Кикимора и другие (Сказки-притчи)

Глава 1. СОЛОВЕЙ-РАЗБОЙНИК

Если вправо от леса Заповедного пойти вдоль речки невеликой да через овражек по тропочке петляющей перейти — попадешь в лес дремучий. Лес дремучий, непроходимый. Стоял он себе и стоял. Живность кой-какая водилась, даже пара ручьев меж ив и берез петляла, а так больше ничего интересного в нем не было.

Да и не ходил туда никто. Разве что Леший Авдей по долгу службы заглядывал. Но и он старался побыстрей дела свои сделать и в лес Заповедный воротиться — неуютно ему было во владениях своих.

И вот однажды, как раз после Купалы, раздался оттуда свист пронзительный. Да не обычный свист, а противный такой, что аж лешие в ответ завыли яростно, а черти из омута повыскакивали и бежать, куда глаза глядят, собрались. Хорошо, что Омутник дома оказался. Назад всех под воду загнал и наверх строго-настрого высовываться запретил. Одна Баба Яга по свисту тому внучка своего — Соловья, признала.[1] Видать, надоело ему у папки-Горыныча жить, вот и решил отдельно обустроиться.

А вскоре он и сам с бабушкой поздороваться заявился. И узнала Яга тогда, что кличут его теперь Соловьем-Разбойником, и лес дремучий он вотчиной своей объявил.

Сама-то Яга давно уж по лесам шастать перестала.[2] С незапамятных времен поселилась она на опушке леса Заповедного. С духами местными дружбу водила. И они ее, Старую, не забывали — часто ввечеру сказания древние послушать собиралися иль совета испросить.

Яга, правда, никому о внуке не сказала, а он все никак утихомириться не мог. Чуть полночь наступит, залезет на вершину дуба векового, что посреди дремучего леса стоял, и ну свистеть начинает.

Надоело Омутнику чертей по всей округе собирать[3], и решил пожаловаться он Федору — бесу главному леса Заповедного. Чтоб меры тот обязательно принял и свист ненавистный прекратил. Да Федор уж и сам собрался дремучести соседние проведать, разузнать, что к чему, и порядок навести. Так всё одно к одному и вышло.

Федор первым делом к Лешему Авдею заглянул, предупредить, что во владения его пойти хочет. Но Лешачиха сказала, что деревья тот поваленные убрать отправился, и как появится — сразу же все и передаст.

Вдвоем — оно, конечно, сподручнее было бы, но делать нечего, пришлось одному путь держать.

Ох, уж как ругал Федор Лешего, через завалы и буреломы продираясь, что так запустил тот хозяйство свое. Видать для вида на опушке почистит, а внутрь и не заглядывает совсем.

Рано ли, поздно ли, но добрался он до дуба векового. А Соловей-Разбойник давно уж гостя непрошенного учуял и, на ветке сидя, дожидается.

Видит Федор — смертный, в латы забранный, мертвым под деревом лежит, а над ним мужичок кривоногий на ветке желуди пощелкивает.

— Ты кто таков будешь? — начал на него бес наступать. Но сразу понял, с ходу здесь вряд ли чего получится. В мужичке том сила великая чувствовалась.

— А кто надо, тот и буду, — спрыгнул Соловей вниз и стал перед Федором прохаживаться.

Тут и Леший Авдей подоспел. Как увидел он мертвяка, земле не преданного, так тут же на Разбойника и набросился.

— Ты почто лес поганишь, чудо окаянное? За что смертного погубил?

— Не кипятись, — Федор его остановил. — Наш постоялец новый порядки свои завести хочет.

— Правильно говоришь, — в ответ мужичок проскрипел. — А зовут меня Соловей-Разбойник, и лес этот вотчиной моей будет. Кто сунется сюда без спросу — вмиг погублю, косточки по оврагам разбросаю, а душу к Чернобогу в пещеры огненные отправлю.[4]

Хоть и непорядок был, но пришлось Федору с Авдеем смертного под деревом оставить и назад идти не солоно хлебавши.

— Всегда мне так, — причитал Леший обратной дорогой, — то лес дремучий достанется, то разбойник-свистун поселится.

— Может, утрясется все, — утешал его бес. — Посвистит и перестанет.

Но что-то подсказывало ему, что еще долго им соседа своего терпеть придется.

— Тебе-то хорошо, — не унимался Леший, — посмотрел и пошел, а мне вон убирать за ним надо, и неизвестно чего еще отчебучить он может.

Как Леший с бесом восвояси ушли, повеселел Соловей сразу. Брата своего — Змея летучего, свистнул и на поле ратное отправился. Набрал в мешок костей, голов лошадиных, да доспехов боевых, а как к вотчине своей подлетел, стал все вниз сбрасывать. С тех пор повелась молва вокруг, что полегло в дремучестях народу не меряно, и гиблым то место считается.

А Соловью только это и надобно. Меньше ходить будут — жизнь спокойнее.

Но безобразничать он совсем стал. Свистом противным и днем теперь баловался. Птицы иные, заслышав его, замертво падали, а звери от страха во все стороны разбегались. Лешие потом полдня по лесам соседним шастали, домой всех возвращая.

И решили духи всем миром на Соловья-Разбойника идти. Только перед тем собрались у Бабы Яги посоветоваться.

Бабке внучка своего жалко стало, но и хлопот он всем премного доставлял. Уговорила она духов повременить немного, пока чего-нибудь не придумает.

А тут как раз забрела в лес Заповедный баба одна стервозная — Чернавкой прозывалась. За характер несносный выгнали её смертные от себя, так она прямиком к Бабе Яге и направилась.

— Научи, — говорит, — колдовству всякому, — сразу и выпалила. И хоть страшна Яга для рода человеческого, глазом даже не моргнула.

— А на что тебе, милая, колдовству-то учиться? Аль обидел кто?

— Обидел, бабушка, еще как обидел! — Чернавка аж ногой топнула. — Свести всех в могилу хочу!

— Ты таких дел натворишь, что потом полвека расхлебывать будем. Одной Мокоше нить жизненную прерывать позволено.[5] Но так и быть, возьму я тебя в ученицы.

Обрадовалась девица, что с обидчиками своими поквитаться сможет, только Яга и говорит:

— Но в начале испытание пройти должна будешь. Коли выдержишь — быть тебе ведьмой, а ежели сплохуешь — назад ни с чем возворотишься.

— Согласная я на всё, говори скорее.

— Иж, нетерпеливая какая.

А у Бабы Яги давно план созрел. Решила она, что Соловушке остепениться пора и жену найти подходящую. А там, глядишь, про свист свой забудет и к делу какому-нибудь пристроится.

— Пойдешь замуж за Соловья, внука моего, что в соседнем лесу живет!

— Это свистит который? А учиться когда ж?

— Недалече путь, приходить будешь, — успокоила ее Старая. — Пойдем, провожу, а то заплутаешь, не ровен час.

Пока Чернавка в кустах ждала, уговаривала Яга внука непутевого. Только тот ни в какую вольницу свою на жизнь со смертной менять не хотел. Не знаем, что уж наобещала ему Старая, но только согласился он, в конце концов, и на поляну с дуба своего спустился. Фыркнула девица поначалу, что с таким неказистым и кривоногим быть вместе придется, только желание ведьмой стать пересилило. Так и осталась она в лесу дремучем вместе с Соловьем-Разбойником жить.

Свист теперь реже раздаваться стал. И успокоились понемногу духи леса Заповедного, да и Яга им о переменах поведала.

А вскоре треск и стук пошел из чащи дремучей. Леший Авдей сказывал, мол, заставила смертная суженого своего дворец строить, и теперь не до свисту ему — то фундамент кладет, то сруб ставит. Только кости да черепа запретил ей в лесу трогать, но из них уж и так весь дух к тому времени повыветрился. Так что благоверная его и согласилася.

Но история Соловья-Разбойника на этом не закончилась. И много чего еще в жизни его случилося.

Но здесь уж другая сказка начинается.

А этой конец пришел.

Особо нетерпеливые могут сразу к главе третьей отправиться и «Продолжение истории Соловья-Разбойника» послушать.

Ну а ежели узнать хочется, кто же папка с мамкой Соловья-Разбойника были, то путь через следующую главу лежит — «Как Змей Горыныч к девам смертным летал».

Глава 2. КАК ЗМЕЙ ГОРЫНЫЧ К ДЕВАМ СМЕРТНЫМ ЛЕТАЛ

С незапамятных времен поселился в лесу Заповедном Кот Баюн — мурлыка известный.[6] Лапками мягкими ступает неслышно. Ушки остренькие кисточками увенчаны. А глазищи ночью, как волчьи, горят. Только нрава он кошачьего был. Рыбку со сметаной любил и часто в деревни соседние наведывался.

Облюбовал Кот себе дуб великий, что посреди леса стоял. Бывало, на ветке разляжется, лапой за ухом почешет и сказ свой поведет. Любили духи истории его слушать и часто вкруг дуба того собиралися. А иногда и в гости к себе приглашали, вкусностями всякими попотчевать да о временах стародавних порасспрашивать.

Но больше всего нравилось Коту к Бабе Яге наведываться. Старая завсегда сметанки свежей в погребе для него держала.

Как свист из дремучестей соседних раздался, Баюн сам не свой стал. Только начнет сказ свой сказывать, шерсть дыбом поднимется и средь ветвей спрятаться норовит. А повесть эта все время о Змее Горыныче была.

Подумали духи, видно, испугался мурлыка сильно, и успокаивать принялись. Мол, недолго ему мучиться осталось. Собрались они всем миром на Разбойника соседского идти и свист его злобный прекратить. Только Кот вдруг отговаривать их бросился и с Бабой Ягой сперва посоветоваться упросил.

Старая лешим с чертями повременить немного велела, а тут и Чернавка — баба смертная, в лесу объявилася. Больно хотелось ей ведьмой стать да с обидчиками своими поквитаться. Вот и надумала Яга внучка-Соловья на ней оженить.

Узнали вскоре духи лесные, что остепенился Разбойник соседский, и успокоились малость. Тогда и решился Кот историю свою до конца рассказать. Только строго-настрого наказал Бабе Яге ничего не говорить и у дуба ввечеру тайно собираться.

Разлегся Кот на веточке нижней и сказ о Змее Горыныче повел.[7]

За лесами дальними, дремучими, горы высокие лежат. Вершинами снежными в небеса самые упираются. И облюбовал их с незапамятных времен Змей летучий. Пещеру средь хребтов горных присмотрел и поселился в ней одиноко.

Был он самым младшим среди братьев своих и всего три головы имел. Шестиглавый Змей горы двигал да землю тряс, девятиглавый — деревья с корнем вырывал да завалы лесные устраивал, а двенадцатиглавый — старший самый, ветрами буйными повелевал.[8]

Пробовали братья Горыныча к делу тоже пристроить — пожары на земле раздувать. Только ленив тот больно оказался, и часто огонь без присмотра леса да деревни больше надобности всякой пожирал. Боги этим, ох как, недовольны были.

От гнева небесного подальше, поставили трехглавого радугой заведовать. И дело не хитрое, и на виду завсегда. Как солнышко после дождичка сквозь тучи пробиваться начнет, напьется Змей из рек и озер воды немерено и на небе дорогой разноцветной разляжется.[9] А как выльется всё из него, опять в пещеру летит.

Хоть и не благородных кровей Горыныч был, но ежели шкуру сбросит, молодцем статным оборачивается. И повадился он в виде таком в города к девам смертным шастать.

Раз вспомнил — давно на окраину княжества русского не летал. В глухомани той, по слухам, девы дюже красивые водились. Но далече земли пограничные оказалися. Пока Змей крыльями воздух месил, аж взмок весь.

Подлетел к городу, шкуру в лесу спрятал и пошел красавиц местных высматривать. Но потом от него за версту несло. Девы, как дух его крепкий учуют, носы позажимают и сбежать норовят.

Только вдовица одна посчитала, что и такой молодец ей сгодится. В дом к себе привела и баню сразу затопить велела. И так Змея вениками отхлестала да пемзой отскребла, что пот из него весь выгнала.

Банник сразу в молодце духа летучего признал.[10]

— Ты бы лучше от бабы этой ноги уносил, — Горынычу советует. — Муж её от жизни семейной на войну сбежал и голову свою в битве сложил.

— Передюжим, — Змей ему отвечает. — И не таких на веку долгом видывали.

Но шкуру к Баннику перенес всё-таки. Чтоб в случае чего под рукой завсегда была.

А вдовица тем временем водой холодной молодца окатила, квасом хлебным напоила и в дом повела. Наелся Горыныч яств сытных до отвала, медовухи напился да с устатку за столом и уснул.

Делать нечего, пристроила вдовица его на лавке, а сама спать в горницу отправилась. Наутро разбудила ласково, водицы умыться подала и опять потчевать принялась.

Понравилась Горынычу жизнь новая. Хоть и не красавица суженая его была, но телесами пышная. Как обнимешь, есть за что рукам подержаться. Думает, поживу немного, а потом еще кого-нибудь себе присмотрю.

Как после дождичка в третий раз радуга на небесах не показалася, бросились Змеи брата младшего искать. Ищут, ищут, нигде найти не могут. Пришлось старшему ветрами быстрыми оборачиваться и во все стороны земли русской лететь.

Увидел Горыныча на подворье вдовьем и вихрями вкруг него закружил. Назад вернуться требует. Смертные, мол, радугу столько времени на небе не видели. Каков урожай будет, предсказать не могут.

А Горыныч отнекивается. Подумаешь, говорит, землепашцам да пасечникам гадать не на чем. Потерпят малость, прилечу скоро.

Так и вернулся брат его ни с чем.

Надоело вдовице вскорости молодца своего кормить да ублажать, и погнала она работать его.

Змей поартачился, конечно. Только нравиться ему стала и баба эта, и жизнь сытная. Так что пришлось в поле идти — землю пахать.

Вот под солнцем палящим плетется за быком сонным, плуг ровно держать старается. В один конец поля прошел, назад возвернулся и чувствует, надоело ему занятие это. Слепней жалящих свистнул и велел им быка взад-вперед гонять, а сам под куст ракитовый спать завалился.

В полдень вдова обед ему принесла. Видит, бык сам по себе ходит, а молодец её в тенечке храпит. Разозлилась страшно и с кулаками на Змея набросилась. Только от слова ласкового и успокоилась, да и то не сразу.

Ночью, как заснули все, порешил Горыныч с полем ненавистным разделаться. У Банника шкуру забрал, Змеем летучим обернулся да когтями все его и перепахал. Наутро повел суженую работу сделанную показать. А та опять недовольна чем-то. Мол, куски земли одни вывороченные лежат, и вновь переделывать все заставила.

Плюнул Змей в сердцах. Пусть сама, говорит, ежели хочет, перепахивает.

Весь день вдова на него злая ходила. А вечером репы постной только дала и к себе не подпустила.

Понял Горыныч, что сбегать пора, и в баню отправился. А Банник ему и говорит:

— Братец твой недавно прилетал и шкуру с собой забрал.

Так и пришлось Змею горемычному и поле пахать, и стог метать, и колодец заросший чистить. За день так умается, что как только голову на подушку кладет, засыпает сразу. Так что, как брат двенадцатиглавый в следующий раз появился, с радостью в шкуру змеиную влез и назад к пещере своей полетел.

Пошла у Горыныча жизнь своим чередом. То на небе лежит, то по девкам смертным шастает. О вдовице пышнотелой уж и позабыл давно, да только судьба его о ней не забыла. После землепашества почитай три года минуло, и появился у пещеры горной Банник с мальчиком на руках.

Как родила вдовица по весне, сразу он в младенце природу духовскую узрел. Оберегал малыша как мог. Думал, может, обойдется еще все. Но к году третьему стали в мальце способности папкины просыпаться. Вот и решил тогда дух домашний, от греха подальше, к отцу его отнести. А то смертные и уморить малыша за такое могут.

Братья, прослышав о том, Горыныча оженить срочно порешили, пока он породу змеиную окончательно перепортить не успел. И змеиху дородную в жены ему подыскали. Та, правда, летать совсем не умела, но дело это наживное было. Коль лет десяток звона колокольного не слышать, крылья, глядишь, и сами отрастут.[11]

Первенец Горыныча быстро в пещере папкиной освоился и жену его за мамку родную признал. Вырос из него мужичок кривоногенький. И хоть не умел он летать, зато свистом своим на всю округу прославился. Птицы, заслышав его, замертво падали, а звери бежать врассыпную бросались. И прозвал отец его за это Соловушкой.

А вскоре у него братики с сестричками появилися. Были они, как папка, Змеями летучими, но верховенство брата старшего сразу приняли.

Переглянулись духи лесные после слов услышанных. Ясно им стало, кто это в лесу дремучем под боком у них поселился.

А Баюн дальше сказ свой повел.

Наскучила вскоре Горынычу жизнь семейная. И стал он потихоньку от жены к смертным летать. Дошли до него как-то слухи, что краше дочери княжеской на всей земле русской девы нет. Надумал Змей во что бы то ни стало соблазнить её. Дождался, пока та в сад княжеский одна погулять выйдет, из-за дерева молодцем появился и заговорить хотел. А дева, как незнакомца увидела, сразу в крик бросилась. Стражники тут же понабежали, секирами острыми размахивают.

Пришлось Горынычу Змеем оборачиваться и ноги побыстрей уносить. Благо, шкура недалече, за яблоней лежала. Но решил он зачем-то дочь княжескую с собой прихватить.[12] Летит и думает, куда же ему с девой этой деваться-то? Домой отнести — жена скандалить начнет, и пред детьми неудобно. А в лесу спрятать, так братья все равно найдут. И так, говорят, род змеиный опозорил.

Приземлился Горыныч у лесочка ближайшего и с пленницей своей переговорить захотел. Может, сменит она гнев на милость, и по ночам наведываться тайно разрешит. Только дева, как подхватил он её, чувств сразу лишилася, да так в себя и не приходила больше. Вот и пришлось Змею одному в горы свои возвращаться.

Князь, не медля, дружину на поиски снарядил. Та и нашла дочь его вскорости, и во дворец доставила. Заперли ее за семью замками, а чтоб безобразие такое впредь не допускать, награду великую положили. Тому, кто Змеюгу летучую поймает и дев воровать навсегда отучит, в жены дочь княжескую отдадут и половину земель в придачу.

Много охотников сразу выискалось награду заветную получить, только нигде Горыныча сыскать не могли. Решил он пока переждать малость и носа из гор не показывал.

Но Данила-богатырь самый хитрый оказался. Девицу, на княжну похожую, нашел, в одежды дорогие вырядил и в поле чистом гулять заставил. А сам в кустах схоронился, Змея дожидается.

День девица по полю ходит, другой. Не летит никто.

— Надоело, — говорит. — Не хочу больше зазря мучаться.

Пришлось Даниле приданое большое ей пообещать, коль дело их выгорит.

Через неделю подумал Змей, что уж верно забыли все о проделке его, и решил еще разок в град престольный наведаться. Как увидел он дочь княжескую, средь полей гуляющую, глазам своим не поверил. Видать, понравился он ей все-таки, коль одна его дожидается.

Притормозил Горыныч, но приземляться не стал. Кругами над полем летает, стражников в кустах высматривает. Но никого сверху разглядеть не смог и за лесочком небольшим на землю спустился. Шкуру змеиную сбросил и молодцем перед девой предстал. Тут Данила-богатырь сеть на него и набросил. Только не учел он, что Змей в образе человечьем силы недюжинной был. Стал Горыныч сеть плетеную прямо руками рвать. Но Данила на то меч свой достал и размахивать им начал.

Еще больше Змей на обидчика своего разозлился. Веревки с себя сбросил, деревцо молодое вывернул и давай богатыря по полю гонять. Тот, от молодца рассвирепевшего улепетывая, в ногах ненароком запутался да на землю со всего размаху и грохнулся. Видит, пришибет сейчас мужик дубиной своей и меч с перепугу вперед выставил. Горыныч на него со всего маху и налетел.

Смотрит Данила, помирает молодец. Только кто ж поверит ему, что Змей это летучий. Может, и не он вовсе, а так, мужик из леса погулять вышел. Скажут, прибил неизвестно кого, а полкняжества с дочерью впридачу получить хочет.

