Кикимора

7

Видимо, оттого, что полоса жизни, по которой сейчас проходила Анна Константиновна, была счастливой, следующий, субботний день выдался погожим, с утра обещающим не омраченное тучами солнце и необходимое для загородной прогулки тепло.

Дачный сезон еще не начался, в вагонах электрички было малолюдно, Анна Константиновна с Антоном Николаевичем свободно устроились на скамейке около окошка по ходу поезда. Антон Николаевич достал из внутреннего кармана пальто очки и свежую «Правду», раскрыл ее, просматривая, и со стороны должно было казаться, что они не случайные и недавние знакомые, а муж и жена: Анна Константиновна со своей полухозяйственной сумкой, набитой съестными, для пикника, припасами, и Антон Николаевич, муж, который за долгую совместную жизнь обо всем уже с женой переговорил, ему интересней почитать газету. Впрочем, и в самом деле, впереди у них был целый день, успеют наговориться в лесной тишине, а не через грохот электрички.

Антон Николаевич озадачил сегодня Анну Константиновну: на все вопросы, куда едут, загадочно молчал или так же загадочно говорил: «Увидите, увидите». Даже с какого вокзала поедут, держал в тайне, а привез на Казанский, где не искал, какая касса и какая платформа, а безошибочно подошел к нужной кассе и уверенно вывел Анну Константиновну к поезду, а там сказал, в какой вагон лучше садиться, из чего она заключила, что он везет ее в хорошо знакомое ему место, хотя вспомнить, есть ли по этой дороге какие-нибудь достойные обозрения исторические памятники, не могла.

Анна Константиновна глядела в окно, за которым долго не было никакой природы, а все – стройки, новостройки, отвалы перекопанной земли, дымящиеся предприятия, индустриальные пейзажи, но потом, как и следовало быть, пошли наконец дачные платформы, луга, леса и перелески. В приоткрытые кое-где в вагоне оконные фрамуги подуло пахучей, не набравшей еще силы весенней листвой, влажной свежестью молодой травки, усыпанной желтыми шляпками новорожденных одуванчиков.

За всю дорогу обменялись несколькими незначащими фразами, и, когда Анна Константиновна отважилась все-таки спросить, скоро ли приедут, Антон Николаевич взглянул в окно и сказал, что как раз пора выходить: Кратово.

Перейдя пути и миновав пристанционную площадь с непритязательного вида киосками и палатками, они почти тотчас оказались на широкой дачной улице.

По сторонам тянулись за заборами просторные, под сенью вымахавших в небо сосен и берез, дачные участки, с основательно построенными, большей частью двухэтажными дачами в глубине. Не то что в Мамонтовке, сравнила Анна Константиновна здешние участки и дачи с той, где когда-то, несколько лет подряд, Шарыгины снимали комнату с терраской. Тут, от больших веранд на высоких фундаментах, широких и высоких окон, кое-где, среди цветочных клумб и нетронутых полянок, огородиков в три-четыре грядки – для развлечения и полезного умеренного физического труда на свежем воздухе, – появлялось ощущение устойчивого достатка и благополучия, и в воображении легко возникали среди травы счастливые, не отправленные с детскими садиками ребятишки с сачками в руках, опрятные, хорошо умытые мальчики и девочки-подростки на велосипедах: нарядные, интеллигентного вида, во всем удачливые женщины и приезжающие по вечерам с московскими лакомствами к чаю, хорошо зарабатывающие мужчины (на них, замечала Анна Константиновна, как бы особая печать – из уверенности и избыточного веса – поставлена)... И самовары в беседках чудились, хотя вряд ли уже на самом деле существовали, разве электрические, и медные тазы с пахучим вареньем, как в стародавние времена начала века...

Все эти картины отчего-то с живостью пронеслись в голове Анны Константиновны, – не беда, что сейчас на редкой даче можно было увидеть живую душу, одетую, независимо от возраста и пола, большей частью в четырехрублевые тренировочные шаровары, копающуюся в саду либо хлопочущую по дому в ожидании общего переезда. В воздухе расплывались горькие дымки сжигаемых прошлогодних перегнивших листьев, и все это, вместе с беззаботным веселым пением и щелканьем птиц в спокойной тишине, показалось Анне Константиновне чистым чудом в каком-нибудь часе езды от Москвы.

