавалось вызвать его на откровенность, сказав ему что-нибудь такое, что наверняка должно было вызвать возражение с его стороны, например: «А правда, г-н Феттерлейн, царь был физически очень сильный и здоровый человек?» — они слышали возмущенный ответ: «Царь был тряпка, без единой мысли в голове, хилый, презираемый всеми.»

Благодаря Феттерлейну и его английским коллегам, ШШПС смогла расшифровать значительную часть важнейшей дипломатической переписки русских во время англо-советских торговых переговоров. Перехваченная информация имела чрезвычайно важное значение. Так, в самом начале переговоров в июне 1920 года Ленин писал Красину: «Эта свинья Ллойд Джордж пойдет на обман без тени сомнения или стыда. Не верьте ни единому его слову и в три раза больше дурачьте его.» Ллойд Джордж философски относился к подобным оскорблениям. Однако некоторые из его министров относились к этому по-другому. Керзон и Черчилль, используя расшифрованную информацию о финансовой помощи газете «Дейли гералд» и английским большевикам, а также о других формах советской подрывной деятельности в Великобритании и Индии, требовали выслать советскую делегацию и прекратить торговые переговоры. Не желая подрывать перспективы достижения торгового соглашения, Ллойд Джордж, тем не менее, посчитал необходимым отреагировать на праведный гнев своих министров, причина которого крылась в расшифрованных документах, свидетельствующих о подрывной деятельности большевиков. 10 сентября премьер-министр обвинил главу Московской партийной организации Льва Каменева, прибывшего в Лондон в августе в качестве руководителя советской торговой делегации (в то время Красин был его заместителем), в «грубом нарушении данных обещаний» и в использовании различных методов подрывной деятельности. Красину разрешили остаться. Каменеву же, который на следующий день должен был вернуться в Россию для получения новых инструкций, было объявлено, что ему не будет позволено въехать обратно в Великобританию. Ллойд Джордж заявил ему, что он располагает «неопровержимыми доказательствами», подтверждающими выдвинутые против него обвинения, однако отказался сообщить, какими именно.

По-видимому, советская делегация все-таки поняла, что ее телеграммы были перехвачены и расшифрованы. А в августе Кабинет министров дал согласие на публикацию части перехваченной информации. Восемь расшифрованных телеграмм, доказывающих, что большевики оказывали финансовую помощь газете «Дейли гералд», были переданы в редакции всех общенациональных газет, за исключением самой «Дейли гералд». Для того чтобы ввести в заблуждение большевиков относительно источника информации и попытаться убедить их в том, что утечка произошла в Копенгагене в окружении Максима Литвинова, этот материал был передан в газеты с условием ссылки на «нейтральную страну». Однако газета «Тайме» не приняла условий игры. К крайнему неудовольствию Ллойда Джорджа, она начала свою статью со следующих слов: «Эти радиограммы были перехвачены британским правительством.» Клышко, резидент ЧК, работавший в составе советской торговой делегации, был явно мало знаком с криптографией. То ли он невнимательно прочитал «Тайме», то ли решил, что был разгадан один-единственный шифр «Марта», использованный для передачи только этих восьми опубликованных радиограмм, — но как бы там ни было, он продолжал ошибочно полагать, что советские шифры все еще надежны. Более того, он не придал большого значения и информации, основанной на результатах последующих перехватов и опубликованной в сентябре в газетах «Дейли мейл» и «Морнинг пост». Не члены советской торговой делегации, а Михаил Фрунзе, главнокомандующий Южной группой Красной Армии, разгромившей в Крыму белого генерала барона Врангеля, был первым, кто осознал масштаб рассекречивания советской системы шифровки и кодирования. Фрунзе докладывал в Москву 19 декабря 1920 года: «Из доклада, представленного мне сегодня Ямченко, бывшим начальником врангелевской радиостанции в Севастополе, следует, что абсолютно все наши шифры, вследствие их примитивности, разгадываются врагами… Отсюда вывод: все наши враги, особенно Англия, все это время были в курсе нашей внутренней военно-оперативной и дипломатической работы.» Неделю спустя советская торговая делегация в Лондоне получила инструкцию пересылать свою корреспонденцию, по возможности, курьерской почтой «до разработки новой системы шифра». Феттерлейн и его английские коллеги в течение нескольких месяцев не могли разгадать новые советские шифры, введенные в начале 1921 года. Но уже к концу апреля ШШПС смогла расшифровать значительную часть советской дипломатической переписки. В опубликованном в мае 1923 года знаменитом «ультиматуме Керзона», в котором большевики обвинялись в подрывной деятельности, не только буквально цитировались перехваченные советские радиограммы, но и отпускались весьма недипломатичные колкости в адрес русских по поводу успешного перехвата англичанами их корреспонденции: «В русском Комиссариате иностранных дел наверняка узнают следующее сообщение, датированное 21 февраля 1923 года, которое было ими получено от Ф. Раскольникова… В Комиссариате по иностранным делам также должны припомнить и радиограмму, полученную ими из Кабула и датированную 8 ноября 1922 года… Очевидно, им знакомо и сообщение от 16 марта 1923 года, посланное Ф. Раскольникову помощником комиссара иностранных дел Л. Караханом…»

Феттерлейну и его коллегам вновь пришлось поломать голову над новыми советскими шифрами и кодами, введенными Москвой летом 1923 года. Но, по-видимому, к концу 1924 года ШШПС все-таки вновь смогла разгадать значительную часть советской дипломатической переписки.

В отличие от службы шифровки и дешифровки, которая и после опубликования «ультиматума Керзона» продолжала отставать от своих британских коллег, зарубежная разведывательная сеть ИНО (Иностранного отдела ЧК) была по сравнению с СИС значительно больше, целеустремленней и агрессивней (дело в том, что бюджет СИС был сильно урезан после окончания Первой мировой войны). Подписание англо-советского соглашения в марте 1921 года положило начало широкому распространению советских торговых миссий и посольств по всему миру. Это дало возможность ИНО создать сеть «легальных резидентур», возглавляемых «резидентами», которые работали в советских представительствах и пользовались дипломатическим прикрытием. Вопрос дипломатического прикрытия всегда вызывал трения между дипломатами и сотрудниками разведки. Англия в этом смысле не была исключением.

В период между двумя мировыми войнами резиденты СИС за рубежом не имели никаких привилегий и числились «ответственными за паспортный контроль» при посольствах Великобритании. Находясь на положении второстепенных сотрудников посольств, руководители резидентур обычно не пользовались большим уважением послов, которые предпочитали держаться от разведки подальше. Резиденты ИНО обладали гораздо большим влиянием. Правда, из-за этого периодически возникавшие с советскими послами стычки носили более ожесточенный характер. Георгий Агабеков, резидент ОГПУ, оставшийся на Западе в 1930 году, рассказывал:

«Теоретически резидент. ОГПУ находится в подчинении посла. Официально он является вторым секретарем посольства или кем-то в этом роде. Но в действительности… его полномочия зачастую превосходят полномочия посла. Его боятся все сотрудники посольства, даже сам посол, поскольку над их головами витает постоянный страх перед доносом. Иногда посол, недовольный тем, как резидент исполняет свои обязанности дипломатического сотрудника посольства, направляет на него жалобу. В этом случае посольство обычно делится на два лагеря: одни поддерживают посла, другие выступают на стороне резидента. Все это продолжается до тех пор, пока Москва не отзовет одного или другого. За ним, как правило, вскоре следуют и его сторонники.»

С августа 1921 года до конца 1929 года во главе ИНО и по следующих служб, отвечающих за работу заграничных резидентур, стоял Михаил Абрамович Трилиссер, русский еврей, ставший профессиональным революционером в 1901 году, когда ему было всего 18 лет. До Первой мировой войны он занимался главным образом выявлением полицейских шпионов среди большевистской эмиграции. Даже Борис Бажанов, который был в свое время секретарем Сталина и бежал на Запад, преследуемый агентами ОГПУ, отзывался о Трилиссере, как об «умном и знающем чекисте». Как и большинство руководящих сотрудников ИНО его поколения, Трилиссер был репрессирован во время террора конца тридцатых годов. После смерти Сталина он был посмертно реабилитирован. Сегодня его портрет занимает одно из видных мест в мемориальной комнате пришедшего на смену ИНО Первого главного управления КГБ. В первые два года работы в качестве начальника Иностранного отдела Трилиссер переложил большую часть каждодневных забот по управлению отделом на плечи своего заместителя, эстонца по национальности, Владимира Андреевича Стырне, получившего известность не только благодаря своей молодости (он был принят на службу в Иностранный отдел в 1921 году, когда ему было 22 года), но и холодящей душу жестокости. Правда это или нет, но в ЧК рассказывали, что он сыграл не последнюю роль в том, что его собственные родители были расстреляны.

Трилиссер возглавил ИНО в 1921 году. Примерно в это же время Коминтерн создал секретный Отдел международных связей (ОМС) для организации подпольной работы своей агентуры за границей. ОМС оказал большую помощь ИНО, вовлекая в секретную разведывательную работу иностранных коммунистов и тех, кто им сочувствовал, поскольку они скорее были готовы откликнуться на призыв о помощи, который исходил от Коммунистического Интернационала, чем пойти на прямой контакт с советской разведкой. Многие лучшие иностранные агенты ОГПУ и НКВД тридцатых годов были уверены, что работают на Коминтерн.