Раздумывал богатырь пока, тучи на небе собираться начали. Почернело кругом, и вихри быстрые по полю закружили. Того и гляди, с собой унесут. А как кончилось все, исчез мужик, как будто и не было его. То брат Горыныча, давно уж за ним присматривающий, тело его забрал.

И понес он его со шкурой вместе к богине, что мамкой всем им приходилася. Запричитала та над сыночком своим непутевым и сразу за водицей мертвой да живой бросилась. Только как оживлять Змея — задумалась. Коли в образе человечьем воскресить, до конца дней своих ходить так и будет. Вот и пришлось шкуру змеиную прямо к телу его пришивать.

Полили Змея водицей мертвой — рана от меча затянулася. А после водицы живой Горыныч, на радость всем, глаза открыл. Только шкуру свою он теперь сбрасывать уж не мог. Да и с головами у него после этого…

Заверещал вдруг Баюн благим голосом и духов всех перепугал. То Баба Яга незаметно к дубу подкралася и за ухо Кота прихватила.

— Ты почто о Горыныче небылицы всякие сказываешь, — строго так спрашивает.

— Подумаешь, — Кот ей в ответ. — Приукрасил для складности малость.

А сам у ног ее трется, в глаза просительно заглядывает. Любила его Яга, потому и прощала проделки мелкие. Поворчала Старая для вида и в избушку к себе сметанкой потчевать повела.

Долго духи лесные еще о сказе Баюна судачили. И порешили, наконец. Ежели хочет Соловей отдельно от всех жить, не водиться ни с кем — воля его. Не трогает никого — и то ладно.

А что затворничество свое охраняет и ловушек в лесу понаделал, так главное, чтоб Леший Авдей не жаловался. А тот уж давно дальше опушки во владения свои не заглядывал и доволен всем был.

Век долог, много еще чего случиться может. Глядишь, и образуется все.

Но здесь уж другая сказка начинается.

А этой конец пришел.

Кто историю Горыныча до конца дослушать хочет, тому путь в главу девятнадцатую лежит — «Как Змей Горыныч сиянием оборотился».

А дальше нас продолжение истории Соловья-Разбойника дожидается.

Глава 3. ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ СОЛОВЬЯ-РАЗБОЙНИКА

Князь Владимир, в чьих владениях лес дремучий лежал, вид делал, что ничего и не случилося. Подумаешь, свист зловещий раздается — может Леший тешится, да и сгинул только путник один, а так все спокойно было.

Но вырос у него сын неугомонный — искал все приключений на голову свою. И решил он с дружиною невеликой в лес тот заглянуть. Соловей, как учуял чужаков непрошенных, так и давай их по тропам путанным гонять, деревья вековые на пути рушить, мох скользкий под ноги подсовывать, уханьем подземным страшить.

Дружина храбрая сразу наутек бросилась, но Разбойник княжича отбил и отпускать не хочет. Уж и сам измучался вконец, а все по топям да буреломам его гонит. Видя непорядок такой, Леший Авдей с Федором вмешаться решили. Связали они Соловья обессилевшего, хоть и ругался тот словами нехорошими, а смертному к опушке путь указали.

Принесли Разбойника к дому его, а Чернавка уж на пороге дожидается, что за шум высматривает. Уговорила она мужа развязать, а тот, как свободу почуял, подпрыгивать сразу стал и в драку лезть собирается. Еле жена успокоила и в дом увела.

Владимир сына своего отругал и грамоту издал немедленно, чтоб к лесу тому и близко не приближалися. Но молва и так уж впереди всех бежала. Народ без грамоты всякой дремучести стороной обходить стал. А Соловью только это и надо было.

Появился вскоре у них с Чернавкой соловьенок первый. Крепыш кривоногий — весь в отца пошел. Что не по нему — криком кричал не хуже папки своего. Только было в нем больше человечьего, и уж не пугал этот крик чертей омутных, и зверь по норам не прятался.

За первым второй сыночек народился, а к осени и девочка появилася.

Посчитала Чернавка, что испытание свое заканчивать пора, да и научила ее Яга за это время многому. Так что вскочила она в один день распрекрасный на метлу, да и поминай, как звали.

Осерчал Соловей сильно, искал ее повсюду. Даже к Бабке своей заходил, но ничего та поделать не могла. Замела Чернавка все следы за собой и дух человечий по ветру развеяла.

Пришлось Разбойнику опять брата на подмогу звать. Сел он на Змея летучего и к людям в деревню полетел. Схватил девку, что сбежать не успела, да в лес дремучий и поволок.

Напугал её страшно — чуть молодуха разума не лишилась. Но как в себя пришла и дворец осмотрела, смириться решила с участью своей. Да и Соловей не бедным был и, как только детишки подрастут, обещал назад с приданым большим отправить.

Баба Яга поступок внучка не одобрила, но и ругать не стала. А Неждане — няньке новой правнуков своих, на всякий случай зелья бесплодного дала, чтоб та совсем уж успокоилась.

Но было у Яги зеркало заветное. Являло оно все, что на свете божьем творится, и даже чего и не случалось еще. Увидела в нем Старая младенца годовалого, что в граде Муроме народился.[13] Поняла Бабка сразу, что не простой младенец сей, а богатырь будущий, и путь его жизненный обязательно с Соловушкиным пересечется.

Призвала она тогда Неждану и повелела ей в земли Муромские идти, ведьме местной грамоту передать. А в грамоте наказ был — околдовать богатыря, чтоб заснул он на веки вечные сном беспробудным.

Ведьма хоть и понимала, что против Порядку Мирового идет, но ослушаться Ягу не осмелилась. Так и заснул младенец сном неправедным, но сила его все равно знать о себе давала. Рос он во сне пуще прежнего, и через двадцать лет совсем в богатыря превратился.

А тем временем детки у Разбойника тоже подросли. Все в отца пошли — по лесу день-деньской носятся, безобразничают. Только на ночь и утихомириваются.

Неждана уж им не нужна стала, и сдержал Соловей слово свое. Отсыпал из сундуков злата да камней драгоценных и обратно к людям отправил.

Только забрели как-то в Муром волхвы могучие.[14] Велес послал их порядок восстановить и виновных наказать. Сняли они чары с Ильи, и проснулся вмиг богатырь невиданный. Ростом в три аршина, в плечах сажень косая, воз с сеном рукой одной поднять может.

Как увидела это Яга в зеркале волшебном, так сразу внучка и призвала к себе.

— Пути ваши, Соловушка, пересечься должны, так что готовься к бою смертному. Помочь я тебе ничем не смогу. Под защитой Илья волхвов Велесовых, но исход битвы никому не ведом.

Испугался Разбойник, битву смертных он только со стороны видывал. Но делать нечего — от судьбы не убежишь.

Хотел он сначала братьев своих позвать, а ежели не справятся, то самого папу-Горыныча. Но объяснила Яга сразу — не допустит Велес такого, и поединок честным должен быть.

Пришлось Разбойнику хорошо забытое вспоминать. Бросался он утро каждое с дуба своего о сыру-землю, воином, в латы закованным на коне могучем, оборачиваясь.[15] Да только толку от этого всего мало было. Не умел Соловей ни копья держать, ни мечом биться. Пришлось ему в земли людские пробираться, да за воинами ратными потихоньку подсматривать. Понял он в конце, что к чему, и лес свой дозором каждодневно объезжать стал. На радость Авдею, почистить его малость пришлось и тропинки проложить, но ловушки хитрые все равно на местах оставил.

Срок, Ягой предсказанный, совсем уж близко подошел. Отправил Соловей, на всякий случай, детей к отцу своему, а сам воином и на ночь оставаться стал, чтоб к виду новому попривыкнуть получше.

В день назначенный собрались все духи леса Заповедного на поляне большой, что пред дремучестями соседними лежала. Видят, едет богатырь по дороге киевской. Щит на солнце посверкивает, конь копытом пядь земли выбивает, а в небесах над ним свет яркий — Око Велесово наблюдает.[16]

Выехал ему навстречу Соловей-Разбойник и понял сразу, битва долгая предстоит. Хоть по просьбе отца за ним тоже Око Чернобогово присматривало, вмешиваться в поединок не вправе оно было.

Съехались воины поляны посреди. Щитами столкнулись — только искры во все стороны посыпались. Потом мечи достали булатные, но и здесь один другому в умении не уступал. Видать, хорошо Соловей за ратниками подсматривал.

Уж солнышко к закату клониться начало, а все никак богатыри, кто сильнее, выяснить не могут. Отбросили они щиты да мечи свои, кольчуги тяжелые поснимали и в рукопашном бою сошлись. Чувствует Соловей, одолевает его Илья. В другой конец поляны отбежал, да и свистнуть свистом мертвецким захотел. За бесчестный поступок сей лишил в тот же миг Велес силы его, и даже Чернобог ничего поделать не смог. Упал Разбойник, как подкошенный, тут его Илья в охапку сгреб и в мешок заговоренный засунул.

Осерчала Баба Яга сильно на богатыря за обиду, внуку своему нанесенную, и заклятье в сердцах наложила. Но заклятье то непростое — даже оку Велесову невидимое. Стал Илья с той поры правду всем в глаза без утайки сказывать. И много обид и врагов от этого поимел.

Но ничего пока богатырь не заметил и путь свой к граду Киеву продолжал.

Рано ли поздно ли, но добрался Илья Муромский до града престольного. Мешок с Соловьем на конюшне оставил, а сам князю доложиться пошел. Захотел тот сразу на диковинку посмотреть — Разбойника грозного, что столько лет народ в страхе держал. А Соловей, как Велес его силы лишил, обратно в мужичка кривоногого превратился. Увидел его таким князь Киевский и стал над Ильей потешаться:

— Ты кого приволок нам, добрый молодец? Старика первого на дороге сцапал, да теперь похваляешься, что Разбойника победил.

Как услышал Соловей слова обидные, так собрал все силы свои последние, да и свистнул пронзительно. Стражники секиры острые побросали и бежать бросились, птица домашняя в округе всей пала замертво, а князь — вмиг поседел. Только никому супротив воли Велеса идти не дозволено, и упал Разбойник замертво посреди двора.

Так и лежал он там до вечера самого — боялись даже к мертвому к нему подходить. А ночью по всему Киеву собаки протяжно завыли, и накрыла город тень зловещая. То Змей Горыныч прилетал сына своего со двора княжьего забрать.

А тем временем в лесу Заповедном радость великая наступила. Под началом Лешего Авдея духи лес дремучий почистили. Кости человечьи земле предали, ловушки Разбойничьи позасыпали, тропки распутали, а буреломы раскидали все.

Дворец Соловьиный не тронули. Не ими строено, не им и рушить должно. Но вскоре вернулись в него дети разбойничьи и опять куролесить начали.

Но это уже следующая сказка начинается.

А этой конец пришел.

О том, как вернулись соловьята в дом отчий, и что после этого стало, в главе одиннадцатой — «Неудавшаяся охота» сказывается.

А дальше нас повествование о Кикиморе ждет.

Глава 4. КИКИМОРА

Как весна прошла, да дорожки с тропочками подсохли, объявилась в лесу Заповедном Кикимора.[17] Удивился Леший Тихон — хранитель местный, чего это дух домашний, около смертных живущий, во владениях его делает.

Подступил он к ней с расспросами, а та сразу в рев ударилась. Слезы рукой по лицу размазывает и все чего-то лопочет по-своему. Потащил её Леший к ручью, окунул с головой, чтоб успокоилась малость, и рассказать все по порядку заставил.

Оказалось, жила Кикимора в деревне глухой в тридевятом царстве. В лето засушливое налетел на них Змей огненный и все дома попалил. Так и осталась она бездомной совсем.

Засомневался Тихон, что Змей такое самоуправство учинить мог, но виду не подал. Видать, скучно ей стало в глухомани своей сидеть, вот и пошла по свету белому побродить, долю лучшую попытать. Духи местные, чай, давно мхом поросли, а ее дело молодое ещё.

А Кикимора глядит, вроде Леший ей верить начал, и проситься стала пожить во владениях его. Не устоял Тихон перед просьбой путницы бездомной и местечко на окраине леса Заповедного отвел. Только строго-настрого запретил живность местную обижать да деревья ломать.

Кикимора и рада-радешенька. С духами соседскими перезнакомилась, о жизни лесной посудачила. Те к ней тоже по-доброму отнеслись и чем могли, помогали. Сыновья Лешего избушку невеликую сладили, водяные утварь всякую принесли, а полевицы нарядов из трав и цветов понаделали.

Но особенно сошлась Кикимора с Бабой Ягой. Чуть не каждый день в гости заглядывала. То по дому прибраться поможет, то просто сидит, сказания древние слушает.

Только недолго жизнь ее спокойная продолжалася — не за тем она в лес Заповедный пришла. Стала Кикимора подслушивать и подглядывать — жениха себе богатого высматривать. Да и натура ее буйная вскорости проявилася. Как ночь на дворе — к чертям шастать повадилась. В плясках с ведьмами да духами водяными время проводить.[18]

Старики, хоть и ворчали потихоньку, но что поделаешь — молода еще. У самих деток до утра домой не загонишь.

А тут объявилось на Купалу в лесу соседнем чудище неизвестное.[19] Кикимора, как свист пронзительный услыхала, сразу разузнать надумала, что там да почему.

С утречка пораньше встала, овражек перешла, вдоль речки малой попетляла, да к опушке леса дремучего прямиком и вышла. Глянь, а туда идти и без нее охочие есть. Смертный какой-то, в латы забранный, прямиком по тропинке в глубь направился. Интересно ей стало, чего это он в дремучестях этих позабыл. Может, клад какой, под деревом схороненный, откопать хочет?

Кикимора следом за молодцем ратным крадется, по кустам прячется, ступать неслышно старается. Вот добрался тот до дуба векового, посреди леса стоящего, и передохнуть решил, подкрепиться малость. Только в тенечке присел, как из ветвей свист пронзительный раздался. Вблизи-то он еще противнее был. Шишки от свиста этого с деревьев попадали, белки бежать врассыпную бросились, а латник, заслышав его, аж побелел весь. Бросился с перепугу куда глаза глядят, да в соседнем овраге шею себе и свернул.

А Кикимора в кустах все сидит, чего дальше будет, высматривает. Тем временем мужичок коренастый да кривоногенький с дуба спустился. Смертного назад из оврага приволок и наверх к себе забираться собрался.

Захотелось Кикиморе мужичка этого получше рассмотреть. Шею из кустов вытянула и вперед подалась. Но не удержалась, видать, да наземь со всего размаху и грохнулась.

Опомниться не успела, а свистун уж тут как тут оказался. За волосы схватил крепко, и допытывать начал:

— Ты чего здесь, приблудная, делаешь?

От страху Кикимора заикаться начала:

— П-посмотреть п-пришла. Свист небывалый п-послушать.

Но быстро от испуга оправилась и сама наступать начала.

— Ты волосы-то отпусти, не для тебя, чай, растила да расчесывала.

А мужичок будто и не слышит ее вовсе.

— Любопытная, значит, очень. Так я тебя быстро от этого отучу. Вмиг к Чернобогу в пещеры огненные отправлю.

Как представила Кикимора ужас мира подземного, так и заголосила сразу:

— Не надо меня, дяденька, к Чернобогу отправлять. Я молчать обо всем буду, никому не скажу.

Видит мужичок — баба ладная, хоть и кикимора. Пусть, думает, поживет пока. И говорит ей:

— Я за тобой следить буду — с дуба моего высокого все видать. Коли скажешь кому — сразу разделаюсь, косточек не соберешь.

А потом как свистнет не сильно так, но Кикиморе и этого хватило. Бросилась она со всех ног из леса дремучего. Так и неслась до избушки своей, не оборачиваясь. А как вбежала в нее, за печку забилась и три дня носу оттуда не показывала. Все боялась — вдруг кривоногий передумает.

На четвертый день вылезла Кикимора на свет божий и к Бабе Яге отправилась. Стала у ней выпытывать, кто это такой в лесу соседнем поселился и свистом всех пугать вздумал. И так Старую расспросами своими замучила, что рассказала та про внучка своего — Соловья-Разбойника. Но за это клятву страшную взяла. Коль проговорится она кому, в жабу болотную тут же и оборотится.

Хоть и трудно было Кикиморе новость такую при себе держать, но в жабу еще меньше превращаться хотелося. Конечно, Бабка отойдет вскорости, но может по старости заклинание обратное и позабыть.

Со временем страх у Кикиморы перед Соловьем прошел потихоньку. И стала она о нем по-другому думать. Хоть и кривоногенький да невзрачненький тот был, но сразу видно — мужичок основательный, а о сокровищах папки его — Змея Горыныча, давно легенды ходили.

Заявилась она к Яге как-то. По дому прибраться помогла, а потом и говорит просительно:

— Бабусенька Ягусенька, я уж давно девка на выданье и собой ничего. Сосватайте меня за внучка вашего.

Бабка сразу поняла, неспроста Кикимора в лес соседний шастала, да за Соловушком подглядывала. И все бы хорошо было, только слухи о похождениях ее ночных давно уж по лесу бродили. Внучек ее и так не сахар был, а вместе они точно всех духов против себя настроить могут.

Долго Яга с Кикиморой судачила. Пообещала она ей получше жениха подыскать. А та и рада-радешенька. Может, и богатым Соловей был, вот только на вид уж больно неказист. А ей хотелось мужа статного, солидного, с которым не стыдно и в лесу Заповедном показаться.

Но вскоре услышала она, что Яга бабу смертную Соловью сосватала. А как заставила та Разбойника дворец в дремучестях строить, завидно стало ей.

Вновь Кикимора к Бабе Яге собралась, выполнение обещанного требовать. А та все отнекивается. Нет, мол, пока жениха подходящего, красавице такой под стать.

Поняла она тогда, что Бабка за нос её водить вздумала, и решила сама счастье попытать.

В конце дальнем леса Заповедного болото большое раскинулось. Жил в нем Водяной не старый еще. Духом считался зажиточным, с семейством своим в доме ладном на дне обосновался.

Стала Кикимора к болоту этому наведываться. То кусты клюквенные проредит, то мох на кочках расчешет красиво. Удивился Водяной, кто это в хозяйстве его порядок наводить помогает. Птиц соседних порасспрашивал, те и рассказали ему обо всем. Стал он к приходу Кикиморы на поверхность выбираться. Сядет на кочку и смотрит, подходить стесняется.

Неизвестно, сколько времени он смелости бы набирался, только супруга его сразу неладное почуяла. Водяному скандал дома закатила и наверх запретила показываться. А сама гадюку болотную надула да Кикиморе её и подсунула. Та, чудище такое увидев, со всех ног бежать бросилась. Только у избушки своей и успокоилась. И ясно ей стало, что нечего больше у болота дальнего искать.

Но наутро увидала она у дверей своих цветы полевые и обрадовалась сильно. Подумалось ей, что это Водяной извиняться приходил, и не пропали старания ее даром. Но, на всякий случай, проверить решила, для верности. Сову ночную разбудила и все у ней выспросила.

Оказалось, влюбился в нее черт молодой — Стасом кличут. Уж который раз к избушке ее приходит. Всю ночь под дверью сидит и вздыхает горестно.

Молодой — это, конечно, хорошо. Только не такого мужа Кикимора себе надумала. А потому решила построже с чертом этим себя держать и надеждам его не потворствовать. Но про запас придержать все-таки, вдруг когда пригодится.

А тут, как раз сорока сплетню на хвосте принесла. Мол, живет в деревне, около леса Заповедного, Банник холостой. Хоть и не молод уже, но богатства, говорят, накопил немалые.

Решила Кикимора еще раз счастья попытать. Собралась по-быстрому, корягой дверь приперла и в деревню ту подалась.

По дороге Полевика встретила и разговор о Баннике между прочим завела.[20] Оказалось, местные рожаницы да домовицы давно уж к нему подбираются, только он пока ни на кого глаз свой не положил.[21] Обрадовалась Кикимора новости такой и к домам, вдали виднеющимся, еще быстрее припустилась.

Банник Егорий подворье воеводино облюбовал.[22] Поговаривали, спрятан у него в месте потайном клад князя умершего. А еще хранил он рубль неразменный, что дороже любого злата и серебра земного будет.

