Кикимора

2

Часть родительской мебели при переезде в Нагатино Анне Константиновне пришлось оставить ломать вместе с домом. Себе она взяла только деревянную, под орех, кровать, одностворчатый зеркальный шкаф и стеклянную горку для посуды. Стол со стульями купила новые, поменьше, применяясь после тридцати к четырнадцати метрам. Кое-что, правда, за гроши удалось продать, кое-что даром забрали соседи, а трельяж и письменный стол Анна Константиновна подарила молодоженам Наташе с Димой, посчитав, что стихи, если не бросит это занятие, сможет писать и за обеденным, а без трельяжа превосходно обойдется.

Дима и особенно Наташа были для Анны Константиновны те единственные на земле существа, к которым она не таясь обнаруживала свою преданность и привязанность.

Наташа выросла у нее на глазах, она и маленькую любила побаловать ее конфеткой или редкой книжкой и всегда находила с ней общий язык, тогда как других детей побаивалась – хваленой их детской непосредственности, от которой взрослому человеку нипочем попасть впросак. Говорить с ними как со взрослыми было бы странно, а попытки примениться к их ребячеству получались у Анны Константиновны беспомощными. Дети стесняли ее и конфузили. Все, кроме соседской Наташи, с которой отношения сами собой получались натуральными.

Было время, когда Наташа, можно сказать, дневала и ночевала в семье Шарыгиных: дома у нее, через две стенки, постоянно засиживались допоздна гости, «женихи», как прозвали их на коммунальной кухне. Наташин отец погиб в автомобильной катастрофе, мать, погоревав с полгода, поставила задачу непременно и поскорей, пока не ушли годы, выйти замуж вторично. Однако мужчин, готовых провести с ней вечерок или ночь-другую, находилось предостаточно, иные и подольше гостевали, а с законным браком обстояло хуже. Наташе исполнилось уже восемнадцать, она училась в медицинском училище, когда нашелся наконец заезжий человек и увез мать на Сахалин. Случилось это в ту именно пору, когда один за другим умерли родители Анны Константиновны. Обе осиротели. Она не сумела бы заменить Наташе ее беспечную мать (если и была когда-то способна, то за многие годы успела необходимое для этой роли растерять), но близким человеком сделалась. Получилось даже, что на свадьбе представляла вроде бы родственников как со стороны невесты, так и со стороны жениха, поскольку настоящих родственников ни у того, ни у другого не оказалось. Наташина мать прислала телеграмму и сто рублей, а Дима и вовсе был детдомовский.

Когда стали переселять из Сивцева Вражка, Наташа загорелась хлопотать, чтобы им с Димой и Анне Константиновне дали вместе двухкомнатную квартиру. Ничего проще нет этого добиться, уверяла она, и покладистый, тихий Дима ей поддакивал, хотя ничего в таких делах не смыслил. Что до Анны Константиновны, то она сильно сомневалась в успехе. Не потому, что Наташина затея казалась ей трудновыполнимой или была в обход закона, а потому, что знала бесполезность разных излишних просьб. Так уж устроен человек, убедилась она на опыте жизни, что всякая обращенная к нему просьба отчего-то немедленно вызывает в нем противодействие. Это превыше сознания, это словно кислая реакция в химии. Как в каждом правиле, и здесь бывают исключения, знала Анна Константиновна, но исключение по сравнению с правилом редкость, и нечего Наташе бегать да еще унижаться. Однако у Наташи был собственный резон и расчет: она надеялась на свою приятную молодую внешность и не скрывала этого. «А что? – говорила она, вертясь перед зеркалом в комнате Анны Константиновны. – Надо только попасть к мужчине – не старому и чтоб не совсем без глаз». Мужчина, к которому Наташа попала на прием, пропустив очередь к женщине, с виду был самый что ни на есть подходящий: лет немногим больше тридцати и глаза вполне нормальные. «Наверно, этому мужчине нравятся женщины другого типа или он вообще женоненавистник, – пытаясь скрыть, как обижена и обескуражена, кипятилась, вернувшись домой, Наташа. – Пальцем ему лень пошевелить, не то что для людей что-нибудь сделать!»

Дальше по инстанциям она побоялась идти – на этот раз послушалась Анну Константиновну.

Так их и разлучили. Поселили в соседних домах, в двухкомнатных квартирах и с чужими людьми. От дома до дома – три минуты хода, а виделись теперь не часто. Анна Константиновна как празднику радовалась, когда Наташа к ней вдруг заявлялась: посидит полчасика, тараторка, развеселит Анну Константиновну и поминай как звали на неизвестно какой срок. Когда ей по гостям бегать?..