ОМС также положил начало созданию «передовых организаций», которые впоследствии стали важным инструментом осуществления советской разведкой «активных действий» (обработки). Величайшим мастером организации работы передовых групп, создаваемых на деньги ОМС, был заместитель председателя Германской коммунистической партии Вилли Мюнценберг — «святой — покровитель всех наших соратников по борьбе», как его любовно называла его «спутница жизни» Бабетта Гросс. Во время голода в России в 1921 году Мюнценберг создал Международный фонд помощи рабочим (МФПР) со штаб-квартирой в Берлине и вскоре стал ведущим пропагандистом идей Коминтерна. Бабета Гросс рассказывала:

«Солидарность была его волшебным словом. Сначала солидарность с голодающей Россией, потом с пролетариатом всего мира. Заменив слово солидарность на благотворительность, Мюнценберг нашел ключ к сердцам многих представителей интеллигенции, добровольно откликнувшихся на его призыв… Когда он с восторгом говорил о „священном долге пролетариата отдавать и помогать“, он затрагивал струны восторженной жертвенности, которая проявляется везде, где только есть вера.»

Каждое проявление «солидарности с русским народом» способствовало установлению неразрывных эмоциональных связей между меценатами и тем идеализированным образом советского государства рабочих и крестьян, который создавался пропагандой Коминтерна.

МФПР был известен среди членов партии как «Трест Мюнценберга». По словам Артура Кестлера, который был направлен на работу к Мюнценбергу в 1933 году, он смог добиться «большей степени независимости и свободы действий на международной арене, чем любой другой видный деятель Коминтерна». «Находясь в стороне от удушающего контроля партийной бюрократии», Мюнценберг творчески подходил к организации пропагандистской работы, которая «коренным образом отличалась от доктринерских, сектантских методов официальной партийной прессы». «Трест Мюнценберга» смог очень быстро заручиться поддержкой целого ряда «независимых» писателей, профессоров и ученых. Плакат, выполненный Кете Кольвиц для Мюнценберга в 1923 году, на котором был изображен большеглазый ребенок, жадно просящий хлеба, до сих пор хранится в нашей памяти как один из наиболее впечатляющих образов нашего столетия. В двадцатые годы «Трест Мюнценберга» открывает свои собственные газеты, издательства и книжные клубы, а также выпускает целый ряд фильмов и театральных постановок. По словам Кестлера, «Трест» прямо или косвенно контролировал девятнадцать газет и журналов даже в такой далекой от Европы стране, как Япония. Как ни странно, Мюнценбергу удалось добиться того, что большинство его предприятий приносили доход.

При МФПР были созданы «клубы невинных», как их называл Мюнценберг, для «организации интеллигенции» под скрытым руководством Коминтерна в поддержку самых различных кампаний. Относясь с некоторым презрением к «невинной» буржуазной интеллигенции, Мюнценберг заманивал ее представителей в свои сети идеей духовной солидарности с пролетариатом. Хотя пропаганда занимала основное место в его деятельности, он с успехом использовал «клубы невинных» как прикрытие для шпионской сети ОМС, членами которой были некоторые представители той самой интеллигенции.

Во время работы постоянно возникали естественные трения между сотрудниками ОМС и их более влиятельными коллегами из ИНО. Однако на высшем уровне эти разногласия между двумя секретными службами смягчались дружескими отношениями между Михаилом Трилиссером, начальником ИНО, и Иосифом Ароновичем Пятницким, который возглавлял ОМС со дня его создания в 1921 году до того момента, когда он был репрессирован в середине тридцатых годов. Как и Трилиссер, Пятницкий был евреем, начавшим свою профессиональную революционную деятельность, когда ему не было еще и двадцати. До Первой мировой войны он занимался нелегальными поездками революционеров и провозом революционной литературы через границу царской России. В отношениях с ОМС ИНО обычно играл роль старшего брата. В отличие от Трилиссера, который был членом руководства ОМС, Пятницкий официально не имел никакого отношения к ИНО.

Самой значительной тайной операцией, задуманной совместно ОГПУ и Коминтерном, была последняя попытка революционного переворота в Германии. На этот раз инициатива, впоследствии одобренная Политбюро, исходила от Коминтерна. В марте 1923 года у Ленина случился третий удар, положивший конец его активной политической деятельности. Руководители Коминтерна были твердо настроены организовать еще одну революцию хотя бы еще в одной стране до его смерти. Они считали, что победа коммунизма в Германии подтолкнет его распространение по всей Европе. 15 августа Зиновьев прервал свой летний отпуск для того, чтобы проинструктировать членов Германской коммунистической партии (ГКП) в связи с подготовкой революционного выступления. 23 августа Политбюро провело секретное заседание, на котором был заслушан доклад Карла Радека, члена Коминтерна, специалиста по германским вопросам. «Вот наконец, товарищи, — говорил Троцкий, — то самое потрясение, которого мы с нетерпением ждали так много лет. Ему предначертано изменить облик земли… Немецкая революция означает крах мирового капитализма.» Лишь отчасти разделяя оптимизм Троцкого, Политбюро все же решило направить в Берлин по поддельным документам группу из четырех человек с секретным заданием подготовить проведение революции в Германии. Радек получил задание передать членам ГКП инструкции Коминтерна (разработанные советским Политбюро) и возглавить работу Центрального Комитета ГКП. Заместителю Дзержинского, сотруднику ОГПУ Уншлихту было поручено создать и вооружить «красные сотни», которые должны были осуществить революцию, а затем, создав немецкое ОГПУ, бороться с контрреволюцией. Василий Шмидт, нарком труда, по происхождению немец, должен был создать революционные ячейки в составе союзов, которые после революции должны были стать немецкими советами. Георгий Пятаков, член Центрального Комитета ВКП(б), получил задание координировать работу остальных и обеспечивать связь между Москвой и Берлином.

В действительности же в 1923 году не существовало никакого серьезного плана немецкой революции. ГКП пользовалась поддержкой лишь незначительной части немецкого рабочего класса, в основном разделяющего взгляды Социал-демократической партии Германии, да и германское правительство занимало более твердые позиции, чем Временное правительство Керенского в октябре 1917 года. Однако советская секретная миссия продолжала сохранять оптимизм. В своих докладах в Москву, полных презрительных замечаний в адрес руководства ГКП, Пятаков настаивал на том, что немецкий пролетариат готов к революции. На специальном заседании Политбюро, состоявшемся в конце сентября, было решено начать революционный переворот. Это решение носило настолько секретный характер, что протоколы заседаний были спрятаны в сейф в Секретариате Политбюро, а не разосланы членам Центрального Комитета, как это было принято в то время. План, одобренный Политбюро, предусматривал проведение праздничной демонстрации, посвященной очередной годовщине большевистской революции, которая должна была вылиться в вооруженные столкновения с полицией, спровоцированные «красными сотнями» Уншлихта. По замыслу большевиков, попытки правительства подавить силой вооруженные выступления должны были спровоцировать общее восстание рабочего класса Германии, в ходе которого отрядам Уншлихта надлежало захватить ключевые позиции в стране, подобно тому, как это было сделано красногвардейцами в Петрограде шесть лет тому назад. Оружие для «красных сотен» было нелегально перевезено на грузовом пароходе из Петрограда в Гамбург, где оно было разгружено местными докерами-коммунистами.

Революция в Германии должна была начаться рано утром 23 октября. Иосиф Пятницкий, начальник ОМС, Дмитрий Мануильский, член Центрального Комитета Коммунистической партии, и Отто Куусинен, финн по национальности, занимавший пост Генерального секретаря Коминтерна, всю ночь сидели, курили и пили кофе в кабинете Куусинена, ожидая телеграммы от Радека из Берлина с сообщением о начале революции. Они были соединены прямой телефонной линией с Горками, где находился прикованный к постели Ленин и куда приехали все остальные советские руководители. Хотя сам Ленин мог едва-едва произнести несколько слов, все его сознание находилось в ожидании известия о революции, предсказанной им пять лет тому назад. Однако сообщение из Берлина так и не поступило. Вечером 23 октября Радеку была направлена телеграмма с вопросом, что же все-таки произошло. Через несколько часов Радек прислал ответ в одно слово: «Ничего». В самый последний момент, убедившись в недостаточной поддержке со стороны рабочего класса, Радек и руководство ГКП отдали приказ остановить запланированное восстание. Начавшееся, несмотря на приказ, выступление в Гамбурге было быстро подавлено. За этим последовала буря взаимных упреков. Москва обвиняла ГКП в том, что немецкие коммунисты упустили «благоприятную возможность». В действительности же именно Москва и была во всем виновата, поскольку, пренебрегая очевидными фактами, она сама себя убедила в том, что такая возможность существует.

