Глава вторая Источники

Русские источники

Восприятие и оценка того или иного исторического периода и степень достоверности наших знаний целиком зависят от полноты источников и от их анализа.

Источников, освещающих Киевскую Русь IX–XII вв. много, и они весьма разнообразны по характеру. Это прежде всего летописи, написанные в отличие от хроник многих стран, на родном русском языке; это многочисленные археологические источники, позволяющие восстановить характер поселений, хозяйство, ремесло, расселение племен; это свидетельства иноземцев, описывавших Русь по собственным наблюдениям. К этому следует еще добавить русские былины, дающие в поэтической форме народную оценку событий и исторических лиц, а также неоценимые юридические источники («Русская Правда» и др.), являющиеся основой познания социальной структуры государства.

Общему обзору письменных источников как русских, так и иностранных, посвящена работа акад. М. Н. Тихомирова, одного из крупнейших знатоков источников[133]. Весь ход развития советской источниковедческой науки подробно и объективно прослежен в интересном коллективном труде ленинградских историков под редакцией В. В. Мавродина[134]. Многие виды источников будут рассмотрены в дальнейшем в связи с теми разделами исторической жизни Киевской Руси, изучение которых опирается на тот или иной вид источников.

Особого рассмотрения сверх упомянутых общих обзоров потребуют три раздела источников, при анализе которых высказываются противоречивые мнения: 1) ранний этап русского летописания и историческая концепция Нестора; 2) былины; 3) восточные (арабо- и персоязычные) географические сочинения.

Летописи. Нестор

Русские летописи представляют собой примечательное явление во всей европейской средневековой литературе. Написанные на родном языке народа, являвшемся в то же время и государственным языком, они читались и переписывались 600 лет, подробно повествуя о больших и малых делах прошлого. Светильник, зажженный первыми безвестными летописцами, сначала очень скудно озарял темную глубь отдаленных веков, но, разгораясь, постепенно осветил нам тысячи исторических деятелей, сотни сражений, походов, осад, постройку городов, оборону от половцев, наводнения, пожары, создание произведений искусства, борьбу лукавых царедворцев, народные восстания, церковные споры, живые речи и письма русских людей ХІ — ХVI вв.

Конечно, этот свет проникал не во все. уголки русской жизни, летопись не адекватна самой жизни, во-первых, потому, что знакомит читателя далеко не со всеми разделами жизни русского общества, а во-вторых, потому, что каждый из летописцев воспринимал и отображал события неизбежно субъективно.

Субъективизм летописцев заставляет нас рассматривать летописи как источник лишь после того, как будет выяснена классовая и политическая позиция каждого летописца, его историческая концепция.

Летописцами были горожане, дружинники, монахи, попы, игумены придворных монастырей, знатные бояре и даже князья. Много раз менялась манера летописания: от кратких записей по одной строке в год переходили к пространным повестям, а затем стали вписывать в летопись дневники княжеской жизни.

Старые летописи переделывались, дополнялись или сокращались, редактировались; их приноравливали в позднейшее время к своим вкусам и политическим симпатиям. Из нескольких летописей средневековые историки делали «летописный свод», своеобразную хрестоматию разных исторических сочинений.

В XI в. свод делался из разновременных, продолжавших одна другую летописей. В XII в. появились своеобразные своды, составленные из одновременных летописей разных княжеств, дающих в совокупности интереснейшее освещение одних и тех же событий разными людьми с разных позиций.

Летописи-хроники, летописные своды, повести, включенные в летописи, вплетались друг в друга, переделывались, переписывались в разных комбинациях и сочетаниях. Дошедшие до нас поздние списки представляют собой причудливое переплетение разных эпох, разных мыслей, разных тенденций, разных литературных стилей. Безвозвратно прошло то время, когда историки черпали из летописной сокровищницы и, пренебрегая этими различиями, цитировали без разбора отдельные фразы: «летопись говорит…», «летописец сказал…» Такого общего котла летописных сведений нет, летописью можно пользоваться только после того, как будет со всей доступной нам четкостью определено происхождение нужного нам отрывка, когда в результате анализа проступят хотя бы контурные очертания воззрений и убеждений автора.

Нестор-Летописец. Скульптура М. Антокольского

Мы можем сейчас использовать летопись как исторический источник лишь потому, что многие десятки русских ученых на протяжении двух веков тщательно и осторожно распутывали сложный клубок летописных, переплетений[135].

Как высокая вершина возвышается среди знатоков летописного дела А. А. Шахматов. Он единолично расположил в строгой системе колоссальный разновременный материал множества списков, сопоставил их между собой и воссоздал все этапы переделок, копирования, редактирования текстов, угадывая протографы, воскрешая контуры исчезнувших летописей[136].

Титаническая работа над сотнями тысяч фактов в сочетании со смелым построением необходимых для науки гипотез позволили Шахматову, во-первых, убедительно показать разновременность и сложность состава дошедшего до нас летописного фонда.

Во-вторых, Шахматов тоже очень убедительно поспорил с пушкинско-карамзинской характеристикой летописца: взамен образа Пимена, бесстрастного и беспристрастного, почти равнодушного наблюдателя, Шахматов дал образ живого участника политической борьбы, писателя-полемиста, находившегося в самом водовороте событий и стремившегося повлиять на них. В-третьих, Шахматов оставил нам большое наследство в виде научных реконструкций исчезнувших летописей. Он сам предостерегал от фетишизации этих гипотетических текстов, подчеркивая их условный характер, но, как выяснилось, наука не может полностью обойтись без этих реконструкций. Они позволяют понять ход развития русской исторической мысли и уточнить дальнейшими исследованиями отдельные звенья.

Работы советских исследователей внесли много нового и значительно раздвинули рамки изучения летописей. Шахматовские положения критиковались или развивались далее; во многих вопросах исследователи шли в неразработанные области. Шахматов успел за свою сравнительно короткую жизнь заняться преимущественно текстологической стороной, первичным приведением материала в стройный вид. Советские ученые смогли расширить исторический подход к теме, полнее обрисовать историко-политическую роль древнерусского летописания.

Советские историки и литературоведы много и плодотворно работали над необъятным летописным материалом, который Шахматов не только привел в порядок, но и так «перепахал» его, что стали видны самые различные его пласты, требовавшие дальнейшего изучения.

Алексей Александрович ШАХМАТОВ (1864–1920)

В 1920—30-е годы над летописями вообще и над «Повестью временных лет» работали М. Д. Приселков, Н. К. Никольский. В 1940-е и 1950-е годы летописанием занялись с разных точек зрения Б. Д. Греков, М. Н. Тихомиров, Д. С. Лихачев, И. П. Еремин, Л. В. Черепнин[137]. Особенно интенсивно разрабатывалось русское летописание в последние два десятилетия. К этому времени была издана полная «Библиография русского летописания», составленная Р. П. Дмитриевой, охватившая литературу XVIII–XX вв. по 1959 г. включительно[138]. Над текстологическим и историческим анализом летописей работали: А. Н. Насонов, Б. А. Рыбаков, Ю. А. Лимонов, А. Г. Кузьмин и ряд других исследователей[139]. В 1975 г. вышел первый серьезный историографический обзор исследований, посвященных «летописеведению», написанный В. И. Бугановым[140]. Критическое рассмотрение зарубежных работ над русским летописанием дал И. П. Шаскольский[141].

Несмотря на большое количество исследований, посвященных древнерусскому летописному делу, историками и филологами еще далеко не исчерпаны все связанные с ним вопросы: недостаточно изучен язык разных частей летописи, мало изучены миниатюры, сопровождающие текст, еще не полностью раскрыто значение разных летописей в истории русской общественной мысли.


Самым трудным и спорным является определение начала русского летописания. Если говорить о летописях — исторических сочинениях, имеющих определенную концепцию, то, очевидно, такие сочинения появились не ранее конца X в.

Но вполне возможно, что краткие хроникальные записи, самая идея фиксации исторических событий (а следовательно, и отбор их для записи) возникли значительно раньше.

Глубже всех попытался заглянуть в истоки русского летописания И. Е. Забелин. Он обратил внимание на краткие летописные заметки 864–867 гг., сохранившиеся в составе Никоновской летописи. «Несмотря на то, — писал Забелин, — что отметки находятся только в переработанном летописном сборнике XVI в., они заключают в себе столько достоверности, что нет и малейших оснований отвергать их глубокую древность»[142].

Далее Забелин называет эти заметки киевскими и высказывает мысль, что их записывали грамотники-христиане, жившие в Киеве. Такое краткое погодное летописание могло быть связано с пасхальными книгами, святцами, синодиками; образцом их могли быть «летописцы вкратце».

«У собирателя Никоновской летописи находились в руках древнейшие подлинники подобных кратких летописцев», — заключает Забелин. Важность этой темы о первых летописных записях заставляет нас тщательно проверить все данные о них.

Предположение Забелина о том, что в составе компилятивных исторических трудов XVI в. могут содержаться отрывки из первоначальных летописных записей, не аргументировано самим автором, но и не опровергнуто теми, кто не разделял этого взгляда, — оно было просто забыто.

Повторяемость выписок из византийских источников, запутанность хронологии и недоверие к составителям, людям XVI в., века исторических легенд и «ухищренных словес», были, очевидно, причиной забвения плодотворной гипотезы. Подозрение, что сотрудники митрополитов Макария и Афанасия могли сами придумать подробности киевской жизни IX в., нужно отвести сразу: во-первых, в XVI в. придумывали пышнее, цветистее, многословней, а во-вторых, для создания легенд должна быть какая-то цель; легенды приходят на помощь тогда, когда нужно провести определенную тенденцию, а достоверных фактов для этого мало, и историку приходится «сплетать словеса».

Ничего подобного в интересующих нас отрывках нет. По форме эти записи очень лаконичны: «В лето 6372 г. Убиен бысть от Болгар Осколдов сын»[143]. Кому в эпоху Грозного могло понадобиться придумать такую ни с чем не связанную подробность?

Следует сказать, что сумма записей IX в. является как бы антитезой господствующим взглядам XV–XVI вв., когда варяг Рюрик был незаслуженно возвеличен, когда искусственно создавали «династию» Рюриковичей и вразрез с источниками XI в., начинавшими счет князей с Игоря Старого («Похвала Иакова мниха»), Игоря сделали сыном Рюрика.

В XVI в. русские историки приступили к созданию исторических трудов нового типа, потребовавших привлечения большого количества новых источников по всемирной (преимущественно византийной) истории и большой источниковедческой работы. Трудности, связанные с розысками и научным согласованием разновременных и разноязычных документов и книг, очень красочно описаны одним из составителей такого хронографа.

«Во многи и долговременныа труды внидохом, еже избрати ото многих летописных и бытийских книг нужнейшаа и добрейшаа и совокупити воедино — зане же те книги вси о едином пишут, а во всех многаа рознь: тот то оставил, а ин — ино. И за величество тех книг неудобно есть их стяжати…

…Получих таковыа книги, начах таковое дело и многа лета в сих упражняася и встерзаа от многих летописных книг добрейшаа, яко же цветы некиа и совокупляа воедино… мног же подъях труд за разгласив речей в тех книгах, изыскуя праваа и за разгласив многих словиц…не постави в грех, елико, неразумна ради, речи силу премених или за неудобь разумные, старыа и иностранныа речи»[144].

Этот трудолюбивый историк с трудом приобретал необходимые книги, так как занят был «рукоделием, еже стяжати чим живот кормити». В другой рукописи описываются трудности источниковедческой работы по анализу дат и хронологических перечней: «то разногласие в числах летописных от преписующих бысть». «Долгого ради времени пишемая стираются и незнаема бывают».

Далее приведены конкретные примеры: если у буквы «Т» сотрется одна черточка, то нельзя определить, было ли здесь «Т» или «П»; если сотрется верхняя черта у «П», то нельзя узнать, что здесь было — «П» или «И», и цифру 300 можно принять за 80, а 80 за 8[145].

Московские историки XVI в. извлекли из архивов такие источники, которые в XIX–XX вв. стали достоянием русской византинологии (например, предметом исследований акад. В. Г. Васильевского), в том числе «Беседы патриарха Фотия», «Житие Дмитрия Солунского», «Житие Стефана Сурожского» и др. При этом они, возможно, натолкнулись и на неизвестные нам греческие и древнерусские источники.

Даты событий в русских летописях поставлены от такого мифического библейского эпизода, как «сотворение мира» богом. По одним расчетам это происходило за 5508 лет до другой, тоже мифической (но принятой нами в настоящее время), точки отсчета — «рождества Христова». По другим расчетам интервал между этими точками равнялся не 5508 годам, а ровно 5500. Поэтому при переводе русских летописных и византийских дат на современное летосчисление легко может быть допущена ошибка, если мы не знаем, какая именно эра счисления положена в основу[146].

Привнеся необходимые поправки, мы можем следующим образом представить себе тот уникальный летописный листок, который историки XVI в. включили в свою новую («Никоновскую») летопись.

6372 г. (872 г.) Убиен бысть от Болгар Осколдов сын.

6373 г. (873 г.) Того же лета воеваша Асколд и Дир Полочан и много зла сотвориша

6375 г. (875 г.) Възвратишася Асколд и Дир от Царяграда в мале дружине и бысть в Киеве плачь велий. Того же лета бысть в Киеве глад велий. Того же лета избиша множество Печенег Осколд и Дир. Того же лета избежаша от Рюрика из Новагорода в Киев много новгородцких мужей[147].

Приведенные выписки интересны не только своей фактической стороной (бегство новгородцев от варягов в Киев, походы на печенегов, полочан, на Византию), но и тем, что свидетельствуют об очень раннем начале киевского летописания — на рубеже третьей и четвертой четверти IX. К этому интереснейшему источнику придется обратиться вновь при рассмотрении исторических событий IX в.

Какие-то лаконичные отрывочные записи велись, вероятно, и в дальнейшем, на протяжении X столетия. В самом конце X в., в 997 г., в расцвет княжения Владимира I был создан первый летописный свод, вобравший в себя и краткие годичные записи, и сведения из византийских хроник, и придворную эпическую поэзию (не былины), и припоминания самого летописца и его современников, и отдельные сказания, записанные в X в.[148].

Местом составления первого летописного свода могла быть кафедральная митрополичья Десятинная церковь в Киеве (настоятелем которой был Анастас Корсунянин) или кафедра заместителя (викария) митрополита белгородского епископа. Белгород расположен на рубеже земли Древлян, и это может объяснить известные симпатии к древлянам, проглядывающие в описании мести княгини Ольги древлянам[149].

Составление свода, его окончание могло быть приурочено к съезду епископов, происходившему в Киеве около 996–997 гг. и занимавшемуся разными юридическими делами (отмена вир за убийство, возможно, церковный судебный устав).

В Никоновской летописи, правда в сильно перепутанных заметках, дважды дело учреждения епархий и установления церковных властей в русских землях связано с именем не только Анастаса Корсунянина, но и Добрыни: в 990 г. будто бы митрополит отправился в Новгород «з Добрынею дядею Володимеровым и с Анастасом»; в 991 г. такое же путешествие было предпринято на другую далекую окраину с «четырма епископы… и з Добрынею и со Анастасом»[150]. Быть может, в этом сопряжении имен херсонесского церковника, ставшего видным лицом в Киеве, и Добрыни, заступившего место таких мажордомов, как Свенельд и Блуд, отразилось действительное участие Добрыни, крупного государственного деятеля, в первоначальной организации церковных дел?

Летопись всегда рассматривалась как дело государственное. Вполне возможно допустить, что дядя и воспитатель Владимира, Добрыня, был причастен не только к созданию некоторых эпических былин — произведений тех лет, но и к созданию первой сводки разнородных материалов по истории Киевской Руси. Допущение, что Добрыня имел какое-то отношение к первой государственной летописи Киева, облегчит нам в дальнейшем понимание первой летописи Новгорода, составленной не без участия сына Добрыни Константина и основанной на Киевском своде 997 г.

Участие церковных и княжеских кругов Киева, с одной стороны, и древлянско-белгородских кругов, с другой, вполне объясняет нам двойственность летописного свода и наличие в нем некоторых противоречий, особенно, когда речь шла о более отдаленных временах.

Составление свода представляется коллективным делом 992–997 гг., к которому были привлечены и настоятель Десятинного собора Анастас (не забывший себя на страницах летописи) и безвестный белгородский автор, близкий к Святославу Древлянскому, каждый со своей суммой источников и записей. Не исключена возможность того, что интересы великокняжеского дома были представлены Добрыней, также не забытым этой летописью и ярко обрисованным ею в качестве полководца и умного государственного мужа.

Первый Киевский летописный свод, история князя Владимира и его предшественников — смелая и интересная попытка первого исторического обобщения полуторавековой жизни Киевской Руси.

В этом своде много шероховатостей, отдельные его части плохо пригнаны друг к другу, обнаруживая швы между разными отрезками и противоречивые тенденции разных авторов или источников. Но в целом — это великолепное, полнокровное и красочное произведение, неожиданно сложное и интересное для X столетия. Отдельные недочеты свода 997 г. не мешают нам воспринимать ценность этого широкого исторического полотна, как ошибки в перспективе средневековых художников не мешают нам любоваться их фресками.

Владимиров летописный свод и Владимиров цикл былин — два одновременных монументальных исторических произведения, с разных позиций, но одинаково восторженно отразивших героическую эпоху строительства огромного государства, эпоху борьбы с могучим степным противником.

Былины дают нам народную оценку событий и лиц, а летопись знакомит с придворными оценками, с книжной культурой, дружинным эпосом и также с народными сказаниями.

Прогрессивность раннефеодальной империи очень явно ощущается в совпадении исторической оценки эпохи Владимира (князя, опиравшегося на широкие народные круги, занятого патриотической борьбой, князя, отказавшегося от варяжских наемных отрядов) как в феодальной исторической литературе, так и в народном былинном эпосе.

На протяжении XI в. летописи велись и в Киеве и в Новгороде («Остромирова летопись»): Продолжалась и практика составления летописных сводов, выражавшаяся в отборе и переписывании старого материала за несколько столетий, к которому присоединялась хроника последних лет, быть может, написанная самим составителем свода.

Со времен А. А. Шахматова предметом обсуждения историков являются такие предположительно выделяемые летописные своды:

Свод 1073 г. Киево-печерского игумена Никона.

Свод 1093 г. Условно приписываемый Киево-печерскому игумену Ивану.

Но несомненно, что наиболее полным, наиболее концепционным и интересным для нас является тот летописный свод, который снабжен обширным историческим введением — «Повесть временных лет» — и связан с именем монаха того же Печерского монастыря в Киеве — Нестора. Следует оговориться, что под «Повестью временных лет» историки и филологи очень часто подразумевают не только вводную (недатированную) часть, но и примыкающую к ней летопись, содержащую описание событий 860— 1110 гг. Для устранения разноречий следует принять такое понимание, объединив под одним названием и введение и летописный свод.

В средневековой европейской и восточной литературе трудно найти другое историческое произведение, которое пользовалось бы в своей стране таким же неизменным уважением и широким распространением, как русская «Повесть временных лет».

Она создавалась в Киеве почти одновременно с «Пространной Русской Правдой», когда Киевская Русь, достигнув своего наивысшего развития, готовилась дать жизнь полутора десяткам новых государств. Юридический кодекс и свод исторических знаний о Руси просуществовали пять столетий после своего создания. От летописных сводов разных русских княжеств XII–XIII вв. до труда Татищева в XVIII в. «Повесть временных лет» открывала собой изложение русской истории. Уже в XV в. русского историка восхищала разносторонность и правдивость автора «начального летописца киевского, иже вся временнобытьства земельская необинуяся показуеть» и пишет «не украшаа пишущаго» (т. е. описываемого)[151].

Для историков XVIII–XX вв. «Повесть временных лет» и в особенности ее вводная часть, посвященная вопросам, «откуда есть пошла Руская земля, кто в Киеве нача первее княжити и откуда Русская земля стала есть», служила основным источником, важнейшим материалом для построения тех или иных концепций ранней русской истории. Противоречия различных частей летописи, написанных разными лицами, порождали противоречия во взглядах позднейших историков; ошибки киевских монахов XII в. порождали ошибки исследователей спустя восемь столетий. Сложность и запутанность текста нередко открывала дорогу тенденциозным толкованиям; недаром и норманисты и антинорманисты одинаково ссылались на летопись.

Завершение «Повести временных лет» падает на 1110–1118 гг., полные разных событий: крестовый поход русских князей на половцев в 1111 г., смерть великого князя «сребролюбивого» Святополка, народное восстание в Киеве в 1113 г., приглашение киевским боярством давнего соперника Святополка Владимира Мономаха в обход династического старшинства и утверждение Мономаха в Киеве. Летописцам трудно было угнаться за событиями и сохранить плавную непрерывность изложения. В 1116 г. игумен Выдубицкого монастыря Сильвестр окончил написание летописи, доведенной до февраля 1111 г. Пять лет ушло у него на переписку (с некоторыми добавлениями) чьего-то труда. Продолжение летописи состоит из статей, возможно, написанных разными авторами, со своими диалектальными формами каждый. Дело осложнялось тем, что основная часть летописи, переписанной Сильвестром, компоновалась и писалась в Киеве при князе Святополке и должна была освещать события с позиций этого князя, упорно враждовавшего с Мономахом. Когда же великим князем стал Мономах, то старая летопись потребовала обновления и устранения тех ее строк, где Владимир был описан враждебно. В главном культурном центре Киева — в Печерском монастыре — упорно держалась традиция, что главную русскую летопись написал «черноризец» этого монастыря Нестор. В переписке двух видных церковников начала XIII в. епископа Симона и Поликарпа дважды поминается «Нестор, иже написа летописец», «блажены Нестерь в летописци написа…» К сожалению, здесь не указано, какую именно летопись и в какое время написал Нестор[152].

А. А. Шахматов предложил следующим образом распутать сложный клубок взаимопереплетенных летописных записей 1110–1118 гг., предположив существование трех редакций:

1. Нестор Печерский (летописец Святополка) завершил труд в 1113 г., доведя его до 1112 г.

2. Сильвестр Выдубицкий (летописец Мономаха) завершил труд в 1116 г., доведя его до февраля 1111 г.

3. Неизвестный автор (летописец Мономаха и его сына Мстислава) завершил труд в 1118 г., доведя его до 1117 г.[153].

Несмотря на ряд сомнений и разногласий среди ученых, удобнее всего для понимания исторической концепции летописца называть его Нестором (учитывая некоторую условность атрибуции) и считать его деятелем конца XI — начала XII в.

Участие трех или четырех авторов в оформлении «Повести временных лет» привело к путанице, изъятию отдельных кусков, вклиниванию новых вставок, перемещению разных мелких фрагментов текста. Воспринимать текст в том виде, в каком он донесен до нас переписчиками разных веков, нельзя без специального анализа. С точки зрения исторической концепции для нас особенно важен вводный раздел «Повести». В основу анализа положен текст, изданный А. А. Шахматовым в 1916 г.; он разбит на строки, указаны разночтения и, что немаловажно, снабжен отсылками к иноземным сочинениям, использованным летописцем.

Ставя перед собой трудную задачу реконструкции первоначального текста летописи Нестора в ее вводной части, названной им «Повестью о минувших годах», мы должны гарантировать себя, в пределах возможного, от субъективного толкования текста. Поэтому начинать рассмотрение текста нужно не с установления противоречий во взглядах и оценках между тремя участниками труда, а с чисто формальных признаков: перебоев в тексте, грамматической несогласованности, анахронизмов, разрывов одного и того же рассказа, перестановок и т. п. И только лишь после установления отдельных кусков текста и «швов» между ними можно будет приступить к определению авторов отдельных частей и к восстановлению первоначального порядка Несторова текста. В следующем далее текстологическом анализе сознательно не употребляются имена Нестора или Сильвестра. До поры до времени авторы отдельных кусков должны остаться безымянными.

Ввиду единства вводной, недатированной части в Лаврентьевской и Ипатьевской летописях примем в качестве основного текст Лаврентьевской в известном издании А. А. Шахматова и приступим к отысканию «швов». Ссылки будут даваться в тексте; первая цифра обозначает страницу, вторая — строку.

§ 1. Первым параграфом «Повести временных лет» является рассказ: о разделе земли после всемирного потопа между сыновьями Ноя Симом, Хамом и Иафетом.

Отягощенный длинными списками ближневосточных и средиземноморских стран, взятыми из хронографа и «Хроники» Георгия Амартола, этот параграф подводит читателя к месту Руси в мировой географической системе, как она рисовалась средневековому книжнику.

Первым нарушением логики изложения можно считать фразу летописца:

«В Афетове же части седять Русь, Чудь и вьси языци…» (3; 10).

Далее следует перечень четырнадцати финно-угорских и балтийских народов (3; 10–12). По какому принципу он составлен — неизвестно. Если это — соседи Руси, то данный перечень очень неполон — здесь нет, например, ятвягов, печенегов, половцев, черных болгар, корелы и др. Загадочные слова «вси языци» требуют разъяснения, которого в этом месте летописи нет.

Анализируя этот отрывок, мы должны обратить внимание на очень близкий перечень народов (10; 16–19), озаглавленный так: «А се суть инии языци иже дань дають Руси»; перечень открывается чудью, а далее в том же порядке идут те же народы, что и в первом случае.

Представляется очень убедительным, что в первоначальном тексте о принадлежности Руси к «Афетовой части» было сказано почти так же кратко, как и о славянах. В этом параграфе, посвященном трехчленному делению всей населенной земли, многочисленные славянские племена, о которых летописец в следующем параграфе говорит очень подробно, обозначены всего лишь одним словом — «словене».

О Руси, истории которой посвящена вся «Повесть», здесь было сказано, вероятно, так:

«В Афетове же части седять Русь и вьси языци, иже дань дают Руси»..

Полный же перечень полутора десятков племен, подвластных Руси* уместнее было дать не в этом вводном параграфе, а там, где должна была идти речь о составе Руси-государства, где перечислялись как славянские, так и неславянские племена, входившие в состав Руси (см. 10; 14–20).

§ 2. Вторым нарушением логики изложения является отрывок, посвященный описанию народов вокруг Балтийского моря и народов Западной Европы (3; 12 и 4; 1–7). Он начинается ничем не оправданным противопоставлением поляков, пруссов и чуди каким-то другим народам:

«Ляхове же и Пруси и Чюдь прнседять к морю Варяжьскому; по сему же морю седять Варязи семо к въстоку до предела Симова; по тому же морю седять к западу до земле Агляньскы и до Волошьскы» (3; 12.14; 1–3).

Совершенно непонятно, почему здесь выделены именно эти три народа; непонятно, почему Чудь попадает в описание вторично. Если автор хотел дать здесь особое описание народов, населяющих берега Балтики, то почему здесь нет Кореи, Либи, Зимеголы, Суми, Еми, живших на берегах того же Варяжского моря и поименованных в соседнем списке? Как могло возникнуть противопоставление: одни народы сидят в Афетовой части, а «Ляхове же и Пруси и Чудь приседять к морю Варяжьскому»? Такую грамматическую несогласованность можно объяснить, только допустив, что текст «Ляхове же…» является вставкой. Далее в летописи мы много раз встретимся с обрывками географического описания, которое, к сожалению, не собирается из этих отрывков в полном виде. Очевидно, из этого источника и вставлена кем-то фраза о Поляках, Прусах и Чуди п о Варягах. Механическое внедрение ее в текст летописи объясняется чьим-то стремлением подробнее осветить географию Прибалтики, Скандинавии и Западной Европы[154]. Относить ее к первоначальному тексту нельзя.

Такой же характер дополнительной вставки носит и следующий отрывок, начинающийся словами:

«Афетово бо колено и то: Варязи, Свен, Урмане, Гъти, Русь, Агляне, Галичане…» и т. д. (4; 4–7).

Во-первых, терминология здесь предваряет изложение — говорится о «колене Афетовом», о «племени Хамовом», т. е. о потомках библейских персонажей, тогда как речь о потомках пойдет несколько ниже.

Во-вторых, нельзя не отметить и различия терминологии — в основном списке говорится о географическом подразделении Афетовой части, а здесь изложение переводится в иную плоскость, и речь идет о генеалогической связи народов с Иафетом.

Кроме того, давно уже обращалось внимание на то, что Русь здесь упомянута вторично и поставлена в списке между готами и англами, т. е. среди северных германско-скандинавских народов, где никто не знает народа с таким именем.

Все вместе взятое заставляет считать эти строки вставкой, дополнявшей описание Варяжского моря. Автор этой вставки обнаруживает хорошее знание географии Западной Европы; обойдены здесь только славянские народы. Очевидно, автор этого отрывка писал его, зная, что по соседству в тексте подробно говорится не только об одних ляхах, но и обо всех других славянских народах.

К более подробному рассмотрению этих интересных вставок по существу мы вернемся в дальнейшем.

§ 3. Грубым нарушением последовательности изложения является известный рассказ о поселении славян на Дунае (5; 10–18).

Приведем этот текст, разбив его на отдельные отрывки.

А1 «От сих же 70 и дъвою языку бысть язык Словеньск; от племене же Афетова нарицаемии Норици, иже суть Словене» (5; 7–9).

Б1 «По мънозех же временех сели суть Словене по Дунаеви, къде есть ныне Угърьска земля и Българьска» (5; 1—10).

А2 «И от тех Словен разидошася по земли и прозвашася имены своими, къде седыне на которомь месте…» (5; 11–16).

Б2 «Волохом бо нашьдшем на Словены на Дунаискыя и седъшем в них и насилящем им» (5; 16–17).

А3 «Словене же ови, пришьдъше, седоша на Висле, и прозъвашася Ляхове…» (5; 17–18).

Б3 «Словеньску же языку, якоже рекохом, живущю на Дунай, придоша от Скуф, рекъше от Козар рекомии Българе, и седоша по Дунаеви, и насильници Словеном быша…» (11; 1–3).

Связный и целостный рассказ о судьбах славян, поселившихся на Дунае (отрывки Б1, Б2, Б3), оказался разбитым на части, и эти части вкраплены в текст, описывающий более ранние времена. Продолжение мысли летописца о расселении славян после того, как бог «смеси языки и рассея по всей земли» (отрывки А1, А2, А3), оказалось здесь искусственно отделенным от основного рассказа неудачно попавшей сюда фразой о продвижении славян на Дунай (отрывок Б1). Начало этой фразы не оставляет никаких сомнений в ее инородном, чуждом характере для данной части текста: «По мнозех же временех сели суть Словене». Весь смысл пересказа библейской легенды о вавилонском столпотворении в том и заключается, что летописец получал от господствовавшей в средневековой науке схемы исходную точку истории своего народа — бог рассеял народы по земле. И летописец детально описал, где и как расселились интересующие его народы. Для историка-монаха было немыслимым, чтобы исполнение божьей воли откладывалось на «мнози времена».

Прямое продолжение этой фразы о дунайских славянах (отрывок Б2) отделено от нее пятью строками текста, непосредственно продолжающими первоначальный рассказ о расселении после «разделения язык» (отрывок А2). Это тоже явное свидетельство нарушенности текста. Второй отрывок — о нападении волохов на дунайских славян (отрывок Б2) — также грубо рассекает повествование о расселении, как и отрывок Б1.

Установив искусственное расчленение первоначального текста о расселении славян в результате вавилонского столпотворения, мы видим, во-первых, что отрывки А1, А2, А3 представляют собой связный единый рассказ, а во-вторых, что и другая серия отрывков — Б1, Б2, Б3 тоже пронизана единством и логической связью, но только место этих отрывков (Б1 и Б2) не здесь, а где-то далеко впереди, где речь будет идти о конкретных событиях V–VII вв. на Дунае и где «Словены Дунайские» выделены в особую группу по географическому признаку — «Словене, иже седяху по Дунаеви» (11; 1–3; 25; 17).

§ 4. Незначительное отступление от выработанного стиля изложения можно отметить внутри текста о расселении славян. Так, обо всех народах сказано лишь одно — на какой реке они поселились. О словенах же новгородских сказано, что они построили Новгород. Даже применительно к полянам, история которых была, естественно, в центре внимания летописца, не сказано здесь ничего о постройке города. Это — первое упоминание русского города на страницах «Повести временных лет», и странно, что таким первым городом оказался не Киев, обозначенный в самом заголовке «Повести», а Новгород, Новый город, несомненно уступающий в старшинстве Киеву — «матери городов русских». Такое выпячивание Новгорода на первое место хорошо известно нам по новгородскому летописанию XI–XII вв.[155]. Делалось это довольно примитивно и неуклюже, но тем легче отделить основной текст от позднейших подправок, произведенных рукою новгородца.

На основании этого можно считать фразу «Словене же пришьдъше с Дуная, седоша около езера Илмеря и прозъвашася своим именьмь и сделаша град и нарекоша и Новъгород» (6; 7–9) сильно подправленной одним из редакторов, заинтересованным в выдвижении Новгорода на первое место. Заметим, что он имел дело уже с перекроенным текстом, в котором отрывок Б1 (о славянах на Дунае) уже находился в параграфе, посвященном расселению славян.

Для того чтобы упоминание о словенах не выделялось по стилю из всего текста, его нужно читать примерно так:

«Словене же еже седоша около озера Илмеря, прозвашася своим именем».

§ 5. В последнюю фразу рассказа о расселении вкралось несколько слов, совершенно неожиданных в этом месте:

«И тако разидеся Словеньскый язык; темь же и грамота прозъвася Словеньская» (6; 11–12).

Конец этой фразы явно относится к «Сказанию о грамоте славянской», помещенном в виде двух разобщенных отрывков значительно ниже.

§ 6. Вслед за отмеченной только что фразой идет еще одна, указывающая на перебои в тексте. Она повторяется в летописи три раза:

1. «Полям же живъшем особе по горам сим» (6; 13)[156].

2. «Полям же живъшем о собе и владеющем роды своими…» (8; 13)[157].

3. «Полям же живущем особе, якоже рекохом» (11; 19)[158].

Логически связана с последующим текстом эта фраза только во втором случае, когда речь идет о жизни самих полян. Первый и третий случаи мы должны рассматривать как результат редакторской небрежности. Тамг где эта фраза повторяется без логической связи с текстом, мы вправе ожидать каких-либо вставок, интерполяций, произведенных тем или иным редактором.

§ 7. Между первым и вторым упоминанием о «Полянах, живущих особе», помещено несколько отрывков, посвященных двум темам — географии речных и морских путей и легенде о путешествии апостола Андрея по Руси.

Первый отрывок повествует о знаменитом пути «из Варяг в Греки»:

«Бе путь из Варяг в Грьки и из Грьк по Дънепру, и вьрх Дънепра волок до Ловати, и по Ловати вънити в Илмерь езеро великое, из него же езера потечеть Волхов и втечеть в езеро великое Нево, и того езера внидеть устье в море Варяжьское; и по тому морю ити доже и до Рима, а от Рима прити по тому же морю ко Цесарюграду, а от Цесаряграда прити в Понт море, в неже вътечеть Дънепр река» (6; 13–20).

Во всей нашей литературе как научной, так и учебной, прочно установилось наименование Великого Днепровского пути, как пути именно из Варяг в Греки, т. е. с севера на юг, из Балтики в Причерноморье. А между тем порядок описания пути никак не соответствует такому наименованию.

Варяжская земля не только не являлась отправной, исходной точкой описанного здесь кругосветного европейского плавания, но она даже и не упомянута в описании маршрута. Есть только «море Варяжьское», а земли Варяжской нет даже в качестве промежуточного этапа. Конечно, в эпоху норманских походов и завоеваний нельзя отрицать знакомства норманнов с днепровским путем в Византию, но, выясняя точку зрения летописца, мы должны сказать, что это была точка зрения русского человека, определявшего этот маршрут не с севера, на юг, не из Скандинавии в Византию, а, наоборот, с юга на север, вверх по Днепру, через Ловать, Ильмень, Волхов и Неву. Больше того, мы можем сказать, что этот человек не новгородец, а южанин, для которого Днепр был ближайшим географическим ориентиром, тем естественным путем, с которого начиналось плавание[159].

Исходя из всего отмеченного выше, следует признать, что заголовок отрывка о кругосветном плавании не соответствует его содержанию — в летописи нет пути «из Варяг в Греки», а есть только путь «из Грек».

Необходимо допустить, что слова «из Варяг в Греки» являются вставкой, нарушающей логику самого изложения. Без этой вставки отрывок приобретает стройность и логическую последовательность:

«…бе путь из Грек по Днепру и верх Днепра волок…» и т. д.

Здесь описывается путь от византийских владений на берегах Понта, «в неже втечеть Дънепр река».

Потребность в описании такого пути выяснится ниже, при рассмотрении легенды об Андрее.

§ 8. Непосредственно к описанию пути «из Грек» примыкает отрывок другого географического текста, построенный по другому принципу (6; 20.7; 1–9). Он логически продолжает рассказ о трех частях древнего мира, о «жребиях» Сима, Хама и Иафета, указывая, каким образом из Руси можно попасть в каждый из этих жребиев.

Отправной точкой здесь является не Греческая земля, а Русь, «Оковский лес» на Валдайской возвышенности, откуда три великих русских реки растекаются в разные стороны. Волга ведет из Руси в Болгарское ханство, в прикаспийские земли, в Хорезм, открывая путь еще далее на восток в «жребий Симов», т. е. в Персию, Аравию, Индию. Западная Двина в этом отрывке заменяет собой Волхов и Неву предыдущего отрывка (см. § 7). Именно по Двине идут из Руси «в Варяги, а из Варяг до Рима» по наезженным норманнами путям. Доведя своего читателя до Италии, автор этого отрывка не заставляет его возвращаться через Царьград и Понт, а открывает перед ним путь в Африку, к «племени Хамову».

К Греческой земле, начинавшейся на берегах Понта, вел Днепр, который «втечеть в Понтьское море трьми жерелы».

Рассмотренный географический отрывок существенно отличается от предыдущего: во-первых, здесь все подчинено описанию географии Руси, русских связей с Азией, Европой и Африкой, а там дан только путь из Греции через Русь. Во-вторых, здесь путь из Руси в Прибалтику указан по Западной Двине, а там — по сложной системе волоков, рек и озер (первый путь на 600 км короче второго). В-третьих, здесь указаны конечные направления — часть Симова, часть Хамова, а там дается маршрут объезда всей Европы с тем, чтобы возвратиться к тому же самому Днепру, с которого начато описание; практическое значение этого кругового маршрута неясно. В-четвертых, нужно отметить, что в обоих отрывках есть и повторения. Вывод можно сделать только один — отрывки принадлежат разным авторам, ставившим перед собой разные цели.