Проходя сейчас мимо дома, в котором жили Наташа с Димой, Анна Константиновна обошла его с угла – поглядеть, есть ли у них свет. Темно. Ей почему-то не хотелось со своими тюльпанами и чеканкой идти сразу домой, хотелось показать подарки, похвастаться.

Нет так нет. Анна Константиновна немного постояла под их окнами на третьем этаже, торопясь заполнить в себе пустоту, возникшую при виде темного окна. Заполнила ее мысленно чеканкой, которой надо найти подходящее место на стене, цветами, у которых следует подрезать стебли, прежде чем ставить в воду, чтобы подольше пожили, телевизором, по которому будут передавать балет «Жизель», и журналом «Иностранная литература» с новым романом Ирвина Шоу. Больше чем достаточно для одного вечера. И для того, чтобы отогнать от себя никчемные мысли о наступающей одинокой старости – мысли, всегда, а сегодня особенно, лезущие в голову, стоит оставить в ней свободное, не занятое чем-то более полезным и плодотворным, пространство.

Впрочем, Анна Константиновна скучать не умела и не понимала, как другие умудряются, когда на свете есть книги, театры, кино, музыка и даже, наконец, телевизор (если, конечно, не без разбора, все подряд, смотреть). И вместо всего этого сидят целыми днями на лавочках, обсуждают проходящих или, того хуже, хлещут водку.

Сама она была завсегдатаем в московских театрах и концертных залах, везде имела знакомых кассирш, билетерш, гардеробщиц и слушала и смотрела почти все, что ей хотелось. Иногда с галерки, а иногда и из третьего ряда партера. А летом для нее самое милое дело, сунув в сумку книжку, пару бутербродов и пакет с молоком, отправиться на любой московский вокзал или конечную станцию метро, чтобы оттуда поехать в лес, на речку или водохранилище.

Сейчас она с удовольствием вспомнила, что стала вольной, как перелетная птица, и у нее теперь все дни свои, и можно будет поехать куда и когда захочет: по Волге на пароходе, или, например, в Кижи, или на Валдай, или мало ли куда?.. У нее и план был давно готов, она составляла его на работе, когда выпадали редкие свободные минуты от чтения рукописей и гранок, а в книжных магазинах запасалась путеводителями и исподволь их изучала.

В квартире было тихо и темно. Это для Анны Константиновны тоже редкий подарок – побыть немного одной. Соседи – бездетные муж с женой – попались ей домоседы и хлебосолы: новоселье второй год не кончается, хотя постепенно вулкан веселья затихает, уже не каждую субботу гости и в будни тоже пореже.

Вообще же Анна Константиновна не была привередлива, считала, что с соседями ей повезло – без компании не пьют, собаки не держат, по ночам спят. Надо полагать, что и Анна Константиновна их тоже устраивает: не слышно и не видно, замечаний не делает, на .кухню лишний раз не выйдет. Она и в самом деле не любила, да и не умела хозяйничать: откуда? До пятидесяти лет за маминой спиной. Если что и варила раз в три дня, так самое нехитрое. Нужда, конечно, заставила кое-чему выучиться.

Так и жили – под одной, можно сказать, крышей, но врозь. Дружбы не было, зато и ссор тоже.

И все-таки до чего хорошо прийти домой, когда там темно, пусто и тихо!.. Анна Константиновна зажгла повсюду свет: в передней, на кухне, в ванной, у себя в комнате. Включила радио. И свою дверь оставила открытой. Переоделась, напевая и глядясь в зеркальный шкаф.

Без платья она нравилась себе больше. Без платья видно, что тело у нее еще гладкое, а грудь – самое красивое, чем всегда обладала, – по-прежнему небольшая и нежных очертаний, хотя, конечно, не такая упругая, как в молодости. Обидно, что лицо стало из смуглого желтовато-серым, а в морщинках под глазами появились какие-то белые пупырышки. Зато если смотреть ниже шеи и до ног, то можно принять за совсем молодую. С ногами похуже – ноги и раньше даже приблизительно не соответствовали классическим формам, а теперь еще косточки отовсюду повыпирали, ходить трудно, поневоле косолапит, каблуки за месяц-другой стесываются с внешних краев.