С тех пор надежды Коминтерна на распространение революции были связаны не с Европой, а с Азией, особенно с Индией и Китаем. Провал «немецкого Октября» в 1923 году подтвердил правильность курса, выбранного после неудачи «мартовской акции» в Германии в 1921 году, который был направлен на отказ от организации революционных выступлений и переход к установлению торговых и дипломатических отношений с европейскими капиталистическими странами. В течение ряда лет операции ЧК против западных дипломатических миссий в Москве были более продуктивными, чем действия чекистов в столицах западных государств. Проникновение в торговые представительства и посольства, которые начали открываться в Москве начиная с 1921 года, оказалось более простой задачей, чем внедрение в министерства иностранных дел ведущих западных держав. Наблюдение за иностранными миссиями было поручено Контрразведывательному отделу ЧК (КРО), во главе которого в двадцатые годы стоял Артур Христианович Артузов. Родившись в 1891 году в семье сыродела, итальянского швейцарца, поселившегося в России, Артузов был племянником М. С. Кедрова, начальника Управления исправительных работ НКВД. С конца 1929 года по 1934 год он возглавлял ИНО, сменив на этой должности Трилиссера. Сегодня его портрет, в сопровождении хвалебных реляций, отмечающих его заслуги на посту начальника КРО и ИНО, висит в мемориальной комнате Первого главного управления.

Секретные материалы ПГУ характеризуют Артузова как генератора идей. Он разработал множество способов проникновения в иностранные миссии от «медовой ловушки» до менее утонченных способов шантажа, впоследствии взятых на вооружение КГБ. За иностранными дипломатическими курьерами устанавливалась слежка с момента, а иногда и до того, как они пересекали советскую границу с тем, чтобы использовать любую возможность для получения доступа к дипломатической почте. К ночному поезду, на который часто садились курьеры, следующие из Петрограда в Москву, прицеплялся специальный вагон, оснащенный фотолабораторией на случай, если удастся добраться до содержимого дипломатической почты, пока курьер спит. Одному курьеру, работающему на финское торговое представительство в Москве в 1921 году, пришлось проявить незаурядную стойкость, когда его пыталась соблазнить агентка ЧК. Несмотря на все старания очаровательной дамы, он ни на секунду не выпустил из рук свой саквояж. Вскоре после этого другой финский курьер был усыплен снотворным, подмешанным в чай, который ему подали в самоваре в его купе. Содержимое его саквояжа было немедленно сфотографировано в находившейся рядом лаборатории. Это был первый зафиксированный случай, когда советская разведка использовала против дипломатического лица наркотический препарат. В отличие от ИНО двадцатых годов КРО имел свою собственную лабораторию, где его сотрудники осваивали приемы вскрытия дипломатических сумок, подделки пломб, использования специальных чернил для тайнописи и применения наркотических препаратов. Одним из самых ярких примеров успешной обработки КРО иностранных дипломатов был случай с сотрудником эстонского представительства Романом Бирком. Будучи в Москве, он проиграл в карты большую сумму денег агенту ЧК. В результате он не только позволил чекистам заглянуть в свой дипломатический саквояж, но и в конечном итоге был завербован и впоследствии принял участие в операции «Трест», самой успешной из всех проведенных советской разведкой в двадцатые годы.

В 1922 году в КРО был разработан коварнейший план по обработке главы британского торгового представительства Роберта Ходжсона. Бывший царский служащий утверждал, возможно, имея на то основания, что Комиссариат иностранных дел предложил ему работу в обмен на шпионскую информацию о британском представительстве. Ходжсон докладывал в Министерство иностранных дел: «Роллер (начальник отдела Великобритании в КРО) предложил мне следующий план: он приводит меня к себе домой, дает мне снотворное, обыскивает меня и получает необходимую ему информацию. Мой знакомый выдвинул очевидные аргументы против этого гениального плана: машина представительства долгое время будет стоять около дома, в представительстве начнут выяснять причины моего затянувшегося отсутствия, и в результате наверняка возникнут осложнения, которые вряд ли доставят удовольствие Советскому правительству.»

Артузов согласился с этими аргументами, и от плана отказались.

Самой распространенной операцией КРО был шантаж русских служащих иностранных представительств в Москве, а также других лиц, вступающих в контакт с сотрудниками этих миссий. В мае 1924 года Ходжсон послал Чичерину, комиссару иностранных дел, которого он совершенно правильно считал противником некоторых приемов работы ОГПУ, два «исключительно дружеских» письма. В них он приводил примеры того, как ОГПУ действовало против британской миссии за последние два года. В частности, он упоминал офицера ОГПУ Анатолия Владимировича Юргенса, чьей «специализацией», по словам Ходжсона, было «запугивание женщин и молодых девушек». В начале 1922 года Юргенс вызвал одну из горничных английской торговой миссии по имени Тереза Кох и, угрожая ей пожизненным заключением, потребовал, чтобы она письменно дала согласие на шпионскую деятельность против британской миссии и составление для ЧК еженедельных отчетов о проделанной работе:

«Окончательно запуганная, она поставила свою подпись. Ей угрожали расправой, если она расскажет о случившемся мне… В течение нескольких месяцев после этого она не осмеливалась покинуть территорию миссии. Позднее, когда она пожелала уехать из страны, ей регулярно отказывали в разрешение на выезд, объясняя это тем, что она была замешана в событиях в Екатеринославле, где она ни разу в жизни не была.»

В начале 1923 года Юргенс применил тот же самый метод и в отношении пожилой женщины, которую звали Мария Николаевна Шмегман. В свое время Ходжсон приобрел у нее старинную мебель. Вызвав ее к себе, Юргенс сказал, что она не выйдет живой с Лубянки, если не даст письменного согласия на то, чтобы воровать документы у Ходжсона и шпионить за британским посольством.

«В конце концов она подписала это обязательство. После этого на протяжении довольно длительного периода она подвергалась преследованиям со стороны Юргенса. Ей также угрожали жестокой расправой, если она кому-нибудь об этом расскажет.»

В начале 1924 года знакомая одного сотрудника торговой миссии Татьяна Романовна Левитская оказалась в точно таком же положении. Она отказалась сотрудничать с ЧК, за что и была сослана на три года в Нарым как английская шпионка.

В сообщении Ходжсона Министерству иностранных дел говорилось, что «в сравнении с другими миссиями» к представительству Великобритании «относятся вполне достойно». Однако в отличие от дипломатического представительства Польши, которому были принесены официальные извинения после того, как оно выразило протест против действий ОГПУ, Ходжсон не получил никаких официальных извинений. Вместе с тем в августе 1924 года он докладывал, что ОГПУ прекратило свою подрывную деятельность против английской миссии (как потом выяснилось, это продолжалось недолго). Ходжсон сообщал, что протест, с которым он выступил в мае, «очевидно, был близко воспринят Чичериным, который искренне желает того, чтобы подобные инциденты впредь не повторялись».

Чекисты и их последователи с большим успехом осуществляли проникновение в европейские дипломатические миссии, расположенные за пределами Европы. В начале двадцатых годов любовница британского консула в Реште (Персия) снабжала офицера ЧК Апресова секретными документами английского консульства. Став резидентом ОГПУ и переехав в 1923 году в Мешхед, Апресов смог получить копии докладов английского консульства посольству Великобритании в Тегеране, а также ознакомиться с корреспонденцией, которой обменивался военный атташе в Тегеране с верховным командованием в Индии.

Еще до прихода Сталина к власти среди европейских миссий, расположенных вне континента, самыми уязвимыми для советских агентов были иностранные представительства в Пекине. В результате обыска, произведенного полицией в советском посольстве в Пекине в апреле 1927 года, были обнаружены копии нескольких чрезвычайно секретных английских дипломатических документов. В отчете Министерства иностранных дел говорилось, что среди этих документов были «два наиболее важных сообщения» из всех, подготовленных за последние несколько месяцев британским послом Майлзом Лэмпсоном. Сам же Лэмпсон утверждал, что «утечка» информации из дипломатических представительств Италии и Японии была более серьезной:

«Документы, полученные из итальянского представительства, включают, главным образом, расшифровки наиболее важных телеграмм, посылаемых из Пекина в Рим и обратно. А документы из японского представительства носят настолько детализированный характер, что в них есть даже точная рассадка на официальных приемах и записи бесед между официальными представителями миссии и их посетителями.»

Лэмпсон докладывал, что начальник канцелярии и еще один представитель китайского персонала при британской миссии были уличены в шпионской деятельности в пользу русских. Министерство иностранных дел Великобритании, однако, не извлекло из этого надлежащего урока. В период между двумя мировыми войнами в министерстве не было ни одного офицера безопасности, не говоря уже о специальном отделе безопасности. Организация безопасности в британских представительствах была, мягко говоря, не на высоте. Утечка информации из посольства Великобритании в Риме, к которой был причастен по крайней мере один итальянский служащий, началась еще в 1924 году и продолжалась вплоть до Второй мировой войны.

Хотя шпионаж против иностранных миссий в Пекине был организован в основном военной разведкой, а не ОГПУ, документы, полученные в результате обыска советского посольства, наглядно продемонстрировали методы работы обеих разведывательных служб. В инструкции по вербовке «младшего» китайского персонала иностранных представительств («посыльные, сторожа, кули, и т.д.») говорилось: «Самые подходящие завербованные агенты — это те члены (Коммунистической) партии, которые имеют достаточную подготовку по вербовке тайных агентов на основе идеалистических убеждений.» Завербованные агенты должны были собирать разорванные документы, выброшенные в мусорные корзины, стоящие в посольствах, «испорченные машинописные страницы, первые корректурные оттиски, оставшиеся после работы на различного рода множительных машинах, и т.д.». Особое внимание им следовало уделять трафаретам, которые использовались на множительных аппаратах.

