Киевская Русь и русские княжества XII -XIII вв.

Древнейшие судьбы славян

Происхождение славян

Исходной позицией для последовательного рассмотрения истории славян следует считать период отпочкования славянской языковой семьи от общего индоевропейского массива, который лингвисты датируют началом или серединой II тысячелетия до н. э. К этому времени предки славян прошли уже длительный путь развития родоплеменного общества.

Особую важность представляет вопрос о географии славянского мира в середине II тысячелетия до н. э. По данным лингвистики, ландшафтная зона славянской прародины — лиственные леса Центральной и Восточной Европы с их реками, поймами, болотами. Ни берега морей, ни горные области в состав прародины не входили. Славяне формировались внутри кольца, образуемого иллирийцами, кельтами, германцами, балтийцами (пруссы, латыши, литовцы), дако-фракийцами и иранцами. Области древних этносов существенно отличались от позднейшего их размещения.

Летописец Нестор о первоначальном размещении славян и путях расселения

Наиболее убедительной представляется гипотеза ряда ученых, согласно которой с первичными славянскими племенами следует отождествлять тшинецко-комаровскую археологическую культуру XV–XII вв. до н. э., простирающуюся от Среднего Поднепровья на востоке до Одера на западе. Южная ее граница шла вдоль северного склона Карпат, а северная — примерно по широте Припяти.

Вычленение праславян из индоевропейского массива было результатом тех значительных сдвигов в первобытном обществе, которые происходили у племен северной половины Европы на рубеже III и II тысячелетии до н. э. (культура шаровых амфор). Известное единство охватывало предков германцев, славян и балтов, простираясь от Эльбы до Днепра. Появляется подвижное пастушеское скотоводство с использованием повозок, устанавливаются довольно широкие торговые связи, четко выделяются вожди племен, с которыми погребают рядовых соплеменников (зарождение института первобытно-общинных «смердов»).

В первой половине II тысячелетия до н. э. началось широкое расселение пастушеских племен по Восточной Европе. Конные пастухи, вооруженные боевыми топорами, медленно перегоняли свои стада (примерно со скоростью в 10–12 км за один год), расселяясь до Валдая и Средней Волги. В процессе этого расселения племена расщеплялись, перемешивались, сливались, что прослеживается даже в современной нам скотоводческой терминологии украинцев, русских и белорусов.

По окончании расселения, к середине II тысячелетия до н. э., обозначился процесс постепенной консолидации осевших родственных племен в большие этнические массивы. Одним из таких массивов и были славяне (к отдаленному времени до нашей эры применяется термин «праславяне»).

Создание однородной археологической (тшинецко-комаровской) культуры было результатом и материальным выражением процесса консолидации. Славянство того времени не было абсолютно монолитным — единая археологическая культура подразделялась на 10–15 локальных вариант тов, которые могли соответствовать древним племенам или союзам племен, а возможно, и первичным диалектам праславянского языка (?).

Выбранная нами начальная точка отсчета славянского исторического процесса — середина II тысячелетия до н. э. — застает праславянский мир на уровне первобытнообщинного строя, но с достаточно богатым историческим прошлым: предки славян уже с V–III тысячелетий до н. э. знали земледелие, пережили в эпоху энеолита временный подъем, связанный с усилением пастушеского скотоводства, приняли участие в заселении огромных пространств и ко времени кристаллизации праславянского этноса они уже достигли определенного уровня культуры: их хозяйство основывалось на оседлом скотоводстве и земледелии с охотой и рыболовством в качестве дополнений; они жили оседло в небольших деревнях. Основные орудия труда делались еще из камня, но применялась и бронза (долота, шилья, украшения). Выделение дружинной прослойки внутри племени не документировано.

Области размещения славян. Три схемы (сверху вниз): первичное обособление славян XV–XIII вв. до н. э.; славяне на рубеже н. э. часть славянского мира в V–VII вв. н. э.

Праславянский мир на рубеже II и І тысячелетий до н. э

Единообразие праславянского мира во второй половине II тысячелетия до н. э. от Днепра до Одера, прослеживаемое по археологическим источникам, постепенно начинает нарушаться в результате сложных процессов, происходивших в первобытной Европе. В Средиземноморье уже сложилось классовое общество; по морским каботажным путям плавали торговцы и завоеватели; в Центральной Европе бурно шел вторичный процесс выделения конных дружин, оснащенных хорошим бронзовым оружием.

В результате войн и завоеваний складывались новые общности из этнически разных, разноязычных племен, а старые общности распадались. Перемещения племен, воздействие одних племен на другие привело к тому, что археологическая однородность уже не соответствовала однородности языковой, этнической.

В северной половине Центральной Европы создалась археологическая общность (лужицкая культура), включившая в себя западную половину праславянского мира, какую-то часть кельтских и иллирийских племен. Возможно, что это новое единство, продержавшееся несколько веков, и получило наименование «венедов» («венетов»), закрепившееся (после ухода кельтов на юг и юго-восток) за западнопраславянской частью земли венедов. Вхождение части праславян в новую (допустим, вендскую) общность нарушило прежнее единообразие культуры всех праславян, но, по всей вероятности, не коснулось общего праславянского языка.

В восточной половине праславянского мира в конце II и начале I тысячелетия до н. э. тоже происходил ряд изменений, но отношения с внешним миром здесь сложились иначе. Исторически наиболее важной областью здесь являлось Среднее Поднепровье, где сложилась так называемая чернолесская археологическая культура (примерно X–VII вв. до н. э.). Своеобразный ареал чернолесской культуры (Правобережье до Тясмина включительно плюс земли по Ворскле) полностью совпал с ареалом архаичных славянских гидронимов (О. Н. Трубачев); поскольку ни один из совпадающих ареалов никогда в другое время не повторялся, следует считать доказанным безусловное славянство носителей чернолесской культуры.

В эпоху бытования в Среднем Поднепровье чернолесской культуры происходят следующие изменения: пашенное земледелие становится ведущим в системе праславянского хозяйства; на смену привозной (и поэтому малоупотреблявшейся) бронзе приходит выплавка железа из местной болотной и озерной руды. Открытие железа, наиболее «демократичного» из всех металлов, произвело переворот в праславянском хозяйстве и военном деле. Праславяне, жившие фактически почти в каменном веке, сразу вступили в век металла и были богаче металлургическим сырьем, чем их степные соседи.

В эту эпоху праславянам-земледельцам впервые пришлось столкнуться со степняками-скотоводами, только что перешедшими на новую форму кочевого скотоводства.

Предметы из могил древних славян XV–XIII вв. до н. э. (тшинецкая культура)

Праславяне впервые строят мощные крепости на южной границе со степью для защиты от степняков-киммерийцев. Городища-крепости вмещали в случае осады тысячи человек. Праславянские кузнецы впервые куют железное оружие. Из массы соплеменников выделяется слой воинов-всадников. Праславяне, судя по всему, не были завоеваны киммерийцами.

Общий уровень развития праславянской культуры резко повысился, подойдя к верхней черте первобытности, но данных о подъеме выше этой черты, к классовому обществу, у нас нет и трудно ожидать их.

Яркая эпоха открытия железа, постройки первых крепостей и первых схваток со степняками отразилась в создании целого ряда мифов и эпических сказаний, доживших (в измененном виде) до начала XX в. Отрицательным героем является Змей, прилетающий с юга («черноморский змей») и требующий себе в виде дани девушек. Огненный Змей — устойчивый символ конных орд южных кочевников, внезапно налетавших на славян в дыму и пламени сожженных деревень. В данном случае Змей олицетворял воинственных киммерийцев. Положительные герои — два божественных кузнеца, выковавшие плуг «в сорок пудов» и научившие людей земледелию, а в момент опасности превратившие свою кузницу в крепость, у дверей (ворот) которой они побеждают требовательного Змея, запрягают чудовище в плуг и пропахивают на нем гигантскую борозду — вал, ограждающий киевскую землю («Змиевы валы»). Область распространения легенд о кузнецах-змееборцах в значительной мере совпадает с ареалом чернолесской культуры. Эти этнографические записи перекликаются с фрагментами мифа о языческом боге Свароге (боге неба), приведенном летописцем XII в.: Сварог некогда научил людей ковать оружие. Такая устойчивая память на протяжении трех тысяч лет свидетельствует о важности и существенности перелома в хозяйственной, социальной и военной жизни праславянских племен Среднего Поднепровья, происшедшего в первые века I тысячелетия до н. э. Подъем в эпоху чернолесской культуры вывел восточную часть праславян на самую высшую, предгосударственную ступень развития первобытнообщинного строя.

Праславяне в скифское время (VI–IV вв. до н. э.)

Важнейшим звеном древнейшей истории славянства является определение исторического места и уровня развития праславян в скифскую эпоху.

Несмотря на то что ряд исследователей признавал наличие славян среди «скифских» племен Геродота (Л. Нидерле и др.), из этого не делалось никаких исторических выводов: историю славянства начинали с Плиния Младшего, писавшего 500 лет спустя после Геродота. А между тем проблема славянства середины I тысячелетия до н. э. может быть решена на основе комплекса различных источников.

У Геродота (V в. до н. э.) существуют три географо-этнических понятия: 1) «Скифия» как пространство, населенное разными племенами: 2) скифы как таковые и 3) племена, ошибочно причисленные к скифам.

Скифы как таковые — кочевники-скотоводы, живущие в кибитках, не возделывающие полей, не имеющие городов. Они населяли степи, царей хоронили близ днепровских порогов. Археология подтверждает все сообщения «отца истории». Скифы-номады сменили в степях киммерийцев.

План славянской деревни XV–XIII вв. до н. э. (с. Пустынка на Черниговщине)

Наибольший интерес для нашей темы представляют геродотовские «скифы-пахари», «скифы-земледельцы», которые по самому своему роду занятий не могли быть настоящими скифами[7]. Археология указывает в пределах Геродотовой Скифии на Среднем Днепре, на Буге, Днестре и на Ворскле (на месте более ранней праславянской чернолесской культуры) большую область земледельческих поселений, окрашенную многими чертами общей скифской культуры, резко отличающейся, однако, от настоящих скифов своим нескифским земледельческим хозяйством.

Геродот указал на то, что греки ошибочно называют этих днепровских земледельцев скифами. Сам он часто пользуется географическим определением — «борисфениты» («днепряне»), но, рассказывая о земледельческом празднике священного плуга и ярма, Геродот приводит и самоназвание днепровских земледельцев: сколоты, по имени мифического древнего царя Колаксая (по толкованию лингвистов — «Солнце-царя»).

У сколотов VI–IV вв. до н. э. мы видим высокоразвитое земледелие, скотоводство, ремесло; на южной границе со скифами (бывшее пограничье с киммерийцами) ими воздвигнут ряд новых крепостей.

У сколотских племен явно выделилась дружинная всадническая прослойка и известны величественные «царские» курганы с оружием и многочисленными предметами роскоши.

Племена Восточной Европы по Геродоту в сопоставлении с синхронными культурами середины I тысячелетия до н. э.

Вполне допустимо, что сколоты представляли собою не только союз нескольких племен со своими «царями» во главе каждого из них, но и классовое общество. В пользу столь высокого уровня говорит не только существование богатой знати, но я наличие экспортного земледелия. Геродот сообщает, что «скифы-пахари» (праславяне Правобережья Днепра) сеют хлеб на продажу и что один из старейших греческих городов Северного Причерноморья — Ольвия носит второе имя — «Торжище Борисфенитов», т. е. праславян-днепрян. Экспортное земледелие всегда содействует не только быстрому обогащению племенной верхушки, но и усилению эксплуатации, возникновению острых, антагонистических отношений внутри общества.

Архаичное культовое изображение рала на новогодней хлебе (наверху). Схема украинского рала внизу). Оба рисунка по этнографическим данным

Карта мест находок античных предметов роскоши, импортируемых ив Ольвии и других греческих центров и являвшихся эквивалентом сколотского хлеба, показывает, что главными потребителями импортных вин и золотых украшений была славянская знать Правобережья Среднего Днепра (зона прежней чернолесской культуры), где, очевидно, и следует размещать три царства геродотовских сколотов.

Важным источником для воссоздания социальной структуры общества являются тип поселения и характер жилищ. Эволюция этих элементов культуры такова: поселки тшинецкого времени — деревни с очень небольшими избами и амбарами. В белогрудовско-лужицкое время (XI–X вв. до н. э.), очевидно, в связи с развитием подсечного земледелия, требующего коллективных усилий, появляются (в обеих половинах праславянского мира) большие дома площадью до 200 кв. м (16×12; 18×11 м), рассчитанные на большую семью порядка 20–30 домочадцев, «челядинцев».

Земля сколотов — «борисфенитов» и районы ввоза греческих изделий

1 — амфоры для вина и оливкового масла; 2 — посуда; 3 — металлические изделия; 4 — бусы; 5 — стеклянные изделия; 6–7 — разные изделия; 8 — поселения в районе торговли «борисфенитов» близ Ольвии

Греческая медная посуда эпохи Геродота (V в. до н. э.). Найдена в затонувшем челне у с. Песчаного Черкасской обл.

Возможно, что такое жилище с общим очагом посередине именовалось «огнищем». В последующей хронологически чернолесской культуре и в раннее скифское время огнища еще существуют, но размеры их несколько сокращаются. Одновременно появляются небольшие округлые городища с круговой застройкой жилищами вдоль стен («хоромы» от «хоро» — круг?). В расцвет «сколотской» эпохи (V–IV вв. до н. э.) наблюдается сочетание очень больших укреплений с малыми избами (4,5×3; 4,5×5,5 м) внутри крепости.

Размеры городищ таковы (500–700 га), что там, кроме укрытия для беженцев и загонов для скота, могло разместиться более 1000 изб отдельных семей-парцелл. Размещение жителей внутри крепости не только содействовало их защите от внешнего врага, но и усиливало возможность организованно эксплуатировать их труд, используя крепостные стены как препятствие к свободному уходу поселенцев из поля зрения знати. Подобные крепости (княжеские «дворы») для временно несвободных закупов мы знаем для середины XII в. н. э. (городище Изяславль на Волыни).

Ведение экспортного хлебного хозяйства могло обеспечиваться этой новой, впервые появившейся, системой организации поселений.

Вся сумма сведений о сколотском (праславянском) обществе Среднего Поднепровья V–IV вв. до н. э. позволяет предполагать наличие здесь раннеклассового, по всей вероятности, рабовладельческого строя.

Геродот сообщает интереснейшие исторические мифы древних земледельцев-сколотов, вполне сопоставимые с археологическими данными. Схема этих сказаний такова: 1. Примерно за 1000 лет до прихода Дария на скифов (512 г.) от Зевса и дочери Днепра родился Таргитай, оказавшийся первым человеком в этой земле. 2. У Таргитая было трое сыновей; в их царствование с неба упали золотые реликвии — плуг с ярмом, топор и чаша. Овладеть чудесным золотом удалось только младшему сыну Колаксаю, по имени которого все эти поклонники плуга и ярма назывались сколотами. Имя родоначальника сколотов — Таргитай — связано с древним индоевропейским понятием плодородия и урожая (ср. греческие «таргелии» — праздник урожая).

Время мифического Таргитая («никак не больше 1000 лет» до Дария) — примерно XVI–XV вв. до н. э., т. е. то самое время, когда завершилось расселение пастушеских племен и началось обособление праславян и их исторически самостоятельная жизнь.

Мифическое время трех сыновей Таргитая, по всей вероятности, — время чернолесской культуры (X–VII вв. до н. э.), когда началось пашенное земледелие (небесный плуг) и «поча люди оружье ковати» (небесный топор). В VII в. до н. э. греки уже знали имя мифического Колаксая. Трое царей властвовали над четырьмя сколотскими племенами, размещение которых с разной степенью вероятия может быть сопоставлено с четырьмя группами концентрации археологических памятников чернолесской культуры: киевской, тясминской, подольской (Южный Буг) и ворсклинской. Золотые реликвии хранились в «обширнейшем» царстве, но у нас нет данных для его определения. З. Младший (но главный) из сыновей Таргитая — Колаксай разделил царство между тремя своими сыновьями. Возможно, что уменьшение числа «царств»-племен при внуках Таргитая (три вместо четырех) отражает ситуацию VII–VI вв. до н. э., когда земли по Ворскле были завоеваны скифским племенем гелонов. Мифическое измерение времени поколениями героев-родоначальников не поддается, разумеется, прямому переводу на поколения людей.

Праславянские сколотские исторические мифы, записанные Геродотом, восходят в основном к упомянутым выше чернолесско-киммерийским временам X–VII вв. до н. э., а исходной их точкой является середина II тысячелетия до н. э. В этих мифах проводятся две идеи: во-первых, божественное, ураническое происхождение символов важнейших хозяйственных новшеств — пашенного земледелия и ковки железа, а во-вторых, мифологически оформленная история племен Среднего Поднепровья и Побужья, охватывающая почти тысячелетие. Мифы о божественных кузнецах-змееборцах, ковачах первого сказочного плуга сохранились, как уже сказано, вплоть до XX в. н. э.

В архаичном слое восточнославянских богатырских волшебных сказок сохранились отголоски древних мифов, прямо связанных с героями-родоначальниками племен геродотовских записей. Здесь есть и три брата-богатыря и соответствие «Царь-Солнцу» Колаксаю — богатырь Светозар, Световик (Зорькин, Искорка), родившийся на восходе солнца; он тоже младший из троих, он тоже победитель в состязаниях. Есть здесь как обязательный элемент и три царства, из которых одно — «Золотое царство», достающееся младшему, Светозару.

В генеалогическом плане представляет интерес обязательный элемент сказок: герои рождаются от глотка воды или от съеденной матерью рыбы, только что выловленной из воды; это ведет нас к тому, что родоначальник, внук реки Днепра, был сыном водяной нимфы. Имя родоначальника в искаженной временем форме («Тарх Тарахович») тоже известно русским сказкам[8].

В прямой связи со сколотскими «царствами» IX–VII вв. до н. э., о происхождении которых сложены мифы, стоит важный вопрос о союзах племен, о той высшей форме социальной интеграции первобытного общества, при обязательном посредстве которой и происходит переход к государственности.

Исходной точкой исследования всегда являлись перечни славянских «племен» (летописец никогда не употреблял этого термина) в летописи Нестора. Археологи еще на рубеже XIX и XX вв. установили соответствие Несторовых Вятичей, Кривичей, Северы и др. IX–XII вв. н. э. большим пространствам с единообразной археологической культурой, отличавшей их от соседей. П. Н. Третьяков правильно определил эти земли как союзы племен. Дальнейшее исследование показало, что каждое такое единство подразделяется на 8—10 локальных вариантов. У западных славян летописным лютичам соответствовал союз из восьми отдельных, названных в источниках племен. Отсюда вывод: летописные наименования обозначают не племена (в научном этнографическом смысле), а союзы племен. Все восточное славянство средневековья представляло собой совокупность примерно 120–150 племен, интегрированных в полтора десятка устойчивых племенных союзов. По десятичному делению средневековья род (в нашем понимании) соответствовал термину «съто», а совокупность десяти родов — «тысяче». Союзу племен отвечал термин «тьма» (т. е. «десять тысяч»), которым обозначались целые земли и большие княжества вроде Смоленского.

Славянские союзы племен, подробно перечисленные Нестором, были характерны не столько для его времени, сколько для значительно более раннего. Однако археологические материалы, вполне синхронные Нестору, позволили А. А. Спицыну обозначить эти союзы (Спицын, как и многие другие историки и археологи, называл их «племенами») по определенным устойчивым признакам и значительно уточнить лаконичные географические указания Нестора. Древние союзы племен вошли в Киевскую Русь, сохранив свои этнографические особенности и, по всей вероятности, свои диалекты[9].

Особую важность приобретает определение времени сложения союзов племен. Нестор, описывая древнейшую историю славянства, применяет только имена союзов племен, не обозначая нигде мелких племен, но это не определяет начальной даты сложения союзов. Однако анализ текста Нестора может дать ответ на интересующий нас вопрос. До сих пор не обращалось внимания на то, что имена народов у Нестора делятся в основном на две группы: одни имена оканчиваются на — ане или — яне (поляне, мазовшане и др.) и, возможно, происходят от тех или иных топонимов, а другие на — ичи или — цы и имеют явно патронимическую окраску (радимичи, вятичи). С этим сходится и терминология западнославянских источников.

Главное состоит в том, что при нанесении обеих групп на карту выявляется интереснейшая закономерность: группы образуют две зоны — внутреннюю и охватывающую ее со всех сторон внешнюю зону. Внутренняя зона (названия типа «поляне») совпадает с областью расселения славян в скифо-сколотское время (см. ниже), а внешняя зона (названия типа «радимичи») — с широкой областью позднейшей колонизации. Во внешней зоне встречаются имена племен, образованные по обоим принципам — как топонимическому, так и патронимическому, но патронимические мы находим только во внешней зоне колонизации. Внутренняя зона, совпадающая в основном с прародиной славян, знает только названия типа «поляне», «висляне» (три исключения: север, хорваты и дулебы) и совершенно не знает названий второго типа (см. карту на с. 27).

Деление племенных названий на исконные и на приобретенные в процессе позднейшей колонизации позволяет связать вопрос о датировке их с определением времени начала колонизации.

Славянский мир в первой половине I тысячелетия до н. э. простирался от Балтийского моря (по Гензелю — от побережья между Одером и Вислой) до Левобережья Днепра. Незначительное колонизационное движение можно связывать с племенами милоградской культуры (праславяне, не входившие, по-видимому, в сколотское объединение) — геродотовскими неврами; оно началось в середине VI в. до н. э. и шло на северо-восток в направлении земли будущих радимичей. Значительно более заметной славянская колонизация в этом же направлении стала в пору зарубинецкой культуры, когда под давлением сарматов праславяне-зарубинцы продвинулись далеко на северо-восток, вселившись почти на все пространство междуречья Днепра и Десны (радимичи, дреговичи, отчасти кривичи). Примерная дата — рубеж нашей эры.