И все-таки за долгие годы она, наверно, к себе привыкла, потому что не всегда теперь казалась себе такой уродиной, какой казалась раньше. Конечно, не молода уже, но морщин не так уж много, нос, рот на месте, зубы совсем неплохие, даже, пожалуй, хорошие... Она открыла рот и посмотрела в зеркало, чтобы лишний раз убедиться, но одновременно увидела белые пупырышки под глазами, сама на себя махнула в зеркало, надела халат, который, как и любая одежда, сразу же лишил ее форм, и отправилась на кухню за водой для тюльпанов.

Потом стала искать, куда бы повесить чеканку. Держала ее то тут, то там на вытянутой до отказа руке и откидывала подальше голову, но определить таким способом, как и откуда она будет смотреться, не смогла. Прислонила к стене на прикроватной тумбочке и села передохнуть.

С того места, где она сидела, была видна не только чеканка, но и играющая гранями хрусталя ваза с крупными красными цветами на середине покрытого гобеленовой скатертью стола. По радио Зара Долуханова пела арию Далилы – одну из самых любимых Анны Константиновны, и жизнь в еще новой, чистой, ярко освещенной квартире показалась ей такой же красивой и прекрасной, как алые тюльпаны и музыка Сен-Санса. Они заставили на время забыть о своих цветами, у которых следует подрезать стебли, прежде чем ставить в воду, чтобы подольше пожили, телевизором, по которому будут передавать балет «Жизель», и журналом «Иностранная литература» с новым романом Ирвина Шоу. Больше чем достаточно для одного вечера. И для того, чтобы отогнать от себя никчемные мысли о наступающей одинокой старости – мысли, всегда, а сегодня особенно, лезущие в голову, стоит оставить в ней свободное, не занятое чем-то более полезным и плодотворным, пространство.

Впрочем, Анна Константиновна скучать не умела и не понимала, как другие умудряются, когда на свете есть книги, театры, кино, музыка и даже, наконец, телевизор (если, конечно, не без разбора, все подряд, смотреть). И вместо всего этого сидят целыми днями на лавочках, обсуждают проходящих или, того хуже, хлещут водку.

Сама она была завсегдатаем в московских театрах и концертных залах, везде имела знакомых кассирш, билетерш, гардеробщиц и слушала и смотрела почти все, что ей хотелось. Иногда с галерки, а иногда и из третьего ряда партера. А летом для нее самое милое дело, сунув в сумку книжку, пару бутербродов и пакет с молоком, отправиться на любой московский вокзал или конечную станцию метро, чтобы оттуда поехать в лес, на речку или водохранилище.

Сейчас она с удовольствием вспомнила, что стала вольной, как перелетная птица, и у нее теперь все дни свои, и можно будет поехать куда и когда захочет: по Волге на пароходе, или, например, в Кижи, или на Валдай, или мало ли куда?.. У нее и план был давно готов, она составляла его на работе, когда выпадали редкие свободные минуты от чтения рукописей и гранок, а в книжных магазинах запасалась путеводителями и исподволь их изучала.

В квартире было тихо и темно. Это для Анны Константиновны тоже редкий подарок – побыть немного одной. Соседи – бездетные муж с женой – попались ей домоседы и хлебосолы: новоселье второй год не кончается, хотя постепенно вулкан веселья затихает, уже не каждую субботу гости и в будни тоже пореже.

Вообще же Анна Константиновна не была привередлива, считала, что с соседями ей повезло – без компании не пьют, собаки не держат, по ночам спят. Надо полагать, что и Анна Константиновна их тоже устраивает: не слышно и не видно, замечаний не делает, на .кухню лишний раз не выйдет. Она и в самом деле не любила, да и не умела хозяйничать: откуда? До пятидесяти лет за маминой спиной. Если что и варила раз в три дня, так самое нехитрое. Нужда, конечно, заставила кое-чему выучиться.

Так и жили – под одной, можно сказать, крышей, но врозь. Дружбы не было, зато и ссор тоже.

И все-таки до чего хорошо прийти домой, когда там темно, пусто и тихо!.. Анна Константиновна зажгла повсюду свет: в передней, на кухне, в ванной, у себя в комнате. Включила радио. И свою дверь оставила открытой. Переоделась, напевая и глядясь в зеркальный шкаф.

Без платья она нравилась себе больше. Без платья видно, что тело у нее еще гладкое, а грудь – самое красивое, чем всегда обладала, – по-прежнему небольшая и нежных очертаний, хотя, конечно, не такая упругая, как в молодости. Обидно, что лицо стало из смуглого желтовато-серым, а в морщинках под глазами появились какие-то белые пупырышки. Зато если смотреть ниже шеи и до ног, то можно принять за совсем молодую. С ногами похуже – ноги и раньше даже приблизительно не соответствовали классическим формам, а теперь еще косточки отовсюду повыпирали, ходить трудно, поневоле косолапит, каблуки за месяц-другой стесываются с внешних краев.