Перво-наперво пошла Кикимора с домовыми знакомиться. Наплела им с три короба, но те, хоть и пожалели её, в дом так и не пустили. Пришлось ей пока курятником довольствоваться. Но ради дела великого и потерпеть можно было.

Сговорилась она с чертом местным, что тот с Егорием ее сведет, как в третью смену духи мыться пойдут.[23] И так уж Кикимора прелестями своими крутила и эдак, только Банник пару напустил, фыркнул и за печь свою забрался. Да так до конца помывки и не показывался больше.

А тут еще хозяева неладное заподозрили — куры вдруг нестись меньше стали. Поразвесили по шесткам камни оберегные, и остался Кикиморе из всего курятника только закуточек маленький.[24] Но решила она еще потерпеть малость и с новой силой Банника соблазнять бросилась.

То при луне во всей красе своей плясать примется, то сережки хозяйские подбросит. Только никак Егория заполучить не удавалось. И надумала она сама ночью к нему наведаться. В предбанник пробралась, дверцу заветную приотворила. Тут и налетели на нее веники дубовые, под потолком развешанные. Еле ноги унесла.

Как раз в это время заглянул к духам деревенским Водяной Константин — хранитель озера леса Заповедного. Не обошел он и Банника стороной. Сидят на крылечке, тихонько дела свои обговаривают.

Испугалась Кикимора, что Водяной о жизни её лесной Егорию рассказать может. Из курятника выбралась да прямиком к ним и направилась.

— Ты чего это в деревню-то приперся, мокрятник безлапотный, — с ходу на Константина набросилась. — Озера своего, что ли, мало стало.

Водяной аж опешил от слов таких, а Кикимора не унимается:

— Ходишь, все сплетни распускаешь. Духов честных поносишь. Постыдился бы, не молодой уже.

Банник сразу сообразил, к чему Кикимора клонит. Толкнул Константина в бок:

— Ты не слушай её, — говорит. — Она у нас временами буйная становится.

От слов таких Кикимора еще больше разозлилася. Отбежала на середину двора и давай кричать. Мол, Банник в русалку мертвячную влюбился, а её честную и преданную — позорит и в грош не ставит.

Много чего она еще со злости наговорила, всех кур да гусей в округе распугав. Но Егорий с Водяным уж давно слушать её перестали.

Константин всех бедных и сирых в округе привечал.

— Ты бы с ней поласковей был, — Баннику говорит, — поприветливей. Глядишь, и она с лучшей стороны показать себя сможет.

Не выдержал Егорий после слов этих.

— А ты попробуй с ней по-хорошему. Оглянуться не успеешь — на шею сядет, ножки свешает и такие веревки вить начнет, что и рад не будешь. Тебе хорошо, русалки твои тихие, слово поперек не услышишь. А этой скажешь одно, а она тебе два в ответ норовит. Ты вон посмотри, она ж от злости до Пекла самого яму дорыть готова. В другом месте пусть мужа себе ищет, а я уж как-нибудь и без нее проживу. Может, и от скуки помру, но все не от страстей ее пламенных.

Остался Банник доволен речью своей, а вскоре и Кикимора утихомирилась немного и в курятник свой уползла.

Духи местные только о том и судачили, как Кикимора посреди двора Банника поносила. Стыдно было даже из курятника своего показываться. И поняла она, что опять у нее не вышло ничего, но с Егорием решила напоследок за обиду свою поквитаться.

Дождалась, пока тот на речку ополаскиваться пойдет, в баню затопленную пробралась, да и разбросала по углам головешки горящие. А сама припустилась со всех ног из деревни бежать, в лесу Заповедном схорониться.

Егорий, как учуял, что баня горит, тушить сразу бросился. Да и хозяева дым вовремя заметили — с ведрами и лопатами прибежали. Так что обгорел только угол один, да и то почитай самую малость.

Сообразил сразу Банник, чьих рук это дело было, и осерчал на Кикимору сильно. Хотел даже пойти, изловить беспутную и наказать строго. А потом одумался: что не делается — все к лучшему. И от бабы назойливой избавился, и у хозяев баню подновить повод есть. А там, глядишь, и новую строить надумают.

А Кикимора тем временем в лес Заповедный прибежала, мимо избушки своей пронеслась и с разбегу в озеро Константиново прыгнула. Удивился Водяной, чего это она во владениях его делает. Та и говорит: извиниться пришла, мол, за слова свои нехорошие, да и по русалкам сильно соскучилась. Но сама про себя и думает: Банник уж точно ее под водой искать не догадается, а от бани своей он надолго отлучаться не может. Пересижу здесь, пока все не успокоится.

Константин отходчив был, зла ни на кого не держал, и разрешил Кикиморе на дне озерном остаться. А той только этого и надо было.

Поняла она вскоре, что не ищет её никто, и в избушку свою воротилася. Но слухи впереди неё давно уж в лес прибежали. Ясно стало Бабе Яге, что время пришло обещание свое выполнять, пока Кикимора еще чего-нибудь спалить не успела.

У Федора — главного беса леса Заповедного, брат был родной. Терентием прозывали. Завидовал он Федору, что шерстью да копытами не вышел, а тут ещё на Лукерью-комарницу и жена сбежала.[25] Не вынесла характера его брюзгливого да скупости немереной.

Терентий обозлился на весь белый свет и стал на чертях своих отыгрываться. Чуть солнце зайдет — всех по домам да норам разгонит и до утра нос показывать не велит. А им страсть как хочется при луне поскакать, в плясках шабашных неистовство свое показывать. Когда же за провинность малую пригрозил и на Купалу не пустить, пошли черти к Бабе Яге жаловаться.

И надумала Старая одним махом два дела порешить — Кикимору за беса этого сосватать.

Только быстро дума думается, да не скоро дело делается.

Решила Яга, что Кикимору она и так уговорить сможет. Терентий, хоть и скупой был, но златом и серебром не один сундук набить успел. А вот бес, после жены сбежавшей, мог и не согласиться сразу. Надо было для верности зельем любовным его опоить.

Вспомнила Старая и рецепт подходящий. Только была в нем загвоздка одна. Кого первым после зелья этого увидишь, в того без памяти и влюбишься.

Взяла Яга водицы дождевой, бросила туда шкуру змеи линялую, жабьих лапок сушеных, трав полночных ароматных, белены от души сыпанула и еще что за печкой держала, добавила. На огне небольшом припустила, заклинаний древних наговорила, по склянкам разлила и в подпол на три дня поставила.

А тем временем велела ворону черному к Кикиморе лететь, чтоб в платье лучшем своем тотчас к ней явилася.

Та долго себя ждать не заставила и к Бабе Яге со всех ног бросилась.

А было у Старой зеркальце волшебное. Как слово заповедное скажешь, так образ пред ним стоящего сразу и запомнит.

Как только прибежала Кикимора, велела Яга ей девою оборотиться, той, что по шабашам шастает. Та поначалу вид сделала, что стесняется. Но волосы распустила, на пятке крутанулась, и в красавицу ночную превратилася. Тут Бабка к зеркалу её сразу подвела и слово волшебное проговорила.

Отправила Яга Кикимору домой, а сама села чертей поджидать, когда те снова придут на Терентия жаловаться. Недолго ей сидеть в одиночестве пришлось, легки оказались на помине. Дала им Яга склянку с зельем притворным и подарочек бесу их передать велела.

Черти, как учила Старая, сделали. Все, что в склянке было, в кубок Терентию вылили, а как выпил тот, покрывало с подарка Яги и сдернули. Не понял сначала бес, что за бабу ему тут подсовывают. Только быстро зелье действовать начало. Забрал он зеркало у чертей и никак налюбоваться не может.

Только Бабка не сообразила малость, что днем Кикимора совсем по-другому выглядит. Так и пошло. Чуть ночь — Терентий на пляски шабашные собирается, вкруг Кикиморы копытами бьет, в глаза просительно смотрит. А днем и не узнает её вовсе. И так любовью себя извел, что пришел к Яге совета просить.

Пришлось Старой придумывать, что дева его заколдована, и днем другою оборачиваться должна. Но способ найти её верный подсказала. Надобно колечко золотое ночью ей подарить. По нему и сыщется возлюбленная его.

Бес, не долго раздумывая, так и поступил.

А тем временем Яга Кикимору научала. Мол, Терентий для неё лучший жених будет. Хоть и толст, и шкура местами облезла совсем, но и что с того. Дух мужеского пола мало чем от медведя отличаться должен. Зато будешь за ним, как за каменной стеной, а для утех и молодого найти можно.

Вспомнила Кикимора при словах этих о Стасе, а вскоре и сам он ей на тропинке повстречался.

Как увидел черт, что Терентий от любви его ни на шаг не отходит, так и помрачнел сильно. Аж духи от него шарахаться начали. Огонь в глазах горит, дым из ушей струится, искры меж рогов проскакивают.

Встретил он Кикимору на дорожке лесной и говорит сразу:

— Нет жития мне без тебя более. Выходи за меня замуж.

Прижала его Кикимора к груди своей, по рожкам погладила и зашептала на ушко слова успокоительные. Не знаем уж, что она ему наговорила, и что дальше у них там произошло, но повеселел Стас сразу. И с тех пор, то с птицами вместе свистит, то вирши под нос себе бормочет.

А на Купалу свадьбу Терентия с Кикиморой сыграли. Черти не нарадуются никак. Бес их главный прямо на глазах помолодел, даже шерстью новой обрастать начал. По ночам уж их по норам не загоняет и безобразничать сколько душе угодно разрешает.

Но только не долго у них жизнь вольная продолжалася. Потребовала Кикимора от мужа дворец небывалый возвести, а тот, конечно, чертей своих и запряг. Взвыли они и опять к Бабе Яге жаловаться побежали. А та их успокаивает, мол, не десять же хором Кикиморе потребуется. Вот построите дворец и свободны опять будете.

Но здесь уже другая сказка начинается.

А этой конец пришел.

Как Кикимора в учение к Бабе Яге пошла, в главе седьмой — «Предсказание Кикиморы» сказывается.

А кто дальше пойдет — с самим Змием Огненным встретится.

Глава 5. ЗМИЙ ОГНЕННЫЙ

Как-то раз ввечеру собрались у Бабы Яги духи леса Заповедного сказ о временах стародавних послушать. Молодые чертята давно уж к ней подступались — расскажи, мол, да расскажи, как на свете этом богатыри появилися. И решила Яга историю Змия Огненного поведать.[26] Когда тот молодым еще во дворце Велеса залом хранительным заведовал, а не как сейчас с Перуном Громовержцем по небесам летал.[27]

Занятие у него не хитрое было — за книгами мудрыми следить да пыль звездную с них смахивать. Времени это совсем ничего занимало, а потому часто он в селения земные наведывался. Много в нем силы мужской скопилося. Бывало, обернется красавцем, в город войдет, и все девицы встречные по нему сохнуть начинают. Но ежели дело до чего большего дойдет, то горе горемычное той избраннице выпадет.

Всю жизнь оставшуюся, бедная, Змия этого в других молодцах искать будет. Да только где ж его среди смертных найти-то можно. Чай, один такой Огненный пока уродился. Правда, и он всегда отблагодарить избранницу не забывал. Невидимым обернется, вокруг дома ее кольцом уляжется и богатства притягивает. Так что дева тоже в накладе не оставалася и утешение немалое получала.

Все бы шло своим чередом, да только по весне Лада богов на пир невиданный пригласила — медом небесным да яблоками молодильными попотчевать.[28] Порешил Велес, что Змию и так силу свою девать некуда, и без яблок он вполне прожить сможет. Вот и оставил его дворец небесный сторожить, с просьбами и жалобами разбираться.

Обиделся Огненный, что стороной его обошли, но виду не подал и, как всегда, с утра обязанности свои первостепенные выполнять принялся. Веничком Книги мудрые почистил, шкатулку протер и пойти уж в залу главную собрался. Только стало ему интересно, что же Велес в шкатулке той прячет и даже ему об этом не сказывает.

Долго он в сомнениях пребывал, стоит ли запрет бога всемогущего нарушать, но любопытство молодецкое все-таки верх взяло. Уговорил Змий себя, что только глазком одним внутрь заглянет и более ничего делать не будет. А когда замок волшебный на заклинания его поддаваться не захотел, азарт охватил головушку непутевую. Открыл он таки шкатулку заветную, а в ней пузырек с водицею прозрачною лежит, и более ничего не имеется. Ему бы глупому закрыть все обратно да на место вернуть, только, кто ж на полпути останавливается. Порешил он водицы той из склянки испробовать. Глоток один, думает, и не заметит никто.

Выпил Огненный и не почувствовал ничего. Подивился этому, но испробовать более не решился. Крышечку к пузыречку притер, в шкатулку спрятал да и дальше пошел делами дневными заниматься.

На следующий день Велес владения свои обходил. И как в зал хранительный зашел, сразу почувствовал — порядок в чем-то нарушен был. Стал он десницу к сокровищам прикладывать. Книги мудрые все теплые, некасаемые лежали, только шкатулка одна холодная стояла. Открыл он её и сразу понял, что в отсутствие его приключилося.

Вызвал Змия Огненного слово держать, кто это отпить из склянки заветной осмелился. Да тот и не отпирался долго. Признался, что глоток один и сделал всего. Но и это посчитал Велес деянием непростительным и наказал хранителя нерадивого.

Отправил он Змия на земле пожить да над проступком своим подумать. А чтоб раздора тот в жизнь местную не вносил, ожениться повелел. И времени всего полгода дал. Ну а ежели не сумеет он суженую в срок отведенный сыскать, в ужа ползучего обратится.

Обрадовался Огненный, что легко так отделаться смог. И Велес ничего позаковыристей придумать не удосужился. Дела сдал и Дворец хрустальный, на горе высокой стоящий, обживать отправился. Только не знал он, что из склянки невзрачной сурью небесную испробовал.[29] Мудрость владетелю своему давала она, и отведавший ее обратную сторону вещей видеть начинает.

По началу Змий и не заметил ничего. Как с жилищем новым освоился, сразу во все тяжкие пустился. Только чувствует вдруг — скучно ему на день следующий с девицами становится. От иных и вовсе сбегать стал, богатством одаривать забывая.

Стало его тянуть на темы философские поговорить. А девицы, как услышат речи непонятные, думают — переутомился милой, и сразу морсом клюквенным отпаивать норовят. И уразумел тогда Огненный, что жена ему не только красивая, но еще и умная нужна.

Месяц прошел, другой закончился. Змий немного беспокоиться начал. Пробовал вместо смертных с девами водяными и кикиморами встречаться. Да только и здесь то же самое приключалося.

А еще Велес масла в огонь подливал. Заглянет, бывало, во Дворец хрустальный. Как дела — интересуется, скоро ли свадьбу играть будем, спрашивает. Огненный все от ответа увиливал, только чего ж от бога небесного скрыть-то можно. А под конец тот участливо и спрашивает, присмотрел ли местечко, где в шкуре ужовой ползать собирается.

Страшно Змию стало от слов этих, и бросился он с силой утроенной суженую искать. Уговаривать себя пробовал, мол, не должна жена, мужу подобно, мудрой быть, для другого совсем она надобна. Только более трех дней и этот уговор не действовал.

И пришла тогда ему в голову мысль светлая. Мудрую жену надо там приискивать, где она мудрость свою проявить может.

Только легко дума думается, да не скоро дело делается. Где ж это проявление искать надобно?

— И ко мне, сердечной, советоваться прилетал, — Баба Яга погладила Кота Баюна, пригревшегося у нее на коленях. — Только чем я ему, Старая, помочь могла. Коли он мудрости божественной вкусил и сущность женскую насквозь видел.

Отчаялся Змий совсем. Лапки лягушечьи есть пробовал — к участи ужовой приноравливался.

А тут Велес в очередной раз заглядывает и меж всего прочего и говорит. Мол, Школу его, где боги да духи обучаются, заканчивает дочь Царя Морского — Василиса Премудрая.[30] И аккурат через три дня диспут выпускной состояться должен. Не хочет ли Змий способности свои в последний раз проявить.

Порешил Огненный, что терять все равно уж нечего — до срока конечного неделя оставалася, и в Школу Велесову полетел. Вдруг невозможное случится, и Премудрая еще и Прекрасной окажется.

Нашел он поляну, где Василиса диспут свой о Яви и Нави вела, уселся в сторонке и слушает. А сам про себя на роль жены ее примеряет. Может, она, конечно, и умная очень, думает, но и покрасивше попадалися. Из всех украшений — цветочки полевые, в волосах заплетенные, да и под платьем широким, что скрывается, понять затруднительно.

Только вдруг выходит на поляну дева, на Василису ту очень похожая, и рядом со Змием усаживается. Одеяние из трав блестящих все тело стройное обтягивает, румяна в тон платью положены, а ресницами взмахнет, того и гляди — улететь может.

Забыл Огненный сразу, зачем в Школу Велесову явился. Но на душе скребло все-таки. Ежели и на этот раз обманется, то путь один и останется — в шкуре ужовой век свой оставшийся коротать.

А диспут тем временем к концу подходить стал. Никто Премудрую переспорить не смог, и ее уж досрочно победителем объявить собираются. Только Змий слово молвить испросил, и о четырех ступенях приближения к Побуду размышлять принялся.[31]

Как при этом он и с Премудрой беседу вести умудрился, и с сестрицей её об ужине сговориться, одним небесам ведомо. А вскорости, время, для диспута отведенное, к концу подошло, и боги судейские на совещание отправились. Тут и выяснил Змий, что сестрицу тоже Василисой кличут, только Прекрасною. Очень она за Премудрую переживает, ибо не переживет та поражения своего.

Вернулись боги на места свои и решение огласили. Победил в диспуте молодец прекрасный, что последним слово перед всеми держал. У Василисы Премудрой слезы из глаз в два ручья хлынули, и понял Змий, что обеих сестричек зараз потерять может.

Выступил он вперед:

— Не могу, — говорит, — награду эту принять. — Вкусил я сурью небесную, мудрость дающую. А посему победителем признать следует Василису свет Премудрую, звезду нашу восходящую.

Подивились боги честности такой и в награду желание его невеликое исполнить обещали. Но Змий только отужинать с ним Премудрую попросил, ежели воля её на то будет.

Сестрички от радости по поляне прыгали и, конечно же, Огненному согласие свое дали. Обернулся он Змием летучим, а Василисы голубкой да лебедью белой, и во Дворец хрустальный полетели.

А как съедено да выпито немало уже было, понял Змий — не получается у него из двух Василис одну суженую себе выбрать. Но может не стоит в одной сосредоточение всех добродетелей искать, и пусть на двоих разделено все будет. Ум по большей части — отдельно, красота преимущественно — отдельно.

Да и предложил сестричкам замуж за него обеим идти.

А те и так от него без ума были. Премудрая — за то, что в диспуте ее победить смог, а потом от победы сам отказался. А Прекрасная — за манеры его обходительные, да и силу мужскую великую сразу в нем учуяла.

Велес на это побурчал, конечно, но согласие свое дал-таки. Очень уж не хотелось ему Змия Огненного в ужа ползучего обращать. Только, чтоб пример дурной богам да смертным не подавать, свадьбу эту тайной повелел сделать.

С тех пор и жили они в Замке хрустальном на горе высокой. То диспуты умные вели, то развлечения всякие придумывали. А как срок пришел, родились сыновья могучие — Вольга да Садко — богатыри будущие.[32] Воспитали их в силе и храбрости, да про совесть и честь, чтоб всегда помнили.

Но пришла пора сыновьям гнездышко родимое покидать, по белу свету идти, путь свой земной торить. На пир прощальный сам Велес пожаловал и не просто так, а с подарками. Одарил он Вольгу конем могучим да кольчугой непробиваемой, на небесах кованной. А Садко гуслями волшебными, что море успокаивать могли. Видать, знал, что в жизни не раз они его выручат.

Радовались Василисы со Змием детям своим, только не знали они, что Велес в мед зелье забвения подмешать успел.

Выполнил Огненный в Книге судеб ему предначертанное, и на небеса срок возвращаться пришел. Но знал Велес не понаслышке — лучше зельем опиться, чем жизнь оставшуюся жен прекрасных таких вспоминать. А Василисам забвенье — чтоб не померли от тоски по мужу своему. Но, видать, любили его они сильно, коль с тех пор по свету всему ищут. Только найти, вот, нигде не могут.