Второй отрывок завершается двумя примечаниями; Понтское море — «еже море словеть Русьское; по немуже учил святый Андрей, брат Петров, якоже реша» (7; 8–9). Оба замечания связаны с легендарным путешествием Андрея в Русь, а заключительные слова «якоже реша» с несомненностью говорят о перестановке текста, что давно уже отмечалось исследователями.

Нигде до сих пор в тексте «Повести временных лет» не было речи об апостоле Андрее, и ссылка на то, «как уже сказано», явно не на месте, так как легенда об Андрее помещена прямо вслед за этими словами.

§ 9. Легенда о путешествии апостола Андрея в землю полян (7; 11–20, 8; 1—12) является одним из самых убедительных доказательств наличия в летописи дополнений, сделанных другой рукой и не всегда сохранивших свое первоначальное место[160].

В дошедшем до нас тексте «Повести временных лет» существуют два взаимоисключающих взгляда на вопрос о первом знакомстве славян с христианством; в одном месте (28; 11) утверждается, что «словеньску языку учитель есть (апостол) Павьл», а в разбираемой сейчас легенде говорится об апостоле Андрее. Очевидно, два разных взгляда принадлежат двум разным авторам. К разбору этой стороны текста мы вернемся в следующем разделе, а сейчас отметим пропуски и перемещения отрывков.

Начало легенды, те необходимые вводные слова, которые должны были связать ее с основным текстом летописи, отсутствуют; начинается она со слов: «…Андрею учащю в Синопии…» Совершенно ясно, что этим словам первоначально предшествовали другие.

Соседство и текстовая связь легенды с разобранным выше описанием днепровского пути «из Грек» объясняются стремлением русского книжника во что бы то ни стало украсить первые страницы летописи рассказом об апостольской проповеди. Из всех двенадцати апостолов только об одном Андрее говорилось, что он проповедовал христианство «скифским» народам (имелись в виду племена Средней Азии). Но этому книжнику нужно было обойти серьезное географическое препятствие — известно было, что Андрей был в Синопе п оттуда отправился в Рим; нужно было отыскать такой вариант пути, который вел бы из Черного моря в Рим через Русские земли. Для этой цели очень удобным оказался тот географический отрывок, который повествует о связях Руси с частью Симовой, частью Хамовой и с Римом.

Однако мысль о широких связях Руси здесь должна была получить несколько иное конкретное выражение, так как отправной точкой является не Русь, а берега Понта. Так, по всей вероятности, и родился тот вариант описания пути по Днепру, где автор ведет читателя снизу вверх, с юга на север, от Понта к Варяжскому морю и затем уже приводит его в Рим. Описание пути «из Грек» было совершенно необходимо автору легенды об апостоле-просветителе Руси для того, чтобы показать своим читателям, что можно попасть из Синопа в Рим с заездом в Русские земли. Оказавшаяся не на месте фраза «якоже реша» дает нам право переместить отрывки таким образом, чтобы восстановить их первоначальную последовательность:

А «…Андрею учащю в Синопии и пришедшю ему в Кърсунь, уведе, яко ис Кърсуня близь устие Дънепрьское, и въсхоте поити в Рим (7; 11–13).

Б Бе [бо] путь из Грьк по Дънепру, и верх Дънепра волок до Ловати, и по Ловати вънити в Илмерь езеро великое, из негоже езера потечеть Волхов и вътечеть в езеро великое Нево, и того езера внидеть устие в море Варяжьское. И по тому морю ити доже и до Рима, а от Рима прити по томуже морю к Цесарюграду, а от Цесаряграда прити в Понт море, в неже вътечеть Днепр река (6; 13–20).

В Дънепр бо потечеть из Оковьскаго леса и течеть на полдьне… (далее идет описание волжского и двинского путей)… А Дънепр вътечеть в Понтьское море трьми жерелы, еже море словеть Русьское (6; 20.7; 1–9).

Г по нему же учил святый Андрей, брат Петров, якоже реша (7; 9-10).

Д И приде в устие Дънепрьское и оттоле поиде по Дънепру горе и по приключаю приде и ста под горами на брезе (7; 13–15).

Е Полям же жившем особе по горам сим (6; 13).

Ж И заутра въстав, рече к сущим с нимь учеником: «Видите ли горы сия? Яко на сих горах въсияеть благодать божия; имать град велик быти и церкви мъноги бог воздвигнута имать». И вошед на горы сия, благослови я, и постави крест и помоливъоя богу, и сълез с горы сея, идеже послеже бысть Киев… (далее говорится о пути через землю словен новгородских в варяги и Рим; иронически описаны севернорусские бани)… Андрей же быв в Риме, приде в Синопию» (7; 15–20, 8; 1-12).

Отрывок Б очень хорошо (с точки зрения летописца) объясняет, почему Андрея, отправившегося из Синопа в Рпм, соблазнило «устье Днепрьское».

Отрывок В, взятый, по всей вероятности, в готовом виде из географического описания Руси (может быть, из первоначального текста летописи?), еще более подкреплял аргументацию автора легенды.

Отрывок Г, пояснявший, что по берегам Русского моря учил один из апостолов — Андрей, принадлежит, без сомнений, к основному тексту легенды. Уже после того, как легенда попала в летопись, кто-то перепутал ее отдельные части и слова «якоже реша» (вполне уместные в предложенной мною реконструкции) оказались не на месте.

Место отрывка Е (о полянах) определено здесь весьма предположительно.

Отрывок Ж своим насмешливым тоном по отношению к новгородцам обличает руку южанина, незнакомого с северными банями.

§ 10. А. А. Шахматовым в его реконструкции текста «Повести временных лет» выделен рассказ о построении Киева, как заимствованный Нестором из Начального свода 1093–1095 гг.[161].

Выписке из более раннего свода предшествует отрывок фразы, явно находящийся не на месте:

«…иже и до сея братия бяху Поляне» (8; 14).

Рассказ о трех братьях — Кие, Щеке и Хориве — помещен далее, и поэтому здесь преждевременно говорить о «сей братии». По другую сторону выписки из свода игумена Иоанна находится дополнительное разыскание о князе Кие, произведенное летописцем для того, чтобы реабилитировать его княжеское достоинство и опровергнуть версию (очевидно, новгородскую) о простом «перевознике» (9; 10.10; 3).

§ 11. Вслед за рассказом о Кие помещено очень интересное и важное описание племенных княжений (10; 5–7), но оно резко перебито выписками из какого-то географического источника. Дело в том, что перечень племенных княжений не охватывал всего восточного славянства; в него не входила примерно половина восточнославянских племен. Это, очевидно, объяснялось специальным интересом летописца именно к этой половине племен, составившей впоследствии Русь в ее первоначальном виде[162].

Перечислив самостоятельные княження полян, древлян, дреговичей, словен, полочан, текст летописи переходит к описанию размещения других племен — описанию, составленному по другому принципу:

«И по сих брати дьржати почата род их къняжение в Полях, а в Деревлях свое, а Дрьговичи свое, а Словене свое Новегороде, а другое (?) на Полоте, иже и Полочане (10; 5–7), от нихже (?) и Кривичи, иже седять на верх Волгы и на верх Двины и на верх Дънепра, ихже град есть Смоленск: туда бо седять Кривичи. Таже Север от них. А на Белеозере седять Весь, а на Ростовском озере Меря, а на Клещине озере Меря же. А по Оде реце, кде вътечеть в Волгу, язык свои Мурома и Черемись свои язык и Мордва свои язык» (10; 7—13).

В списке княжений мы снова чувствуем руку новгородца, который сделал исключение только для Новгорода, добавив его имя к Словенскому княжению. Труднообъяснимое дополнение к полочанам («а Словене свое Новегороде, а другое на Полоте»), быть может, связано с тем, что на эту фразу пришелся «шов» между двумя различными кусками текста; едва ли ее первоначальный вид был так двусмыслен. Ведь по прямому смыслу фразы в ее теперешнем виде нужно считать, что у словен было два княжения — одно в Новгороде, «а другое на Полоте». Очевидно, надо понимать так, что список княжений завершался полочанами, и слова «а другое» следует переводить «и еще одно» — полочане. Река Полота, очевидно, взята из географического перечня, строго придерживающегося в своем описании речных систем, тогда как в перечне княжений реки отсутствуют.

§ 12. Непосредственно за приведенной выше географической вставкой идет текст (10; 14–20) с утраченным, очевидно, началом, но чрезвычайно важного содержания. Это — перечень славянских племен, составляющих Русь, и неславянских (финно-угорских и балтийских) племен, платящих дань Руси. В отличие от предыдущего описания, занятого лишь указанием географических ориентиров, здесь в основу положен принцип политической принадлежности. Географическая вставка значительно менее полна, чем этот перечень: во вставке указаны только пять финских племен, а в перечне данников Руси, сверх того, еще девять разных племен.

В славянской части, идентичной перечню княжений, есть лишь одно отличие — после простого перечисления уже известных нам полян, древлян, дреговичей, новгородцев, полочан и северян здесь указаны «Бужане, зане седоша по Бугу, послеже же Велыняне». Эта фраза снова возвращается к принципу речных систем и, вероятно, относится к тому же географическому источнику, из которого черпался материал для ряда вставок[163].

§ 13. Без всякой логической связи с предыдущим перечнем, но в несомненной связи с отрывками, помещенными много выше и повествующими о славянах на Дунае (см. § 3, Б1 и Б2), стоит известный рассказ о нападениях кочевников на дунайских славян и дулебов (11; 1—18). Эта вставка, вероятно, относится к первоначальному тексту, но на это место она попала при последующей обработке текста Нестора.

§ 14. После третьего упоминания «Полям же живущем особе» следует несколько разрозненных фраз, посвященных географии и этнической принадлежности ряда славянских племен (11; 19.12; 1—10). Обращает на себя внимание тематическая и даже грамматическая несогласованность отдельных отрывков между собой. Порядок и внутренняя логическая связь появляются лишь двенадцатью строками ниже, когда в летописи дается знаменитое этнографическое описание славянских племен.

Приведем эту часть текста, разбив ее предварительно на отдельные куски, связанные внутри единством:

А «Полям же живущем особе, якоже рекохом, сущим от рода Словеньска и нарекошася Поляне, а Древляне от Словен же и нарекошася Древляне.

Б Радимичи же и Вятичи от Ляхов. Бяста бо два брата в Лясех — Радим, а другый Вятко; и прешедша, седоста: Радим на Сожю и прозвашася Радимичи, а Вятко седе с родомь своим по Оце, от него же прозвашася Вятичи.

В И живяху в мире Поляне и Древляне, и Север, и Радимичи и Вятичи.

Г…Хорвати… Дулеби же живяху по Бугу, къде ныне Велыняне, а Уличи и Тиверьци седяху по Днестру, и приседяху к Дунаеви. И бе множьство их; седяху бо преже по Бугу и по Днепру оли до моря и суть гради их и до сего дне, да то ся зваху от Грьк «Великая Скуфь» (11; 19–20.12; 1—10) Имеяху бо обычаи свои…»

Каждый, из приведенных выше отрывков, во-первых, не связан логически с соседним, а во-вторых, не представляет и сам по себе законченного целого. Обращает на себя внимание пестрота терминологии:

Отрывок А — «нарекошася»;

«Б — «прозвашася»;

«Г — «ся зваху», «живяху» и «седяху».

Отрывок Д является повторением уже сказанного выше в разделе о первоначальном расселении славян и никак не связан с рассказом о злоключениях дулебов во времена аварского владычества.

(6; 2–3): «Такоже и ти Словене (отрывок А — «сущим от рода словеньска») прешедше седоша по Дънепру и нарекошася Поляне (отрывок А — «и нарекошася Поляне»).

(6; 3–4): «а друзии — Древляне, зане седоша в лесех» (отрывок А — «а Древляне от Словен же и нарекошася Древляне»).

Отрывок Б явно связан с рассказом о расселении славян п ведется в прошедшем времени. Древляне, северяне, радимичи и вятичи почти всегда объединены летописцем то как враги полян, то как мирные соседи, то как люди, живущие (в отличие от полян) «звериньским» образом. В перечне же расселившихся в Восточной Европе славян недостает из ближайшего окружения полян именно радимичей и вятичей. Очевидно, эта легенда о приходе Радима и Вятка первоначально находилась в разделе о расселении славян после вавилонского столпотворения или после упоминания древлян или же после упоминания северян (см. 6; 4—10). В таком контексте становится понятным придуманное летописцем объяснение имен радимичей и вятичей от эпонимов — ведь в этом разделе давалось толкование племенных названий (полочане от реки Полоты, древляне от лесных древес, морава от реки Моравы).

Стоит отметить еще один формальный признак различия отрывков Л и Б; если не делать между ними цезуры и читать подряд, то получится противопоставление: ляхи — не славяне, а это противоречило бы яркой и подробной картине деления всех славян на основные группы, нарисованной вначале. Там поименованы все основные подразделения ляхов[164].

Отрывок В должен относиться к такому тексту, который упоминал бы все племена, «живущие в мире». Таким текстом является следующее далее описание свадебных и погребальных обычаев. Список племен и там и здесь одинаков, за одним только отличием: среди «живущих в мире» племен упомянуты и хорваты. Это не может не вызывать недоумений, так как хорваты далеко удалены от компактной массы днепровско-окских племен, составляющих этот список. Нигде в других местах летописи хорваты не упоминаются в сочетании с этими племенами. Следует обратить внимание на то, что следующий отрывок — Г посвящен как раз соседям хорватов, юго-западным славянским племенам дулебов, волынян, уличей и тиверцев.

Вероятно, слово «хорвати» оказалось на «шве», на месте сшивки двух кусков и посредством союза «и» оказалось привязанным не к последующему тексту о дулебах и их соседях (где, естественно, рассматривать прикарпатских хорватов), а к предыдущему куску текста о полянах и их соседях.

Отрывок Г в отличие от отрывка Б говорит не о давнопрошедшей поре расселения, а о географическом размещении племен. Считать этот отрывок, начинающийся с упоминания дулебов, географическим комментарием к рассказу о дулебско-аварских отношениях нельзя, так как в том рассказе Скифией названы Хазарские степи, а здесь Скифия — юго-западная часть славянских племен, земли которых простираются «оли и до моря». Нетрудно усмотреть прямую связь упоминания этих приморских славян в низовьях Днепра с легендой о святом Андрее — просветителе «скифов», поплывшем просвещать славян вверх по Днепру (см. § 9).

Если мы добавим к перечисленным племенам еще хорватов, то получим полный перечень юго-западных племен. Однако на этом своем месте этот перечень производит впечатление искусственно добавленного дополнения.

Рассмотренные все вместе отрывки А, Б, В и Г представляются попыткой предварить этнографическое описание восточнославянских племен общим перечнем их, с указанием их происхождения и географического размещения. Но перечень этот составлен из отдельных фраз, взятых из разных мест; часть взята из этой же летописи (Б и В), часть является повторением написанного (А), а часть (Г) взята из какого-то подробного географического описания, наличие которого у редакторов (а может быть, и у автора) летописи уже ощущалось и ранее (см. § 2).

§ 15. Описание славянских обычаев представляет собой образец целостного, почти ненарушенного рассказа, относящегося к первоначальному тексту. Большое дополнение, взятое из «Хроники» Георгия Амартола, отмечено Шахматовым (13; 16). Вполне вероятно, что от этого рассказа в процессе переделок и перекроек отскочили две фразы, которые очень хорошо связывают эту яркую этнографическую картину с еще более широкой картиной расселения всех славян; написав эти фразы в порядке их последовательности в летописи, но исключив вставки и перестановки, мы получим следующее:

«И тако разидеся Словеньскыи язык и живяху кожьдо со своимь родомь на своих местех, владеюще кожьдо родомь своимь, имеяху бо обычаи свои и закон отец своих и предания, кожьдо свой нрав…» и т. д. (6; 11.8; 14–16.12; И).

§ 16. Вводная, недатированная часть исторического труда Нестора, которая, по всей вероятности, и называлась «Повестью временных лет», завершается обширной выпиской из более раннего свода (1073 г.) о неудавшейся попытке хазар подчинить себе Полянское княжение (16; 8-17).

Однако и в собственно летописной части, где события изложены по годам, есть некоторые отрывки, занесенные туда в процессе решительных и порой бесцеремонных переделок. Таково известное «Сказание о грамоте славянской» (25; 16–29), которое должно было быть помещено или при описании самых первых событий русской истории в середине IX в. или же во вводной части, предшествовавшей описанию отдельных событий. События, описанию которых посвящено «Сказание», происходили около 862–863 гг.; герои «Сказания» умерли: Кирилл в 869 г., Мефодий в 885 г., а «Сказание» помещено в летописи под 898 г. Следовательно, «Сказание о грамоте славянской» совершенно искусственно вставлено в летопись без какой бы то ни было связи с обрамляющим его с обеих сторон текстом. Целый ряд нитей связи тянется от «Сказания» к вводной части «Повести временных лет». Так, в рассказе о расселении славян уцелела фраза «темь же и грамота прозвася Словеньская» (6; 12).

В «Сказании» есть и излюбленная летописцем форма перечней народов: «Бе бо един язык Словеньск…» (25; 16–17).

Широкий интерес «Повести» к истории западных и южных славян, большое внимание к Моравской земле, где впервые появилась славянская грамота (с Моравы начинается список расселившихся славян) — все это говорит о заранее продуманной связи интродуктивной части летописи со «Сказанием о грамоте славянской».

Поэтому правильнее было бы рассматривать «Сказание» как логическое завершение вводной части. Средневековый историк-монах должен был поставить вопросы принятия христианства и начала богослужения на славянском языке в центре своего труда. «Сказание» завершало общеславянскую часть «Повести»; далее шли уже события собственно русской истории — «Летописец Русский» с отдельными справками из истории Болгарии и других славянских земель.

Исходя из уцелевших отрывков этого интереснейшего произведения, повествующего о событиях середины IX в., А. А. Шахматов назвал его «Сказанием о грамоте славянской», но следует обратить внимание на то, что важнейшее, с точки зрения средневековых книжников, событие — крещение славян — в уцелевших отрывках совершенно не отражено. А между тем крещение и западных славян, и болгар, и русов происходило в эти же годы. Право на богослужение на родном славянском языке, закрепленное славянской письменностью, было лишь частью общего процесса христианизации. Представляется, что русский средневековый историк, внимательно рассматривавший все этапы истории славянства в полном согласии с библейскими легендами о делении земли между сыновьями Ноя, о вавилонском столпотворении, не мог умолчать о таком событии, как принятие христианства. Отсутствие рассказа о крещении славян в «Повести временных лет» настолько странно и так не вяжется с общим духом этого широко задуманного труда, что мы вправе задать вопрос, не являлось ли «Сказание о грамоте» в своем первоначальном виде по существу «Сказанием о крещении Словен и о грамоте Словенской»?

Ответ на этот важный вопрос мы получаем в самом «Сказании», основная часть которого начинается словами: «Словеном бо живущем крыценом…» (26; 4).

Из этого непреложно следует, что этой фразе должен был предшествовать рассказ о крещении славян. В сохранившейся части «Повести временных лет» этого рассказа нет; он отсечен и изъят из текста кем-то из редакторов. «Сказание», занимавшее важное место в летописи, оказалось обезглавленным.

Попытаемся рассмотреть все отрывки, связанные с вопросами «составления писмен» и «преложения книг» Кириллом, Мефодием и их учениками.

А. А. Шахматов относил к «Сказанию» все те места в летописи, где говорится о дунайских славянах и их судьбах (5; 10–20,6; 11–12.11; 1–5. 25; 6—19). Мне кажется, что нет необходимости каждое сведение о южных или западных славянах обязательно возводить к определенному и целостному литературному произведению. Как мы уже убедились, летописец на всем протяжении своего труда внимательно следил за судьбами всего славянства, показывая раннюю историю Руси на широком общеславянском фоне. Конечно, летописец должен был хорошо знать историю западных и южных славян и, возможно, действительно имел в своем распоряжении какие-то славянские источники, как предполагал Н. К. Никольский[165].

Наибольшую осведомленность летописец обнаруживает для середины IX в. в делах Великоморавского государства, а для IX–X вв. — в делах Болгарского царства. По всей вероятности, источники этих сведений не ограничивались кругом материалов о Кирилле и Мефодии.

В трех случаях, когда Шахматов предполагает заимствование из «Сказания о грамоте славянской» (5; 10–20.11; 1–5.25; 6—17), это заимствование трудно доказать (см. выше § 3, 13).

Рассмотрим те отрывки летописи, которые следует связать с рассказом о славянской грамоте и богослужении.

В конце географического описания славянских племен сказано:

А «И тако разидеся Словеньскый язык. Темь же и грамота прозъвася Словеньская» (6; 11–12).

Б «Бе бо един язык Словеньск: Словене, иже седяху по Дунаеви их же преяша Угри, и Морава, и Чеси, и Ляхове, и Поляне, яже ныне зовомая Русь. Сим бо пьрвое преложены книгы Мораве, яже прозъвася грамота Словеньская, яже грамота есть в Руси и в Волга рех Дунайских» (25; 16–18.26; 1–3).

В «Словеном бо живущем крыценом, кънязи их Ростислав, и Святополк, и Коцел послаша к цесарю Михаилу, глаголюще: «земля наша крыцена и несть у нас учителя…» (далее следует основной текст, повествующий о славянской миссии Кирилла и Мефодия) (26; 4-20. 27; 1-21. 28; 1–7).

Г «Темь же Словеньску языку учитель есть Андроник апостол, в Моравы бо доходил и апостол Павьл и учил ту. Ту бо есть Илурик, его же доходил апостол Павьл; ту бо беша Словене перьвое. Темь же Словеньску языку учитель есть Павьл; от негоже языка и мы ест, Русь; тем же и нам, Руси, учитель есть Павьл, понеже учил есть язык Словеньск и поставил есть епископа и наместьника по собе Андроника Словеньску языку» (28; 7—15).

Д «А Словеньск язык и Руськый един есть, от Варяг прозъвашася Русию, а пьрвее беша Словене; аще и Поляне зъвахуся, но Словеньска речь бе. Полями же прозъвашася быши, зане в поли седяху, а язык Словеньск бысть им един» (28; 15—7. 29; 1–2).

Отрывок А представляет собой отдельную фразу, оторвавшуюся от остального текста, и определить его первоначальное место невозможно.

Отрывок Б идет в тексте после рассказа о венгерских набегах, без всякой логической связи с ним. Конструкция первой фразы такова, что заставляет видеть в ней ответ или разъяснение каких-то вопросов, связанных с этнографическим составом славянства (бе бо). Стоит отметить обычную для вводной части летописи широту взгляда — автор дает определение всего славянского мира в эпоху «преложения книг»: Моравское государство, чехи, поляки, дунайские славяне, завоеванные венграми, поляне-Русь (как совокупность всех восточнославянских земель) и Болгарское царство. Отрывок Б очень близок к отрывку Д, где проводится та же самая мысль, что Русь, или поляне, является частью славянства, что русский язык относится к славянской ветви, что грамота, изобретенная для всех вообще славян, была в то же время и русской грамотой. Здесь явно ощущается то же стремление (пронизывающее всю «Повесть временных лет») связать историю полян-Руси с историей всего славянства от Эльбы на западе до Дуная на юге и до Волги на востоке.

Между отрывками Б и В есть тематическая связь, но нет связи грамматической. Отрывку В, как уже говорилось, должен был предшествовать рассказ о крещении славян (по крайней мере славян моравских). В содержании самого отрывка В важно отметить наличие иной концепции, чем та, которая изложена в легенде об апостоле Андрее. Здесь, в «Сказании о грамоте славянской», нет ни слова об апостольской проповеди непосредственно на Руси; автор представлял себе дело так, что только где-то на самом западном краю славянских земель, в Иллирии, учил апостол Павел. И, очевидно, не без воздействия этой идеи была создана другая легенда о том, что «ту бо беша Словене первое», что «Илурик» является как бы прародиной славян.

Апостол Павел является учителем Руси не непосредственно, а лишь в силу таких умозаключений:

1) Павел доходил в своих путешествиях до Иллирии;

2) в Иллирии жили славяне;

3) Русь есть часть «словенского языка»;

4) следовательно, учителем Руси является апостол Павел.

Второе, что следует отметить в «Сказании», — это симпатии к римскому папе. Описывая ту полемику, которая возникла по поводу законности богослужения на славянском языке в середине IX в., — полемику, отражавшую борьбу Рима с Византией, автор «Сказания» считает своим долгом указать, что «папежь Римьский похули тех, иже ропщють на книгы Словеньскыя… Да аще кто хулить Словеньскую грамоту, да будеть отмучен от церкве, донде ся исправить…» (27; 10–16). Позиция папы Николая, вовремя оценившего значение организованной Византией миссии Кирилла и Мефодия, изложена в «Сказании» довольно верно, но для нас сейчас важно отметить, что летописец счел нужным выписать из «Жития Мефодия» и эти строки, рисующие римского папу другом славян и покровителем славянской письменности.

Отрывки Г и Д, непосредственно следующие за отрывком В, надо рассматривать как дополнения и комментарии к «Сказанию», ставившие целью перенесение по принципу «pars pro toto» на историю Руси всего того, что говорилось об истории всего «словенского языка»: В итоге можно сказать, что повествование о грамоте славянской дошло до пас в составе летописи в сильно усеченном виде, с недомолвками, без рассказа о крещении славян, и помещено оно в летописи под 898 г. рядом с рассказом о венгерских набегах совершенно случайно, лишь потому, что в одном из отрывков тоже упомянуты венгры. Наиболее вероятным местом такого повествования в летописи должен быть, по-моему, конец вводной части, тот раздел «Повести временных лет», который непосредственно соприкасается с датированной частью, с «Летописцем Русским», начинающимся с того же десятилетия IX в., когда изобретались славянские письмена.

Быть может, даже не было отдельного обособленного «Сказания», существовавшего помимо летописи, — ведь все, что утверждается в нем, по духу и по стилю очень близко ко всему тексту «Повести временных лет». Вероятнее всего, что при составлении «Повести» был написан этот раздел, автор которого широко использовал «Житие Мефодия», но добавил к нему целый ряд рассуждений и домыслов, при помощи которых он хотел связать историю Полянской, Киевской, Руси с историей всего славянского мира, охватившего к этому времени половину Европы.

Мы закончили последовательное, построчное рассмотрение с формальной стороны всей вводной части «Повести временных лет», обнаружив там большое количество грамматических и смысловых нарушений текста (частично уже установленных ранее), помогших определить «швы» между отдельными отрывками, вставки и перестановки текста. Всего можно насчитать свыше двух десятков отрывков разного размера и отдельных фраз, нарушающих целостность основного текста. Наша задача сейчас состоит в том, чтобы исключить вставки, определить состав первоначального несторовского текста, порядок уцелевших отрывков, возможность пропусков.

Совершенно явной вставкой, противоречащей остальной части текста, является, как это уже выяснено в § 9, легенда о путешествии апостола Андрея к полянам и словенам и сопряженное с ней описание пути «из Грек в Варяги».

Несколько труднее определить отношение к первоначальному тексту ряда географических отрывков (см. ниже). Они рассказывают о расселении славянских племен по рекам, о водных путях из Руси в Западную Европу, Азию и Африку, о переселении отдельных племен (уличей, радимичей и вятичей). Этим отрывкам нет места в сохранившейся части текста, где они почти всегда не связаны с теми строками, к которым они примыкают. Но по своему содержанию, по стилю изложения большинство географических отрывков однородно с основным текстом. Этногеография Восточной Европы вполне могла быть составной частью такого введения в русскую историю, как «Повесть временных лет». Больше того, автор, начавший свой труд с подробного географического рассмотрения расселения потомков Ноя, с расселения всех вообще славян, переходя к обрисовке ранних судеб Руси, не мог отойти от принятой системы, отказаться от проводимого ранее принципа и не дать подробной географической характеристики того восточного славянства, истории которого он этот труд посвящал.

Только два идущих один за другим географических отрывка резко выделяются по своему содержанию — они посвящены географии Западной Европы, в них уделено особое внимание норманскому миру, и что особенно важно, они очень грубо вклиниваются в текст без всякой связи с ним (см. § 2). Возможно, что этой же руке принадлежит и окончательная редакция описания пути «из Варяг в Греки», дающая именно тот вариант пути из Руси в Прибалтику, который идет через Ладогу, варяжскую базу на русском Севере.

Порядок изложения был сильно нарушен рассыпанными по разным местам фрагментами так называемого «Сказания о грамоте славянской». Последним отрывком, завершающим раннюю историю славянства дунайской долины, должен быть красочный и точный рассказ о появлении на Дунае венгров. Если мы изымем из существующего текста летописи эти фрагменты, то оставшиеся на своем месте строки сольются в единый стройный и логичный рассказ, а изъятые фрагменты в свою очередь образуют другой стройный рассказ (см. § 3), который следует поместить после описаний древнейших судеб Полян-Руси, после упоминания о русско-хазарских отношениях.

Ниже предлагается проект реконструкции первоначального текста «Повести временных лет» Нестора, основанный на всем предшествующем рассмотрении сохранившегося текста. В основу положен текст Лаврентьевской летописи, выправленный А А. Шахматовым. Нет надобности особо оговаривать условность такой реконструкции, так как эта условность ясна уже из всего изложенного выше, но только таким путем мы сможем приблизиться к решению исключительно важной задачи к восстановлению исторической концепции крупнейшего русского историка начала XII в. — Нестора.

Полная реконструкция вводной части (разумеется, условная), сделанная нами на основе вышеприведенного анализа, дана в моей книге[166]. Возьмем из нее то, что прямо относится к историческим судьбам славянства:

«Се начьнем повесть сию.

По потопе убо трие сынове Ноя разделиша землю: Сим, Хам, Афет.

«И яся восток Симови» (следует перечисление земель).

«Хамови же яся полуденная страна» (перечисление).

«Афету же яшася полунощные страны и западьныя» (перечисление кончается перечнем русских рек: Дунай, Днестр, Днепр, Десна, Припять, Двина, Волга).

«В Афетове же части седять Русь, Чудь и вьси языци» («иже дань дают Руси»).

(После вавилонского столпотворения бог разделил людей на 72 народа) «от сих же 70 и двою языки бысть язык Словеньск от племене же Афетова нарицаемии Норици, еже суть Словене.

И от тех Словен разидошася по земле, и прозвашася имены своими, кде седше на котором месте.

Якоже пришедше седоша на реце именем Морава и прозъвашася Морава, а друзии Чеси нерекошася; Словене же ови прешедше седоша на Висле и прозъвашася Ляхове, а от тех Ляхов прозъвашася Поляне: Ляхове, друзии Лутичи ини Мазовшане, ини Поморяне.

А се — ти же словене: Хорвати Белии и Серьб и Хорутане.

Такоже и ти Словене, прешедше, седоша по Дънепру и нарекошася Поляне, а друзии Древляне (зане седоша в лесех), а друзии седоша межю Припетию и Двиною и нарекошася Дреговичи.

Ини седоша на Двине и нарекошася Полочане (речькы ради, яже втечеть в Двину, именьмь Полота; от сея прозвашася Полочане).

Словен же (еже) седоша около озера Илмеря, прозвашася своимь именем, а друзии седоша по Десне и по Семи и по Суле и нарекошася Север.

Радимичи же и Вятичи от Ляхов. Бяста бо два брата в Лясех — Радим, а друтыи — Вятко; и прешедша седоста: Радим на Сожю и прозвашася Радимичи, а Вятко седе с родомь своим по Оце; от него же прозвашася Вятичи.

И тако разидеся Словеньскый язык.

И живяху кожьдо со своимь родом на своих местех, владеюще кождо родомь своимь, имеяху обычаи свои закон отец своих и предания, кожьдо свои нрав: Поляне бо своих отець обычаи имуть кроток и тих и стыдение к снохам своим и к сестрам, к матерям и к родителем своим. И снохы к свекровям и к деверьм велико стыдение имуща и брачный обычаи имеяху: не хожаше зять по невесту, но привожаху вечер, а заутра приношаху по ней, чьто вдадуче.

А Древляне живяху звериньскомь образомь, живуще скотьскы, и убиваху друг друга, ядуще вьсе нечисто, и брака у них не бываше, но умыкаху уводы девица. А Радимичи, и Вятичи и Север один обычаи имеяху: живяху в лесе, якоже вьсякый зверь, ядуще вьсе нечисто, и срамословие в них пред отьци и пред снохами, и браци не бываху в них, но игрища межю селы, и съхожахуся на игрища, на пласания и на вься беловьскыя песни, и ту умыкаху жены собе, с неюже кто совещайся; имеяху же по две и по три жены. И аще кто умьряше, творяху тризну над нимь; и посемь сотворяху краду велику, и возложаху на краду мьртвьца, и сожьжаху и, посемь собьравше кости, вложаху в судину малу, и поставляху на столпе на путьх, еже творять Вятичи и ныне. Сиже творяху обычая и Кривичи и прочий поганий не ведуще закона божия, но творяще сами собе закон».

Далее следует описание первобытных обычаев у разных других народов: индийцев, индонезийцев («островьниц»), халдеев, вавилонян, британцев, амазонок.

«Якоже се и при нас ныне Половьци закон дьржать отьць своих: кровь проливати, а хвалящеся о сих, и ядуще мьртвьчину и вьсю нечистоту, хомекы и суслы, и поймають мачехи своя и ятрови, и ины обычая отьць своих творять. Мы же хрьстияне, елико земль, яже верують в святую троицю и в едино крыцение и в єдину веру, закон имам един, елико в Христа крьстихомъся и в Христа облекохомъся.

И живяху в мире Поляне, и Древляне, и Север, и Радимичи, и Вятичи. Полям же жившем особе и владеющим роды своими. И быша 3 братия, единому имя Кыи: а другому Щек, а третиему Хорив, а сестра их Лыбедь. И седяше Кыи на горе, идеже ныне увоз Боричев, а Щек седяше на горе, идеже ныне зоветься Щековица, а Хорив на третиеи гор, от негоже прозвася Хоривица. И сотвориша градок во имя брата своего стареишаго, и нарекоша имя ему Кыев. И бяше около града лес и бор велик, и бяху ловяще зверь; и бяху мужи мудри и смысльни, и нарицахуся Поляне, от нихже суть Поляне Кыеве и до сего дьне».

Далее должен идти текст, связанный с разысканиями Нестора о князе Кие, уже разобранный выше. Кончается он описанием возвращения Кия:

«Кыеви же пришьдъшю в свои град Кыев, ту живот свои сконьча; и брата его Щек и Хорив и сестра их Лыбедь ту скончашася.

И по сих братии дьржати почаша род их княжение в Полях, а в Деревнях свое, а Дрьговичи свое, а Словене свое Новегороде, а другое на Полоте, иже и Полочане.

По сих же летех, по смьрти братия сея, быша обидими Древлями и инеми окольними, и наидоша я Козаре, седящая на горах сих в лесах, и реша Козаре: «платите нам дань». Сдумавше же Поляне и вдаша от дыма мечь. И несоша Козаре ко князю своему и к старейшинам своим, и реша им: «се; налезохом дань нову». Они же реша им: «откуду?» Они же реша: «в лесе на горах, над рекою Днепроскою». Они же реша: «чьто суть вдали?» Они же показаша мечь. И реша старьци Козарьстии: «не добра дань, княже, мы ся доискахом оружиемь единоя страны, рекъше саблями, а сих оружие обоюду остро, рекъша мечи; си имуть имати дань на нас и на инех странах…»

якоже и бысть, владеють бо Козары Русьстии князи и до дьньшьняго дьне.

По мнозех же временех сели суть Словене по Дунаеви, кде есть ныне Угорьска земля и Болгарьска. Волохом бо нашедшем на Словены на Дунаискыя, и седшем в них и насилящем им.

Словеньску же языку живущю на Дунай, придоша от Скуф, рекоше от Козар, рекомии Болгаре и седоша по Дунаеви, и насильници Словеном быша. Посемь придоша Угри Белии, и наследиша землю Словеньскую, прогнавше Волохы, иже беша прежде преяли землю Словеньску. Си бо Угри почаша быти при Ираклии цесари, иже находиша на Хоздроя, цесаря Перськаго. В сиже времена быша и Обри, иже воеваша на Ираклия цесаря, и мало его не яша. Сиже Обри воеваша на Словены, и примучиша Дулебы, сушая Словены и насилие творяху женам Дулебскым: аще, поехати будяше Обрину не дадяше впрячи ни коня, ни волу, но веляше впречи 3 ли, 4 ли, 5 ли жен в телегу и повести Обрина; и тако мухачу Дулебы. Быша бо Обри теломь велици, а умом горди, и бог потреби я, и помьроша вьси, и не остася ни един Обрин; и есть притъча в Руси и до сего дьне: погыбоша акы Объри, ихже несть ни племене, ни наследъка. По сих же придоша Печенези; и пакы идоша Угри Чьрнии мимо Кыев, послеже, при Ользе.

И пришьдше от востока устрьмишася черес горы великыя яже прозъвашася горы Угорьскыя, и почаша воевати на живущая ту Волохы и Словены. Седяху бо ту преже Словене, и Волохове преяша землю Словеньску. Посемь же Угри прогънаша Волохы, и наследиша землю ту, и седоша со Словеньми, покоривъше я под ся; и оттоле прозвася земля Угорьска. И начаша воевати Угри и Грькы, и поплениша землю Фрачьску и Македоньску доже и до Селуня; и начаша воевати на Мораву и Чехы.

…Бе бо един язык Словеньск: Словене, иже седяху по Дунаеви, их же преяша Угри, и Морава и Чеси и Ляхове и Поляне, яже ныне зовомая Русь».

Далее следует «Сказание о грамоте славянской», уцелевшее в фрагментах. Кроме того, в целостный рассказ об исторических судьбах славянства обильно вкраплены отрывки из географического описания славянства, народов Европы и различных путей в Русское море (Черное), Варяжское (Балтийское), в Хорезмийское («Хвалиськое» — Каспийское), на арабский Восток и в Африку.

Историко-географическое введение Нестора в историю Киевской Руси, написанное с небывалой широтой и достоверностью, заслуживает полного доверия с нашей стороны.