«Агентов, которым удается украсть подобные материалы, следует поощрять денежным вознаграждением, которое, однако, должно быть небольшим по двум причинам: во-первых, большая сумма денег в руках агента может вызвать подозрения у других китайских сотрудников данного представительства, а через них об этом могут узнать их хозяева; во-вторых, если по какой-либо причине агент заподозрит, что его информация носит ценный характер, он может, при удобном случае, начать торговаться с нами. Поэтому мы должны постоянно указывать ему на то, что мы ждем от него более важной информации, и если мы платим ему больше, так это потому, что надеемся на то, что в будущем он будет работать более успешно. Следовательно, вознаграждение таких агентов должно быть немногим больше, чем их зарплата, которую они получают от своих хозяев.»

«За хорошую работу тайных агентов вознаграждение должны получать те агенты, которые их завербовали, поскольку именно они являются движущей силой этой работы.»

Тайных агентов следовало ориентировать на то, чтобы они проявляли «рвение, пунктуальность и не скрывали своей преданности и привязанности» к своим хозяевам и делали все, чтобы избежать подозрений. Их связные должны были «постоянно быть начеку, помня о ложной информации», и отдавать себе отчет в том, что агент может быть раскрыт сотрудниками представительства и использован для передачи дезинформации.

Документы, выкраденные из иностранных дипломатических представительств, сравнивались с перехваченными шифровками. Такой анализ был прекрасным подспорьем в работе советских дешифровальщиков. Иногда, как это бывало еще при царе, удавалось выкрасть и сами шифры.

К середине двадцатых годов перехват и дешифровка вновь стали играть важную роль в русской дипломатической разведке. В ОГПУ перехват и дешифровка осуществлялись спецотделом, возглавляемым Глебом Ивановичем Бокием. Спецотдел начал функционировать в ЧК еще в 1921 году, но в то время его деятельность была узкоспециализированной и, главным образом, касалась трудовых лагерей. Постепенно он стал специализироваться в области перехвата и дешифровки. Бокий родился в 1879 году в семье украинского учителя, старого большевика. Участник революции 1905-го и Октябрьской революции 1917 года, он двенадцать раз отбывал срок в царских тюрьмах и дважды был сослан в Сибирь. Он возглавлял спецотдел с 1921 вплоть до 1937 года, когда он был репрессирован во время сталинского террора. Уже в середине двадцатых годов сотрудникам спецотдела удалось установить подслушивающие устройства в некоторых посольствах в Москве. Кроме того, им удалось раскрыть целый ряд дипломатических шифров. Рассказывают, что однажды Бокий продемонстрировал Чичерину технические возможности своего отдела, пригласив его послушать «прямую передачу» из представительства Афганистана в Москве, где в тот самый момент афганский посол занимался любовью с одной оперной певицей, которая работала на ОГПУ.

В марте 1921 года, когда с подписанием англо-советского торгового соглашения Советская Россия начала выходить из дипломатической изоляции, советская дипломатическая разведка лишь набирала силу. Единственной разведывательной информацией о Великобритании, «главном противнике» Советской России, которой располагал недавно созданный ИНО, были лишь вводящие в заблуждение данные, собираемые Артуром Рэнсомом. К моменту смерти Дзержинского в июле 1926 года положение коренным образом изменилось. Советская служба перехвата и дешифровки хотя еще и не достигла того уровня, который был при царе, но уже стала одним из главных источников дипломатической разведывательной информации. В результате внедрения агентов в западные посольства в Москве и других странах советская дипломатическая агентурная разведка стала самой мощной в мире. Москва же для большинства западных разведслужб была слишком опасным местом для осуществления своей деятельности. В период между двумя мировыми войнами СИС ни разу не имела своего постоянного резидента в Москве. Как и другие западные разведслужбы, СИС без особого успеха пыталась проникнуть в Россию через ее границы, главным образом, через границу с Финляндией и прибалтийскими государствами.

Однако в середине двадцатых годов недостатки британской разведывательной агентуры компенсировались значительным превосходством Великобритании в области перехвата и дешифровки, а также широким доступом к документам Коминтерна. Зарубежным службам дешифровки были не по зубам сложнейшие дипломатические шифры царского правительства, во всяком случае, до начала Первой мировой войны. В отличие от них, советские дипломатические и разведывательные шифры не представляли никакой сложности и легко поддавались расшифровке в течение, по крайней мере, десяти лет после революции. Коминтерн в то время был так же уязвим, как западные посольства в Москве. Руководству Коминтерна было известно, что «многие секретные документы были доступны агентам иностранных правительств». МИ5 и британская спецслужба в Лондоне, а также британское разведывательное бюро в Дели успешно перехватывали корреспонденцию, которой обменивались британские и индийские коммунисты, члены Коминтерна. Сегодня индийские коммунисты используют перехваченные в то время шифровки как один из важных источников изучения своей собственной истории. Часто коминтерновцы пытались скрыть свои собственные провалы, опасаясь того, что ОГПУ настоит на усилении своего контроля за системой безопасности Коминтерна.

У членов Коминтерна пропадали не только важные документы. Болгарский представитель в Исполнительном Комитете Коминтерна Василий Коларов был приглашен на военный парад в Минск. Он сел в ночной поезд, а проснувшись, обнаружил, что вся его одежда и чемодан пропали. Высунувшись из окна, он увидел почетный караул, стоящий по стойке смирно на платформе, и военный оркестр, играющий торжественный марш. Оркестр все играл, а Коларов не появлялся. Ситуация казалась безвыходной. В конце концов, встречающие выяснили, что произошло, и, раздобыв пальто и ботинки, провели гостя через задние двери вагона. Итальянский представитель в Исполнительном Комитете Пальмиро Тольятти, известный под псевдонимом Эрколи, пережил то же самое. Айно Куусинен вспоминала, как она однажды пришла к Тольятти и его жене, которые остановились в номере московской гостиницы: «Я постучала в дверь. Мне ответил Тольятти, который сказал, что не может мне открыть, поскольку на нем ничего нет. Ночью кто-то украл все их вещи… По-видимому, пока они крепко спали, вор залез по балкону в открытое окно.»

Среди более серьезных потерь были деньги, предназначенные Коминтерном на оказание поддержки коммунистам за рубежом, которые были растрачены или нечестными курьерами, или же занимающими высокие посты коммунистами. Видный индийский коммунист М.Н. Рой не стеснялся в средствах, живя в Париже, и много путешествовал, по-видимому, на присвоенные им деньги Коминтерна, в то время как другие индийские коммунисты жаловались, что большие суммы денег, как они говорили, «куда-то деваются». Для того чтобы отчитаться за растраченные деньги, Рой представил Коминтерну список несуществующих индийских коммунистов, которых он якобы поддерживал материально. Вполне возможно, что таких списков, составленных Роем, было гораздо больше.

Во время всеобщей забастовки 1926 года в Великобритании Коминтерн перенес особенно сильный удар. Аллан Валлениус, библиотекарь Коминтерна, прекрасно говорящий по-английски, получил задание передать 30.000 фунтов стерлингов руководителям коммунистов, работающих докерами в лондонском порту. Приехав в Стокгольм, он сел по поддельным шведским документам на корабль, идущий в Англию, где подружился с кочегаром, который сказал ему, что он сам убежденный коммунист и, кроме того, что он хорошо знает тех, кому предназначались деньги. Вернувшись домой, Валлениус рассказал Отто Куусинену, что его знакомый кочегар согласился доставить деньги по назначению. Жена Куусинена впоследствии вспоминала: «Как звали кочегара?» — сухо спросил Отто. — «Он назвался, но я забыл его имя,» — последовал ответ. Потеряв от злости дар речи, Отто указал ему на дверь. Естественно, деньги так и не дошли до тех, кому они предназначались.»

Вместе с тем, пользуясь постоянными провалами в системе безопасности Коминтерна, западные правительства иногда попадали впросак. Перехваченная корреспонденция Коминтерна зачастую оказывалась подделкой. Белогвардейцы в Берлине, Ревеле и Варшаве часто занимались подделкой советских и коминтерновских документов. Разные по качеству исполнения, эти фальшивые документы были как средством заработка, так и способом дискредитации большевиков. В результате, например, в сентябре 1921 года Министерству иностранных дел Великобритании пришлось краснеть за то, что в официальной ноте протеста Москве был процитирован ряд советских и коминтерновских документов, которые, как потом выяснилось, были сфабрикованы в Берлине. Уиндом Чайлдз, помощник специального уполномоченного британской спецслужбы в 1921—1928 годах, назвал эти подделки «нестерпимым безобразием», поскольку «они позволили русским кричать „фальшивка“ каждый раз, когда им предъявляли подлинные документы».