Закончила Баба Яга сказ свой, смотрит, притихли духи чего-то. Один Кот Баюн мурлыканье свое продолжает. Только видит — у русалок с лешачихами глаза прямо огнем горят, а мужья их с чертями угрюмые сидят. И поняла она, историй таких поменьше рассказывать надобно. Не ровен час, начнут жены от мужей своих требовать, чтоб все они на Змия Огненного походить начали. А те, в свой черед, Василисами их обернуться попросят. Мирить потом всех замучаешься.

Но здесь уже другая сказка начинается.

А этой конец пришел.

О том, как вернулся Огненный на землю, в главе двадцать шестой — «Велес, Задумчивый и Змий Огненный» сказывается.

А далее речь о Гаральде, викинге заморском пойдет.

Глава 6. МУДРЫЙ ГАРАЛЬД

Пожаловал князь Киевский Воеводе своему деревеньку, что у леса Заповедного лежала. И решил тот подворье в ней возвести — место чтоб было домочадцев на лето поселять да раны боевые залечивать.

Народ в деревеньке старательный жил. Медом липовым и сурьей на округу всю славился. Оттого и дома справные, добротные ставил. Коньки деревянные на крышах забавляются, а наличники с застрехами сплошь резьбою украшены.

Только на пригорке один заброшенный стоял. Разваливаться уж совсем начал. Строил его в незапамятные времена Спиридон — лапотник знатный. Как помер он, дети его там жили. Но разметала их судьбинушка по белу свету всему, и остался дом одиноким стоять. Пробовал народ пришлый в нем поселяться. Но духу местному, видать, не по нраву постояльцы новые пришлись. Оттого и сбегали вскорости.

Стал Воевода по приметам место себе выбирать. Перышко заговоренное по ветру пускает, стрелу с наказом в чисто небо выстреливает. Только в разные стороны приметы те указывали.

А тут, глядят, под ногами кот рыжий шастает, мурлычет что-то по-своему. Старики и говорят, коты эти у домовых завсегда в любимчиках ходили, и место походящее он уж точно найти должен.

Взял Воевода животину малую на руки и напутствует:

Котяра посмотрел на всех хитро, глазом подмигнул, хвост трубой поднял и прямиком к дому заброшенному направился. Порешил тогда Воевода судьбе не противиться и подворье своё на месте том ставить. А ежели хозяева старые объявятся, то справить им по соседству жилище новое.

Но чтил он обычаи древние и велел, перед тем как бревна раскатывать, в сторонке избушку малую сладить и свежей соломою от дождя покрыть. Сам ночью хлеб с солью взял и пошел домового уговаривать, в месте новом недолго пожить.

Перебрались Спиридон, в духа давно обернувшийся, с женою своей — кикиморой Авдотьей, на время в жилище новое.[33] А срок пришел — дом знатный с пристройками разными сладили и баню рядом поставили.

С тех пор Спиридон с Авдотьей в подворье воеводином на пригорке живут. А вскоре и детишки их, что по всей деревне разбрелися, к родителям перебрались. Кто под порогом место нашел, кто под пол ушел, а кто и под угол спрятался.

Только Банника одного и не хватало. Егорий из деревни соседней самым лучшим на всю округу слыл. И хоть жил тот у старосты самого, уговорил-таки Спиридон его к Воеводе перебраться, а взамен себя молодого поселить. Характером Егорий, ох как крут был, но баню всегда в чистоте держал и за порядком следил строго.

Сколько уж лет Спиридон в домовых ходил, но привычки жизни прошлой все никак позабыть не мог. Страсть как любил он обувку домашнюю плести. Бывало, лапотник деревенский заснет, в дом к нему проберется и душу с лыком отводит. А поутру смотрят, обувка, к вечеру начатая, уж готовая стоит и такая все ладная, мягкая — загляденье одно.

А еще любил Домовой лошадей холить. Гривы да хвосты им расчесывать, косички-невелички заплетать. Раз узнал, что конюшенный на ночь сена не задал, а в овине помелом мести можно, так сам побежал в поле искать. По дороге глядит — у дома соседского стог наметан большой. Решил он потихоньку надергать из него малость, да на Овинника и налетел.[34] Тот Спиридона спросонья не признал и давай граблями мутузить. Хорошо, что Авдотья шум услышала и мужа от духа разъяренного отбила. А то б несладко ему пришлось.

Но больше всего чтили Домового за сказы его о временах прошлых. Бывало, соберутся духи с деревни всей в бане воеводиной, на полатях рассядутся и речь его неторопливую слушают.

А в тот вечер даже гости дальние пожаловали. Тихон — Леший леса Заповедного, да еще Стас — черт молодой, за ним увязался. И повел Домовой сказ о дочери воеводиной, что в землях заморских нынче жила, и воине славном Гаральде.[35]

В то лето отправил Воевода в деревню нашу домочадцев своих и дочь Елизавету — деву на выданье, — начал Спиридон.

Девица была аккуратная, обычаи древние уважала. Проследит всегда, чтоб и в печке на ночь чугунок с водой колодезной поставили, и в бане шайку с обмылышком оставить не позабыли. Любили ее духи домашние за это, по ночам не пугали и сны сладкие нашептывали.

Так все мирно и спокойно жизнь текла. Только вдруг отец в деревню прискакал, а с ним воин кровей не местных — викинг Гаральд. Вернулся Воевода вскоре в град престольный, но гостя своего на подворье пожить оставил.

Ходил тот по двору угрюмый, не разговаривал почти ни с кем, все думы свои думал.

Жалко стало Елизавете витязя заморского, и уговорила она его в лес по грибы да ягоды сходить. Викинг, пока дочка воеводина с подружками лукошки набирала, на пеньке все сидел, птиц лесных слушал. А порой ели с березами рукой гладил и говорил с ними по-своему.

Время шло, и влюбилась Елизавета в гостя своего странного. Ночи напролет не спит, думает, как Гаральду помочь. Да и тот все чаще на нее поглядывать стал, а как встретит, не молчит уже, слова русские подбирает, заговорить хочет.

Со временем рассказал гость заморский Елизавете историю свою и почему в деревне глухой оказался.

Родился он в землях северных, далеко отсюда они лежат. Отец его королевством небольшим правил, сына любил и воина из него воспитывал. Учителя домашние грамоте юношу обучили да основам наук всяких. А как срок пришел, отправился Гаральд в страны дальние учебу свою продолжать, ума-разума набираться.

Год прошел, два пролетело. На лето сын в замок отцовский приезжал, друзей своих привозил. А на третий год гонец весть горестную принес — умер отец его смертью внезапной.

Пришлось Гаральду учебу до времен лучших откладывать и домой срочно возвращаться. Только у дяди его другие планы на этот счет оказалися. Предложил он племяннику дальше доучиваться ехать, а королевство свое в управление отдать.

Все бы хорошо было, но слышал Гаральд, что обложил дядя подданных податью непосильной, а недоимки взимать, дружину лютую посылает. Собрал он вече народное — совет держать. А крестьяне с горожанами в голос один просят: пока воля божья на то будет, самому на троне сидеть. Ну а ежели силой их победить надумают, выставят от двора каждого воина пешего или конного в вооружении полном.

Согласился Гаральд с решением народа своего, только разбил их дядя в битве приграничной. И пришлось ему в земли русские бежать, защиты у князя Киевского просить.

Князь с соседями северными ссориться не хотел и попросил Воеводу спрятать викинга во владениях дальних. С тех пор не находит он места себе, все думает, как королевство своё освободить.

Не знала Елизавета, чем еще викингу помочь можно, и к Прасковье-травнице пошла совета просить. Народ в деревне давно шушукался, что та с духами всякими водится и много чего тайного ведает.

Рассказала ей историю Гаральдову и судьбу его просит предсказать. Сможет иль нет он земли свои вернуть.

Только Прасковья в ответ ей и говорит:

— Знаю я, Елизаветушка, что ты дева добрая и духов домашних чтишь. Только ничем тебе, сердечной, помочь не могу. Не муки любовные гложут викинга твоего и не лихорадка треклятая. А Книги Судеб людских мне неведомы.

Расплакалась дочь воеводина от слов этих. Нет, говорит, сил никаких муки любимого каждый день видеть.

Пожалела Прасковья её и по секрету большому поведала:

— Живет в лесу Заповедном Баба Яга. Страшна она для рода человеческого, но судьбу Гаральдову только ей увидеть дано.

Обрадовалась Елизавета и проситься стала в лес к колдунье той отвести. А сама колечко золотое с пальца сняла и травнице протягивает.

Птицы разговор их подслушали и к Яге полетели доложить — дочь Воеводы в гости к ней собирается. Осерчала Старая, что колдуньей ее прозвать осмелились, и послала к Прасковье ворона своего. Мол, только с Гаральдом самим она говорить будет.

Пришлось Елизавете викингу всё рассказать. Тот сперва посмеялся над словами её странными, да только она страсть как упрямая была. И так к нему подойдет и эдак.

Уговорила-таки Гаральда в лес Заповедный сходить. Порешил витязь, коль уж суждено духам злобным под землю его утащить, то и там он себе королевство отвоевать сможет.

Пошел он по тропинке, Прасковьей указанной. В овражек спустился, на пригорочек поднялся. А тут и леса опушка в мареве дневном показалася. Викинг меч свой на случай всякий достал и меж дерев направился.

Только услышал он вдруг мурлыканье странное. Подивился Гаральд, что за зверь такой невиданный в лесу этом водится. А то Кот Баюн на ветке дуба могучего примостился и песнь свою завел.

Не простая песнь та была — сон богатырский навевающая.

Баба Яга пособить его попросила малость.

Заснул в тот же миг викинг заморский. И снится ему поляна невеликая, средь леса лежащая.[36] А на ней избушка на курьих ножках стоит. С ноги на ногу переминается, стенами поскрипывает. Попросил он её, как Прасковья учила, повернуться к нему передом, а к лесу дремучему задом.[37] Тут и дверь показалася. Вошел и видит: старуха сидит древняя, кота черного поглаживает.

— Проходи, — говорит, — Гаральд, сын Сигурда. Гостем будешь.

Подивился викинг, откуда Яга имя его знать может, а та и продолжает:

— Слышала я, почто ты сюда пожаловал. Только наперед прознать хочу — зачем власть тебе в королевстве этом надобна?[38]

Растерялся Гаральд от слов таких, чего сказать не знает. А старая и молвит:

— Не готов ты пока, добрый молодец, ответ держать. Как надумаешь, приходи, ждать буду.

Проснулся викинг под дубом могучим и подивился сну чудному. Не простые, думает, духи русские, загадками говорить норовят. Но на вопрос Яги порешил ответ найти обязательно.

Вернулся он на подворье воеводино, заперся в покоях дальних и о власти королевской размышлять принялся. Положил Гаральд — даст ему князь Киевский злата и серебра да дружину невеликую. Ему на границах северных правителя доброго тоже иметь хочется.

Найдет он в землях своих людей верных, но немного их уж осталося. А раз так, то наемников звать придется. Только захотят ли они после восвояси уйти?

Да и крови в битвах прольется немерено. И земли войной разорены будут. Но нельзя и народ свой в беде оставлять.

Совсем Елизавета извелась, на мучения любимого глядучи. Только Прасковья предупредила ее сразу. Знать, Яга загадку викингу задала, и разгадать он ее обязательно должен.

А на третий день понял Гаральд — нет ответа, зачем ему власть надобна. И на каждое «за», супротив много чего придумать можно. Стал он тогда о жизни своей думать. На кой по свету белому ходит и в чем предназначенье его заключено. И уразумел, наконец, о чем Старая спрашивала.

Встал Гаральд, викинг заморский, из горницы вышел и в лес Заповедный вновь по тропинке отправился. Как услышал мурлыканье котовое, не пугался уже и у дуба сам поудобней устроился.

Только смежил веки, глядит, уж в избушке старушечьей оказался. Рассказал он Яге о думах своих, и что с дядей один на один биться должен. А там уж на чьей стороне сила праведная, тот и победит.

— Правильно порешил, — Яга ему отвечает. — А посему, быть по-сказанному. Попрошу я Царя Морского дружину богатырскую в помощь прислать. Но не будет она за тебя биться. Поединок ваш честным быть должен, и исход его только от храбрости да веры в себя зависеть будет.

Возвратился Гаральд из леса Заповедного и сразу в град престольный собираться начал. Поведал он Елизавете, о чем Яга ему сказывала, и что поверил он словам этим. А еще сказал, что любит её и коль королевство свое возвратить сможет, то приедет свататься и руки у Воеводы просить.

Дал ему князь Киевский злата и серебра из закромов своих да латников из викингов, что при дворе его службу несли. Погрузились они на ладьи смоленые и ночью тайно на север отправились. А как выплыли в море холодное, глядят — сдержала Баба Яга слово свое. Воинство Царя Морского под водой за ними следует.

Рано ли, поздно ли — берега родные показалися. Соглядатая дядины уж давно ему донесли, что Гаральд с дружиной невеликою возвращается. Усмехнулся тот наивности племянника молодого и порешил встретить его со всем войском своим.

Ступил викинг на берег королевства, а перед ним конные да пешие, десятикратно числом превосходящие, рядами стоят. А во главе их дядя на коне под попоной, золотом расшитой, красуется.

Только Гаральд словно и не видит войска великого. Дружину в боевой порядок выстраивает, время выгадывает. И расступились тут волны моря Северного, и вышли на брег витязи Царя Морского.[39] В три роста человеческого каждый. Палицы трехпудовые в одной руке, щиты богатырские в другой держат. Мечи булатные к поясам приторочены.

Испугалось войско дядино, того и гляди — разбежится все. И говорит тогда Гаральд, сын Сигурда — не для битвы кровавой пришел он сюда, а чья сила праведная в поединке честном решить.

— Не знаю, долго ли, кратко ли бились они, — закончил свой сказ Домовой, — только вскоре приехал Гаральд к Воеводе свататься. И увез Елизавету в земли северные, в королевство свое.

Но здесь уже другая сказка начинается.

А этой конец пришел.

Кто еще истории Домового Спиридона послушать захочет, тому путь в двадцатую главу — «Варщик сурьи» лежит.

А кто по Кикиморе соскучился — того она в главе следующей дожидается.

Глава 7. ПРЕДСКАЗАНИЕ КИКИМОРЫ

Как выстроил Терентий — бес леса Заповедного, дворец небывалый, у Кикиморы, жены его новой, занятие появилось. Хоромы эти мебелью и утварью обставлять, да стены травами и плющом вьющимся увешивать. А как все дела переделала — скучно стало. О развлечениях былых воспоминания только осталися. Разве что на шабаш сходить, с матронами старыми посидеть, на пляски молодежи поглядывать.

Да и муж к тому же ревнивым оказался, а черти противные и рады перед ним выслужиться. Куда пошла, да с кем виделась, докладывают.

А тут еще Стас, черт молодой, поэтов смертных наслушался и Кикимору Дамой сердца своего объявил. Так три дня пришлось Терентию объяснять, что рога лишние у него от этого не вырастут. Еле остыл муженек, но к Стасу приближаться все равно запретил.

И надумала Кикимора к Бабе Яге в обучение пойти. Все не так скучно будет. Да и Терентий занятия эти одобрил сразу.

Оказалась она дюже сообразительной, все на лету прямо схватывала. Так что вскоре могла сама и зелье приворотное составить, и травы нужные от болезни невеликой подобрать. Только больше всего нравились ей предсказания всякие.

У Бабы Яги для случаев мелких Книга специальная имелася. Возьмет Старая волос или шерстину, кому погадать надобно, на Книгу положит и заклинанья древние нашептывает. Буковки лишние вытрясет, а по оставшимся, что будет, рассказывает.

Решила Кикимора во что бы то ни стало искусству этому выучиться. Но предупредила Яга её сразу — усердие великое потребуется. Заклинания по наитию сказываются, да и не всегда с раза первого получается.

Только Кикимора страсть как упрямая была.

— Все равно, — говорит, — науку эту осилю.

Начала она с букашек малых приноравливаться. Изловит коровку божью, на Книгу посадит, глаза закроет, кулачки сожмет и аж дрожит вся от усердия. Заклинаний нужных наговорит, буковки лишние вытрясет и читает, чего осталося. А потом целый день за букашкой той бегает. Сколько раз на ромашки села, подсчитывает, и по скольким василькам проползла.

Когда уж совсем ничего не сходилось, Яга пособляла малость — заговор нужный втихаря нашептывала. Кикимора, как увидит, что написанное сбылось, сразу духом воспрянет и с новыми силами за учебу принимается.

Со временем перешла ученица прилежная на зверюшек малых, а раз даже на волке решила предсказание испытать. Мучений, правда, при том натерпелась множество. В начале от зубов его острых уворачиваясь, когда шерсти клок драла. Потом по лесу всему за ним бегая, а под конец от стаи целой со всех ног улепетывая.

Посчитала Кикимора, в конце концов, что освоила науку гадательную и знания полученные в деле пора применить. Уговорила она Ягу Книгу предсказательную от себя отпустить. А за это треть прибытка полученного отдавать обещала. Бабе Яге не столько прибыток нужен был, сколько интересно стало, научилась ученица её чему-нибудь иль зря только время тратила.

Первым делом заставила Кикимора беса своего избушку невеликую у дороги проезжей поставить и «Дом предсказательный» в ней открыла. Трав душистых по полу разбросала, на стенах знаков таинственных нацарапала, а Книгу в сундучке под замок спрятала.

Чуть утро настанет, женщиной в летах оборачивается, в одежды пестрые наряжается и в избушку свою поспешает. Ждет, не заглянет ли кто.

А вскоре и первый жаждущий пожаловал на судьбу свою погадать. Слышит вдруг в сенях громыхание необычное, а в дверь перо птицы невиданной просовывается. Кикимора со страху чуть в духа не обратилась. Только входит к ней рыцарь настоящий, в латы весь забранный, а из шлема перья разноцветные торчат.

Вспомнила она, что у смертных для приветствия глаза в пол потупить надобно и присесть малость.

— Вы есть фрау Предсказательница? — спрашивает, а сам забрало поднял и по стенам вокруг зыркает.

— Вы правы, мой господин, — отвечает вежливо.

— Барон Иероним Карл Фридрих фон Мюнх[40] — рыцарь. — Тут опять по всей избушке грохот раздался, то гость перчаткой железной в грудь себя ударить порешил. — Сейчас путешествовать по землям русским.

Интересно Кикиморе стало, зачем же она барону понадобилась.

— Я есть храбрый рыцарь. Я победил много драконов, да. Но русский дракон — нихт. Знать хочу, есть в моей судьбе дракон русский.

Обрадовалась Кикимора, что дело по её части намечается, но и боязно стало. Первый раз на людях гадать приходится, да и Бабы Яги рядом нет. Но начинать все равно когда-нибудь надобно.

На радостях чуть не забыла о прибытке своем сговориться. Но спохватилась вовремя и рыцарю заморскому намекает. Ручку, мол, для гадания верного позолотить желательно.

Но тот понятливый вполне оказался.

— Яволь, — говорит и мешочек с монетами золотыми достает.

Видела Кикимора, как смертные на зуб их зачем-то пробуют.[41] Взяла одну и в рот себе засунула. Только чего дальше делать, не знает. А гость все смотрит выжидающе. Кикимора в ответ ему улыбнулася, да нечаянно монету и проглотила.

Подивился барон нравам местным. Видать, думает, обычай такой — монеты золотые глотать. Но дальше продолжить решил. Ежели предсказание сбудется, и сможет он дракона местного победить, то одарит её кольцом с бриллиантами.

У Кикиморы при словах этих аж дыхание сперло. Дело серьезный оборот принимать начало. Отхватила она у барона для верности локон волос целый. На Книгу положила, натужилась, разве что дым из ушей не повалил. Только от напряга сильного черты духа в ней проявляться начали.

Рыцарь от вида её бежать из избы уж собрался, но протараторила гадательница заклинания по-быстрому и опять в образ человеческий возвернулася. Решил немец, что почудилось ему, и предсказание оплаченное выслушать надобно.

Высыпала Кикимора из Книги слова лишние и читать принялась. По всему выходило рыцарю заморскому с чудищем невиданным биться.