Здесь обрисована природа нашей страны, те ее элементы, которые влияли на историческое развитие народа: могучие реки, связывавшие Русь с Северной Европой, Азией, Южной Европой и Африкой, большие не заселенные лесные массивы на водоразделах, вроде «Оковского леса», беспокойные и «незнаемые» степные пространства «Великой Скифии», откуда появлялись орды кочевнической конницы, моря, омывавшие крайние пределы киевских владений.

На этой «ландкарте» историк, обладавший целой библиотекой русских, греческих, западнославянских, болгарских книг, образованнейший человек своего времени, нарисовал картину жизни всех славянских народов, сопоставляя их быт с бытом и нравами других народов всего Старого Света. Куда только ни вел своего читателя Нестор: то к лесным племенам древлян, радимичей и вятичей, то к степным половцам, то в туманную Британию, то в Индию к брахманам или еще дальше, на острова Индонезии («Островницы») и на самый край известного тогда мира — к людям шелка, в Китай.

Нестор писал правду о первобытных обычаях древлян и радимичей (примерно эпохи зарубинецкой культуры), противопоставляя их «мудрым и смысленным» полянам (племенам Черняховской культуры). Он, как бы предвидя те тенденциозные толкования, которые будут исходить от норманистов, стремился показать, что у многих народов мира есть странные обычаи: одни из них — «убийстводейцы», «гневливы паче естества», другие с родными матерями и племянницами блуд творят, у третьих женщины ведут себя, «акы скот бессловесный», четвертые «человекы ядуще».

Отдав дань неизбежным для средневекового историка-монаха библейским легендам, Нестор быстро переходит к обрисовке всего славянского мира во всем его объеме. Здесь нет легендарных Чеха, Леха и Руса, обычных в западнославянских хрониках, здесь указаны все действительно существовавшие крупные союзы племен в области первоначального расселения славян в Европе.

Совокупность этих племенных союзов довольно точно очерчивает территорию расселения славян (западных и восточных) на рубеже нашей эры, как мы представляем ее себе сейчас на основании данных лингвистики, антропологии, археологии.

Надо снять с Нестора давно тяготевшее над ним обвинение в том, что он будто бы размещал прародину славян на Дунае. Сколько путаницы внесло непонимание настоящего порядка описания славян у Нестора; одни историки были готовы безоговорочно поверить летописцу и вести расселение славян с Дуная, другие находили противоречия между своими данными и Нестором и обвиняли великого летописца в необоснованной фантазии.

Предложенное мною выше восстановление первоначального текста показывает, что между современной наукой и Нестором нет противоречий: «По мнозех временах сели суть Словене по Дунаеви», и так как тут же рядом описываются волны кочевников, накатывавшиеся на дунайских славян в V–VII вв., то становится совершенно ясно, что речь идет о колонизации славянами Балкан в V–VI вв. н. э. Правильно указано Нестором и более позднее появление на своих местах словен новгородских, радимичей и вятичей.

В историке эпохи Мономаха поражает такая широта охвата длительного и многообразного процесса расселения славян. Нестор прекрасно понимал языковое единство всех славян — от лютичей на Эльбе до вятичей на Оке и сумел показать, как расчленялось единство древнего славянского мира, к каким новым ситуациям приводило расселение.

Нестор не случайно уделил такое внимание соприкосновению славян еще в V–VII вв. с кочевниками. Он, современник Боняка и Шарукана, своими глазами видел, как половцы «высекоша врата манастырю и поидоша по келиям, высекающе двери… емлюще иконы, зажигаху… убиша неколико от братия нашея оружием безбожьнии сынове Измаилеви, пущени на казнь хрьстияном»[167]. Красочный рассказ об аварах, запрягавших славянских женщин в свои колесницы, был не только печальным повествованием о тяготах иноземного ига, он под пером киевского историка превратился в противопоставление племени дулебов (распавшегося, как мы знаем, на несколько частей) Киевскому княжеству, сохранившему свое единство. В аналогичном случае, когда кочевники хазары хотели взять дань с полян, гордые киевляне вручили небывалую дань, озадачившую самого хазарского кагана, — обоюдоострые мечи, очевидно, символ непокорности и независимости.

Тонкое чутье историка подсказало Нестору безошибочный выбор основных узловых моментов в жизни славянства — это, во-первых, VI век, век славянских походов на Византию, век формирования мощных и устойчивых племенных союзов («княжений»), век путешествия Кия в Царьград и основания Киева, как столицы племенного княжения полян.

В нашей современной периодизации мы тоже выделяем VI в. как переломную эпоху, очень важную в истории славянских предфеодальных образований.

Вторая выделенная Нестором эпоха — IX век, век образования таких славянских феодальных государств, как Киевская Русь, Великоморавское государство, Болгарское царство, век появления славянской письменности, христианизации славян.

Как видим, периодизация Нестора совпадает с нашей; он выделял в истории славянства те же самые моменты, которые выделяем теперь и мы.

Важнейшие для средневекового историка вопросы — как и когда сложилось то или иное государство, когда и как появилось там христианство и письменность, — эти вопросы остались без ответа.

Внимание ко всему славянству на разных этапах его развития должно было получить у Нестора логическое завершение в описании двух или трех крупнейших государственных образований IX в.: Великоморавской державы, Киевской Руси и Болгарского царства. Отрывки этого описания есть, но они разрозненны и крайне неполны.

Чья-то рука изъяла из «Повести временных лет» самые интересные страницы и заменила их новгородской легендой о призвании князей-варягов. «Нормано-корсунская доктрина заменила собою отсеченный конец утраченных повестей о Поляно-Руси, оставшихся в своде без всякого продолжения»[168].

Все широко задуманное изложение русской истории как части общеславянской истории теряло смысл, если начало государственности объяснялось при помощи североевропейской легенды о призвании варягов. Читатель был подготовлен к тому, чтобы признать Киев городом, заранее предназначенным для объединения восточных славян, для возглавления всей Русской земли и покоренных балтийских и финно-угорских племен. И вдруг центр исторической жизни перенесен редактором из Киева в Новгород; в качестве организующей силы выступают варяги; героем русской истории становится Олег, безвестный конунг, разбойнически овладевший Киевом и умерший неизвестно где.

Совершенно ясно, что в этом месте «Повести временных лет» столкнулись две концепции русской древнейшей истории.

Исключительно широко задуманная картина тысячелетней истории западных, южных и восточных славян заменилась повторением англосаксонской легенды о призвании князей. Стройность и логичность Несторова текста были грубо нарушены, хронология спутана и самые важные страницы первоначальной истории государства Руси в IX в. были выброшены.

Третий вопрос, поставленный в заголовке «Повести временных лет», ответ, на который Нестор с большим талантом подготавливал всем предыдущим изложением, — «откуду Русская земля стала есть». Этот важнейший вопрос в окончательной редакции летописи остался без ответа.

Но даже уцелевшая часть «Повести временных лет» Нестора производила на потомков неизгладимое впечатление и изувеченная, с перепутанными страницами, с чуждыми вставками она продолжала жить еще несколько веков, и сотни рук переписывали ее в разных городах Руси.

«Варяжская легенда», подвергнутая тщательному и исчерпывающему анализу в работах советских исследователей, будет рассмотрена в ином месте.

То же самое следует сказать и об интереснейшем русском летописании XII–XIII вв., анализ которого не следует отрывать от рассмотрения самой эпохи и ее общественной мысли.

Былины

Своеобразным историческим источником является народная эпическая поэзия Киевской Руси — былины, «старины». Былины, разумеется, не могут дать ни последовательности исторических событий, ни строгого достоверного описания фактов — поэзия есть поэзия. И тем не менее былины вполне историчны. Историзм былин проявляется в отборе воспеваемых событий, в выборе прославляемых или порицаемых исторических деятелей, в народной оценке событий и лиц. Феодальная письменность отражала преимущественно точку зрения феодального класса и лишь отчасти горожан, былины же Б. Д. Греков справедливо называл народным устным учебником истории. Спустя семь столетий после своего создания, былины знакомили неграмотных русских крестьян архангельского или вологодского Севера с былым блеском Киевской Руси, с пышностью стольного Киева, с его богатырями. Перед слушателями раскрывалось широкое степное раздолье и опасные враги Руси — половцы или татары, от которых богатыри мужественно обороняли свою землю. Былины расширяли исторический кругозор русского крестьянства на несколько столетий.

Былинный эпос — устная поэзия, воспевающая сохраняемые в народной памяти героические события или отдельные эпизоды, возведенные в разряд примеров, заслуживающих подражания.

Своими корнями героический эпос уходит, вероятно, в тысячелетние глубины родо-племенного, первобытнообщинного строя. До нас дошла лишь незначительная часть древних былин, сложенных в первые века русской государственности и сохранившихся благодаря определенным историческим условиям русского Севера.

Былины создавались и обновлялись вплоть до монголо-татарского нашествия на Русь; тяжелые поражения в битвах с кочевниками и установление иноземного ига не могло способствовать возникновению большого количества новых героических былин, но несомненно поддерживало стремление русского народа сохранить свой старый эпический фонд как память о величии Киевской Руси, о создании своей государственности и общенародной защите родной земли. Былины содействовали поднятию духа и подготавливали к борьбе с татарами; недаром имена печенегов и половцев, реальных врагов Руси эпохи создания былин, почти полностью вытеснены в них именем татар.

В XV–XVII вв., когда на смену феодальной разобщенности нескольких сотен русских княжеств пришло единое Московское государство с широкими внешнеполитическими задачами, в решении которых принимали участие большие народные массы, некоторые из продолжавших бытовать былин подверглись переработке, в результате чего в них усилилось звучание мотивов классовой борьбы.

На протяжении целого тысячелетия народ разрабатывал и бережно хранил эпическую поэзию, служившую своего рода «устным учебником родной истории», передаваемым из поколения в поколение. Этнографами XIX в. зафиксированы случаи обязательного исполнения былин в деревнях во время новогодних празднеств, когда не только производились обряды заклинания будущего, но и подводились итоги прошедшего. Пелись былины и на пирах, «сидючи в беседе смиренныя, испиваючи мед, зелена-вина…»

Следы эпической поэзии в письменности Киевской Руси мы обнаруживаем уже в летописном своде 997 г., восхваляющем княжение Владимира Святославича. Летописец действовал параллельно создателям былин, в центре которых был этот же князь Владимир Красное Солнышко.

Углубляясь в более ранние времена, летописец широко использовал устные дружинные сказания типа былин о князе Святославе, о его отце князе Игоре, о жестокой мести княгини Ольги в 945 г. Возможно, что не все эти сказания киевского происхождения, песни об Игоре-Волке могли быть древлянского (ныне Житомирщина) происхождения. В сохранившемся до нас былинном фонде этих локальных преданий нет. Нет в нем и того киевского предания о построении города Киева тремя братьями (Кием, Щеком и Хоривом), которое послужило краеугольным камнем всех повествований о начале русской истории.

Гусли. Новгород. Реконструкция Б. А. Колчина

Совершенно исключительный интерес представляет отражение эпической поэзии разных эпох в «Слове о полку Игорев». Великий поэт знал и отдаленные от него «трояновы века» (по всей вероятности, II–IV вв. н. э.) и «время Бусово», время славянского князя Буса, погибшего в битве с готами (370-е годы).

В «Слове о полку Игореве» впервые в русской литературе появилось слово «былина», переводимое специалистами в данном случае как «действительное событие»[169].

Когда творчество новых былин прекратилось, когда былины стали по существу только рассказами о прошлом, появилось иное название для них — «старины», но для нас важно отметить, что первое упоминание слова «былина» связано с представлением о только что происшедшем событии.

Начиная с XIV в., русские книжники интересуются народными былинами и включают имена былинных героев в свои летописи. Так, в Московской летописи эпохи Ивана Калиты появляется имя ростовского богатыря Александра Поповича (былинный Алеша Попович), якобы участвовавшего в битве на Калке в 1223 г. Историки эпохи Ивана Грозного в так называемой Никоновской летописи отвели даже специальный раздел былинным героям. «Богатыри» помещены и там, где в более древней летописи говорится о пирах князя Владимира. Под 1000–1004 гг. упоминаются богатыри Ян Усмошвец, Александр Попович и Рогдай Удалой, имя которого было использовано Пушкиным в «Руслане и Людмиле»,

В XVII в. существовало много записей былин, пересказов, прозаических сокращений, сказок на былинные сюжеты, особенно об Илье Муромце. Лубочные картинки, выпускавшиеся массовыми тиражами, продлили жизнь былинных сюжетов, хотя и не сохранили певучей торжественности настоящих устных былин[170].

Смычковый инструмент «гудок». Новгород. Реконструкция Б. А. Колчина

С конца XVIII в. появляются специальные сборники былин, записанные в разных, иногда очень поздних вариантах.

Открытием европейского масштаба, равным открытию исландских саг или Калевалы, явилось обнаружение на русском Севере П. Н. Рыбниковым живой традиции исполнения былин сказителями. Через год после выхода в свет первого тома записей Рыбникова началась и публикация былин, собранных П. В. Киреевским. Обилие сюжетов и вариантов, торжественные, как гимны, напевы былин, уважение народа к старинным сказаниям и жизненная свежесть архаичного, считавшегося утерянным эпоса, — все это сразу привлекло к былинам всеобщее внимание. Одна за другой снаряжались экспедиции к Онежскому озеру, Северной Двине, Белому морю, Печоре и Мезени. Когда более или менее был обследован русский Север, исследователи стали выискивать следы бытования былин в Сибири, на Урале, на казачьем Дону, в местах старообрядческих поселений в Белоруссии, в Поволжье.

Свыше 70 лет продолжались интенсивные поиски былин, в результате которых выявилось несколько зон, различающихся по степени сохранности былевого эпоса.

Исследование былин пошло по двум направлениям: во-первых, изучались былины как таковые, их содержание, язык, их поэтическая форма и происхождение. Во-вторых, рассматривались источниковедческие вопросы, связанные с характером современного бытования былин; их географическое распределение, различие вариантов, творческая роль отдельных сказителей, эволюция и отмирание жанра. Историографические итоговые обзоры изучения былин писались уже с конца XIX в.[171].

В историографических обзорах былиноведения нередко наблюдается стремление четко выделить обособленные школы с постоянными признаками: «мифологическую», «историческую», «славянофильскую». Такой подход оказывается излишне схематичным, так как многообразие мнений и суждений далеко не всегда укладывается в рамках этих школ, а некоторые их признаки и принципы перекрещиваются или прослеживаются и у последующих поколений исследователей. Так, например, мифологический подход к основам былин характерен не только для представителей «мифологической школы» середины XIX в. вроде Ф. И. Буслаева, А. Н. Афанасьева, но и в известной степени свойственен советскому исследователю В. Я. Проппу, писавшему сто лет спустя, в середине XX в. Славянофил О. Ф. Миллер в основу былин клал древний миф, а славянофил же К. С. Аксаков — историческую действительность. Споры о народном или аристократическом происхождении былин, так оживившиеся в 30-е годы XX в., восходят к первым давним работам о былинах. Еще Орест Миллер писал: «Не прославляя князя, ставя его совершенно в тень, былины столь же мало прославляют и его дружину, которая должна разуметься в былинах под окружающими его и также совершенно безличными и ничтожными «князьями-боярами», иной раз даже прямо осмеиваемыми»[172].

Поэтому, рассматривая историю изучения былин, правильнее будет говорить не столько о школах, сколько о разных подходах к тому или иному вопросу, о разных теориях.

Мифологический взгляд на былины был естественным результатом первичного ознакомления русской науки с огромным и ярким фольклорным материалом, раскрывающим пережитки первобытного мировоззрения, сохранившиеся в русском крестьянском фольклоре. Трехтомный труд А. Н. Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу» (1865–1869) был итогом длительной собирательской работы, его влияние долго ощущалось в науке.

Древнерусские ноты

Мифологическая теория уводила происхождение былин в глубокую первобытность и связывала их с древними представлениями славян о природе; мечи и стрелы богатырей считались символами молнии; былинный змей — символом зимних облаков и туманов; былинного князя Владимира Красное Солнышко отождествляли с языческим Дажьбогом, а Илью Муромца — с Перуном. Соловей-Разбойник рассматривался как демон тучи, похитивший живую воду-дождь, а его золота казна как небесные светила, закрытые тучами. А. Н. Афанасьев писал: «Пиво, которое пьет Илья Муромец, — старинная метафора дождя». Илья, властитель молний, в зимнее время как бы скован и бездействует, «пока не напьется живой воды, т. е. пока весенняя теплота не разобьет ледяных оков и не превратит снежные тучи в дождевые[173].

Микула Селянинович расценивался не как пахарь, приглашенный в княжескую дружину, а как славянское языческое божество земледелия.

В этих поисках родной славянской мифологии сказывалась в известной мере реакция против классицизма, воскресившего античную мифологию и наводнившего ею русское искусство. Мифологам казалось, что теперь они знают жизнь и дела своих русских богов. В таких прямолинейных сопоставлениях было очень много наивного, и скоро сами сторонники мифологической теории поняли, что былины — более сложное явление, и ввели периодизацию, учли «слоевой состав» былин. Мифологический элемент при этом был отодвинут в отдаленные времена, а более поздним слоем стали считать историческую обстановку, отразившуюся в былинах. Ф. И. Буслаев и О. Ф. Миллер отказались от сплошной мифологической символичности эпоса. «Издавна существовавшая в нем (в эпосе. — Б. Р.) борьба мифическая перенесена была с неба на землю, на былевую, т. е. историческую почву»[174].

Ф. И. Буслаев, считающийся одним из родоначальников мифологической школы, в своих ранних работах действительно был сильно увлечен мифологическим истолкованием былинного эпоса[175], но уже через десять лет дальнейших размышлений на эту тему он высказал немало горьких и ироничных слов в адрес мифологической теории: «По этой теории все объясняется легко, просто и наглядно, какое бы событие ни рассказывалось, будь то похищение невесты, единоборство богатырей, подвиги младшего из трех сыновей, спящая царевна и т. п. Все это не что иное, как тепло или холод, свет или тьма, лето или зима, день или ночь, солнце и месяц с звездами, небо и земля, гром и туча с дождем. Где в былине поется о горе, по этой теории разумей не гору, а тучу или облако; если богатырь поражает Горыню, это не богатырь и не Горыня, а молния и туча»[176].

Далее Буслаев упрекает мифологов в том, что они как бы накладывают древнейший слой былинного эпоса «не на твердую почву русской местности, а именно на эту первобытную трясину». Отрекаясь от беспочвенной мифологической теории, Буслаев призывает к признанию принципа историзма: «Итак, из первобытного хаоса нагроможденных стихий мы вышли на вольный свет истории. Под нашими ногами не зыбкая среда, составленная из туч и дождей, а земля Русская, с ее географическими урочищами… русский народный эпос служит для народа неписанною традиционною летописью, переданною из поколения в поколение в течение столетий. Это не только поэтическое воссоздание жизни, но и выражение исторического самосознания народа»[177].

«…Позднейшему историческому эпосу должен был служить основой эпос ранний, воспевающий князя Владимира с его богатырями. Уже на этом раннем эпосе народ привык относиться исторически к своему прошедшему»[178].

Широкая распространенность сходных мифологических сюжетов, их общечеловеческие черты, объясняемые конвергенцией, привели к так называемой теории заимствований, согласно которой сюжеты русских былин и многие былинные ситуации объявлялись чужеродными, прямо заимствованными у народов Востока и Запада. Теория заимствований была неизбежным этапом первичного ознакомления с фольклорным богатством разных народов, когда исследователи еще не разобрались в новом для них материале, не выяснили более глубоких причин сходства мифологических или эпических сюжетов и общих законов развития творчества. Позднее сравнительный метод более успешно применял А. Н. Веселовский, давший анализ былин и духовных стихов на очень широком сопоставительном фоне.

Обилие исторических имен и русских географических названий в былинах давно обратило на себя внимание исследователей и заставило их перейти от разгадывания атмосферной символики и поисков индийских прототипов к анализу той русской исторической среды, в которой былины создавались и бытовали, отражая те или иные признаки этой среды.

Впервые наиболее полно принципы и основные выводы «исторической школы» были изложены Л. Н. Майковым[179].

Основные выводы Майкова таковы: существовало четыре цикла былин: 1) Владимиров Киевский цикл; 2) Новгородский цикл; 3) Московский; 4) Казачий. Два последних цикла представлены не былинами, а историческими песнями.

Майков настаивает на том, что в основе былин лежат события, воспетые современниками: «Народный эпос по своему первоначальному образованию всегда современен или воспеваемому событию или по крайней мере живому впечатлению на народ…»[180].

В былинном князе Владимире Майков видит слияние двух киевских великих князей: Владимира I Святославича и Владимира II Мономаха: «Содержание былин Владимирова цикла вырабатывалось в продолжение X, XI и XII веков… а установилось не позже времени татарского владычества п далее именно той его эпохи, когда Москва еще не сосредоточила в себе всю государственную силу Руси и в народе свежа была память о первенствующем значении Киева. Такой эпохой можно считать века XIII и XIV»[181].

Областью, где происходило формирование былинного эпоса, Майков справедливо считал древнюю Киевщину X–XIII вв. В послемонгольское время, по его мнению, былины продвинулись на окраины Руси и на них наслоилась позднейшая терминология, имя татар заслонило собой имя печенегов и половцев.

В дальнейшем «историческая школа» постепенно подходила к тем принципам исторического изучения былин, которые разрабатывались в свое время Белинским, Добролюбовым и другими революционными демократами.

К историческому направлению, существующему вплоть до наших дней — уже более сотни лет, могут быть причислены: В. Ф. Миллер, А. Н. Веселовский, А. А. Лященко, М. Н. Сперанский, Б. и Ю. Соколовы, Д. С. Лихачев, М. М. Плисецкий, Б. А. Рыбаков, Р. С. Липец, В. П. Аникин и многие другие, хотя между взглядами этих исследователей очень много существенных различий.

Историческое направление в изучении эпоса не отрицает важности анализа поэтики былин, внутренних, присущих самому жанру законов развития эпоса: слияния реальных образов в условный, эпический, устранения реальной хронологической последовательности сюжетов, последующего обогащения эпоса новыми историческими деталями. Не отрицается и наличие в былинах мифологического элемента как своего рода поэтического орнамента, взятого из фольклорного арсенала. Главная задача исторического направления — определение времени и конкретных исторических условий возникновения былинного жанра и его дальнейшего развития. Расценивая былины как яркое выражение общественной мысли, последователи исторического направления стремятся выявить (не всегда одинаково удачно) историческую эпоху и те общественные силы, выражением которых явился былинный эпос, опираясь при этом на все, даже самые мелкие, датирующие признаки, могущие помочь в сложном деле хронологического определения устного поэтического творчества, прошедшего тысячелетний путь.

В 20-е годы XX в. «историческая школа» подверглась резкой и не во всем справедливой критике, приведшей к полному отрицанию исторического анализа былин. Здесь действовали две причины: во-первых, некоторые представители старой исторической школы недооценивали роль народных масс в создании былинного жанра и преувеличивали роль дворцовой, княжеско-дружинной среды. Во-вторых, на исторический нигилизм сильно повлияло общее впечатление многочисленных собирателей фольклора конца XIX и начала XX в., заставших процесс естественной агонии устного былинного эпоса. Умирающий эпос утратил свою ритуальность, в нем предельно ослабилась традиция, усилилась роль отдельных сказителей; печатные издания былин уже проникли в деревню, восторженный интерес собирателей былин иногда подогревал нездоровое фантазирование на былинные темы, толкал на контаминацию разных былинных сюжетов.

Исследователи XX в. были безусловно правы, когда подробно фиксировали все материалы о сказителях былин, об их индивидуальных особенностях, о творческом начале исполнителей. Но они делали серьезную ошибку, когда картину полного угасания жанра принимали за норму и проецировали в ту отдаленную и совершенно иную по состоянию народной психологии эпоху, когда былинный жанр только формировался и отражал общенародные интересы.

Наблюдения над распадом эпоса, перемешиванием сюжетов, утратой деталей и личным домыслом отдельных сказителей создавали скептическое отношение к степени сохранности эпоса вообще. Ошибка исследователей, наблюдавших последнюю стадию бытования былин, заключалась в том, что они не учитывали именно этой особенности собираемого ими материала; если бы былины видоизменялись с такой скоростью на всем своем историческом пути, то они должны были бы неузнаваемо измениться уже к XV–XVI вв. и все первоначальное, древнее, должно было бы выветриться. А между тем былины сохранили и географию Киевской Руси, совершенно незнакомую северорусскому крестьянству, и имена нескольких десятков исторических лиц X–XII вв., и отображение общей позиции Киевской Руси в ее извечном противостоянии степнякам-кочевникам, я даже такие архаизмы языка, как «комони», «шеломя».

В процессе изучения эпоса высказывались различные мнения о творцах героического эпоса. Мифологи считали, что произведения устной поэзии создавались не в какой-то определенной среде, а «весь народ есть сам поэт»[182]. Многие представители исторической школы (в частности, Л. Н. Майков, М. Н. Сперанский) называли эпос народным, подчеркивали роль народных певцов, гудцов и скоморохов в создании былин, справедливо считая, что былинный жанр обслуживал деревенских жителей и горожан, военное сословие и княжеские дворцы[183]. Как видим, дореволюционная «историческая школа» не отвергала участия народа в создании былин и признавала широкое бытование эпоса в разных слоях общества, в том числе и в дружинно-княжеском.

Княжеско-дворцовая теория происхождения былин, которой придерживались некоторые представители этого направления, несомненно, ошибочна[184]. Давно уже указывалось на то, что в былинах нет княжеских усобиц XI–XIII вв., составляющих почти неотъемлемую часть феодальной жизни того времени, нет воспевания княжеских дел; князья никогда не участвуют непосредственно в битвах; обобщенный образ князя Владимира не содержит в себе ничего героического, а наоборот, князь обычно нуждается в помощи, печалится, жалуется богатырям.

Без исторического подхода к былинам, без выяснения исторической обстановки в пору их зарождения и бытования, без анализа роли упоминаемых в былинах реальных исторических лиц невозможно понять сущность нашего былинного эпоса. Несостоятельность дворянско-буржуазного подхода к истории Киевской Руси, позволявшего некоторым исследователям вроде Вс. Миллера говорить о постепенном нисхождении эпоса от дворцов монархов к крестьянским избам, очевидна. Только с позиций марксистско-ленинской методологии возможен научный анализ исторического прошлого и отображения его в народном эпосе[185].

Советские исследователи былинного эпоса справедливо выступили против аристократической концепции и других методологически неправильных положений буржуазных ученых уже в 20-е годы. Однако, к сожалению, тот факт, что эту ошибочную концепцию отстаивали некоторые представители исторического направления, привел к отрицанию «исторической школы» в целом, а вместе с тем и к неправомерному отрицанию принципа историзма вообще[186].

В советской фольклористической литературе уделяется большое внимание публикации былин старой и новой записи, источниковедческому анализу состояния былинного жанра, роли сказителей, поэтике былин и общим обзорам былинного творчества[187].

Наиболее полным обзором дореволюционных и советских исследований в области изучения былин следует считать книгу А. М. Астаховой, известной собирательницы и исследовательницы былинного творчества[188]. Видное место в изучении былинного жанра принадлежит В. Я. Проппу, крупному знатоку русского фольклора.

С большим мастерством и глубиной проникновения Пропп анализирует поэтическую сторону былин, внутреннюю логику развития сюжета и обрисовки образов. К сожалению, Пропп, борясь с «исторической школой», перешел на позиции исторического нигилизма и полностью отрицал отображение былинами исторической действительности: «Былина основана, — писал он, — не на передаче в стихах исторического факта, а на художественном вымысле»[189].

В книге Проппа совершенно не говорится о борьбе Руси с печенегами и о постройке Владимиром крепостей, послуживших прообразом былинных «застав богатырских».

Основное возражение против теории аристократического происхождения былин Пропп делает постулативно, без доказательств. Пренебрежение его к летописи и исторической характеристике Киевской Руси приводит к тому, что единственную былину, где героем выступает простой пахарь (Микула Селянинович), он относит к XV–XVI вв.

Суждения Проппа были поддержаны Б. Н. Путиловым: «Былины — это произведения, сюжеты которых являются результатом художественного вымысла… Эпос никаких отдельных исторических событий не отражает, и герои его ни к каким историческим прототипам не восходят… Эпос не имеет почти никаких точек соприкосновения с летописями» и т. п. Поддержал Проппа и В. С. Мирзоев[190].

Критическое рассмотрение этих взглядов дали Д. С. Лихачев, М. М. Плисецкий, Б. А. Рыбаков, Р. С. Липец, В. П. Аникин[191].

Для осмысления эпоса как выражения народной общественной мысли чрезвычайно важно определение той конкретной эпохи в жизни народа, которая породила данную форму эпоса. На протяжении сотни лет изучения русских былин исследователи полагали, что почти все былины в своей первооснове восходят к эпохе Киевской Руси, к X–XII вв.

В. Я. Пропп, игнорируя исторический элемент в былинах, допускает произвольное хронологическое распределение былин, возводя многие из них к первобытности или относя их к поздним векам централизованного Московского государства. В результате бездоказательного разделения былинного эпоса на эпохи Пропп получает два сгустка былин: один из них относится к первобытной, догосударственной, жизни славян, т. е. ко времени до IX в., а другой — к поздней эпохе борьбы с татарами, т. е. к XIII–XV вв. Ко временам Киевской Руси, к X–XII вв., на которые падает большинство исторических имен в былинах, приходится, по Проппу, всего лишь несколько сюжетов о борьбе с мифологическими чудовищами, переработанных в княжение Владимира I. Ни о борьбе с печенегами, ни о войнах с половцами при Владимире II Мономахе, ни о классовой борьбе XI в. в работах Проппа не говорится, и героический эпос не соотнесен с ратными подвигами русского народа. Принципиально отвергая всякое сопоставление былин с летописью, школа Проппа, сильная своей формально-поэтической стороной, совершила много ошибок в хронологическом распределении былин и сильно запутала проблему происхождения и развития эпоса.

Понимая невозможность полного отрицания принципа историзма в широком смысле, Пропп нередко прибегал к социологическим схемам (Вольга из былины о Микуле — «феодал-крепостник, отправляющийся выжимать из своих подчиненных получку») или к очень общим фразам о выражении в эпосе народных идеалов. По существу школа Проппа не раскрыла связи эпоса ни с одной из важных вех русской истории, так как не ставила общей задачи датировки былин и пренебрегала давно выявленными датирующими признаками.

Подходить к социально-историческому анализу былин необходимо и со стороны их хронологии, так как иначе они окажутся в некоем безвременном состоянии и не смогут быть надлежащим образом связаны с историческими судьбами русского народа.

Если исследователи эпоса не используют всех доступных средств для уточнения датировки отдельных былин, то их общие построения приводя нередко к прямо противоположным выводам. Так, В. Я. Пропп считал, что «фольклор всегда обращен вперед», что народ пел о своем будущем. Д. С. Лихачев утверждает, что «былина не остаток прошлого, а историческое произведение о прошлом».

Датировка былин представляет большие трудности и почти во всех случаях является условной, так как даже, если удается установить первичный факт, событие или личность, послужившие предметом воспевания, то и в таком случае нельзя отрицать возможность искажения, дополнения, слияния разных сюжетов в последующее время. Былинный эпос дошел до нас, несомненно, не в своем первозданном виде, так как у него есть общие эпические герои, действующие в таких былинах, основа которых датируется то концом X в. (женитьба князя Владимира Святославича), то началом XIII в. (нашествие Батыя). Киевский князь Владимир, Илья Муромец, Добрыня Никитич — вот эпические условные герои, действующие в разных былинах в диапазоне не менее 260 лет[192]. Объяснить наличие таких «долговечных» условных героев в эпосе можно только двумя предположениями: или 1) эпос был создан спустя долгое время после угадываемых в былинах событий, создан как смешанные с вымыслом смутные воспоминания, в которых все оказалось перепутанным, или же 2) эпос пережил два разных этапа — в свое время создались героические песни о современниках, а впоследствии они слились в общий цикл, где все слагаемые оказались нивелированными и образовали более или менее единое целое. Выбор того или иного предположения зависит от наличия или отсутствия в большом позднейшем цикле отдельных деталей, мелких признаков, которые не могли уцелеть в памяти народа на протяжении столетий.

Датировка эпоса не может основываться на общей дедуктивной концепции эпоса; наоборот, общая концепция должна исходить из фактов, из примет той действительности, которая порождала ту или иную форму эпоса, из реальной истории эпоса. Датировка по мелким признакам может быть лишь отправной точкой; далее необходимо установить координационную связь признаков между собой и сопоставить выявляющиеся географические и исторические пласты былинного творчества с крупными историческими явлениями и событиями, способными влиять на создание былин, делящихся по жанровому признаку на героические и новеллистические. Кроме того, нам необходимо знать, хотя бы в общих чертах, те промежуточные инстанции, через которые эпос дошел до нас.

Как видим, процесс датировки очень сложен, состоит из нескольких этапов и требует не только анализа самих былин, но и географии и истории русского народа на протяжении многих сотен лет. Напрасно противники исторической школы изображают дело так, что историки будто бы по одному случайному совпадению готовы определить точный год создания былины. Только система датировочных приемов позволяет разбить былинный фонд на хронологические группы и обязательно сопоставить их с историческими этапами русской народной жизни, а отдельные приметы служат не доказательством, а лишь указателем направления поиска.

Первичными датирующими признаками служат имена исторических лиц, географические названия, своеобразные жизненные ситуации, совпадающие с летописными, архаичные предметы быта, архаичная лексика и т. д.

В былинах встречаются следующие имена действующих лиц, которые с разной степенью вероятия могут быть сопоставлены с реальными историческими деятелями, известными нам по летописям: киевский князь Владимир Красное Солнышко (в нем, как полагают, слились Владимир Святославич (980—1015 гг.) и Владимир Мономах (ум. 1125 г.), «Вольга» (Олег) Святославич (975–977 гг.), Добрыня (980-е годы), Глеб (ум. 1078 г.), «Волх Всеславьич» (Всеслав Полоцкий, ум. 1101 г.), «Апракса королевишна» (императрица Евпраксия, сестра Мономаха), Козарин (1106 г.), боярин Ставр (1118 г.), богатырь-паломник Даниил (1107 г.), боярин Путята (1113 г.), Садко (1167 г.), князь Роман (ум. 1205 г.). Упоминаются половецкие ханы Шарукан («Шарк-великан», «Кудреван»); его сын Отрак и его внук Кончак («Коньшак»), хан Сугра (1107 г.), Тугоркан («Тугарин Змеевич», 1096 г.) и татарские ханы Батый и «Калин-царь» (возможно, Менгу-Каан, 1239 г.).

Из городов часто упоминаются: Киев, Чернигов, Новгород, Муром (возможно, первоначально Моровск на Десне). В отдельных былинах упоминаются другие города, названия которых сильно искажены. Реки в былинах — это преимущественно южнорусские: Днепр, Пучай-река (Почайна в Киеве), река «Смородина» (Снепород, левый приток Днепра) и др.

География всех героических былин и большинства новеллистических связана с Киевом и предстепной русской полосой на юге; часть новеллистических былин связана с Новгородом. Иногда в былинах упоминаются то или иное море и разные заморские земли, Царьград, Иерусалим (в чем можно видеть некоторое влияние духовных стихов).

Имена исторических деятелей дают нам такие крайние даты: 975— 1240 (не считая некоторых одиночных поздних былин). Внутри этого промежутка времени многие былины по историческим именам группируются в две хронологические группы: а) 980—1015 гг. и б) 1096–1118 гг., т. е. вокруг двух знаменитых в русской истории Владимиров — Владимира I Святославича, «Святого», и Владимира II Мономаха, что было отмечено еще первыми исследователями былин. Это дает нам некоторые не очень надежные ориентиры, так как былины по закону эпического единства уравняли обоих Владимиров до полной неузнаваемости и, кроме того, прикрыли именем условного эпического «Владимира» других князей XI–XII вв. Былинным столичным городом Руси всегда является Киев, а великим князем киевским — всегда «ласковый князь Владимир», что затрудняет датировку былинных сюжетов, но не делает ее безнадежной.

Дополнительные детали могут помочь в уточнении даты воспетого события, но для того, чтобы догадка перешла в основание датировки, необходим комплекс взаимоподтверждающих примет. Разберем только два примера.

Пример первый. Былина о победе над Тугарином Змеевичем давно поставлена в связь с победой Владимира Мономаха и Святополка над половецким ханом Тугорканом в 1096 г. В былинах о Тугарине нередко часть действия происходит во дворце князя, где хан садится рядом с князем и княгиней или обнимает Апраксу-королевишну. Реальный Тугоркан в 1094 г. женился на дочери великого князя и на правах зятя мог действительно сидеть между Святополком и его дочерью — своей женой. Вдова императора Генриха IV, Евпраксия, в эти годы действительно вернулась на Русь к своему брату Владимиру Мономаху (ок. 1097 г.). Былинная характеристика легкомысленной и податливой Апраксы-королевишны вполне совпадает с данными немецких хроник, где Евпраксию называли «королевской блудницей»[193].

Отчество Тугарина — «Змеевич» является эпитетом и связано с тем, что змей был символом степняков-половцев. На древних миниатюрах победу над половцами изображали как поражение змея. В летописи под 1097 г. говорится о том, что союзник Тугоркана Боняк, очевидно, с целью гадания начал в степи выть по-волчьи, «и волк отвыся ему и начата волки выти мнози». Былина не забыла волков:

Да и едет Тугарин-от да Змеевичь же…

Впереди-то бежат два серых волка.

Ни в одной былине с другим сюжетом сопровождающие волки не упоминаются. Комплекс хронологических примет (Владимир Мономах, Тугоркан, Евпраксия Всеволодовна, половецкий хан за княжеским столом, победа над «змеем», волки) позволяет надежно сближать былину о Тугарине с важными для Руси событиями 1090-х годов.

Пример второй. В былине о Ставре Годиновиче и его жене Василисе редкое имя былинного боярина давно уже позволило исследователям сблизить его с летописным боярином Ставром, упоминаемым летописью под 1118 г. Летописная ситуация полностью отражена в первой части былины: в 1118 г. Владимир Мономах вызвал к себе в Киев всех бояр из Новгорода и заставил их присягнуть ему; несколько бояр, в том числе и сотского Ставра, великий князь приказал заточить. По былине Ставр — старый богатый новгородский боярин:



Автограф боярина Ставра Гордятинича (1118 г.), ставшего героем былины «Ставр Гординович». Софийский собор в Киеве

В Новегороде живу да я хозяином,

Я хозяином живу да управителем…

В былине Ставр тоже заточен Владимиром, как и в летописи:

…Ставер боярин во Киеве

Посажен в погребы глубокие.