...Но им-то с Антоном Николаевичем что тут делать? – очнулась она от своих видений. Дачи, дачи чужие кругом. Присесть негде, чтобы перекусить, а скоро ведь захочется.

– Далеко ли нам идти?

– Пришли уже, – ответил Антон Николаевич, сворачивая с узкого асфальтового тротуарчика к калитке, запертой на висячий замок.

Анна Константиновна догадалась наконец, куда он ее привез, но не совсем еще поверила:

– Куда это мы?

– Ко мне в гости. Не все же я к вам. – Он достал связку ключей, отомкнул калитку, с трудом сдвинул ее, застоявшуюся за зиму, с места. Она прочертила жирный округлый след по влажной земле. – Прошу, – посторонился Антон Николаевич. – Конечно, пока тут грязь и запустение...

Анна Константиновна увидела порядочных размеров дом, заколоченные фанерой окна, смородиновые кусты вдоль дорожки, по которой он ее вел, и в стороне ничем не засаженный участок, как бы кусок просто соснового бора.

Теперь Анна Константиновна сообразила, что именно в ее памяти связано с названием «Кратово» и отчего, очутившись в нем, сразу окунулась вне свое благоденствие: здесь же где-то дача ее бывшей сослуживицы Маргариты Петровны. Той самой Маргариты Петровны, которая дала при прощании номер домашнего телефона и звала наведываться в гости... Маргарита Петровна постоянно привозила на работу цветы из своего сада, потчевала сослуживцев клубникой, собственноручно выращенной, а в урожайные яблочные годы чуть не весь отдел запасался у нее на зиму антоновкой и штрифелем, сами снимать ездили, а Анна Константиновна от приглашений отказывалась: и стеснялась, и к яблокам вкуса не имела. Все это – цветы, клубника, яблоки – требовало заботы и ухода, Маргарита Петровна начинала ездить в Кратово, как только с московских улиц сходил снег, и потому уже к июню выглядела так, будто успела загореть на черноморском курорте... Интересно, думала Анна Константиновна, далеко ли отсюда ее дача? Ездит ли уже? Должна, хотя и погоды нет.

Анна Константиновна прошла следом за Антоном Николаевичем на веранду, с любопытством осматриваясь и приглядываясь: к круглому, без клеенки или скатерти, столу посередине, разбросанным повсюду игрушкам, брошенному в углу детскому велосипеду, к запылившимся банкам и бутылкам, выстроенным по ранжиру на полу вдоль стенки, – видно, собирались сдавать, да так и не собрались. Неизвестные и посторонние для нее, но близкие Антону Николаевичу люди оставили здесь следы своей загадочной для Анны Константиновны жизни, которая сейчас к ней словно опасливо и медленными шагами приближалась. Зачем? Надо ли ей это? Скорей, не надо, куда спокойней им с Антоном Николаевичем наедине. Без рассматривающих ее прицельно глаз, что неизбежно будет со стороны любящих отца взрослых детей.

Пока она со своими невеселыми раздумьями стояла, не двигаясь, посреди веранды, он ходил по затемненным фанерой комнатам, проверял, наверно, все ли на месте, или что-нибудь искал. Из комнат несло сырым и холодным запахом промерзших и не проветренных с зимы помещений. Надолго брошенные без тепла и призора вещи казались Анне Константиновне такими же, до самого нутра промерзшими, как весь дом: стоит до них дотронуться – и они хрупко разлетятся под руками. Она и не дотрагивалась, боязливо смотрела на стул рядом, но и его не решалась сдвинуть с места, чтобы сесть. Вдруг в темноте вспыхнул электрический свет. Антон Николаевич появился на веранде – без пальто и шляпы, в старенькой дачной куртке. В руке он нес что-то легкое и пестрое, оказалось, халат, который он предложил Анне Константиновне надеть поверх платья, «чтобы в этой пыли не перепачкаться».

– Еще Марьянин, – объяснил он.

Анна Константиновна взяла простенький, из штапеля, халатик его жены. Он оказался на ощупь, как и следовало ожидать, сыроватым и холодным, однако не рассыпался и не напылил, когда Анна Константиновна его чистоплотно отряхнула.