Объявление всех подлинных перехваченных документов подделками вскоре стало одним из излюбленных методов дезинформации, взятых на вооружение ОГПУ и Коминтерном. Одним из самых ярких примеров подобной дезинформации стало так называемое «письмо Зиновьева», датированное 15 сентября 1924 года, которое было перехвачено СИС и опубликовано в прессе во время всеобщих выборов в Великобритании в октябре 1924 года. В этом документе содержались инструкции английским коммунистам по оказанию давления на их сторонников в Лейбористской партии, усилению «агитационно-пропагандистской работы в вооруженных силах» и подготовке к грядущей британской революции. В то время многие ошибочно полагали, что именно это письмо привело первое лейбористское правительство Великобритании к поражению и обеспечило победу консерваторов. Оригинал письма Зиновьева исчез, поэтому сегодня невозможно точно сказать, было ли оно поддельным или нет, ведь в то время не было недостатка ни в фальшивых, ни в подлинных коминтерновских документах, перехваченных спецслужбами. Пришедшее к власти консервативное правительство утверждало, что подлинность письма Зиновьева подтверждается другими разведывательными источниками, к которым, как теперь стало известно, относился и «доверенный» агент МИ5, внедренный в руководство Коммунистической партии Великобритании и регулярно поставляющий достоверную информацию о других материалах Коминтерна. В конце 1924 года Коминтерн вынес порицание британским коммунистам за халатное обращение с секретными документами. Существуют два объяснения случившемуся. Или письмо Зиновьева действительно существовало, или это была подделка, содержавшая инструкции, настолько близкие к тому, что на самом деле говорилось в документах Коминтерна, что агент МИ5 мог легко перепутать одно с другим.

Прав ли был Коминтерн, объявив письмо Зиновьева подделкой, или нет, очевидно одно: он использовал это обстоятельство для успешной организации кампании по дезинформации, направленной на то, чтобы продемонстрировать всему миру свою непричастность к подобным инструкциям, хотя на самом деле члены Коминтерна часто получали такие инструкции от своего руководства. Эта кампания увенчалась посещением в ноябре 1924 года Москвы английской делегацией, состоящей из трех доверчивых представителей Конгресса тред-юнионов, которые должны были изучить документы Коминтерна и установить правду относительно письма Зиновьева. Айно Куусинен впоследствии рассказывала о «трех днях и трех ночах лихорадочной работы», направленной на то, чтобы до приезда делегации изъять из архива Коминтерна секретные инструкции английским коммунистам, а также другие «компрометирующие документы». Даже книга, в которой регистрировалась ежедневная корреспонденция, была тщательно обработана и надлежащим образом переписана:

«В результате это трио удалось ввести в заблуждение, а Коминтерн очистился от обвинений в секретной подрывной деятельности в Великобритании. После того как делегация уехала, все вздохнули с облегчением и хорошо посмеялись над тем, как им легко удалось одурачить англичан.»

Одним из последствий событий, связанных с письмом Зиновьева, было то, что секретная деятельность коминтерновского ОМС попала под более жесткий контроль ОГПУ, а военные вопросы стали курироваться советской военной разведкой (в то время Четвертым отделом Генерального Штаба, впоследствии ГРУ). (106) В целях усиления надзора за секретными операциями ОМС ОГПУ увеличило количество своих агентов в этой организации. Одновременно ОМС предпринял шаги, направленные на повышение надежности системы безопасности связи. В 1925 году Абрамов, первый заместитель Пятницкого в ОМС, создал секретную школу в пригороде Москвы, Мытищах, по подготовке иностранных радистов Коминтерна для осуществления шифрованного радиообмена с ОМС. После неудачной попытки Валлениуса переправить деньги английским коммунистам-докерам во время всеобщей забастовки 1926 года была создана более надежная курьерская служба, в которой сотрудничали коммунисты-моряки торгового флота, под непосредственным руководством военной разведки и Эдо Фиммена, руководителя профсоюза гамбургских моряков и транспортных рабочих. Для того чтобы удостовериться в их абсолютной надежности, отобранным курьерам давали несколько проверочных заданий, например, им поручали доставить закрытый пакет, в котором на самом деле ничего не было, по соответствующему адресу, и только после этого им доверяли настоящее дело.

Несмотря на значительные успехи советской шпионской деятельности в двадцатые годы, главным объектом деятельности ЧК с первого дня ее основания была «контрреволюция», а не капиталистические правительства. До конца Гражданской войны основная угроза контрреволюции исходила из самой России. Но с эвакуацией последних белогвардейских армий в ноябре 1920 года контрреволюционные центры переместились за рубеж. 1 декабря 1920 года Ленин отдал указание Дзержинскому разработать план нейтрализации этих центров. Через четыре дня Дзержинский представил многоцелевой план действий. Он предложил взять побольше заложников из членов семей видных деятелей русской эмиграции, создать специальные отряды для нападения на ее лидеров и расширить операции с применением агентов-провокаторов, чья деятельность способствовала разоблачению заговора Локкарта. «Для выявления иностранных агентов на нашей территории, — предложил Дзержинский, — необходимо создать мнимые белогвардейские ассоциации.»

После поражения в Гражданской войне белогвардейцы не представляли значительной угрозы для большевистской власти, но в глазах Ленина эта угроза приобрела колоссальные размеры. В июле 1921 года, обращаясь к участникам съезда Третьего Коминтерна, Ленин говорил:

«Теперь, после того, как мы отразили нападение международной контрреволюции, образовалась заграничная организация русской буржуазии и всех русских контрреволюционных партий. Можно считать число русских эмигрантов, которые рассеялись по всем заграничным странам в полтора или два миллиона… Мы можем наблюдать за границей совместную работу всех без исключения наших прежних политических партий… Эти люди делают всевозможные попытки, они пользуются каждым случаем, чтобы, в той или иной форме напасть на Советскую Россию и раздробить ее… В некотором смысле, мы должны учиться у этого врага. Эти контрреволюционные эмигранты очень осведомлены, прекрасно организованы и хорошие стратеги… Существует старое крылатое слово о том, что разбитая армия многому научится. Разбитая революционная армия многому научилась, прекрасно научилась.»

Ленин призвал «зарубежных товарищей» держать белогвардейцев в своих странах под наблюдением.

До сих пор в КГБ помнят об успехах, достигнутых в подрывной деятельности среди белогвардейцев после Гражданской войны. Две такие операции под кодовыми названиями «Синдикат» и «Трест» вошли в учебные пособия по «активным действиям» в андроповском институте ПГУ.

Операция «Синдикат» была направлена против человека, которого считали самым опасным из всех белогвардейцев. Его звали Борис Савинков. Бывший эсер-террорист, он занимал пост заместителя военного министра в правительстве Керенского. Во время русско-польской войны 1920 года Савинков возглавлял антибольшевистский Российский политический комитет (РПК) в Варшаве и был организатором вербовки Русской народной армии, которая под командованием поляков воевала против Красной Армии. В январе 1921 года из остатков РПК Савинков создает новую организацию для свержения большевиков. Народный союз защиты родины и свободы (НСЗРИС) создал агентурную сеть в Советской России для сбора разведывательной информации и подготовки выступления против большевистского режима. Согласно советским источникам, «почти все агенты Савинкова одновременно находились на содержании поляков, при этом польская полиция помогала переправлять их через границу». Несмотря на помощь поляков и некоторые финансовые поступления от французов, англичан и чехов, Савинков едва сводил концы с концами. Резидент СИС в Варшаве докладывал своему начальству в июне 1921 года: «Ситуация становится отчаянной. Наличных денег на сегодня осталось 700.000 польских марок, а этого не хватит даже на то, чтобы выплатить зарплату сотрудникам (Савинкова) за июль месяц.»

Самая серьезная проблема Савинкова заключалась не в недостатке западных средств, а в том, что в его организацию были внедрены советские агенты, хотя он об этом и не подозревал. В декабре 1920 года, как раз, когда Савинков создавал свой НСЗРИС, к нему в Польшу приехал заместитель начальника штаба советских внутренних войск в Гомеле Александр Эдуардович Опперпут, который, выдавая себя за члена антибольшевистского подполья, привез ему целый портфель фальшивых секретных документов. Настоящее имя Опперпута было Павел Иванович Селянинов. Он был сотрудником ЧК и с большим успехом работал в качестве агента-провокатора. Одно его имя должно было вызвать подозрение: ведь за период Советской власти в русский язык было введено столько новых сокращений. Фамилия Опперпут подозрительно похожа на сокращение двух слов — «операция» и «путать». Ни Савинков, ни западные разведывательные службы, с которыми Опперпут вошел в контакт, так и не смогли разгадать, что стояло за этой фамилией. Став одним из главных помощников Савинкова, Опперпут смог выявить всех основных членов НСЗРИС, действовавших в Советской России. Большинство из них было арестовано ЧК, а сорок четыре человека предстали перед показательным судом в августе 1921 года. Для того чтобы сохранить легенду Опперпута, было объявлено, что он также арестован.