Локальные археологические группы I тысячелетия до н. э. в сопоставлении с размещением позднейших союзов славянских племен

Патронимическая форма названий племенных союзов находит подтверждение в легендах, записанных Нестором: радимичи происходят от некоего героя Радима, приведшего их на Сож «от ляхов».

Таким образом, основной процесс широкого расселения праславян падает на время после существования сколотского единства. Следовательно, исконные, топонимические названия племенных союзов (и сами союзы, разумеется) могут быть датированы первой половиной или серединой I тысячелетия до н. э.

Если археология помогла уточнению границ племенных союзов для времени их отмирания (X–XII вв. н. э.), то вполне закономерно обращение к археологическим данным для определения территорий племенных союзов эпохи их зарождения.

Рассматривая локальные варианты тшинецко-комаровской культуры первичных праславян и сопоставляя их с размещением славянских народов (союзов племен) у Нестора, мы обнаруживаем целый ряд географических совпадений для основных племенных групп. Более того, привлекши локальные варианты сколотско-лужицких археологических памятников VI–IV вв. до н. э., мы увидим ту же самую картину: локальные варианты этой эпохи тоже соответствуют размещению несторовых народов и перечень их совпадает с перечнем вариантов тшинецкой культуры. Об этом яснее говорит таблица, в которой археологическим группам разных эпох приданы условно имена из перечня Нестора:

Локальные варианты археологических культур и их соответствие по географическому признаку перечню летописи Нестора

Устойчивость географических групп на протяжении целого тысячелетия заслуживает внимания. Названия союзов в разное время могли видоизменяться.

Археологические группы тшинецкого времени, возможно, отражают лишь естественно-географическую сосредоточенность населения, но к сколотско-лужицкому времени они, по всей вероятности, представляли уже настоящие союзы племен, обозначенные в геродотовских записях как «царства». Главной причиной сплочения отдельных племен в союзы была, очевидно, необходимость отпора воинственным соседям: киммерийцам и скифам на востоке и кельтам на западе. Но были, надо думать, и внутренние, недостаточно ясные для нас основания для интеграции племен.

Подробно описанный Геродотом сколотский союз состоял из четырех племен: авхатов (Плиний размещает их на Гипанисе-Тикиче), катиаров, траспиев и паралатов (возможно, днепровско-тясминская группа). Земли этого союза занимали Среднее Поднепровье и соответствовали позднейшим полянам, руси и бужанам. Это далеко не все праславяне, а лишь юго-восточная часть обширного праславянского мира, к которому следует причислить и соседних со сколотами невров и отдаленные племенные союзы в составе луяшцкой культуры у Карпат, по Висле и в междуречье Вислы и Одера вплоть до поморян на южном берегу Балтики.

Историческое осмысление обильного археологического материала позволяет привлечь к изучению древнего славянства те исторические письменные источники, которые до сих пор никогда к этой теме не привлекались. Анализ текста Геродота показал, что часть праславян его времени именовалась у греков (по мнению историка — ошибочно) скифами. История знает множество примеров того, что имя одного народа распространяется на ряд других (гунны, татары и др.). Так произошло и со скифами, под именем которых выступали одно время славяне, а несколько позднее — готы в Причерноморье.

Большой интерес представляет сообщение греческого писателя Эфора (405–330 гг. до н. э.) о соседстве Скифии с Кельтикой, подтвержденное рядом позднейших писателей, локализующих это соседство в южной Прибалтике, восточнее Рейна. Балтийское море называли «Скифским океаном», а его юго-восточную часть — «Венедским заливом». По археологическим материалам эпохи Эфора восточный край области кельтских погребений доходил до верховий Одера; далее на восток («за Кельтикой») начинались обширные земли праславян («Скифия»), тянувшиеся до самого Борисфена. Настоящие скифы-кочевники в этих обзорах не выделялись. Все это вместе взятое позволяет сделать вполне определенный вывод: греческие географы вскоре после Геродота определяют размещение «Скифии» не только в знакомом им Причерноморье, но и на другой стороне европейского континента — в Прибалтике, что подкреплялось сообщениями мореплавателей (вроде Питея из Массилии-Марселя середины IV в. до н. э.) о «Скифии» на берегу Балтийского моря в соседстве с кельтами (позднее — с германцами). Осмыслить эти устойчивые определения, повторявшиеся вплоть до рубежа нашей эры (Страбон), мы можем только в том случае, если примем как достоверное, что под Скифией Эфор подразумевал как собственно скифов, так и всю широкую полуторатысячеверстную полосу праславян, тянувшуюся в это время от Днепра до «Скифского залива».

Доказателен также и факт установления тождества греческими купцами (плававшими в северные моря за британским оловом и литовским янтарем) между местными племенами южного берега Балтики п далекими «скифами»-сколотами Приднепровья.

Скифо-балтская географическая концепция была создана в ту пору, когда днепровские праславяне под именем скифов-пахарей были хорошо известны по хлебной торговле через Ольвию, а висло-одерские праславяне были открыты мореплавателями.

Упадок в результате сарматского нашествия

Полнокровное развитие сколотского общества в V–III вв. до н. э., дошедшего, судя по всему известному нам, до уровня государственности, было прервано сарматским нашествием II в. до н. э. Сарматы двигались с востока, от низовий Дона, и в конце концов достигли Среднего Дуная. Они отрезали лесостепных сколотое от степных скифов-кочевинков, ушедших в сердцевину Крыма. В Среднем Поднепровье сарматы уничтожили одно из сколотских царств по Тясмину и сильно потеснили северное царство (киевская археологическая группа), заняв обширное Перепетово Поле на север от р. Роси. Только что зародившаяся праславянская государственность Среднего Поднепровья исчезла примерно на четыре столетия, впредь до сложения новой благоприятной конъюнктуры.

Можно допустить, что во время сарматского нашествия какая-то часть днепровских сколотов из полностью разгромленного тясминского «царства» ушла не на север, а на юг, слившись с настоящими скифами и разделив с ними противостояние сарматам. Очень уж быстро, сразу после нашествия, на Нижнем Днепре возникли крепости и города, которых у кочевых скифов никогда ранее не было (кроме Каменского городища, ниже порогов, охранявшего царские некрополи). В пользу переселения на юг говорит наличие зарубинецких материалов в позднескифских городищах.

Нашествие новых степных кочевников отразилось в русском, украинском и белорусском фольклоре, записанном этнографами XIX в. (так же, как и набеги более древних киммерийцев). Символом степняков по-прежнему является огненный, многоглавый Змей (иногда Змей Черноморский). Появляется новый тип героя, связанного не с царской, а с крестьянской средой. Хронологической приметой отголосков богатырского эпоса сарматского времени является обилие женских враждебных персонажей: здесь есть и «змеиные жены», и «змеиные сестры», и гиперболизированный образ Бабы-Яги, владеющей табунами коней и летящей по воздуху в своей ступе, в которой легко угадать славянское осмысление скифо-сарматского походного котла.

У сарматских племен существовал своего рода аристократический матриархат: известны богатые и почетные захоронения сарматских женщин с оружием и конским снаряжением. Сарматов греки называют «женоуправляемыми». Сказки повествуют о царстве Бабы-Яги и о приморском «девичьем царстве» с каменными крепостями. Не лишено вероятия, что степная Баба-Яга во главе враждебного конного воинства, столь далекая от традиционного образа (избушка на курьих ножках в непроходимых лесных дебрях), есть отзвук авангарда сарматских племен — языгов, первыми напавших во II в. до н. э. на Поднепровье (языг — Яга). Все это связывается в единый комплекс и позволяет видеть в таких сказках отражение героического эпоса, созданного потомками сколотое и невров в пору длительного противостояния сарматским набегам.

Славянский поселок. Картина Н. К. Рериха

Сарматское нашествие, не только разрушившее сколотские «царства», но и перерезавшее надолго торговые пути в греческие города, сильно понизило общий уровень праславянской жизни. Праславяне Среднего Поднепровья сарматского времени известны нам по памятникам раннего этапа зарубинецкой культуры, облик которой в известной мере сходен с более ранней и довольно примитивной милоградской культурой (невры). Население в лесостепном Среднем Поднепровье поредело, и наблюдается интенсивная колонизация лесной зоны Верхнего Поднепровья: левобережье Припяти, Днепр до Смоленска, все пространство между Днепром и Десной и отчасти верхняя Ока. Новые поселенцы занимали древние небольшие городища милоградцев, укрепляли их дополнительными валами и строили свои, тоже небольшие, крепостицы-убежища.

Севернее зоны милоградской культуры праславяне внедрялись в земли балтийских племен, поклонников бога Криве. Когда колонизационный процесс завершился, то население обширной области вокруг Валдайской возвышенности, славянское по языку, получило название «кривичей».

Возможно, что именно к этому времени упадка и ухода из лесостепи в лес относится запись Нестора о приходе радимичей и вятичей на Сож и Оку и оценка первобытного уровня жизни этих лесных жителей: «Живяху в лесе звериньским образом».

Славянские украшения и оружие зарубинецкой культуры (около рубежа н. э.)

Западная половина славянства (пшеворская культура) не испытывала такого резкого понижения уровня.

Показателем упадка и изоляции праславян в результате сарматского ига является географическая концепция крупнейшего ученого античного мира — грека Страбона (64 г. до н. э. — 24 г. н. э.). Говоря о скифах, он имеет в виду чаще всего саков Средней Азии (где он сам путешествовал); в достоверности сведений Геродота он сомневался, как и в сообщениях Питея. Отголоски скифо-балтийской концепции у Страбона есть (весь север Европы — скифы и кельто-скифы), но они остались для него неподтвержденными. Географ сам ссылается на то, что верхнее течение рек Восточной Европы недоступно для изучения из-за кочевников-сарматов. Страбон в отличие от Геродота заявляет, что земли п народы между Альбисом (Эльбой) и Борисфеном (Днепром) — неведомы. Этот тезис Страбон повторил несколько раз. Молчание Страбона, его неосведомленность о континентальных областях Европы — результат исчезновения праславян из деловой сферы и из поля зрения греков на рубеже нашей эры.

Только столетие спустя после Страбона появились сведения о славянах под именем венедов. Это несомненно результаты соприкосновения римлян во время германских походов Цезаря с племенами южной Прибалтики. Плиний Младший (около 77 г. и. э.) пишет о «Скифском береге», о венедах близ Вислы. Тацит в главе о германцах вскользь упоминает венедов как соседей германцев и сарматов. Сведения Плиния относятся к славянской пшеворской культуре, а Тацита — отчасти и к зарубинецкой.

Предельная краткость сведений этих двух римских авторов хорошо объясняется отрезанностью тогдашних славян от греко-римского мира в пшеворской области — германцами, а в зарубинецкой — сарматами.

В эпоху Плиния и Тацита «великий народ венедов» занимал в Европе обширную область шириной около 600 км в меридиональном направлении и около 1600 км с запада на восток. Эта территория занимала часть побережья Балтийского моря («Венедского залива») от острова Рюгена с его знаменитым святилищем Святовита и до устьев Вислы. Юго-западная граница шла долиной Эльбы, Богемскими горами и Карпатами. Юго-восточная граница шла по краю степи от Карпат к Днепру, переходя и на левый его берег, в бассейне Десны. Наименее ясна северо-восточная граница — она терялась в лесах северо-востока.

Область, заселенная славянами, занимала около миллиона квадратных километров. В нее целиком входила одна из крупнейших компактных ландшафтных зон Европы — зона широколиственных лесов (от Эльбы до Десны). В южной части в эту область входили дубравы и буковые леса, а на юго-востоке — плодородная лесостепь. В почвенном отношении зона широколиственных лесов совпадала с подзолистыми почвами, а лесостепь — с черноземом. Более или менее однородная в климатическом отношении славянская область, во всех своих частях была удобна для земледелия и оседлого скотоводства. Отсутствие заметных географических рубежей внутри области способствовало установлению связей между славянскими племенами и проникновению славян в соседние северо-восточные земли.

Одно из самых ранних свидетельств о славянах — драгоценные строки в «Германии» Корнелия Тацита (98 г. н. э.) — говорит нам об их подвижности и о походах как на север, так и на юг: «Венеды заимствовали многое из их (сарматских) обычаев, ибо они простирают свои разбойничьи набеги на все леса и горы, возвышающиеся между певкипами и феннами»[10]. Под феннами, живущими в плетеных хижинах, не знающими земледелия и охотящимися с костяными стрелами, нужно, очевидно, понимать народы далекого северо-востока Европы. Певкины — народ, живущий в то время в дунайских гирлах, входивших в состав Римской империи. Тацит сообщает нам как о внедрении славян в среду финно-угорских охотничьих племен, так и о походах на пограничные римские земли, где находились римские крепости. О местоположении острова Певки, по имени которого названы певкины, Плиний пишет: «…Истр… изливается в Понт шестью широкими устьями. Первое устье — Певкийское; недалеко от него лежит сам остров Певка…»[11]. Счет устьев ведется с юга на север, следовательно, певкины находились внутри омываемого устьями Дуная пространства, и славянам, для того чтобы проникнуть к ним, нужно было преодолеть шесть гирл с болотистыми берегами. Здесь, в Добрудже, были римские города: Диногетия, Трезмис, Новиодунум, Эгисс, Аррубиум, Гальмирис и в конце I в., в эпоху Тацита, стояло два легиона римских войск. Походы венедов на эти задунайские области свидетельствуют о достаточной силе и организованности славянских дружин.

Особый интерес с точки зрения южной колонизации славянства представляет римская дорожная карта, известная под именем «Певтингеровой таблицы».

Места находок римских монет и монетных кладов (І—IV вв. н. э.) в зоне расселения славян

В 1507 г. библиотекарь К. Цельтес нашел в Аугсбурге в доме Конрада Певтингера пергаменный свиток древней карты Европы, Африки и Азии с нанесенными на нее дорогами, городами и расстояниями между ними[12]. Составление оригинала этой карты связывают с именем римского географа Кастория, жившего накануне гуннского нашествия. Никаких следов гуннов в Европе на этой карте нет, и поэтому она должна быть датирована временем до 375 г. Л. Нидерле предполагает даже, что оригинал карты должен быть датирован III в.

Карта представляет собой длинный, вытянутый в широтном направлении свиток, дающий весь Старый Свет как бы в перспективной проекции, т. е. так, что срединная часть со Средиземноморьем и Малой Азией показана более подробно, а южные, северные и восточные окраины даны в сильном сокращении, во-первых, потому, что там не было римских дорог, а во-вторых, потому, что римские географы плохо знали северо-восточные земли.

Показывая довольно точно мелкие реки и города в известной ему части земли, древний картограф сильно сокращал неизвестные ему области. Так, в интересующем нас Подунавье и Причерноморье географический кругозор Кастория проходил через Карпаты и верховья таких речек, как Когильник (Агалинга). Там, где кончались его знания, он провел береговую линию Балтийского моря, которое оказалось, таким образом, на карте примерно на расстоянии 200–400 км от Черного моря и Дуная, тогда как на самом деле это расстояние равно 1300–1400 км. Нас особенно интересует размещение на этой карте венедов. Они упомянуты дважды и оба раза на север от Дуная. То обстоятельство, что венеды помещены на карте как бы на берегу Балтики, нас не должно смущать, так как в одну линию с ними показаны различные сарматские племена (пустынные сарматы, амаксобии-сарматы и люпоны-сарматы) и сами венеды названы здесь «венедо-сарматами». Следовательно, речь идет не о Балтике (где мы знаем венедов по другим источникам), а о северном пределе знаний Кастория, проходившем невдалеке от Дуная и его левых притоков.

Определить точнее местоположение «венедо-сарматов» помогают близлежащие дакийские города: Сармизегетуза (Ульпия Траяна), Апулия и Поролиссо (конечный пункт римской дороги). Эти города расположены на Мароше и в верховьях Тисы. Следовательно, славяно-сарматскую область мы должны искать в долине Средней Тисы.

Славянские колонисты находили здесь плодородные возделанные поля и хорошие пастбища, привлекавшие всегда в Потисье и кочевников. Вторым местом на карте, где были указаны венеды, были низовья Дуная. Венеды помещены здесь на север от Дуная, между ним и небольшой речкой Агалингом (совр. Когильником), впадающей в Черное море. Расстояние от Дуная до Когильника около 100 км. Трудно сказать, когда славяне появились в низовьях Дуная, но здесь следует еще раз вспомнить Тацита, рассказывавшего и о «венедо-сарматах» и о походах славян на певкипов. От р. Агалинга до острова Певки всего 130 км.

Наличие славян-венедов в низовьях Дуная и в бассейне Тисы накануне вторжения в эти области готов, а затем и гуннских полчищ очень интересно и объясняет многое в позднейшей истории Подунавья в гунноаварское время.

Новый подъем. «Трояновы века»

Резкий подъем всей хозяйственной и социальной жизни той части славянского мира, которая в свое время создала приднепровские сколотские царства, а в будущем станет ядром Киевской Руси — Среднего Поднепровья — обнаруживается со II в. н. э. Находки римских монет говорят о возобновлении торговых связей. Количество кладов с монетами и объем серебра резко возрастают в эпоху императора Траяна (98—117 гг. н. э.) и долго остаются на этом высоком уровне, что объясняется завоеванием Дакии, в результате которого Римская империя стала непосредственной соседкой славян; их разделяли только невысокие Карпаты. Южные греческие города Причерноморья, через которые некогда велась хлебная торговля, тоже вошли в империю. В пользу возобновления славянского хлебного экспорта во ІІ—IV вв. говорит не только огромное количество римских монет в Среднем Поднепровье, но и заимствование славянами римской хлебной меры «квадрантала», ставшего на славянской почве «четвериком» (26, 26 литра) и дожившего в русской метрологии до 1924 г. Создание новых исторических условий и новой благоприятной конъюнктуры связано с деятельностью императора Траяна. Не случайно автор «Слова о полку Игореве» упоминает и «трояновы века» как счастливое время предков русичей и «тропу трояню» как путь через горные перевалы.

Славянские земледельческие орудия первых веков н. э.: лемех, переело (плужный нож), серп

Разрушительное влияние сарматского нашествия было в известной мере преодолено к I в. н. э. Возобновилась (в небольших масштабах) торговля с античным миром, но решительным образом историческая обстановка изменилась во II в. н. э. Археологические культуры, которые ранее как-то отражали (точнее — выражали) этнические границы, теперь перестали играть роль этнических определителей и нередко вводят в заблуждение исследователей.

Из недр днепровской (в смысле значительной части бассейна среднего и верхнего течения реки) зарубинецкой культуры и позднескифской культуры Нижнего Днепра рождается более или менее однородная Черняховская культура, сильно нивелированная римским воздействием. Следует обратить внимание на то, что общая область этой «черняхоидной» культуры делится пополам широкой (шириною в 150–200 км) пустой незаселенной степной полосой, представлявшей сарматские степные кочевья. Южнее сарматских пастбищ находились разные земледельческие племена, к которым в конце II в. н. э. добавились готы, продвинувшиеся к самому побережью, а затем скопившиеся у Нижнего Дуная.

Посуда Черняховской культуры, изготовленная на гончарном круге. Среднее Поднепровье II–IV вв. н. э.

Ряд исследователей считает, что необходимо вычленить из общей массы «черняхоидных» племен лесостепные племена, располагавшиеся севернее сарматских кочевий между степной зоной и лесной зоной на севере. Рекомендуют именно эту лесостепную изолированную от причерноморского юга полосу называть Черняховской культурой (сам Черняхов, давший имя своей культуре, находится именно здесь, в Киевской обл.).

Эта широкая и протяженная область (примерно 400×1000 км) на 4/5 совпадает с древней прародиной славян, а вся густонаселенная часть этой области в Правобережье Днепра совпадает с праславянскими сколотскими царствами. Южная граница лесостепной Черняховщины идет точно там, где пять веков тому назад проходил южный рубеж тясминской группы «скифов»-пахарей. В силу этого анализ исторических судеб лесостепной Черняховской культуры представляет особый интерес.

С севера к той области, где зарубинецкая археологическая культура переросла в Черняховскую культуру II–IV вв. н. э., прилегала не менее обширная зона расселения славян-колонистов — носителей той же зарубинецкой культуры, но не испытавших процесса ускоренного перерождения. Эта область охватывала земли дреговичей, радимичей и частично кривичей и вятичей. Северной ее границей был Смоленск, а южной — Киев, входивший уже в зону Черняховской культуры как ее северный форпост.

Славянские «календари» для языческих обрядов (Среднее Поднепровье IV в. н. э.). Наверху — кувшин для летних молений о дожде. Внизу — сосуд для новогодних гаданий

Западнославянские племена этого времени, представленные позднепшеворской культурой, испытывали натиск германцев и частично перемещались в восточном направлении. Хозяйственное и социальное развитие западнославянских земель стояло много выше, чем позднезарубинецких лесных племен и может быть сопоставлено с уровнем развития лесостепных черняховцев. Отличием является обилие оружия в погребениях западных воинов и знати, что объясняется, по всей вероятности, не только особенностью погребального обряда, но и отражает большую напряженность межплеменных отношений.

Славянский мир II–IV вв. стал многообразен и не укладывается уже в какую-либо единственную форму быта.

Хозяйство славян Среднего Поднепровья во II в. (черняховская культура) стало резко отличаться как от предыдущего уровня в этой лесостепи, так и от синхронного хозяйства славянских же племен лесной зоны (позднезарубинецкая культура), опиравшегося на примитивное подсечное земледелие. Здесь, в плодородной лесостепи, появилось плужное земледелие (плуг с лемехом и череслом), несравненно более эффективное.