– Сейчас чайник на плитке вскипятим, приберемся немного на веранде и закатим пир, не возражаете, Аннушка?

– Конечно! – с горячей готовностью, радуясь, что все у них так ладно получается и он опять повторил «Аннушка», откликнулась она и стала снимать пальто, озираясь, куда бы повесить. Он подхватил, унес в дом, а она, воспользовавшись, что осталась одна, натянула на себя халатик. Он оказался на ней чересчур длинным и узковатым: с трудом сошелся на груди, а на животе не застегивался, пришлось подвязаться пояском... Просто ничего понять нельзя. Что он – не видит, не сравнивает?.. Нет, лучше не думать. Жить как живется.

– У вас веник и пыльная тряпка есть? – заглядывая в комнату, деловито и отстранение спросила она, будто для того только и приехала, чтобы прибраться на его даче.

Он вынес ей веник и тряпку, показал, где вода, и она со старанием добросовестной уборщицы принялась наводить чистоту. С соседней, с тыла, дачи женский немолодой голос позвал Антона Николаевича. Он откликнулся на зов и заговорил оживленно, как бывает при встрече с давно не виденными соседями, с которыми объединяют общие Дачные интересы и заботы. Все это было из неведомой Анне Константиновне жизни, к которой никогда не приходилось хоть краем прикоснуться.

Углубившись в себя, она снимала веником паутину, затянувшую углы веранды, и не сразу поняла, что это Антон Николаевич ее зовет:

– Анна Константиновна! Выйдите на минутку!

Ему еще раз пришлось повторить, более настойчиво и громко, пока она преодолела себя и пошла показываться на чужие глаза.

– Познакомьтесь, – сказал Антон Николаевич собеседнице, стоявшей, опершись на черенок лопаты, по ту сторону невысокого штакетника, – мой добрый товарищ и спутник. И вообразить не можете, как она много обо всем знает, до чего легка на подъем, какой неутомимый ходок!

Это она-то – неутомимый ходок?! От неловкости слушать такое о себе никак не удавалось вглядеться в женщину за забором. По седине и голосу ясно, что пожилая, а подробнее лицо не вырисовывалось из-за тумана, застлавшего отчего-то глаза.

– А это, – обратился он теперь уже к Анне Константиновне, – Елена Георгиевна, наша давняя соседка, прекрасный, доложу вам, детский врач. И моих детей когда-то по дружбе лечила, и к внукам до сих пор, в случае надобности, на помощь прибегает.

– Очень приятно, – пробормотала Анна Константиновна, чувствуя, что выглядит нелепо в длинном, узком, подпоясанном поверх платья халате, и отчаиваясь, что ничего уже нельзя изменить и поправить.

– Это просто замечательно, что всюду бываете, в четырех стенах не заперлись, – одобрительно, обращаясь к ним обоим, заговорила Елена Георгиевна. – Как я, например. А куда денешься: двое внуков, кто, кроме бабки со стороны матери, нянчить будет? – Анна Константиновна увидела наконец ее отчетливо: голубенькие, излучающие добродушие щелочки глаз в окружении улыбчивых морщин, особенно густо сбежавшихся на маленьком носу к переносице. Через эти лукавые веселые морщинки проглядывалось, какой она была в молодости: смешливой и, наверно, даже озорной. Невысокая, худенькая, по всему видно, что не по возрасту подвижная и крепкая: из тех пожилых женщин, которые, пока болезнь не повалит, с рюкзаками в походы ходят и каждое воскресенье на лыжах бегают, – сложила о ней свое благоприятное мнение Анна Константиновна.

– Мы еще собираемся в Кижи летом съездить, – говорил Антон Николаевич, похоже несколько хвастаясь тем, какие они, в самом деле, молодцы: не сидят в четырех стенах, живут полноценно.

– Антон Николаевич редкий человек, – как бы подтвердила Анне Константиновне соседка. – Я не устаю им восхищаться: по часу в саду зарядку делает, не всякий молодой сумеет.

– Не по часу, положим, – польщенно возразил он. – Но не меньше сорока минут. Меня Марьяна еще в молодости приучила, – объяснил он Анне Константиновне. – Она, как артистка, всегда должна была быть в форме. Я только зарядку, а она и в теннис играла, и в бассейне всю зиму плавала.