В этой былине главное действие начинается с того, как молодая жена освобождает Ставра, выигрывая его у Владимира в шахматы; этого в лаконичной летописной записи нет, но все обстоятельства, связанные с арестом Ставра, полностью совпадают и в летописи, и в былине.

Ставр («Ставкой) Гордятич впервые упоминается в летописи в 1069–1070 гг.; к 1118 г. ему должно быть около 70 лет, и былинный Ставр Годинович правильно назван «старым боярином». Отчество «Годинович», «Гординович» образовалось из более полной формы «Гордятиничь», известной нам по интереснейшей записи о Ставре Гордятиниче на стене Софийского собора в Киеве.

Совпадение всех деталей убеждает нас в том, что в основе былины о Ставре и Василисе лежало истинное событие 1118 г. Запоминанию же былины на несколько сотен лет содействовала, очевидно, ее вторая половина (вызволение Ставра женою), не поддающаяся строгой научной проверке.

Анализ хронологических примет позволяет гипотетически построить историю создания былин и узких былинных циклов. Начальная стадия эпоса относится ко времени более раннему, чем княжение Владимира I, но до нас дошли (по причинам, о которых будет сказано ниже) только незначительные фрагменты этого эпоса.

К ним можно отнести былины о смерти Кощея («Иван Годинович»), О Михаиле Потоке («Михайле-Птице») и, вероятно, былину о Дунае, а также слабые следы в украинских колядках песен о походах Руси на Царьград. Былина об Иване Годиновиче связана с Черниговым; ее кульминацией является волшебная смерть Кощея, завладевшего невестой русского богатыря Ивана. Вещая птица предрекает смерть Кощея, и когда Кощей троекратно пытается застрелить птицу,

Так эта стрела взад обратилася,

Пала ему в буйку голову.

Облился он кровью горячею,

Пришла тут Кощею горькая смерть…

Совершенно неожиданно датировке сюжета помогает археология. В знаменитой Черной Могиле, языческом княжеском кургане середины X в., был обнаружен ритуальный турий рог, на серебряной оковке которого изображены вещая птица (герб Чернигова — орел), невеста Ивана с колчаном и самый момент смерти Кощея, когда третья стрела «пала ему в буйну голову».

Кощей Бессмертный, отбивающий в бою русскую женщину, очевидно, являлся олицетворением кочевников, постоянно угрожавших Черниговской земле. К середине X в. сюжет этой былины уже был закреплен на священном ритоне, покрытом изображениями разнообразных мифологических чудищ.

Другой ранней былиной IX–X вв. следует считать былину о погребении в просторной могиле богатыря Михаила Потока вместе с его коварной женой Авдотьей Белой Лебедью. Языческие курганы IX–X вв. с обширными срубными могилами под ними и парными захоронениями воинов и женщин хорошо известны в Киеве, Чернигове и в более восточной, лесостепной, полосе. Следующим фрагментом довладимирова эпоса условно можно считать былину о Дунае, богатыре, живущем не в Киеве, а в степи, где он раскидывает свой черный (а не белый, как у русских) шатер. Возможно, что образ Дуная или Дона Ивановича возник как отражение союза русских, киевских воинов с аланскими или болгарскими степняками VIII–IX вв.

В Киевской Руси, несомненно, был распространен древний эпос родоплеменной эпохи, о содержании которого нам очень трудно судить. Вероятно, в нем был силен архаичный мифологический элемент и исконная опасность — наезды степных кочевников — уже тогда олицетворялась в виде гигантского змея, которого побеждают двое славянских богатырей. Отголоски такого сказания сохранились на Украине как легенды о братьях-кузнецах, победивших змея, запрягших его в огромный плуг и пропахавших на побежденном змее гигантскую борозду, ставшую так называемыми «Змиевыми валами», пограничными укреплениями славян со стороны степи. Запряженный Змей—, очевидно, символ тех плененных степняков, которых после какой-то победы заставили рыть глубокие рвы и насыпать высокие валы, сохранившиеся до наших дней.

К героическому же эпосу следует отнести и сюжет о князе Полянской земли Кие, основателе Киева. Летописец Нестор к сказанию о постройке города тремя братьями добавил пересказ эпизода («яко же сказають») о походах (очевидно, VI в. н. э.) славянских дружин под водительством Кия на Дунай и в Византию. Автор «Слова о полку Игореве» еще знал какие-то песни о походах через степи на Балканы («рища в тропу Трояню через поля на горы»), что могло отражать события VI в., когда значительные массы славян победоносно воевали с Византией, и знал также еще более ранние песни-плачи о трагической судьбе славянского князя IV в. Буса, плененного в битве с готами и мучительно убитого ими.

Фрагментарные упоминания древнего эпоса, восходящего к эпохе военной демократии, свидетельствуют о том, что он был героическим и общенародным: воспевались совместные походы многих племен на могущественную Византию, оплакивалась гибель семидесяти славянских старейшин, убитых вместе с Бусом, воспевалась победа над степняками, увенчавшаяся постройкой укреплений, оградивших земли нескольких славянских племен (полян, руси, северян и уличей). К этой отдаленной старине, а может быть, и к еще более ранним временам общения славян со скифами могут относиться некоторые сюжеты, вошедшие в позднейший былинный эпос, как, например, бой отца с неузнанным сыном («Илья и Сокольник»; иранская параллель — «Рустем и Зораб») и другие сюжеты общечеловеческого звучания, не связанные в былинах с конкретными событиями. Школа А. Н. Веселовского, сделавшая много для изучения различных взаимовлияний, считала подобные совпадения результатом средневековых связей и влияний, но, возможно, здесь нужно учитывать более глубокие славяно-скифские и славяно-сарматские (бой с девой-богатыршей) связи в южной лесостепной зоне.

То обстоятельство, что древний героический эпос не отразился в позднейших былинах, не должно нас удивлять — эти далекие события уже не волновали современников князя Владимира. Вероятно, и по своей форме древние сказания не могли механически влиться в былинный фонд. Представляет интерес то, что эпоха, очень близкая к князю Владимиру, — княжение его деда Игоря и его отца Святослава — совершенно не отражена в киевском цикле былин, хотя летопись полна панегирическими фразами в адрес Святослава, почерпнутыми, очевидно, из придворного, княжеского эпоса, из «слов», обращенных лично к этому знаменитому князю. Дело в том, что Святослав, как и предшествующие ему князья, увлекался далекими заморскими походами, воевал на Волге, на Кавказе, на Балканах, бросив на произвол судьбы родную славянскую землю. Отношение народа к Святославу выражено в словах, сказанных ему тогда, когда он стоял с войсками на Дунае, а Киев был осажден огромными полчищами печенегов: «Ты, княже, чужой земли ищеши и блюдеши, а своея ся охабив (пренебрегаешь)!» Далекие походы, битвы, приключения, поединки, взятие городов, богатая добыча — все это было превосходным материалом для эпических песен, и такие песни, судя по отголоскам в княжеской летописи, вероятно, слагались во множестве, но они не были приняты народом, не были включены им в свой отобранный былинный репертуар.

Киевский цикл былин с князем Владимиром Красным Солнышком, с Добрыней (братом матери Владимира) и Ильей Муромцем складывается в тот исторический момент, когда Киевское государство резко меняет свою политику: от далеких походов в чужие неведомые страны (проводившихся, возможно, с участием наемных отрядов варягов-мореходов) переходит к планомерной обороне Руси от печенегов и к изгнанию бесцеремонных варяжских наемников.

Первая былина этого цикла — «Вольга Святославич и Микула Селянинович» — по множеству отдельных примет должна быть связана с событиями 975–977 гг., когда князь Олег Святославич Древлянский начал борьбу с варягом Свенельдом и нуждался для пополнения своей дружины в привлечении крестьянских, народных ополчений. Богатырь-пахарь Микула, деревенское происхождение которого подчеркнуто символическим отчеством «Селянинович», занял центральное место в былине, олицетворяя собой не только свободолюбивых древлян, еще в 945 г. выступавших против несправедливых княжеских поборов, но вообще русский народ, строивший в это время свое новое государство в борьбе и с варягами и кочевниками. Эту былину иногда считают поздней и новгородской по происхождению, исходя из того, что Микула пашет сохой каменистую, характерную для Севера почву. Но вся география былины связана с Древлянской землей, где почва, как и на Севере, содержит валуны конечной ледниковой морены.

Былина о Вольге и Микуле, вступающем в дружину, это как бы эпиграф ко всему былинному эпосу, в котором отражены события общенародного значения, и народ выступает в нем в качестве главной богатырской силы то под именем древлянского пахаря Микулы, то как городской ремесленник Никита Кожемяка (или Усмовшец), то как крестьянский сын Илья Муромец. Два других важнейших героя первого киевского цикла — князь Владимир и Добрыня — тоже в известной мере связаны с народом: Владимир был побочным сыном Святослава от рабыни-ключницы, и знатная невеста попрекала его, говоря, что не хочет идти за «робичича». В былинах сохранилась эта летописная деталь: когда Добрыня едет сватать племянника Владимира, невеста отвечает точь-в-точь как княжна Рогнеда: «Еще ваш-от князь есть холопище!»

Добрыня, брат ключницы, тоже был демократического происхождения, воспоминание о чем сохранилось в былинах:

Да три года жил Добрынюшка да конюхом,

Да три года жил Добрынюшка придверничком,

Да три года жил Добрынюшка да ключником…

Известно, что Владимир, став князем киевским, широко привлекал в свою дружину выходцев из народа и что его политика была политикой общенародных интересов: оборона от печенегов, изгнание из Киева варягов-наемников, борьба с разбойниками внутри державы. Все это отразилось и в княжеской летописи 996 г. и в ярком былинном цикле, прославляющем «робичича» Владимира и его народных по происхождению богатырей. Вот этот-то киевский эпос и растекся широким потоком по Киевской Руси, население которой постоянно было готово к отражению степных наездов, к обороне страны от натиска сорока печенежских племен, что в самом прямом смысле слова стало для народа вопросом жизни и смерти.

Богатыри собираются всегда в Киеве у «ласкова князя Владимира» и отсюда разъезжаются в свои поездочки богатырские: то в соседнюю опасную степь («поле»), где надо одолеть врага, угрожающего Киеву и «святой Руси», то в дремучие леса, где сидит на девяти дубах Соловей Разбойник и поэтому «ни конному, ни пешему пропуску нет». Илья Муромец побеждает Соловья и привозит его в княжеский дворец в Киеве. Богатырь Добрыня устраивает свадьбу князя Владимира, что соответствует реальным событиям 980 г. Отразилась в былинах и сторожевая служба на море, где нужно было охранять от пиратов «Гречник» — важный водный путь из Руси в Византию. Былина рисует нам богато орнаментированный резьбой корабль Ильи Муромца:

По морю, по морю синему…

Плавал Сокол-корабль…

Хорошо Сокол-корабль изукрашен был:

А нос-от да корма — по-змеиному,

А бока сведены по-звериному…

Археологические находки в Новгороде подтверждают наличие деревянной резьбы в русской древности в виде кентавров, ящериц, птиц и т. д.

Былины, которые условно можно отнести к эпохе Владимира I, отобразили быт крепнущего государства, его военные успехи, его первые шаги по установлению связей внутри обширной державы и прославили того князя-рабичича, который возглавил Русь на новом этапе, широко открыл доступ в русскую дружину богатырям из народа и создал надежный оплот против печенегов на южном рубеже Руси.

Феодальное, дружинное начало в те годы тесно переплеталось с народным, втягивало народ в богатырские дела обороны Руси. Поэтому князь Владимир и боярин Добрыня закономерно становились героями наряду со смердом Ильей или Микулой. Былинный эпос этого периода воспевал события, которые касались всей русской народности, всей державы, события, к которым одинаково относились и в деревнях, и в городах, и в боярских дворах, и на пиру у самого «ласкова князя Владимира Сеславьича».

Складывались и пелись эти былины по всей той широкой и протяженной полосе русских сел и городов между «серебряными струями» пограничной со степью Сулы и лесными массивами радимичей и вятичей, где борьба с печенегами, стояние на «заставушках богатырских» было делом всего народа.

Пелись былины на княжьих пирах, где собирались участники этих богатырских дел, но не славословие князю, не угодливость перед боярами выступают в былинах. Былина — возвышенная, чистая песня, воспевающая благородные дела, а народная память — это фильтр, отбирающий только вечное, пригодное для народа в целом, а дела князя — лишь в той мере, в какой сам князь действует в интересах народа.

Былины Владимирова цикла мы можем расположить в порядке хронологии тех событий, которые породили их и в них воспеваются:

975—977 гг. — «Вольга Святославич и Микула Селянинович;

980-е годы— «Добрыня-сват» («Женитьба князя Владимира»), «Добрыня дань собирает», «Добрыня и Дунай»;

980-е годы (условно) — «Добрыня и Змей», «Добрыня чудь покорил», «Добрыня и Маринка», «Добрыня и Поленица», «Добрыня на свадьбе своей жены»;

990-е годы — «Илья Муромец» (исцеление и отъезд), «Первая поездочка Ильи Муромца» («Илья и Соловей-Разбойник»; «Илья и станичники»), «Илья Муромец и Сокол-корабль», «Илья Муромец и Сокольник» (бой с сыном).

Конечно, эта детальная периодизация внутри одного цикла никогда не может быть доказана с полной неопровержимостью во всех своих звеньях, так как ряд былин дошел до нас со следами позднейших переделок и дополнений и, кроме того, мог впитать в себя древние сюжеты наподобие встречи богатыря с богатыршей-амазонкой (Добрыня и Поленица) или известного былинного боя отца с сыном (Илья и Сокольник).

Владимиров цикл былин 70—90-х годов X в. производит впечатление внезапно возникшего нового жанра, но это едва ли так. Ему безусловно предшествовали и племенные эпические сказания, забывшиеся вскоре после падения племенного строя, и славы отдельным князьям, не надолго переживавшие своих героев. Эпический жанр существовал и ранее, но составляющие его произведения оказались в целом недолговечными. Долговечность же Владимирова цикла конца X в. объясняется теми историческими сдвигами, которые происходили в это время на всей Русской земле; они обновили и необычайно расширили эпический жанр. В основном следует указать на две причины: во-первых, создание при Владимире южных оборонительных линий, послуживших прототипом застав богатырских, а во-вторых — наполнение этих застав гарнизонами из далеких северных славянских земель, что вовлекло в дело обороны от кочевников людей из разных концов Руси. Летопись торжественно и подробно объявляет о создании широкой системы богатырских застав на юг от Киева: «И рече Володимер: «Се не добро, еже мало город около Кыева». И нача ставити городы по Десне и по Въстри, и по Трубешеви, и по Суле, и по Стугне…»

На Десне расположен Чернигов, место действия ряда былин, на Трубеже произошел поединок Кожемяки с печенежином. На Остре («Въстри») среди лесов находится город Моровийск, или Моровск, откуда, возможно, происходил богатырь Илья «Моровленин» или «Моровлин», как называли Илью Муромца еще в XVI в. (связь с Муромом, вероятно, позднейшая).

Так же подробно говорит летопись о другом, не менее грандиозном государственном деле Владимира: «…и нача нарубати муже лучьшее от Словен и от Кривичь и от Чюди и от Вятичь. И от сих насели грады. Бе бо рать от печенег; и бе воюяся с ними и обладая им». Это означало, что в состав богатырства киевского включались жители Новгородской земли, Смоленской или Псковской, а также эстонско-вепсское население Финского залива и обитатели окских и подмосковных лесов. Городов с многочисленными гарнизонами, по всей вероятности, было немало на пограничье. Поэтому вновь созданные в этих новых, небывалых условиях эпические произведения о героических делах богатырей-пограничников и их главы — Владимира могли и должны были быть известны тогда же не только в зоне самих оборонительных действий, но и на родине воинов, прибывших к Владимиру издалека.

Исключительную важность для оценки состава былинного фонда, уцелевшего до XIX в., представляет исследование С. И. Дмитриевой о географическом распространении былин[194].

Скрупулезный анализ всех данных о записях былин, сопоставление с этнографическими и антропологическими данными, разработанными М. В. Битовым, позволили исследовательнице создать точную карту районов бытования былин, при помощи диаграммы показать густоту былинных записей на карте, проследить географическое распространение различных былинных сюжетов. Основная область распространения былин — новгородский Север: Заонежье, Беломорье, Северная Двина, Пинега, Мезень и Печора. Эпизодически былины встречаются в мордовском Поволжье, заселенном в XVI в., и в казачьих селах на Дону, на Тереке и на р. Урал.

Исторически самым важным выводом С. И. Дмитриевой является точна доказанное утверждение, что сохранившиеся былины связаны только с новгородской колонизацией, только с продвижением новгородцев на Север. «Там, где преобладали низовские переселенцы из Ростово-Суздальской и Московской земель, былин нет. Это позволяет сделать важный вывод, что к XIV–XV вв. (время усиленной крестьянской колонизации) в Ростово-Суздальской земле былин уже не было». Можно предположить, продолжает исследовательница, «что к XIV–XV вв. былин не было на всей территории Руси, кроме Новгородской земли… известная нам былинная традиция является новгородской интерпретацией русского эпоса»[195].

С этим выводом С. И. Дмитриевой необходимо соотнести всю историю наших былин, которая оказывается в свете этих данных не полной историей, а лишь теми частями былинного творчества, которые были восприняты в свое время Новгородом. Как увидим далее, это полностью подтверждается хронологическим расчленением былинного эпоса: в Новгород попадали только те южнорусские циклы былин и отдельные былины, которые были сложены во время наиболее прочных и тесных связей Киева с Новгородом.

В отношении первого киевского цикла былин с богатырями Добрыней и Ильей Муромцем вопрос ясен: новгородские воины сами были участниками событий времен Владимира I; они жили в крепостях на Десне и Суле, они отражали нападения печенегов, они могли плавать по синему морю на «Соколе-корабле», они, вероятно, участвовали в праздничных, победных пирах киевского князя. Былины об этом времени при помощи самих же новгородцев могли попасть на их родину, в Новгородскую землю, еще при жизни Владимира Святославича, чем и объясняется как целостность этого цикла, так и малочисленность иных, более ранних эпических произведений русского юга, мало интересовавших северных новгородцев.


Эпоха Ярослава Мудрого, враждебно относившегося к новгородцам и иногда предпочитавшего им наемных варягов, почти совершенно не отражена в былинах. Если имя Ярослава нередко упоминается в скандинавских сагах, то в былинах его нет совершенно. Единственная былина, хронологически приходящаяся на княжение Ярослава (но с именем князя Владимира), — это былина о Соловье Будимировиче, в которой А. И. Лященко справедливо видел поэтический рассказ о сватовстве норвежского короля Гаральда Прекрасноволосого к русской княжне Елизавете Ярославне и о приезде его в Киев ко двору великого князя. Королевская эскадра плыла через «синее море Вирянское» («Варяжское» — Балтийское) по рекам Новгородской земли:

Реки да озера к Новугороду,

А мхи да болота к Белу-озеру,

А чисто поле ко Опскову,

Темные леси Смоленские…

Эту эскадру в 30 или 90 кораблей в Новгороде должны были видеть в 1044 г. дважды: когда Гаральд плыл в Киев и обратно. Былина о Соловье Будимировиче (символическое имя намекает на поэтический талант Гаральда) была одной из первых известных нам новеллистических былин без героического содержания, а лишь с опоэтизированными дворцовыми церемониями.

Молчание дошедших до нас былин о времени Ярослава объясняется не только тем, что мы смотрим на это время сквозь новгородскую призму, но и тем, что события Ярославова княжения резко отличались от событий конца X в.: печенежский натиск был уже остановлен, а Ярослав начал свою карьеру десятилетней усобицей, не оставившей ни благодарной памяти в народе, ни следа в эпосе.

В былинном фонде одиноко существует не связанная ни с каким циклом былина «Глеб Володьевич» о походе русских на Корсунь в 1076 г. Под князем Глебом здесь подразумевается, очевидно, представитель черниговской династии Глеб Святославич, княживший в Новгороде свыше десяти лет. Вероятно, его окружение и принесло на новгородский Север эту южнорусскую былину.

После семидесятилетнего молчания (или отсутствия у нас сведений) в Киеве создается второй цикл героических былин, связанный с небывалым нашествием новых степных врагов — половцев. Хан Шарукан в 1068 г. обрушил на Русь огромное войско, разбившее соединенные силы русских князей:

На широком раздолье Шарк-великан похаживае…

Что не любо — мечом булатным раскрошивае,

Что не любо — ногами железными вытаптывае…

Ко святой Руси Шарк-великан широку дорожку прокладывае…

Во дикие леса люд христианский руссийский разбегается.

Былины сохранили неопровержимое доказательство того, что, несмотря на наименование врагов Руси татарами, речь в них идет о половецких войсках:

Подымаицьсе (на Киев) собака Кудреванко царь

Со любым со зятелком со Атраком,

А со любимым со сыном он со Коньшиком…

Здесь дана генеалогия целой династии ханов Шаруканидов: Шарукан («Кудреван»), его сын (а не зять) Атрак и его внук Кончак.

С нашествием Шарукана связано знаменитое восстание в Киеве в 1068 г., завершившееся изгнанием князя Изяслава и избранием киевлянами на великокняжеский стол жертвы усобиц, полоцкого князя-волхва Всеслава, при котором половцам был дан отпор. Былина о Всеславе («Волх Всеславьевич») сохранилась хорошо и сберегла даже мифологический орнамент, так созвучный князю-оборотню. Возможно, что былиной воспользовался автор «Слова о полку Игореве» для характеристики полюбившегося ему князя Всеслава. В целом же этот цикл сохранился очень плохо. Его связь с восстанием, с освобождением Всеслава из тюрьмы, с выпадами против проигравшего битву великого князя — все это позволяло наслаиваться новым острым социальным ситуациям на старую основу XI в. и в Новгороде, воевавшем с князьями, и в Московской Руси XVI–XVII вв. с ее городскими восстаниями. Многие эпизоды и герои излишне демократизировались, и в Василии Пьянице, освобождаемом из тюрьмы ради защиты Киева, уже нелегко узнать давно забытого Всеслава. Кроме реальных героев, здесь уже начали действовать условные, обобщенные герои вроде Ильи Муромца. Этот цикл былин обычно обозначают как «Ссору Ильи с князем». Связь его с событиями 1068 г. предположительно установлена автором этой книги.

Новые героические времена наступили для Руси в конце XI — начале XII в., когда Владимир Мономах, владея пограничным Переяславским княжеством, вел упорные победоносные войны с самыми могущественными половецкими ханами — Шаруканом Старым, Боняком Шелудивым, Атраком, Сутрой, Туторканом, Итларем. Имена всех этих ханов есть в былинах. Тугоркан превратился в Тугарина Змеевича, Сутра— в Скурлу, а Итларь — в Идолище Поганое, убитое в княжеском дворце.

Здесь появляется новый богатырь, имя которого оказалось уже в XVI в… закрытым позднейшим именем ростовского храбреца Алеши Поповича. Но в дошедших до нас былинах, как на известной картине В. М. Васнецова, действуют одновременно и даже входят в сложные взаимоотношения друг с другом все три русских богатыря: Добрыня Никитич и Илья Муромец, прототипы которых жили в конце X в., и Алеша Попович, реальный прототип которого был современником Мономаха на рубеже XI и XII вв. То обстоятельство, что героем и центром этого третьего, южнорусского, цикла стал Владимир Мономах (1113–1125 гг. великий князь Киевский), способствовало рождению еще одного эпического условного героя — Владимира Стольнокиевского, в котором несомненно слились черты и Владимира I и Владимира II.

Былины Мономахова цикла содержат наибольшее количество точных хронологических примет. Все приведенные выше примеры датировочных расчетов взяты именно из этого цикла.

Широкое проникновение былин этого цикла на новгородский Север (без чего мы не получили бы этого цикла) объясняется тем, что в Новгороде на протяжении 40 лет княжили сын и внук Владимира Мономаха (с 1095 г. — Мстислав Владимирович, а с 1117 по 1136 г. — его сын Всеволод Мстиславич). Мстислав Владимирович, несмотря на свое пребывание в Новгороде, принимал участие в важнейших сражениях на киевском юге: он был в битве под Лубнами в 1107 г. (см. былины, связанные с Данилой Игнатьевичем), в знаменитом походе 1111 г. под Шарукань и Сугров (ныне в районе Харькова). Снова новгородские дружины могли принимать участие в героических делах юга, завершившихся разгромом половцев и изгнанием их к низовьям Дона и за Кавказские горы.

Новгородцы надолго сохранили симпатии к «Володимерову племени», одним из проявлений чего было внимание к эпической памяти о войнах Мономаха и Мстислава.

Длительная связь Новгорода с княжеским домом Мономаха сказалась не только в том, что в Новгород проникли былины об Идолище Поганом, убитом во дворце Мономахова, боярина Ратибора, о Тугарине Змеевиче, разбитом войсками Мономаха, о походе боярина Казарина, о юном богатыре Михайлушке, сыне паломника Даниила. К героическим былинам присоединился целый ряд близких им по форме новеллистических былин. Однако в их содержании нет героического элемента. Таковы былины о Ставре, об Иване Гостинном сыне, о Чуриле Пленковиче и Дюке Степановиче. В них много бытовых черт, юмора, неожиданных занятных ситуаций и нет той величественной торжественности, которая отличает героические былины.

Часть новеллистических былин родилась, возможно, в городской среде, близко знавшей нравы княжеского двора (пиры, состязания в стрельбе, игра в шахматы, конские ристания). Они отражали давнее соперничество между Киевом и Черниговом, где правили две разные княжеские династии: Мономашичи в Киеве, а Ольговичи в Чернигове. Черниговский князь Кирилл (Всеволод) Ольгович нападал на Киев, жег киевские посады, «люди секуще»; нередко этот князь входил в союз с половцами и с их помощью нападал на русские «селы и городы». Возможно, что именно он высмеян в былинах под именем Чурилы (новгородское искаженное имя Кирилла) Пленковича, живущего под Киевом на Почай-реке (двор Всеволода-Кирилла действительно был на Почайне) и содержавшего большую и буйную дружину. Его «молодцы»:

Да стали по Киеву уродствовати…

Молодых молодиц во сором де довели,

Красных девиц опозорили…

Былинный щеголь, хвастун и предводитель озорующих молодцов Чурила посрамлен выходцем из Волыни Дюком Степановичем, в чем можно видеть отражение реальных событий 1146 г., когда волынский князь Изяслав (внук Мономаха) победил братьев Всеволода. Изяслав Мстиславич был любимцем Новгорода, во время его приездов в город новгородцы кричали ему: «Ты — наш Владимир (Мономах), ты наш Мстислав!», а былинный Чурила-Всеволод с Новгородом люто враждовал и на целый год арестовал в Киеве в 1141 г. знатное посольство новгородцев во главе с самим епископом.

Новеллистические былины в более позднее время нередко испытывали воздействие различных «скоморошин».

Русские события середины и конца XII в. слабо отражены в былинном эпосе. Вторая треть этого столетия была наполнена длительными кровопролитными усобицами, о которых народ не слагал былин. Косвенным и сильно смягченным народным юмором, отголоском южных усобиц следует считать упомянутые былины о Чуриле и о Дюке.

Единой Руси уже не было; существовала сложная и не очень устойчивая система полутора десятков самостоятельных княжеств. В дошедшем до нас былинном фонде есть две изолированные былины, не примыкающие ни к одному из известных нам циклов. Это былины о Сауре и его сыне Константине и о Сухане Одихмантьевиче. В них снова мы видим половецкую степь, конных богатырей, обороняющих Русь, но имена этих богатырей тюркские, что не должно нас удивлять, так как во второй половине XII в. заслоном Руси от половцев служили поселенные на южнорусских землях между Стутной и Росью торки, или Черные клобуки, служившие киевским князьям и игравшие в 60—70-е годы XII в. значительную политическую роль в Киевском княжестве. Черные клобуки смешивались с русскими дружинами, торческие ханы предводительствовали целыми корпусами конницы на русской службе; в русский язык проникали торческие слова («чага» — рабыня, «кащей» — слуга, «билинч» — весть, «сайгат» — дары и др.). По ряду хронологических и географических примет эти былины можно датировать так: былину о Сауре — 1168–1184 гг., а о Сухане — 1184–1192 гг.

Здесь, как и в «Слове о полку Игореве», упоминаются и «Половецкая земля», и «Днепр Славутич», и огромные самострелы-катапульты хана Кончака. В этих былинах отражены те же события, что и в «Слове»: победа над Кобяком в 1184 г. и над Кончаком весной 1185 г. Героем былины о Сухане («князе реки») мог быть торческий хан Кунтувдей, служивший долго русским князьям, а под конец жизни тяжко обиженный Святославом Киевским. Исходя из новгородского происхождения наших сведений о былинах 1168–1192 гг., мы можем связать их только с одним единственным новгородским князем южнорусского происхождения — Ярославом Владимировичем, адресатом знаменитого Даниила Заточника.

Родовое владение Ярослава и его братьев — город Треполь на устье Стугны в районе размещения Черных клобуков. Его отец был связан с торческой знатью и надеялся с ее помощью вернуть себе киевский стол. Ярослав княжил в Новгороде с 1182 по 1199 гг. (с перерывами), т. е. тогда, когда на юге складывались эти былины.

Быстрая смена князей на новгородском столе в 30—70-е годы XII в. и отсутствие у большинства из них южных связей (сменялись князья смоленского, волынского и ростовского происхождения) лишили нас возможности проследить действительную историю киевского эпоса в послемономахову эпоху. Былины о Сауре и Сухане следует считать в известной мере случайными; по ним нам трудно судить о фактической истории южнорусского былинного эпоса в эпоху новых грандиозных битв с половцами, так мастерски отображенных в «Слове о полку Игореве».


Когда приостановился приток новых песен с русского эпического юга в Новгород, здесь появились свои, чисто новгородские былины. Герой такой былины не крестьянский сын, севший на коня и ставший воином, а бедный гусляр Садко, усладивший игрой на гуслях самого подводного царя и ставший богатым гостем, купцом заморским, плавающим на 30 кораблях. Возможно, есть какая-то связь с летописным упоминанием Содко Сытинича, построившего в Новгороде церковь Бориса и Глеба в 1167 г., но основания для такой именно датировки ненадежны. Былина о Садко широко раскрывает перед нами жизнь богатого и шумного торгового Новгорода, его «посадских мужиков» и купцов-гостей. Одновременно былина несколько героизирует далекие заморские экспедиции новгородских купцов. Мифологический элемент присутствует здесь в образе морского царя, его свиты и дочерей.

Отрывочно, вне всяких циклов, существуют былины о князе Романе с фрагментарным и полузабытым содержанием. Как показало подробное исследование И. Жданова, под этим былинным князем, потерявшим свою жену, следует подразумевать Романа Мстиславича Волынского (ум. 1205 г.)[196]. Роман Мстиславич княжил в Новгороде в один из ответственнейших моментов жизни великого города, когда зимою 1169–1170 гг. многочисленные суздальские войска Андрея Боголюбского осадили город. Князю Роману удалось отбить суздальцев и снять осаду. В XV в. в новгородском искусстве появился целый ряд икон «битва новгородцев с суздальцами» (чудесное избавление приписывалось иконе «Знаменье»), где изображался во главе новгородцев князь Роман. Былины совершенно не связаны с этим героическим сюжетом, но память о Романе и интерес к биографическим произведениям о нем, возможно, навеяны его ролью победоносного полководца новгородских войск в 1170 г.

Последним хронологическим слоем в былинном эпосе являются былины о татарском нашествии. Здесь есть и Батыга — Батый, и Калин-царь (хан Кидан), и Мамай, но все сюжеты битв с татарами сильно перепутаны как между собой, так и с былинами о наиболее массовом нашествии половцев в 1068 г. при Шарукане.

Внимательное рассмотрение былин о Батыге и Калине-царе убеждает в том, что здесь отражено не нашествие татар вообще (оно было слишком широко географически и многоэпизодно) и не осада Киева Батыем в 1240 г., завершившаяся небывалым разгромом древней столицы, а приближение татарских войск Менгу-Каана и Кидана к Киеву со стороны Левобережья в 1239 г.

Поднимался он чужь (Калин-царь) да на святую Русь,

На святую Русь, на красен Киев-град.

Не дошел до Киева пятнадцать верст,

Разоставил он шатры белополотняны…

По летописи Менгу-Каан остановился против Киева на левом берегу, «видив град, удивися красоте его и величеству его» и потребовал капитуляции города. Киевляне отказались сдаться, и татары ушли от города. Вот этот-то момент и отражен былиной, согласно которой «собака Калин-царь» пишет в Киев «ярлыки-скорописчаты», а появившиеся русские богатыри отгоняют татар в степи. Имя Батыя прикреплялось иногда к этой былине условно как имя предводителя всех монголо-татарских войск.

Монголо-татарское нашествие 1237–1241 гг. резко делит историю Руси на два периода; в послемонгольское время русская городская культура оказалась разрушенной, развитие русских земель замедлилось из-за установления татарского ига, но особенно пострадали южнорусские земли (Киев, Чернигов, Переяславль, Курск), расположенные по соседству со степью: города были разрушены, крепости срыты, население уведено на Волгу в ставку хана близ современного Саратова и в другие места. Южнорусская черноземная лесостепь, три-четыре сотни лет успешно оборонявшаяся от хазар, печенегов и половцев, область героических дел и героических песен, надолго запустела. Источник, питавший Новгород былинами, иссяк навсегда. Былинный жанр на новгородском Севере стал жить новой жизнью. Из собственных новгородских дел, достойных былинного воспевания, народ отобрал знаменитые походы новгородских ушкуйников. По историческим документам наиболее известны ушкуйные походы 1360–1370 гг., когда новгородские удальцы с боями проходили по всей Волге (южная половина которой от Казани была татарской) и доходили до самого Сарая, столицы Золотой Орды. Эти походы и отравились в былинах о Ваське Буслаеве, озорном предводителе новгородской вольницы, не верившем «ни в сон, ни в чох» и пренебрегавшем как реальной опасностью, так и суеверными предсказаниями. Василий со своими друзьями затевает драки на улицах Новгорода, ссорится с богатыми людьми:

Началась у них драка-бой великая,

А мужики новгородские

И все купцы богатые

Все они вместе сходилися,

На млада Васютку напущалися…

Здесь можно слышать отголоски тех мятежей и восстаний, которыми так богата история средневекового Новгорода. Расходившегося «Васютку» унимает «старчище-пилигримшце», в котором легко узнается новгородский архиепископ Василий Калика (1331–1353), совершавший паломничество в Царьград в 1323 г.

Вторая былина о поездке атамана Василия Буслаева «на богомолье» отражает волжские походы ушкуйников: новгородцы плывут к Каспийскому морю и высаживаются на острове у высокой горы «Сорочинской» (Сары-Тинской — «Царицынской»), распугивая «заставу корабельную», В одной из поездок Василий Буслаев погибает на «Сорочинской» горе. Возможно, здесь отразились известные нам события 1375 г., когда новгородцы, пройдя на своих ушкуях по всей Волге и по Нижней Каме, побывав и у Сарая, «избиени быша без милости» близ Каспийского моря на островах волжской дельты.

В былинах о Ваське Буслаеве отразилась жизнь Великого Новгорода середины XIV в. Никаких старых южных богатырей здесь нет; это — самостоятельное новое произведение. К этому же времени относятся былины о таком значительном общерусском событии, как Куликовская битва 1380 г. и о последующей обороне Москвы от Тохтамыша в 1382 г. («Илья и Мамай», «Камское побоище»). В этих былинах действуют Идолище Поганое, князь Владимир, Добрыня, Михаил Игнатьевич, сам Илья Муромец, Поток, Алеша Попович и многие другие. В них четко прослеживается фольклорная традиция, идущая от древних киевских былин X — начала XII в., но испытавшая на себе влияние новой исторической эпохи. В этих былинах обнаруживается большое количество позднейших добавлений.

Важным моментом в истории русского былинного эпоса является создание более или менее обобщенного цикла былин, охватывающего время от конца X в. до начала XIII в. и частично даже до конца XIV в. Тесная связь Новгорода (нашего источника сведений об эпосе) с Киевом поддерживалась с конца X в. до 1136 г. Можно считать, что наш былинный фонд с достаточной полнотой отразил народный героический эпос Киевской Руси, создававшийся и бытовавший во всех слоях населения южной полосы Русских земель, ведших борьбу с кочевниками, а также и некоторую часть новеллистических былин, не связанных с богатырскими делами.

В эпоху феодальной раздробленности, во время походов Кобяка и Копчака эпические произведения на юге, вероятно, продолжали складываться, но слабая связь Киева с Новгородом не сохранила нам во всей полноте народный эпос времен «Слова о полку Игореве». До нас случайно дошли две русско-торческие былины 70—90-х годов XII в., отражающие локальный, черноклобуцкий вариант южнорусского эпоса. По существу постоянный и широкий приток новых былин в Новгород прекратился уже в середине XII в., и дальнейшая история «эпической земли» — Киевщины — нам неизвестна. Эту поправку следует учитывать, когда мы воссоздаем общую картину развития былинного эпоса.

Былинный фонд, охватывающий в своей основной части полтора столетия русской истории, оказался изолированным внутри Новгорода и с новгородской колонизацией двинулся на Север к Белому морю, Двине, Мезени и Печоре. В Новгородской земле происходит активное взаимодействие былинных сюжетов, затрудняющее их хронологическое расчленение. Одни и те же богатыри начинают действовать во многих былинах, историческая основа которых восходит к разным событиям разных эпох. Между богатырями устанавливаются какие-то стабильные отношения, выявляются устойчивое старшинство и определенные характеры каждого из богатырей. Подлинность давних киевских событий стирается и создается то условное «эпическое время», о котором писал Д. С. Лихачев. Это произошло тогда, когда можно было спутать двух реальных Владимиров, слившихся в единый художественный образ «ласкового киевского князя», когда сказитель мог поставить во главе одного войска деда и внука (Шарукана и Кончака) с диапазоном почти в 120 лет, когда один и тот же богатырь сватал князя Владимира Святославича и воевал с Мамаем (диапазон ровно 400 лет). По всей вероятности, такое нивелирование былинного фонда произошло в XIV в. как в самом Новгороде, наложившем отпечаток на их социальное звучание (например, о 1068 г.), так и в новгородских селах и погостах, усиливших крестьянскую тему ряда былин. Посадская среда уже тогда могла внести некоторые юмористические и сатирические черты, особенно в новеллистические былины.