И все-таки за долгие годы она, наверно, к себе привыкла, потому что не всегда теперь казалась себе такой уродиной, какой казалась раньше. Конечно, не молода уже, но морщин не так уж много, нос, рот на месте, зубы совсем неплохие, даже, пожалуй, хорошие... Она открыла рот и посмотрела в зеркало, чтобы лишний раз убедиться, но одновременно увидела белые пупырышки под глазами, сама на себя махнула в зеркало, надела халат, который, как и любая одежда, сразу же лишил ее форм, и отправилась на кухню за водой для тюльпанов.

Потом стала искать, куда бы повесить чеканку. Держала ее то тут, то там на вытянутой до отказа руке и откидывала подальше голову, но определить таким способом, как и откуда она будет смотреться, не смогла. Прислонила к стене на прикроватной тумбочке и села передохнуть.

С того места, где она сидела, была видна не только чеканка, но и играющая гранями хрусталя ваза с крупными красными цветами на середине покрытого гобеленовой скатертью стола. По радио Зара Долуханова пела арию Далилы – одну из самых любимых Анны Константиновны, и жизнь в еще новой, чистой, ярко освещенной квартире показалась ей такой же красивой и прекрасной, как алые тюльпаны и музыка Сен-Санса. Они заставили на время забыть о своих годах, своих морщинах, своих нигде и никогда не опубликованных стихах, погибших мечтах и ничего хорошего не сулящих ей оставшихся годах. В такие минуты, как сейчас, ничего больше, чем уже имела, не хотелось и не требовалось для счастья, и она безотчетно улыбнулась этому маленькому своему счастью, но не могла увидеть, как от улыбки помолодело и похорошело ее лицо. Улыбалась она редко: мало находилось причин и поводов.

Но тут как раз явились соседи. Анна Константиновна не успела прикрыть дверь, не говоря о том, чтобы погасить иллюминацию.

Впрочем, на свет, повсюду зажженный, соседка Надя не обратила внимания. Не из тех она людей, кто мелочно считает копейки. Зато, заглянув бесцеремонно в комнату и увидев тюльпаны, всплеснула руками:

– Ох ты! Кто ж вам посреди, можно сказать, зимы преподнес? – Она загородила собой дверной проем, застав Анну Константиновну врасплох. – Поклонника небось заимели? – благодушно, нисколько себе не веря, допытывалась она. – Глянь, Жариков, какой букет Анне Константиновне поклонник преподнес! – Она посторонилась, чтобы дать и мужу полюбоваться.

Жариков подошел и тоже поахал. Поддержал разговор:

– Мы-то думаем, у нас тихоня живет, а она, оказывается, модничает! – Балагурство у него получалось не таким естественным, как у жены, он заметно переигрывал, прикидываясь (хоть и с лучшими намерениями) Анне Константиновне свойственником.

Она растерялась, не зная, что отвечать и как перед ними оправдываться.

– Видишь, Жариков, – смущается! Значит, правда. Признавайтесь, чего уж там, все равно разоблачили!

У Жарикова имелось, понятно, кроме фамилии, еще и имя, вполне притом симпатичное – Александр. Надя, однако, этим обстоятельством как бы пренебрегала, звать мужа по фамилии казалось ей, наверно, более современным.

– И конфеты шоколадные! – углядела она коробку с видом Кремлевской набережной. – Нет чтобы на чай с конфетами пригласить – дождешься разве?

Анна Константиновна понимала, что в таких случаях надобно что-нибудь тоже в легком тоне ответить, но не умела подладиться и в свою очередь блеснуть остроумием.

– Пожалуйста, конечно! Почему с конфетами не попить, – заторопилась она бежать на кухню. Сгоряча, понятно. Если подумать, то ей вовсе не улыбалось чаевничать с соседями, но обидеть людей тоже не хотела. Поэтому испытала неизъяснимое облегчение, наткнувшись в своем порыве на загородившую дверь Надю:

– Куда вы? Шучу же. Что нам ваши конфеты? Своих, что ли, нет? Нехорошо только кавалеров от добрых соседей скрывать. Жариков вот то же самое скажет, верно?

– Какие там кавалеры! – поспешила объясниться Анна Константиновна. – На пенсию меня проводили. – Тон у нее получился стыдливый, будто призналась нечаянно в грехе и ждала теперь либо осуждения, либо человеческого участия.

Но Надя отчего-то еще больше развеселилась.