Возделывали: пшеницу, ячмень, рожь, овес, просо, горох, гречиху (!), коноплю. Известны ямы-хранилища, вмещавшие до 5 т зерна. Экспорт зерна в Римскую империю несомненно стимулировал развитие земледелия. Появилась новая форма размола зерна — ротационные жернова и даже специальные помещения — мукомольни, где было несколько ручных поставов; стали строить также специальные хлебные печи.

Нам известен интереснейший ритуальный славянский календарь, связанный с аграрной магией. Он отмечает все дни весенне-летнего сельскохозяйственного сезона от 2 мая (прорастания семян) до 7 августа (жатва); особо отмечены дни языческих молений о дожде в четыре разных срока, что свидетельствует о верных агротехнических наблюдениях славян IV в. н. э. Указанные четыре срока дождей считаются для Киевщины оптимальными и в руководствах по агрономии конца XIX в.

Большой шаг вперед сделан в области ремесла: усовершенствовалась выплавка железа и стали, появился гончарный круг, гончарные мастерские и горны, известна ремесленная выделка костяных и ювелирных изделий и т. п.

Заслуживает особого внимания форма поселений у славян лесостепи: в отличие от славянского лесного севера с его маленькими городищами и селищами в лесостепи в новых условиях появились огромные села, тянувшиеся по берегам рек на 1–1,5 км и ничем не огражденные. Они напоминают позднейшие украинские села с их вольной планировкой усадеб. Важно отметить, что наряду с обычными жилищами (более просторными, чем ранее) вновь появляются, спустя почти 1000 лет, большие дома-огнища площадью в 100–120 кв. м, но предназначенные, по всей вероятности, уже не для большой семьи-задруги, а для размещения в них челяди, так как они сосуществуют с обычными домами.

Показателем больших сдвигов является постройка общей оборонительной линии, охватывающей все Среднее Поднепровье и известной под именем «Змиевых валов». Дата их может быть более широкая, чем Черняховская эпоха, но в пользу существования валов в это время говорят два факта: во-первых, отсутствие укреплений у всех сел II–IV вв. в лесостепи, а во-вторых, находка клада римских монет в насыпи одного из змиевых валов. Создание большой оборонительной системы может говорить о появлении государственного начала.

Быт лесостепной знати известен нам не во всех подробностях, но все же достаточно хорошо. Знать — князья, дружинники (а, может быть, и купцы?) были обладателями многочисленных сокровищ в тысячи римских динариев, дорогой серебряной, стеклянной и краснолаковой утвари и украшений, потребителями импортного вина и оливкового масла.

Среди большого количества римских монет, спрятанных в землю в момент опасности (много кладов было зарыто во время прохождения готов через славянские земли), представляют интерес местные подражания римской чеканке, а также нахождение ранних монет в составе значительна более поздних кладов. Это может говорить, по мнению исследователей, о длительном денежном обращении.

Совершенно особый интерес представляют не имевшие рыночной стоимости императорские медальоны из золота с драгоценными камнями: и портретами-камеями императоров Рима.

В лесостепной славянской зоне известен ряд находок золотых медальонов императора Траяна (на Волыни близ района действий этого императора), Иовиана и Константина Великого, т. е. от II до IV в. Коммерческое происхождение их исключено: они могли быть или пожалованы императором (с ведома императора) кому-либо из славянских князей, предшественников Кия, за военные услуги империи или же могли быть взяты как военные трофеи с римских полководцев во время столкновения славян с римскими легионерами. Но и в последнем случае золотые медальоны? в славянских землях указывают на князей, так как при дележе добычи подобные почетные драгоценности могли быть присуждены только князьям или воеводам.

Несколько медальонов найдено на территории Киева вместе с кладом, в 4000 римских монет. Место будущего Киева, стоявшего на рубеже славян лесостепи и славян лесной зоны, являлось почти геометрическим центром тогдашнего восточного славянства. Киевские высоты и Подол с их изобилием римских монет и вещей были крайней северной точкой, отмеченной следами внешней торговли. Возможно, что еще в III–IV вв. здесь производился какой-то пограничный торг с северными позднезарубинецкими племенами.

«Черняхоидную» археологическую культуру (во всем ее объеме и без дифференциации на локальные варианты) в научной литературе нередка приписывают готам. Это тенденциозное постулирование не выдерживает соприкосновения с фактами: готы, делившиеся на две большие группы — тервингов-«лесовиков» (везиготов) и грейтунгов-«степняков» (остроготов), занимали неширокую прибрежную, плотно заселенную еще до прихода готов полосу, находившуюся под сильным греко-римским влиянием. Единообразие всех «черияхоидных» культур на большой территории объясняется активным и мощным римским влиянием во И — IV вв. Черняховские элементы культуры не являются какой-либо готской спецификой, так как в областях, вновь завоеванных готами, их нет. Тервинги завоевали Дакию, а грейтунги — Крым, но ни там, ни здесь «Черняховской» культуры нет.

Важно отметить, что черняхоидные культуры географически очень четко делятся на две зоны: северную лесостепную и южную прибрежную. Лесостепная зона почти полностью совпадает с древней прародиной славян и со сколотскими царствами скифов-пахарей и земледельцев, что и дает право считать собственно «Черняховскую» культуру славянской. Обе зоны, как уже говорилось, разделены широкой степной полосой без «черняхоидных» памятников (сармато-аланские кочевья), которая изолировала лесостепных славян от причерноморских грейтунгов-остроготов. Некоторые исследователи проводят границу славянского варианта «черняхоидных» культур (собственно Черняховской культуры) южнее этой пустой полосы, включая в северную зону и сгусток памятников в изгибе днепровской луки. Здесь Днепр как магистральный путь мог содействовать преодолению сармато-аланской полосы лесостепными славянами.

Невозможно полностью доверять описанию «державы» готского конунга Германариха (IV в.), сделанному два века спустя придворным историком Иорданом в Равенне. Эта готская «держава» иногда расценивалась как прямая предшественница Киевской Руси (Ростовцев). Однако легендарный и недобросовестный характер описания ясен: в перечень, будто бы подвластных готам народов, входили эстии, меренс (меря?), морденс (мордва), т. е. финно-угорские народы далекого лесного севера, но не входили ни венеты, ни анты, занимающие срединное положение в Восточной Европе. Венеты будто бы лишь в последнюю очередь стали «подчиняться повелениям Гермапариха»; анты же, отделявшие и заслонявшие от готов северных финно-угров, не упомянуты вовсе. В перечне не упоминается ни один народ, с которым реальные готы III–IV вв. совершали совместные походы, а вместо этого поставлены такие народы, имена которых ни в каких достоверных источниках не встречаются («бубегены», «колды», «тадзаны», «васинабронки», «атаулы» и пр.). Для проживавшей в Италии готской знати VI в., для которой писались «Деяния готов», все эти несуразности были незаметны, безразличны, а проверка их невозможна. Мы же должны расценивать этот источник как весьма ненадежный.

Среди племен, временно служивших Германариху, упомянуты «росомоны», самовольно покинувшие готов. Два росомона, мстя за свою сестру Сунильду, ранили конунга мечом. По поздним сообщениям Саксона Грамматика (XII — начало XIII в.), Германарих, воюя со славянами, попал в плен к славянскому князю Исмару.

Лесостепные славяне-черняховцы прожили около полутора столетий без существенных конфликтов с готами. Столкновения происходили лишь дважды: в момент движения готов из Прибалтики к Черному морю в конце II в. и во время гуннского натиска на готов в 375 г.

Первые конфликты мы определяем по тому, что на время прохода готов через славянские земли падает большое количество кладов серебряных монет — славянская знать прятала в землю свои накопленные за целое столетие сокровища и не «востребовала» их но каким-то трагическим обстоятельствам.

С конфликтами IV в. связана ситуация у днепровских порогов. На территории Черняховской культуры нет, как известно, укрепленных городищ. Единственное исключение — городище «Башмачка», расположенное в гуще черняховских сел в днепровской луке. Здесь на рубеже II и III вв. было построено укрепление с двойными деревянными стенами. Наличие керамики зарубинецкого типа и славянские трупосожжения в окрестных кладбищах убеждают в том, что крепостица поставлена лесостепными славянами и является одним из самых южных их пунктов. Причина постройки единственного городища во всей тысячеверстной полосе объясняется его местоположением — городище поставлено в самом начале днепровских порогов. Оно обеспечивало безопасность самого тяжелого участка днепровского торгового пути. Крепость несколько раз горела (сармато-аланы?). В IV в. на месте сожженной деревянной была поставлена новая крепость со стенами из камня, сложенными по римским строительным канонам. В центре городища — донжон (боевая и сторожевая башня). В готской части низовий Днепра в первые века нашей эры существовало много каменных крепостей.

Медальон императора Иовиана (363–364 гг.), найденный на Волыни

Более поздняя каменная крепость на этом месте построена, по всей вероятности, готами для осуществления военного контроля над таким исключительно важным местом, как пороги, где временно разгружались караваны судов. Хозяин крепости у начала порожистой части Днепра становился хозяином всей днепровской магистрали, всей территории торговли славянского Среднего Поднепровья с римским Причерноморьем.

К. Птолемей, писавший свою «Европейскую Сарматию» в конце II в., приблизительно во время создания первичной крепости у порогов, указывает ряд городов на Днепре. Географические координаты города Метрополя (при отсчете широт от устья Днепра) совпадают с положением скифского Каменского городища, а самый северный город на Днепре Птолемей помещает на 1°15′ севернее Метрополя и на 2°15′ севернее устья Борисфена, что довольно точно соответствует городищу у порогов; имя этого города — Азагарий.

Сожжение славянского укрепления у порогов и постройка новой каменной крепости готами относится примерно ко времени Германариха (третья четверть IV в.). Готский гарнизон крепости у порогов мог взимать таможенные пошлины («мыто»), становившиеся своеобразной данью. Не являются ли «подданные Германариха» просто участниками днепровской торговли, платившими готам проездную плату? Позднейшие саги упоминают у готов некий «Днепровский город» (Danparstadir), ошибочно связываемый с Киевом. Этим городом могло быть одно из городищ низовий Днепра, но мог быть и городок у с. Башмачка, небольшой по размерам, но чрезвычайно важный по своему стратегически-фискальному положению, городок, от которого в зависимости стояло судоходство по Днепру.

Международное положение восточного славянства во время расцвета II–IV вв. было тесно связано с судьбами Римской империи, определявшей тогда ход исторического процесса во всей Европе. Римский лимес рассекал Европу по диагонали — от Шотландии до устья Дона. Сотни варварских племен (в их числе и славяне) испытывали ускоренное развитие, катализатором которого был Рим. Торговля, подкуп вождей, набор наемников, захват земель и наложение повинностей — все это усиливало социальное расслоение внутри племен, одновременно побуждало племенные дружины как к освобождению от Рима, так и к овладению теми сокровищами, которыми располагали римские города. К этому добавлялось и стремление к заселению римских земель. Все это выражалось в ряде широких наступательных операций варварских племен, объединенных в большие союзы.

Первый этап — «маркоманская война» 165–180 гг. Нападению подверглась почти вся европейская граница Рима от Рейна до Дуная. Общую картину всех племен дает К. Птолемей, современник этой войны (около 160–180 гг.). Среднеднепровские славяне в ней не участвовали. На восточном участке действовали только аланы.

Второй этап — «скифские войны» 238–302 гг.

Третий этап — нашествие гуннов, готов и алан в IV–V вв.

Четвертый этап — движение славян на Балканы в VI в.

Войны второго этапа именовались то «скифскими», то «готскими»; они велись и на суше (в направлении Дуная) и на морях, достигая Питиунта и Трапезунда и таких земель, как Каппадокия, Галатия, Вифиния, Македония, Греция, острова Родос и Крит. Есть данные полагать, что в этих грандиозных по размаху и количеству участников (до 2000 судов и до 320000 сухопутного войска) экспедициях принимали участие и славянские лесостепные племена. Во-первых, походы часто возглавляют «скифы», а готы упоминаются как союзники этих скифов. Под «скифами» не обязательно понимать только крымских скифов III в., так как ряд походов начинался не в крымских гаванях, а на Днестре; в числе участников названы карпы, жившие в верховьях Днестра, в зоне Черняховской культуры. Организация не только обычных сухопутных походов, но и морских (каботажных) могла быть результатом участия готов (предки которых жили у моря) и боспорцев. В 257 г. дружины племени боранов (в их имени видят спирантную форму имени полян) напали на Трапезунд. Император Волусиан (251–253 гг.) в своем титуле имел эпитет «Венедского», очевидно, в знак его победы над союзом разных племен (в числе которых могли быть и венеды), воевавших внутри Восточной Римской империи. Певтингерова карта (III–IV вв.) показывает венедов на Нижнем Дунае, что подкрепляет титул Волусиана. Косвенным подтверждением мысли об участии славянских племен в южных походах является наличие римских провинциальных монет (например, чеканенных в Антиохии) в составе одного из кладов Киева.

Сумма намеков и соображений позволяет считать вполне вероятным участие славян в знаменитых «скифских» походах середины III в.

Оценивая трехсотлетний период «трояновых веков», запомнившийся русским людям на целую тысячу лет, мы должны признать, что именно к этим векам наиболее приложим отмеченный Нестором контраст между северными лесными племенами, живущими «звериньским образом» (древляне, радимичи, вятичи, север, кривичи), и мудрыми и «смысленными» полянами лесостепи, которые названы Нестором «мужами», т. е. знатными людьми, воинами. Для лесных отсталых племен Нестор считает характерным обряд трупосожжения без курганных насыпей. Именно этот обряд и известен нам у лесных зарубинецких племен первых веков нашей эры.

Исторически наиболее интересна земля полян, бывшее ядро сколотского союза V–III вв. до н. э., будущее ядро Киевской Руси IX–XI вв. Но не менее важную роль играли и «княжения» Волынян, Бужан, Хорватов (расположенные тоже в лесостепи, западнее Полян), где мы видим такую же Черняховскую культуру. Время расцвета лесостепных славян Среднего Поднепровья во II–IV вв. н. э. является промежуточным и связующим звеном между двумя указанными эпохами.

Экспортное земледелие, начавшееся товарное производство, денежное богатство многочисленной знати, появление «огнищ» для челяди, широкие торговые связи, наградные знаки римских императоров, единая оборонительная система, обеспечившая безопасность неукрепленных сел на большом пространстве — все это свидетельствует о том, что первобытность стала уже пройденным этапом и что в наиболее передовых районах славянской лесостепи (Киевщина, Волынь, Подолия), как и у западных славян того времени, уже сложилась или продолжала складываться первичная государственность, основанная как на патриархальном рабстве («огнища»), так и на иной, более высокой форме эксплуатации.

По уровню международных связей, по роли дружинного элемента, по взаимоотношениям с северными славянами-колонистами славянское общество лесостепи во II–IV вв. было очень близко к тому уровню, на котором оно оказалось в VI в. после преодоления последствий гуннского вторжения. Но следует сказать, что трехвековой период благоденствия лесостепного славянства без заметных для нас военных столкновений и во всяком случае без поражений и степных наездов (в чем сказалась внутренняя мощь земли Полян, Волынян, Бужан и Хорватов) был отмечен большей глубиной социальных процессов, большей устойчивостью развития общества, чем последующий период с его тысячеверстным размахом славянского расселения и сложными взаимосвязями славянства с непрерывно пополнявшимися ордами и царствами кочевников-тюрок.

Происхождение Руси

Первыми словами заголовка исторического труда летописца Нестора были слова о происхождении Руси: «Откъуду есть пошьла Русьская земля?»

Ни один из вопросов образования древнерусской народности и древнерусского государства не может быть решен без рассмотрения того, что такое Русь, кто такие русы.

Обширная и противоречивая историография этого вопроса знает около двух десятков различных ответов, взаимно исключающих друг друга. Как известно, русов считали и варягами, и литовцами, и балтийскими славянами, и финнами, и славянами, и среднеазиатскими аорсами, и, наконец, отчаявшись в их этническом определении, разноплеменной социальной группой. Основная борьба в историографии Руси шла между норманистами и их противниками, принимая нередко ожесточенные формы. Это и неудивительно, так как от того или иного решения спора зависело установление местных или чуждых истоков Русского государства. После того как многие доводы норманистов были опровергнуты, норманская теория осталась где-то на грани между консервативной ученостью и политическим памфлетом. Фашистские фальсификаторы истории в гитлеровской Германии, в США и в других империалистических странах сделали норманскую теорию своим знаменем, превратили легенду о призвании князей в символ всей русской истории.

Длительность споров о происхождении Руси в известной мере объясняется противоречиями в источниках, обилием домыслов и догадок у самих древних авторов. В источниках мы найдем и прямые указания на то, что русы — варяги, и столь же прямые свидетельства их славянства. Русов то называют кочевниками (патриарх Фотий), то говорят о том, что кони их не могут носить (Захария). То русов называют племенами из славян (Ибн-Хордадбе), то обосабливают их от славян и даже противопоставляют их славянам. Русская земля то расширяется до пределов всей Восточной Европы, то сужается до размеров маленького болотистого острова. Из этого списка противоречий нельзя выбрать какое-либо одно положение по своему вкусу; нельзя пытаться примирить противоположные утверждения при помощи компромиссов. Необходимо объяснить причины возникновения той или иной точки зрения в каждом источнике и рассматривать всю совокупность доступных нам сведений. При многогранности задач и противоречивости источников необходим синтез различных сведений и применение ретроспективного метода, обеспечивающего осторожное продвижение вглубь веков от известного к неизвестному.

Давно и многократно отмечалась исследователями двойственность смыслового значения при употреблении летописцами слов «Русь», «Русская земля»[21]. С одной стороны, они обозначали всю совокупность восточнославянских земель в их этнографическом, языковом и политическом единстве, свидетельствуя о сложении древнерусской народности на огромном пространстве от Карпат до Дона и от Ладоги до «Русского моря». В этом смысле Русская земля противопоставлялась полякам, чехам, венграм, половцам, византийцам как в этническом, так и в государственном отношении. В эпоху феодального дробления Руси, в XII–XIII вв., несмотря на существование нескольких десятков княжеств, единство русской народности очень хорошо осознавалось и находило отражение в терминологии— вся Русская земля противопоставлялась обособленным вотчинам враждовавших князей.

Таково одно значение слов Русь и Русская земля. Наряду с ним в одних и тех же источниках встречается несравненно более узкое определение Руси: Киевская земля, Среднее Приднепровье. Обстоятельный разбор выборочных летописных данных был произведен М. Н. Тихомировым[22]. Но выводы М. Н. Тихомирова и его предшественников были оспорены Д. С. Лихачевым в его комментариях к «Повести временных лет»[23]. Д. С. Лихачев крайне неубедительно пишет о том, что «наиболее древним, основным значением «Русь» и «русьский» является значение общее, обращенное ко всем русским землям и ко всему русскому народу в целом»[24]. Этот взгляд совершенно лишен исторического подхода к вопросу образования народности.

Источники XII в. (например, «Повесть временных лет»), ретроспективно освещающие события X в., дают нам историю всей Русской земли и поэтому употребляют соответственный общий термин. Летописи XII в. полны географических определений для отдельных частных событий происходивших в разных углах Руси, и если среди этих определений нам встречаются «кривичи», «русь», «радимичи», мы должны отнестись к ним не как к новшествам XII в., а как к глубокой старине, дожившей до XII в. благодаря традиции, оказавшейся более сильной, чем действительные географические новшества — изменчивые очертания феодальных княжеств.

Серьезным исследованием, посвященным этому вопросу, является книга А. Н. Насонова[25]. Автор очень интересно и обстоятельно разбирает вопрос о Руси в узком смысле слова. Некоторые сомнения вызывает лишь определение крайних западных и восточных рубежей и датировка установления единства Русской земли на юге[26].

Важность темы и наличие разногласий вынуждают нас заняться более детальным рассмотрением этого вопроса вновь с исчерпывающим, а не выборочным изучением летописей. Всем дошедшим до нас летописным сводам хорошо известно употребление слов «Русь», «Русская земля» в смысле всей совокупности восточных славян, единой русской народности, единого русского государства. В «Повести временных лет» такое словопонимание даже преобладает, но это объясняется тем, что там описывается преимущественно период единства Руси. Новгородская I летопись знает оба значения и иногда причисляет Новгород к Руси, а иногда противопоставляется его Руси (южной). Лаврентьевская летопись чаще всего отделяет Владимиро-Суздальскую землю от Руси в узком смысле. В Ипатьевской летописи, в летописании Мстислава Владимировича, Ольговичей и Ростиславичей одновременно существует и риторическое понимание единства Руси («Володимер… многа пота утер за землю Рускую») и конкретное представление о Руси как о южной части всего русского единства.

Область древнерусской народности IX–XIII вв. (родоначальницы позднейших братских народностей — русской, украинской и белорусской) может быть восстановлена по целому ряду разнородных источников как письменных, так и археологических, хотя летописцы XII в. и не оставили нам систематического описания ее границ. Во-первых, область Русской земли в широком смысле слова может быть получена как сумма племенных территорий всех восточнославянских племен, исходя из тезиса летописца, что «словеньскый язык и рускый — одно есть…» Во-вторых, некоторое представление о границах Русской земли XI–XII вв. может дать карта русских городов, упоминаемых в летописях по тому пли иному случаю[27]. Это не систематический перечень русских городов, и поэтому возможны пропуски, но в общих чертах карта летописных городов дает нам весь театр действий феодальной Руси.

«Русская земля» (в широком смысле слова) и «иные языци, иже дань дают Руси» в XII–XIII вв.