Разведывательная информация, добытая Опперпутом, послужила основанием для официального советского протеста польскому правительству в связи с попытками находящегося в Варшаве Савинкова спровоцировать антисоветские выступления. В октябре 1921 года по настоянию польской стороны Савинков покинул Варшаву и, переехав в Прагу, а затем в Париж, создал новый антибольшевистский центр. С этого момента началась вторая стадия операции ЧК — «Синдикат-2». Ставилась задача уничтожить остатки организации Савинкова в России и на Западе и заманить самого Савинкова обратно в Россию, с тем чтобы судить его показательным судом в Москве. Эта операция облегчалась тем, что Савинков к этому времени почти полностью потерял связь с реальностью. В конце 1921 года он приехал в Англию, где, возобновив старое знакомство с Уинстоном Черчиллем, провел раунд встреч с высокопоставленными чиновниками. Интересно отметить, что он встречался даже с представителями русской торговой делегации в Лондоне. Савинков утверждал, что, встретившись с главой советской делегации Красиным, он произвел на него такое впечатление своими идеями относительно будущего свободной от большевиков России, что тот предложил ему стать членом Советского правительства. Однако начальник СИС Мансфилд Камминг, исходя, вероятно, из перехваченных телеграмм Красина, докладывал в Министерство иностранных дел, что не следует доверять рассказам Савинкова, поскольку в действительности в торговой делегации «ему был оказан весьма недружеский прием». Незадолго до рождественских праздников Черчилль вместе с Савинковым направились на машине в Чекерз, загородную резиденцию премьер-министра. Они застали Ллойда Джорджа в окружении служителей Свободной церкви и уэльского хора, который на протяжении нескольких часов подряд исполнял религиозные гимны на валлийском языке. Когда все гимны были спеты, Савинков безуспешно пытался завоевать расположение Ллойда Джорджа, рассказав ему о своих призрачных планах. Но сам Савинков совсем по-другому рассказывал об этой встрече. По его версии, гимны в исполнении уэльского хора плавно перешли в «Боже, царя храни», и к пению вскоре присоединились Ллойд Джордж и члены его семьи.

Будучи по сути своей фантазером, Савинков обладал чрезвычайной притягательностью, хотя вместе с тем ряды его сторонников постепенно таяли. Даже Черчилль, до некоторой степени, восхищался этим человеком. Он писал о Савинкове: «Принимая во внимание все, что было сказано и сделано, и учитывая все, даже неприятные моменты, мало кто так много делал, так много отдавал, так много страдал и так многим жертвовал во имя русского народа.»

Летом 1922 года помощник Савинкова, бывший царский офицер Л.Д. Шешеня был схвачен советскими пограничниками во время перехода русско-польской границы. По приказу ГПУ Шешеня написал сторонникам Савинкова, находящимся в эмиграции в Польше, письмо, в котором сообщил о том, что он вступил в контакт с хорошо организованным антибольшевистским подпольем в России. После этого старший офицер КРО А.П. Федоров несколько раз ездил в Польшу под именем А.П. Мухина, выдавая себя за одного из руководителей вымышленного московского подполья. В конце концов ему удалось убедить руководителя савинковской организации в Вильно Ивана Фомичева поехать вместе с ним в Россию. В Москве Фомичев встретился с группой агентов-провокаторов ГПУ, выдававших себя за руководителей подполья. В результате переговоров он согласился попросить Савинкова взять на себя руководство их группой.

В июле 1923 года Мухин встретился с Савинковым в Париже и сообщил ему, что в московском подполье существует раскол по вопросу тактики и оно сильно нуждается в его опыте руководителя. Но сам Савинков не поехал в Москву, а послал туда своего помощника, полковника Сергея Павловского. По приезде в сентябре в Москву Павловский был арестован. В тщательно отредактированных материалах КГБ по этому делу говорится, что поначалу он был «очень агрессивен…, но потом и он согласился помочь ГПУ и сыграть отведенную ему ГПУ роль». Павловский должен был послать несколько телеграмм Савинкову с просьбой присоединиться к нему в Москве. В июле 1924 года Савинков, проглотив наживку, решил вернуться в Россию. Он послал телеграмму своему старому другу и помощнику Сиднею Рейли, в которой просил его приехать из Нью-Йорка и помочь ему подготовить тайное возвращение на родину. В течение трех недель они обсуждали этот план, а 15 августа Савинков и несколько его сторонников, перейдя советскую границу, попали прямо в руки ОГПУ. Допросы быстро сломили его сопротивление. На показательном суде 27 августа Савинков полностью признал свою вину:

«Я полностью и безоговорочно признаю только Советскую власть, и никакую другую. Каждому русскому, кто любит свою страну, я, прошедший весь путь этой кровавой, тяжелой борьбы против вас, я, отрицавший вас, как никто другой, я говорю ему: если ты русский, если ты любишь свой народ, ты поклонишься в пояс рабоче-крестьянской власти и безоговорочно признаешь ее.»

За свое публичное покаяние Савинков не был расстрелян, а приговорен к десяти годам тюремного заключения. Согласно официальной версии КГБ, в мае 1925 года Савинков выбросился из окна тюрьмы и разбился насмерть. В действительности же, — и об этом хорошо известно нынешнему руководству КГБ, — Савинкова столкнули в лестничный пролет на Лубянке. Несколько раз Гордиевскому показывали это место ветераны КГБ, причем все они были уверены в том, что Савинкова столкнули.

ЧК разработала и провела еще одну операцию, которая была даже более успешной, чем «Синдикат». Чекистами была придумана подпольная «Монархическая организация России» (МОР), получившая известность под кодовым названием «Трест». Просуществовав шесть лет, эта вымышленная организация вошла в историю современной разведки как классический пример подрывных действий в мирное время. Главными объектами «Треста» были две основные белоэмигрантские группы: «Высший монархический совет» (ВМС) в Берлине и «Российский общевойсковой союз» (РОВС) в Париже во главе с генералом Александром Кутеповым. О существовании несуществующей организации МОР впервые стало известно в конце осени 1921 года, когда офицер КРО Александр Якушев, выдававший себя за тайного члена «Треста», имеющего возможность выезжать за границу в качестве советского торгового представителя, рассказал о ней члену ВМС Юрию Артамонову во время их встречи в Ревеле. Через Артамонова КРО установил контакт с ВМС. В 1922 году Артамонов переехал в Варшаву, где, став представителем РОВС, занимался обеспечением связи с генералом Кутеповым, находившемся в Париже. В течение ряда лет по заданию КРО Якушев и другие представители «Треста» выезжали в Германию, Францию и Польшу, где устанавливали связи среди белой русской эмиграции. В этих поездках Якушева иногда сопровождал генерал Николай Потапов, бывший царский офицер, присоединившийся к большевикам вскоре после революции, но теперь выдававший себя за начальника военного штаба МОР.

Главную роль в завоевании доверия генерала Кутепова, который больше, чем любой другой белогвардейский лидер, опасался провокаций со стороны советских агентов, сыграла Мария Захарченко-Шульц. После смерти первого мужа, погибшего на «великой войне», Мария, оставив своего ребенка у знакомых, пошла на фронт добровольцем. Ее второй муж был убит на Гражданской войне, а Мария вместе с отступающими белогвардейскими армиями попала в Югославию. В 1923 году она вступила в организацию Кутепова. «Племянница», она же Мария Захарченко-Шульц, неоднократно приезжала в Россию, где встречалась с представителями «Треста». Пепита Рейли, последняя жена знаменитого английского агента, так описывала Захарченко-Шульц: «Стройная женщина с бледным, но привлекательным, умным лицом, спокойными, честными голубыми глазами, безусловно, хорошо образованная и точно отвечающая описанию Сиднея, который называл ее классной дамой.» Вклад Захарченко-Шульц в успех операции «Трест» был настолько весомым, что ее обвинили в сотрудничестве с ЧК. Однако в учебных пособиях андроповского института ПГУ о ней говорится, и, возможно, на это есть основания, что она даже не подозревала об отведенной ей роли и была послушной игрушкой в руках Александра Опперпута, который, встретившись с ней в Москве, соблазнил ее и продолжал поддерживать с ней интимные отношения в течение нескольких последующих лет. Полная эмоций и в то же время наивная Захарченко-Шульц смогла завоевать доверие и Кутепова, и Рейли, и это сделало ее неоценимым агентом в руках организаторов операции «Трест».

«Трест» помог КРО проникнуть в основные белогвардейские эмигрантские группы и выявить остатки их сторонников в России. Кроме того, на эту удочку в той или иной степени попались и разведывательные службы Финляндии, прибалтийских государств, Польши, Великобритании и Франции. Так, Роман Бирк, торговый представитель Эстонии, под давлением КРО стал работать в качестве курьера между белогвардейскими организациями и несуществующей МОР. Польские дипломаты переправляли телеграммы МОР своей дипломатической почтой. Переправкой представителей «Треста» через русскую границу занимался советский пограничник, прапорщик Тойво Вяхя, который якобы сотрудничал с финской военной разведкой, а на самом деле работал на КРО. Согласно официальным советским источникам, по меньшей мере восемь членов организации «Трест» получили различные награды от западных разведок, против которых они активно боролись. Доподлинно известно, что по крайней мере один агент «Треста» был награжден польской разведкой за свои заслуги золотыми часами.