Передняя часть у него лошадиная, а задняя — змеиная. Глаза — огромадные. От взгляда одного трава жухнет, а люди замертво падают. Из пасти дым валит и огонь вырывается, а на спине четыре крыла перепончатых.

Подивилась Кикимора словам этим и еще раз Книгу потрясла. Только ничего из нее больше не выпало.

Стала она дальше читать. И проступило там, что битва эта около леса Заповедного аккурат через семь деньков случиться должна.

Рыцарь, как чудище это представил, побелел совсем и в обморок падать собрался. Но предсказательница водичкой его тут же спрыснула и успокаивать принялась.

Мол, ничего здесь не поделаешь, говорит. Жребий такой выпал. Но и бояться особенно нечего, потому как чудище это обязательно барон победить должен. Так что пусть лучше идет — доспехи почистит да коня подкормит и срока назначенного дожидается.

А чтоб не передумал, не ровен час, и не сбежал с кольцом раньше времени, добавила:

— Ежели уклонится он от битвы предсказанной, постигнет его кара ужасная. Звери дикие в лесу задерут иль в овраг какой навернется.

Спровадила Кикимора кое-как гостя заморского, а сама к Яге сразу бросилась. Чудище откуда такое взялось невиданное, выспрашивать.

Баба Яга волос рыцарский взяла, на Книгу положила, и вышло у нее, что барон этот, если и прославится чем, то только историями своими. А уж никак не победами над змиями да драконами всякими.

Расстроилась Кикимора сильно. Думать пошла, как кольцо заветное не упустить.

Поначалу надеялась она, что всё как-нибудь само собой образуется, и чудище похожее ненароком в лес Заповедный забредет. Яга ведь тоже ошибиться могла. Заклинание не то сказать, буковки не так вытрясти.

Но на пятый день поняла — нечего на чудо больше надеяться. Ежели нет в природе зверя такого, значит сотворить его надобно. Заявилась к Яге и просит Горыныча уговорить предсказанием побыть временно. Два крыла и хвост, мол, у него уже и так имеются. Осталось самую малость подправить.

Пожалела Старая ученицу свою нерадивую и пошла Змея уговаривать. А Кикимора тем временем к полевицам бросилась, да мужа с чертями его запрягла.

Начали они Горыныча в чудище невиданное превращать. Яга две головы лишние в крылья оборотила. Полевицы из трав высоких одеяние на лапы передние сделали — издалека на лошадь походить стало. А хвост и так змеиным быть должен.

Для огня извержения лучшего накормили его пламень-травой, только перестарались, видать, малость. Икнул Змей ненароком, так чуть чертей не спалил. Пришлось срочно водой отпаивать.

Осталось глазищи огромные сотворить. Но и здесь Кикимора выход нашла — белладонны разведенной в бельма змеиные плеснула.[42] Только одного не учла, все вкруг себя Горыныч размытым видеть стал. Потому пришлось ему на загривок ещё чертенка сажать, чтоб дорогу указывал.

Строго-настрого Кикимора Змею наказала: только для вида на рыцаря понаскакивать, а потом убитым притвориться и лежать, пока тот совсем не уйдет.

И настал день предсказанный. Барон на поляну перед лесом Заповедным выехал, к битве великой готовится. А у самого копье в руках ходуном ходит.

Видит Кикимора, так он ненароком и Горыныча поранить может, и успокаивать его принялась. Мол, предсказано же, победить обязательно должен и славой себя на века покрыть.

Раздался тут треск кустов и дерев поломанных. То вылезло на поляну чудище ужасное. Конь рыцарский от вида его на дыбы взвился и чуть барона наземь не сбросил. Но Кикимора вовремя за уздечку схватила и фон Мюнху кричит:

— Не бойтесь ничего, мой господин. На месте этом стойте и мечом в разные стороны размахивайте.

Барон меч вытащил, глаза от страха зажмурил и ну давай им направо и налево воздух рубить.

А Яга, чтоб Горыныч не повредил кого, дала ему порошок слабительный. Так у Змея после него дым вместо пламени из пасти повалил. Вот понесся он на рыцаря несчастного и такую завесу напустил, что и сам заблудился. Бегает кругами, с кем биться — найти не может.

Видит Кикимора, всё как нельзя лучше складывается. К Горынычу подбежала и на землю немедленно падать велит, муки предсмертные изображать. А сама клок одеяния его выдрала и назад понеслась.

Как развеялось да стихло все, осмелился рыцарь глаза открыть. Видит, чудище посреди поляны лежит. В агонии смертной бьется — хрипит и ногою задней подрыгивает.

А Кикимора тут как тут.

— Поздравляю, — говорит, — с победой великою. Только лучше бы вам немедля к избушке моей направиться. От взгляда зверя лютого люди замертво все-таки падают.

Решил барон судьбу еще раз не испытывать и вслед за Кикиморой с поляны ретировался поспешно.

Отдал он ей кольцо с бриллиантами обещанное, а та бумагу ему по всей форме справила. Мол, Барон Иероним Карл Фридрих фон Мюнх — рыцарь доблестный, сразил в бою честном чудище невиданное. А в подтверждение подвига сего клок шерсти убиенного прилагается.

Уехал рыцарь дальше по землям русским путешествовать, а Кикимора решила дело новое для себя поискать. Больно хлопотно это, каждый раз Горыныча переделывать, да и с Ягой прибытком делиться надобно.

Но здесь уже другая сказка начинается.

А этой конец пришел.

Как дальше Кикимора жила-поживала, в главе десятой сказывается.

А в следующей истории нас встреча с туром волшебным дожидается.

Глава 8. КАК БОГАТЫРЬ ТУРОМ ОБОРАЧИВАЛСЯ

Как травы на полянах да в подлеске соки набирать начали, появился у границы леса Заповедного тур дикий.[43] Черной шерстью покрыт до копыт самых, и полоска белая вдоль хребта тянется.

Не скоро бы Леший Тихон о нем узнал, если б не зов ивняка молодого. Ломал да топтал его кто-то без надобности, вот и пошел посмотреть, что за напасть такая приключилася. Глядит, тур на опушке объявился. И ведет себя странно как-то. То о землю трется, будто из шкуры вылезти хочет, а то вдруг чрез молодняк напролом понесется.

Приставил к нему Тихон двух чертенят молодых. Следить, чтоб побеги зря не топтал да деревьев кору не обгладывал. А на день следующий они к нему с известием нежданным заявилися. Как ночь пришла, скинул тур шкуру свою и богатырем молодым обернулся.[44] Но, видать, так он за день намаялся, что упал, где стоял, и заснул сразу.

Чертенята будить его принялись. Выспросить хотели, кто такой да за грехи какие в шкуре звериной оказался. Только верно говорят, у богатырей и сон богатырский бывает.

Утром, как солнце меж дерев показалося, опять молодец в тура черного превратился. Но успели черти ночью шкуру его рассмотреть. Кишела она вся клещами да вшами кусачими и нарывами гноящимися изошла. И понятно им стало, отчего черношерстый по земле катается да боднуть себя рогом норовит.

Сказал им Тихон, что, видать, наказание на богатыря такое наложено, и должен он срок свой туром отбыть. Шкуру впредь трогать запретил и дальше велел за зверем присматривать, хворостиною от дерев и кустов отгонять.

Лето тем временем к солнцевороту приближаться начало. Скучно чертенятам стало за животиной лохматою день целый бегать. И пошли они к Тихону замену себе просить. Леший возражать не стал и к Омутнику отправился. А тот как раз черта одного молодого с глаз своих спровадить хотел.

Мамка с папкой его в честь деда — Зосимою назвали. Только старшой на болоте первым проказником слыл. А этот все больше на пеньке сидел, о чем-то своем раздумывал, игр и забав сторонился.

А в помощь ему мальца совсем дал. Чай, дело не хитрое, вдвоем справятся.

День прошел, другой настал. Пообвыклись чертенята с ролью своей. Даже в речку порой тура загонять начали, чтоб зуд паразитный приглушить малость. Но жалко стало Зосиме богатыря молодого. Вот и порешил он ночью припрятать шкуру его и от мучений дневных освободить.

Пришел срок молодцу просыпаться. Видит, опять в человека оборотился. Обрадовался сильно, только сразу крутить его да ломать начало. Стал он молодняк с корнем из земли выворачивать, все, что под руку попадется, крушить.

Испугались чертенята, вихрями на богатыря налетели и к клену старому привязали. А тот путы плетеные порвать норовит, из плена своего вырваться хочет. Тихон, как зов дерева жалостный услыхал, сразу на опушку лесную помчался. Рассказали ему горе-пастухи, что с молодцем приключилося, и почему тот привязанным стоит.

Отругал их Леший за самоуправство ненужное, только дело уж сделано было. Затер он землицею раны, дереву нанесенные, и в сторонке сел обождать. Чай, недолго буйство богатырское продолжаться будет.

Но повеяло тут холодом мира сумрачного. Промчался мимо клена волчище, что посланцем Ния из Пекла подземного служил. И унес он с собой душу молодецкую.

Понял Тихон, что невольно с чертенятами к погибели смертного причастен стал. Отвязал тело от пут держащих и на траву у корней положил.

— Делать нечего, — думает. — Надо к Бабе Яге в гости идти. Может, знает Старая средство какое, чтоб молодца к жизни возвернуть.

Чертенка молодого сторожить оставил, а с Зосимой к избушке на окраину леса отправился.

Яга первым делом о шкуре туровой дознаваться начала. Оказалось, спрятал Зосима её под корягою недалече и целою, и невредимою вскоре принес.

Покачала Старая головой:

— Чтоб молодца этого к жизни вернуть, в Пекло подземное идти надобно.

Вздохнул чертенок горестно:

— Коли спрятал я шкуру турову, — говорит, — то и жребий мой в Пекло путь держать.

Только Яга дальше продолжает.

— Непросто будет душу богатырскую средь других отыскать. Да и неизвестно, можно ли её назад вывести.

Задумался Зосима над словами услышанными. Но, ежели испугается он сейчас, то потом всю жизнь оставшуюся мучиться будет. И твердо на своем настоял.

Дала ему Баба Яга тыковку высушенную, а внутрь волосьев со шкуры туровой положила. Душа, говорит, сама в нее забраться должна. Только затычкой вовремя закрыть нужно.

А еще кубышку невеликую вручила с травами перетертыми. Чертенок из любопытства посмотреть захотел, чего это внутри такое лежит. И так чихать начал, что чуть наружу не вывернулся. Отвесила Старая подзатыльник ему, чтоб нос свой, куда не следует, не совал, и к лазу в мир подземный повела.

Ежели по лазу тому вниз по ступенькам спуститься, то аккурат ко входу в лабиринт попадешь. Когда духи лесные в Пекло теплое на зиму отправляются, Лазовики через него путь светящийся обозначают.[45] Но сейчас темень стояла непроглядная.

Баба Яга посохом о землю ударила, и возник пред ними старичок сгорбленный. В руке пузырь прозрачный держит, а в нем светляки роем кружат.

Наказала ему Яга Зосиму через плуталище до Пекла довести и путь дальше нужный указать. А сама, как за поворотом те скрылися, мышь летучую позвала. Много их здесь под потолком вниз головой висело. Велела она ей тотчас в мир подземный лететь и Нию самому весточку передать.

Мол, поспешил он душу богатырскую к себе забрать. Потому как шкура турова целехонькой осталася. И добавить в конце, что чертенок молодой за душой той отправился.

Лазовик наказ Яги в точности выполнил. Через плуталище провел, пузырь со светляками отдал и путь короткий в Долины забвения указал.[46]

Добрался до них Зосима вскорости и чертей местных выспрашивать пошел. Не забредала ли к ним душа молодецкая, недавно отошедшая.

Нет, говорят, такой в Долинах наших. Но видели они, Волк недавно приносил одну. Только вся она изломанная да истерзанная была, и Ний ее сразу на прокорм змию пещерному отправил. Пришлось Зосиме вглубь земли к пещерам огненным путь держать. Глядит — лежит змеина толстая, пасть раскрыла, и души человеческие сами к ней туда сыпятся.

Испугался чертенок. Неужто в пасть эту страшную лезть придется. Да и как назад оттуда выбраться можно? Но вспомнил он о кубышке, что Баба Яга дала. Рассыпал, что в ней было, перед входом пещерным и за камнем невеликим схоронился.

Затряслись тут своды подземные, то змеюка пеклова чихать начала. В лесу Заповедном аж слышно было — земля затряслась, и деревья вековые закачалися.

После чиха третьего души из нее вылетать начали. Зосима тыковку раскрыл и ждет, пока молодец объявится. А его все нет и нет. Прочихался змий окончательно, но так и не появилась душа богатырская.

Заткнул чертенок тыковку, опять к поясу приторочил, и, что дальше делать, думает. Но чувствует, выкарабкиваться наверх пора. Задыхаться он стал от жара да духа подземного.

Только тут стражники местные его и нашли. Не дело, говорят, чертям земным по Пеклу шастать, да быстро к лабиринту назад и препроводили.

Добрался к вечеру Зосима до избушки Бабы Яги, а там уже Тихон его дожидается. Рассказал всё, как было, и что душу богатырскую найти не сумел.

Взяла Яга тыковку у него и сразу поняла — ошибся чертенок. Была в ней душа схоронена. Только от чрева змеиного почернела она вся, вот и не заметил, как внутрь скользнула.

Налила Старая в тыковку водицы живой, потрясла несильно и велела богатыря горемычного напоить. А то, что на донышке останется, не выбрасывать и ей вернуть обязательно.

Как Зосима с Тихоном назад уже к клену собрались, чертенок у Бабы Яги спросить отважился. Почему она порошок чихательный дала, будто знала наперед, что сгодится он обязательно.

— Поживешь с мое, и не такое ещё знать будешь, — Старая его по рожкам погладила. — Сам посуди. Неспроста богатырь этот в шкуре звериной ходил. За страсти пагубные иль, когда ведьму обидишь, такое наказание бывает. А, посему путь ему прямиком в Пекло лежал. А чтоб душу оттудова вывести, сами они ее отдать должны. Тут порошок чихательный в самый раз и сгодится.

Как Леший из тыквы затычку вынул, дымок белесый заструился и в богатыря потек. А как водицей живою его спрыснули, так сразу и ожил. Глядит по сторонам, понять ничего не может. Лес дремучий кругом, и не видать никого. Духи-то для него невидимыми в тот же миг стали.

Поднялся молодец с земли, одежды отряхнул и жилье человеческое искать пошел.

Доходили с тех пор слухи до леса Заповедного, много он подвигов совершил. Только домовой сказывал, по ночам кошмары ему снятся часто. Будто шкурой туровой он оброс, иль змей подземный проглотить его хочет.

А чертенка с той поры Зосимой в Пекло Ходившим прозывать стали.

Но здесь уж другая сказка начинается.

А этой конец пришел.

Кто вослед героям по книге всей следовал, тому в главу пятую — «Змий Огненный» возвратиться надобно.

Ну, а того, кто по порядку ходить любит, в главе следующей Пекло подземное опять дожидается.

Глава 9. ИОСИФ

Отец Иосифа — черта подземного, у Ния легионом командовал.[47] И ему та же участь уготована была. Потому, как подрос он малость, сразу десятником его над такими же мальцами поставили.

Только проснулась в нем любознательность великая. Ходит и выспрашивает всех: как да почему. Отец поначалу к причудам сына спокойно отнесся, все через это проходили. Но у Иосифа, видать, случай особый выдался. Бродит все время задумчивый, не чета братья своим. Те, иль в сраженье с ангелами Ирия играют, иль над душами грешников издеваться бегут, а этот как не от Пекла сего.

А однажды заглянул к отцу страж легиона его главный. Поговорили о том, о сём, за здоровье Чернобога чаши подняли. Тут и показал он ему донесения на Иосифа.

Мол, не очень-то усерден он в мучениях душ людских и послабления часто им делает. Но отец обвинения сразу отмел. Усерден иль нет — это на чей взгляд будет, но с сыном поговорить обещался. Только страж, оказывается, не все еще сказал. Видели, как тот душу человеческую расспрашивал, и не раз уж такое бывало. Объяснять не надо, расспросы эти на ссылку в пещеры огненные тянули.

Конечно, начальник стражи случаем подходящим воспользоваться мог и доносам наверх ход дать. Поехал бы тогда легионер доблестный провинции дальние осваивать. Да только неизвестно кого еще на место его прислать могут. Потому и не показал доносы никому, но сроку дело уладить всего три дня отпустил.

Отец все связи свои задействовал и спровадил Иосифа по-быстрому посланником в Аид греческий, от ока Чернобогова подальше.[48] Но со временем доходили слухи до него, будто и там он не очень-то прижился, и часто его то к Плутону, то к Хель с порученьями отсылали.[49]

Как празднества Дня поминовения павших отгремели, случай неслыханный произошел.[50]

В то утро Ний, бог Пекла подземного, заведенному распорядку следовал. Сперва чертей провинившихся в камни Оком сияющим обратил, а затем во дворец Чернобога отправился донесенья просматривать.[51]

Начальник стражи лаза заморского докладывал. Геката — богиня греческая, посланника нашего из Аида выпроводила и письмо сопроводительное передала.[52] Поначалу Ний разъяриться хотел и посланника ихнего с объяснениями призвать. Но, письмо прочитав, с протестами подождать решил. Выходило по нему, будто Иосиф мысли крамольные проповедовал и чуть ли не к бунту призывал. За деяния такие не то что в камень обратить, жаром земным испепелить мало будет. Только ссориться с Чернобогом никакого резона им не было. Вот и отправили черта опасного восвояси.

Ний отца Иосифа хорошо знал. В битве последней с Ирием тот, молнией Перуна сраженный, смертью храбрых пал. И потому решил мер пока никаких не предпринимать. Мало ли что бесы заморские понаписать могут. А провинившегося сотником в легион брата его определил. Пусть пока души неприкаянные попасет. Посмотрим, как вести себя будет.

Так и попал Иосиф в Долину забвения. Должен он был души человеческие с места на место гонять. Только сразу донесения поползли, и письмо заморское подтверждаться начало. А вскоре к стражнику легиона чуть не вся его сотня заявилася и требует начальника заменить. Ходит, мол, под нос себе бормочет чего-то. Дела нужные решать совсем не желает и душам подолгу на месте одном оставаться дает.

Страж, как и полагается, сбор протрубил и чертей выступающих назначил. Клеймили они поведение сотника недостойное и меры принять незамедлительно требовали. В наказание разжаловали его в десятники временно и предупредили настрого.

Только не внял Иосиф увещеваниям товарищей своих, и пришлось стражу опять сбор созывать. А тот каяться и не думал вовсе, прощения и снисхождения просить, шанс исправиться дать. Вот и приговорили его к сроку исправительному в пещерах огненных — к жару земному поближе, ото всех подальше.

Когда черти вокруг Иосифа собираться начали, рассказы его о мирах заморских послушать, страж пещер огненных обрадовался даже. Черти у него самые отпетые были, не бузят — и то хорошо. Наушников, правда, подослать побольше велел да записывать все поподробнее.

Хотел он было сосланного соглядатаем заморским объявить и перед начальством выслужиться. Но как прознал, кто отец у него был, поутих малость.

Рано ли, поздно ли, только получил Ний донос о смуте, в пещерах огненных зреющей. Выходило по нему, будто Иосиф и здесь чертей на бунт подбить хочет.

Говорит, мол, к душам человеческим по-доброму относиться надобно. Не ведают они порой, что творят, и зло у них по неосторожности получаться может. А если и с умыслом дело злое ладят, то всегда ли виновны в том.

Сборища тайные собираются. А ученики проповеди его наизусть заучивают и другим чертям передают.

Ний повелел Учителя новоявленного не трогать пока, но всех сочувствующих ему выявить. Давно он хотел суд показательный для чертей устроить, чтоб трудились в поте лица своего и о каре неизбежной за провинности помнили. Только жертвы подходящей все не было. А здесь покушеньем на устои попахивало, супротив миропорядка вечного выступить осмелились.

Как последователей у Иосифа поприбавилось, да всех их на заметку взяли, Ний действовать повелел. Первым делом стражники Учителя самого схватили и к скале вечной цепями приковали.