– До последних дней такой и была – подтянутой, стройной.

Да, по халату видно, подумала Анна Константиновна, слегка завидуя умершей: что такая была и так о ней хорошо говорят.

– Нынче-то кто на даче будет? – после молчания, отданного печальным воспоминаниям, спросила Елена Георгиевна.

Перед тем как ответить, Антон Николаевич подержал немного губы трубочкой, посвистел что-то про себя. Такая у него была привычка, когда затруднялся с ответом. Постояв немного, губы трубочкой, проговорил:

– Не решили еще. Татьяна на все лето Любочку в пионерлагерь намерена спровадить, сами – в Прибалтику, где бомонд, – не без насмешки слово произнес. – А Николка с семейством – в автотуризм на своих «Жигулях»: палатка, надувные лодки, костры и прочая романтика, – тут уже одобрительно было сказано.

– Так что же, все лето дому пустовать? – забеспокоилась Елена Георгиевна.

– Не исключено, что я немного поживу, – успокоил ее Антон Николаевич. – Если Анна Константиновна согласится разделить мое одиночество, – и посмотрел вопросительно, но вместе с тем и с обидевшей ее почему-то уверенностью, что как он захочет, так и будет.

Час от часу не легче!.. В качестве кого же он намерен ее здесь поселить? Домоправительницы – стряпать, с веником ходить?.. Анна Константиновна вся внутри съежилась от страха, что подозрение сейчас, сию секунду подтвердится и ее воздушный замок (или карточный домик) в один миг рассыплется. Не стала ждать этой ужасной катастрофы:

– Чайник, наверно, вскипел, – и чуть не бегом заторопилась к дому.

За ее спиной Антон Николаевич приглашал соседку:

– Просим к нашему шалашу. Чаю попьем. Анна Константиновна полную сумку яств привезла.

Чайник и верно вовсю кипел, от пара в комнате запотели стекла. Анна Константиновна выдернула из розетки вилку. Полезла к буфет искать чашки, ложки, ей необходимо было, чтобы не думать, не гадать, не мучиться подозрениями, чем-то себя занять. Но мысли в голове толкались, как в часы пик в автобусе люди: каждый в своем направлении, друг друга не понимающие, не желающие понять... Если даже допустить, что она возвела на Антона Николаевича напраслину, то тогда в какой другой роли ей тут жить предлагается? Что люди подумают? Что его дети скажут? Татьяна и Николай, как только что узнала их имена. Сколько бы она к нему ни привыкла и ни привязалась, у нее тоже самолюбие и гордость есть. Может, он только для того с ней познакомился, чтобы даровую домработницу иметь? – эта мысль ее ожгла, но тут же более здравая подоспела: как не стыдно такое думать? Кто ж домработниц на такси возит, в ресторанах кормит, руки, наконец, целует?.. Это ее почти убедило, но все же не вполне успокоило – никогда не умела она людей угадывать, сколько раз на своем веку ошибалась, попадала впросак, и тут, наверно, по простодушию мало чего поняла. А если он вводил ее в заблуждение, чтобы потом сказать: человек я одинокий, обеспеченный, а летом суп сварить для меня некому, рубашку постирать тоже, вы пенсию получаете небольшую, отчего не взять на себя труд? Она даже картину увидела, как он держит ее за руку и все это ласково говорит, но тут раздался другой его голос, не сразу пробившись сквозь автобусный гул:

– Аннушка, давайте на веранду кресло это водрузим – для вас. Поглядите, какое удобное, на нем всегда самые почетные гости сидят.

– Ну уж, какой я почетный, – она хотела дать ему понять, что лестью ее не возьмешь, но голос не послушался, прозвучал, как если бы она вздумала кокетничать, чего, казалось, и в дальних намерениях не имела.

Вместе они перетащили из комнаты на веранду кресло: старинное, не по весу им. Анна Константиновна постаралась унять одышку, когда разогнулась, не показать, как было трудно, а он и правда как ни в чем не бывало сразу захлопотал о другом:

– Клеенку мы тоже, пожалуй, на стол постелем, как вы смотрите? – Вернулся в комнату, оттуда Анна Константиновна слышала: – Куда, интересно, Татьяна ее засунула?.. Ага, вот ты где.