Былины, слагавшиеся в разное время по поводу отдельных событий, в эпоху монголо-татарского ига, когда «перевелись богатыри на святой Руси», были соединены в гигантский общий цикл, охвативший около трех веков расцвета Русских земель. Единым эпическим центром стал древний Киев, уже утративший и свое значение и свои связи с другими землями, но воскрешавший в памяти народа былое единство Киевской Руси. Общим эпическим героем, повелителем всех богатырей, стал условный князь Владимир Красное Солнышко, князь стольнокиевский. В этом смысле можно согласиться с теми исследователями, которые видят в былинах не отражение современности, а мечты о будущем, стремление к какому-то историческому идеалу.

Из отдельных прославлений конкретных побед X–XI вв. народ, живший в условиях иноземного владычества, создал величественный цикл устных поэм, общий смысл которых следует видеть в политическом идеале простых людей XIV–XV вв. — преодоление феодальной раздробленности, создание единого общерусского центра и отпор продолжавшимся степным наездам. Недаром новгородские «черные люди» в это время были сторонниками Москвы и политики единения. Новый былинный цикл, насчитывающий несколько десятков сюжетов (почерпнутых из поэзии X–XIII вв.), был созвучен политическому идеалу передовых русских людей последнего столетия монголо-татарского ига, героически боровшихся с завоевателями.

Доживали свой век былины в XVI–XVII вв. в среде бродячих ватаг скоморохов, нарушавших былую замкнутость средневековых владений и распространявших по всей тогдашней Московии различные жанры своего искусства. Былины осложнились новыми (или переработанными) сюжетами, усилился остросоциальный сатирический элемент, появились прибаутки, шуточки, присловья и припевки. Торжественность эпических песен нередко нарушалась вторжением озорноватых и вольных «скоморошин». Так, древняя былина середины XI в., повествовавшая о приезде норвежского короля в Киев, оказалась как бы рассеченной на части прибаутками:

Ай, чистые поля были ко Опскову,

А широки раздольица ко Киеву,

А высокие-то горы Сорочинские,

А церковного строенье в каменной Москве,

Колокольной-от звон да в Новегороде.

Ай, тертые калачики Валдайские,

Ай, щапливы щеголивы в Ярослав-городе,

Дешевы поцелуи в Белозерской стороне…

Однако в народе все же сохранились бережно передаваемые из поколения в поколение, не тронутые скоморошеским юмором торжественные, как гимны, былины, воспевавшие величие Киевской Руси, ее героические дела, ее богатырей.

Восточные источники

Драгоценные сведения о славянах и Киевской Руси, собранные восточными географами IX–XII вв. у капитанов морских кораблей, у караван-башей сухопутных купеческих обозов и у приезжих русов в самой столице халифата — Багдаде — изучены еще не достаточно.

Рассмотрение этих источников находилось, естественно, в руках востоковедов, владеющих персидским и арабским языками. Сделано очень много: получены и тщательно отшлифованы переводы на европейские (в том числе и русский) языки, установлены многочисленные заимствования поздними авторами у своих предшественников, иной раз неизвестных нам в подлинном и полном виде.

Первый, текстологический, этап изучения восточных авторов можно считать в основном завершенным. Историческая наука благодарна востоковедам за существенное расширение источниковедческой базы. Особенно интересны те уточнения прежних переводов, которые сделаны тонкими знатоками языка и основаны на конкретном словоупотреблении в определенное время, в пору написания того или иного сочинения. Приведу несколько примеров, относящихся только к одному автору — Ибн-Русте (903 г.). Б. Н. Заходер установил, что для IX–X вв. слово «раис» означало «суверенного вождя племени» и, кроме того, — наследственного[197]. Последнее обстоятельство, крайне важное для социальной истории славян, было установлено только с помощью анализа словоупотребления именно в эпоху Ибн-Русте. Не менее важна и замена в новом переводе обозначения ежегодной подати: ранее переводили как «платье», а теперь выясняется, что его правильнее передать словами «подарок», «подношение»[198], из чего историк может сделать вывод о ренте, исчисляемой по числу членов семейства, о своего рода «подушной подати». Исключительно важным является такое уточнение, как новый перевод загадочного слова «светмалик». Первые переводчики признали в нем собственное имя «Святополк» и тем самым сразу передвинули всю географию рассказа Ибн-Русте на 2000 км к западу, в землю князя Святополка Моравского, что, к сожалению, и закрепилось во всех последующих ссылках на этот источник. Б. Н. Заходер показал, что вторая половина слова — малик означает «князь», «царь», а все вместе должно рассматриваться как «свет-царь» («свят-царь»)[199]. В этом случае какое бы то ни было географическое приурочение отпадает.

К важной филологической поправке Заходера следует добавить крайне интересные (и недостаточно еще использованные) сведения, занесенные в русскую летопись: древнейший русский дипломатический документ — договор с Византией 911 г. — при изложении русской феодальной иерархии трижды упоминает «светлых князей», находившихся под рукой киевского князя. Сам договор заключен от имени киевского князя и от всех его вассалов «светлых и великих князь и его великих бояр». Киевский князь обязуется удерживать от соблазна (войн) «наших князь светлых»; греки же должны хранить любовь «к князем нашим светлым русьскым»[200]. Поставленные всегда во множественном числе эти «светлые князья» являлись, очевидно, главными князьями славянских племенных союзов, вошедших в состав Руси. Не лишним будет заметить, что сочинение Ибн-Русте, упоминающее «свет-царя» и русский договор, называющий светлых князей, вполне синхронны — их отделяет друг от друга всего лишь восемь лет. Уточненный перевод востоковеда, будучи сопоставлен с русскими источниками, приобретает значение важного исторического свидетельства.

Текстологические уточнения, вероятно, будут производиться и в дальнейшем, но сейчас уже появилась возможность использовать весь комплекс восточных географических сочинений и, кроме того, возникла острая необходимость в проверке исторических выводов востоковедов, делаемых ими в отношении русской истории.

Переход от прочтения источников к их историческому осмыслению происходил в востоковедческой науке в ту пору (конец XIX — начало XX в.), когда историки, подобно средневековым алхимикам, искавшим в веществах некий «теплотвор», находили универсальное объяснение истории славянства в норманской теории. Норманисты того времени сохранили высокомерный взгляд на славян, унаследованный ими от основателей этой гипотезы, и применили не очень чистоплотный, но весьма эффективный полемический прием: настоящей наукой был объявлен только норманизм, а все иные взгляды или критика положений норманистов расценивались как беспомощное, далекое от научной истины проявление наивного патриотизма.

Русская дореволюционная интеллигенция, склонная во многих вопросах к самобичеванию, покорно приняла этот тезис об историческом теплотворе. Восточные источники с их запутанной и противоречивой графикой, с отрывочными записями путешественников, видевших лишь какую-то часть славянского мира, с присущим им использованием старых географических сочинений позднейшими авторами, оказались очень удобной питательной средой для норманизма.

В результате работ А. А. Кулика, Розена, Вестберга, Туре Арне, Павла Смирнова[201] появился устойчивый набор постулируемых положений: русы — норманны, варяги, господствующие над славянами; «русский каганат» IX в. расположен на севере на берегах Верхней Волги; с русами (=норманнами) связаны Новгород, Старая Руса, Белоозеро; «три центра Руси» (о которых написана необозримая литература) локализуются в самых северных славяно-финских областях; широкие торговые связи русов с государствами мусульманского мира — это походы и торговые экспедиции норманнов.

Самым антиисторическим, идущим вразрез со всей историей славянства и со сведениями о ней древних летописцев, был тезис о начале русской государственности на далеких северных пределах славянского мира, на пограничье с таежной зоной, а частично и внутри тайги (Белоозеро). В сочинениях арабских и персидских авторов, у которых «безлюдные пустыни Севера» начинались иной раз непосредственно к северу и западу (!) от славян, искали опору для этого априорного утверждения. Таков далеко не полный перечень основных «выводов» (без кавычек не обойтись) востоковедов-норманистов и доверившихся им историков Киевской Руси.

За первые две трети XX в. русская, зарубежная и советская наука очень далеко продвинула вперед ряд тех разделов, которые должны быть соотнесены с результатами анализа восточных географических трактов. По следам А. А. Шахматова изучены русские летописи; массовый археологический материал позволил дать детализованную картину расселения славян и вслед за А. А. Спицыпым — географию всех племенных союзов; пересмотрен вопрос о происхождении руси; нумизматы выделили райопы наибольшей торговой активности. Сами востоковеды создали две системы классификации своего материала: краковский исследователь Тадеуш Левицкий в 1949 г. дал общий обзор арабской географической литературы средневековья («Славянский мир в глазах арабских писателей»), построив свою работу по принципу авторских поколений и устанавливая зависимость более поздних авторов от своих предшественников[202]. В этот, вероятно, исчерпывающий обзор попали все арабские авторы VII–XVI вв., в той или иной степени касавшиеся славянской темы. К сожалению, исследователь отобрал для своего обзора только арабоязычных авторов, включив из персоязычных одного Ибн-Хордадбеха. Такой отбор несколько исказил общую картину, так как в IX–XI вв. эти два языка постоянно переплетались в тогдашней научной литературе: персы нередко писали по-арабски (Ибн ал-Факих, Ибн-Русте), а арабы часто переводили с персидского.

Вторая система была предложена известным советским иранистом Б. Н. Заходером. Она основана на двух принципах: во-первых, на географическом (рассматривались авторы, жившие близ Каспийского моря и получавшие информацию со стороны Волги и Булгара), а во-вторых, на тематическом. Все сведения разных авторов о славянах и русах разбиты на 34 отдельные темы (типы: «пчеловодство», «погребальные обряды», «торговля» и т. п.). Порядок размещения тематических подборок в «Каспийском своде» — произволен[203]. Подобная система не исчерпывает всех возможностей анализа, но приводит в порядок разрозненные древние сведения, перекочевывавшие из сочинения в сочинение, и позволяет проследить литературную трансформацию того или иного сообщения на протяжении двух — четырех веков. Положительной чертой «Каспийского свода» является и то, что он дает полный перечень всех сведений (отобранных авторов) и тем самым предостерегает от выборочного пользования сочинениями восточных географов в качестве исторического источника.

Однако, несмотря на весь комплекс исследований, произведенных историками Руси и востоковедами, приложение данных восточных авторов к русской истории IX–X вв. не может быть в настоящее время признано безупречным.

В 1965 г. вышла в свет книга «Древнерусское государство и его международное значение», редакторы которой по поводу всех иностранных источников, послуживших основой книги, пишут: «Заново обработанные и критически проверенные, они помогают более полно, детально и правильно осветить остающиеся еще темными вопросы древнерусского государства, в том числе на ранних этапах его истории»[204]. Прямым продолжением востоковедческой части этой книги является диссертация Т. М. Калининой (защищена в 1976 г.), посвященная средневековым арабо-персидским источником о Руси[205]. Несмотря на то что авторы обеих работ хорошо представляли себе ту фальсификаторскую струю, которую стремился влить в науку норманизм, они все же остались под гипнозом норманистических построений в своих основных выводах. Особенно это сказывается на географической конкретизации восточных сведений. Пренебрегая тем, что ученые Халифата вплоть до середины X в. весьма смутно представляли себе северную зону Старого Света, авторы новейших работ о восточных источниках многократно пытаются убедить в том, что русов следует искать не на южной окраине славянского мира, а где-то далеко на севере: «Лесистая болотистая местность, а также предметы торговли (пушнина) заставляют искать страну русов где-то на севере Восточной Европы… Помещать остров русов на юге в области Азовского моря оснований нет»[206]. «Под русами, мне кажется, следует понимать какую-то часть населения северной части славянских и угро-финских областей Восточной Европы»[207]. Эти же постулаты принимает и Т. М. Калинина. Изложив результаты классификации восточных источников по разным школам, она во всех случаях как обязательный рефрен повторяет утверждение о связи русов с Севером:

1. «Итак, авторы школы Джейхани… дают общие указания на территориальную связь русов и части славян с народами Поволжья и Севера».

2. «Для «острова русов», упоминаемого авторами школы Джейхани конкретных географических указаний не имеется. Наиболее приемлемой представляется старая точка зрения о расположении «острова русов» в районе Новгорода — Старой Ладоги».

3. «Итак, авторы школы Балхи поселяют русов на территории северо-востока Европы».

4. По поводу знаменитого «Худуд ал-Алем» Т. М. Калинина пишет: «Отказываясь от определения конкретных географических названий, тем не менее можно заключить, что при известиях о русах речь идет о северо-востоке Европы».

5. «Конкретная информация большинства арабских географов посвящена главным образом северу древней Руси… Титул хакана, на который указывает ряд авторов, мог принять скорее глава северного (с центром, предположим, в Новгороде) племени…»[208].

Что касается славян, то у разбираемых авторов-востоковедов они почему-то сдвинуты к западу. Область ВАНТИТ, в которой давно видели землю вятичей, почему-то отождествлена Новосельцевым с Киевом, а Калининой — с балтийскими славянами; другим центром славянства первый автор считает город Хорват, «быть может, существовавший» и «бывший в VIII–IX вв. центром прикарпатского объединения славян»[209]. Три русских города, расположенное, по данным раннего персидского географа, на одной реке, Новосельцевым, по давней традиции, распределяются по всей Восточной Европе:

X «Куяба» — Киев (на Днепре, бассейн Черного моря);

«Славия» — Новгород (на Волхове, бассейн Балтики);

«Артания» — Белоозеро (у Шексны) и Ростов (у Которосли) — бассейн Каспия[210].

Такова та географическая канва, которая получилась у наших востоковедов 1960—1970-х годов. Она вполне приемлема для любого норманиста: перемещение круга знаний азиатских географов далеко на север, рождение русской государственности в Новгороде, средоточие 100000 русов в Старой Ладоге, второстепенное положение Киева, который до поры до времени якобы «не рассматривался как город русов»[211] и т. п. Норманист вполне мог бы вышить по этой канве свой узор с фигурой воинственного морехода, варяга-руса, покоряющего славян. Впрочем, и эта тема на канве намечена: «Русы рисуются как воинственный народ, проводящий значительную часть времени в войнах со своими соседями (славянами)». «Косвенным доказательством северного расположения страны русов…, является рассказ о нападении русов на славян на кораблях…»[212]. Последним штрихом является упоминание главы государства северорусов: «…Русский князь Олег лишь на рубеже IX и X вв. захватил Киев и объединил север и юг восточнославянских (и частично финно-угорских и балтийских) земель»[213].

Расставим точки над «і»: «Русский каганат» хронологически засвидетельствован источниками, как известно, с 839 г. Географически он, по мысли А. П. Новосельцева, размещался «на севере Восточной Европы»[214]. Следовательно, начало русской государственности, ставшей прежде всего известной восточным путешественникам, положено, по Новосельцеву, на севере, в Новгороде, и лишь спустя почти полвека русский князь присоединил славянский Киев к первоначальной северной Руси. Эту, давно знакомую по многим старым работам, картину дополняют длительные раздумья автора по поводу отнесения русов к славянам: иногда эпитет «славянские» сопровождается в скобках эпитетом «русские», но со знаком вопроса — «славянские (русские?)», иногда же автор уклоняется от ответа — «вопрос этот в настоящее время не может быть окончательно решен»[215].

Не будем придираться к отдельным погрешностям, нелогичностям, к субъективному возрождению лишь определенных старых гипотез. Дело обстоит значительно серьезнее: нам предстоит разобраться в дилемме — действительно ли убеждающая сила восточных источников так велика, что может вернуть науку на давние позиции норманизма, опровергая все то новое, что в свое время разрушило построения норманистов, или же перед нами только один из вариантов толкования восточных авторов, не имеющий права претендовать на полную безгрешность.

В связи с такой важной задачей мы должны прежде всего поставить вопрос об источниковедческой добротности современных востоковедческих построений. Он распадается на три части: во-первых, необходимо установить полноту использования восточных источников, во-вторых, проверить степень их историко-географической исследованности и, в-третьих, — степень соотнесенности их со всеми новейшими исследованиями в области истории Киевской Руси IX–XII вв., основанными на других видах источников.

На первый пункт приходится отвечать отрицательно. Востоковеды, пишущие о Киевской Руси, почти не используют такой солидный источник, как «Услада путешествующих вокруг света» Абу-Абдаллаха Мохамеда Ибн-Мохамеда ал-Идриси и его знаменитую карту, составленную в 1154 г. в Палермо для короля Рожера II. На карте помещено около 2500 названий; в тексте книги их около 7000[216].

Русская востоковедческая наука (Френ, Хвольсон, Гаркави, Розен, Бартольд) обошла почти полным молчанием труд Идриси. Норманисты (Куник, Вестберг) умолчали о карте Идриси, так как на ней Скандинавия показана без знания дела и как безлюдная земля, тогда как Русь обрисована очень подробно как огромная страна с большим количеством городов и точно измеренными расстояниями между ними. Норманист П. П. Смирнов использовал карту Идриси для своего совершенно фантастического размещения «трех русских городов»:

Куяба — Балахна; Славия — Ярославль; Артания — Ардатов. (См. его «Волзьский шлях…» с. 168–173; 203).

Почти одновременно с книгой Смирнова вышел монументальный труд Конрада Миллера, посвященный арабской картографии[217]. По беспомощности научной методики и по несуразности выводов обрисовка географии Восточной Европы К. Миллером соперничает с выводами Смирнова. Предлагаю на суд его итоги: Половецкая земля охватывает всю Восточную Европу; от Крыма до Куйбышева идет надпись «Кумания»; от Гомеля до Горького идет надпись «Кумания Внутренняя», а «Кумания Внешняя» расположена за Западной Двиной и Волгой в Полоцкой и Новгородской земле, доходя до Белоозера, находящегося в таежной ландшафтной зоне[218].

Советские востоковеды 1960—1970-х годов упоминают Идриси крайне редко, походя, и не используют тех возможностей, которые представляет его подробный географический труд. Б. И. Заходер в своем «Каспийском своде» формально имел основание подробно не рассматривать Идриси, так как этот автор не входил в число географов, проживавших близ Каспийского моря, — Идриси учился в Кордове, в Испании, а писал в Сицилии. А. П. Новосельцев привел небольшой отрывок из «Услады путешествующих». То место в труде Идриси, где говорится о трех русских городах, Новосельцев назвал «самым путаным» и рекомендовал «настороженно отнестись к версии ал-Идриси[219].

Труд Идриси заслуживает значительно большего внимания, так как, во-первых, содержит достоверные сведения, которых нет ни в одном восточном географическом сочинении, а во-вторых, позволяет проверять выписки его предшественников из еще более ранних трактатов.

Научный характер пятнадцатилетнего труда Идриси явствует из перечня использованных им основных восточных авторов IX–XI вв.: Ибн-Хордадбех (846?); Ахмед ал-Якуби (891 г.); Джейхани (ок. 900 г.); Кодами ал-Басрия (ок. 902 г.); Масуди (953 г.); Ибн-Хаукаль (976 г.); Ахмед-бей ал-Андрий; Джаган Ибн-Хакана ал-Кимакия; Ал-Кардия; Исак-бей ал-Гасан[220].

Сочинения Джейхани, к которым восходит ряд важнейших сведений авторов X–XI вв., до нас не дошли; тем важнее отметить, что палермский географ располагал этим важным и основополагающим трудом. Зная состав библиотеки Идриси, мы уверенно можем с его помощью корректировать те сведения, которые, переходя из рук в руки на протяжении двух столетий, значительно исказились и отдалились от своих первоисточников вроде Ибн-Хордадбеха или Джейхани.

Приведу в качестве примера несколько неиспользованных нашими востоковедами ценных сведений о Киевской Руси, содержащихся в «Усладе путешествующих»:

Из русской летописи мы знаем, что Черное море (или какая-то его часть) именовалось Русским морем: «А Дънепр вътечеть в Понтьское море трьми жерелы еже море словеть Русьское»[221].

Идриси дает интереснейшее уточнение: у него тоже говорится о Русском море, но оно расположено в 5 днях плавания от Трапезунда, т. е. является частью Черного моря, находящейся у северного побережья близ города Русии (Керчи), расположенного в 27 милях от Тмутаракани, на берегу «реки русов», под которой понимался Керченский пролив (40 миль от Судака). Это уточнение чрезвычайно важно как для понимания «Славянской реки», упоминаемой рядом авторов, так и для поисков знаменитого «Острова русов»[222].

Очень важны сведения Идриси о городах за Дунаем, связанных с историей Киевской Руси. Так, например, он указывает местоположение знаменитого Переяславца «в Дунае», который четыре года (967–971) был резиденцией киевского князя Святослава. Его обычно помещают на месте села Преслав близ Тульчи, непосредственно на Дунае, у начала растока гирл, но текст Идриси дает иное местоположение:

«От Диристра (Силистрии) степью до Барасклафиса (Переяславца) на восток — четыре дня пути. Город этот расположен на некоей реке близ водоема»[223].

Болгарский исследователь размещает Переяславец в 18 км северо-восточнее Хорсова, у села Эски-Сарай, где, по его мнению, был Малый Преслав хана Омортага (814–831), построившего там дворец[224].

Второй город за Дунаем, о котором у Идриси есть неизвестные из других источников сведения — это Шумен (Масиунус), «многолюдный город, в котором есть русская управа (контора). Это — цветущий город; в нем многолюдные базары и изобилие природных богатств. Он расположен на горе»[225].

Русское учреждение в этом городе, носившем имя царя Симеона (отсюда и арабское Масиунус и турецкое Шумен), ведет нас к русско-болгарским отношениям на рубеже IX и X вв. Город находился в гуще таких староболгарских центров, как Плиска, Преслав, Мадара, и загадочную «русскую контору» хронологически естественнее всего приурочить к эпохе расцвета этих городов, т. е. не позже падения первого болгарского царства в начале XI в.

Еще одно очень важное уточнение дает Идриси для пути из Булгара на Волге в Киев. Если в тексте конца X в., восходящем, по всей вероятности, к Джейхани, посередине между этими городами указана «граница государства Рум», т. е. Византии[226], и Византия оказывается где-то под Воронежем, то Идриси, располагавший, как мы помним, рукописью труда Джейхани, дает совершенно правильное чтение, указав, что на полпути между Булгаром и Киевом начиналась граница Руси.

Важность и давняя наезженность этого пути явствует из того, что измерения здесь идут не в милях (как для небольших расстояний) и не в днях пути («яум» — позднейшее русское «ям»?), а в «станциях». В связи с тем, что измерение расстояний на Востоке (и вообще в средневековье) производились многими способами и находилось в зависимости ат. качества пути, от степени загруженности путников и особых целей ездоков (например, гонцы), нельзя жестко применять какие-либо стандарты. Даже мили и фарсанги сильно варьировали у авторов, в разное время и в разных местах. Надежнее всего определить, если это возможно, для каждого автора его меру, ту, которой он сам измерял расстояния. Для Идриси это возможно и притом при сохранении одной и той же точки отсчета:

От Булгара до Итиля (сухопутьем) — один месяц пути.

От Булгара до границы Руси — 10 «станций».

От Булгара до Киева приблизительно 20 «станций».

Путь Итиль — Булгар шел степями и составлял около 1000 км, что дает день пути в 35 км, соответствующий многим другим сведениям о нормальном купеческом продвижении. Он близок к арабскому «легкому» дню пути[227]. Путь из Булгара в Русь и в столицу Руси — Киев определен в станциях— «манзилях». Его протяженность около 1400–1500 км.

В обычных, стандартных для всех эпох, днях пути по 35 км это значительное расстояние должно быть выражено 40–43 днями пути непрерывного движения, но у Идриси применена иная мера — станция — манзиль. Расстояние между станциями оказывается равным 70–75 км; оно никак не может быть пройдено за сутки пути в условиях длительного полуторамесячного хода купеческого каравана. А между тем у арабских авторов есть еще слово, обозначающее не самую станцию, а расстояние между двумя станциями, весь переход от станции к станции — «мархала», ошибочно принимаемое иногда за «день пути»[228].

Путаница дня пути (35 км) и расстояния между станциями (70–75 км) может быть объяснена существованием такого понятия, как «дневка», суточный отдых после 2–3 дней марша, применявшегося в русской армии в XVIII в. Большие расстояния могли исчисляться количеством потребных «дневок» в 70–85 км. Болгарский переводчик Идриси Б. Недков, введший в научный оборот софийскую рукопись «Услады путешествующих», отмечает, что «манзиль» — это почтовая станция, отстоящая от соседних на 7–8 часов пути; протяженность пути от станции к станции исследователь не определяет[229]. Кажущееся противоречие (два дня пути приравниваются к 7–8 часам движения), на мой взгляд, легко устранимо. Расстояние между двумя почтовыми станциями определялось семью — восемью часами быстрой езды всадника-гонца, сменявшего коней (основного и «поводного», когда он ехал «о дву конь») на следующей станции. В таких условиях гонец мог весь путь проделать рысью, делая по 10–11 км в час, что и составит за день его пути в 7–8 часов движения 70–80 км, т. е. именно то, что и получилось в результате перенесения данных Идриси о пути Булгар — Киев (20 станций на 1400–1500 км дороги) на карту. Гонец или всадник без обоза мог преодолеть путь из одной столицы в другую за 20 суток при условии смены коней на каждой станции. Купцы же, шедшие «с бремены тяжкими» на своих постоянных конях со скоростью в 35 км в день, вынуждены были делать промежуточные ночевки между двумя «почтовыми станциями», а в самих станциях, возможно, устраивать и «дневки», т. е. дополнительный суточный отдых, который вполне мог быть использован как торговый день в том пункте, где организована станция (русское «стан», «становище») для гонцов.

Весь купеческий путь от Булгара до Киева должен был занять полтора-два месяца, что вполне соответствует одному месяцу пути для более короткой дороги от Булгара в Итиль.

Наличие станций-станов было, очевидно, достаточно прочным бытовым явлением не только на родине восточных купцов, но и в посещаемых ими русских землях, что свидетельствовало о налаженности (не без участия государства, надо думать) магистральных торговых путей — «гостинцев», как их называла Русская Правда.

Путь Булгар — Киев разделен восточными географами, вероятно, со времен Джейхани (ок. 900 г.) на две половины — восточную, булгарско-мордовскую, и западную, русскую. Восточная половина пути описана в полном соответствии с действительностью: «Путь в эту сторону (к славянскому пограничному городу) идет но степям (пустыням?) и бездорожным землям через ручьи и дремучие леса» (Ибн-Русте).

Едва ли здесь существовали в IX–XII вв. хорошо организованные станции; возможно, что с этим и связано редко употребляемое Идриси выражение «приблизительно 20 станций». Приблизительность (environ) вполне согласуется с безлюдностью и лесами и могла означать расчет общего расстояния по итогу времени пути.

Иное дело западная, русская, половина пути. Здесь мы вправе начать поиск «станций» среди русских городов и городков X–XII вв. Поиск следует вести в восточном направлении от единственной достоверной точки, от Киева. Первая станция приходится на верховья р. Супоя (часто бывавшее местом сбора русских войск) в 75 км от Киева; вторая — на древний город Прилук (упом. в 1084 г.) в 60 км от Супоя. Третьей станцией будет известный нам Ромен (у Идриси — «Армен»), около которого от пути Булгар — Киев ответвлялся путь на юг, к Полтаве и устью Ворсклы, где была знаменитая переправа Переволочна («Барасанса» Идриси, в двух днях пути южнее Полтавы) в 5 днях пути от Олешья в устье Днепра. Ромен отстоит от Прилука на 78 км. Четвертая станция — близ с. Межиричи, пятая — у Белогорья, где известны курганы и городище X в. (кроме местных вещей, там есть привозные из Прикамья). В 78 км от Белогорья находилась шестая станция — Обоянь. В промежутке между пятой и шестой есть огромное городище «Гочевок», служившее опорным военным пунктом этого наиболее опасного участка пути. В Гочевском городище тоже есть вещи волго-камского происхождения, а также булгарское подражание диргему[230].

Восточнее Обояни в нашем распоряжении нет надежных археологических данных, но зато есть два замечательных топонимических ориентира на том же пути Киев — Булгар: в 70 км от Обояни есть село Истобное, а в 70 км от него еще одно село с таким же названием. Названия сел происходят от древнерусского «истъба», «истобка», означающего «теплое помещение», «изба», а в данном случае соответствуют понятию «теплый стан», «караван-сарай»[231]. Вполне вероятно, что удаленные от основных Русских земель восточные станции (№ 7–8) имели только нарицательные названия, отражавшие их основную функцию. В 70 км восточнее Истобного И, на самом краю славянских земель, восточнее Дона, на р. Воронеже находится последнее славянское городище IX–X вв. — Михайловский кордон. По своим размерам (периметр стен свыше 2 км) оно равнялось одному из крупнейших городов Волжской Булгарин — Сувару. Не это ли «первый с востока славянский город»?

Ни одним из приведенных выше сведений, извлеченных из текста Идриси, востоковеды не воспользовались.

Данными Идриси востоковеды, возможно, пренебрегали на том основании, что этот географ времен Юрия Долгорукого был хронологически отдален от эпохи древних русов IX–X вв., но труднее объяснить умолчание о «Геродоте Востока», современнике Игоря Старого, — Масуди, писавшем о русах на два столетия ранее Идриси, в 947 г., и тоже располагавшим работой Ибн-Хордадбеха и других ранних авторов.

А. П. Новосельцев в своей подборке восточных сведений (ценной рядом новых переводов) упомянул Масуди лишь попутно, в примечании о Кавказских горах[232]. А между тем Масуди сообщает интереснейшие сведения о южных поселениях русов на берегах «моря Найтас» (искаженное Понтос — Черное море), которое он в полном согласии с русской летописью называет «Русским морем» («никто, кроме русов, не плавает по нему, и они живут на одном из его берегов»). Русы «образуют великий народ, не покоряющийся ни царю, ни закону. Между ними находятся купцы, имеющие сношения с областью Бургар»[233]. Эти сведения Масуди стали уже хрестоматийными[234].

В других местах своего сочинения Масуди говорит о мореплавателях, плававших в страну русов и булгар по Черному морю, и дает интереснейший перечень причерноморских народов (глава XIII) с запада на восток: булгар (Дунайская Болгария), русы, баджни и баджнак («печенеги хазарские», известные по «Худуд ал-Алем») и баджгурд (мадьяры). Русы, по Масуди, локализованы там, где русская летопись помещает уличей и тиверцев: «седяху по Дънестру и приседяху к Дунаеви», достигая Черного моря.

Русские земли непосредственно соседили с Болгарией и начинались сразу за Дунаем, в низовьях Днестра и Днепра. Эти драгоценные сведения не попали в поле зрения востоковедов[235].

Б. Н. Заходер в своем «Каспийском своде» поместил такие особые темы, как шаровары у русов, брадобритие у русов, но почему-то не включил в Свод сведения о южных поселениях русов; их нет даже внутри специальной темы «Географическое расположение области русов»[236]. Единственное исключение, которое сделал Заходер, — это «загадочное», по его словам, сообщение о торговле одного русского племени с причерноморскими странами. Приведу этот отрывок в переводе Заходера:

Русы — «многочисленные народы, обладающие различными разрядами (Гаркави переводил: «разделяющиеся на разрозненные племена»). Среди них — некий разряд (Гаркави — племя), называемый аллуд’аана; они наиболее многочисленны и ходят по торговым делам в страну Андалус, в Рум, в Кустантинию и к хазарам».

В толковании этого сообщения племя «лудана» понималось то как «ладожане», то как норманны, то как русское племя «уличи», «улучане». Первое следует решительно отвергнуть, так как подобное племя совершенно неизвестно источникам: нет никаких данных для того, чтобы считать ладожан «самым многочисленным племенем из русов». Кроме того, необходимо учесть, что Масуди, знавший часть западных славян, очень смутно представлял себе славян восточных[237]. Он не называет ни Киева, ни других восточнославянских городов. Как же он должен был опознать ладожан на берегу Черного моря, в 1500 км от их родного города?

Гипотеза о лудаана-улучанах представляется более обоснованной. Их под двумя именами (ультины и ленсенины) знает современник Масуди Константин Багрянородный, писавший в те же годы. Их знает баварский географ IX в., упоминающий у них 318 городов, что вполне согласуется с летописью: «суть гради их и до сего дьне, да то ся зваху от грек — Великая Скифь»[238].

В эти географические справки следует ввести исторический момент: первоначально уличи занимали всю огромную Днепровскую луку; их северные города доходили до р. Роси, а может быть, и до Стугны (город Пересечен), невдалеке от Киева, в гуще исконных Русских земель, а на юге они жили «по Днепру оли до моря». Следовательно, они были давними обитателями северо-западного угла Черного моря.

За семь лет до написания труда Масуди, в 940 г., война уличей с наемником киевского князя варягом Свенельдом привела их к переселению в юго-западном направлении, после чего они жили «по Днестру и приседяху к Дунаеви». Именно эту новую ситуацию и отразил в 947 г. Масуди, поместив многочисленное племя лудана на Черном море, в непосредственном соседстве с Булгаром на Дунае[239].

Торговые связи русов-лудана, владевших такими морскими гаванями, как устья Днепра, Днестра и частично Дуная (северный рукав), описаны Масуди достаточно подробно: Византийские земли северного и западного Причерноморья, Константинополь и южное побережье Черного моря, издавна известное под именем Анатолии («Анадолус» у Масуди). Путаница, связанная с тем, что в арабской графике сходно изображались малоазийская Анатолия и испанская Андалузия, достаточно убедительно разобрана Н. К. Нефедовой в статье «Куда ездили древние русы — в Андалузию или Анатолию?»[240]. Мусульманские авторы прекрасно знали Анатолию» как византийские владения в Малой Азии, и даже знали греческую этимологию этого слова: «Ан-натулус — толкование этого слова — Восток. Она самая большая румская область…» (Ибн-Хордадбех)[241].

Ибн-Хаукаль сообщает о походах на землю «Ал-Андолус» таких причерноморских народов, как русы, славяне, печенеги и тюрки (мадьяры?). Вполне естественные по отношению к черноморской Анатолии, начинавшейся сразу за Босфором, подобные походы пемыслимы в том случае, если речь идет об Андалузии, т. е. Омейадской Испании, для достижения которой кочевые войска печенегов и «тюрок» должны были бы проделать путь через весь континент Европы протяженностью в 4000 км. К сожалению, востоковеды (Бартольд, Минорский и др.) упорно переводят во всех случаях «Ал-Анадолус» как Испанию. Даже в таких бесспорных случаях, когда речь идет о морских окрестностях греческих Афин («Афинское побережье»), определяемых Босфором и Геллеспонтом с одной стороны и Анатолийским (Малоазиатским) берегом с другой, переводчики заменяют Анатолию Испанией[242].

Наезженность русского пути в Анатолию (в смысле малоазиатского побережья Черного моря) подтверждается приведенными выше данными Идриси, который сообщает о пути из Трапезунда (в Анатолии) в «Русское море» длительностью в 5 дней.

Б. Н. Заходер, отвергая толкование «племени лудана» как ладожан, выдвигает иное, не менее фантастичное объяснение: термин «лудана», по его мнению, «есть не что иное, как испорченное обозначение евреев «ар-раданийа»[243]. Это мнение связано со стремлением Заходера оспорить самое раннее свидетельство о принадлежности русов к славянской этнической общности, которое мы находим у Ибн-Хордадбеха (847 г.):

«Что же касается пути купцов русов, а они принадлежат к славянам, то они вывозят меха бобров, черных лисиц и мечи из дальнейших концов Славонии к Румскому (Черному) морю…»[244].

Комментируя этот отрывок в своей статье 1956 г., Б. Н. Заходер пишет: «Данные о раннесредневековой европейской торговле заставляют видеть в купцах Ибн-Хордадбеха, торгующих между европейским Западом и Ближним Востоком, именно и только евреев…»[245]. Можно было бы разбирать мнение Б. Н. Заходера по существу и обратить внимание на то, что его слова о торговле купцов-раданитов (действительно соединявших коммерческими связями Испанию с Ближним Востоком) не имеют никакого отношения к купцам-русам, исходной точкой которых была не Франция и не арабская «Испания», где, как известно, не водятся ни бобры, ни чернобурые лисы, а «отдаленнейшие концы Славонии», о которых так подробно и со знанием дела говорил Константин Багрянородный, называя вовлеченные в торговлю с «Румом» земли Кривичей, Полочан и Дреговичей. Но, быть может, лучше вспомнить слова самого Б. Н. Заходера, писавшего по поводу этого же самого отрывка почти одновременно с только что цитированной статьей: «Только особой предвзятостью можно объяснить факт непризнания за русами Ибн-Хордадбеха русского, в подлинном смысле этого слова, происхождения»[246].

Приведенные выборочно примеры с достаточной ясностью показывают, что источниковедческая часть исследований наших востоковедов (которая не может быть ограничена одной текстологией) не является безупречной. Самой слабой стороной оказывается рассмотрение средневековой географии Восточной Европы. Никто из востоковедов не предложил ни одной исторической карты, на которой данные восточных авторов были бы выражены географически и, кроме того, были бы соотнесены с той общей картиной размещения славян и их соседей в IX–XI вв., какую дают другие виды источников.

Даже В. Ф. Минорский, подробно изучавший самый «картографический» из всех восточных источников — «Худуд ал-Алем», уклонился от нанесения на карту славян, Руси, внутренних болгар и многих других народов, указанных в этом географическом обзоре[247]. Из всего обилия народов и племен на карту Минорским нанесены только волжские болгары, хазары и часть печенегов; из других источников заимствованы мадьяры, размещенные на этой карте не там, где их указывает описываемый им источник.

В. В. Бартольд, дополняя первый перевод «Худуд ал-Алема» (А. Г. Туманского), дал описание девяти областей в Восточной Европе (аланы, хазары, печенеги и др.). Он писал при этом: «Несмотря на шаткость этих сведений, представляется нелишним, ввиду того внимания, которым пользовалась со стороны ученых эта часть рукописи Ту майского, дать полный перевод соответствующих глав…»[248]. Но перевод оказался неполным — В. В. Бартольд опустил все географические координаты каждого народа, коснувшись их в другом месте в порядке субъективного комментирования текста. Система Анонима, содержащая применительно к этим народам, 41 ориентир, в переводе Бартольда исчезла, и читатели получили искаженное представление об источнике[249].