Черти смелые были, пока Ний им власть свою не показывал. А аресты начались — каяться сразу побежали. Оправдания строчить, невиновность свою доказывать. Слухи ходили, мол, и упорствующие тоже были, только с тех пор не видел их больше никто.

Чтоб правду всю выведать, дознаватели Иосифа бичами огненными били и в жар земной окунали. Так что к сбору всеподземному он уж еле на ногах держался и часто в беспамятство впадал.

Помнил только чертей легионы, камень краеугольный со всех сторон окружавших. Сам Ний список прегрешений его зачитывал, и все Пекло в ответ ему вторило: «Смерть отщепенцам!», «Позор!», «Смерть!».

Выходило по написанному, будто говорил он, что суд богов не всегда справедлив бывает. А Мокошь жизни нить несуразно перерезать может. Будто души людские снисхождения часто заслуживают, и мучениям их срок конечный быть должен.

Потом ученики его каялись, только Иосиф вновь в беспамятство впал.

Но как решенье оглашать начали, в чувство его снова привели. Приговорили Учителя распятию солнечному предать, а учеников — кого в пещеры огненные навечно сослать, а кого и в жаре земном испепелить немедленно.

Но мало Нию приговора одного показалося. Захотел он из чертей мысли крамольные окончательно вытравить.

На день следующий привязали Иосифа и двух сподвижников его пред входом в пещеры огненные. И каждый черт, на работу идущий, обязан был на них плюнуть обязательно. А десятникам строго следить наказали, чтоб никто очереди своей пропустить не смел.

На третий день исчез Иосиф с креста своего. Объявили всем, что казнь в исполнение приведена. Прикован он на земле к скале могучей и от солнца палящего язвами весь покрыт. Гниет заживо в мучениях страшных. А когда солнце на ночь в Пекло хоронится, осы подземные жалить его прилетают. И стоны, и крики отступника до сфер небесных доносятся.

Как Иосиф от дурмана очнулся да приходить в себя стал, Ния лицо, над собой склоненное, увидел.

— Чернобогу слава! — невольно приветствие вырвалось.

Усмехнулся владыка Пекла и жезл свой разящий достал.

— Отца своего благодари. Воин был доблестный и смертию храбрых пал. А потому жизнь твою никчемную сохранить я решил и на земле спрятать.

Ний внимательно посмотрел на черта.

— Да и должок невеликий за тобой остался. Об Аидах заморских написать должен.

Тут повелитель мира подземного к оковам Иосифа жезлом притронулся, и распались они в тот же миг.

Тихон — Леший главный леса Заповедного, испугался сильно, самого Ния пред домом своим увидав. Но еще больше подивился он, когда тот черта подземного с коня своего сгрузил. Спрятать его велел от глаз любопытных подальше да ученика толкового подыскать.

Тихон Ния ослушаться никак не мог. На зиму все духи лесные во владениях его от стужи лютой спасалися. Так что поселил он Иосифа на краю дальнем леса Заповедного, а учеником побыть Стасу предложил.

Черт подземный и так уже плох был, а на земле совсем занемог. Днем, лучей солнечных сторонясь, в избушке своей отлеживался. И только ночью на крылечке посидеть выбирался. Каждый день он шкуру мазью защитной смазывал. Охраняла она от света дневного, но все равно язвочки по всему телу пошли.

Понял Стас, что Учителя для себя обрел. Сколько уж дощечек извел, сказы его о странах дальних записывая. Песни да стихи заморские слушая.

Но порой не мог он к дому Иосифа и близко подойти. Страх такой нападал, что бежать со всех ног хотелося, и не было сил никаких противиться ему. Видел Стас в дни эти у избушки Учителя коня черного, невиданного. А на день следующий дощечки свои нигде найти не мог.

Успокаивал Иосиф его. Мол, в место надежное на хранение они отправлены. И, может быть, сподобится он когда-нибудь их увидеть еще.

Совсем занемог черт подземный от жизни земной. Только на лавке лежал и не выбирался по ночам даже. Речь его порой совсем непонятной становилася, и Стас потихоньку домысливать за Учителем начал.

А говорить Иосиф стал мысли крамольные о мирах низших и высших. О несправедливости божьей, об участи людской непосильной, об искушениях духов неправедных. Стас и эти слова записал, только пропали дощечки те, как и прежние, и нигде их видать не было.

А однажды не нашел он в доме, на окраине стоящем, никого. На столе только стих, написанный неразборчиво, лежал.

Бросился Стас Иосифа искать. Только Тихон сразу ему сказал, что Ний назад его в Пекло забрал. На коня своего страшного посадил и сквозь землю провалился.

Три дня черт под дверьми избушки оставленной просидел, стих последний Учителя перечитывая. Но не вернулся тот и весточки прощальной не прислал. Взял тогда Стас дощечку ровную, палочку в чернила дубовые обмакнул и, строчки о продолжении вспомнив, записал сверху:

— И тогда Учитель сказал….

Но здесь уже другая сказка начинается.

А этой конец пришел.

Что с Иосифом в Пекле подземном случилось, в главе двадцать второй сказывается.

А дальше нас опять история о жизни Кикиморы дожидается.

Глава 10. ИСПЫТАНИЕ КИКИМОРЫ

Как Барон Иероним Карл Фридрих фон Мюнх дальше по землям русским путешествовать отправился, Кикимора дом свой предсказательный заперла и решила другое занятие себе подыскать. Как-то раз зашла к Бабе Яге насчет идеи очередной посоветоваться, а та и спрашивает, когда, мол, прибавление семейства ожидается.

Кикимора и сама заметила, тянет ее в последнее время кору ивовую пожевать. Но подумала, что телу ее молодому не хватает чего-то. Да и в мыслях у ней никаких детей и в помине не было.

Так за нее все и порешилося. Терентий, муж её, как узнал, сразу о делах всяких и думать запретил. Главное — наследника крепкого и здорового родить.

Слух о том, что в семействе беса прибавления дожидаются, быстро лес Заповедный облетел. И сразу же пересуды всякие пошли. Лешачихи да русалки, Кикиморе завидовавшие, перешептываться начали. Мол, и не Терентия вовсе наследничек это. Но тут Яга в дело вмешалась и предупредила настрого. Кто и дальше болтать попусту будет, обратит того в гадюку болотную. Сразу все и притихли.

По правде сказать, слухи эти не на пустом месте завелись.

Как черт Иосиф в мир подземный возвернулся, Стас решил жизнь свою поэзии посвятить. И такие складные стихи у него получалися, что духам не меньше сказаний Кота Баюна по нраву пришлись. Молодежь баллады любовные аж наизусть заучивала, и не раз русалки и девы водяные женить его на себе хотели. Только Дамой сердца своего он Кикимору объявил и никого кроме нее видеть не хотел.

Стал Терентий перешептывания да насмешки за спиной замечать. И для верности чертей болотных за женой следить приставил. Только та тоже у Бабы Яги кой-чему научилася. Исчезнет вдруг посреди бела дня, и нигде ее соглядатаи разыскать не могут.

Рано ли, поздно ли, но пришел срок Кикиморе рожать. Терентий с самой Ягой сговорился, что примет она наследника долгожданного. А то, что чертенок будет, все приметы и гадания предсказывали.

Велела Яга баню затопить да рожаниц на подмогу звать. Банник лесной котел целый воды ключевой разогрел и пару умеренно напустил. А вскоре и Терентий с женой пожаловали. Оставила Яга беса снаружи дожидаться, а сама с мамкой будущей за дверь ушла.

Бес поначалу неподалеку на пеньке сидел, но как Кикимора кричать начала, вкруг бани кругами бегать принялся и в окна заглядывать. Войти даже внутрь порывался, но Банник дело свое хорошо знал и дверь держал крепко. Только когда писк детский послышался, и успокоился малость.

Звери с птицами тем временем слух по лесу разнесли, что вот-вот детки малые на свет появятся. И стали к бане духи местные подтягиваться. Терентий, чай, не последним бесом был, и каждый хотел его с наследником первым поздравить.

А у Кикиморы целых два сыночка народилося. Яга, как взглянула на них, сразу поняла, только один на Терентия похож.[54] И мамку спрашивает, что, мол, делать будем? Может, спрятать одного в месте надежном, да и пара бездетная у нее на примете имеется. А та схватила обоих детишек своих, ни за что, кричит, кровинушку родненькую на сторону не отдам.

Вздохнула только Баба Яга на слова эти, ибо знала — Кикимора на судьбе своей большой узелок завязывает.

Как прибрались немного, Яга Терентия внутрь допустила, но в предбаннике сразу предупредила, мол, радуется пусть — двойня у него. Бес хоть и видел, что чертенята разные народились, но виду не подал. Крикунов обоих на руки взял и к духам лесным вышел.

Время своим чередом потекло. Росли, подрастали сыночки шаловливые. Целый день по дому бегают, играми своими забавляются.

Кикимора все время с ними проводить старалась. Но как только часть забот большую нянькам передать смогла, сразу натура ее деятельная проявляться начала. И порешила она, что знаний да мудрости ей сильно не достает. Терентий, как услышал, что жена в Школе Велеса учиться собралась, аж копытами затопал.[55] Да только кто ж упрямство её победить может.

Год прошел, два пролетело. Кикимора день каждый на занятия отправляется, а придет домой — над книжками сидит и лучшей ученицей давно числится. В лесу ею даже завистники восхищалися. Но опять за спиной Терентия шушукаться принялись. Мол, при такой жене-умнице увалень необразованный состоит.

Злиться он стал на супругу свою. Все ему не так да не эдак было. Уговаривал даже Школу ненавистную бросить да за детьми побольше присматривать. Только Кикимора ни о чем и слышать не хочет. Решил тогда бес с другой стороны зайти. Как третий год, последний, учебы наступил, почувствовала Кикимора, что еще ребеночек у ней будет. Но все равно уговорам мужниным не поддалась и учебу свою не бросила.

Диспут выпускной с животом огромным вела, но Школу Велеса с отличием закончила. А вскоре родилась у ней девочка, мама вылитая.[56] Но Кикимора сидеть с ней долго не собиралася, и как начала та пищу лесную есть, думать стала, где знания полученные применить можно.

Не очень-то у ней поначалу получалося. День-деньской по лесу Заповедному носится, все дела какие-то сладить хочет. Терентий чертей своих к ней подсылал, выяснить пытался, чем она таким занимается. Только Кикимора опять пропадать куда-то стала. Пробовал он и так и эдак с ней заговаривать. Дом справный поставили, от добра всякого сундуки ломятся, мол, чего еще ей не хватает. Живи и радуйся, малышей воспитывай. А она в ответ ему — сама хочу в жизни этой всего добиться, а не просто нянькой при детях своих состоять.

Ссориться они часто начали. Терентий, чуть что не так, на старших кричит, подзатыльники направо и налево развешивает. А как те подросли немного, с собой брать на драки чертей повадился. Кикимора поначалу уговорами его образумить пыталася, но когда он детей в Школу лесную не отпустил, скандал закатила. Только Терентий твердо на своем стоял. Мол, у них и так все для жизни счастливой имеется. А от мудрости большой только голова болеть начинает и характер портится.

А тут еще стал он часто с бесами лесными да лешими по вечерам засиживаться, медовухой неумеренно баловаться.[57] Ночью придет, спать завалится и храпит на весь дом.

Не выдержала Кикимора соседства этого и в другой конец, к детям поближе, перебралась. А Терентий и рад поначалу был, никто ночью не пилит и волком свирепым не смотрит.

Но все равно обидно ему стало, что никак он женушку подчинить не может себе. И решил испытанным способом верх над ней взять. Для храбрости три ковша медовухи огненной принял и в покои супруги отправился. А та ни в какую, настроения, мол, сегодня нет, устала очень. Так слово за слово, стали они обиды свои друг другу выкладывать, а когда у Терентия слова закончились, ударил он женушку не сильно так.

А та на весь дом как заголосит, что дети с испугу прибежали. Терентий опомнился сразу, прощение просить бросился. Но вытолкала она его взашей и дверь заперла.

Наутро проспался бес, вечернее припомнил и мириться пошел. Да поздно уже было. Жена детей в охапку сгребла и к Стасу, любимому своему, сбежала. Тот каждый раз, когда она волшебством своим от соглядатаев мужниных исчезала, да в избушке его появлялась, твердил, что жить без нее не может. Чтоб бросала все и к нему перебиралася.

Вот Кикимора и поверила словам его.

Домишку Стасову с хоромами Терентия не сравнить было, но и не такое ей терпеть приходилося. Верила она, что образуется все со временем. Детишек старших в Школу лесную сразу отвела, а с младшенькой Стасу сидеть пришлось, пока она по лесу с делами своими носилась.[58]

Хотела Кикимора сперва к Бабе Яге за советом сходить, только стыдно ей стало, что ничего она сама добиться не может. И решила погодить, пока дело первое сладить не получится.

Терентий как узнал, куда жена от него с детьми сбежала, да что слухи давнишние подтвердились, дома крушить все подряд начал. Только после бочонка медовухи и успокоился. Ничего, думает, пускай после роскоши такой в избушке вшивой поживет малость. Быстро назад проситься начнет и шелковой станет.

Неделя, другая прошла, третья началася, а Кикимора возвращаться и не думает. Беспокойство стало Терентия одолевать, вдруг жена его к черту этому навсегда ушла. Попросил он брата — Федора сходить с ней поговорить. Сожалеет, мол, о поступке своем и на учебу детей согласен полностью будет.

Кикимора беса главного леса Заповедного внимательно выслушала и мужу передать попросила. Только сейчас она кикиморой настоящей себя почувствовала, а что роскоши прежней нет, так со временем добьется всего трудом да умением своим.

И все бы хорошо было, только стал Стас по вечерам пропадать где-то. А однажды, и вовсе под утро возвернулся.

Отправила Кикимора детей в Школу и разговор с ним спокойно завела. Тут он ей всё и выложил. Сил нет, говорит, никаких от жизни такой. Целый день то одним, то другим занимаешься. Стих простенький написать и то времени нет. А под конец добавил зачем-то, мол, и сама она на Даму сердца его прежнюю мало походить стала.

Ничего Кикимора на слова обидные не ответила. Встала и молча в лес ушла.

Поняла она, не готов Стас к жизни семейной оказался. Одно дело издали поклоняться, баллады писать да встречаться изредка. А другое — рядом друг с дружкой жить, детишек воспитывать.

Как проревелась она в чаще дремучей, так к Бабе Яге совета просить отправилась.

Видит Старая, от девы прежней, что по шабашам шастала, только воспоминания одни осталися. Глаза красные, растрепана вся, платье домашнее на скору руку заштопано.

За стол ее посадила и рассказать все подробно заставила.

Поведала та без утайки о житии своем, а под конец просит Ягу недолю треклятую отвести.[59]

Посмотрела Старая грустно на нее, да и говорит:

— Ты же в Школе Велеса самого обучалася, мудрости божественной набиралась, а истину простую осилить не смогла. Некому недолю на жизнь нашу насылать. Узелки-испытания сами мы на судьбе руками собственными завязываем.

А потом еще и добавила:

— Недолю сдюжить — это все равно, что водицы сильной испить. Все тебе по плечу становится, и на жизнь будущую без страха смотреть можешь.

— Это хорошо слова правильные сказывать, — Кикимора ей отвечает. — А делать-то мне чего? Неужто к Терентию возвращаться назад придется?

— Дорога твоя только тебе одной предназначена. К сердцу своему прислушивайся. Оно, чай, дурного не присоветует.

Поняла Кикимора, как от Яги домой воротилася, что только на себя, да силы собственные надеяться надобно. А ежели и поможет кто, то спасибо ему великое, но в расчет этого брать никак нельзя.

На день следующий надела она платье, полевицами сшитое, волосы гребнем русалочьим расчесала и к бесу Федору в гости пошла. Разойтись, говорит, хочу с мужем своим Терентием, и богатств три сундука на воспитание детей потребовала.

Долго Федор её уговаривал, о будущем подумать просил, но только Кикимора твердо на своем настаивала. Пришлось ему старейшин леса Заповедного созывать, просьбу разводную рассматривать.

Терентий, как прослышал о женушкином желании, в неистовство буйное пришел. Вихрем стремительным по лесу пронесся, а как поостыл малость, сразу заявил, мол, не получит она ничего. Пусть к Стасу своему проваливает, а детей, так и быть, он и сам воспитать сможет.

Не знаем уж, как его Яга с Федором уговаривали, только согласился-таки он с просьбой жены бывшей. А взамен с детишками время проводить потребовал. На том и порешили.

Кикимора сразу от Стаса в домик небольшой съехала. А вскоре слух до нее дошел, мол, Василиса Прекрасная чудеса невиданные в краях заморских творит. Поручила она лешачихе знакомой за детишками присмотреть, а сама в гости к ней отправилась.

Василиса полевиц искусных собрала, полотен тонких понаделала и платья красивые шить принялась. А из трав душистых и водицы дождевой благоуханий для волос да шерсти сотворила. Как увидела Кикимора все это, сразу два сундука, от мужа полученных, в дело вложила.

Но здесь уже другая сказка начинается.

А этой конец пришел.

Почему у Стаса жизнь с Кикиморой не сложилась, в главе тринадцатой сказывается.

А дальше нас соловьята, что во дворец отцовский возвернулись, дожидаются.

Глава 11. НЕУДАВШАЯСЯ ОХОТА

Недолго дворец Соловья-Разбойника в дремучестях, близ леса Заповедного, пустым оставался. Вернулись в него вскоре дети его и жизнью своей зажили.

Забеспокоилась Баба Яга, смогут ли внучата одни с хозяйством целым управиться. Хотела даже мать их, Чернавку, разыскать. Может, перебесилась она со временем и к детям своим возвратиться надумает. Только слух до нее дошел, что сгинула непутевая в Пекле давно, и след ее на земле простыл.[60]

А вскоре соловьята и сами к бабушке наведались. Заверили они Старую, что с домом да хозяйством вполне справиться могут. Чай, не маленькие уже.

Посоветовала им Яга в дремучестях своих не затворяться и на пляски шабашные сходить. Те к словам её прислушались и раз ввечеру в лес Заповедный отправились. Стоят в сторонке, на духов смотрят, подойти стесняются.

Златогорка, дочь Соловья-Разбойника, от дев и русалок лесных отличалась сильно. Видать, сказывались в ней корни матери смертной. Краса ее неброской, но притягательной была. Волосы золотистые острижены коротко, украшений и румян почти никаких нет, а одеяние больше на мужеское смахивает.

Начали вкруг нее вскоре черти с водяными увиваться. В вихре по поляне покружить приглашают. Только не всем это, видно, понравилось. Жених русалки одной подле Златогорки времени больше, чем с невестой, проводить стал. Осерчала та сильно и заявила во всеуслышанье. Не дело, мол, духам лесным с полукровками, от смертной рожденными, водиться.

Соловьята в долгу не осталися и обидчице дружно ответили. А черти, не разобравшись, дев своих защищать бросились, так что завязалась у них вскоре потасовка не шуточная. И сильно бы гостям из леса соседнего досталося, если б лешие чертей за хвосты да рога не оттащили.

Поняли соловьята — не получилось у них с духами лесными подружиться, и опять в дремучестях родных ото всех отгородилися. А чтоб черти злопамятные врасплох не напали, ловушек, как отец учил, понаделали.

Сын князя Владимира, которого ещё Соловей-Разбойник по лесу дремучему гонял, после смерти отца сам князем стал.[61] Больше всего в жизни он охоту любил. Бывало, мчится с дружиной по лесам да полям, дороги не разбирая, и все, что на глаза попадается, подстрелить норовит. Дичи порой столько набьет, что гниет она, на подворье брошенная, и в землю её потом закапывают.

Духи домашние уж не раз образумить его пыталися, только не слушал он никого. И до того дошел, что волчат молодых поймал и на цепь посадил.

Порешили черти лесные отомстить князю неразумному. Узнали, что на зверя Перунова — вепря дикого, охотиться тот собрался, и план хитрый придумали.[62]

Был средь них черт могучий — Верзилой все его прозывали. Должен он был зверем этим оборотиться и дружину князеву в лес дремучий заманить. А там уж другие бесы за работу свою примутся — криками дикими пугать начнут, в чащах непроходимых поплутать заставят и в болота топкие не раз заведут.