В результате операции «Трест» чекистам удалось обезвредить английского «супершпиона» Сиднея Рейли, которого контрразведчики ошибочно считали своим самым опасным иностранным противником. Еще со времен своих московских приключений в 1918 году Рейли относился к делу «спасения России» от большевиков как к своему «священному долгу». В конце войны, беседуя с начальником СИС Мансфилдом Каммингом, Рейли сказал: «Мне кажется, я еще смогу сослужить добрую службу своей стране. Остаток своей грешной жизни я бы посвятил этой работе.» Но Камминг, а еще больше чиновники Министерства иностранных дел с подозрением относились к сумасбродству Рейли и его тяге к таким, по меньшей мере, странным операциям, как его план выставить Ленина и Троцкого на всеобщее обозрение без штанов. Камминг решил не предлагать ему работу, и его связь с СИС в мирное время носила эпизодический характер.

В течение нескольких лет после войны главным занятием Рейли был бизнес. Путешествуя из Америки в Европу и обратно, он занимался то экспортом чешского радия, то продавал чудо-лекарство под названием «гумагсолан». Однако все его надежды на то, что ему удастся сколотить на этом состояние, оказались тщетны. Одновременно он разрабатывал фантастические планы свержения большевиков. В начале двадцатых годов он поддерживал тесные связи с Борисом Савинковым. Именно Рейли, не обращая внимания на инструкции Камминга и Министерства иностранных дел, привез Савинкова в Англию в 1922 году, где после целого раунда переговоров с высокопоставленными чиновниками он встретился, при довольно странных обстоятельствах, с Ллойда Джорджем в его загородной резиденции. Постепенно Рейли утратил связь с реальностью. По словам одной из его секретарш, Элеоноры Тойе, у Рейли было «несколько сильных психических припадков, доходивших до галлюцинаций». «Однажды он решил, что он Иисус Христос,» — рассказывала она. Однако советская разведка относилась к его эксцентричным планам свержения большевистского режима не как к проявлению потерянной им связи с реальностью, а как к доказательству существования тщательно разработанного заговора СИС, одобренного на самом высоком правительственном уровне. Вплоть до сегодняшнего дня Рейли пользуется в КГБ незаслуженной репутацией «супершпиона». В 1924 году деятельность «Треста» была направлена на нейтрализацию Рейли. Для этого ставилась задача заманить его в Россию.

Ничего не подозревавший капитан Эрнест Бойс, который в качестве резидента СИС находился в России в то самое время, когда там в 1918 году Рейли пытался осуществить свои авантюристические планы, был одним из тех, кто помог ОГПУ схватить Рейли. Театральность и показная храбрость Рейли производили большое впечатление на Бойса, который, будучи политически наивным человеком, не смог реально оценить иллюзорные планы Рейли, якобы направленные на свержение большевиков. В 1919 году Бойс возглавил резидентуру СИС в Хельсинки — главном центре английской разведывательной службы, готовящей операции против России. Энтузиазм, который он испытывал по поводу деятельности «Треста», был сравним лишь с его восторженным отношением к Рейли. Даже после показательного суда над Савинковым в августе 1924 года Бойс не изменил своего отношения к «Тресту», продолжая считать, что влияние этой организации и количество ее сторонников растет, в том числе и среди членов Советского правительства. Несмотря на то, что его начальство в СИС запретило ему участвовать в авантюрах Рейли, в январе 1925 года Бойс написал Рейли письмо, в котором попросил его встретиться с представителями «Треста» в Париже. Рейли в это время находился в Нью-Йорке. Все его дела разваливались, как карточный домик. В марте он пишет ответ Бойсу, в котором рассказывает о своем «плачевном состоянии». «Я готов в любой момент, если встречусь с надежными людьми и увижу, что это настоящее дело, забросить все и полностью посвятить себя служению интересам „Синдиката“ („Треста“),» — сообщает он.

«Плачевное» состояние и бесконечные долги задержали Рейли в Америке. Но несмотря на это, 3 сентября он прибыл в Париж, где, встретившись с Бойсом и генералом Кутеповым, который пытался отговорить его от поездки в Россию, решил поехать дальше в Финляндию на переговоры с представителями «Треста». Тем временем «Трест» решил представить еще одно доказательство своей надежности: из России был тайно вывезен Борис Бунаков, брат «главного агента» Бойса Николая Бунакова. Чуть позже курьер «Треста» доставил Борису Бунакову его любимую скрипку. Но и тогда ни Бойс, ни Рейли ничего не заподозрили. 21 сентября Рейли приехал в Хельсинки. Затем вместе с Николаем Бунаковым и Марией Захарченко-Шульц он переехал в Выборг на встречу с главным представителем «Треста» Якушевым. Первоначально Выборг был конечной остановкой в планах Рейли. Но Якушев, сыграв на тщеславии и мании величия Рейли и сказав ему, что от этого будет зависеть очень многое, смог уговорить его поехать в Россию на встречу с руководством «Треста». Рейли было обещано, что он вернется в Финляндию и успеет сесть на пароход, отправляющийся из Штеттина 30 сентября. Оставив Бунакову письмо для своей жены Пепиты «на случай, если со мной произойдет что-нибудь невероятное», Рейли вместе с Якушевым направился к русско-финской границе. В письме Рейли заверял жену, что даже если «краснопузые» схватят его, они все равно не догадаются, кто он на самом деле: «Если в России меня вдруг арестуют, то мне, скорее всего, предъявят какое-нибудь незначительное обвинение и скоро отпустят, поскольку мои новые друзья обладают достаточной властью.»

Рейли должен был вернуться из России в ночь с 28 на 29 сентября. Но этого не произошло. ОГПУ устроило целый спектакль для финской военной разведки и СИС. Той ночью в районе деревни Аллекул на советской стороне были слышны выстрелы.

Потом наблюдавшие заметили, что пограничники кого-то быстро несли на носилках. Когда же Тойво Вяхя, советский пограничник, помогавший переводить эмиссаров и курьеров «Треста» через границу, работая якобы на финскую разведку (на самом деле, он был агентом ОГПУ), не вышел на связь с сотрудником финской военной разведки, финны и СИС решили, что он и Рейли были убиты или схвачены во время перехода границы. А именно этого и добивалось ОГПУ.

Согласно официальной, возможно тщательно отредактированной версии этих событий, Рейли не был арестован сразу же после перехода советской границы 25 сентября. Вместо этого Якушев отвез его на подмосковную дачу, где он встретился с офицерами ОГПУ, выдающими себя за «политический совет „Треста“. Рейли попросили рассказать о его плане действий. Далее в советских официальных материалах говорится, что Рейли предложил в качестве источника финансирования деятельности „Треста“ организовать ограбление русских музеев и продажу похищенных художественных ценностей на Западе. И только после этого он был арестован. Рейли допрашивали, а потом ему объявили, что смертный приговор, вынесенный ему заочно судом по делу „заговора Локкарта“ в декабре 1918 года, будет приведен в исполнение. Тщетно пытаясь спасти свою жизнь, Рейли якобы направил Дзержинскому письмо:

«После длительных размышлений я выражаю готовность представить вам полную информацию по вопросам, представляющим интерес для ОГПУ, относительно организации и сотрудников британской разведывательной службы, а также всю известную мне информацию об американской разведке и о русских эмигрантах, с которыми я имел дело.»

Если бы Рейли действительно был готов пойти на сотрудничество с ОГПУ, его, скорее всего, судили бы показательным судом, как Савинкова. Вместо этого, согласно советской версии, он был расстрелян 3 ноября 1925 года.

В течение ряда лет после того, как Рейли удалось заманить в Россию, ОГПУ распространяло различного рода вымыслы и слухи относительно его судьбы. Операция «Трест» продолжалась вплоть до 1927 года. Среди тех, кто пал жертвой этой провокации, была и Пепита Рейли, которая отправилась сначала в Париж, а затем в Хельсинки в надежде узнать хоть что-нибудь о своем муже. До встречи с Марией Захарченко-Шульц в Хельсинки г-жа Рейли «практически не сомневалась в том, что она была агентом-провокатором». Но как только они встретились, все эти подозрения исчезли:

«С первого взгляда на нее я решила, что могу доверять ей. Со второго, я уже знала, что полюблю эту женщину. Видя мое горе, крайнее отчаяние и одиночество, г-жа Шульц нежно, с большим чувством обняла меня и сказала, что чувствует за собой ответственность за смерть моего мужа, что она не успокоится, пока все обстоятельства не будут выяснены. Она заверила меня в том, что если он еще жив, все будет сделано для его спасения, а если его уже нет, он будет отмщен.»

Вместе с тем Захарченко-Шульц была практически уверена в том, что Сидней Рейли мертв. Она показала вырезку из «Известий», в которой официально сообщалось о перестрелке близ села Аллекул в ночь с 28 на 29 сентября. Кроме того, в ней говорилось, что «четыре контрабандиста» были задержаны при попытке перейти границу. Двое из них были убиты, один взят в плен, а один скончался от равнений по дороге в Петроград. Исходя из собранных сведений, Захарченко-Шульц предположила, что человеком, скончавшимся от ран по дороге в. Петроград, был Рейли, хотя большевики об этом и не подозревали.