– Поздравляем! Поздравляем!

Анне Константиновне обидной показалась эта черствость и непонимание, бездумная на гладком мясистом лице улыбка. Если бы у человечества возникла нужда создать эмблему личного благополучия и довольства, то лучшей модели найти бы нельзя. Что-то в Надином облике было от упитанных цезарей в пору расцвета Римской империи.

«Ладно, будет, – сказала себе Анна Константиновна, унимая охватившие ее недостойные чувства, – что это я? Где Наде понять? Самой до пенсии лет пятнадцать, никак не меньше».

А Жариков тоже оживился:

– По этому поводу грех рюмочку не опрокинуть! Как смотришь, Надюша?

Надюша смотрела положительно, и Анна Константиновна перепугалась до ужаса, представив себя в предлагаемой ситуации.

– Я не пью...

– Господи, вот страху-то на человека нагнали, – словно бы повинилась Надя за мужа и за себя. – О том, что не пьете, мы, между прочим, догадывались, – пошутила. – Да ведь не водку пить будем, водки стопочку Жарикову нальем, а сами – полусухое, венгерское. Благородное вино. Дефицитное, между прочим. Его просто так не купишь, а я достала, держу для разных случаев.

– Нет, нет, – замотала головой Анна Константиновна. – Видите, и разделась уже, в халате.

– Будто мы вас в халате не видели, скажете тоже.

– Или вам наша компания неподходящая? – заподозрил Жариков.

– Как вы можете говорить такое?! Очень вас прошу, Саша, даже не думайте!.. Только простите уж меня.

– Модничает! – вздохнул Жариков, адресуясь к жене. Он отчего-то имел пристрастие к этому словечку, не один смысл в него вкладывал. – Любите вы все одна да одна. Так и с тоски помереть недолго.

Странное дело – не ликбез кончал, техникум, а совсем неотесанный. Анна Константиновна собралась было втолковать ему, что с тоски помереть ей никак невозможно, потому что на тумбочке у нее интересная книга, а по телевизору, по второй программе, сегодня «Жизель», однако спохватилась вовремя и лишь повторила с твердостью, на какую только была способна:

– Никак не могу. Вы уж не обижайтесь. Когда за ними закрылась наконец дверь, она обессиленно опустилась на стул. Соседи ушли, показалось Анне Константиновне, обиженные, и ей было неловко. «Ладно, – стала себя уговаривать. – Какая я есть, такая есть. Не привыкать же на старости лет водку пить. Или даже полусухое, венгерское, дефицитное».

Всякий дефицит, будь то вино или сапоги на платформе, – успела за два года заметить Анна Константиновна – был Надиной безумной страстью. И не одной ее. Порой Анна Константиновна чувствовала себя каким-то доисторическим ископаемым, по случайности сверх своего срока задержавшимся на земле, – не умела и не хотела приспособиться. Не понимала ажиотажа. Старалась себе объяснить: натерпелись люди от лишений и недостатков, такую войну и разруху пережили, хотят теперь наверстать, а на всех не хватает, вот и суетятся, не всякий умеет отличить, что в жизни главное, а что второстепенное, не так уж трудно перепутать. Обидно только, что суета эта не обходила и того, чего раньше не трогала, сохраняла для чистых душ. И спектакли хорошие стали в дефиците, и выставки, не говоря о книгах.

Очереди, очереди... Что за Мопассаном, что за Тернером, что за баночной селедкой или там лимонными дольками. Есть нужда, нет ли – в любой хвост встанут. Анне Константиновне скромно от жизни надо, от ее лакомого пирога, ей-то что, а каково тем, кому для счастья солидный кусок подавай? Тут схвати, там выдерни, здесь локтями других растолкай... Как они жить успевают? Остается ли время на небо с бескорыстной радостью взглянуть?.. Анна Константиновна сомневалась – и в этом отчасти находила себе утешение.

И сейчас, чтобы не думать и не расстраиваться, включила телевизор, поставила перед ним кресло и уселась в приятном предвкушении. Жариков смотрел по первой программе хоккей: в тишине, пока не началась увертюра к «Жизели», через стенку явственно доносились азартные крики болельщиков и взволнованный голос спортивного комментатора. Волнения этого Анне Константиновне не дано было понять, и она позволила себе немного прибавить звук, чтобы слушать свое без помех. И с первыми тактами оркестра оказалась далеко-далеко от всего, что не музыка и не балетный танец, с его изяществом, грацией и белоснежной, как пачки балерин, чистотой. Счастливая своим непонятным Жарикову счастьем.