В начале все по намеченному шло. Собаки след быстро взяли и за вепрем-Верзилой бросились. Показался он для приманки на опушке лесной и в чащу самую понесся. Только не учли черти, что дух раненый назад обернуться не скоро может. А стрела каленая как раз в бок ему и угодила.

Волкодавы по следу кровавому быстро вепря настигли. Окружили кольцом, на хребет и шею бросаются. Не до князя уж стало чертям горемычным. Впору Верзилу от зубов собачьих да охотников спасать.

Князь на лай псов гончих вглубь леса дремучего помчался. И так погоней своей увлекся, что вокруг ничего не замечал.

А тем временем дружинники его пропадать один за другим начали. То дерево ветвями обхватит, из седла выдернет, да так висеть вниз головой и оставит. То яма под копытами вдруг разверзнется. А как свалится всадник туда, сразу дерном и покроется. То тропка вдруг в топь болотную заведет.

Это соловьята ловушки свои в дело пустить решили. А как с князем всего пятеро осталось, загнали его в бурелом непроходимый и сзади все дорожки-тропочки завалили.

Приказал князь мечами путь прорубить, только ничего у дружинников не получилося. Продвинулись на десяток шагов каких-то, а тут и солнце за деревьями скрылося. Стали соловьята свистом да криками ужасными их пугать. Дружинники вкруг костра тлеющего в кучу сбились, мечи наготове держат, нападения внезапного ждут. Так всю ночь глаз и не сомкнули.

А наутро с силой утроенной пробиваться начали. Только вместо дерев порубленных новые за ночь нападать успели.

На пятый день посчитали соловьята, что созреть пленник должен уже. Дружинника из ловушки достали и говорят:

— Иди к князю своему и передай на словах. Ежели даст он клятву великую — на дичь и волков не охотиться, отпустим мы его.

Князь, услышавши такое, на ратника сразу набросился:

— Ни пред кем я голову свою не склонял, даже ворогами могучими. А перед духами лесными и подавно не собираюся.

Надеялся он, сыщут его слуги верные и из плена лесного освободят. Только не ведомо ему было, что спасатели уж какой день дальше опушки пробиться не могут.

На день седьмой, всю воду выпивши и траву вокруг обглодавши, князь на попятную пошел. Поклялся торжественно, что забавы охотничьи позабудет навсегда и волчат отпустит обязательно. А наутро проход сам собою открылся. Вскочили всадники на коней своих и без оглядки прочь понеслись.

Соловьята тем временем дружинников из ловушек освободили и вслед за князем из леса выпроводили. Но на всякий случай силу клятвы данной проверить решили. Верзила, в шкуре вепря еще бегавший, на опушке лесной показался. Так князь, как увидел его, еще сильнее коня взмыленного погнал.

Зауважали черти врагов своих бывших и в гости к себе зазывать стали. А Верзила, как назад чертом обернулся, сразу всех предупредил — кто соловьят обидеть посмеет, с ним лично дело иметь будет.

Порадовалась Баба Яга за внучат своих — хоть с чертями лесными язык общий найти сумели. А вскоре случай представился и с другими духами подружиться.

После Дня Перуна дожди проливные зарядили надолго.[63] Болота с озерцами лесными из берегов вышли. А как плотину, что речку-невеличку сдерживала, прорвало, так пол леса и затопило.[64] Схлынула вскоре водица большая, но грязи да домов разрушенных после себя много оставила.

Лешие с чертями в первую голову жилищами духов занялись, а речку почистить водяным поручили. Но у тех сил только на берега хватило, и до ключей с родниками руки не сразу дошли.

Прослышала Яга, что русалкам да ключевицам в водице грязной жить приходится, и к Федору, бесу главному, жаловаться ходили они. Вот и порешила внучат своих призвать, да девам водяным пособить заставить.

Может, думает про себя, и приглянется какая старшеньким. Все полегче им жить будет.

Соловьята, конечно, ни в какую соглашаться не пожелали.

— Они нас, — говорят, — за духов не считают и полукровками обзывают. И с чертями из-за них мы поссорились.

Но Яга иных слов от внучат и не ждала.

— С другими, — говорит, — надобно так поступать, как хочешь, чтоб с тобой поступали. Тех любить легко, кто добро тебе делает, а вы тех полюбить попробуйте, кто обижает вас.

Думают соловьята, совсем Старая умом тронулась. Только разговаривать Яга с ними больше не захотела и пригрозила в конце. Коль просьбу ее не выполнят, дверь избушки для них навсегда закрыта будет. Так и пришлось им в руки лопаты брать и родники с протоками малыми чистить.

Молва о том быстро по лесу разнеслась. А когда они русалкам с ключевицами в ручьях да речушках дремучестей своих пожить предложили, и вовсе Лешие с Водяными уважать их начали.

А Бабе Яге радость. Духи лесные внучат её за своих признали и обижать больше не собираются. А там, глядишь, и вторые половинки им сыщутся.

И как всегда Старая, как в воду глядела. Русалки две в лесу дремучем надолго осталися. Видать, сумели они в соловьятах души добрые разглядеть.

Но здесь уж другая сказка начинается.

А этой конец пришел.

Кто хочет повествование о дочери Соловья сразу дослушать, тому в главу четырнадцатую — «Златогорка и Серафим» путь лежит.

А дальше речь о Марфе — дочери Водяного пойдет.

Глава 12. ДОЧЬ ВОДЯНОГО

У Водяного, что на болоте в дальнем углу леса Заповедного жил, три сына и три дочери народилося. Но самой любимой — младшенькая была. В честь прабабки Марфой её прозывали. Старая в свое время рукодельницей известной слыла, и эта не могла без дела на месте одном усидеть. Иль по дому, иль в болоте обязательно занятие себе сыщет.

А то, бывало, сядет на кочке и запоет — просто заслушаешься. Одарила ее матушка-природа голосом ворожительным. И часто духи, песни ее заслышав, с окрест собиралися. А были они то про любовь великую, то про путь дальний, а то и озорные про леших да водяных соседских.

Рядом с болотом тем черти себе избушек да норушек понастроили. Водяной их гонял иногда, когда уж сильно бузить начинали да живность местную распугивали. А так, хлопот особых они не доставляли. Как за дочерьми и сыновьями вечером зайдут, копыта о стебли травы почистят обязательно и поздороваться не забудут.

Был среди них черт Иван. И силушкой не обделен, и ростом вышел, только вот робок не по годам. На пляски ночные со всеми пойдет, а сам средь дерев затеряется и смотрит оттудова потихоньку. Очень он ущерба своего стеснялся.

Черти его давно уж по имени не кликали — Однорогий, да Однорогий. Хоть и не было у него полрога всего.

В детстве Иван сказания страсть как слушать любил. Про сражения великие и богатырей могучих. И часто себя в доспехах блестящих с мечом и щитом представлял. А тут, как раз, князья опять не поделили чего-то и аккурат у леса Заповедного силой меряться принялись. Иван, как шум сечи услыхал, сразу поглядеть бросился. Видит, конный, сраженный, у самой опушки лежит. Заволок его в лес по быстрому, латы на себя пристроил и на поляне во всей красе этой и появился. Глядят ратники, что за чудо такое из леса выползло. Одет, вроде, как свой, только ноги странные больно из-под кольчуги виднеются, да и рога из шлема торчат.[65] Порешили в пылу битвы, что враг это переодетый со спины к ним зайти хочет, и всей гурьбой на него набросились. Иван и меч поднять не успел, а один строптивый уж полрога ему снес.

Хорошо еще чертенята, что с ним вместе были, сразу к мамке с папкой рассказать обо всем побежали. Как увидели те, что сыночка ихнего, того и гляди, на кусочки мелкие порубят, вид чудовищ лесных приняли да из-за дерев и показалися.

Ратники с испугу наутек бросились, а только Ивана с тех пор Однорогим и кличут.

Полюбились Ивану песни Марфины, да что сама она тихая и работящая такая, ему под стать. Стал он к ней наведываться временами — ил на дне помесить поможет, клюкву вдоль берега проредить. Но заговорить все никак не решается. Пару слов в начале пробурчит и молчит, будто камней целый рот набрал. Только Марфе черти болтливые и самой не по нраву были.

Стала она со временем ухажера своего уж с нетерпением ожидать. Чуть задержится, волноваться начинает. А как придет Иван, за руки возьмутся и весь вечер на солнышко закатное любуются. Черти над ними посмеивались. Однорогий, мол, под стать себе тихоню такую же нашел.

А Водяной с супругой и рады-радешеньки. И младшенькой наконец-то жених подыскался. Глядишь, через годик-другой все детишки пристроены будут, а там и внуки пойдут — развлеченье старикам новое.

Как-то раз пошли старшие черти с чертенятами молодыми на опушке леса Заповедного трав целебных и благовонных насобирать. А тут гроза и приключилася. Попрятались они от ока Перунова. Кто под камень придорожный схоронился, кто в дупло залез, а кто и под осиною пристроился. Бог-громовержец, ежели с небес беса разглядит, обязательно норовит молнией ударить.[66]

А один малец растерялся видать и в чисто поле со всех копыт бросился. Иван ближе всех к опушке под ракитовым кустом сидел, и, не раздумывая, за чертенком припустился.

Но полыхнуло тут с небес сильно, и на месте, где Однорогий стоял, только земля задымилася. Как гроза кончилась, черти сразу в поле побежали. Глядят, малец без чувств оглушенный лежит, а рядом только ямка небольшая осталася.

Как Марфе сказали, что Перун Ивана к себе забрал, взвыла она и три дня и три ночи навзрыд плакала. А потом одежды черные надела и разговаривать совсем перестала.

Бывало, отцу траву проредить помогает, да так и застынет с пучком в руке и на солнце клонящееся смотрит неотрывно. А раз лешие молодые еле успели её в лес затолкать, когда она по полю тому злосчастному в грозу бегала.

Но и тогда Марфа слова единого не проронила, сколько ни уговаривали её мамка с сестрами жизнь новую начать.

Объявился в ту пору в лесу Заповедном черт приблудный. Странником прозывался. Отнеслись к нему настороженно сперва, чего это ему на месте своем не сиделося? Да только истории всякие рассказывать большой он мастак был. Выходило со слов его, что везде он побывать успел и много чего слыхивал. И Перуну-то в битве с Велесом пособлял, и на пиру богов небесных сурьей опивался, и заклятья всякие страшные читывал, и даже к Чернобогу захаживал. Духи местные, хоть и смекнули сразу, что привирает черт сильно, но уж больно складно у него все получалося, и стали его в гости к себе приглашать.

Познакомился он на плясках с сестрами Марфиными, а вскоре и сам к ним на обед пожаловал. Выпил да закусил хорошенько, и, как всегда, понесло его. Мол, с Перуном самим давно на короткой ноге состоит, и Змеи летучие у него в услужении ходят. А тут Марфа в горницу по делам своим заглянула. Посмотрела на всех и дальше пошла.

Сестры гостю про сестрицу всё и выложили. А черт и говорит в ответ, что ж она к любимому своему не слетает? Марфа как слова эти из-за двери услышала, сразу к щелке припала и слушает внимательно. А Странник и продолжает, мол, способ верный есть на небеса попасть. По осени надобно в мир подземный не схораниваться, а, человеком обернувшись, Кащея-мороза дожидаться.[67] А как появится тот, сразу в ноги ему броситься и на небеса с собой взять упрашивать. Он дядька добрый, всех уваживает. И говорит уверенно так, будто сам на себе не раз испробовал.

Разговор потом на другое переметнулся, а Марфа в уголке затаилась и все про себя слова Странника повторяет. Очень уж они ей в душу запали.

Осень прошла. Духи лесные на зиму в мир подземный потянулися.[68] Хоть темно и смрадно там было, но зато в тепле до весны переждать можно.

Водяной напоследок болото обошел и с семейством своим к лазу отправился. Лазовики путь через лабиринт пузырями прозрачными со светляками обозначили. Только Марфа в закутке у входа спряталась и, как духи прошли, назад со всех ног бросилась.

Одиноко и страшно ей было в лесу пустынном. Ночью вода у берегов ледком тонким подергиваться начала, а вскоре и мухи белые налетели. Зябко Марфе в болоте своем приходилось, но упрямая она была и мыслью, что увидит Ивана любимого, согревалася.

Тем временем морозы первые ударили, и водица, льдом не схваченная, только посреди болота осталася. Марфа, как Странник учил, на берег выбралась и девою обернулась. Под иву плакучую села и Кащея дожидаться принялась.

День прошел, другой кончился. Незаметно Марфу в сон клонить стало, а на морозе ежели заснуть, то и замерзнуть недолго.

Кащей, владения лесные объезжая, подивился сильно, на болоте дальнем смертного увидав. Заблудился что ль ненароком, думает, и душу свою отдал. Но как поближе подошел, сразу понял — дух это, девой обернувшийся.

Не раздумывая долго, бросил он Марфу в сани и к Бабе Яге помчался. Та у печки её оттаивать посадила, а потом водичкой живой спрыснула и встряхнула малость.

Пришла Марфа в себя, видит — Кащей перед ней стоит. В ноги к нему бросилась и на небеса с собой взять умоляет. Все про Перуна да любимого черта Ивана, без которого жить не может, лопочет.

Успокоила ее Яга еле-еле. На лавку посадила и подробно все рассказать заставила. Как услышали они историю дочери Водяного, Странника-пустобреха нехорошими словами помянули. Да и объяснили ей, легковерной, что нету у них лестницы на небеса. Кащей разве что морозу напустить может или в мир подземный забрать. А к Перуну через сферы небесные добираться надобно.

Залилась тут Марфа слезами горючими, но делать нечего. Отправилась она с Ягой к лазу подземному и вслед за семейством своим в Пекло до весны ушла.

Как только солнышко землю пригрело, да на проталинах зелень первая показалася, духи лесные из-под земли возвращаться начали.

Марфа хоть и проспала остаток зимы во тьме кромешной, но ничего не забыла. И как в доме отцовском да на болоте порядок навели, сразу к Бабе Яге в гости отправилась.

Пожалела Старая деву непутевую. Лешие молодые давно уж ей сказывали, как ловили ее средь поля в грозу страшную. Не захотела Яга грех на душу брать, Марфу в ступу посадила, и понеслись они от леса Заповедного прочь.

Объяснила Яга ей наскоро, что в деле этом только Змей Двенадцатиглавый помочь может.[69] Властвует он над ветрами буйными, и сферы небесные доступны ему. Но чтоб духов лесных не пугать, да дерев ненароком не повалить, повстречаться с ним лучше подальше от мест Заповедных.

Прилетели они на гору высокую. Яга Марфу пониже оставила, а сама на вершину поднялась. Но наперед научила:

— Духам небесным по цветочку из венка своего отдавай. Вспомнят они землю цветущую и, глядишь, помочь тебе захотят.

Видит Марфа — сияние от вершины исходить начало, и уж не Баба Яга посреди него стоит, а богиня неведомая в одеждах серебряных.[70] Как руки та вскинула, вихри быстрые вкруг неё закружились, и воздух сгущаться стал. Камни огромные вниз покатились, а снег с хребтов горных в долины сорвался.

Дочь Водяного от страха на землю повалилася. Глаза зажмурила и лежит ни жива, ни мертва. Только чувствует — подхватило её что-то и вверх подняло. А как глаза раскрыть осмелилась, видит — несет её Змей огромный, сферы небесные одну за другой пронизывая.

Вскоре и дворец Перунов, на туче стоящий, показался. Слезла Марфа с возничего летучего и к конюшенным сразу отправилась. Предупредила её Баба Яга, мол, те наверняка больше других знать и слышать могли.

По ржанию коней богатырских нашла Марфа слуг Перуновых и выспрашивать их об Иване принялась. Нет ли среди них черта с рогом отломленным.

А те в ответ, мол, хозяйство у Перуна большое стало, разве упомнить всех можно. Но вспомнил один, что однорогий точно был. Громовержец его в тучу градовую определил, а больше они ничего не ведают.[71] Лети, говорят, к грозовой горе. Там все они до поры до времени вкруг вершины ходят.

Отблагодарила Марфа конюшенных цветочками из венка своего и к Змею обратно направилась. Понес он ее к горе заветной. Только глядит — кружит вкруг нее туч видимо-невидимо. Как же нужную-то средь них отыскать можно?

Но Змей ее на вершину самую доставил. Сидит на ней дух свирепый, глазами огненными на гостью уставился.

У той от вида его страшного язык отнялся, слово молвить не может. Сняла она тогда венок из цветов полевых и духу протягивает. Глядит, огонь в глазищах поутих малость. Взял он подарок Марфы, со всех сторон разглядывает, цветочки рукой поглаживает.

— Чего тебе, — спрашивает, — на горе грозовой надобно?

Марфа в ноги к нему пала и дозволения просит любимого своего хоть глазком одним повидать. И примета, мол, у него особая имеется — рога правого половины не хватает.

Усмехнулся дух огненный на слова ее, но тучу одну к горе притянул.

Видит Марфа — Иван внутри без устали носится. Копытами пар небесный в комочки сбивает и дыханьем ледяным замораживает. Стала она звать его, по имени выкликивать. А тот лишь мельком взглянул и дальше по туче клубящейся бегать принялся.

Не помнил он больше жизнь свою прежнюю.

Заплакала Марфа от горя-злосчастия, только слезы те сразу в ледышки превращаться начали, и холод небесный внутрь пробираться стал. Но Змей летучий дело свое хорошо помнил, подхватил её и вниз со всех крыльев бросился.

Как вернулась Марфа в избушку лесную, отогрелась чуток от дыханья небесного, так Яге все и поведала.

А та в ответ и говорит:

— Проголодалась я что-то от пути дальнего, да и тебе, родимой, подкрепиться давно пора. Опосля трапезы думать да решать будем.

Марфа на стол из печи все поставила, села и в окошко глядит горестно. Еле уговорила ее Яга хлебца одного откушать. А хлебец тот непростой был — зельем забвенья приправленный.

Потекла у Марфы с тех пор жизнь обычная. Отцу с матушкой помогает, по дому прибирается. Помнила она об Иване — черте любимом, но теперь это как сон было и душу больше не бередило.

А вскоре Кикимора её к делу своему пристроила.

Но здесь уж другая сказка начинается.

А этой конец пришел.

Что за дело такое у Кикиморы, в главе шестнадцатой сказывается.

А дальше нас повествование о Стасе ждет.

Глава 13. СТАС

Как раз после именин Земли-матушки мечта Стаса сбылась наконец-то.[72] Утром в дверь избушки стук негромкий раздался. Отворил, а там Кикимора стоит и детишек за руки держит.

— Ушла, — говорит, — я от Терентия, мужа своего. Хочешь, давай все вместе жить будем.

Стас на радостях любимую на руки поднял да так через порог и перенес. Правда, стыдно ему стало, что грязно и не прибрано в доме у него. Но Кикимора сразу тряпку в руки взяла и даже детишек пыль протирать заставила. Так что к вечеру в избушке уютнее уже было, хотя из-за кроватей детских и потесниться малость пришлось.

На следующий день повела она старших в Школу лесную пристраивать, а Стас с младшенькой Анютой дома сидеть остался. Никогда он прежде с детьми так долго не бывал и в начале баллады свои читать пробовал. Только дитяти слушать их быстро наскучило, и стала она поиграть с ней требовать.

Пришлось из лавки и дерюги, что на дворе лежала, дракона летучего сотворять. Сели они на него верхом и над лесами да полями полетели земли заморские осматривать. А по дороге Стас истории всякие рассказывать принялся, что по записям Иосифа помнил.[73]

Через неделю освоился он с занятием новым. Старшие все больше в Школе пропадали, а вечером уроки делали. Так что главной заботой его младшенькая была.

Рассказал он как-то Анюте о дереве денежном. Мол, берешь монетку золотую и в Месте чудес в ямку закапываешь. Ежели не лениться и за ростком пробившимся ухаживать каждодневно — водицей ключевой поливать да заклинания сказывать, то вырастет со временем дерево превеликое. А вместо листьев на нем новые монетки висеть будут.

Дитяти вся в мамку свою была. Тут же глазенки загорелись, и дерево сажать сразу идти собралась.