Более или менее систематические сведения о нерусских народах, соседях и данниках Руси, содержит вводная часть «Повести временных лет»: «А се суть инии языци, иже дань дають Руси: чюдь, меря, весь, мурома, черемись, мръдва, пермь, печера, ямь, литва, зимигола, корсь, норома, либь…»[28]. Если мы нанесем на карту все эти народы, то они обозначат западную, северную и восточную границы области Руси, совпадающей с пограничными русскими городами[29].

Русские области XI–XIII вв., не входившие в понимание «Русской земли» в узком смысле слова

Точные географические данные о территории русской народности содержатся в поэтическом «Слове о погибели Русской земли».

Русская земля определяется по соседним народам, начиная от Венгрии и далее по часовой стрелке: «Отселе до угор и до ляхов, до чахов, от чахов до ятвязи и от ятвязи до литвы, [от Литвы] до немець (тевтонский и ливонский ордена), от немець, до корелы, от корелы до Устьюга, где тамо бяху тоймици погании и за дышючим морем от моря до болгар, от болгар до буртасъ, отъ буртас до чермис, от чермис до моръдви». Упоминание о половцах, которые пугали своих детей грозным именем Мономаха, завершает описание соседей Руси на юге.

Последним и наиболее систематическим источником, который нам следует привлечь, является «Список русских городов», составленный около 1396 г., очевидно, одновременно с другими географическими статьями, включенными в летописи под этим годом[30]. Список охватывает все русские города, независимо от их политической принадлежности. В эпоху феодальной раздробленности, когда вокруг Москвы была собрана лишь пятая часть древнерусских земель, появление такого списка, сознательно воскрешающего единство русской народности, было, несомненно, выражением передовой идеи: «Л се имена градом всъм Русскым, далним и ближнимъ»[31]. При нанесении этих русских городов на карту мы видим почти полное совпадение общих контуров Русской земли, как она представлялась составителю списка XIV в., с Русской землей, определенной нами по городам XI — начала XIII в. Оба контура совпадают во всех основных частях и разнятся лишь в незначительных деталях; не противоречат им и списки соседей Руси. Такое совпадение может говорить об устойчивости древнерусской народности, продолжавшей осознавать свое единство, несмотря на феодальную разобщенность сотен русских княжеств XIV в.

Границы Русской земли по этим данным совпадают в общих чертах с суммой всех племенных земель восточнославянских племен. Исключения таковы: 1. В состав русских земель включены области мери и веси за Волгой и на Белоозере. Очевидно, здесь очень интенсивно проходил процесс обрусения этих племен. 2. Не включены закарпатские земли Белых хорватов. 3. Низовья Дуная, вплоть до Тырнова, названы русскими. Это, возможно, отражало давний процесс переселения антов к Дунаю и на Балканы.

Для определения пределов Русской земли в узком смысле, в смысле только Южной Руси, мы используем, во-первых, метод исключения, т. е. перечислим те области, которые не входили в состав Южной Руси, а во-вторых — прямые указания летописи на принадлежность к собственно Руси[32].

Русские области и города, не входившие в понятие «Русь» в узком смысле:

Новгород Великий. Поездки из Новгорода в Киев, Чернигов, Переяславль всегда рассматривались новгородским летописцем как поездки в Русь[33].

Владимир-на-Клязьме, Ростов, Суздаль, Рязань. Города Владимиро-Суздальского и Рязанского княжеств исключались из понятия Руси в узком смысле[34].

Область вятичей (Неринск, Козельск? Брянск? Де дослав ль?). Во время похода Святослава Ольговича в 1147 г. на Давыдовичей к нему в Неринск приезжают разведчики из Руси, сообщая о делах в Чернигове и Стародубе. Область вятичей по контексту летописи не включена в Русь, а противопоставлена ей[35].

Смоленск. Изяслав Мстиславич Киевский и его брат Ростислав Мстиславич Смоленский обмениваются в Смоленске подарками: «Изяслав да дары Ростиславу, что от Рускыи земле и от всих царьских земель, а Ростислав да дары Изяславу что от верхних земель и от варяг…» «…Приде ему Ростислав и с всими рускыми полны и с смоленьскими…»[36].

Полоцк. Мстислав Владимирович Киевский услал в Царьград двух полоцких княжичей за то, что «не бяхуть его воли и не слушахуть его, коли е зовящеть в Рускую землю в помощь»[37].

Галич-на-Днестре. Юрий Долгорукий в 1152 г. идет в Русь, «тогды же слышав Володимерко (князь Галицкий) идуча в Русь, поиде к Кыеву»[38].

Владимир-Волынский. В описании похода Ольговичей на Владимир в 1144 г. противопоставляются волынские войска русским[39].

Вручий. Овруч был княжеским доменом Рюрика Ростиславпча, и когда он уезжал из Киева в Овруч, летописец говорил об отъезде его из Руси[40].

Берлад. Андрей Боголюбский посылает сказать Давиду Ростиславичу Смоленскому: «А пойди в Берлад, а в Руськой земли не велю ти быти». Уделом Давида в Руси был Вышгород[41].

В «Повести временных лет» мы также найдем несколько примеров географического ограничения понятия «Русь»:

Древляне. Убив Игоря в 945 г., древляне говорят: «Се князя убихом рускаго; поймем жену его Вольгу за князь свой Мал…»[42].

Радимичи. После победы воеводы Волчьего Хвоста над радимичами «тѣм и Русь корятся радимичемъ…» Радимичи «платять дань Руси, повоз везут и до сего дне»[43].

Особенно интересен список племен, принимавших участие в походе Игоря на Византию в 944 г.

Относительно отождествления Руси и Полян мы знаем из той же «Повести временных лет». Очевидно, остальные племена (словен, кривичей и тиверцев) мы должны признать не входившими в X в. в состав собственно Руси, что вполне согласуется с данными летописей XII в. (Новгород — не Русь, Смоленск — не Русь, Берлад — не Русь).

Подведем некоторые итоги тому разрозненному и случайному материалу, который приведен выше.

В состав собственно Руси, Руси в узком (первоначальном?) смысле, не входили, по этим неполным данным, земли следующих племен и города:

Таким образом, для Руси остается Среднее Приднепровье с Киевом, Черниговом, Переяславлем и Северская земля, ни разу пе противопоставленная Руси.

Обратимся теперь ко второй половине затронутого вопроса — к посильному определению тех областей и городов, которые входили в X–XII вв. в ограниченное понимание географического определения Руси. Древнейший русский документ — отрывок договора Олега с греками 907 г. — так определяет основные города Руси: «Приходяще Русь да витают у святого Мамы, и послеть царьство наше и да испишут имена их и тогда возмуть месячное свое: первое от города Киева и паки ис Чернигова и ис Переаславля, и прочий гради»[45].

Принадлежность каждого из этих трех городов к основному, главному ядру Русской земли многократно подтверждена летописями. Относительно Киева и Киевщины у нас много данных; князья часто говорили: «Пойди в Русскую землю Киеву»[46]. Отнесение к Руси Переяславля подтверждено многократно: в 1132 г. «ходи Всеволод в Русь Переяславлю…»[47]. В летописании Переяславля Суздальского, сохраненном нам Лаврентьевской летописью, Переяславль южный восемь раз назван Русским (Русьскый Переяславль, Ясский, Рускый)[48]. Принадлежность Чернигова к собственно Руси также подтверждена летописью и для XII–XIII вв.[49].

Кроме того, в состав собственно Руси входили, по летописным данным, и другие города, позволяющие хотя бы отчасти уточнить пределы основного ядра Русской земли.

Белгород и Вышгород. В 1174 г., когда Андрей Боголюбский выгнал Ростиславичей из этих городов, то «пожалишаси велми Ростиславичи, оже их лишаеть Руськой земли…»[50].

Торцький, Треполь, Корьсунь, Богуславль, Канев. В 1195 г. Всеволод Большое Гнездо тщетно просил у Рюрика Ростиславича эти города и жаловался: «А ныне сел еси в Кыеве, а мне еси части не учинил в Руской: земле»[51].

В состав Руси входили и другие города по Роси и по Стугне: Дверен, Василев[52].

К Русской земле относился и Городец Остерский — форпост Мономашичей на Десне между Черниговом и Киевом. В 1195 г. Всеволод послал тиуна «в Русь и созда град на Городици на Въстри, обнови свою отчину»[53]. На Левобережье Днепра мы располагаем сведениями о нескольких городах, кроме Чернигова, Переяславля и Городца Остерского. В 1147 г., когда Святослав Ольгович стоял у Неринска, собираясь в поход на Давыдовичей, «в то же время прибегоша из Руси децкы и поведаша ему Володимера в Чернигове, а Изяслава у Стародубѣ»[54].

К Руси в узком смысле слова может быть причислен и Трубчевск, так как когда трубчевский князь Святослав уезжал из Новгорода Великого обратно в свою землю, то летописец сказал: «Въспятися назад князь Святослав в Русь»[55].

Глухов. В 1152 г. «…Гюргеви же идущю в Русь, пришед ста у Глухова»[56]. Если летописец употребил форму «пришед», то несомненно, что он считал Глухов, находящимся в Руси.

События 1139 г., когда только что вокняжившийся Всеволод Ольгович начал перебирать княжения, показывают, что в его руках находилась «вся Русская земля», в том числе и Курск, куда он выгонял Андрея Владимировича Переяславского[57].

Несколько особняком от «русских» городов стоят города Погорынья, относительно которых есть несколько свидетельств. В 1152 г. города верхнего течения Горыни — Бужевск, Шюмеск, Тихомль, Выгошев и Гнойница — названы дважды «русскими городами» в отличие от Галицкой земли и один раз названы «Русской земли волости»[58]. Трудно сказать, следует ли их включать в состав «собственно Руси» или же они являлись каким-то примыслом «русских» князей и составляли крайнюю западную волость Русской земли.

Нам надлежит еще разобрать сведения о «всей Русской земле» в понимании летописцев XII в. Очень часто словом «Русь» обозначаются южнорусские области вообще[59]. Иногда летописцы говорят определеннее, включая в понятие «всей Русской земли» Киевщину и Левобережье Днепра или в отдельных случаях только Киевщину. Таково приведенное выше отождествление «всей Русской земли» с владениями Всеволода Ольговича в 1139–1140 гг., когда он стал киевским князем. Его владения простирались на восток до Курска. Под 1145 г. Новгородская летопись описывает поход на Галич: «Ходиша вся Русска земля на Галиць… ходиша же и из Новагорода помочье кыяном…»[60].

Ипатьевская летопись дает нам список князей, участвовавших в этом походе, из которого мы узнаем о районе мобилизации: Киев, Новгород Северский, Чернигов[61]. В этом же значении Киевщины и Черянгово-Северщины термин «Русская земля» выступает и в событиях 1180 г. На Днепре близ Вышгорода охотились в ладьях князья с княгинями и дружиной Святослав Всеволодич, правивший Киевом в своеобразном двуумвирате с Рюриком Ростиславичем, задумал воспользоваться этим пикником для нанесения удара своим противникам: «И помысли во уме своемъ, яко Давыда иму, а Рюрика выжену из земле и прииму едине власть Рускую и съ братьею и тогда мыцюся Всеволоду обиды свое»[62]. Отсюда следует, во-первых, что Владимиро-Суздальская земля Всеволода Юрьевича не входила в понятие Русской волости, а во-вторых, что в состав Русской волости входили: Киев, Вышгород, Белгород (где сидели Ростиславичи) и земли-«братьи» Святослава, т. е. Чернигов, Новгород-Северский, Курск, Трубчевск и другие города «Черниговской стороны».

Подведем некоторые итоги. В географическое понятие Русской земли или «всей Русской земли», противопоставляемой Галичу, Суздалю, Смоленску и Новгороду, включались следующие города: Киев, Чернигов, Переяславль Русский, Вышгород, Белгород, Василев, Треполь. Города Поросья: Корсунь, Богуславль, Канев, Дверен, Торцький. Города «Черниговской стороны»: Стародуб, Трубчь, Глухов, Курск, Новгород-Северский, Остерский Городец. «Русской земли волости» (города Погорынья): Бужск, Шумск, Тихомель, Выгошев, Гнойница.

Если мы нанесем на карту, во-первых, все области, поименованные в летописях как не входящие в собственно Русь, а во-вторых — области Руси, то увидим, что они не совпадают, не заходят одна за другую, а четко разграничены, взаимно исключают друг друга. Это очень важно для подтверждения достоверности сведений, извлеченных из случайных упоминаний разных летописцев. Итак, область собственно Руси наметилась. Это — значительная область, покрывшая собою несколько древних летописных племен и много феодальных княжеств.

В то время, когда понятие «Русь» употреблялось в качестве географического обозначения, на этой «Русской земле» всегда существовало несколько враждовавших между собой княжеств: Киевское, Переяславская вотчина Юрьевичей, Чернигово-Северская вотчина Ольговичей и др. Поэтому возводить географическое понятие XII в. «Русская земля» к какому-либо политическому единству этого времени никак нельзя. Это единство для эпохи Юрия Долгорукого и Святослава Всеволодича — лишь далекая историческая традиция.

Прежде чем перейти к более ранним временам, когда это единство могло быть политической реальностью, сделаем еще одну попытку ретроспективного использования данных XII в. Внутри очерченной территории мы можем выделить еще более узкую область, так сказать, Русь внутри Руси.

Так, в 1146 г. Святослав Ольгович, княживший в Новгороде-Северском, Путивле и Курске, приглашает Юрия Долгорукого: «а пойди в Русскую землю Киеву, а яз ти еде (в своем Северском княжестве. — Б. Р.) буду ти помощник»[63]. В 1189 Святослав Всеволодич дает Галич своему сопернику-соправителю Рюрику Ростиславичу, а себе хочет «всей Руской земли около Кыева»[64]. Такое же ограниченное понимание Русской земли сквозит и в ряде летописных определений политического союза Киевщины с Черными клобуками. Так, в 1149 г. Ростислав Юрьевич говорит отцу: «Слышал есмь, оже хощеть тебе вся Руская земля и Черный Клобукы»[65]. В 1154 г. это сочетание Руси и Черных клобуков употребляется как застывшая формула: «…и плакася по нем (по Изяславу Мстиславичу. — Б. Р.) вся Руская земля и вси Чернии Клобуци яко по цари и господине своем». «Кияне же вси изидоша с радостью великою противу своему князю; и тако быша ему ради вси и вся Руская земля и вси Чернии Клобуци обрадоващася, оже Ростиславъ (Мстиславич) пришел въ Киевъ»[66].

Главная масса Черных клобуков — берендеев — была расселена киевскими князьями в Поросье и на Правобережье Днепра. Они были размещены в качестве наемной конницы чересполосно с русскими поселениями на южной окраине Киевской земли. Формула «вся Руская земля и. вси Чернии Клобуци» предполагает еще более узкое понимание Русской земли, чем установленное выше. Там, где применяется эта формула, там под русской землей понимается сравнительно небольшой треугольник, вершиной которого был Киев, одной из сторон — Днепр от Киева до Канева, а основанием — бассейн Роси. Черниговщина не входила в понимание Русской земли и Черных клобуков, о чем можно судить по рассказу летописи 1161 г. Ростислав Мстиславич Киевский посылает к Святославу Ольговичу Черниговскому «пусти ко мне детя Олта, ать познаеть кияны лепшия и Берендиче и Торкы»[67]. Все походы Черных клобуков — берендеев — связаны как с отправной точкой только с «киевской», «русской» стороной Днепра: они всегда союзники или вассалы киевских князей, они «умирают за Русьскую землю и головы свои складывают», они постоянно служат киевским князьям как в их борьбе против половцев, так и в их борьбе с левобережными Ольговичами. Отсюда мы должны сделать вывод о существовании в XII в. наряду с другими также и крайне ограниченного понимания «Русской земли», как Киевщины и Поросья.

Детальное рассмотрение летописных определений Русской земли в XI–XII вв., противоречивых на первый взгляд и как будто бы взаимно исключающих друг друга, привело нас к выводу о существовании трех географических концентров, одинаково называемых Русью или Русской землей: 1) Киев и Поросье; 2) Киев, Поросье, Чернигов, Переяславль, Северская земля, Курск и, может быть, восточная часть Волыни, т. е. лесостепная полоса от Роси до верховьев Сейма и Донца; 3) все восточнославянские земли от Карпат до Дона и от Ладоги до степей Черного (Русского) моря. Возможно, что постепенное расширение областей отражает исторические этапы развития русской народности от племени к союзу племен и от союза племен к народности.

Русская земля IX–XIV вв. в широком смысле слова — это область древнерусской народности с единым языком, единой культурой, временной единой государственной границей. Это понятие для нас вполне ясно. Но что представляла собой приднепровская Русь от Киева до Курска, Русь в узком смысле? Это не эфемерное понятие, промелькнувшее в каком-либо одном источнике, это понятие устойчивое, прочное, хорошо известное всем без исключения русским летописцам, будь они киевлянами, владимирцами, галичанами или новгородцами. Понятием «Русь» (в смысле Приднепровской Руси) широко пользовались в качестве географического ориентира, считая, что новгородцам или суздальцам не нужно было никаких пояснений, если сказано: «идоша в Русь». Область Приднепровской Южной Руси включала в себя Киев с Поросьем на правом берегу Днепра и Десну с Посемьем на левом. Южная граница этой области для нас неуловима, так как в тех случаях, когда летописцы отмечали набеги половцев на «Русскую землю», это были набеги вообще на Русь и, в частности, на Южную Русь. Очевидно, южная граница проходила там, где фактически кончались русские поселения в степи. Южная Русь целиком была расположена в лесостепной полосе, не выходя за ее пределы. Недостаточно ясна и восточная граница. Если данниками Руси были буртасы и мордва, то восточная граница могла доходить до Дона. Но в летописи эти восточные окраины вообще не упоминаются — здесь не происходило никаких событий.

Очень важно отметить, что единство этой территории не находит себе соответствия в исторической действительности XI–XII вв. В ту пору, когда все летописцы согласно выделяли Южную Русь из других частей Руси, это обособление не было ничем обосновано. На обширной территории Южной Руси было несколько княжеств, принадлежавших постоянно враждовавшим между собой Юрьевичам, Ростиславичам, Давыдовичам и Ольговичам. Здесь выделились такие самостоятельные центры, как Киев, Чернигов, Переяславль Русский, Новгород-Северский, Путивль, Курск, со своими династиями князей, своим летописанием, своей политикой.

В XI в. данная область также не представляла политического единства; достаточно вспомнить события 1026 г., когда Ярослав и Мстислав «разделиста по Днепре Руськую землю». Даже в летописных припоминаниях о племенах лесостепная полоса оказывается поделенной между племенами полян, северян и уличей.

В археологическом материале X–XII вв. мы также не найдем единства лесостепной полосы; здесь будут и погребения на горизонте, и одновременные им захоронения в глубоких ямах, и трупосожжения, и срубные гробницы. Инвентарь курганов также очень разнообразен.

Очевидно, для XI–XII вв. единство Южной Руси было только историческим воспоминанием, не находившим себе соответствия в политической и культурной обстановке того времени. Следовательно, для определения времени и условий сложения единства Южной Руси нам необходимо перешагнуть через рубеж летописных и археологических данных X–XII вв. и отойти на несколько столетий вглубь.

Область Приднепровской Руси полностью вписывается в более широкую область культуры Черняховского типа, составляя ее юго-восточную часть. Выразительная и определенная Черняховская культура II–V вв. по своему протяжению значительно шире, чем область Приднепровской Руси. Область, очерченная нашими летописями XII в., как собственно Русь, не выделяется явно из общей области Черняховской культуры. Следовательно, устойчивое обособление земли Приднепровской Руси, сохранившееся вплоть до XII в., не может восходить к эпохе полей погребений и должно было возникнуть позднее. Действительно, если мы обратимся к последующей эпохе, ко времени V–VII вв., то здесь мы найдем в археологическом материале ярко выраженное единство именно этой интересующей нас области Приднепровской Руси. Это единство впервые было подмечено известным археологом-систематизатором А. А. Спицыным[68] и исторически истолковано им как «древности антов». При определении антской культуры Спицын исходил из того, что «раз анты были оседлым племенем, район их в этой местности (где-то за Азовским морем) определяется более или менее точно — в полосе лесостепи, на черноземе». «Антскими будут те памятники древности VI–VII вв., которые встречены в их районе и имеют одинаковый характер»[69]. Спицыным очень убедительно доказано единство области пальчатых фибул и верно установлена их дата. В состав «антских» комплексов (встречаемых почти всегда в виде случайных находок) входят: пальчатые и зооморфные фибулы, поясные наборы из прорезных бляшек, височные кольца нескольких типов, разные другие украшения и оружие; в кладах много серебряных вещей. Составленные карты этих древностей[70] на первый взгляд как будто бы убеждают в антской принадлежности этой культуры, так как область ее распространения соответствует формуле Прокопия Кесарийского, помещавшего «бесчисленные племена антов» на север от Меотиды. Совпадает и хронология — «антские» комплексы VI в. одновременны походам антов на Византию, описанным Прокопием.