Василий Владимирович Бартольд (1869–1930)

Пренебрежение к конкретному географическому исследованию выразилось, как мы помним, в том, что выводы делались при полном отказе от анализа географических сведений восточных географов: «Отказываясь от определения конкретных географических названий (в «Худуд ал-Алем»), тем не менее можно заключить, что при известиях о русах речь идет о Северо-Востоке Европы»[250].

По поводу этого же самого источника и тоже без какого бы то ни было историко-географического анализа Б. Н. Заходер пишет о «фантастическом повествовании о расположении области славян»[251].

Востоковедами, уводившими русов на север, не рассматривались географические точки зрения информаторов, ими не было проведено расчленение информации на морскую, сухопутную и речную, не были реально рассмотрены расстояния, интересовавшие восточных купцов, выраженные в разных днях пути, в милях и фарсангах, в интервалах между станами. Не пользуясь ни географической, ни исторической картой, востоковеды считали невероятным двукратное упоминание славян как в центре Русской равнины, так и в северо-западном углу Черного моря, хотя мы знаем, что славяне действительно проживали и на Среднерусской возвышенности и на юге «оли до моря».

Все это вместе взятое приводит к тому, что у нас неизбежно появляются сомнения в источниковедческой исследованности восточных авторов, а в силу этого и в тех настойчиво повторяемых выводах о северных русах, которые предлагаются востоковедами.

Для выяснения степени убедительности (или сомнительности) этих выводов необходимо, во-первых, географо-этническое определение русов VI–XI вв. по другим видам источников, а во-вторых, детальное рассмотрение того единственного источника, безымянный автор которого дал взаимные географические координаты всех известных ему пародов Восточной Европы— «Худуд ал-Алем» (Пределы мира).

Древний, восходящий к VI в., объем Руси уже выяснен[252]. Это — лесостепные пространства Среднего Поднепровья — от Киевщины и р. Роси на западе до Курска (а по археологическим данным и до Воронежа) на востоке.

В какое-то время, но ранее IX в., под власть Руси попали такие союзы племен, как Древляне, Дреговичи (возможно, Волыняне?) и Полочане. Новые владения Руси, протянувшиеся широкой полосой с юга на север до Правобережья Западной Двины, как бы разрезали весь славянский мир на две части. Западная половина была известна географам лишь в своей южной приморской части (уличи, тиверцы и славяне, граничившие с Византией), а восточная (вятичи, радимичи, отчасти кривичи) просматривалась их информаторами с востока, со стороны Булгара и пути из Булгара в Киев. Именно с этим первоначальным объемом Киевской Руси (в самом начале ее превращения из союза южных восточнославянских племен в большое славянское государство) и надлежит сопоставлять синхронные этому процессу восточные источники.

Перенесение на карту владений этой ранней Киевской Руси поможет нам понять ряд отрывочных сведений восточных авторов и устранить некоторые кажущиеся противоречия.

Ядро будущей Киевской Руси занимало, как говорилось, широкую полосу плодородных лесостепных земель от верховий Роси и Южного Буга до Оскола и Дона в его среднем течении близ Воронежа. Эти земли вытянуты в широтном направлении. Присоединенные к Руси «княжения» располагались в меридиональном направлении с юга на север: земля Древлян примыкала к Руси с запада, Дреговичи располагались севернее Древлян, в бассейне Припяти; земля Полочан лежала еще севернее, в среднем течении Западной Двины. Все эти три, вошедшие в состав Руси земли плотно соприкасались друг с другом, образуя широкую сплошную полосу, расчленяющую весь славянский мир на две неравные части. На восток от этой «русской» полосы находились земли Кривичей, Радимичей и Вятичей, не входившие, судя по исследуемому отрывку летописи, в состав тогдашней Руси. Точно также на запад от «русской» полосы простирались земли части восточных славян (Дулебы, Хорваты, временно Волыняне) и все многочисленные племена западных славян.

Вот эта-то расчлененность славянства на часть западную, идущую от Черного моря (тиверцы и уличи) до Балтики, и на часть восточную, занимающую окраинное положение на Оке и Верхней Волге (вятичи и кривичи), и повлияли на некоторую неясность описаний восточных путешественников, которую мы, впрочем, теперь можем преодолеть.

В «Худуд ал-Алем» область славян обозначена так:

«Это область, к востоку от которой находятся внутренние булгары и частью русы. К югу от нее — частью море Крз (Черное) и частью Румское море».

Б. Н. Заходер напрасно назвал эту географическую характеристику славян «фантастическим повествованием»[253]. Здесь все на месте. Необходимо лишь учитывать, что речь идет только о западной половине рассеченного Русскими землями славянства: на востоке от них — «русские» земли полочан, дреговичей и древлян, а в степях — кочевья Внутренних болгар у Нижнего Днепра. К Черному морю подходили славянские племена уличей и тиверцев, а южнее их — балканские славяне.

Восточная половина славянства, разрезанного надвое владениями Руси, тоже освещена мусульманскими источниками — это область вятичей, «первая с востока» (Ибн-Русте и др.). Таким образом, устанавливается единство географических представлений русского летописца, заглядывавшего в прошлое своей земли на три — четыре столетия вглубь, и восточных путешественников, видевших тогдашних славян своими глазами.

Получив некоторые предварительные, но очень важные ориентиры, мы можем приступить к детальному и всестороннему анализу того замечательного источника, без упоминания которого не обходится ни одна работа о географических сведениях восточных авторов средневековья, но на который вместе с тем исследователями постоянно набрасывается тень неопределенности, компилятивности, недостоверности — «Худуд ал-Алем». До сих пор не установилось наименование этого сочинения. Нашедший рукопись А. Г. Туманский назвал ее двояко: «Книга границ мира от востока к западу» или «Пределы мира от востока к западу». В. В. Бартольд в 1930 г. обратил внимание на то, что в арабо-персидской литературе слово, переводимое как «предел», «значит не столько «граница» в смысле пограничной линии, сколько «пределы» в смысле «совокупности территории»[254]. Следуя Бартольду В. Ф. Минорский назвал свой монументальный труд (с предисловием Бартольда) «The Regions of the World», т. e. «Области мира». Этого названия и следует придерживаться, так как в современном русском языке слово «предел» уже утратило существовавший ранее оттенок двухмерной пространственности и сохранило только значение линейной границы, рубежа, конечности чего-либо, а в «Худуд ал-Алем» речь идет о землях, о пространствах, а не только о границах между ними.

Рукопись безымянного автора, датированная 982–983 гг., была найдена А. Г. Туманским в 1892 г. и в 1896 введена им в научный оборот[255].

Несмотря на отсутствие настоящего анализа, сочинение персидского Анонима (как часто называют автора «Областей мира») стало использоваться пормаиистами для своих построений о русах, якобы помещаемых восточными географами на севере[256].

В 1930 г. В. В. Бартольд издал фототипически персидский текст, предпослав ему обширное введение. В качестве предшественников персидского Анонима X в. Бартольд указывает Ал-Хорезми (836–847 гг.), Ибн-Хордадбеха (первая редакция 846 г.), Джейхани (начало X в.), Ибн-Русте (903 г.) и Ал-Балхи (ок. 920 г.). Бартольд не ставил вопроса о том, — что автор «Худуд ал-Алем» мог пользоваться не только самими этими сочинениями, по и той предполагаемой «Анонимной запиской» IX в., к которой, по мысли ряда исследователей, восходят труды многих известных нам авторов, в том числе и Ибн-Русте[257]. Но Бартольд, крупнейший знаток Востока, обратил внимание на датировку сведений, использованных автором «Областей мира»: «Во всяком случае сведения Анонима не могут относиться ни к его собственной эпохе, ни даже к эпохе Джейхани». «В известиях о Средней Азии и Китае нет таких указаний на события, которые бы совершились незадолго до написания сочинения». «Сведения Анонима об Индии столь же мало относятся к X в.»[258].

Эти наблюдения чрезвычайно ценны, так как они противостоят огульному отнесению всех данных «Областей мира» к эпохе их составителя, к концу X в.

Очень важен еще один вывод Бартольда, сделанный им на основании одинаковой последовательности описания городов у Анонима и у других авторов, пользовавшихся более ранними источниками, как, например, Гардизи: «Сопоставление порядка названий у обоих авторов ясно показывает, что дорожники были известны Анониму»[259]. Этим ценным наблюдением исследователя нам еще предстоит воспользоваться в будущем.

К сожалению, В. В. Бартольд не произвел критического рассмотрения данных «Худуд ал-Алем» о Восточной Европе, сделал несколько произвольных допущений (Дон или Днепр заменил Дунаем, под «внутренними болгарами» понимал болгар дунайских) и в силу этого оказался бессилен понять истинное размещение народов, обрисованное «Областями мира». Отсюда идет его пессимистическая оценка самого источника: «компилятор… несмотря на скудость своих сведений с мнимой точностью устанавливает географическое положение стран и городов»[260]. Этот вывод оказался серьезной преградой на пути дальнейшего изучения данных Анонима.

В 1937 г. В. Ф. Минорский дал полный перевод «Областей мира», снабдив его обширным комментарием. Комментарий отразил большую сопоставительную работу по арабо-персидской литературе средневековья, но историко-географического анализа Минорский не предпринимал и даже (как уже говорилось выше) не нанес на карту Восточной Европы пароды, размещенные здесь Анонимом[261].

Размещение русов для Минорского было предрешено комплексом норманистических представлений: русы — норманны; они обитали где-то на севере, а впоследствии завоевали Киев. Из трех центров Руси два расположены на севере (по отношению к Киеву): Новгород, где викинги появились впервые, и область эрзи где-то на Оке. Мадьяры и печенеги живут на разных берегах Волги; «внутренние болгары» — это болгары на Дунае, а землю народа мирватов, живших у Черного моря, в соседстве с хазарами, Минорский отождествляет с Моравией. Печенежские горы (разделявшие русов, мадьяр и печенегов) — это будто бы Уральский хребет[262]. Вполне можно понять автора, что он отказывается от изображения всей этой путаницы на карте. Разбирать каждое из положений Минорского не имеет смысла, так как ни одно из них не опирается на анализ системы «Областей мира».

Однако следует напомнить, что географические допущения Минорского сильно повлияли (как мы видели) на взгляды советских востоковедов 1960—1970-х годов, искавших русов где-то далеко на севере.

Б. Н. Заходер, весьма скептически относившийся к «Худуд ал-Алем», воспринял этот источник сквозь призму Минорского и отказался от какого бы то ни было анализа его. Более того, в своем «Каспийском своде», задачей которого являлась полнота сведений, он преподнес тему о географическом размещении русов в искусственно обрубленном виде; из восьми географических ориентиров, содержащихся в «Областях мира», Б. Н. Заходер отобрал только три: соседи русов, гора между кимаками и река Рус, на которой расположены три русских города[263].

Признавая, что сведения «Худуд ал-Алем» являются «единственным известным нам источником для этого рода сведений о русах», он, тем не менее, опускает пять важнейших указаний на географию русов. У него нет следующих ориентиров:

1. Нет гор, отделяющих русов от мадьяр и печенегов.

2. Нет реки Руты (?), текущей из Руси к славянам.

3. Нет русов как соседей мадьяр и печенегов.

4. Нет соприкосновения мадьяр с русами и реки, разделяющей их (в другом параграфе).

5. Нет гор, отделяющих русов от «внутренних болгар».

Умолчанием об этих географических приметах Б. Н. Заходер подготовил читателя к недоверчивому отношению к самому источнику.

Невнимательность к «Областям мира» мы видим и в работе А. П. Новосельцева: во-первых, в передаче географических координат земли славян (южное направление ошибочно заменено западным, а северное — восточным)[264], а во-вторых, в неправомочных хронологических выводах из текста. Автор пишет, что отсутствие мадьяр в перечне соседей Руси говорит в пользу X в., когда венгры были уже в Паннонии, далеко от Руси. На самом же деле текст «Областей мира» совершенно четко говорит о том, что мадьяры были тогда непосредственными соседями русов и находились восточнее и южнее русов[265]. А это существенно меняет наши взгляды на датировку изучаемого источника, так как венгры к концу IX в. действительно уже проделали длительный путь по степям и обосновались на Дунае, юго-западнее Руси. Следовательно, география «Областей мира», если основывать ее на местоположении венгров, относится не к X в., как думает А. П. Новосельцев, а по крайней мере к середине IX в.

Как видим, рассмотрение «Худуд ал-Алем» надо начинать заново, — с благодарностью используя подготовленные востоковедами переводы, но обращая большее внимание на историко-географический анализ п на систему взглядов анонимного автора.


«Области мира от востока к западу» («Худуд ал-Алем») — удивительный и уникальный источник, одиноко стоящий в арабо-персидской географической науке средневековья. По вниманию к географическим ориентирам у Анонима не было ни предшественников, ни последователей. Его сочинение было как бы приложением к карте, которая неоднократно упоминается в книге. Описанию отдельных областей предпослано общее географическое обозрение всего Старого Света (в рамках кругозора тогдашних путешественников), частично пополненное сведениями, почерпнутыми из Птолемея. Здесь рассмотрены моря и озера, реки, острова, горы, пустыни; все это соотнесено с размещением стран и народов. Поэтому, рассматривая географию того или иного народа, нельзя ограничиваться только изложением соответственного параграфа, описывающего его — дополнительные ценные сведения могут оказаться в общем вводном разделе. Приведу в качестве примера только упоминания славян во вводной части: Азовское море — крайний южный предел славян, расселенных севернее этого моря; славяне живут в северо-западном участке Причерноморья; горы, идущие в меридиональном направлении, пересекают земли славян; «Западный» (Атлантический океан) омывает (имеется в виду Балтика) земли славян[266]. Упомянутые сведения требуют, разумеется, в каждом случае проверки и критического рассмотрения, но их нельзя исключать из общего обзора славян, как это сделал Б. Н. Заходер.

Рассмотрение каждой отдельной области состоит из двух различных частей: географических координат области по отношению к соседним ориентирам, во-первых, и описания городов, образа правления, хозяйства и быта, во-вторых. Эта вторая описательная часть не самостоятельна, и исследователи, исходя из совпадений, давно указали возможные источники сведений Анонима: Ал-Хорезми (836–847 гг.); Муслим ал-Джарми (845 г. через труд Ибн-Хордадбеха); Ибн-Хордадбех (846 г. или 885?); Ибн-Русте (903 г.); Ибн ал-Факих (903 г.); Джейхани (922 г.); Ал-Балхи (около 920 г.)[267].

Следует отметить, что даже по этим предварительным и приблизительным данным рукопись, датированная 983 г., основывается на значительно более ранних материалах середины IX — начала X в. Предельным рубежом, terminus ante quern, может служить полное отсутствие у Анонима сведений, почерпнутых из оригинального и полного новых данных о Центральной Европе сочинения Масуди, «арабского Геродота», писавшего в 943 г. У Анонима Европа дана крайне примитивно и отрывочно.

К приведенному списку возможных источников «Худуд ал-Алем» необходимо сделать очень важное примечание: большинство перечисленных авторов не столько сообщало сведения о географии своего времени, сколько использовало сочинения прежних авторов, нередко устаревшие к моменту написания почти на столетие. Исследователи предполагают, что многие труды географов X–XI вв. восходят (в отношении Восточной Европы) к «Анонимной записке», написанной на арабском языке где-то во второй половине IX в.[268]. Быть может, и наш персидский Аноним пользовался этим предполагаемым ранним первоисточником, а не его позднейшими пересказами? В пользу этого говорит и утверждение В. В. Бартольда (основанное на анализе хронологии восточных областей, что «во всяком случае сведения Анонима не могут относиться ни к его собственной эпохе, ни даже к эпохе Джейхани», т. е. к началу X в.[269].

Как только мы касаемся важнейшего для нас вопроса о датировке тех исходных материалов, которыми пользовался Аноним, мы оказываемся в очень сложном положении. Во-первых, мы не знаем, кем был человек, написавший в 983 г. рукопись для Ибн-Ахмеда, эмира Гузганской области (северо-западный Афганистан, в 5 днях пути от нашего Термеза), — ученым составителем или только переписчиком, сделавшим несколько незначительных дополнений к более раннему сочинению? Зная, что лицо, оформлявшее рукопись 983 г., являлось подданным гузганского эмира (вассала Саманидов), мы должны заинтересоваться тем, как представлен Гузган в общем географическом обзоре, т. е., как могли проявиться субъективные интересы этого лица, придававшего окончательный вид всей книге.

Оказывается, что в книге при описании Хорасана очень часто упоминается правитель Гузгана и разные мелкие князьки, подвластные ему, но специального раздела («Слово об области…») для Гузгана не выделено; однако короткая заметка о Гузгане начинается, подобно основным разделам, перечислением соседей по географическим координатам[270]. Это свидетельствует о том, что общая структура книги создавалась не гузганским автором 983 г. и что он сделал лишь дополнительную вставку в существовавшую ранее книгу, приравняв Гузган (в его тексте «Гузганан») к другим областям тем, что дал для него координаты соседей. Оформитель рукописи нарушил строгую систему «Худуд ал-Алема», где подобные координаты приводятся только в самом начале разделов. Единственный случай во всей книге, когда координатное описание дано дважды (в начале «Слова об области Хорасан» и внутри этого «Слова») — это описание Гузгана.

Главный вывод из этого наблюдения: гузганец, оформитель рукописи 983.г., не являлся автором или составителем книги, а был лишь ее образованным переписчиком, сделавшим несколько дополнений о своей области и своих современниках. «Персидским Анонимом» следует называть не его самого, а его неизвестного предшественника, опиравшегося на сочинения IX — начала X в. и не знавшего известнейших трудов середины X в.

Второй трудностью при подходе к датировке сочинения Анонима является подвижность всех кочевых народов, упоминаемых в книге. На протяжении IX–X вв. некоторые племена проделывали тысячеверстный путь, переселяясь на новые места. Фиксация какой-то промежуточной позиции того или иного народа может при сопоставлении с другими источниками указать на дату записи сведений и помочь в датировке данного раздела книги. Трудность заключается в том, что, зная только имя народа, мы далеко не всегда можем достоверно разместить его на карте, если не знаем точной даты источника сведений.

Третьим затруднением при датировке является общеизвестная особенность средневековых географических обзоров: на протяжении нескольких столетий авторы переписывали (с разной степенью полноты) старые сочинения, лишь изредка пополняя их отрывочными новыми данными. В результате получалось так, что в эпоху Ивана Калиты восточные читатели представляли себе Русь по материалам, собранным при Аскольде и Дире или Игоре Старом в IX–X вв.

Единственным выходом для нас является детальное рассмотрение географии «Худуд ал-Алем» с опорой на неподвижные ориентиры (моря, горы, острова, реки), после чего должны выясниться позиции кочевых народов (кипчаков, печенегов, мадьяр и др.), а, следовательно, и та или иная дата источников информации.

Уникальность «Худуд ал-Алем» состоит, как уже говорилось, в наличии точного перечисления для каждой области всех соседних ориентиров (государства, народы, моря, горы, реки) в строгой системе географических координат: сначала ориентиры с восточной стороны, затем на юге, потом на западе и, наконец, на севере. Этим перечислением ориентиров всегда начинается каждый раздел.

Ни видном другом арабо-персидском сочинении мы не знаем подобной системы. Естественнее всего думать, что эта географическая система родилась как дополнение к карте мира (существовавшей в книге), как пересказ карты, ее словесное выражение. Вслед за географическими координатами области идет в каждом разделе описательная часть, представляющая собой краткие извлечения из разных географических сочинений. Мы явно ощущаем две группы сведений для каждой области: географически-координатную и описательную. Первая, географическая, группа представляет собой вполне завершенное целое. Бели исключить все описания городов, народов, хозяйства, быта, правопорядка, составляющих вторую группу сведений, то перед нами останется краткое, но поразительно стройное, подчиненное единой идее географическое рассмотрение «Областей мира».

Снова перед нами дилемма: писал ли обе группы сведений один и тот же ученый (что вполне допустимо) или же некий географ использовал существовавшее ранее словесное описание карты и дополнил его сведениями, взятыми из литературы? В том случае, если верно второе допущение о двух разновременных авторах, то нам необходимо учитывать, что объем работы первого автора («географа») остается неизвестным: в описательной части ему могли принадлежать какие-то дополнения (например, перечни городов) или краткие пояснения к своим сухим определениям соседей. На этот вопрос едва ли удастся ответить с достаточной ясностью. Но вопрос о двух авторах, о двухстепенном составлении основы «Худуд ал-Алем» может, как мне кажется, быть решен (в пользу двукратности) на основе ознакомления с порядком перечисления областей мира в самом сочинении. Дело в том, что в «Худуд ал-Алем» есть два отличных друг от друга перечня описанных в книге стран: один из них помещен в самом начале как оглавление книги, а другой — во вводной части в «Слове об областях мира» (§ 8)[271]. Сопоставление обоих перечней показывает, что различие между ними не является случайной путаницей, а, очевидно, отражает существование двух самостоятельных источников, каждого со своей последовательностью, со своей системой описания. Сущность каждой системы можно определить только после того, как мы перенесем перечни стран на карту и обозначим последовательность описания. При помощи такой карты устанавливается, что в описании областей обнаруживаются замкнутые циклы близлежащих стран, по завершении которых описание перескакивает в совершенно другой регион, и начинается новый цикл.

Так, например, один цикл заканчивался упоминанием мадьяр, а вслед за ними идет в оглавлении Хорасан, как бы открывая новый цикл, описание нового региона. Перечень нескольких ближневосточных областей завершается у южных склонов Кавказа, а затем переходит к Аравии, начиная перечисление нового средиземноморского региона. Учитывая такие географические перескоки во многие сотни километров, оба перечня можно разбить условно на отдельные регионы[272].

Рассмотрение обоих вариантов описания еще раз убеждает нас в том, что небольшое княжество Гузган, в котором была переписана в 983 г. книга «Областей мира», никак не проявилось в структуре книги; оно не получило самостоятельной структурной единицы, и его описание (со всеми восхвалениями правителя) находится внутри § 23.

Центром описания в «Худуд ал-Алем» является Хорасан и Трансоксания-Мавераннахр («Заречье»), земли на восток от Каспийского моря и далее за рекой Джейхун (Амударьей, древним Оксом). Эта обширная область, примерно 1500 км в поперечнике, охватывающая часть Ирана, часть Афганистана и значительные пространства Средней Азии, была для лиц, составлявших «Худуд ал-Алем», главной землей Старого Света. В Хорасане и подвластных областях описано 106 городов, а в Трансоксании — 122. Следует обратить внимание на то, что только по отношению к этой земле указываются «ворота» в другие земли страны.

Кят (столица Хорезма, эмпорий тюрок, трансоксанцев и хазар) — «ворота в гузский Туркестан».

Гургандж (Ургенч в Хорезме, древнерусский Орнач) — «ворота в Туркестан».

Буст (юг Хорасана) — «ворота в Индию».

Парван (севернее Кабула) — «ворота в Индию».

Вахан (совр. р. Вахандарья) — «ворота в Тибет».

Фергана — «ворота в землю карлуков»[273].

Этими шестью воротами обширная каспийско-амударьинская область, слывшая «серединой обитаемых земель мира», была связана с необъятным тюркским миром северных степей, с Тибетом и Индией.

Описание остального мира, окружавшего эту срединную область, велось, как выяснено выше, по двум системам, различающимся не полнотой охвата, а порядком описания, его последовательностью, что касается как больших регионов (см. выше сопоставительную таблицу), так и последовательности описания областей внутри регионов.

Мир, известный составителю (или составителям) «Худуд ал-Алем», далеко не покрывает всего Старого Света. Хорошо известны: Южная и Средняя Азия, Ближний Восток. Менее подробно показаны собственно арабские земли и Северная Африка. В Азии знания географа ограничивались исключительно степной и лесостепной ландшафтной зоной; это в значительной мере относится и к Восточной Европе, где в степях и в лесостепи указано много разных племен. Византия («Рум») выделяется значительной подробностью и хорошим знанием административного деления. «Описание страны Рум, ее областей и городов» (§ 42) производит впечатление особого произведения, инкорпорированного в общую книгу по географии мира. Нельзя исключать того, что здесь могло быть использовано сочинение Муслима ал-Джарми (ок. 845 г.), прожившего в качестве пленника несколько лет в Византии; сочинение его было использовано Ибн-Хордадбехом.

Неясность и путаница в сведениях о Волжской Болгарии. (названной областью буртасов) и необъяснимая краткость их могут говорить о том, что исходные материалы «Областей мира» были дефектны — там, очевидно, отсутствовало описание Болгарии. Волжская Болгария в IX–X вв. была слишком прочно связана с Хорезмом, Хорасаном и Мавераннахром, чтобы среднеазиатский автор мог ограничиться такими краткими и неточными обрывками сведений, которые мы находим в § 51[274].

Для нас представляет значительный источниковедческий интерес северный рубеж кругозора «Худуд ал-Алем». Если не касаться тех сведений о северных островах, которые восходят к Птолемею, то практические знания географа IX в. начинаются на западе с полуострова Бретань («последняя часть Рума на побережье Океана. Это — рынок Рума и Испании»)[275].

На север от Византии (в состав которой, может быть, в память о Римской империи птолемеевских времен включено и Франкское государство) идут «Необитаемые пустыни Севера». Интересно проследить всю совокупность тех земель, дальше которых не простирались знания географа и севернее которых он упоминал лишь безлюдные пространства.

Приведу их перечень с запада на восток: Византия (§ 42); славяне (§ 43); русы (§ 44); кипчаки (§ 21); кимаки (§ 18); киргизы (§ 14). Далее на север от этих стран и народов идут необитаемые земли. Ни Германии, ни Скандинавии, ни Англии, ни финно-угорских племен лесной зоны наш источник не знает. На их месте он указал «необитаемые пустыни Севера». Даже теплое течение Гольфстрим, по его мнению, омывало полуночные пределы славян[276].


Двойственность характера и порядка описания областей, заставляющая предполагать наличие двух разных источников, требует дополнительного анализа. Без специального разбора нельзя сказать, какой порядок описания (в оглавлении или же в предисловии) является первичным, а какой вторичным. Точно так же трудно решить вопрос о первичности или вторичности координатной системы и пояснительных описаний. Логично предполагать, что координатная система, образующая жесткий каркас всей книги (и отраженная в оглавлении), является первичной, а дополнительные описания, взятые из разных источников, и иной порядок перечисления областей (отраженный в предисловии) находятся в зависимости от вторичных дополнительных материалов. Такое построение легко может быть опровергнуто простым допущением, что порядок перечисления областей в предисловии вовсе не является какой-либо системой, а совершенно произволен.

Однако в нашем распоряжении есть данные, позволяющие решить спорный вопрос применительно к народам Восточной Европы.

Чему подчинен порядок описания в самой книге и в ее оглавлении? Он таков: Византия. Славяне. Русь. Внутренние болгары. Мирваты…

Автор сначала ознакомил своего читателя со странами Средиземного моря — Магрибом и Испанией, двигаясь, как принято, с востока на запад, а затем повернул назад и повел читателя с запада на восток. Славяне к северу от Византии — это западные славяне и часть южных, не вошедших в состав империи. Они действительно являлись западными соседями Руси. Русь показана как восточная соседка этих славян. Далее этот автор перемещает внимание читателя еще восточнее, описывая Внутренних болгар и мирватов; оба эти народа обитали восточнее славян, доходя до берегов Черного моря. Затем автор продолжает описывать страны далее на восток, вплоть до берегов Каспия. Система здесь налицо, но указать ее источник не представляется возможным. На чем основан порядок перечисления областей в предисловии? Византия. Сарир (Дагестан). Аланы. Хазары. Славяне. Хазарские печенеги. Мирваты. Внутренние болгары. Русь. Мадьяры…

Славяне в этом перечне помещены в окружении таких южных народов, как хазары, хазарские печенеги, мирваты и аланы. Все эти народы показаны автором как соприкасающиеся с Черным морем. Эти славяне оторваны и от Византии и от Руси. Их местоположение в гуще хазаро-мадьярских и аланских черноморско-азовских племен мы можем понять только при сопоставлении с известным рассказом Ибн-Хордадбеха о маршруте русских купцов в IX в.:

«…Что же касается русских купцов, а они суть вид славян, то они вывозят меха бобров и чернобурых лисиц и мечи из самых отдаленных (частей) страны Славян к Румскому морю, а с них (купцов) десятину взимает царь Рума. И если они хотят, то они отправляются по (Танаису? Слово неясно) — реке Славян и проезжают проливом столицы Хазар» (и далее к Каспийскому морю).

У Ибн ал-Факиха есть дополнение:

«…затем идут по морю к Самкушу-Еврею, после чего они обращаются к Славонии. Потом они берут путь от Славянского моря, пока не приходят к Хазарскому рукаву, где владетель Хазар берет с них десятину. Затем идут к Хазарскому морю по той реке, которую называют Славянскою рекою…»[277].

Не вдаваясь сейчас в детали запутанной географической номенклатуры, отметим, что восточные авторы часто называли славян в связи с Азовским морем (в «Худуд ал-Алем» — это крайний предел расселения славян), Доном («река славян») и Керченским проливом. Для нас в данном случае безразлична степень соответствия географической терминологии реальной действительности — важно то, что один из самых ранних авторов, перс из Табаристана (начальник почт в Джибеле) — Ибн-Хордадбех — размещает славян в том же самом юго-восточном углу Европы, что и автор предисловия к «Худуд ал-Алем». Ведь путь русских купцов шел мимо земель мирватов, хазарских печенегов, хазар, в соседстве с которыми славяне упомянуты в предисловии.

Нигде больше Ибн-Хордадбех в своей «Книге путей и стран» не говорит о славянах. Никаких следов пользования «Областями мира» у Ибн-Хордадбеха нет. Отсюда следует вывод: автор предисловия держал в руках труд Ибн-Хордадбеха (847 или 885 г.?) или же его последователя Ибн ал-Факиха (903 г.), чем и объясняется такое необычное размещение славян только в районе Азовского моря и Волго-Донского междуречья.

В пользу знакомства автора предисловия с книгой Ибн-Хордадбеха косвенно говорит еще один факт: в перечислении областей в предисловии между Фарсом и Дайлеменом упомянута пустыня «Караскух», непосредственно соседящая с областью Джибел, подвластной в почтовом отношении Ибн-Хордадбеху. В основных разделах «Худуд ал-Алем» этой пустыни как структурной единицы нет, а в предисловии это единственная пустыня, удостоившаяся особого упоминания в перечне населенных стран[278].

Таким же косвенным подтверждением знания Анонимом труда Ибн-Хордадбеха являются другие подробности, касающиеся Джебела, где Ибн-Хордадбех был начальником почт. Здесь очень подробно описаны Испагань и особенно Рей, являвшийся, по словам Анонима, резиденцией падишаха Джебела (а, следовательно, и Ибн-Хордадбеха). Указываются знаменитые люди, жившие в Рее, в том числе «астроном Фазари»[279], написавший в 772 г. географический труд, в котором он определил протяженность земли славян в 300×3500 фарсангов.

Взгляд на географическое положение Джебела объясняет нам хорошее знание Ибн-Хордадбехом путей русских купцов: путь этот шел от Каспия к Рею и далее к Багдаду через всю страну Джебел. Ибн-Хордадбех должен был ежегодно видеть караваны русских купцов, шедших на верблюдах к Багдаду.

Теперь задача определения первичности или вторичности той или иной системы значительно облегчилась: порядок перечисления стран в предисловии опирался на источник типа «Книги путей и стран»; В. В. Бартольд справедливо утверждает (на основе анализа среднеазиатских разделов), что автор «Худуд ал-Алем» хорошо знал тогдашние дорожники. Однако знакомая ему и использованная им система «путей и государств» не повлияла на конструкцию книги, не изменила строгого описания по координатному принципу; она сказалась только в предисловии. Это определенно свидетельствует в пользу первичности координатной системы и вторичности использования «Книги путей и стран».

Процесс создания всей книги «Области мира» рисуется предположительно так: первоначально (не позднее середины IX в.) где-то в Хорасане или в Мавераннахре была создана подробная карта мира с большим количеством рек, горных цепей, городов и обозначением 51 «области» (государств или народов). К этой карте было составлено ее словесное описание, ссылающееся в ряде случаев на самую карту в подтверждение тех или иных положений. Описание карты велось очень разумно и систематично и было сделано, по всей вероятности, одновременно с картой и по тем же материалам, по которым составлялась сама карта. Впрочем, говорить об этом можно лишь предположительно.

Вторым этапом было пополнение описания из последующей географической литературы середины IX в.: включение извлечений из труда о Византии Муслима ал-Джарми (ок. 845 г.) и из «Книги путей и стран» Ибн-Хордадбеха (847 г.)[280].

До нас дошли только поздние переработки труда Ибн-Хордадбеха, возможно, сильно сокращенные. Составитель мог пользоваться основным текстом книги джебельского почтмейстера, лучше сохраненным авторами вроде Ибн ал-Факиха.

Часть дополнений черпалась из того источника, который известен нам по сочинению Ибн-Русте (903 г.) и в более полном виде Гардизи (XI в.). Первоосновой этих географических работ была более ранняя «Анонимная записка» второй половины IX в.

Третьим этапом было пополнение рукописи гузганским автором 983 г. Оно ощущается явно только для юго-восточной части Хорасана и касается не столько географии, сколько политического положения нескольких мелких княжеств.

Разбивка текста, содержащегося внутри разделов, на указанные три этапа не может быть проведена последовательно; только в отдельных случаях удается определить исходные материалы того или иного текста. Четко выделяются только неуклонно проведенные через всю книгу перечисления соседних ориентиров каждого государства или народа, открывающие каждый особый раздел (параграф).


Высказанные выше предположения и констатации позволяют поставить вопрос об авторстве основной первичной географической части «Худуд ал-Алем».

Географическая карта мира и координатный принцип описания в сочетании с предполагаемой датой — первая половина или середина IX в. — прямо ведут нас к деятельности великого математика, астронома и географа первой половины IX в. — Абу-Джафара Мухаммеда Ибн-Мусы ал-Хорезми ал-Маджуси, имя которого сохранилось в таких современных нам математических терминах, как «алгоритм» и «логарифм», а от названия одной из его книг происходит слово «алгебра».

Ал-Хорезми работал в Багдаде в своеобразной академии, организованной халифом Ал-Мамуном и называвшейся «Домом мудрости». В правление этого халифа (813–833 гг.) семьюдесятью учеными была составлена карта мира, а около 836 г. (по другим данным 817–827 гг.) Ал-Хорезми написал «Книгу картины Земли», основанную на переработке «Географии» Клавдия Птолемея и снабженную картами. К сожалению, труд Ал-Хорезми в подлинном виде до нас не дошел, как и составленная при его участии карта мира. В 1966 г. я писал: «Можно высказать предположение, что к «Книге картины Земли» Ал-Хорезми восходит отчасти такое замечательное географическое сочинение, как «Худуд ал-Алем»… Использование в качестве основы данных Птолемея, математическая последовательность координатной системы и хронология исходных данных для политических границ (первая половина IX в.) — все это сближает «Книгу пределов мира» с «Книгой картины Земли». Возможно, что главным связующим звеном была утерянная общая карта мира, о которой мы, однако, знаем, что она была построена в системе прямоугольных координат»[281]. Сейчас, после более детального ознакомления с источником, следует остановиться на той же осторожной позиции: «Худуд ал-Алем» можно сближать с деятельностью Ал-Хорезми в Багдаде, с картой халифа Мамуна и «Книгой картины Земли», но приписывать труд персидского Анонима Ал-Хорезми как автору нет оснований. Мы не знаем работ Ал-Хорезми, написанных на персидском языке; кроме того, «Худуд ал-Алем» существенно отличается от «Книги картин Земли» Ал-Хорезми. Несмотря на общий географо-математический стиль, здесь значительно меньше ссылок на Птолемея, здесь отсутствует ряд понятий, имеющихся у античного географа. Так, например, у Ал-Хорезми птолемеевская Германия названа страной славян, а в «Областях мира» Германии вообще нет, но побережье «Западного океана» (Атлантического, заливом которого является Балтика) у Анонима заселено только славянами. В понимании общей картины мира Аноним в известной мере опирался на Птолемея (может быть, в переработке Ал-Хорезми), но его задача была иной — дать руководство по взаимному положению современных ему народов и государств.

Наиболее вероятно, что автор первичной географической основы «Худуд ал-Алем», создатель уникальной координатной системы географического описания — ученик или сотрудник Ал-Хорезми, возможно, принимавший участие в составлении карты мира для багдадского халифа. В самом тексте «Худуд ал-Алем» есть свидетельства знакомства автора с ученым миром Багдада:

«Эта область (Ирак) расположена около середины мира и является наиболее процветающей страной Ислама… Ее посещают коммерсанты, она многолюдна, там много богатых людей, там многочисленны ученые..»

«Багдад большой город, столица Ирака и резиденция халифа. Это — наиболее процветающий город мира и местопребывание ученых, а также очень богатых людей…»[282].

Известный интерес для нас представляет определение места написания «Худуд ал-Алем», той исходной точки, из которой Аноним смотрел на мир. Мне кажется, что для начального поиска в первую очередь мы должны обратить внимание на ту область, которая отмечена в тексте шестью «воротами» в мир. Автор, создавший красочную картину страны с «воротами» в Индию, Тибет и в обширные степи тюрок, должен был находиться внутри тысячеверстного пограничного круга этих ворот, обращенных на восток, на юг и на север.

Страна эта — Хорасан и Мавераннахр, ираноязычные земли Средней Азии и частично Ирана и Афганистана. Две эти Земли объединены еще и тем, что при обеих указаны «области» («худуд»), управлявшиеся вассальными князьками. Во всей книге Анонима они (области-провинции) отмечены только для Хорасана и Мавераннахра[283]. Обе земли описаны автором, как уже говорилось, достаточно подробно, но тональность описания различна: Хорасан показан в обычном деловом тоне, а Мавераннахр — в восторженном.

Мавераннахр «это — обширная, процветающая и очень приятная страна. Это — ворота в Туркестан и притягательное место для купцов. Люди этой страны воинственны, прекрасные стрелки из лука; они деятельно борятся за веру. Вера их чиста. В этой стране царствует справедливость и правосудие. Недра ее изобилуют золотом и серебром…»[284].

Центром Мавераннахра, а в какой-то мере и Хорасана, был город Бухара, тот самый город, в котором в 1892 г. стараниями А. Г. Туманского была открыта рукопись Анонима.