Несмотря на то, что Пепита Рейли полностью доверяла Марии Захарченко-Шульц, она, тем не менее, с подозрением отнеслась к ее версии. Хотя Рейли снабдили поддельным паспортом, да и костюм был чужой, на нем была сшитая по заказу рубашка, а на нижнем белье — его инициалы. Кроме того, на его часах имелась надпись, сделанная по-английски, а в кармане — надписанная фотография Пепиты. Поэтому в ОГПУ наверняка бы догадались, что поймали известнейшего английского супершпиона и, по мнению г-жи Рейли, раструбили бы об этом на весь мир. Захарченко-Шульц призналась, что это ей не приходило в голову, но, тем не менее, пообещала Пепите оказывать всяческое содействие в поисках «правды». Г-жа Рейли была на краю истерики:

«Я требовала отмщения… Г-жа Шульц стояла рядом со мной. Добрая, умная, всепонимающая, разделяющая мои чувства. Она попросила полностью ей довериться. Не говоря ни слова, я взяла ее руку. Она предложила мне вступить в эту организацию. Я доверяла ей. С одобрения Московского центра я вступила в „Трест“, где мне дали подпольное имя „Виардо“. Вот так я заняла место своего мужа в борьбе с большевизмом.»

По указанию руководителей «Треста» г-жа Рейли поместила в газете «Тайме» сообщение о смерти своего мужа: «Сидней Джордж Рейли был убит 28 сентября солдатами ГПУ около деревни Аллекул в России.» Конечно же, она не верила в то, что Рейли все еще жив, но наивно полагала, что это заставит большевиков раскрыть истину о судьбе ее мужа. Но советская пресса лишь подтвердила сам факт его смерти и затем напечатала «страшную ложь» о нем. Ее утешала только вера в то, что «вся мощь и влияние „Треста“, весь его разведывательный потенциал были направлены на то, чтобы узнать, что же в действительности произошло с Сиднеем». В начале 1926 года г-жа Рейли получила письмо от руководителей «Треста» (это письмо было подписано и Якушевым, и Опперпутом), в котором, учитывая ее вполне приличное знание русского языка, ей предлагалось приехать в Россию «познакомиться с членами группы и принять более активное участие в ее работе». Тем временем, Мария Захарченко-Шульц уверяла Пепиту в том, что она «посвятит свою жизнь выяснению, что же произошло с Сиднеем Рейли». Из Петрограда, Хельсинки и Варшавы она посылала написанные невидимыми чернилами письма Пепите в Париж. «Верная своему обещанию, она делала все, что было в ее силах,» — рассказывала г-жа Рейли.

Сложнее всего для «Треста» было удовлетворить запросы западных спецслужб в военной разведывательной информации. Для ОГПУ не составляло труда снабжать их политической дезинформацией. Что же касалось данных о Советских Вооруженных Силах и военной промышленности, здесь чекистам приходилось ломать голову, ведь их информация должна была выглядеть достаточно убедительно. Поэтому «Трест» всячески уклонялся от ответов на подобные запросы, поступающие от СИС и других разведывательных служб, постоянно подчеркивая то обстоятельство, что основная задача организации состоит в подготовке свержения большевистского режима, а активный сбор военных разведывательных данных может помешать реализации этой цели. Первая же попытка провести крупную операцию по распространению военной дезинформации чуть было не окончилась катастрофой. Вскоре после того, как в 1926 году маршал Пилсудский стал военным министром Польши (фактически встав во главе государства), польский генеральный штаб получил от него указание раздобыть через «Трест» советский мобилизационный план. Поляки вышли на Якушева, который, после некоторых сомнений, согласился достать этот план за 10.000 долларов. Однако в документе, подготовленном «Трестом», содержались явно ложные данные о состоянии железных дорог в приграничных с Польшей районах. После изучения представленного плана, Пилсудский возвратил его в генеральный штаб с пометкой «подделка». Учитывая подозрения, возникшие в связи с провалом Савинкова и Рейли, и неудачу первой и, возможно, самой крупной операции «Треста» по распространению военной дезинформации, можно было с уверенностью сказать, что дни «Треста» сочтены.

Весной 1927 года Захарченко-Шульц написала полное отчаяния письмо г-же Рейли (и конечно же Кутепову), в котором сообщила, что «Трест» был «полон провокаторов». «Все пропало… После четырех лет работы, которой я полностью отдавалась с таким наслаждением, я узнала нечто такое, что делает мою дальнейшую жизнь бессмысленной.» Перестрелка под Аллекулом была «обманом и всего лишь спектаклем», писала она.

«Ваш муж был убит самым подлым и трусливым образом. Он так и не дошел до границы. Это был спектакль, рассчитанный на нас. Он был схвачен в Москве и помещен на Лубянку. К нему относились как к особому заключенному. Каждый день его возили на прогулку. И вот на одной из таких прогулок он был убит выстрелом в спину по приказу одного из начальников ГПУ Артузова, его заклятого врага, решившего отомстить ему таким подлым образом… Я этого не знала, но это не снимает с меня ответственности. На моих руках его кровь, и я не смогу смыть ее до конца моих дней. Свою вину я постараюсь искупить страшной местью. Я готова умереть ради этого.»

Первой реакцией г-жи Рейли было чувство сострадания к Захарченко-Шульц: «Осознание того, что все эти годы она была игрушкой в руках большевиков, что из-за нее многие погибли или были схвачены, включая мужа ее ближайшей подруги, должно быть, явилось страшным ударом для Марии…» Пепита не поверила в версию своей подруги относительно смерти Рейли. Она решила, что ее вновь обманули. В конце своего письма Захарченко-Шульц умоляла ее «о еще одном одолжении». Она просила Пепиту прислать ей все, что дна сможет узнать об Опперпуте.

Не подозревая о том, что Мария была любовницей Опперпута, Пепита послала ей его досье, наивно полагая, что оно «удивило бы этого достойного джентльмена, если бы он узнал об этом». Захарченко-Шульц ответила, что Опперпут во всем ей признался, рассказав, что в 1921 году под пытками он согласился стать агентом-провокатором: «Он все рассказал и сейчас помогает представителям других стран, которых большевики водили за нос, окружив своими агентами, выйти из сложившегося ужасного положения…»

Захарченко-Шульц писала это письмо, находясь со своим любовником Опперпутом в Финляндии, где он якобы разоблачал деятельность «Треста». Однако признания Опперпута в прессе и частных беседах с представителями белой русской эмиграции и западных разведывательных служб были лишь последним этапом задуманной операции. Поскольку обман становился совершенно явным, ОГПУ решило свернуть деятельность «Треста», но сделать это так, чтобы, с одной стороны, повысить свой престиж, а с другой, деморализовать своих противников. Разоблачая ОГПУ, Опперпут постоянно подчеркивал, что чекисты — это колоссальная непобедимая сила. Кроме того, он намеренно преувеличивал масштабы поражения, нанесенного противникам ОГПУ. Он утверждал, что польская разведывательная служба практически полностью контролируется советскими агентами. Офицер одной из скандинавских спецслужб впоследствии говорил, что после разоблачений Опперпута разведывательные службы Финляндии, прибалтийских государств, Польши, Великобритании и Франции «на некоторое время практически прекратили общаться друг с другом».

В мае 1927 года Захарченко-Шульц и Опперпут вернулись в Россию. Накануне своего отъезда они пытались убедить Пепиту Рейли, как два года назад ее мужа, перейти границу вместе с ними. Но телеграмма, посланная ей в Париж, с предложением присоединиться к ним, и доставленная почтовой службой «Американ экспресс» по ошибке совсем другой г-же Рейли, дошла до нее лишь через две недели. Если бы она пришла вовремя, то Пепита постаралась бы убедить Захарченко-Шульц в том, что Опперпут был «явный провокатор», который своей «дьявольской хитростью» заманивал ее к краю пропасти. Генерал Кутепов считал, что Захарченко-Шульц, обнаружив заговор «Треста», «тронулась умом…, не в силах избавиться от навязчивой идеи вернуться в Россию и отомстить тем, кто обманывал ее, очиститься от крови многих людей, которых она невольно послала на смерть.» Вскоре после их отъезда Кутепов и г-жа Рейли получили известие о том, что на границе их уже ждали чекисты. Видя, что скрыться нет никакой возможности, Захарченко-Шульц застрелилась. «Так окончилась жизнь самой смелой из всех русских женщин, боровшихся с тиранами своей страны,» — писала г-жа Рейли. Вероятно, так же считал и Кутепов. Заместитель начальника ОГПУ Генрих Григорьевич Ягода в интервью газете «Правда» заявил, что на протяжении многих лет и Захарченко-Шульц, и Кутепов были агентами СИС.

Сегодня КГБ открыто хвастается успешно проведенными операциями «Синдикат» и «Трест», называя их величайшими победами над контрреволюционными заговорщиками и западными разведывательными службами. Однако до сих пор не вся еще правда стала достоянием гласности. До сих пор говорят, что главные действующие лица, Опперпут и Якушев, никогда не были агентами-провокаторами ЧК. Утверждают, что один якобы был «сторонником Савинкова», а другой — «монархистом» и что однажды, прозрев, они согласились сотрудничать с ОГПУ. Двадцать лет спустя после разоблачения «Треста» эта операция послужила прекрасной моделью для целой серии провокационных акций против СИС и ЦРУ.