Однако в такой постановке вопроса таятся некоторые противоречия. Первое противоречие — хронологическое. «Древности антов» VI–VII вв. относятся к тому периоду их жизни, когда имя антов уже сходило со сцены (последнее упоминание о них относится к 602 г.). Рассказ Иордана об антах IV в. не может быть сопоставлен с этими древностями. Второе противоречие — географическое. Область спицынских «древностей антов» занимает юго-восточный угол славянских земель и может соответствовать только определению антской территории у Прокопия Кесарийского — на север от Меотиды. Но, кроме указаний Прокопия, есть данные Иордана о земле антов между Днестром и Днепром, а также данные лангобардской легенды, свидетельствующие о том, что лангобарды до 490 г. на своем пути от Эльбы в Моравию прошли край «Anthaib» («землю антов»). Искать его нужно где-то в северной части Карпат, в земле восточнославянских племен белых хорватов и волынян. Ни на Днестре, ни тем более в Прикарпатье «древностей антов» нет, и это ставит под сомнение спицынское отождествление культуры пальчатых фибул с антами. Понятие анты — более широкое, чем область пальчатых фибул. Ареал пальчатых фибул VI в., как и область Приднепровской Руси, полностью вписывается в область антов, но он меньше этой области, покрывает лишь юго-восточную часть антской земли, и только в таком суженном смысле комплексы с пальчатыми фибулами могут быть названы антскими. В настоящее время с «бесчисленными антскими племенами» сопоставляют так называемую Пеньковскую культуру VI–VII вв.[71]. Славянских пальчатых фибул VI–VII вв. очень много в зоне славянской колонизации на Дунае. Быть может, культуру пальчатых фибул следует называть «древностями русов», расценивая ее как часть более обширной и расплывчатой антской культуры. Находки пальчатых фибул на Дунае могут свидетельствовать лишь об участии русов в походах на Дунай. «Список городов русских» называет на Дунае (преимущественно в низовьях) ряд русских городов.

Фибулы (застежки плаща) VI в. н. э. Среднее Поднепровье

Археологические памятники VI–VIII вв. очень отрывочны, несистематичны и случайны. Обряд трупосожжения при отсутствии в большинстве областей курганных насыпей очень мало оставляет на долю археологов. Лишь в IX–X вв., когда обычай насыпать курганы становится повсеместным, наука вновь получает обильный массовый материал, являющийся своего рода «писцовыми книгами» Русской земли.

Древности VI–VIII вв. представлены преимущественно случайными находками, кладами, разрозненными одиночными погребениями. Но тем не менее они могут и должны быть использованы как исторический источник.

Известные нам комплексы VI–VII вв. подразделяются на вещи при погребениях и на клады. В последнем случае мужские и женские вещи часто сочетаются в одном кладе.

Захоронения подразделяются, как и в эпоху полей погребений, на сожжения и трупоположения, свидетельствуя об известной преемственности обряда.

Древности русов V–VII вв. представлены комплексами мужских и женских вещей — поясных наборов, оружия, пальчатых фибул, височных колец, бус, подвесок. Изредка встречаются вещи, выходящие из крута предметов личного убора, например, серебряная посуда. Места поселений этого времени до сих пор почти не исследованы и поэтому преемственность с поселениями эпохи полей погребений не прослежена.

Мужские и женские вещи лесостепной полосы можно разделить на три категории:

1) вещи общеевропейских типов, свидетельствующие о прочных связях с культурой дружин эпохи «великого переселения народов» (мужские поясные наборы);

2) вещи, объединяющие всю область лесостепной Русской земли воедино (пальчатые фибулы и др.);

3) вещи, позволяющие наметить отдельные племенные районы внутри области русов (височные кольца).

Основными чертами единства являются поясные наборы и фибулы. Поясные наборы тех типов, которые известны среди древностей русов, не являются спецификой только этой лесостепной области. Серебряные наконечники поясов и портупейные Т-образные застежки, часто встречаемые с мечами, распространены очень широко. Они есть в степях, в Крыму, на Кавказе, есть они и в ряде кладов Западной Европы — на Дунае, в Ломбардии и в Испании. Хронологически они датируются от IV до VII в., но самые ранние типы в русской области не встречены. Поясные и портупейные наборы — яркое доказательство сложения очень широкой в географическом смысле культуры воинов-дружинников, выделенных разными племенами, объединяющимися в огромные военные союзы, и воевавших на всем пространстве Римской империи, павшей в конце концов под их ударами.

Русская земля (в узком смысле слова)

1 — по историческим данным XII в.; 2 — по археологическим материалам VI–VII вв.; 3 — важнейшие места находок вещей VI–VII вв.

Если для мужчин-русов были характерны пояса с серебряным набором, то для русских женщин V–VII вв. в еще большей степени были характерны серебряные и бронзовые фибулы, представленные несколькими разновидностями. Обычай застегивать плащи фибулами существовал у славян и ранее, но только к середине I тысячелетия развивается любовь к пышной декоративности плащевых запои. В Приднепровье долго бытовали сравнительно скромные арбалетовидные и двупластинчатые фибулы общеевропейских типов, затем появились яркие бронзовые фибулы с выемчатой эмалью, исчезнувшие около V в. внезапно и, так сказать, без потомства. Начиная с IV в., в русской области появляются наряду с другими вещами и фибулы южных причерноморских типов, свидетельствуя об упрочении связей с югом. В V в. продолжался приток южных боспорско-крымских фибул и, что особенно интересно, появились местные подражания им, разбросанные по всей лесостепи от р. Роси до средней Оки. Местные воспроизведения южных образцов очень многочисленны и разнотипны. Массовыми они становятся уже на рубеже V–VI вв.

Одним из ранних типов V–VI вв. являются пальчатые фибулы типа Мартыновского клада (р. Рось) с характерным рельефным спиральным узором на щитках. Географически этот тип фибул охватывает Поросье, встречается в Северской земле и в Муромской. Несколько более поздними (VI, может быть, VII в.) являются упрощенные пальчатые фибулы, у которых рельефный спиральный узор заменен концентрическим циркульным орнаментом. Эти фибулы можно подразделить на два основных типа: простые пальчатые и птицеголовые, у которых верхний щиток обрамлен кружевом из шести (четырех) птичьих голов и одной звериной. Географически оба типа не разделяются — оба они очень часты в случайных находках в Русской земле от бассейна Роси и далее на восток до Донца и Дона. Хронологически оба типа едва ли различны; оба они относятся к VI–VII вв. Кроме описанных выше нескольких типов фибул, характерных для всей лесостепной Русской земли в V–VII вв., следует упомянуть о существовании еще двух типов фибул, встреченных только в западной приднепровской части Русской земли; это — антропоморфно-зооморфные со сложной композицией и более простые двуглавые зооморфные фибулы IV–VII вв., которые нам придется рассмотреть подробнее ниже. Область пальчатых фибул является, кроме того, и областью спиральных височных колец, не встречаемых нигде за пределами Русской земли.

Мы рассмотрели только часть инвентаря кладов и погребений, находимых в земле древних русов. Целый ряд устойчивых археологических признаков (фибулы, височные кольца) выделяют из числа других славянских земель именно ту ее часть, которая вплоть до XII в. сохраняла наименование Русской земли. Это позволяет отнести время выделения этой земли не к IX, а к VI в.

Рассмотрим внимательнее область распространения однородных археологических предметов, названных «древностями русов».

В общих чертах эту область можно обозначить как пересечение бассейнов Днепра и Северского Донца широкой полосой лесостепи. Западная граница идет от Киева на юг к среднему течению Роси и к Тясмину. Водораздел Днепра и Буга является границей русских древностей VI–VII вв. на западе, так же как он является и границей «собственно Руси» по летописным известиям XII в. Исключения есть для обеих эпох, и, что особенно интересно, они совпадают. Так, в XII в. за пределами Руси были «волости земли Русской» на р. Горыни (города Шумск, Гнойница, Тихомель, Бужск), и именно в центре этих «волостей», в Мирополье на р. Случи, было найдено погребение (сожжение) с двумя пальчатыми фибулами VI в. Северная граница идет от Киева на Чернигов и далее на северо-восток к Стародубу (с. Верхняя Злобинка), совпадая с областью «собственно Руси», включавшей в себя Стародуб. Отсюда граница идет к Курску (с. Моква) и далее на юго-восток к течению р. Оскол (Колосково, Валуйки). Отдельные находки есть и на Дону, несколько ниже Воронежа (с. Русская Буйловка). Южная граница менее определенна: она идет от Пастерского городища на восток, к бассейну Ворсклы, к верховьям Северского Донца и далее на Валуйки. Наиболее южной находкой является пальчатая фибула, найденная в с. Волоском, у днепровских порогов, на правом берегу Днепра[72].

Сопоставим между собой две карты — карту Приднепровской Руси по летописным упоминаниям XII в. и карту ярко выраженного археологического единства VI–VII вв. Мы видим поразительное совпадение между ними. Совпадают не только общие контуры, но и детали (например, на западе — «волости земли Русской» и на севере — район Стародуба). Для XII в. это единство было только историческим воспоминанием; оно не отражало, как уже упоминалось выше, ни политической, ни этнографической общности земель, входивших в понятие «Русь» в узком смысле слова. Для VI–VII вв. это единство прочно подтверждено очень значительной общностью тех археологических памятников, которые есть в нашем распоряжении (см. карту на с. 71).

Область Древностей русов VI–VII вв. — юго-восточный угол славянского мира, обращенный к враждебной степи и принимавший первые удары таких кочевников, как гунны, авары, хазары, болгары.

Как увидим ниже, область древностей русов может быть подразделена по наличным материалам на два района, отвечающих размещению двух близких между собою племен, составивших в V–VII вв. союз, владевший землями от Роси до Оскола, союз, помогавший совместно обороняться от кочевников и совершать походы в степь.

Русский племенной союз был, по всей вероятности, длительным и прочным, так как внутри его создалась своеобразная и устойчивая материальная культура, частично сохраненная и в XI–XII вв. (северянские височные кольца).

Крупные изменения, происходившие в славянском мире в V–VI вв. и отразившиеся в обособлении отдельных археологических областей, не прошли бесследно для современных наблюдателей. Старые племенные союзы распадались; в новых условиях возникали новые. «Имя их (венетов), — пишет Иордан, — меняется теперь в зависимости от племени и мест…»

Одной из обособившихся областей была юго-восточная часть венедского массива, юго-восточная часть культуры полей погребений — область пальчатых фибул, область «древностей русов», сохранившая до XII в. наименование Русской земли.

В 550-е годы, когда Иордан писал об изменении имени венетов в зависимости от зарождения новых племенных образований, в восточной части Византийской империи безымянный автор-сириец впервые упомянул имя народа Рос.

В 555 г. сочинение Захарии Ритора было дополнено географическим очерком земель и народов, расположенных на север от Кавказа: «…Базгун земля (Абхазия?) со своим языком, которая примыкает и простирается до Каспийских ворот и моря, находящихся в гуннских пределах. За воротами живут булгары со своим языком, народ языческий и варварский (у них есть города), и аланы, у них пять городов. Из пределов Даду (Дагестан) живут в горах, у них есть крепости. Ауангур-народ, живущий в палатках, аугар, сабир, булгар, куртаргар, авар, хазар, дирмар, сирургур, баграсик, кулас, абдел, эфталит — эти тринадцать народов живут в палатках, существуют мясом скота и рыб, дикими зверьми и оружием. Вглубь от них — народ амазраты и люди-псы; на запад и на север от них — амазонки… Соседний с ними народ «hrws» (рос или рус) — люди, наделенные огромными членами тела; оружия нет у них, и кони не могут их носить из-за их размеров. Дальше на восток у северных краев есть еще три черных (?) народа»[73].

Попытаемся разобраться в географических представлениях автора, впервые упомянувшего русов. Как и многие восточные географы, писавшие после него в IX и X вв., продолжатель Захарии Ритора довольно четко представлял себе население степей, эти тринадцать племен, живущих в юртах, но народы, жившие за пределами степей, приобретают у него легендарную окраску. Нам очень трудно правдоподобно разместить на карте земли амазратов (карликов?) и людей-псов. Под амазонками древние авторы часто подразумевали «женоуправляемых» сарматов и помещали их на Дону. Возможно, что в описываемое Псевдо-Захарией послегуннское время старое сармато-аланское население было частично оттеснено к северо-западному углу южнорусских степей. По археологическим данным можно говорить об оседании сарматов на южной опушке лесостепи — от Северского Донца и далее на запад к нижнему Днепру. Судя по тому, что, кроме тринадцати тюркоязычных племен (авары, кутургуры, хазары, болгары и др.) автор не упоминает никаких ираноязычных народов, можно думать, что ираноязычных кочевников он объединил под условным именем амазонок, живших на север и на запад от тринадцати племен, что вполне исторически достоверно для эпохи V — начала VI в.

Следует отметить, что народ Рос, наделенный богатырским ростом, автор не смешивает с амазонками и не ставит родство с ними, а только говорит об их соседстве. С какой стороны народ Рос примыкал к амазонкам? Юг и восток исключаются, так как текст прямо говорит о том, что соседями с этих сторон были кочевники, амазраты и люди-псы. Остается допустить, что русы были западными или северными соседями кочующих «амазонок». Народ Рос противопоставлен кочевникам почти так же, как у Тацита венеты противопоставлены сарматам; отсутствие оружия у богатырей-русов следует понимать не дословно, а лишь по сравнению с кочевниками, живущими, по словам автора, постоянным разбоем. А. П. Дьяконов указывал, что сирийское начертание имени народа богатырей может быть прочтено с двоякой огласовкой: рос (греческое) и рус. Географически область народа рос должна соответствовать юго-восточной окраине антских племен, где древние венеты со времен Тацита смешивались с сарматами. Здесь, в лесостепной полосе, мы находим и Русскую землю наших летописей, и культуру пальчатых фибул, которая может помочь в географическом приурочении народа рос (рус) середины VI в.

Археологические материалы V–VII вв. выделяют русов из общей массы славянских племен и выделяют главным образом по признаку общения с южными центрами.

Древности русов — это личные уборы воинов и их жен, живших на границе степи и связанных постоянными и прочными связями с боспорскими городами, с южными разноплеменными военными союзами, полем деятельности для которых были степные просторы Причерноморья, Северного Кавказа, долины Дуная, равнины Ломбардии, средней Франции и Испании. Древности русов по своему характеру очень близки к вещам предмервингского стиля Западной Европы, что объясняется, разумеется, не готским или лангобардским происхождением приднепровских фибул и поясных наборов, а давно доказанным формированием этого стиля в Причерноморье. К берегам Понта издавна тянулись выходцы из различных славянских племен. Участие славян можно предполагать и в знаменитых походах на Дунай и на кавказское побережье Понта в 250-е годы.

Между коренной славянской землей и южными разноплеменными городами связь поддерживалась славянскими «бродниками», которые были известны уже Тациту как венеты, внедрявшиеся в сарматскую среду. Нам очень трудно уловить этих бродников по каким-либо определенным признакам материальной культуры, так как, оказавшись в степи, они утрачивали славянское своеобразие, и их культура приобретала черты той общей дружинной культуры Причерноморья, которая нивелировала племенные различия.

Бродники — это не только степная вольница, окончательно порвавшая с метрополией; дружинники многих племен, вероятно, на время превращались в бродников, «рыскали по полю, ищучи себе чести», а затем возвращались к себе на родину. Так бывало в VI в. во время византийских походов антов (как об этом говорит Прокопий)[74], так, очевидно, было и во времена более ранних походов III–V вв.

Участие русов в общеантских походах VI в., а следовательно, участие их в таком событии европейского значения, как победоносная борьба с Восточно-Римской империей, доказывается, помимо прочего, наличием вещевых кладов V–VIII вв. в Русской земле. Золотые и серебряные вещи, изделия со штемпелями константинопольских мастерских, христианская церковная утварь — все это оказывалось в антской, русской лесостепи в качестве трофеев победы. Народ «рос», люди-богатыри VI в., был активным творцом новой истории Европы, начавшейся с завоевания Рима и почти полного овладения вторым Римом — Византией.

Комплекс северянских женских украшений VI в. (близ г. Суджи)

Совпадение летописных данных о Русской земле с ареалом определенных археологических находок V–VII вв. позволило нам отождествить данную археологическую культуру с древностями русов. Но что представляют собою эти русы? Насколько монолитна их территория? Являются ли русы V–VI вв. одним племенем или группой племен? Без решения этих вопросов мы не сможем исторически осознать установленное выше археологическое единство в V–VI вв. лесостепной Русской земли.

Летописец XII в. помнил о существовании на этой территории по крайней мере четырех славянских племен: полян, руси, уличей и северян.

Комплекс поляно-русских украшений VI в. к реконструкция убора. Наверху — русский кокошник XIX в. из Каргополя

Более пристальное изучение археологического материала V–VII вв. показывает, что область древностей русов, будучи единой по ряду важнейших признаков, может быть по некоторым признакам расчленена, по крайней мере, на два района: западный — Киево-Полтавский с центром на р. Роси и восточный — Курско-Харьковский, который можно назвать северянским. Одним из таких признаков являются височные кольца, различные в обоих районах (двуспиральные в восточном и большие односпиральные в западном). Вторым признаком могут служить зооморфные фибулы, не встреченные ни разу в восточном районе.

Почти обязательное для всех кладов сочетание оружия, мужских вещей и женских украшений снова заставляет нас вернуться к вопросу о погребениях — не являются ли все эти «клады» остатками погребений и именно парных погребений воина с женой?

Как сообщает Псевдо-Маврикий (конец VI в.) «скромность их (антских) женщин превышает всякую человеческою природу, так что большинство их считают смерть своего мужа своей смертью и добровольно удушают себя, не считая пребывание во вдовстве за жизнь»[75]. Как мы знаем из позднейших материалов (археологических и письменных), парные погребения характерны для богатых и знатных русов. Наличие оружия и серебряных вещей в кладах VI–VII вв. не противоречит этому, а, наоборот, подтверждает мысль о погребениях, так как в кладах, спрятанных в землю в минуту опасности, не должно быть и не бывает ни мужских вещей, ни оружия[76].

Датировка курско-харьковских кладов не представляет затруднений, так как многие вещи из них аналогичны точно датированным комплексам Суук-Су и Чми с монетами Юстиниана (527–565 гг.) и Хосрова I (531–579 гг.).

Для определения племенной принадлежности необходимо обратить внимание на височные кольца, являющиеся надежным этнографическим признаком. Двуспиральные височные кольца VI–VII вв. чрезвычайно близки односпиральным височным кольцам из северянских курганов XI–XII вв. Близкими являются не только височные кольца, но и весь женский головной убор. На карте ареалы височных колец VI–VII вв. и колец XI–XII вв. налегают друг на друга.

Северянские клады (погребения в столпах?) располагаются юго-восточнее, в верховьях Северского Донца и его притоков, доходя на юге до самой границы степи, а северянские курганы располагаются несколько северо-западнее, тянут к Новгороду-Северскому и Севску, расположенным уже в лесной зоне. Делать выводы из географического размещения ареалов преждевременно, так как различие может объясняться неполнотой наших знаний в обоих случаях.

Промежуточным звеном между двуспиральными кольцами VI в. и спиральными кольцами из курганов XI–XII вв. может служить интересный клад, найденный в Полтаве в 1905 г. В составе клада десять серебряных спиральных височных колец курганного типа, два радимичских семилучевых кольца, восемь серебряных браслетов архаичного типа с расширенными концами и серебряная гривна ромбического сечения с петлей и ножевидными концами. Дата клада (судя по гривне) — IX в.[77]. Полтавский клад несомненно старше всех северянских курганов и может быть сопоставлен с такими комплексами IX в., как Ивахники и Пастерское городище (с тонкими пластинчатыми фибулами). Следовательно, переход от двуспиральных колец к односпиральным (что совершенно не сказывалось на внешнем облике убора) совершился между VII и IX вв.

Историю лесостепных северян мы можем углубить до VI–VII вв. Здесь, на границе со степью, перед нами уже вырисовываются предки отважных курян, «сведомых къметей, под шеломы възлелеяных, конец копья въскормленых». Северяне в V–VI вв., в эпоху сложения единой археологической культуры между Днепром и Доном, входили в состав Русской земли, составляя ее восточную половину, и в этом смысле северяне должны быть причислены к воинственному народу «рос»[78]. Очевидно, не случайно арабский географ Идриси (1154 г.) назвал Северский Донец «рекой Русией». Сложение Северского племенного союза можно относить к значительной древности. Из состава северян выделялись бродники, оказавшиеся на юге в таком значительном количестве, что их и там, далеко от своей родины, называли в VI в. северянами. В VI–VII вв. северские бродники жили в низовьях Дуная, откуда их в 689 г. Аспарух переселил южнее Том и Преславы. Часть северян была переселена вверх по Дунаю к Видину — Бдыну[79].

Следует отметить, что именно в районе доаспаруховского поселения дунайских северян позднейшая традиция указывала русские города. «А се имена градем всем русскым, далним и ближним: на Дунае Видицов… Мдин… об ону страну Дуная Трънов, а по Дунаю Дрествин, Дичин, Килия, на устье Дуная Новое Село, Аколятря, на море Карна, Каварна…»[80].

Курск, верховья Северского Донца и его притоков, Орел — вот восточная часть Русской земли V–VII вв., отмеченная интенсивной исторической жизнью, усиленным выделением рядовых воинов, погребенных с серебряными вещами местной и иноземной работы, и богатых князей, владевших золотыми сокровищами, полученными во время походов на юг. Установление в V в. значительного единства между Северской землей и Средним Приднепровьем явилось, очевидно, результатом создания мощного племенного союза лесостепных племен под главенством Руси. Расположенный на границе степей, этот союз сыграл двоякую роль в жизни составивших его племен: с одной стороны, он сдерживал натиск степных кочевников и в этом отношении оправдал себя — во всей лесостепной полосе нет археологических следов ни гуннов, ни авар, ни хазар, а с другой стороны — он позволил русским племенам, в том числе и северянам, активнее участвовать в событиях мировой истории, ареной которых были Причерноморье и Балканский полуостров, где было хорошо известно имя северян. Кроме того, северские русы, вероятно, принимали участие в общерусском движении — вдоль лесостепной полосы на северо-восток к славянским и мордовско-муромским племенам средней и нижней Оки, где позднее возникли русские города Рязань и Муром, именно в тех местах, куда в V–VII вв. проникали киевско-северские русы, о чем мы можем судить по фибулам (Борковский и Подболотьевский могильники) и по появлению здесь в V в. отдельных случаев трупосожжений.