О Бухаре говорится и в хорасанском разделе «Худуд ал-Алем»: в Бухаре находится резиденция правителя Хорасана из династии Саманидов; он прозывается «царем Востока» и ему подчинены все владетели Хорасанской земли[285]. В разделе же о Мавераннахре (§ 25–26) Бухаре посвящена целая статья, открывающая весь обзор области:

«Бухара — обширный город, наиболее процветающий город Мавераннахра. Здесь находится резиденция царя Востока. Местность здесь увлажненная, производящая изобилие плодов и орошенная текучими водами. Люди здесь — лучники, неустанно воюющие за веру… Территория Бухары 12×12 фарсангов и вокруг всей нее построена стена, которая нигде не прерывается и окружает все слободы (ribats) и села»[286].

Кроме того, перечислено шесть городков (с кафедрами проповедников), находящихся в округе Бухары.

Аноним обычно избегал указывать дороги (чем он и отличался от авторов «книг путей»), но для Бухары он делает исключение и упоминает путь в Самарканд, на котором лежит городок Басенд[287].

Реку Зеравшан, соединяющую Бухару с Самаркандом, он называет «рекою Бухары».

Знание Бухары Анонимом и даже известное пристрастие к ней налицо. В связи с этим небезынтересно вспомнить, что из Бухары происходил остроумно названный «знаменитым незнакомцем» Ал-Джейхани — визирь, собиравший путешественников и расспрашивавший их о разных странах. Он писал свои не дошедшие до нас труды в начале X в.[288].

Говоря о Рее, наш Аноним счел уместным напомнить о том, что там некогда проживал астроном Ал-Фазари. Говоря с неменьшей подробностью о Бухаре, он не называет имени знатного географа Ал-Джейхани. Вероятно, зная Ал-Фазари, писавшего в 772 г., Аноним не знал, еще не знал, Ал-Джейхани; это — косвенное указание на относительную датировку: Аноним составлял свой труд до появления труда Джейхани. Это не исключает того, что оба бухарских географа могли пользоваться одними и теми же более ранними материалами, а Джейхани мог знать и о «Худуд ал-Алем». Гипотеза о бухарском происхождении автора основной, первоначальной, части «Худуд ал-Алем» имеет право на существование.

Итак, схема создания рукописи 983 г. рисуется в результате сказанного в таком виде:

1. Книгу «Области мира от востока к западу» создал безымянный автор из Бухары (ученик или сотрудник Ал-Хорезми), очевидно, в первой половине IX в. Его и следует называть «Анонимом».

2. Упоминаемая в книге карта мира могла быть картой халифа Мамуна (до 833 г.) или ее копией. Нельзя исключать возможности участия Анонима в ее составлении, так как известно, что карта была результатом коллективного творчества ряда ученых первой трети IX в.

3. Географическая схема (описание карты) была пополнена сочинениями Ал-Джарми (845 г.), Ибн-Хордадбеха (847 г.) и теми недошедшими до нас материалами IX в., которыми пользовались Джейхани, Ибя-Русте и Ибн ал-Факих (все нач. X в.). Последний тезис пока не доказан.

4. Предисловие к книге оформлялось уже после пополнения ее новыми материалами. Пополнявший составитель находился под влиянием труда Ибн-Хордадбеха, что и отразилось в предисловии.

5. Книга «Области мира» была переписана в Гузгане в 983 г. и тогда была еще раз дополнена локальными гузганскими сведениями.

Вопрос о дате первоосновы труда Анонима может быть решен более основательно только после детального рассмотрения той картины размещения народов Восточной Европы, которая наряду с географией должна дать нам и хронологию, т. е. размещение подвижных народов и государственных границ на определенный исторический момент.


Для 15 народов и государств Восточной Европы Аноним дает в своей книге свыше 80 географических ориентиров, облегчающих определение их взаимного положения. Ориентиром для него служили народы, государства, моря, реки, горы. Рассмотрим их на сводной таблице (см. с. 205).

Перечисленные народы и государства по степени наших знаний о них и их географическом положении делятся на две группы. В первую группу войдут те, которых мы сравнительно точно можем разместить на карте, а во вторую — те, размещение которых для данного времени (известного нам лишь предположительно) требует особых разысканий:

Византия. Для определения границ империи воспользуемся новейшими картами Д. Ангелова[289].

Славяне. Схематическая карта славянщины в Европе с нанесенными на нее торговыми путями IX–X вв. помещена в «Малом словаре культуры древних славян»[290].

Русь. Область Руси должна рассматриваться с учетом двух обстоятельств, рассмотренных выше: границы владений Руси у Дона близ Воронежа (полпути между Булгаром и Киевом), во-первых, и с учетом распространения власти Руси на ряд других славянских племенных союзов (древлян, дреговичей, полочан), во-вторых. Кроме того, должна быть учтена область Русской земли в «узком смысле»[291]. Соотношение территории Руси в IX в. и восточных славян показано на составленной мною карте[292].

Аланы. Размещение аланских племен на северо-западе Кавказского региона не вызывает сомнений; детализация в нашем случае не нужна.

Хазары. Основная территория хазар определяется по письму царя Иосифа[293]. Для политических границ Хазарии в IX в. к этой области должны быть добавлены хазарские владения в Крыму и на Керченском проливе. Этнографический ареал хазар IX–X вв. (по археологическим данным) дан на карте С. А. Плетневой. Здесь же указано и расселение алан[294]. Хазары занимали северо-восточный угол степей Северного Кавказа, часть Дагестана и владели нижним течением Дона и Волги (до волгодонской переволоки).

Буртасы. Земля буртасов на Средней Волге может быть определена очень точно по данным Идриси. Страна буртасов была протяженностью в 15 дней пути, а дни пути рассчитаны вверх по Волге: от Итиля до Булгара — 60 дней пути, а от Итиля же до буртасов — 20 дней. День пути равен 25 км[295]. Южный край Буртасии лежал на правом берегу Волги, почти у волго-донской переволоки (чуть севернее ее), действительно соприкасаясь с Хазарией, а северный край включал район современного Саратова.

Перечисленные народы и государства, местоположение которых в IX–X вв. известно нам по другим источникам, дают нам более или менее надежные ориентиры для определения других народов по «Худуд ал-Алем». Но это лишь одна пятая часть всех ориентиров сводной таблицы.

Моря. Из природных ориентиров (моря, реки, горы и т. п.) только часть может быть опознана нами сразу, без изучения их. В рассмотрение должны быть включены не только кратчайшие упоминания природных ориентиров в начале каждого параграфа («Слово об области…»), но и те общие вводные разделы книги Анонима, которые предваряют рассмотрение отдельных областей: «Моря», «Острова», «Горы», «Реки», «Пустыни» (§ 3–7).

Начнем с наиболее ясного — с морей.

Черное море называется «морем Гурз», а в описании Византии — «Хазарским», что подтверждает мысль об особом источнике, использованном при написании раздела об области Рум (Ал-Джарми?).

Любопытная особенность: Крым нигде не обозначен как полуостров, и Черное море рассматривалось иной раз заодно с Азовским. Азовское море оценивалось то как залив, то как расширившаяся р. Дон.

При описании морей не перечисляются устья рек, впадающих в них, а при описании рек (за исключением Волги-Атиль) не указывается, куда они впадают. Это говорит о двух системах описания: морской и сухопутной, существовавших раздельно. Мы знаем, что восточные географы собирали как капитанов, так и караван-башей, расспрашивая их о дальних странах и путях. Нам необходимо учесть наличие этих двух систем, так как оно объясняет некоторые особенности источников. Волго-донской узел, например, описывается разными авторами как бы издали, без ясного представления о всей речной системе; недаром Масуди посвятил целый трактат опровержению мнения о сообщаемости Черного моря с Каспийским — его предшественников смутило наличие реального пути из одного моря в другое (о волоках на переволоке они не знали). Здесь налицо информация, полученная от мореплавателей, смутно представлявших себе географию внутри континента. В описаниях континентальных областей нас может удивить отрывочность описания рек. Нет ни одной речной системы, не указываются притоки и впадение упоминаемой реки в другую реку или в море. Эту невнимательность можно объяснить только тем, что для информаторов реки не являлись путями, что они двигались сухопутьем, пересекая реки и говоря о них лишь попутно.

Большой интерес представляет для нас «капитанское» описание народонаселения берегов Черного моря (§ 3), для которого существовало два названия: «Бонтос» («Понт») и «Гурзиан» — «Грузинское море»[296]. Южное побережье показано как принадлежащее Византии. Наиболее удаленной восточной областью империи показана Грузия, доходящая до побережья Черного моря, названного «морем Гурз» (§ 42). Далее, в традиционной последовательности — с востока на запад — упоминаются следующие народы, живущие на берегах Черного (и Азовского) моря:

К нашим ориентирам добавляется еще целая серия народов, облегающих Черное море, непосредственно соприкасающихся с ним. Удвоение имени хазар едва ли является опиской и связано, по всей вероятности с тем, что автор описывал карту, на которой хазары могли быть помещены дважды: как на своем основном месте, так и у Керченского пролива. Область Бурджан соответствует Болгарскому царству, описанному в составе Византии («Бурджан — провинция с областью, называемой Фракией, § 42). Отдельно описаны булгары — воинственный языческий народ, соответствующий «Задунайской Болгарии», области проживания тюрко-болгар на север от Дуная[297].

Приморская область Бурджан — это жизненный центр Болгарии IX в. с такими городами, как Варна, Месемврия, Плиска и Преслав. Внутренних болгар нельзя отождествлять с болгарами балканскими, как это делают В. В. Бартольд, В. Ф. Минорский. Внутренние болгары должны находиться значительно восточнее бурджан и даже восточнее соседящих с бурджанами славян (очевидно, тиверцев и уличей между Дунаем и Днестром), т. е. восточнее Днестра[298].

По мнению Анонима, к славянам имеет отношение и Западный океан, омывающий «крайние пределы земель Рума и славян до острова Туле»[299].

Из этого определения нам еще раз становится ясно, что Аноним настолько плохо знал северо-западную половину Европы, что даже давним сведениям Птолемея (которыми он располагал) не мог подобрать соответствий в запасе своих географических познаний Севера. Автор повторно касается этой темы, описывая острова Северной Европы: от некоего острова Тувас, расположенного севернее Британии (Исландия?), идет течение, направляющееся «прямо к морю Марте, расположенному, как мы уже упоминали, севернее Славян»[300]. В. Ф. Минорский в своем переводе дает и транскрипцию (Marts) и свое осмысление — «Maeotis», т. е. Меетида, Азовское море. Однако отождествлять какое-то северное морское пространство (пересекаемое Гольфстримом) с Азовским морем совершенно невозможно. «Море Марте» — это «море Мрака», Северный Ледовитый океан, а не южная Меотида.

Преувеличенное представление о расселении славян до Ледовитого океана объясняется полным незнакомством бухарского географа с отдаленной от него на 3000 км северо-западной частью европейского континента. Заполнение плохо известной окраины ойкумены славянами восходит к его предполагаемому учителю — Ал-Хорезми, поместившему славян на месте Германии Птолемея, что, впрочем, отчасти опиралось на реальное расселение славян в IX в. до Эльбы.

Ошибке В. Ф. Минорекого могло способствовать еще одно упоминание славян у моря со сходным названием: в описании озер Аноним пишет о том, что «Меотида («Mawts») — крайний предел славян в направлении к северу». Автор тут же добавляет, что «берега вокруг Меотиды пустынны»; это означает, что славяне обитали не у самого побережья Азовского моря, а где-то севернее него[301]. Исследователя смутила близость наименований «Marts» (Северный океан) и «Mawts» (Азовское море). Упоминание славян в первом случае связано с наивными представлениями о пределах заселенной земли (севернее Рума, славян и Руси — необитаемые пустыни Севера), а во-втором, с реальным размещением славян севернее Азовского моря (где-то севернее, не непосредственно у моря).

Второе упоминание славян (севернее Азовского моря) полностью совпадает с более ранним свидетельством Прокопия Кесарийского (середина VI в.): «Народы, которые живут тут (у Меотиды)… теперь зовутся утигурами. Дальше на север от них занимают земли бесчисленные племена антов»[302].

Реки. Из рек, имеющих касательство к размещению народов Восточной Европы, названы следующие: Атиль, Рус, Рута (Ruta) и Рута (Rutha).

Реки в географии Анонима являются одним из сложнейших элементов, неправильная расшифровка которых ведет или к ошибочному размещению народов и городов или к признанию всех данных Анонима недостоверными и фантастическими. Поэтому анализ сведений о реках придется проводить в несколько приемов: первоначально следует рассмотреть раздел о реках в свете тех материалов, которыми мы уже располагаем в качестве ориентиров, а затем повторно обращаться к этой теме после того, как будут выясняться другие элементы географии (горы, народы и др.).

Проще всего разобраться с рекой Атиль. Это ни в коем случае не Волга в нашем современном понимании. Река Атиль начиналась в предгорьях Южного Урала, в земле гузов, и истоки ее могут быть отождествлены с современной р. Белой, называемой башкирами Ак-Идель, т. е. «Белая Волга» (старорусское «Белая Воложка»)[303]. Продолжением р. Атиль было нижнее течение Камы — от устья Белой до впадения Камы в Волгу. От этого места и вниз до дельты Волга называлась Ателью. Атель IX–X вв. это — Белая + часть Камы + часть Волги.

Много сложнее обстоит дело с двумя (или тремя?) реками, служившими ориентирами для локализации русов, славян, печенегов, кипчаков, мадьяр. Разноречия здесь велики. Реку Рус В. Ф. Минорский, опираясь на А. Г. Туманского, считал Верхней Волгой (хотя на ней указан Киев), а В. В. Бартольд — Доном[304].

Реку Руту (существует два начертания: Ruta и Rutha, объединяемые Минорским) Бартольд отождествляет с Дунаем, а Минорский с Окой[305]. Расхождения измеряются полутора тысячами километров. А. П. Новосельцев возводит реку Руту в «Худуд ал-Алем» к использованным автором птолемеевским материалам: «К Птолемею восходит рассказ об острове Туле и, наконец, очевидно, река Рута (ср. птолемеевский Рудон, Рувон)…»[306].

Прежде, чем приступить к ознакомлению с географическими признаками спорных рек, следует принять следующие предостережения:

1. Отрывочность сведений о реках, связанных, очевидно, с получением данных от сухопутных путешественников, лишь пересекавших реки, а не плававших по ним.

2. Одинаковость названий ряда южных рек в зоне сбора информации: Дон, Дънепр, Дънестр, Дунай. Все они содержат древний ирано-славянский корень «Дънъ» — «вода», «русло», «дно».

3. Арабская графика нередко приводит к ошибочному чтению; например, «Ибн-Даста» вместо «Ибн-Русте». Поэтому названия южнорусских рек, содержащие корень «дън» могли при переписке получить начальную букву «р». В ряде случаев востоковеды одну и ту же реку первоначальна называли «Дуной», а затем исправляли на «Руту». Подобная путаница — Дуна-Рута — могла появиться еще у средневековых переписчиков.

4. Конфигурация течения рек Днепра и Дона в их южных частях (наиболее известных восточным географам) настолько близка, что при пользовании картой их очень легко было спутать.

5. Восточные географы (судя по упоминаемым народам) лучше знали южные, степные области и очень плохо представляли себе лесную зону.

Путаница у современных нам ученых, возможно, основана на том, что сам Аноним кое-что спутал в своих сообщениях.

Рассмотрим все сведения о реках Рус и Рута.

Река Рус (§ 6). Для удобства анализа текст придется разбить на две части: А и Б.

А «Есть еще река Рус, вытекающая из глубины земли Славян и текущая в восточном направлении вплоть до границы русов. Затем она проходит по пределам Уртаб, Салаб и Куйафа, которые являются городами русов».

Б (и течет) «по пределам Кипчак. Затем она меняет направление и течет в южном направлении к пределам Печенегов и впадает в реку Атиль»[307].

Разделение на две части обусловлено тем, что в этом описании явно соединены сведения о двух разных реках: на реке из части А стоит Киев и два неизвестных нам пока русских города. Река части Б близка к Волге-Атиль, и автор полагает, что она даже сама впадает в Волгу. Такой единой реки, которая протекала бы по Киевщине и вместе с тем была бы настолько близка к Волге, что можно было причислить ее к притокам Волги, в природе нет. Есть Днепр, на котором стоит Киев и есть Дон, сближающийся с Волгой именно тогда, когда он «течет в южном направлении». Давняя, наезженная переправа из Дона в Волгу (по малым речкам и волокам) могла создать у географа, собиравшего сведения от купцов, неточное представление о впадении реки Рус в Атиль.

Применительно к части Б В. В. Бартольд был прав, связывая реку рус с Доном.

Река Рута (§ 44). К югу от обширной области Руси находится р. Рута. Большой рекой, протекающей южнее Руси, являлся Днепр. Ничто не препятствует отождествлению реки Руты с рекою Рус-а, т. е. с Днепром. Единственное возражение — различие написания.

Река Рута (§ 6). В. Ф. Минорский транскрибирует: Ruta (?) и ставит вопросительный знак.

«Другая река Рута, которая течет от горы, расположенной на пограничье между Печенегами, Мадьярами и Русью. Потом она входит в пределы Руси и течет к Славянам. Затем достигает города Хурдаба, принадлежащего славянам, и используется на их поля и луга»[308].

Река Рута (§ 20). В. Ф. Минорский транскрибирует Rutha и объединяет с наименованием Ruta. Эта река упоминается как расположенная на север от печенегов, живших тогда между этой рекой и барадасами и булгарами. Западными соседями печенегов были русы и мадьяры; восточными — заволжские гузы.

Исходя из взаимного положения народов (см. сводную таблицу), обе последних Руты должны находиться восточнее (§ 6) и северо-восточнее (§ 20) Руси. Близость к печенегам совершенно исключает западных славян, с которыми так часто любят связывать город Хурдаб (например, отождествляя его с Краковом).

В том случае, если Ruta и Rutha действительно обозначают одну и ту же реку (возможно разные источники информации), она, эта река, должна начинаться где-то восточнее Руси и течь к славянам (к той части славянства, которая находилась восточнее русского массива) с юга на северо-восток. Предположительно можно назвать Оку. Мнение о том, что Рута — Ока, было высказано В. Ф. Минорским, но на основании только одного соображения, что она должна отделять русов от печенегов, а русы, по его мнению, располагались где-то севернее Оки, на Верхней Волге[309]. Другие сведения о реке Руте, противоречащие северной локализации русов, В. Ф. Минорским во внимание не приняты. Более того, признание Руты нашей Окой находится в непримиримом противоречии с тезисом самого Минорского, утверждающего, что «гора Печенегов» — это Урал[310]. Ока, как известно, вытекает не из Уральских гор, а из сердцевины Среднерусской возвышенности. Отказываясь от Минорского, как от союзника в поисках географических аргументов, я с доверием воспринимаю его утверждение, что слово «Ruta» могло быть искаженным Uka — Ока[311].

Информаторы Анонима знали истоки Оки, близкие к самому восточному краю земли Руси (у Воронежа), и верховья этой реки, проходившие по Славянской земле вятичей, где находился до сих пор не отысканный вятический город Корьдно. Не это ли Хордаб (Хурдаб) восточных авторов?

Кончилась эта река (или точнее сведения о ней) чисто по восточному: она будто бы растекалась на славянские поля и луга, чего, конечно, в реальной жизни не было. Возможно, что знания географов обрывались на огромной Мещерской низменности, пустынной, незаселенной славянами.

Рута § 20 (Rutha) могла быть нижним течением Оки, к которому сравнительно близко подходила лесостепь, пригодная для кочевий печенегов. Истоки правых, южных, притоков Оки (Цны, Мокши) начинались в этой лесостепи. Ока могла быть указана как северный ориентир для земли печенегов — ведь печенеги, по Анониму, жили не на берегу Оки (там были леса), а просто южнее ее.

Река Рута (§ 6 и 20) по своему географическому положению совершенно иная, чем Рута § 44, текущая южнее Руси.

К сожалению, этими фрагментами исчерпываются сведения о реках Восточной Европы. Как видим, они не столько ориентиры, сколько объекты поиска, и для проверки правильности выводов требуют соотнесения их с другими данными.

Горы. Наибольшую трудность для расшифровки представляют подробные описания гор в книге «Областей мира». Автор с равным вниманием относится как к настоящим горным хребтам, вроде Тавра или Кавказа, так и к каким-то горам на равнинных местах, где нет заметных возвышений. Это обстоятельство позволяло исследователям пренебрегать его детальными указаниями на направление «гор» и на их соседство с теми или иными народами и объявлять все это стремлением к мнимой точности.

Данные раздела о горах (§ 5) сопоставлялись с привычной для нас географической картой Восточной Европы, и отсутствие на ней горных хребтов, кроме Карпат и Урала, заставляло обращаться к этим отдаленным, но настоящим горам[312]. В соединении с пристрастием исследователей к Верхней Волге и Дунаю такое вовлечение в поиск окраинных хребтов чудовищно искажало суть географии Анонима.

Однако горы как устойчивые географические ориентиры слишком часто упоминаются автором «Худуд ал-Алем», чтобы мы могли пренебречь ими: помимо общей системы «гор» Русской равнины в специальном разделе, они, кроме того, вплетены в текст описания многих областей, включены в основную координатную сетку автора.

«Горы» упоминаются при определении местоположения таких степных равнинных народов, как внутренние болгары, венендеры (онногундуры), мадьяры и печенеги. Указаны они и севернее, определяя границы Руси. Самое удивительное это то, что какая-то весьма протяженная цепь «гор» описана как пересекающая всю землю славян с юга на север, через всю Русскую равнину.

Прежде чем согласиться с определением этих равнинных «гор» как мифических или фантастических, предпримем все же попытку их истолкования. Что могло быть принято средневековыми путешественниками или географами за горы в условиях степей или лесостепной равнины? На Русской равнине имеется целый ряд возвышенностей (Среднерусская, Донецкая, Восточно-Подольская и др.). Они приближенно соответствуют тому, что сообщает Аноним, но эти возвышенности очень расплывчаты, подъем настолько отлогий и незаметный, что только на инструментальной гипосометрической карте мы теперь можем уловить условные их рубежи. Глаз же древнего путешественника не мог определить в единой ландшафтной зоне начало неприметного подъема, растянувшегося на сотни километров.

Следует думать, что единственной приметой равнинного рельефа могли быть только водоразделы. Водоразделы были хорошо ощутимы степными наездниками, преодолевавшими значительные расстояния. Реки и речки стекали в разные стороны от водоразделов, отделявших одну речную систему от другой. Сами водораздельные линии всегда использовались как наиболее удобные дороги в степи: здесь не было ни оврагов, ни переправ, ни крутых спусков и подъемов. Такие наезженные шляхи XVI–XVII вв., как Изюмский и Муравский, шли именно по водоразделам. Даже современные железнодорожные магистрали зачастую придерживаются больших водоразделов. Для определения водоразделов нужна не столько гипсометрическая, сколько гидрографическая карта большей степени подробности. Возьмем карту Восточной Европы, на которой показано более 2000 рек и речек. На интересующем нас пространстве между Днепром, Волгой и Кавказом мы сможем насчитать всего лишь около десятка крупных водораздельных линий от 300 до 900 км протяженностью. Они вполне сопоставимы с теми «горами», которые так подробно (и на первый взгляд запутанно) описаны в «Худуд ал-Алем».

Перечислим основные водоразделы, начав, как и Аноним, с юга:

1. Кавказские хребты.

2. Водораздел Ставропольской возвышенности между притоками Маныча и Азовского моря. Идет от Кавказа прямо на север до Дона. Длина около 300 км.

3. Донецкий кряж. Водораздел идет в широтном направлении. Длина 400 км.

4. Водораздел Днепра и Южного Буга; идет тоже в широтном направлении. Протяженность свыше 600 км.

5. Самый крупный водораздел Восточной Европы, составляющий стержень Среднерусской возвышенности, тянется от Донецкого кряжа в меридиональном направлении на север, примерно до Тулы и Рязани. Длина около 900 км. Разделяет бассейны Дона, Днепра и Оки. У истоков Оки от него ответвляется на северо-запад, в «Брынские леса» водораздел Десны и Оки.

6. Водораздел Северского Донца и Дона. Длина около 600 км.

7. Водораздел Дона и Средней Волги и Суры. Проходит между бассейнами Хопра, Вороны и Суры, окаймляя с севера и запада степное пространство между Волгой (от Саратова до Волгограда) и Средним Доном. Длина свыше 600 км.

8. Стержень Приволжской возвышенности. Идет от Самарской Луки, вниз, вдоль Волги до Волгограда, продолжаясь до Ергеней. Длина от Луки до волго-донской переволоки около 600 км[313].

Составив карту водоразделов («гор на ровном месте»), мы можем приступить к анализу сведений Анонима о горах Восточной Европы (§ 5). Проследив с юга на север хребты Тавра и Южного Кавказа и доведя обзор до Каспийского моря, автор описывает главный Кавказский хребет (Большой Кавказ) и переходит к возвышенностям Северного Кавказа. Для удобства отдельные части обозначим буквами.

А «Затем они меняют свое направление и поворачивают к западу (от Каспия), проходя между Сариром и Хазарией и достигая начала пределов Алан.

Б Потом они идут в северном направлении вплоть до края Хазарин.

В Затем они направляются к области Печенегов Хазарских и отделяют Внутренних болгар от Руси вплоть до границы Славян.

Г Кроме того, они имеют и северное направление, проходя через (область) Славян и достигая города славян, который называется Хурдаб, после которого они доходят до края земли Славян и там кончаются»[314].

Д И еще есть незначительная гора между крайними пределами Руси и началом пределов Кимаков. Ее длина — 5 дней пути»[315].

Помимо раздела, специально посвященного горам (и водоразделам), в книге «Областей мира» есть целый ряд упоминаний о горах в связи с описанием отдельных областей и народов. Они особенно ценны для нас. Сохраню последовательность буквенных обозначений.

Е «Хазарские горы» на восток от печенегов хазарских, которые здесь пасут свои стада (§ 47). Эти же горы (но без прилагательного) упомянуты как западная граница хазар (§ 50).

Ж «Венендерские горы» расположены на север и северо-восток от народа мирватов (§ 46). Имя свое они получили от народа венендеров, живущего восточнее этих гор.

3 «Русские горы» отделяют степные племена внутренних болгар от Руси (§ 45).

И «Печенежские горы» находятся за восточными рубежами Руси (§ 44).

К Река Рута (предполагается Ока, § 6) вытекает из гор, расположенных на границе печенегов, мадьяр и русов.

Теперь нам надлежит рассмотреть совместно общее описание «гор» Восточной Европы у Анонима (§ 5), упоминания им названий гор в описаниях областей (§ 44–47) и карту водоразделов южной половины Восточной Европы.

Племена Восточной Европы в первой половине IX в. по данным «Худуд ал-Алем»

Фрагмент А говорит о Большом Кавказе, о самом северном из кавказских хребтов, обращенном к алано-хазарским степям Северного Кавказа.

Фрагмент Б описывает горы, идущие в северном направлении перпендикулярно Кавказу. Это — единственная на Северном Кавказе Ставропольская возвышенность, водораздельный стержень которой окаймляет западную окрайну собственно хазарской земли и направляется к краю Хазарии, к хазарскому Семикаракорскому городищу напротив устья Северского Донца. Этот водораздел (в перечне он помещен под № 2) уверенно можно отождествить с «Хазарскими горами» фрагмента Е.

Горы фрагмента В проходят по земле хазарских печенегов, кочевавших западнее хазар (западнее «Хазарских гор») и находившихся на берегу моря (Азовского). Единственные «горы», находящиеся в этой ситуации — Донецкий кряж (в перечне под № 3), водораздельный стержень которого описывает дугу над северо-восточным углом Азовского моря, начинаясь невдалеке от северного конца Хазарских гор (их разделяет только Дон).

Направление гор во фрагменте В не указано, но, судя по тому, что в соседнем фрагменте Г говорится о том, что в дальнейшем горы принимают снова северное направление (такое же, как Хазарские), следует думать, что направление гор фрагмента В — не северное. Аноним в своих описаниях следует всегда принципу, обозначенному в самом заглавии его книги: «Области мира от востока к западу». Применен этот принцип и здесь: после приазовских «гор» поставлены «горы», отделяющие внутренних болгар от русов. Первые, как мы уже знаем, занимали причерноморские степи на меридианах Днепра, западнее уличей и тиверцев, а русы располагались севернее их в Среднем Поднепровье. Следовательно, горы, разделяющие эти два народа, должны идти «от востока к западу». Если бы мы не прибегали к помощи водоразделов, то нам было бы очень трудно определить местоположение этих «гор». Авратынская (Волынско-Подольская) возвышенность слишком обширна и целиком расположена на славянской территории, не разграничивая славян и кочевников. Но если мы взглянем на карту крупнейших водоразделов, то увидим шестисоткилометровый водораздел (в перечне под № 4), тянущийся от днепровских порогов на запад вдоль Днепра и далее до бассейна Вислы. В своей восточной части этот водораздел действительно отделял русское лесостепное Поднепровье (с бассейном Роси) от степных пространств Нижнего Днепра, занятых в то время кочевьями болгар,

Та же самая карта только что рассмотренных водоразделов объясняет нам и главное, без четких цезур, описание «гор» во фрагментах Б и В.

На карте три водораздела («Хазарские годы», Донецкое плоскогорье и днепровско-волынский водораздел) образуют почти сплошную изогнутую линию, идущую сперва на север (что отмечено в тексте), а затем поворачивающую на запад. В этой линии есть два разрыва, произведенные большими реками, впадающими в море, — Доном и Днепром. Эти разрывы расчленяют общую цепь на три отдельных звена. Описание трех водоразделов как единой цепи вполне объяснимо, если автор вел его, руководствуясь картой, где условно нарисованные цепочки треугольников могли близко соприкасаться друг с другом.

Первое звено этой цепи водоразделов — уже определенные нами «Хазарские горы».

Среднее звено — приазовские «горы» (Донецкий кряж). Из описания географических ориентиров народов этого района (см. выше сводную таблицу) явствует, что горы здесь упоминаются неоднократно. Северные соседи хазар — венендеры — располагались восточнее гор. Приморские мирваты, западные соседи хазарских печенегов и юго-восточные соседи части внутренних болгар, находились юго-западнее гор, названных «Венендерскими».

Строго соблюдая все координаты Анонима, мы получаем следующее положение гор среди народов Приазовья:

Теперь мы уверенно можем отождествить водораздел Донецкого плоскогорья с «Венендерскими горами» (см. Ж).

Западная ветвь «гор», отделяющая русов от внутренних болгар, легко определяется как «Русские горы». Так они названы в § 45, где указано их расположение на север от этих болгар.

Большой интерес для нас представляют «горы», описанные в фрагменте Г. Они даны как бы в одном комплексе с предыдущей цепью из трех звеньев, как ее ответвление в северном направлении. Горы северного направления должны быть, разумеется, перпендикулярны горам западного направления, и перпендикуляр восстанавливался не обязательно в крайней точке: как мы видели на примере Кавказа, описанного с востока на запад, и «Хазарских гор», идущих на север (ситуация точно такая, как с «Венендерско-Русскими горами»); перпендикуляр отходил от Кавказа на одной трети расстояния от конца Кавказского хребта.

Взгляд на карту водоразделов помогает нам сразу определить искомые «горы». Это — огромный водораздел Дона, Днепра и Оки, идущий от «Венендерских гор» в северном направлении почти на 900 км (в перечне под № 5). У истоков Оки этот водораздел раздваивается — от него отходит северо-западная ветвь, расположенная в густых и пустынных лесах. Едва ли мы должны принимать ее во внимание, так как ее местоположение находилось за пределами кругозора восточного географа. Иное дело основной среднерусский водораздел, завершающийся в знакомой ему земле Вятичей. Основной водораздел идет далее по правобережью Оки, окаймляя лесостепную зону с севера. Он действительно пересекает всю землю славян от самых южных рубежей до глубины земли вятичей на Средней Оке. Водораздел упирается в правый берег Оки, за которым действительно нет уже славянских поселений, а лежит пустынная Мещерская низменность, заселенная тогда редким финно-угорским населением. Условно (потому что он никак не назван в «Худуд ал-Алем») этот водораздел можно назвать «Славянскими горами». Он является стержнем Среднерусской возвышенности. Другого водораздела северного направления, который проходил бы через всю славянскую землю, нет.

Вступает в дело и взаимная проверка: было предположено, что славянский город Хурдаб находится где-то на Оке. Северный конец водораздела «Славянские горы» на протяжении более 300 км идет вдоль правого берега верхнего и среднего течения Оки. Где-то здесь, почти в конце этих гор, вторично упомянут славянский город Хурдаб, миновав который горы вскоре кончаются. Эти два упоминания Хурдаба в разделе о реках и в разделе о горах взаимно подкрепляют друг друга: «Славянские горы» доходят до бассейна Оки, тянутся вдоль них три сотни километров и заканчиваются у правого берега реки близ современной Рязани.

В этом пространстве между Окой и «Славянскими горами» и следует искать город Хурдаб, столицу одного из славянских князей.

Все очерченное пространство, судя по археологическим данным, было заселено племенами вятичей («Вабнит» Анонима), и это дает нам безусловное право сближать город Хурдаб (Хордаб) с городом Корьдном, куда Владимир Мономах направил свой поход против вятического князя Ходоты[316] (подробнее см. ниже).

Хорошее знание информаторами Анонима протяженности «гор», идущих через всю славянскую землю, быть может, связано с тем, что этот необычайно длинный водораздел являлся единственной сухопутной дорогой из степного юга в лесной вятический север. Позднее именно по этому водоразделу пролегала знаменитая Муравская дорога, которой с юга на север «лазали» татарские отряды, а с севера на юг ездили русские купцы в Крым. С подробнейшего перечисления всех деталей Муравской дороги начиналось описание одного из важнейших путей в «Книге Большому Чертежу»[317]. Путь на юг шел от Москвы к Серпухову и далее к Туле, «близ которой начиналась «дорога Муравский шлях». Далее перечислялось множество речек и речонок, которые текли от Муравского водораздела то на запад к Оке (а южнее — к Днепру), то на восток к Дону и Донцу. В «Книге Большому Чертежу» много раз говорится о том, что дорога идет по верховьям рек. Муравская дорога XVI–XVII вв. дает нам полное представление о «горах, идущих в северном направлении» от Волчьих вод Приазовья (находящихся близ «Венендерских гор») на юге до северного конца водораздела за Тулой, близ Серпухова. Только в одном месте Муравская дорога отступила от водораздельного принципа: р. Сосну не обходили, а пересекали, переправлялись под Ливнами, где есть с. Русский Брод. Это значительно выпрямляло путь[318].

Муравский шлях описан в «Книге Большому Чертежу» до мельчайших подробностей, что свидетельствует о его наезженности в XVI в. О более раннем времени у нас нет прямых данных, но довольно много косвенных. Прежде всего, это большое количество кладов арабских монет (и вещей) VIII–IX вв. на северном конце этого водораздельного пути на правом берегу Оки. Едва ли сами восточные купцы рисковали забираться в край вятичей, «живших в лесе зверинским образом». Скорее всего это результат связей вятической знати с Итилем, осуществлявшихся по Дону и низовьям Волги. Обратный путь вятических «гостей», освобожденных от тяжелого груза (мед, воск, меха), мог идти не вверх, вдоль Дона, что затруднялось сильной пересеченностью его берегов, а значительно более удобным магистральным «гостинцем» по водоразделу.

Кстати, слово «гостинец» («большак»), известное нам по Русской Правде, отражено в топонимике Муравской дороги: село на водоразделе между Ворсклой и Донцом называется Гостищевым, а речка близ него — Гостинец[319].

То обстоятельство, что южный отрезок этого гигантского «гостинца» начинался в Приазовье, может быть, объясняет нам частые упоминания славян в связи с Азовским морем и Нижним Доном у восточных авторов. Хорошее и точное знание ими всего протяжения водораздельной сухопутной магистрали тоже свидетельствует в пользу существования этого пути в IX–X вв. Впрочем, к этим гипотетическим соображениям нам придется вернуться при сведении воедино данных Анонима и Ибн-Русте.


Особый раздел сведений Анонима представляют разбросанные в разных местах его книги сообщения о горах на границах Руси. С одними такими «горами» мы уже познакомились. Это — водораздел южнее Среднего Поднепровья, определявший юго-юго-западную границу Киевской Руси, южнее которой кочевали внутренние болгары.

Второй раз пограничные с Русью горы названы «Печенежскими горами», определяющими восточный рубеж Руси (см. в перечне гор под буквой И).

Поиск «Печенежских гор» затрудняется тем, что печенежские племена находились в состоянии интенсивного движения, результатом чего был захват в эпоху создания «Худуд ал-Алем» частью племен берегов Азовского моря и Прикубанья. Как далеко отстояли материнские племена от этих выселенцев, мы не знаем. В самых общих чертах Печенегия обрисована Анонимом так: она расположена западнее гузов, севернее буртасов и восточнее мадьяр и русов. На север от них протекает р. Рута (в данном случае предположительно Нижняя Ока).

В разделе о реках (§ 6) говорится, что р. Атиль после того, как она поворачивает на юг (т. е. тогда, когда она становится нашей Волгой), «течет между тюркскими печенегами и буртасами». Буртасы жили на правом берегу Волги (которая была их восточной границей), севернее хазар (§ 52). Севернее буртасов указаны печенеги. Соединяя эти разрозненные сведения, мы получаем местожительство печенегов на обоих берегах Волги. На левом берегу они жили где-то южнее Самарской Луки, напротив правобережных буртасов (Волга протекала между ними), где печенеги соприкасались с гузами, а на правом — западнее сызраньско-саратовского течения Волги, в обширном пространстве, орошаемом Хопром, Медведицей и их многочисленными притоками, подходя к Среднему Дону.

«Горы» (водоразделы) здесь идут в двух направлениях. Один значительный водораздел идет через всю Приволжскую возвышенность вдоль правого берега Волги (в перечне под № 8). Он очень удален от границ Руси и, кроме того, его едва ли могли обозначать именем печенегов, так как большая часть его идет по буртасской, а не печенежской земле.