В приднепровской, западной, части области древностей русов большинство находок группируется в двух районах: во-первых, в низовьях Роси и Россавы и, во-вторых, в бассейне Тясмина. В обоих случаях это — лесистые острова среди обширных полян. Одна из них, тянущаяся на 70 км между Тясмином и Днепром, носит характерное название Русской Поляны. В обоих случаях древности русов совпадают географически как со скифскими курганами, так и с полями погребений. Как поля погребений, так и древности русов, одинаково обрываются на юге на границе лесостепи, не выходя в чистую ковыльную степь. В тясминском районе особый интерес представляет знаменитое Пастерское (Галущинское) городище, где найдены все типы фибул и других вещей с III до IX в. Наибольшее количество фибул Приднепровья происходит именно из Пастерского городища.

Самым важным из кладов Поросья является Мартыновский клад, который может служить ключом ко многим загадкам и неясностям. В 1909 г. в с. Мартыновке Каневского р-на Киевской обл., где уже неоднократно находили вещи разных эпох, был найден интереснейший клад серебряных вещей VI в., один из наиболее важных кладов этой эпохи. Клад хранится сейчас в Киевском Государственном историческом музее за инвентарным № 17 251.

Село Мартыновка расположено недалеко от слияния Роси с Россавой, в 10 км на юго-запад от Канева и в 5 км от Малого Ржавца. И в самой Мартыновке и в окрестностях есть скифские курганы, памятники эпохи полей погребений и средневековые русские XII в. Клад состоит из посуды, мужских вещей, женских украшений и уникальных серебряных фигурок коней и людей.

Дата Мартыновского клада определяется многочисленными аналогиями с вещами V–VI вв. и византийскими клеймами VI в. Возможно, что клад составился из вещей накапливавшихся на протяжении некоторого времени. На мужских поясных наборах мы явно ощущаем их неоднородность и две хронологические различные группы (хотя и недалеко отстоящие друг от друга). Все фигуры коней и людей, фибулу и часть поясных пряжек первой и второй групп, мне кажется, нужно отнести к V в. или к самому началу VI в. Клад, очевидно, принадлежал нескольким лицам. Женский набор, судя по двум разрозненным наушникам, составился из вещей двух особ. Более цельным в этом отношении представляется Мало-Ржавецкий клад, принадлежавший одной владелице. В Мартыновском же кладе есть и следы двух венчиков и большее, чем в Малом Ржавце, число височных колец — восемь вместо шести. При этом в Мартыновском шесть колец (гарнитур?) целых, а два раскрученных. Трудно решить, кому — мужчине или женщине — принадлежали серебряные кони и люди. Исходя из единства стиля этих фигурок с женскими украшениями, их, быть может, следует связать с женщинами. Тогда и двойственность стиля коней легко объяснить: в одну группу пойдут кони № 55, 56, 58 с радиальной разделкой и позолотой грив и мужские фигурки № 53, 54 с такой же радиальной разделкой волос; в другую — отойдут кони № 57 и 59 (без позолоты) и мужчины без разделки волос (№ 51, 52). Мужские вещи, вероятно, принадлежали также не менее чем двум владельцам. Зарыт был Мартыновский клад, судя по поясным наборам третьей группы, в VI в., скорее всего в середине столетия.

Мартыновский клад — исключительный по богатству и разнообразию комплекс местных вещей. Византийская часть клада очень бледна по сравнению с местными изделиями, из которых первое место по художественному значению бесспорно принадлежит златогривым коням и златокудрым мужам в вышитых одеждах. Почти полное тождество женских вещей Мартыновского и Мало-Ржавецкого кладов позволяет говорить об устойчивых типах височных колец и головных уборов, характерных только для данного района. Богатые клады местных серебряных изделий V–VI вв. на реках Роси и Тясмине являются важным источником для воссоздания истории этой части Русской земли.

Вещи из кладов на р. Роси весьма своеобразны. Части женских головных уборов, височные кольца не имеют прямых аналогий нигде. Ни в многочисленных могилах Суук-Су, ни в Чми, ни в Салтове, пи в древностях долины Дуная мы не найдем таких женских украшений, какие так полно представлены в Мартыновском и Мало-Ржавецком кладах. Попытка Н. Феттиха объявить Мартыновский клад аварским ни на чем не основана[81]. Никаких доказательств Феттих привести не мог, а для того чтобы скрыть своеобразие Мартыновского клада, решился даже изъять из своей публикации все височные кольца и наушники, оставив только фигурки коней и мужчин и поясные наборы, не являющиеся исключительной принадлежностью древностей Поросья. На территории аварского каганата женских (этнографически наиболее характерных) вещей мартыновского типа нет[82].

Из всех древностей Восточной и Центральной Европы ближе всего к кладам на Роси стоят древности Северской земли. Один и тот же тип фибул и очень близкие височные кольца основаны и там и здесь на одном орнаментальном принципе спирали. Будучи прикреплены к кокошнику, двуспиральные кольца северянок и односпиральные кольца жительниц Поросья выглядели одинаково. Это близкое сходство и позволяет объединить Поросье и Северу в одну область с двумя вариантами — западным и восточным. Западный и восточный районы жили совместной жизнью, одновременно переживая многие явления. Отдельные вещи проникали из одного района в другой. Так, в северском Суджанском кладе есть обломок одного височного кольца мартыновского типа; в окрестностях Змиева (хут. Зайцева) есть односпиральное височное кольцо несколько более позднего типа. Односпиральные височные кольца известны нам не только в тех вариантах, которые дают Мартыновский и Мало-Ржавецкий клады. С вещами несколько более поздних типов (VII–VIII вв.) встречены височные кольца с отогнутой спиралью. Такие находки известны из с. Пекарей и из Княжьей Горы (оба пункта — в устье Роси), из Обухова (западнее Триполья) и Самгородка (близ Черкасс). К этому типу относится и упомянутая выше находка близ Змиева. География находок более поздних отогнуто-спиральных височных колец совпадает с географией кладов V–VI вв. — Днепр, низовья Роси и бассейн Тясмина. Район односпиральных височных колец всех вариантов совпадает с районом наибольшего распространения пальчатых фибул V–VI вв.

Все перечисленные выше черты своеобразия и самобытности древностей Поросья помогают нам подойти к определению племенной принадлежности населения этого района. Для этого важно установить следующее:

1. Район и отдельные пункты распространения древностей V–VII вв. совпадают с размещением полей погребений. Следовательно, эти древности размещены на славянской (антской) территории.

2. Древности мартыновского типа совершенно своеобразны и являются местными изделиями, хотя и носят следы связей с югом (пояса). На юге нет вещей, особо характерных только для Поросья, — спиральных височных колец.

3. Характерные особенности костюма, выясняемые по инвентарям кладов, находят прочные параллели в русском, украинском и белорусском этнографическом материале (кокошники с «ушами», вышитые на груди мужские рубахи, вправленные в шаровары).

4. Знаки-тамги на поясах Мартыновского и Хацкового кладов близки к позднейшим «знакам Рюриковичей» XI–XII вв.

5. В районе кладов примечательна топонимика: р. Рось, р. Россава, Русская Поляна.

6. Район кладов V–VII вв. совпадает с той частью Русской земли XII в. (в самом узком смысле слова), которая во всех случаях именовалась Русью и представляла собою Русь как таковую: Киевщина и Поросье. Формула «вся Русская земля и Черные клобуки» обозначала Киевщину (Киев, Белгород, Вышгород) и русские города по р. Роси, где, кроме русского населения, жили и Черные клобуки, охранявшие южную границу.

7. Соответствие между областью пальчатых фибул днепровско-северского типа (область древностей русов) и районом кладов мартыновского типа такое же, как между Русской землей XII в. от Киева до Курска и Русью в пределах только Киевщины и района размещения торческих сторожей.

Все сказанное выше приводит к выводу, что древности V–VII вв. г обнаруженные по р. Роси, несколько севернее ее (до Киева?) и южнее ее (до начала луговой степи), следует связать с конкретным славянским племенем — русами или росами.

Распространение имени росов-русов на соседнее антское племя северян произошло, очевидно, в VI в., в связи с совместной борьбой против авар и Византии, когда анты Посемья, верховьев Сулы, Пела, Ворсклы и Донца вошли в союз с могущественными и богатыми росами-русами Среднего Приднепровья.

Серебряные фигурки VI в. из Мартыновского клада на р. Роси

Древнейшей формой самоназвания русских было, очевидно, «рос», засвидетельствованное и Псевдо-Захарией Ритором для VI в., и топонимикой, и византийскими авторами. Смена «о» на «у» могла произойти позднее (в VIII–IX вв.), когда в Приднепровье появилось много выходцев из северных славянских племен, для которых более характерно «у» — «рус». Смену «о» на «у» мы видим и в названиях соседних народов: булгары и болгары. «Русская Правда» в ее древнейшей части носит название «Правда Роськая». Арабоязычные и персоязычные авторы всегда употребляли форму «рус», а греки — «рос». К этому можно добавить, что имя антского вождя звучит у автора VI в. — Боз, а у автора XII в. — Бус.

В бассейне Роси, особенно в ее низовьях, в углу, образуемом Росью» и Днепром, и южнее, а также на левом берегу Днепра, по Суде мы встречаем в VI–VII вв. совершенно особый тип фибул, более насыщенных своеобразным звериным орнаментом. Это — фибулы, близкие по общей: схеме конструкции к пальчатым, но со следующими отличиями: нижний Щиток гладкий, лопатообразный, а верхний щиток представляет собой композицию из сильно стилизованной человеческой фигуры и двух звериных, (конских?) голов, обращенных в разные стороны. Двуглавые бронзовые фибулы известны в следующих местах: Пастерское, Скибицы (в 40 км от Таращи, южнее Роси), Мартыновна, Хмельное (на Роси), Трощин (в 12 км севернее Канева), Поставмуки (близ впадения Удая в Сулу), Лебиховка (у устья Суды), бывш. Золотоношский у. без обозначения места[83].

Наряду с употреблением простых воспроизведений южных образцов древние русы создали причудливое сочетание местного и причерноморского. Эти фибулы, известные под именем «антропо-зооморфных», содержат в основе схему круглощитковой фибулы с дополнением, во-первых, той композиции, которая составляла сюжет двуглавых фибул, а во-вторых — с усилением всех элементов звериной и птичьей орнаментики, которая в стилизованном виде была на боспорских образцах. Птичьи головы почти везде сменены мордами козлов и взнузданных коней, появляется мотив змей, осложняющий композицию.

Мотив ящера в узкой части фибулы сменяется головой человека, которая становится доминирующей в орнаментике более поздних фибул.

Двуглавые фибулы VI–VII вв. охватывают на карте область среднего и нижнего течения Роси, бассейн верхнего Тясмина и переходят на левый берег Днепра, где встречены по Суде и от устья Сулы вверх по Днепру до Переяславля Русского. Эта область занимает лесистые пространства Приднепровья.

Комплексы с двуглавыми фибулами встречены в южной части лесостепи, они как бы прячутся от южных кочевников в лесных островках на берегу обширного степного моря.

Однако весь облик кладов VI–VII вв. свидетельствует о постоянных связях со степью, с лежащими по ту сторону степи городами Причерноморья. Ведь от Пастерского городища до Ольвии было всего пять дней конного пути по нормам средневековых географов. Область двуглавых фибул IV–V вв. — это область росов-русов от р. Роси до Русской Поляны и Переяславля Русского. В их обряде погребения, в облике прикладного искусства ощущается верность тацитовского наблюдения над смешением венетов с сарматами. Росы как земледельческий народ были сильнее в языковом отношении, и сарматы, оседавшие в лесостепи, оказались ассимилированными; русский язык победил сарматский, как он побеждал впоследствии многие другие.

Русские дружинники в IV–V вв. постоянно и регулярно «бродили» по степям между Средним Приднепровьем и «Русским морем». Вероятно, часть их вливалась в те военные союзы, которые потекли в конце IV в. в Западную Европу. Часть русов, как и других антов, могла оседать на берегах Черного моря; этот процесс особенно усилился в VI в.

С областью двуглавых фибул Поросья, где известны также и пышные клады мартыновского типа, мы можем сопоставлять упоминаемый Иорданом «народ росомонов», первым начавший борьбу с Германарихом и поэтому подвергшийся осуждению готского историка, назвавшего этот народ «вероломным» (Rosomonorum gens infida»).

В названии народа «росомоны», сохранившемся у готского историка Иордана (возможно, родом алана), легко расчленить две части: «росомойне», т. е. «росы-мужи», «люди-росы», так как «мойне» по-осетински значит «муж» (славянское МѪЖЪ). Где произошло столкновение росов с Германарихом, сказать трудно; вероятнее всего, это было вдали от земли Росомонов, где-нибудь в низовьях Днепра.

Проблема происхождения Руси в настоящее время на основании всей совокупности источников может быть решена следующим образом.

1. Ядром Русской земли являлось Среднее Поднепровье от бассейна Роси до Тясмина на правом берегу Днепра и часть Левобережья с Переяславлем Русским и нижним течением Сулы, Пела и Ворсклы. Эта сравнительно небольшая область (около 180 км по течению Днепра и 400 км в широтном направлении) располагалась на южном краю плодородной лесостепи. Именно здесь во времена Геродота и несколько позже существовали земледельческие «царства» сколотое («скифов-пахарей»), являвшихся славянами или точнее праславянами. Во II–IV вв. н. э. эта область была сердцевиной славянской лесостепной части Черняховской культуры, но уловить какие-либо четкие племенные особенности в этой нивелированной культуре археологам пока не удалось.

2. Большой интерес представляет взаимоотношение терминов «Поляне» и «Русь». Летописец-киевлянин дал очень важную относительную хронологию этих двух терминов: «поляне, яже ныне зовомая Русь», из чего явствует, что Русь является более поздним обозначением, заменившим древнее имя полян. Вместе с тем тот же Нестор дает уравнение, поясняющее этническое тождество полян и русов:

«Аще й поляне звахуся, но словеньская речь бе».

«А словеньскый язык и рускый одно есть»[84].

Когда произошла замена имени полян именем русов? Работы Б. Д. Грекова, М. Н. Тихомирова и А. Н. Насонова окончательно похоронили норманскую теорию происхождения летописных русов. Имя полян известно только летописцу-киевлянину (оно связано с легендой о построении Киева). Потомки полян, по его словам, живут в Киеве «и до сего дьне». Географически земля Полян стиснута древлянами и уличами, подступавшими на 30–50 км к Полянскому Киеву. Создается впечатление, что поляне — очень древнее обозначение приднепровских славян, оставшееся в памяти летописца, но мало связанное с реальной жизнью средневековых славян. Летописец выделяет полян как «мудрый и смысленный народ», но относит это к незапамятным языческим временам, предшествовавшим построению Киева, т. е. до VI в. н. э. Наряду с формой «поляне» в летописи встречается и краткая форма «поли». Возможно, что многое разъяснит указание греческого историка Диодора Сицилийского (I в. до н. э.) на существование народа «палов», потомков одной половины скифов[85]. Несмотря на все усилия киевлянина Нестора воскресить память о полянах, мы ощущаем в упоминаниях о них больше эпического реликтового элемента, чем отражения жизни IX–XI вв. Вполне возможно, что «палы» — «поли» («спады» у Плиния) — это обширный союз славянских племен скифо-сарматского времени, занимавший во время бытования Черняховской культуры II–IV вв. н. э. лесостепное Среднее Поднепровье. Причисление славян к скифам было обычным для греков.

3. Имя народа «росов» впервые появляется при описании событий IV в. н. э. Готский историк Иордан передает сказание о смерти готского короля Германариха: с готами было в союзе «вероломное племя росомонов»; один из росомонов изменил Германариху, и тот казнил его жену Сунильду («Лебедь»). Братья Сунильды, мстя за сестру, убили Германариха. После смерти Германариха готы начали войну с антами («время Бусово»). Историки эпохи Ивана Грозного отыскали где-то сведения о том, что византийский император Феодосий (379–395 гг.), считавшийся другом готов, воевал с русами: «Еще же древле и царь Феодосий Велдкий имяше брань с русскими вой»[86]. В этих событиях конца IV в. врагами готов (и их союзника Византии) выступают: славяне-анты, славяне-русы и неизвестные по этнической принадлежности росомоны. Как уже говорилось, в слове росомоны вторая часть соответствует осетинскому «мойне» — «муж», «человек». Тогда слово «росомоны» означает «русские люди», «росы». Следует учесть, что в эпоху, предшествующую описанным событиям, славянское население Среднего Поднепровья (в южной его части) в значительной мере было пронизано сарматскими вклиниваниями, что могло содействовать смешению славян с сарматами, начавшемуся еще во времена Тацита. Представляет интерес и трагическая героиня сказания, сестра воинственных росомонов Сунильда — Сванильда. Имя ее в готской легенде о смерти готского короля дано, естественно, в готской форме, но по своему смысловому значению — Лебедь — оно невольно напоминает имя сестры легендарных строителей Киева — Лыбедь. В прикладном искусстве земли росов — росомонов по Роси и Суде очень част сюжет священного лебедя: два лебедя окружают женскую фигуру.

Приведенные данные не противоречат предположению, что в составе лесостепных славянских племен, называвшихся «палами» или «полями» (а временно, от соседей, получившими имя антов), обозначилось к IV в. племя «росов», живших, очевидно, в южной части славянского мира, ближайшей к готам, на р. Роси.

Археологически племя росов-росомонов обозначается примерно для этого времени в южной части приднепровского славянства по Роси, Тясмину и Суле. Память об этой древнейшей и минимальной земле росов сохранилась. (как мы видели выше) до середины XII в., но исключительно в местной киевской летописи; летописцы других городов ее уже не помнили.

4. Временем вытеснения древнего имени полян именем росов или русов следует считать V–VI вв., когда после гуннского разгрома начиналось сложение новых племенных союзов, строительство новых городов и противостояние новым врагам. Имя полян еще главенствует в сказании о постройке Киева, но внешний мир, судя по географическому очерку Захарии Ритора, знал уже народ рос.

Поразительное совпадение ареала археологической богатой дружинной культуры VI–VII вв. с областью «Русской земли» (в узком смысле), установленной по киевским, новгородским и владимиро-суздальским летописям, позволяет утверждать, что именно в это время, в VI в., сложился мощный союз славянских племен, носивший по главному племени название Руси. Область русского союза племен, в который входили северяне, какая-то часть древних племен, сохранившая название полян и, возможно, другие племена, была примерно в пять раз больше территории первичного племени руси.

Русь VI–VII вв., во-первых, отстояла свою независимость от новых кочевников авар («обров»), разрушивших соседний союз дулебов, а во-вторых, приняла известное участие в общеславянском (славяно-антском) движении на Дунай, что отразилось и в археологическом материале (пальчатые фибулы на левом берегу Дуная) и в архаичной топонимике на левобережье Нижнего Дуная от Видина до р. Серета[87].

5. Между «Русской землей» в узком смысле, представлявшей собою союз лесостепных славянских племен VI–VII вв. и «Русской землей» в широком смысле, охватившей все восточнославянские племена от Балтики до Черного моря и от бассейна Вислы до Волги, хронологически лежит интереснейший промежуточный ареал Руси, начавшей поглощать славянские племенные союзы, но еще не завершившей этот процесс.

В «Повести временных лет» между рассказом о княжении Кия (VI в.) и событиями, близкими к временам императора Ираклия (610–641), помещена интереснейшая справка, обрисовывающая территорию этой промежуточной Руси. Рассуждая о различных народах и их языковой принадлежности, летописец очерчивает круг тех славянских племенных союзов, которые в какое-то время (VII–VIII вв.) вошли в состав Руси:

В этом перечне сомнительными кажутся «новгородцы», так как все народы даны по своим племенным (точнее земельным) именам, обозначающим определенный союз племен. Если бы список писала одна рука, то следовало бы ожидать обозначения «словене». Примененное же здесь слово образовано по городу, возникшему не ранее IX в., и обличает вставной характер «новгородцев».

Приведенный перечень представляет очень большой исторический интерес, так как обрисовывает нам важный промежуточный этап процесса превращения Руси из союза племен в суперсоюз и из суперсоюза в восточнославянское государство. Конфигурация владений Руси напоминает перевернутую букву Т: ее горизонтальная перекладина проходит главным образом по лесостепи — от Западного Буга на западе (где был город Волынь) до Курска или Воронежа на востоке. От середины этой полосы поднимался на север перпендикуляр, охватывающий почти весь бассейн болотистой Припяти и доходивший на севере до правого берега Западной Двины в области Полоцка и речки Полоты. Среднеднепровские дружинники VI–VII вв. уже шли по пути подчинения себе ряда славянских племенных союзов, у которых ранее были свои княжения.

6. Для нас чрезвычайно важно было бы установить более или менее точную дату этого этапа собирания славянских племен в рамках рождающейся Руси.

Нестор четко обозначает два этапа:

1). Поляне, древляне, дреговичи, словени, полочане имели «свои княжения»; это было при потомках Кия.

2). Большинство перечисленных союзов племен вошло в состав Руси, что подразумевало утрату самостоятельности этими землями. По прямому смыслу порядка летописных статей вхождения древлян, дреговичей, волынян и полочан в состав Руси должно было происходить до прихода болгар на Дунай; рассказав о славянских землях, вошедших в Русь, летописец непосредственно продолжает: «Словеньску же языку, якоже рекохом, живущю на Дунай, придоша от скиф, рекъше от козар рекомни българе и седоша по Дунаеви и насильници словеном быша»[89].