Основным водоразделом восточнее Дона был тот, который помещен в перечне под № 7. Он разделяет воды Дона и Волги (включая Оку и Суру) и широкой дугой окаймляет саратовско-хоперские степи. На первый взгляд этот задонский водораздел кажется слишком далеко отстоящим от основной территории Киевской Руси. Однако мы не должны забывать о том, как восточные географы, часто смотревшие на Русскую равнину со стороны Волги, Волжской Болгарии, определяли восточный предел Руси. Речь идет о рассмотренном выше измерении пути из Булгара в Киев, пути, пересекавшего интересующий нас задонский водораздел («Печенежские горы»)[320].

При сравнении данных мы получаем чрезвычайно интересный и важный для нас результат, являющийся, кроме того, и проверкой высказанных предположений:

Киев — Булгар — 20 станций 1400 км.

Киев — восточная граница Руси — 10 станций 700 км.

Киев — задонский водораздел № 7 («Печенежские горы») 740–750 км.

Географический ориентир Анонима, определявший восточную сторону Руси, отстоял от ее восточной государственной границы всего лишь на один — полтора дня пути! Большей точности мы желать не можем.

Точность наблюдений и записей важна для нас и в другом отношении: восточные путешественники-информаторы обнаруживают отличное знание узловых точек на пути Булгар — Киев. В данном случае это проявилось в знании водораздела, пересекающего названный путь, а при описании рек — пересечения пути Доном (река Рус или Дуна).

Русы и печенеги еще раз оказываются ориентирами для неких гор в разделе, посвященном рекам (§ 6).

Река Рута «течет из гор, расположенных на пограничье печенегов, мадьяр и русов». Мадьяры в момент получения информации, записанной Анонимом, жили юго-восточнее Руси и юго-западнее печенегов (§ 22). Исходя из того, что нам пока известно, мадьяры должны были кочевать где-то на запад от Дона, южнее лесостепной зоны и восточнее Поднепровья, занятого в степной части внутренними болгарами.

На этом неопределенном пространстве есть только один значительный водораздел (№ 6) — он разграничивает бассейны Дона и Северского Донца. Протяженность его около 600 км, направление — северо-западное. Его северная часть идет по сердцевине Среднерусской возвышенности, что и объясняет нам указание на реку, вытекающую из этих «гор», — Ока действительно течет из той же сердцевины Среднерусской возвышенности.

Каким образом этот водораздел мог разделять упомянутые народы? Печенеги могли подходить к этим «горам» юго-западным краем своих кочевий на левом берегу Дона в степных низовьях Хопра и Медведицы (едва ли они находились на правом берегу Дона). На западном склоне доно-донецкого водораздела должна была находиться обширная страна мадьяр.

Поворот водораздела на северо-запад, к среднему течению Оскола, должен был разграничивать мадьяр и русов. На юго-запад от водораздела лежали степные пространства, удобные для кочевников-мадьяр. Северный гребень водораздела входил в лесную зону, а на северо-восток от него находился многократно упомянутый выше пункт пересечения булгарско-киевского пути границей Русского государства и «Печенежскими горами».

Таким образом, доно-донецкий водораздел отделял мадьяр от печенегов и частично отделял мадьяр от восточной окраины Руси, находившейся на северо-восток от них, примерно в двух днях пути от «гор».

Близость места схождения трех народов к той точке на булгарско-киевском пути, которая являлась (при движении с востока, от Волги к Киеву) началом как Руси, так и земли вятичей, заставляет нас внимательнее отнестись к этому порубежью, которое условно, для удобства пользования, можно назвать «воронежским узлом». Особенности его таковы:

1. Здесь середина сухопутной дороги Булгар — Киев (проходившей примерно на один день пути южнее Воронежа).

2. Крайние восточные поселения славян (по археологическим данным).

3. Восточная граница государства Руси.

4. «Первый с востока славянский город «Ваптит» (может быть, Михайловский кордон?).

5. Река Дон (Дуна — Руса), вытекая из земли вятичей, пересекает сухопутную дорогу Булгар — Киев.

6. На расстоянии двух с половиной дней пути на восток от Дона путь Булгар — Киев пересекался с водоразделом «Печенежские горы».

7. На расстоянии двух дней пути на запад от Дона путь Булгар — Киев пересекал «горы, разделяющие печенегов, мадьяр и русов» (доно-донецкий водораздел).

По количеству разнообразных признаков (физико-географических, археологических и исторических) «воронежский узел» является очень надежной опорной точкой для различных расчетов.

Возможно, что полученные нами материалы позволят с большей результативностью рассмотреть важное сообщение Гардизи о расстояниях от земли славян до печенегов и мадьяр, толкуемое в литературе весьма произвольно.

Мадьяры «постоянно нападают на славян. И от мадьяр до славян — два дня пути…

И на крайних пределах славянских есть город, называемый Вантит…

И между печенегами и славянами — два дня пути по бездорожью. Это путь через источники и очень лесистую местность»[321].

От нашей условной точки отсчета (пересечение Дона и пути Булгар — Киев) до доно-донецкого водораздела, за которым находились мадьяры, ровно два дня пути (70 км). От этой же точки до «Печенежских гор» — три дня пути, и путь этот действительно изобилует мелкими речками (верховья притоков Битюга) и лесами, остатки которых существуют и до наших дней (лесной массив по Битюгу у с. Хренового). Никаких торговых путей в этом направлении мы не знаем, чем и объясняется «бездорожье».

Вполне вероятно, что тот ранний географический источник, которым пользовался Гардизи, содержал дорожники[322] и, описывая магистральный путь в Киев, информатор дал отсчет от этого пути как в сторону мадьяр, так и в сторону печенегов. Сведения информатора, как мы видели, были предельно точны.

Контроверза заключается в том, что у другого автора, пользовавшегося, судя по всему, теми же ранними источниками, что и Гардизи, — у Ибн-Русте указано другое расстояние до печенегов:

«И между странами печенегов и славян расстояние в 10 дней пути»[323].

Вполне возможно, что в обоих случаях мы имеем дело с неполным использованием раннего источника обоими авторами. Гардизи первоначально упомянул крайний пункт славянской земли, а после этого указал расстояние (вероятнее всего, от этого крайнего пункта на Дону) до ближайших «Печенежских гор». Оно было указано точно.

У Ибн-Русте же речь идет о расстоянии между странами. В этом случае основная земля вятичей и степные кочевья печенегов в волго-донском углу действительно разделены пространством в 300–400 кв. км, равным, приблизительно, 10 дням пути.

«Воронежский узел» был, судя по всем приведенным данным, важным жизненным пунктом как перекресток водного пути (Доном и Волгой) в Итиль и сухопутного «гостинца», ведшего в Киев. В силу этого он был и важным ориентиром для восточных географов.

Последнее упоминание гор в связи с русами (фрагмент Д) относится к какой-то отдаленной и небольшой возвышенности, географическое положение которой определено очень странно: «между крайними пределами Руси и началом предела кимаков», живших восточнее Аральского моря. По самым скромным подсчетам этот интервал между Русью и кимаками (если брать за точку отсчета «воронежский узел») занимает около 1500 км, и неясно, почему Аноним не использовал в качестве ориентира Волгу-Атиль, находящуюся как раз между Русью и отдаленными кимаками. Возможно, что это Связано с предположенной мною дефектностью карты или исходного текста, где не оказалось части Волги, а Волжская Болгария и страна буртасов были подпорчены. Исходя из того, что в качестве одного из ориентиров была указана Русь, загадочные горы следует искать где-то ближе к ее «крайним пределам». Известная нам Приволжская возвышенность (в перечне № 8) по своей протяженности никак не подходит под определение «небольшой». Это единственный крупный водораздел, который не пригодился нам при рассмотрении «гор» персидского Анонима. Возможно, что Аноним подразумевал небольшой водораздел (восточнее рубежа Руси) между притоками Хопра и Медведицы. Он тянется в меридиональном направлении примерно на 200–250 км, что очень близко к указанному автором протяжению этих небольших гор в пять дней пути (175–200 км). Знакомство восточного географа с этим незначительным водоразделом объяснимо тем, что эти «горы» находятся близ волго-донской переправы, столь важной для купеческих экспедиций того времени.

Быть может, следует высказать еще одно предположение, которое могло бы несколько прояснить географию «крайних пределов» Руси. Дело в том, что Киевской Руси платили дань многие окрестные неславянские народы, а зона сбора дани сильно раздвигала «крайние пределы» государства. Для интересующего нас сейчас восточного направления важно следующее: «А се суть инии языци, иже дань дають Руси:… Мурома, Черемись, Мърдва…»[324]. Мурома и черемисы-марийцы занимали Поволжье выше устья Камы, а мордва расселялась западнее Волги в северной части Приволжской возвышенности, что может интересовать нас в данном случае. Мы, к сожалению, не знаем времени установления даннических отношений мордвы. В VI–VII вв. влияние культуры русского Поднепровья явно ощущалось в финских археологических памятниках типа Подболотьевского могильника. В начале XII в., как явствует из летописи, мордва уже была данницей Руси. Под 1229 г. упоминается какая-то «русь» в составе мордовских войск князя Пургаса[325], но все это не проясняет начальной даты данничества.

Еще больший интерес представляют сведения «Слова о погибели Русской земли», где вспоминаются времена Владимира Мономаха, когда на великого князя «бортничали» такие поволжские народы, как черемиса, вяда (?), мордва и буртасы. Если буртасы, жившие вплотную к Волге, были подданными Руси, то расстояние между крайними областями земли приаральских кимаков и «крайними пределами» Руси сильно сокращались: оно равнялось уже не 1500, а всего лишь 800 км по безлюдным прикаспийским пустыням. Вероятно, информаторы персидского географа знали Русь, ее владения и ее соседей много лучше, чем мы предполагали.

Разбор описания рек и гор в книге «Областей мира» обрисовал нам Русь IX в. со значительной полнотой.

1. Южный рубеж Киевской Руси проходил по границе степной зоны как в Поднепровье, так и в районе Верхнего Дона.

2. Восточный край Руси доходил до Дона (в районе Воронежа) и до» «Печенежских гор» (хоперско-донского водораздела).

3. Северо-восточный рубеж Руси — истоки Оки (орловско-курский район).

4. Через главные области Руси мимо Киева протекает река (Днепр) вытекающая из области славян.

5. «Крайний предел» власти Руси доходил на востоке до Волги, в районе обитания буртасов (Саратовское нагорье).


Подводя итоги анализу физико-географических ориентиров «Областей мира», следует сказать следующее:

Моря — важный и падежный ориентир, но в отношении наиболее существенного для нас Черного моря необходимо отметить, что в сочинении Анонима оно рассматривается в комплексе с Азовским и без выделения Крыма как полуострова.

Реки — наименее надежный ориентир. Нет речных систем; плохо отражена связь с морями. Автор не разобрался в однокоренных названиях крупнейших рек (Дон, Днепр, Днестр, Дунай) и перепутал Днепр с Доном, соединив их в одно целое.

Почти несомненно, что отрывочная информация о реках была получена от путешественников, следовавших по сухопутным дорогам, пересекая реки. Наиболее полные сведения получались из мест пересечения (например, «воронежский узел»).

Горы — ориентир, представлявшийся ранее наиболее сомнительным и даже вводящим в заблуждение, оказался наиболее надежным после введения понятия водоразделов.

Все описанные Анонимом «горы» удалось положить на географическую карту; все названия «гор» («Русские», «Венендерские», «Хазарские», «Печенежские») удалось без натяжек отождествить с крупнейшими водоразделами Восточной Европы. Более того, выяснилось, что автору «Областей мира» были известны все шесть крупнейших водоразделов Восточной Европы, разделявших притоки таких рек, как Южный Буг, Днепр, Северский Донец, Ока, Дон, Хопер, Кубань, Волга. Очевидно, кочевое население степей, информировавшее иноземных купцов, тщательно изучило рельеф и речные системы своих равнин и смогло дать правдивое и точное описание важнейших «гор»-водоразделов (в XII в. их называли «шеломянями»), которые не только отгораживали друг от друга разные речные системы, но и представляли собой превосходные степные дороги без оврагов, без речных переправ и с широким обзором, что было не лишним в то воинственное время.


Получив известное количество ориентиров разной степени надежности, мы можем приступить к итоговому размещению на географической карте народов, описанных в «Худуд ал-Алем». Народы Восточной Европы предстают перед нами в двух категориях: местоположение одних нам более или менее известно, а размещение других народов (находившихся в движении) на данный отрезок времени нам неизвестно.

Рассмотрим кратко те народы, о размещении которых у нас есть более или менее четкое представление.

Русы. Персидскому Анониму известна была южная кромка Русских земель, которую он обозначил от верховий Южного Буга до среднего течения Дона. Это полностью согласуется с летописным перечнем «словенского языка» в Руси: древляне, поляне-русь, северяне (доходившие до Северского Донца и дотягивавшиеся до Дона). Определение северных пределов Руси точно так же совпадает у Анонима с летописным: в летописном перечне самым северным союзом племен являются полочане (позднее приписаны новгородцы), а у Анонима граница Руси доходит до «безлюдных пустынь Севера», как и у славян. Владения Руси в обоих описаниях разрезают славянский массив надвое, что явствует из общей карты славянских племен.

Славяне. Огромный славянский мир был известен составителю «Худуд ал-Алем» лишь частично. Славяне упомянуты как христианизированные подданные Византии (§ 42) и жители побережья Черного моря (§ 3). Ни Центральной Европы, ни Балтики наш автор не знал и северный предел славянства определил как «безлюдные пустыни Севера», неведомые ему. Это все относится к славянским племенам, расположенным западнее славянского государства Русь, расчленявшего славянский мир. Восточнее Руси автор описывает под именем славян только один славянский племенной союз вятичей, не входивший еще тогда в русское государство (подробнее см. ниже).

Буртасы. По данным Анонима и Идриси, земля буртасов, как уже говорилось выше, определяется с предельной точностью: она расположена на правом западном берегу Волги, в 20 днях пути от Итиля и в 10 днях пути от Жигулевских гор; протяжение самой Буртасии — 15 дней пути. По этим расчетам Буртасия начиналась несколько севернее Саратова и простиралась почти до волго-донской переволоки близ Волгограда, занимая пространство правобережья Волги примерно на 350–400 км (дни пути здесь менее стандарта).

Аланы. Аланское государство находилось на Северном Кавказе, занимая горные местности и долины (§ 48). Северная граница его доходила до «моря Гурз», под которым можно в данном случае подразумевать юго-восточный берег Азовского моря, так как упоминаются хазарские печенеги, жившие в Приазовье. На юге Алания доходила до Дарьяльского ущелья («Дар-и-Алан» — «Ворота Алан»), а на западе граничила с византийскими причерноморскими владениями. Карту аланских владений дал Ю. В. Готье, специально занимавшийся историей алан[326].

Хазары. Границы Хазарского каганата были изменчивы, и в определении их у исследователей нет единомыслия. Если каждое упоминание источников о взимании дани хазарами или о попытке их взимать дань (как в случае с полянами, давшими вместо дани символ суверенности — меч) рассматривать как доказательство вхождения этих племен в состав каганата, то Хазария будет выглядеть огромной державой, занимающей половину Восточной Европы. Примером такой гипертрофии размеров каганата может служить карта С. П. Толстова, основанная на пространной редакции «Ответа хазарского царя Иосифа», редакции, созданной спустя столетие после смерти этого кагана[327].

Такое расширительное понимание слов источников о дани не считается с тем, что под данью в средние века нередко понималась пограничная таможенная пошлина с транзитных купцов. О проездных пошлинах с русских купцов, взимаемых хазарами при выходе на Каспий, у пас много данных. Аноним подчеркивает, что пошлины являются главной статьей дохода Хазарии: «Зажиточность и богатство хазарского царя происходят благодаря морским законам» (§ 50)[328]. Краткая более надежная редакция письма того же царя Иосифа дает нам минимальную территорию собственно Хазарии без завоеванных ими земель. Она очерчивается в результате специального исследования как пространство между Доном (у Саркела) и Каспием, с одной стороны, и между Манычем и Нижней Волгой, с другой. К этому следует прибавить давние хазарские владения в Дагестане с городами Семендером и Беленджером[329].

Произведенные после публикации этой карты тщательные археологические обследования[330] полностью подтвердили правильность историко-географических расчетов: хазарские археологические памятники оказались распространенными (не считая древней области в Дагестане) почти исключительно в рамках той схемы, которая была создана на основе такого надежного источника, как краткая прижизненная редакция «Ответа царя Иосифа»[331]. Данные «Худуд ал-Алем» также подтверждают эту схему (§ 50):

«Рассуждение о стране Хазар.

К востоку от нее находится стена, простирающаяся между горами и морем (дербентская стена). Остальную часть границы занимает море (Каспийское) и некоторая часть реки Атиль (Волги). К югу от нее лежит Сарир. К западу — горы (Кавказ). К северу — Барадасы (Буртасы) и Венендеры».

Северная граница здесь обозначена такими соседями, как буртасы (волго-донская переволока) и жившие западнее буртасов венендеры, занимавшие часть современного Донбасса (Донецкий кряж — «Венендерские горы»). Пространство донского Правобережья не включено в состав собственно хазарской земли, равно как и морское (Черноморско-Азовское) побережье.

Однако мы твердо знаем о хазарских владениях в Керченском проливе и в Крыму, где область Gazaria указывалась на старинных картах вплоть до XVI в. Аноним это тоже знал и вполне справедливо назвал в другом месте хазар среди приморских народов, что также подтверждается археологическими данными.

Ознакомление со сведениями Анонима должно разочаровать сторонников широкого распространения власти хазар на более северные народы. Ни о русах, ни о славянах, ни о внутренних болгарах автор нигде не говорит, что они подвластны Хазарскому каганату. Единственный народ, о котором сказано, что он подвластен хазарам, это — буртасы: «они подчиняются хазарам» (§ 52). Даже применительно к печенегам, носившим наименование «хазарских», трудно говорить о подданстве каганату в эпоху сбора информации для «Худуд ал-Алем». «Они пришли сюда, завоевали страну и поселились в ней… они кочуют в пределах своей территории на пастбищах, расположенных в хазарских горах» (§ 47). Взаимоотношения азовских печенегов с соседними хазарами были таковы, что печенеги торговали захваченными у хазар пленниками: «хазарские рабы, приводимые в страны ислама, в большинстве происходят оттуда (из земли хазарских печенегов)». Очевидно, авангардные печенежские племена, вторгшиеся в Приазовье, были обозначены «хазарскими» не по принципу подвластности каганату, а в силу того, что они кочевали в захваченных ими частично «Хазарских горах» (Ставропольская возвышенность).

Суммируя данные о географии Хазарии, следует сказать, что сбор информации для «Худуд ал-Алем» происходил в то время, когда на север от каганата создалась крайне неблагоприятная для хазар международная обстановка — там господствовали воинственные мадьяры, разлившиеся по степям, если понимать буквально, на 150 фарсангов, т. е. на 900 км. Вопрос о вхождении носителей салтовской археологической культуры (белокаменные крепости в верховьях Северского Донца и на Дону) в состав Хазарии для этого времени (отрезок времени внутри 820—830-х годов) должен быть решен отрицательно. Этническая и политическая картина могла существенно измениться после продвижения мадьяр далее на запад, в сторону от Хазарии.

Рассмотрение малоизвестных народов (пользуясь сводной таблицей координатных признаков), следует начать с такого определенного ориентира, как Черное море, но следует учитывать, что Аноним не вычленял Крым, как полуостров, а Азовское море рассматривал заодно с Черным, называя оба моря именем «море Гурз». По отношению к этому морю народы располагались в три пояса: непосредственно приморский, континентальный и северный.

На берегах «моря Гурз» живут народы (начиная с Босфора по часовой стрелке): византийцы, болгары, славяне, внутренние болгары, мирваты, хазары, еще раз хазары, печенеги хазарские, аланы и, замыкая круг, опять византийские подданные на Кавказском побережье Понта. Во втором поясе, определяемом по тем координатным данным, которые систематически дает Аноним, находятся: славяне (повторно), русы, внутренние болгары (повторно), хазары, мадьяры, венендеры, буртасы. В третий пояс выдвигаются русы, тюркские печенеги, кипчаки и волжские болгары (текст о которых дефектен). Предпримем попытку перенесения на карту всех упомянутых народов. Речь может идти не о точном обзоре границ каждого народа, а лишь о размещении на карте надписей с именами народов.

Внутренние болгары. Область болгар-кочевников, лишенная городов (§ 45), занимала степи Нижнего Днепра и соответствует черным болгарам русской летописи. Наименее ясны северо-восточные пределы этого воинственного народа. У Анонима восточный рубеж — земля мирватов, но она нам пока еще неизвестна.

Печенеги хазарские. Живут у Азовского моря и в Ставропольских степях. Соседями их на севере (?) являются загадочные мирваты, на юге — аланы.

Венендеры (онногундуры). Главным ориентиром для них являются «Венендерские горы», отождествленные выше с Донецким кряжем». Этот бедный народ занимал восточные склоны возвышенности и находился севернее хазар и западнее буртасов.

Мирваты. Одна из этнических загадок «Худуд ал-Алем». Прежде, чем приступить к ее раскрытию, следует привести текст полностью:

§ 46. «Рассуждение о стране Мирват. К востоку от нее лежат горы (как выясняется — Донецкий кряж) и живут хазарские печенеги; к югу хазарские печенеги и море Гурз; к западу от нее — часть моря Гурз и Внутренние болгары; к северу от нее — часть Внутренних болгар и Венендерские горы (Донецкий кряж). Жители христиане и говорят на двух языках: арабском и греческом. Они одеваются как арабы. Они находятся в дружественных отношениях с турками и Рум. Они обладают шатрами и войлочными хижинами».

Сомнения вызывают указания на арабский язык и арабскую одежду. Быть может, это ошибка персоязычных информаторов, принявших какой-то язык за арабский?

Приморское положение между нижнеднепровскими внутренними болгарами и азовскими печенегами делает единственно возможной локализацию мирватов в Крыму и в западной части Северного берега Азовского моря (иначе невозможно было бы соседство мирватов с Донецким кряжем).

Христианское население Крыма и Приазовья, знающее греческий язык и говорящее еще на каком-то, — это несомненно крымско-азовские готы, христиане, долго сохранявшие свой родной язык, но к XVI в. перешедшие уже на греческий и превратившиеся в «мариупольских греков». Надписи Gothia на средневековых картах Крыма так же обычны, как и надписи Gazaria. Оба эти элемента присутствуют и у Анонима, когда речь идет о средней части северного побережья Черного моря, т. е. о Крыме. Имя хазар повторено дважды, обозначая хазарские владения, и на керченском и на тмутараканском берегу Керченского пролива. Мирваты — жители и крымского побережья, и степного Крыма, и степей северо-западного Приазовья. Имя мирватов, вероятно, является искаженной передачей в арабской графике имени остроготов-тервингов, оставшихся в степях после ухода их соплеменников в IV в. в Западную Европу. Отождествлять мирватов с Моравией, как это делают некоторые исследователи[332], можно только при полном незнакомстве с текстом «Худуд ал-Алем».

Печенеги «турецкие» (§ 20). Расположены, как выяснено выше, на обоих берегах Волги, севернее буртасов, т. е. в том обширном степном квадрате, который окаймлен «Печенежскими горами». На востоке их соседями были заволжские гузы.

На западе (точнее на юго-западе) печенеги соседили с русами и мадьярами (в районе «воронежского узла»). На север от печенегов указана река Rutha, в которой В. Ф. Минорский видит Оку. Очевидно, Аноним подразумевал нижнее течение Оки, правые притоки которого стекали с «Печенежских гор».

Кипчаки (§ 21). Сведений об отдаленных кипчаках-половцах у Анонима было мало; он вынужден был даже отступить от своего координатного принципа и указал только, что эта ветвь кимаков находилась где-то севернее печенегов у края «безлюдных пустынь севера» Разместить кипчаков на карте можно только условно, отодвигать их в северную лесную зону нельзя, так как они — скотоводы, а их взаимное положение с волжскими болгарами нам неизвестно из-за дефектности этой части рукописи оригинала.

Мадьяры (§ 22). Местоположение мадьярских племен в момент их фиксации информаторами персидского Анонима для нас особенно важно, так как оно позволит нам со значительной степенью точности определить время составления первичной основы «Худуд ал-Алем». Мадьярские (угорские, венгерские) племена двигались из Приуралья, примерно из территории современной Башкирии, которую венгерские средневековые путешественники, разыскивавшие свою прародину, называли «Великой Венгрией» (Hungaria Magna). Они прошли южнорусскими степями долгий путь и в конце концов к середине IX в. оказались на обширном степном пространстве западнее Днепра. Источник называет здесь реки: Варух (Днепр), Хингул (Ингул, правый приток Днепра), Куву (Буг), Трулл (Днестр), Прут и Серет (притоки Дуная). От Днепра до Серета свыше 600 км или 100 фарсангов по восточному счету. Отдельные венгерские отряды на протяжении всего IX в. устремлялись далеко от основных кочевий (Крым, Эльба, Средний Дунай, Фракия), запутывая картину расселения. Константин Багрянородный отмечает, что мадьяры (он называет их «турками») жили сначала в земле Леведии, названной по имени одного из вождей, а затем перешли западнее, в местность Ателькузу. Локализация обеих земель спорна. Возможно, что Леведия означала просто степь (от левада — степь, слово это не славянское), а Ателькуза — вторичную область между Днепром и притоками Дуная.

Уход мадьяр из Левадии за Днепр датируют примерно 820-ми годами IX в.[333]. Только в самом конце IX в. мадьяры из своего Днепровско-Дунайского пространства двинулись за Дунай (896 г.) и «обрели родину» в Карпатской котловине на Дунае. В силу всего этого определение позиции мадьяр в «Худуд ал-Алем» дает нам надежную дату самого источника. Координатные данные Анонима таковы:

«Рассуждение о стране Мадьяр. На восток от них находятся горы. На юг от них — христианское племя Венендеров, на запад и на север — области Руси… Эта страна в 150 фарсангов длиной и 100 фарсангов шириной. Зимой они располагаются на берегу реки, отделяющей их от Руси… Это край со многими деревьями и текучими водами»[334].

Эти сведения не являются исчерпывающими, но они содержат самое важное: мадьяры расположены юго-восточнее Руси в непосредственной близости к «Венендерским горам», т. е. к Донецкой возвышенности, иными словами, в той позиции, которая датируется не позже 820—830-х годов. Обращение к другим восточным источникам пополняет сведения о мадьярах. Большой интерес представляют данные Ибн-Русте и Ал-Бекри (1068 г.), извлеченные из упоминавшейся ранее предполагаемой «Анонимной записки» середины IX в. Если исходную позицию мадьяр — «Великую Венгрию» Приуралья считать первой, то у географов сохранились сведения о второй позиции, находившейся где-то восточнее Волги:

«Между землею Печенегов и землею болгарских Эсегель лежит первый из краев Мадьярских» (Ибн-Русте)[335].

Первичная основа «Худуд ал-Алем», отраженная в структуре книги, в порядке статей и в оглавлении завершает мадьярами описание сибирских и среднеазиатских номадов. Далее — резкий переход к Мавераннахру. Мадьяры помещены здесь в соседстве с печенегами, кипчаками и гузами, что указывает на первую или вторую позицию мадьяр.

В Предисловии, писавшемся несколько позднее и содержащем признаки воздействия Ибн-Хордадбеха или «Анонимной записки», мадьяры упомянуты в контексте с русами и венендерами, т. е. на своей третьей донецко-донской позиции, датируемой 820—830-ми годами. Эти наблюдения важны для определения времени написания «Худуд ал-Алем».

Третья позиция мадьярских племен описана Анонимом: из-за Волги они продвинулись к нижнему течению Дона и Северского Донца. Перемещение мадьяр еще далее на запад, за Днепр, было четвертой позицией, а овладение бассейном Дуная — пятой и окончательной.

Интересующая нас промежуточная третья позиция несколько уточняется и укрепляется сведениями авторов, пользовавшимися «Анонимной запиской» середины IX в.

Ибн-Русте. «Земля их обширна; одною окраиною своей прилегает она к Румскому (Черному) морю, в которое впадают две реки — одна из них больше Джейхуна (Амударьи). Между этими-то двумя реками и находится местопребывание Мадьяр». Зиму Мадьяры проводят непосредственно у рек. «Живут они в шатрах и перекочевывают с места на место, отыскивая травы и удобные пастбища»[336].

Одновременно с этим тот же автор говорит и о другой системе хозяйства:

«Страна мадьяр обладает деревьями и водой; земля их сырая. У них много пашен»[337].

Возможно, что на двойственности описания Мадьярии (леса и пашни лесостепи и пастбища степей) сказалась обширность территории, завоеванной мадьярами: по Анониму — 150 × 100 фарсангов, по Гардизи — 100×100 фарсангов, т. е. 600×600 км. Как мы видели, на примере четвертой позиции мадьяр (Днепр — Дунай) цифра в 100 фарсангов абсолютно точна. Возвращаясь к географии, следует сказать, что в Черное море и Азовское море впадает пять рек, которые могут быть сопоставлены с Амударьей. Тексты Ибн-Русте и Гардизи не позволяют произвести надежный выбор. Но сведения о мадьярской работорговле полностью проясняют обстановку.

Ибн-Русте. «…Воюя славян и добывши от них пленников, мадьяры отводят этих пленников берегом моря к одной из пристаней Румской земли, которая зовется Карх (Керчь)… А как дойдут мадьяры с пленными своими до Карха, греки выходят к ним навстречу. Мадьяры заводят торг с ними, отдают им своих пленников и взамен их получают греческую парчу, пестрые шерстяные ковры и другие греческие товары»[338].

Ясность внесена: по побережью моря мадьяры прибывают в Керчь и торгуют с византийцами. Это исключает Дунай, Днестр и Днепр, так как оттуда не было никакого смысла идти в Керчь. Путь в Керчь шел с низовьев Дона северным побережьем Азовского моря, которое рассматривалось заодно с Черным, как общий «румский» акваторий. Следовательно, рекой «больше Джейхуна» может быть только Дон. Пространство «между двумя реками» — это междуречье Дона и Северского Донца (воды которого тоже попадали в море), огибавшего «Венендерские горы». Именно здесь карта Анонима оставляет свободное место для мадьяр в соседстве с русами на северо-востоке и кочевыми венендерами на юге. Отсутствие мадьяр в перечне приморских народов у Анонима и упоминание о том, что одним краем земля мадьяр выходит к морю (Ибн-Русте), объясняется, по всей вероятности, некоторой (может быть, очень незначительной) хронологической разницей: у Анонима мадьяры еще не проникли к морю, а в «Анонимной записке» показано, что они уже пробились к Азовскому побережью. Здесь необходимо учитывать именно источник Ибн-Русте, так как ко времени самого Ибн-Русте мадьяры уже были за Карпатами и шумели на всю Европу.

Сопоставление сведений «Худуд ал-Алем» с новейшими археологическими данными позволяет в ряде случаев уточнить границы расселения тех или иных народов. Следует учитывать, что археологические материалы дают значительно более пеструю и чересполосную картину, отражающую реальное размещение племен, тогда как географ вычертил карту, на которой ему необходимо было многое расчленить и вместе с тем генерализовать, обобщить. Есть еще существенное различие: археология дает этнические или даже более локальные племенные признаки, тогда как географ интересуется и политической принадлежностью, в силу чего его сведения могут кое в чем расходиться с археологией. Для сопоставления географии с археологией воспользуемся новейшей статьей С. А. Плетневой о тюрко-болгарах[339].

С Внутренними болгарами можно связать первую (эливкинскую) группу могильников VIII–IX вв., расположенную в районе слияния Донца с Осколом. Это — крайний северо-восточный угол обширного болгарского степного пространства.

Группы 2 и 3 (Нижний Дон) на карте Плетневой уточняют размещение болгар-венендеров восточнее «Венендерских гор». Пространство между Северским Донцом и Доном, где мы разместили мадьяр, свободно от болгарских археологических памятников. Противоречия нет. Единственное сомнение, которое возникает при сличении археологической карты с картой персидского Анонима, — это умолчание географа о населении самых верховьев Северского Донца и Оскола, классической области салтовской культуры; оно никак не выделено нашим внимательным географом. Более того, по всем расчетам «гор» и расстояний получается так, что в этом районе и на соседнем участке Дона находятся русы, а по другим данным в районе Воронежа для купцов, шедших из Булгара в Киев, начиналось уже «государство Русь».

«Салтовцы», разумеется, никакого отношения к славянам не имеют и в этом смысле «русами» названы быть не могут. Носители салтовской культуры — аланы, отрезанные кочевниками-тюрками от основной массы своих северокавказских и приазовских сородичей и продвинувшиеся на север в верховья Донца примерно в VIII в.[340].

Русская летопись знала алан под именем ясов. Под 1116 г. говорится о походе сына Мономаха Ярополка Владимировича: «Ходи (князь) на Половечьскую землю к реце, зовомой Дон (Северскому Донцу) и ту взя полон мног и 3 городы взя половечьскые: Валин, Чешуев и Сугров и приведе с собою ясы и жену полони ясыню». Все эти города расположены, по-видимому, близ Салтова[341].

Археологические изыскания выяснили, что, кроме алан-ясов, в создании салтовской культуры принимали участие и тюрко-болгары, хорошо отличимые от алан по своему погребальному обряду[342].

Вполне допустимо, что в эпоху максимального натиска многочисленных и очень воинственных мадьярских племен, продвинувшихся западнее Дона и отрезавших алано-болгарских салтовцев от остального степного населения, эти салтовские племена искали союзников для противостояния мадьярам. Мадьяры, как мы видели, в это время постоянно нападали на славян и уводили пленников в Керчь. Ближайшим к этой позиции мадьяр славянским племенным союзом был союз северян («север»), входивший в состав Руси еще в VI в. н. э. Следовательно, производя набеги на славян-северян, мадьяры наносили ущерб Руси.

Ситуация 820—830-х годов становилась такой, что противоборство с мадьярами было одинаково важно и для северных салтовцев и для соседивших с ними славян, входивших в состав Руси. Поэтому вполне правомочно допущение, что салтовцы искали опоры в Киевской Руси и может быть даже на какое-то время вошли в состав (или были союзниками) этого формировавшегося государства. Хазарский каганат был бессилен помочь этим салтовцам, так как сам был вынужден обороняться и от печенегов и от мадьяр. Именно в это время на Нижнем Дону (близ бывш. станицы Цимлянской) хазары возводят крепость Саркел, а северная граница хазарских владений обозначена в «Худуд ал-Алем» Таманским полуостровом и краем Ставропольской возвышенности («Хазарские горы»). Все это взятое вместе отводит хазарам пространство только южнее Нижнего Дона. У северных салтовцев в это самое время тоже возникают каменные крепости, известные арабским географам. Они были построены для защиты от более южных степняков — мадьяр и печенегов.

Расстояние от Саркела до Салтова — около 500 км, и все это пространство (как казалось тогдашним географам на 100 фарсангов — около 600 км) было занято кочевьями мадьяр. Памятников салтовской культуры на этом пространстве крайне мало. Северные лесостепные салтовцы (4-я группа по Плетневой) не могли в это время ни входить в состав Хазарии, ни получить от нее какую-либо помощь. Вхождение в этих условиях северных алано-болгарских салтовцев (самые верховья Северского Донца и Оскола и маяцкое городище на Дону) в состав Руси, владевшей уже 6–7 союзами славянских племен, было исторической необходимостью.

К сожалению, у нас нет никаких данных для установления длительности этой ситуации. Позднее в среде бывших салтовских крепостей строится большой русский город Донец.

Возможно, что вхождение салтовского округа в состав Руси являлось временным положением, но именно оно-то и было зафиксировано информаторами автора «Худуд ал-Алем».

Разобранный выше «воронежский узел» и без допущения о временном вхождении салтовского округа в состав Руси должен рассматриваться как восточный угол Русского государства, так как здесь сходились предельные точки расселения северян и вятичей. Допущение о причислении восточным автором салтовцев к русам основано, как ясно из предыдущего, только на умолчании персидского Анонима об отдельной четко обозначенной археологическими данными этнографо-политической единице севернее области мадьяр, в непосредственном соседстве с русским «воронежским узлом».

Размещение всех географических сведений «Худуд ал-Алем» показано на карте. Оно образует замкнутую систему, где согласованы все элементы и учтено их взаимное положение, так тщательно и добросовестно описанное географом и картографом из Бухары, вероятным учеником великого Ал-Хорезми.

Этот источник оказался очень точным и важным для нас, так как он цементирует и организует вокруг себя почти все последующие географические сочинения. Анализ его позволил поставить такую важнейшую для истории образования Киевской Руси тему, как сопоставительное рассмотрение Руси-государства, простиравшегося от степей до «безлюдных пустынь Севера», и одного из рядовых племенных союзов-Вятичей.

Дата «Худуд ал-Алем» в полном согласии с выводами В. В. Бартольда (сделанными на основе анализа азиатских областей), устанавливается по описанной в книге позиции мадьяр — здесь дана средняя, третья, позиция этих племен в междуречье Северского Донца и Дона, охватывавшая и приморские степи и более северную лесостепь с ее лесами и пашнями. Мадьяры владели этим пространством приблизительно в 820— 830-е годы, когда хазары окапывались рвами от них и строили Саркел. Эта дата совпадает со всеми другими хронологическими приметами Анонима. Это — наиболее ранний из интересующих нас восточных писателей. Сведения других восточных авторов, повествующих о более поздней ситуации, будут рассмотрены ниже в комплексе с другими источниками.


Открывшаяся после анализа «Худуд-ал Алем» возможность историко-социологического сопоставления земли Вятичей (как примера одного из славянских племенных союзов) с Русью, объединившей около начала IX в. ряд таких земель (Полян-Руси, Северян, Древлян, Дреговичей, Полочан и, возможно Волынян), потребует от нас более углубленного рассмотрения археологических материалов по этим двум сопоставляемым регионам — по земле Вятичей и по комплексу земель, вошедших в состав первичной Руси.

Существующая литература дает представление об отдельных участках каждой области этой Руси, о многообразии археологических материалов VII–IX вв., но они требуют специального обобщенного взгляда и приведения к общему знаменателю[343].

Материалы по земле Вятичей обобщены в специальной работе[344], но, к сожалению, в ней не определены принципы вычленения земли Вятичей на раннем этапе, не рассмотрены курганы и городища по Верхнему Дону и не затронута очень важная проблема первичных племен, образовавших союз, известный летописцам под именем Вятичей, а восточным авторам как земля ВАНТИТ.

Загрузка...