Здесь речь идет о походе болгарского хана Аспаруха в 681 г. на порубежные с Византией славянские племена около Варны, где находился «союз семи племен» и северяне (быть может, выселенцы из области Руси). К сожалению, события в этой части летописи несколько перепутаны и датировать интересующий нас рост территории Руси концом или второй половиной VII в. было бы несколько неосторожно.

Географ первой половины IX в. (так называемый персидский Аноним, автор книги «Области мира») уже знает о далеких северных владениях Руси и сообщает, что на север от Руси лежат «необитаемые пустыни Севера». Следовательно, утрату самостоятельности племенными княжениями древлян, дреговичей и полочан и их включение в Русь следует датировать отрезком времени в диапазоне от середины VII до начала IX в.

Знание действительной географии Руси VII–VIII вв. объясняет нам некоторые неясности в описании славянского мира восточными авторами: они пишут о славянах или на запад от Руси (приморские уличи и тиверцы) или же только о крайнем восточном союзе племен — вятичах, находившихся между Киевом и Волжской Болгарией. Славянский мир, действительно, был разрезан надвое новым образованием — Русью, владения которой шли в меридиональном направлении к северу на 700 км от степной границы.

Постепенное расширение понятия «Русская земля»

7. По данным императора Константина Багрянородного (середина X в.), Русь еще больше расширила свои владения (включив кривичей и словен), но старое понятие исконной, первоначальной Руси (Руси в узком смысле) не исчезло. Константин делит Русское государство на «Внутреннюю Русь», соответствующую Русской земле VI–VII вв., и на «Внешнюю Русь», в состав которой вошел ряд союзов славянских племен, покоренных Русью на протяжении VII–IX вв.

Летописец Нестор перечисляет много неславянских племенных союзов (финно-угорских, литовско-латышских): «а се суть инии языци, иже дань дають Руси», но мы, к сожалению, бессильны определить время возложения на них русской дани.

Некоторые восточные авторы называют раздельно русов и славян. У исследователей рождалась мысль о том, что «русы» — не народ (хотя автор середины IX в. писал, что «русы — племя из славян»), а господствующая социальная группа. Эту мысль, неверную в такой прямолинейной формулировке, следует, очевидно, выразить так: русы — жители наиболее передовой из восточнославянских земель (получившей имя по племени-гегемону), подчинившей себе за три столетия ряд других славянских земель; не все жители Руси были главенствующей социальной группой, но князья и дружинники Русской земли стояли в VII–IX вв. над князьями и дружинами других славянских земель.

8. В IX и X вв. в Русскую землю начали проникать с севера отряды норманнов-варягов. Один раз при конунге Олеге они захватили даже Киев, но в дальнейшем они упоминаются чаще как наемные отряды. Вливаясь в русские войска как наемники русов или их временные союзники, варяги принимали имя русов и считали это выгодным для себя, как это явствует из того, что в 839 г. шведы, служившие «русскому кагану», прикинулись в Западной Европе и сами русами (подробнее см. ниже). Ошибочность наименования варягов русами в русских летописях с исчерпывающей аргументацией выяснена (как уже говорилось) в работах М. Н. Тихомирова, А. Н. Насонова и И. П. Шаскольского[90].

Итак, проблема происхождения Руси решается таким образом:

Племя росов, или русов, было частью славянского массива в первые века нашей эры. Имя росов связано с рекой Росью, притоком Среднего Днепра. Первым свидетельством о росах можно условно считать рассказ Иордана о росомонах, враждовавших с Германарихом готским. Обе формы («рос» и «рус») сосуществовали одновременно. В летописях преобладает форма «русь», но в источниках одновременно применялась и форма «рось»: «росьские письмена», «Правда Росьская».

В VI–VII вв. в Среднем Поднепровье сложился мощный союз славянских племен. Иноземцы называли его «Рос» или «Рус». Память о границах этого Русского союза сохранилась до XII–XIII вв.

К середине X в. Русью стали называть как все восточнославянские земли, платившие дань Руси, так и наемные отряды варягов, принимавшие участие в делах Руси.

Объединение всех восточнославянских земель под именем Руси просуществовало до конца XIV в. и ощущалось даже в более позднее время, несмотря на вычленение украинцев и белорусов.

«Кто в Киеве нача первее княжити?»

Начало государства Руси Нестор связывал с основанием города Киева в земле Полян, которую он уравнивал с землей Руси («Поляне яже ныне зовомая Русь»).

Вопрос, поставленный здесь в заголовке, был и в заголовке исследовательской части труда Нестора. Поэтому для нас сейчас важно выяснить степень легендарности или историчности князя Кия и время его княжения, для того чтобы проверить исходную точку начала русской государственности, как она рисовалась первому киевскому историку.

Еще в древности Киев считали «матерью городов русских», а во время феодальных усобиц середины XII в. один из киевлян восклицал: «И кто убо не возлюбит Киевского княжения, понеже вся честь и слава и величество и глава всем землям русским — Киев! И от всех дальних многих царств стекахуся всякие человецы и купци и всяких благих от всех стран бываше в нем»[91]. К тому времени, когда произносились эти слова, Киев уже перестал быть «главою всех земель», но слава одного из крупнейших европейских рынков, куда «из дальних стран стекались разные купцы», держалась прочно и насчитывала тогда уже около четырех столетий. Византийцы и восточные географы, писавшие по-арабски и по-персидски, прекрасно знали красивый торговый город на горе — «Куябу» или «Куявию» (как называли они столицу Руси), знали, что там изготавливают замечательные мечи, оснащают корабли для плавания по южным морям.

Естественно, что очень давно появился интерес к тому, когда же возник этот знаменитый город. Первая русская запись об основании Киева была сделана в одной из самых древних летописей задолго до Нестора. К сожалению, она содержит краткий пересказ давней легенды без каких бы то ни было хронологических примет. Эта запись стала хрестоматийной; она известна всем еще по школьным учебникам:

Указания на топографию Киева («идеже ныне…») сделаны, очевидно, составителем летописи 1073 г., любившим такие примечания[93].

Политическое соперничество молодого Новгорода с древним Киевом привело в XI в. к тому, что под пером новгородских летописцев, стремившихся поставить свой город в самых истоках русской государственности, время основания Киева было определено непомерно поздней датой — 854 г.[94]. Вероятно, таким же враждебным Киеву людям принадлежит и та пренебрежительная этимология названия города, которую успешно опроверг летописец Нестор: «Ини же несведуще, реша, яко Кый есть перевозьник был. У Кыева бо бяше перевоз тъгда с оноя страны Дънепра — темь глаголаху: «на перевоз на Кыев»[95]. Киевские историки эпохи Мономаха дали достойный отпор этим провинциальным комментаторам. Составитель киевского летописного свода 1093–1095 гг. открывает свое сочинение торжественным панегириком Киеву:

Спустя полтора десятка лет Нестор произвел дополнительные разыскания, изучив современный ему исторический фольклор[97]. Он сообщил ряд интереснейших данных, приближающих нас к установлению даты основания Киева:

Лишь после этих разысканий Нестора легендарный Кий приобретает реальные черты крупной исторической фигуры. Это — славянский князь Среднего Поднепровья, родоначальник династии киевских князей; он известен самому императору Византии, который пригласил Кия в Константинополь и оказал ему «великую честь». Речь шла, очевидно, о размещении войск Кия на дунайской границе империи, где поляне построили укрепление, но затем оставили его и во главе со своим князем возвратились на Днепр.

Драгоценные сведения Нестора прояснили многое. К сожалению, ему осталось неизвестным имя того императора, с которым Кий заключал союз. Научная добросовестность летописца не позволила ему фантазировать на эту тему (что часто делали его собратья по перу), и он признался, что имени его «не съвемы». Однако дело не безнадежно: та историческая ситуация, которая отображена Нестором, сама в себе содержит датирующие признаки[99]. Приглашение славянских (антских) князей с их дружинами на византийскую службу широко практиковалось императором Юстинианом (527–565 гг.). Летописный рассказ о князе Кие находит почти полную параллель в повествовании византийского историка Прокопия Кесарийского.

Прокопий, современник Юстиниана, писал о том, что около 533 г. один из военачальников императора, носивший славянское (антское) имя Хильбудий, был отправлен на Дунай для защиты северной границы империи, но потерпел поражение от других славян, попал в плен, а затем (по одной версии) вернулся на родину в землю антов. Вторично Юстиниан обращается к антам (приднепровским славянам) в 546 г., когда отправляет к ним посольство с предложением занять город на Дунае и оборонять империю. Анты на общем вече выбрали Хильбудия и отправили его в Царьград к цесарю[100]. Не будем выяснять запутанные рассказы Прокопия о Хильбудиях, в которых много противоречий и неясностей для самого автора, но отметим, что общая схема событий в византийской хронике и в русской летописи почти одинакова: восточнославянский (антский) князь приглашен цесарем на византийскую службу.

Осведомленность императора о славянских князьях Среднего Поднепровья не должна удивлять, так как ко времени Юстиниана о «русах — народе богатырей» знали не только в Константинополе, но и на тысячу километров южнее, в Сирии, где Псевдо-Захария Ритор составил в середине VI в. свое описание кочевников причерноморских степей и их оседлых соседей («народ рос»), В большей степени удивляет другое, каким образом знаменитый Юстиниан попал в разряд неведомых летописцу цесарей, ведь еще в XI в. в летопись (которую потом продолжил Нестор) были внесены византийские сведения о комете, появившейся в царствование этого императора: «Сице же бысть при Устиньяне цесари, звезда восия на западе, испущающа луча, юже прозываху блистаницею и бысть блистающи дней 20». Знали летописцы и последующих императоров (Макрикия, Ираклия и др.)[101]. Невольно возникает вопрос: не могло ли приглашение Кия в Царьград исходить от другого, более раннего и менее известного императора? Прямого ответа на него не будет, но косвенные соображения возникают.

Обращение Византии к славянам за помощью могло иметь место лишь тогда, когда славяне уже вошли в контакт с империей. Долгое время она была отделена от славянского мира гуннами и готами. В 488 г. остготский король Теодорих увел свои войска с Балкан на запад, начавши завоевание Италии, а через пять лет при императоре Анастасии Дикоре (491–518 гг.) начались первые походы славян на Византию (493, 499, 502 гг.)[102]. Монеты императора Анастасия, найденные в древнейшей части Киева (Замковая гора), дополняются рядом косвенных свидетельств.

В итоге можно сделать следующий вывод: летописный рассказ Нестора о князе Кие может быть с достаточной убедительностью отнесен не к IX в., как это сделал пристрастный новгородский книжник, а по крайней мере ко времени на три сотни лет раньше — к VI в. н. э. Учитывая же большую популярность императора Юстиниана в средневековой христианской литературе, можно подразумевать под «неведомым цесарем» летописца другого, более раннего императора, например, Анастасия. Дата заключения союза между князем полян и императором Византии может колебаться в пределах трех — четырех десятилетий, захватывая конец V и первую треть VI в.

Основание же города Киева, символизировавшее какой-то важный перелом внутри Полянского племенного союза, следует, по всей вероятности, датировать временем, предшествовавшим широкой славе Полянского князя, достигшей императорского дворца в Царьграде. В этом вопросе решающее слово принадлежит археологическим материалам, количество которых непрерывно возрастает.

Обращаясь к данным археологии, мы должны поставить перед собой два очень важных для нашей темы вопроса, во-первых, следует выяснить, что происходило в V–VI вв. на территории будущего Киева, а во-вторых, совершенно необходимо знать историко-географическое положение Киева среди тогдашних племен Поднепровья.

Проясняя первый вопрос, следует начисто отказаться от мысли, что археологические раскопки откроют классический средневековый город с кремлем и посадом, с торговыми площадями, ремесленными кварталами и несколькими концентрами укреплений. Рождающиеся города — это не сказочные палаты, возникающие в одну ночь, будучи воздвигнуты неведомой волшебной силой. Город немыслим без той или иной порождающей его округи; он рождается как своего рода «узел прочности» этой округи. Причины и формы возникновения такого центра еще в первобытности могут быть различны и многообразны. Он может представлять собой порубежное или центральное укрепление, постоянный стан вождя, пункт сбора веча, место склада дани, племенной сакральный центр, перепутье важных дорог, место периодического торга и т. п. Чем больше отдельных признаков накопится в одной и той же точке, тем надежнее ее превращение из «узла прочности» первобытной округи в город классового общества. Не государственность первоначально создает города на пустом месте (хотя факты постройки городов феодалами известны), а сам ход исторического развития родо-племенного строя приводит к умножению таких центров и к усложнению их функций.

Схема киевских высот

1 — древнейшее местоположение княжеской резиденции в V–VI ев. («Гора Кия» — Замковая Гора, Киселевы); 2 — крепость князя Кия конца V — начала VI в. у Андреевского спуска

Государственность в ее четкой форме возникает лишь тогда, когда сложится более или менее значительное количество подобных центров, используемых для утверждения власти над аморфной массой общинников. Первичные классовые отношения зарождаются конвергентно в тех округах, где общество доросло до вычленения центров с наибольшим набором функций. С появлением государства большого масштаба процесс превращения разнородных центров в города, во-первых, ускоряется, а во-вторых, усложняется. Государство повсеместно наделяет их административно-фискальными функциями, добавляя нередко к ним и военные. Процесс, шедший ранее стихийно, теперь определяется уже государственными задачами, что приводит к известной сортировке прежних центров: одни из них становятся настоящими средневековыми городами в социологическом смысле слова, другие превращаются в феодальные частновладельческие замки, третьи — во второстепенные «становища», или «погосты», а иные могут и вовсе заглохнуть.

Историю каждого известного нам города нужно прослеживать не только с того неуловимого момента, когда он окончательно приобрел все черты и признаки феодального города, а по возможности с того времени, когда данная топографическая точка выделилась из среды соседних поселений, стала в каком-то отношении над ними и приобрела какие-то особые, ей присущие функции.

В отношении Киева летописная дата — 854 г. — перечеркнута историческими разысканиями Нестора и должна быть отодвинута на 300–400 лет назад. Нумизматические находки на территории Киева, сделанные при различных земляных работах XVIII–XX вв., показали, что здесь отложились как отдельные римские монеты, так и огромные сокровища, зарытые в землю на протяжении II–IV вв. Топографически они тяготеют к прибрежной части города, к древней пристани на Днепре (Подол, Замковая гора, овраги Глубочицы), но встречаются и на Старокиевской горе и в Печерске[103]. Погребения зарубинецкого и Черняховского типа свидетельствуют о том, что жителями этих мест, а следовательно, и владельцами римских монет были славяне, современники императоров Августа, Марка Аврелия, Константина Великого и др.

Историческое значение многочисленных киевских монетных находок значительно шире, чем только констатация торговых связей этого участка Поднепровья с Римской империей. Если мы взглянем на общую карту монетных находок римского времени в Восточной Европе, то увидим, что место будущего Киева — самая северная точка массовых нумизматических находок. Следовательно, здесь кончались какие-то южные торговые пути, здесь, очевидно, велся широкий торг с более северными племенами, здесь среди «бора великого», вдали от опасных степняков, укрывали полученные от римлян сокровища. Другими словами, место будущего Киева (носившее тогда, разумеется, какое-то иное имя) уже в первые века нашей эры выделилось из среды других, стало отметной точкой на карте Восточной Европы. В предшествующую скифскую эпоху окрестности Киева тоже находились на порубежье, являясь северной границей праславян-сколотов[104], но тогда это пограничное положение не создавало никакого особого преимущества для северной окраины земли сколотов («скифов-пахарей»), жизненные центры которой располагались южнее, в низовьях Роси и на Тясмине. В римское (зарубинецко-черняховское) время положение изменилось, и впервые обозначилась торговая роль киевских высот и киевской гавани на Почайне. Быть может, отдаленные эпические воспоминания о южных купцах и о ярмарках у подножия Горы и позволили летописцу Сильвестру приурочить к киевским высотам созданную им фантастическую легенду о пребывании здесь св. апостола Андрея?

Для эпохи исторического князя Кия территория будущего Киева не столь богата монетными сокровищами, но не менее интересна исторически. Древности конца V — начала VI в. есть и на Старокиевской горе и на прилегавших к Подолу высотках вроде Замковой горы, где в мощном культурном слое были найдены монеты конца V–VI вв. (императоров Анастасия I и Юстиниана). Очевидно, тогда же были впервые построены укрепления на высокой Старокиевской горе, занимавшие северо-западную часть будущего города Владимира конца X в. Ранее здесь располагались только кладбища; теперь возникла крепость, а внутри нее — большой каменный алтарь языческого святилища. Могильник простирался далеко на восток от новой крепости. В культурном слое встречена керамика типа «корчак», которая датируется концом V–VI в.[105].

Историческая роль киевских высот в V–VI вв. может быть понята только в свете тех общеславянских событий, которые разыгрались на протяжении VI, а подготавливались в предшествующем V столетии. Речь идет о грандиозном колонизационном потоке, который хлынул в 530-е годы из славянских земель на Балканский полуостров, в пределы Византийской империи. В результате этого передвижения образовалась, как известно, третья славянская группа — южные славяне (болгары, сербы, хорваты, словене и др.).

В движении на юг, как доказывают лингвисты, принимали участие не только окраинные южные славянские племена, но и более северные, глубинные[106]. Как предполагал П. Н. Третьяков, движение верхнеднепровских племен (дреговичей, кривичей, может быть, радимичей) и части среднеднепровских (древлян) на юг началось в V в.[107]. Это были восточно-славянские племена, наследники зарубинецкой культуры, которые в I–IV вв. постепенно продвигались на север в лесную зону, в протолитовскую, «балтскую» среду (может быть, в результате роста торговли с Римом, в которой они оказывались страдающей, эксплуатируемой стороной?). Теперь после гуннского разгрома, в пору затишья, часть этих племен двинулась на юг и начала в V–VI вв. накапливаться на южной окраине славянского мира. По всей вероятности, это были славяне, в известной мере смешавшиеся с балтами, воспринявшие какие-то черты северной культуры. Путь, этих искателей новых земель шел по Днепру, по древней магистрали, связывавшей север с югом еще со времен Геродота. А хозяином этой магистрали был Киев[108].

Киевские высоты запирали обширные бассейны таких рек, как Припять, Березина, Верхний Днепр, Сож, Десна, Тетерев. Все это пространство занимало около четверти миллиона квадратных километров! Все ладьи, плоты и челны-однодревки, на которых лесные жители плыли к степным черноземным просторам, должны были неизбежно пройти мимо старого торгового места, у высоких берегов Днепра. Славянские князья племени полян получали в свои руки могучее средство управления потоками разноплеменных колонистов. Из их числа могли пополняться Полянские дружины; с проплывающих лесных жителей могла взиматься некая дань — мыто. В это самое время в лесостепи Среднего Поднепровья и отчасти в прилегающих степях формируется новая археологическая культура Пеньковского типа. Она складывается усилиями, с одной стороны, местного славянского населения, перенесшего войны с готами и гуннский разгром конца IV в., а с другой — прибывающих с севера колонистов, пропущенных сюда владельцами киевских гор[109].

Предположение о «таможенных сборах» в окрестностях будущего Киева подкрепляется большим количеством находок красивых бронзовых предметов, украшенных многоцветной выемчатой эмалью. Фибулы, декоративные цепи, детали питьевых рогов компактной массой встречаются на пространстве от устья Десны до Роси. Изобилие этих драгоценностей в ближайшем окружении Киева одно время наталкивало на мысль о местном их изготовлении[110], но X. А. Моора убедительно показал их прибалтийское происхождение и широкий ареал от Немана до Оки и от Финского залива до Киева[111]. Учитывая активное и сравнительно быстрое колонизационное движение V в. как раз из тех славяно-балтийских областей, где бытовали вещи с эмалью, следует сделать два (не исключающих один другого) вывода: во-первых, в киевской округе могли оседать семьи северных дружинников, а во-вторых, предметы с эмалью могли быть частью платы за право прохода через землю Полян.

Главные центры «смысленных и мудрых» полян находились южнее Киева, на Роси и на Тясмине, где складывалась богатая дружинная культура, особенно проявившаяся в VI в.[112]. Ее демократический полюс представлен более широкой (географически) Пеньковской культурой, а дружинный, аристократический полюс — оружием, серебряными височными украшениями, пальчатыми фибулами, заимствованными в Причерноморье. Возможно, что создатели дружинной культуры Среднего Поднепровья носили имя русов, обитавших на северо-запад от азовских амазонок; Пеньковскую культуру убедительно связывают с антами, занимавшими «неизмеримые пространства» севернее Азовского моря и атаковавшими Византию. Русский племенной союз был, по всей вероятности, прочным ядром антских земель с подвижным населением. В составе русов могли быть и потомки тех праславян, которые в свое время входили в условную «Скифию» — наибольшее количество земледельческих крепостей скифского времени находилось в бассейне Тясмина (летописной Тисмени), где впервые были обнаружены древности Пеньковского типа.

Как известно из летописи, поляне и русы некогда слились воедино, образовав общий племенной союз: «Поляне, яже ныне зовомая Русь». Но и во времена летописца еще знали полян, заслоненных русами: «И до сее братия (Кий, Щек и Хорив) бяху поляне… от нихъ же суть поляне Кыеве и до сего дьне»[113]. Мы не знаем достоверно, в какое время произошло объединение киевских полян с русами (по Роси и Тясмину), но наиболее вероятной является эпоха накануне и во время балканских походов славян, когда Среднее Поднепровье было и перепутьем северных племен, и местом формирования новых союзов, и исходной точкой походов, устремленных «в тропу трояню чрес поля на горы». Консолидацию важнейших славянских племен ускоряла и внешняя опасность — появление в степях «обров» — авар, разгромивших дулебов.

Русско-полянская земля устояла и сохранила свою независимость в VI в. Крепость близ устья Десны на днепровских высотах была исторически необходима. Князь, создавший ее, опираясь на среднеднепровские дружины полян, руси и «северы», получал известную власть над всеми теми племенами, стержневые реки которых текли к Киеву: древлянами (Ирпень, Тетерев), дреговичами (Припять, Днепр), кривичами (Десна, Днепр), северянами (Десна с Сеймом) и радимичами (Сож).

В конце V — начале VI в. наряду с прежними неукрепленными селищами в землях Кривичей, Дреговичей, Радимичей появляются укрепления, небольшие острожки; примером может служить городище Колочин на Днепре выше устья Припяти. Исследователи полагают, что эти острожки служили не для постоянного проживания в них, а лишь как убежища на случай опасности; население жило постоянно в деревнях, расположенных иногда у самого острожка или поодаль от него. Факт почти одновременного возникновения сотен укрепленных острожков на огромной территории в высшей степени примечателен — появилась какая-то опасность. Едва ли речь может идти о внешней опасности типа аварского или хазарского нашествия — здесь, в глубине непроходимых лесов и болот, появление кочевников невозможно. Вероятнее всего, эту повсеместную опасность, заставившую строить «грады» — укрепления, убежища, следует видеть в изменении социальных условий как внутри перечисленных племенных союзов, так и по соседству с ними.

Прежде всего это рост дружин и стратификация дружин по племенной принадлежности: дружины и князья мелких племен, входивших в федерацию, и дружины самой федерации того обширного союза восьми — десяти племен, который имел и свою «столицу» и своего князя, как об этом и пишет Нестор, называя «свои княжения» у Полян, Древлян, Дреговичей, Полочан, Словен. Опасностью было появление в землях того или иного первичного племени не столько своих племенных дружинников (без ведома которых нельзя было и «град» воздвигнуть), сколько «великого князя» всех кривичей или всех дреговичей с дружинами с целью поборов. Эти князья племенных союзов (княжений) при переходе от высшей ступени родо-племенного строя общества к государственности должны были широко пользоваться такой полупервобытной формой, как полюдье. Можно думать, что в древлянском княжении было свое полюдье, в кривичском — свое и т. д.

Киев возникает одновременно не только с массовым продвижением на юг, с созданием мощного племенного союза Полян — Руси, но и с интереснейшим процессом создания городищ-острожков на большой территории, служивших то ли убежищами от ставших воинственными соседей, то ли укрытиями от племенных дружинников или же узловыми пунктами княжеского полюдья. Следовательно, Нестор имел право поставить в один ряд вопрос, «кто в Киеве нача первее княжить», с вопросом о становлении государственности, «како Русская земля стала есть». Не будем упрекать средневекового историка за то, что начало процесса феодализации он принял за окончательное оформление государства — он уловил то, что не всегда улавливают современные нам историки: важный переломный момент в социальной природе восточнославянского мира. Этот переломный момент он символически изобразил как основание Киева в земле Полян.

Торговый, а может быть, и таможенный пункт у киевских высот существовал задолго до постройки князем Кием «града», получившего его имя. Как назывался этот «докиевский» Киев?

Константин Багрянородный и на этот счет сообщает интересные сведения. Рассказав о том, что ладьи-однодревки сходятся к Киеву из Новгорода, Смоленска, Чернигова, цесарь пишет, что все они «собираются в киевской крепости, называемой Самбатас (Σαμβατασ)». Император хорошо знал Киев и упоминал его неоднократно, но в данном случае назвал, очевидно, какую-то часть города, связанную с рекою, гаванью, затоном. Уже высказывалась мысль: не является ли название киевской крепости Самбат древним именем торгового пункта, подступавшего (судя по находкам римских монет на Подоле) к самому Днепру? Это могла быть одна из небольших гор, расположенных близ Подола. Этимология слова неясна[114].

Большой интерес представляет сопоставление легенды о трех братьях-строителях города с реальной топографией киевских высот. Конфигурация правого берега Днепра в районе Киева с его оврагами, мысами и крутобокими останцами является результатом древних размывов коренного берега как потоками Почайны и Глубочицы, так и водами древней Десны, оттеснившими воды Днепра к правому берегу. Высокий берег Днепра на территорий Киева тянется с юго-востока на северо-запад, отступая от реки в том месте, где Днепр образует луку. Здесь в Днепр широким устьем впадает Почайна, представляющая собой превосходную гавань — затон. Полукруглое низменное пространство между Почайной и высоким правым берегом носило название Подола и было заселено еще в первые века пашей эры. Бели смотреть на киевские высоты со стороны Почайны, то слева направо (с юго-востока на северо-запад) открывается следующая обширная панорама: на левом ее краю мыс основного киевского плато, по летописной терминологии, просто Гора. Она носила название Андреевской, или Старокиевской. Коренной берег отступает далее вглубь плато, на запад, почти перпендикулярно Днепру и образует мысы, овраги и останцы (Дитинка, Копырев конец или Клинец, и др.). Овраги были использованы гончарами и кожевниками. Прямо за Подолом, окаймляя его с юго-запада, находились вытянутые в одну линию три горы: южная, ближайшая к Горе, — Замковая гора (Киселевка, Фроловская гора); далее на северо-запад — Щековица, а за ней, в наибольшем отдалении от Днепра, — Лысая гора (Юрковица, Иорданские высоты).

Между этими четырьмя горами исследователи и распределяли «грады» трех героев летописной легенды. Конечно, при анализе тех приурочений, которые производились в связи с легендой о трех братьях, следует исходить из того, что двое из них могли получить свои имена от существовавших местных топонимических названий. Впервые такое предостережение сделал еще В. Н. Татищев[115]. Большинство исследователей сходится на том, что город Кия это — Андреевская гора, город Щека — Щековица, а город Хорива — или Лысая гора или же Замковая гора.

Щековица не вызывает сомнения потому, что так она называлась в эпоху Мономаха («идеже ныне зоветься Щековица»), так ее именовали в XVII в.[116], так она называется и в настоящее время.

Хоревица, с которой связали имя третьего брата, определяется различно. Ни летописной, ни более поздней традиции нет. Возможно, следует присоединиться к давнему мнению В. Б. Антоновича (поддержанному М. К. Каргером и П. П. Толочко), что Хоревица — это Лысая гора. Судя по своеобразному наименованию, это была одна из тех ритуальных гор, на которых, по народному поверью, проводили свой шабаш киевские ведьмы. Рядом с Лысой горой находился огромный языческий курганный могильник[117]. Хоревица, названная в армянской записи Хореан, в поздних источниках XVI–XVII вв. отождествлялась с Вышгородом[118]. Теоретически это можно допустить, так как в той же армянской записи только Хореан отмечен как город, находящийся «в области Палуни» (Полян), т. е. как бы в стороне от городов старших братьев. Город (или область) Хореван знает Ибн-Русте, упоминая, что здесь русы размещают пленных славян[119]. Но Вышгород ли это или гора Хоревица (Юрковица) в Киеве, остается неясным.

Сложнее обстоит дело с городом основного героя легенды — Кия. Не оспаривая единодушного мнения исследователей о том, что город построен на Андреевской, Старокиевской горе, где впоследствии на протяжении четырех столетий (с IX по XIII в.) находился центр жизни Киева, следует внести совершенно необходимую поправку: крепость на Андреевской горе была не первичным, а вторичным местом пребывания князя Кия. Это непреложно следует как из русской летописной записи, так и из армянской записи Зеноба Глака в «Истории Тарона».

Вглядимся внимательнее в летописный текст.

Здесь совершенно ясно речь идет о двух разных ситуациях: 1. Резиденция Кия на какой-то горе близ Боричева взвоза. 2. Постройка городка во имя Кия (местоположение городка не указано). Во всей литературе об основании Киева указание летописца на «Боричев увоз» понимается как не подлежащее сомнению указание на Старокиевскую гору, где в X в. был город Владимира, а в одном из его углов археологами еще в 1908–1910 гг. выявлены следы небольшой крепости конца V–VII вв., справедливо сопоставляемой с «градком» времен Кия. При этом молчаливо подразумевалось, что и гора, на которой сидел Кий до постройки градка, и место, где этот градок воздвигнут, являются одним и тем же топографическим пунктом.

Обратим внимание на то, что если принять такое отождествление горы Кия и града Кия, то крайне странно будет выглядеть топографическое пояснение летописца Никона: «там, где ныне Боричев увоз». Подходит ли оно к древнейшей части Киева на Старокиевской горе? Ведь здесь находились каменные княжеские дворцы, стояла Успенская Десятинная церковь («Святая Богородица»). Для того чтобы пояснить киевлянам XI в. местоположение крепости Кия, вполне достаточно было бы такого общеизвестного ориентира, как Десятинная церковь, примыкавшая вплотную к засыпанному рву древнего градка Кия. Летописец, воскрешавший прежнюю топографию Киева, именно так и поступал в других случаях, пользуясь сопоставлениями с самыми заметными городскими ориентирами. Церковь Ильи определена «яже есть над Ручаєм, конец Пасынъче беседы и Козаре»; построенная Владимиром церковь в Херсонесе — как находящаяся «на месте посреди града, идеже торг деют корсуняне». Битва с печенегами в 1036 г. локализована на поле, «идеже стоить ныне святая Софья». Использована в качестве ориентира и Десятинная церковь, но с ее помощью отмечается не городок Кия, а местоположение бронзовой квадриги, привезенной из Корсуни и поставленной «за святой Богородицей». Определяя местоположение терема Ольги, летописец снова упоминает Десятинную церковь: «за святой Богородицей над горою», т. е. прямо на месте древнего городка Кия.

Если бы летописец Никон, делая свои топографические примечания, хотел обозначить малый городок Кия, достоверно определенный археологами как часть Владимирова города («за святой Богородицей»), то он и воспользовался бы непременно указанием на хорошо знакомый киевлянам храм. Летописец же предпочел определить место первичной резиденции Кия не тем или иным городским ориентиром, а дорогой, идущей вне города, по его окрестностям. Это настолько странно, что заставляет искать эту резиденцию где-то за пределами летописного киевского кремля, там, куда может вывести Боричев увоз.

Местоположение Боричева увоза определялось в деталях различно, но после специального исследования Д. И. Блифельда можно уверенно считать его тождественным современному Андреевскому спуску, начинающемуся невдалеке от городища VI–VII вв.[121]. Наиболее доказательным этот автор считает сообщение грамоты 1694 г. о том, что в пользу Трехсвятительской церкви должны давать «куницу» киевляне, живущие «под горою и на горе… почав от церкви Воздвиженской даже до фортки острожской в ров Боричев по взвоз Рождественский»[122]. По упомянутому выше плану Киева 1695 г.[123]. эта куничная дань налагалась на жителей города по обе стороны от «Киевских ворот и киевского вывода»; Боричев ров, таким образом, совпадает с современным Андреевским спуском, обходящим Андреевскую церковь с запада. Урочище Боричев упоминается в летописи под 945 г.; послы древлян к Ольге «присташа под Боричевом в лодии». При свержении идолов в 988 г. князь приказал Перуна «влещи с Горы по Боричеву на Ручай». «Ручай» протекал посреди Подола и вливался в Почайну у самого ее впадения в Днепр.

Последний раз в средневековых источниках Боричев упоминается в 1185 г. в «Слове о полку Игореве»: «Игорь едет по Боричеву к святей богородици Пирогощей». Князь Игорь уезжал из Киева (где он просил помощи у великого князя) к себе в Северскую землю. Он ехал из княжеского дворца и из города вниз по Боричеву спуску к Пирогощей, находившейся посреди Подола. План 1695 г., на котором нанесены и дороги, помогает представить путь Игоря к Пирогощей: дорога идет от Киевских ворот вниз прямо к Замковой горе (Киселевка) и от ее южной оконечности поворачивает резко на северо-восток именно к месту бывшей Успенской Пирогощей церкви[124]. За 500 лет путь по Боричеву не изменился.

Возможно, что с именем Боричева связан не только непосредственный спуск с горы, но и дальнейший путь мимо Замковой горы через Подол к Днепру. На это намекает и упоминание пристани под Боричевом (945 г.) и последний путь идола Перуна к Ручаю и Днепру (988 г.). Возможно, что после спуска с горы («увоза») путь по ровному месту назывался «током». Боричев ток — улица, сохранившая это архаичное наименование, идет от подножия Андреевской горы к подножию Замковой. Важно отметить, что почти во всех случаях «Боричев» (сначала «увоз», а потом «ток») связывается топографически с Замковой горой, у подножия которой Боричев путь сворачивал к Пирогощей[125].

Замковая гора, лишенная таких общеизвестных ориентиров, как Десятинная церковь, или Софийский собор, могла быть обозначена летописцем для опознания ее киевлянами XI в. близостью к наезженной дороге, ведшей из княжеского кремля к пристани и соприкасавшейся с Замковой горой. Это и наталкивает на логический вывод: гора, на которой «сидел Кий» до постройки «градка», — это и есть Замковая гора. Такой вывод полностью подкрепляется наличием мощного культурного слоя на замковом плато; слой содержит как зарубинецкий горизонт с римскими монетами, так и горизонты V–XI вв. с византийскими и восточными монетами V–X вв. (начиная с фолиса императора Анастасия — 498–518 гг.).

Замковая гора выделялась в V–VI вв. из всех киевских высот, заселенных в то время. Не касаясь совершенно никаких исторических соображений (что в данном случае даже хорошо, так как обеспечивает независимость суждений), П. П. Толочко констатирует: «Как показывают материалы, местом древнейшего поселения была Замковая гора… Не исключено, что именно она являлась тем древнейшим городским ядром-плацдармом, из которого произошло заселение окружающих возвышенностей»[126]. В сочетании с приведенными выше разысканиями эта археологическая констатация приобретает особый интерес.

Продолжим анализ топогидронимики Киева. Крепостные ворота, выводящие на трассу Боричева увоза на плане 1695 г., носили своеобразное название «Киевских». Обычно ворота, как и дороги, именуются в связи с тем пунктом, к которому они ведут. В московском Земляном городе, например, ворота назывались по городам: Смоленские, Тверские, Серпуховские и т. п. «Киевские» ворота в Киеве вели на Замковую гору, которую в данном случае следует понимать как «Киевскую гору». Возможно, что историческая традиция здесь преобладает над представлениями киевлян XVII в. о Подоле как основной части Киева.

Важным топографическим аргументом в пользу отождествления Замковой горы с резиденцией Кия является ручей Киянка. Он вытекает не от оврагов Андреевской горы, а много западнее — из оврага между горой Детинкой и Копыревым концом. Течет Киянка сначала на север, омывая юго-западную часть подошвы Замковой горы, а затем, огибая Замковую гору, идет по Подолу, впадая в Глубочицу. Таким образом, основная часть течения Киянки связана с таким ориентиром, как Замковая гора. Откуда ж Киянка получила свое имя, если от градка Киева она отстоит достаточно далеко и ни истоком, ни течением с ним не связана? Ответ подсказан предыдущим: речка Киянка получила свое древнее имя от первоначальной резиденции князя, от той горы, на которой Кий пребывал до постройки крепости на Горе, т. е. по Замковой горе, которую теперь мы еще более уверенно можем считать первоначальным Киевом.

Замковая гора со всех сторон окружена надежными «киевскими» ориентирами: с запада и с севера ее омывает Киянка, несомненно связанная с Кием, а с юга и востока к ней подходит тот Боричев путь, при помощи которого летописец Нестор в 1070-е годы обозначил местоположение горы, где в свое время «седяше Кый». Керамика корчаковского типа, ранние формы которой датируются концом V–VI вв.[127], и византийские монеты конца V в. определяют время возобновления жизни на «Киевой горе». Таким образом, историко-топографические разыскания позволяют уверенно отождествлять первоначальную резиденцию Кия (а может быть, и его предков?) с Замковой горой (Киселевкой, Фроловской горой). Она на какой-то отрезок времени предшествует постройке городка на Андреевской горе[128].

Не противоречит ли мысль о двух разных резиденциях Кия летописному свидетельству? Рассмотрим его текст с этой точки зрения. Первый этап: Кий находится на горе, где во времена летописца (середина XI в.) проходил «увоз Боричев»; Щек — на горе, носившей и во времена летописца название «Щековица»; гора Хоревица названа по третьему брату. Второй этап: построен городок во имя Кия; около крепости — «лес и бор велик», где охотились на зверей. По смыслу легенды, три горы трех братьев были неукрепленными. Близ новопостроенного градка был лес, о котором нет речи при описании трех гор. Очевидно, крепость Кия находилась в ином месте, чем три горы.

Значительно более определенные данные мы получим, если обратимся к той армянской записи киевской легенды, на которую впервые обратил внимание Н. Я. Марр. В этой записи Зеноба Глака (VII–VIII вв.) два этапа строительства выражено четко. Первый этап: царь дал власть трем сыновьям Деметра и Гисанея: «Куару, Мелтею и Хореану»;

Второй этап:

К отмеченным Марром совпадениям (три брата, три города, лес и охотничьи угодья на новом месте) можно добавить еще одно: Зеноб Глак говорит о постановке на новом месте двух идолов, а мы знаем благодаря раскопкам В. В. Хвойко, что именно в городке Кия на Андреевской горе в его средней части были обнаружены еще в 1908 г. два языческих жертвенника; один из них простой, цилиндрический, а другой, расположенный рядом, сложной эллиптической формы с четырьмя выступами по странам света. К сожалению, разгадать славянскую первооснову Гисанея и Деметра пока не удалось[131].

Главным выводом из сопоставления армянской и киевской записей является тот, что в первичной основе древней легенды говорилось о двух этапах жизни на киевских высотах: первоначально были заселены «Киева гора» (Замковая), Щековица и Хоревица. Имена «братьев» Кия (эпическое требование троичности) заимствованы, вероятно, от названий двух последних гор. Эта первоначальность заселения Замковой горы и Щековицы подтверждена и археологически, особенно в отношении первой из них.

Замковая гора представляет собой сильно вытянутый с юго-востока на северо-запад останец высокого берега, с крутыми обрывистыми краями, господствующий над пойменным Подолом (высота над уровнем Подола — 40 м). По своему протяжению она равняется городу Владимира на Андреевской горе, но Замковая — более узкая. По площади же (около трех га) она в 3 раза превосходит градок Кия. По своему срединному положению эта гора контролировала и гавань Почайну, и Подол, и побережье Днепра. Ее крутые склоны делали ее неприступной крепостью. Здесь, вероятно, и находились Полянские князья до постройки крепости на Андреевской горе. Замковая гора не была покинута в пору расцвета Киева, и жизнь на ней продолжалась. На ее площади, помимо монетных находок IX–X вв., была обнаружена даже какая-то кирпичная постройка, отнесенная Н. И. Петровым к X в.[132].

События V–VI вв., перекроившие карту Европы, начались где-то близ Киева, севернее его и завершились в архипелаге Эгейского моря. Киев был воротами, через которые проходили на юг дружины дреговичей, радимичей и полулитовцев — кривичей. В эти же века происходил процесс усиления дружин, консолидации славянских племен; новые волны кочевников делали опасной южную зону славянского расселения, да и сами славяне-колонисты, вливавшиеся в южные степи, были достаточно беспокойной массой.

У приднепровского славянства появился еще один центр — Киев, укрытый лесами от южных напастей и господствовавший над такой важной стратегической магистралью, как Днепр. Все перечисленное предопределило важную историческую роль Киева и выдвинуло его на главное место. Возникла потребность в создании новой крепости, и князь Кий строит эту крепость на той горе, которая господствует над всеми старыми поселениями, на горе, с вершины которой хорошо обозримо и устье Десны, и обводная старица Черторый, и далекий Вышгород, возвышающийся над Днепром. Новая крепость, возникшая на рубеже V и VI вв. н. э., невелика, она занимает всего два гектара, в ней нет еще ни ремесленных кварталов, ни торговых площадей, но как капитанская рубка, она возвышается над старыми горами, Подолом, пристанями и позволяет управлять складывающимся государством, границы которого первоначально простирались от Западного Буга (г. Волынь близ современного Грубешова) до Северского Донца и от Роси до Полоцка, а в дальнейшем охватили все восточнославянские племена, предков украинцев, русских, белорусов.

У истоков древнерусской государственности стоит мощный союз племен Среднего Поднепровья, объединивший вокруг себя десятки других племен. В этом союзе главную роль играли поляне, слившиеся с Русью, очевидно, уже в VI в., а центром зарождавшейся государственности стали киевские высоты полян: сначала «Киева гора» (Замковая, Киселевка), а вскоре к ней добавился и «градок Киев» на Андреевской горе, где в наши дни символично разместился Киевский исторический музей.

При написании этой книги, приуроченной к полуторатысячелетнему юбилею Киева, мною частично использованы тексты следующих моих работ, опубликованных в 1950—1980-е годы:

1. Древние русы. (К вопросу об образовании ядра русской народности). — В кн.: Советская археология. Том XVII. М., 1953.

2. Славяне и Византия в VI в. — В кн.: Очерки истории СССР. М., 1958.

3. Древняя Русь. Сказания. Былины. Летописи. М., 1963.

4. Первые века русской истории. М., 1964.

о. Былины. — В кн.: Русское народное поэтическое творчество. М., 1969, 1-е изд.; М., 1978, 2-е изд., с. 188–215.

6. Геродотова Скифия. М., 1979.

7. Смерды. — История СССР, 1979, № 1, 2.

8. Город Кия. — Вопросы истории, 1980, № 5.

9. Новая концепция предыстории Киевской Руси. — История СССР, 1981, № 1, 2.

Радзивилловская летопись. Верхняя миниатюра: Святослав принимает побежденных вятичей. 964 г. Нижняя миниатюра: Святослав побеждает хазар. 965 г.