Взяли они золотой, что еще от барона фон Мюнха остался, и место волшебное искать двинулись. Долго вкруг дома по лесу побродить пришлось. Стас, то под осиною копнет, то под кустом ракитовым. Землю понюхает, помнет и все время: «Не подходит», говорит.

Устала Анюта и капризничать начала. Тут сразу Место чудес и обнаружилось — прямо во дворе, от дома недалече. Закопали они золотой, водицею полили и обедать пошли. Но Анюта потом каждый час смотреть бегала, не выросло ли чего. Даже ночью идти порывалась, еле Кикимора ее успокоила и спать обратно увела.

День следующий весь в заботах прошел. Дитяти вкруг дерева будущего ходит, песенки, чтоб лучше росло, распевает. Но росток все никак показываться не желал. Объяснил тогда Стас, что решило дерево, наверное, с корней начать. И ежели пела она с чувством и вдохновением, под землей уж точно чего-нибудь, да народилось. Раскопали они холмик, а там три монетки лежат. Анюта от счастья полдня по двору прыгала, а как маму увидела, сразу бросилась со всех ног о чуде небывалом рассказывать.

А еще с ней Стас в волшебство заветное играл. Бывало, посадит на колени, и колдовать вместе начинают.

— Кара-тумба, тумба-бумба. Кара-тумба, бум-бум-бум. Лапу-удра, тара-кудра, кара-мара, бара-пум.

И потом искать по дому идут. Ежели не находили ничего, то переколдовывать приходилось. Знать, ошибку где-то в заклинании допустили. Но со второго раза всегда игрушки да вещицы невеликие, то в кроватке Анютиной, то под столом, а то и у печки отыскивались.

Анюта за Стасом везде хвостом ходила. Пришлось ему даже для нее стихи детские сочинять. А по вечерам, когда старшие уроки все сделают, да они с Кикиморой проверят их, истории он всякие рассказывал. Про драконов с чешуей золотистой, солнцу подобных, и духов, ростом невеликих, что в пещерах глубоких живут и богатства из недр земли добывают.

Две недели незаметно пролетели. На третьей Федор — бес главный леса Заповедного, заходил. Кикимора сразу с ним во двор вышла и переговаривалась там о чем-то. А как возвернулась, Стасу поведала. Брат Терентия приходил, назад к мужу вернуться уговаривал. Но твёрдо она ему ответила, что здесь теперь дом её будет.

И все бы хорошо было, только ненадолго Стаса хватило. Как-то вечером заглянул он по старой памяти на пляски шабашные. Русалки и лешачихи молоденькие обступили его сразу и балладу о любви потребовали. Но ничего нового не нашлось у него. Так и сбежал осмеянный и домой дюже озлобленный пришел. Сколько раз он к стихам подступать пытался, но только всегда дело какое-нибудь срочное находилось. Пара строчек всего сложится, и никак дальше сочиняться не хочет.

Недовольство со стихов постепенно на жизнь его теперешнюю перекинулось. Хоть и любил он всем сердцем Кикимору да детишек её, но и без поэзии своей жизни не мыслил.

Стал он по вечерам из дома пропадать, вдохновенье в уединении искать. Только мысли о семье оставленной повсюду за ним следовали. И решил тогда Стас к средству проверенному прибегнуть. Как три ковша медовухи примет, легче становится, и, глядишь, еще пара строк нарождается. А однажды, долго он вдохновенье свое искал, так и не заметил, как треть бочонка угомонил. Русалка молодая, давно на него глаз положившая, после этого в озеро к себе его до утра и утащила.

Как солнце встало, очухался черт и домой сразу бросился. Кикимора ничего поначалу ему не сказала. Но детей старших в Школу отправила и разговор завела. Тут Стаса и понесло. Не может, говорит, он от жизни такой стихи писать, вдохновенье и уединение ему требуется. А здесь день-деньской как белка по древу скакать приходится. И под конец прибавил, зачем не зная, что и сама она на Даму сердца его прежнюю мало походить стала. Опомнился, правда, сразу, но поздно уже было. Встала Кикимора молча и в лес ушла.

Как под вечер возвратилася, со Стасом говорить почти перестала, а в остальном все как прежде потекло. На утро платье свое лучшее надела, волосы гребнем русалочьим расчесала и опять куда-то ушла. А вскоре слухи дошли, духов лесных совет собирается. Просьбу Кикиморы разводную с Терентием решать.

Пока суд да дело двигалось, замкнулась она в себе. Заперла душу на засов крепкий, и сколько Стас ни старался, открывать не захотела. А как три сундука от мужа бывшего получила, сразу от него в домушку небольшую с детьми перебралась.

Возрадовался он поначалу свободе обретенной. Никто теперь творить не мешает и от мыслей великих не отвлекает. Только стала его тоска по жизни недавешней брать, и одиночество с пустотой незаметно подкралися. Помучился он пару недель и к Кикиморе пошел.

Та и слушать его сперва не хотела. Закончились, мол, отношения наши. Одна теперь думать буду, как дальше жить да детишек растить. Только вид у Стаса больно жалостливый был, да и любовь, видно, к нему ещё не остыла.

— Не виноват ты, — говорит, — в том, что случилося. Не готов еще к жизни семейной оказался. Мужем и отцом быть. Ну а мне выбирать не приходится.

Буду я к тебе в избушку заглядывать, ежели время позволит. Но только условие у меня одно есть. К детям моим подходить не смей. Слово дай.

Как ни старался Стас объяснить, что по детям он не меньше скучает, Кикимора на своем твердо стояла. Так и пришлось ему согласиться с условием её.

Обрадовался Стас, что Кикимора с глаз долой сразу не прогнала, но с детишками видеться все-таки способ найти порешил. А тут повстречал как-то Тихона — Лешего главного. Тот между делом и поведал ему о заботе новой своей. Ходит он теперь в Школу лесную, мальцам о поведении правильном рассказывать.

У Стаса план сразу созрел. Взял он страничек берестяных, кору дуба перетер, водицей разбавил, и весь день и пол ночи писал чего-то. А наутро в Школу отправился. Стихам да песенкам детишек учить, говорит, хочу, и грамоты исписанные показывает. Жена Тихона, что учением заведовала, обрадовалась гостю нежданному. Слава о Стасе давно по лесу гуляла, так что место свое он сразу получил. И видеться стал со старшими Кикиморы чуть не каждый день.

Осталось придумать, как с младшенькой Анютой повстречаться. Мала она еще была учиться ходить. И порешил тогда Стас представление невиданное устроить. Иосиф, учитель его, много историй увлекательных сказывал. И одна, где девочка маленькая была, в самый раз подходила. «Зоряночка и семь змеев воздушных» повесть та называлася.[74]

Для начала пошел он к черту, рисованию детишек учившему. Никто уж и не помнил, как мамка с папкой его при рождении прозвали, потому как велел он себя Пигмалионом величать.[75] Но духи лесные слово заморское с трудом выговаривали и до Пиги его быстро сократили. С тех пор и приклеилась к нему имя это.

Упросил Стас Пигу наряд небывалый для Зоряночки нарисовать. А как управился тот с просьбой его, к полевицам с поклоном направился. На третий день забрал от них платьице невеликое, из тканей воздушных сшитое. На представление всех пригласить не забыл и Кикимору уговаривать пошел.

Та поначалу ни в какую соглашаться не хотела. Мала ещё, говорит, Анюта в представленьях участвовать. Но Стас на своем стоит, мол, в самый раз она для роли Зоряночки подходит. Видит, никак Кикимору склонить не получается и средство последнее в ход пускает — наряд, полевицами сшитый, достает.

А у той сразу слезы на глаза навернулися.

— В детстве, — говорит, — мечтала хоть на миг единый платьице подобное надеть. Только в глухомани нашей о нарядах таких и не слыхивали.

Позвала она Анюту одеяние Зоряночки примерить. А оно как раз по мерке ее сшито было. Васильки да ромашки по низу идут. Солнышко на груди, как живое, лучами раскинулось, а на рукавах, словно волны морские улеглись.

Анюта перед зеркалом то так встанет, то так повернется, все никак не налюбуется. И снимать красоту такую ни за что не хочет. Еле уговорили, пообещав, что назавтра она вновь платье это примерить сможет. Так и пришлось Кикиморе согласие свое давать.

Стас теперь каждый день за Анютой заходил и представление репетировать забирал. Старшие дети, что красного да зеленого змеев играли, текст свой быстро выучили. А Анюта, как волноваться начнет, так сразу все слова свои позабудет. Потому пришлось чертенка для крайнего случая привлечь, реплики забывшим подсказывать.

Вся школа как могла ему помогала. Пига волны морские нарисовал, Тихон саночки для Зоряночки сладил, русалки занавес из лилий водяных сплели, а полевицы одеяния для змеев разноцветные понаделали.

Наконец, день представления настал. Духи лесные задолго до часа назначенного на поляне около Школы собрались. Как солнце за деревьями скрылося, дочка Лешего светлякам знак подала. Те спинки светом наполнили и сиянием своим сцену всю осветили. Оркестр кузнечиков вступление заиграл.

Пополз тут занавес в разные стороны, а за ним Зоряночка в платьице невиданном стоит. Духи, красотищу такую увидав, охнули аж и хлопать для одобрения начали. Только Анюта от волнения слова сказать не может. Чертенок уж пять раз строчку ей первую подсказывал, а она глазками хлопает, того и гляди расплачется. Публика подождала, подождала и перешептываться начала, а невоспитанный кто-то даже пару раз свистнуть успел.

Понял Стас, спасать представление надобно. Кусок, от занавеса оставшийся, на себя накинул, на четвереньки встал и к Зоряночке направился. Ползает около нее кругами и бормочет тихонечко:

— Кара-тумба, тумба-бумба.

Анюта по привычке повторять за ним стала:

— Лапу-удра, тара-кудра…

А как почувствовал Стас, что успокоилась она немного, назад за кулисы уполз.

Зрители хоть и не поняли ничего, но подумали, что это вступление такое мудреное, и на всякий случай ещё похлопали.

Тут Анюта текст свой вспомнила и голоском звонким читать начала:

Так друг за другом и другие змеи о себе поведали. Кто за травы зеленые отвечал, кто за масло из подсолнухов золотистое, а синий — за капусту с репой и свеклой. Последним самым — белый остался.

Духи, молоко любившее, сразу захлопали одобрительно. Очень им нравилось, когда его много бывает.

Тут волны нарисованные появились. Чертенята их двигать взад-вперед стали — волнение морское изображать. А Змеи разноцветные за руки взялись и вокруг Зоряночки хоровод водить начали.

Не заметили духи, представленьем увлеченные, как Баба Яга с Кикиморой потихоньку колдовать стали. Только вдруг волны нарисованные в настоящие превратилися. Семь змеев дорогой разноцветной над ними поднялись, а Зоряночку саночки подхватили и вверх по радуге понесли.

Кузнечики, заключительную тему игравшие, как море великое близ себя увидели, врассыпную бросились. А волны, того и гляди, на зрителей обрушатся.

Но не растерялся Стас, с чертятами занавес подхватил и задернул по-быстрому. Стоят за ним, выходить боятся. Вдруг, думают, представление не понравилось. Духи, особо впечатлительные, и шишками закидать могут. Только Анюта самой решительной оказалася и, как учили, смело вперед шагнула — зрителям поклониться.

Что тут началось. Черти от восторга копытами топали, дети Соловья-Разбойника свистели вовсю, остальные же ладоши свои отбивали. А Кикимора от радости расплакалась даже.

Тут и другие на поклон выйти решились.

Духи лесные всех, представленье устроивших, цветами полевыми одарили. Даже чертенка, слова подсказывавшего, не позабыли. А потом мамы-лешачихи сладости детишкам раздавать начали.

Но самой счастливой Анюта была. Ей платье Зоряночки в подарок оставили.

Долго потом в лесу Заповедном о представлении Стасовом судачили. Гадали всё, чем он еще духов подивить сможет.

Но здесь уж другая сказка начинается.

А этой конец пришел.

Оставим на время Стаса с Кикиморой и в главу восьмую — «Как богатырь туром оборачивался» вернемся.

А кто шаг за шагом идет, того Златогорка, дочь Соловья-Разбойника, в главе следующей дожидается.

Глава 14. ЗЛАТОГОРКА И СЕРАФИМ

У Соловья-Разбойника дочку младшенькую Златогоркой звали. Ничем она братьям своим не уступала. Носилась с ними день-деньской по лесу дремучему, свистом залихватским птиц да живность пугая.

Отец на время поединка с Ильей Муромским детей к деду-Горынычу в горы отправил.[78] Но дошла до них вскоре весть, что победил богатырь его и в град престольный с собой увез. Уговаривал дед соловьят в долине поселиться навечно, но решили те в дом родной возвернуться обязательно. А как обустроились малость, к Бабе Яге в гости пошли. И посоветовала им Старая духов лесных не чураться да на пляски шабашные сходить.

Там-то Серафим, сын Лешего Авдея, Златогорку в первый раз и увидал. Была она красоты особенной и сразу ему понравилась. Только черти с водяными вкруг нее вовсю увивалися, и постеснялся он тогда к ней подойти. А на день следующий отправил его отец родственников дальних проведать.

Вернулся Серафим домой и новость нежданную узнал. Повздорили соловьята с чертями сильно и с тех пор из леса своего носа не кажут.

Надумал тогда леший по-другому со Златогоркою повстречаться — и разрешенье у отца попросил лес дремучий прибирать. А тот и рад был. Не лежала у него душа к владениям отведенным. Но строго-настрого наказал — дальше опушки не заходить. Соловьята, видать, чертей сильно обидели и опять ловушек везде понаделали.

Стал Серафим каждый день в дремучести соседние наведываться. Деревья сухие уберет, живность проведает, а сам все по сторонам посматривает, не мелькнет ли где наряд Златогоркин. Но не очень-то ему везло, и решил он как-то поглубже в лес заглянуть. Может, поближе к дворцу Соловьиному, и встретит он, наконец, желанную свою.

Да в ловушку и угодил. Лежит в яме, корнями спелёнатый, пошевелиться не может.

Слышит, шаги чьи-то раздаются. А это сама Златогорка идет. Посмотрела она молча на лешего и братьев пошла на подмогу звать. Освободили они вскоре Серафима от пут древесных и к опушке направили. Но попросили напоследок, чтобы впредь далеко так не забредал. Мол, сами они здесь прибираться будут.

Загрустил леший, всё о любимой своей думает. Но повстречалась она-таки ему на тропинке лесной. Так, слово за слово и разговорились потихоньку. Видит Златогорка, леший к ней по-доброму относится и не чурается совсем. И стала к нему сама наведываться, прибираться в лесу пособлять.

А вскоре признался ей Серафим в любви великой и замуж позвал.

Посмотрела на него Златогорка удивленно, но видит, серьезно леший говорит.

— Скрывать не буду, — отвечает, — нравишься ты мне. Но мало этого для согласия моего. Уверена я должна быть в муже будущем.

Не растерялся Серафим и предложил сразу, ежели нужда в том имеется, испытание любое пройти. А Златогорка его на слове и поймала.

— Хорошо, — говорит. — Будет тебе задание трудное. Выдержишь, подумаю я над предложением твоим.

Возрадовался Серафим от слов этих. Не было еще дела такого, которого бы он сдюжить не сумел. И дом в одиночку поставить, и дерево вековое повалить — все под силу ему было. Только и представить леший не мог, что его любимая задумала.

Начались у них приготовления странные. То когти звериные на руки да на ноги наденут и по деревьям лазают. То глаза завяжут и так по поляне вслепую ходят. А то грибы красные с точками белыми под елками ищут.

Подступался леший с расспросами не раз, да только отнекивалась Златогорка на любопытство его. Мол, сам поймешь, все со временем. Но он и так счастлив был, что с любимою день целый проводить может.

Наконец велела Златогорка ему, как стемнеет, к болоту дальнему приходить. Только не сказывать о том никому.

Серафим дома предупредил, мол, к друзьям в лес соседний сходить хочет, и не ждали чтоб. А сам к месту условленному отправился.

А любимая его под ивою плакучею уже дожидается. Котомку невеликую дала и следом идти велела. Мимо топей гиблых да сосен горелых вышли они вскоре к лазу, что в мир подземный прямиком вел.

Подивился Серафим, что это им здесь во время летнее надобно, но Златогорка уж под землей скрыться успела. Леший вслед за ней по ступенькам спустился. Видит, Лазовик их дожидается. Посмотрел старичок на него недобро, но ничего не сказал и к лабиринту повел. Когда духи лесные на зиму в Пекле теплом схорониваются, проводники путь короткий через плуталище обозначают. Только сейчас по закоулкам сырым пробираться пришлось, и казалось, не будет конца дороге этой. Пузырь светлячный света самую малость давал, и не раз Серафим на стены налететь да запнуться успел.

Выбрались они, наконец, в Пекло самое, а там черт подземный их дожидается. Глаза горят, рога закручиваются, когти на копытах виднеются. Не по себе стало Серафиму от вида его, и тот на него косо смотрит.

— Новенький? — Златогорку спрашивает.

— Да, — отвечает, — первый раз идет.

А черт все не унимается:

— Не подведет?

— Не должен, — Златогорка на лешего взглянула.

Только черт с него тоже глаз не сводит и добавляет:

— На днях Ний над мухоморщиками суд показательный устроил.

— Не подведет, — твердо Златогорка на то ему ответила, а сама к Серафиму подошла.

— Подумай, — говорит. — Не поздно сейчас и назад вернуться.

Ох, как неуютно лешему в царстве подземном было. Зимою в толпе духов лесных и Пекло домом родным казалося, да и светляки на камне каждом светились. А тут темень кромешная кругом, и только всполохи пламени сизого вдали виднеются, да стоны жуткие доносятся.

Но в ответ сразу сказал:

— С тобою — до конца самого пойду.

Златогорка веревкою его за пояс обвязала, потом себя и конец черту отдала.

— Дальше без света двинемся, — предупредила и пузырь светлячный в котомку спрятала.

Серафиму казаться начало, будто день целый прошел, пока он за Златогоркою на привязи брел. Велела она ему на случай всякий руки в стороны раскинуть, чтоб не пораниться невзначай. Задевал он ими то камни острые, то колючки жалящие, но чаще всего пустота одна только была.

Сделали они, наконец, привал короткий. Леший только на валун небольшой присесть успел, да водицы хлебнуть, как веревка опять натянулася.

Стали ему чудища всякие мерещиться. То черт подземный на камушке притулился, то мерцанье зеленое дорогу загораживает. Хотел он было Златогорку спросить, что за странности такие виднеются, только сама она его за руку поймала и на землю усадила. На миг пузырь светлячный мелькнул. Ярче солнца весеннего свет его тусклый посреди тьмы показался. Отдала Златогорка провожатому грибы, что в лесу они собирали, и назад пузырь в котомку спрятала.

Подсела к Серафиму и на ухо шепчет:

— До границ долин зимних мы добрались. В это время сюда никто не заглядывает. Но дальше одним идти придется.

Леший в ответ, куда путь они держат, спрашивает.

— К Древу мировому, — отвечает.

— А на кой оно нам сдалось, Древо это?

— Там и узнаешь, — говорит.

Чувствует Серафим — веревка опять натянулася. Только осерчал он, что его за малого держат, и дернул с силой её. Златогорка прямо на него повалилась.

— С места, — говорит, — не стронусь, пока не расскажешь все.

А та руку его нашла и ножом острым по ладони провела.

— Или за мной идешь, или веревку перережу.

— Ну и режь, — в запале Серафим выкрикнул и сразу почувствовал, что не связан он больше ни с кем.

Тьма кругом лежала кромешная. Леший руками в стороны повел — пустота одна.

— Златогорка, — позвал тихо. — Златогорка, вернись.

Но ответом ему тишина только была.

Страшно до жути Серафиму стало. Один он посреди Пекла сидит без пузыря светлячного, и никто искать его здесь не додумается. Позвал он Златогорку еще, только, видать, далеко она уйти успела.

Захотелось ему, как в детстве, заплакать и к мамке прижаться, но взял он в руки себя и поднялся медленно. Назад порешил на ощупь к плуталищу выбираться.

Вдруг лешего за руку схватил кто-то. Аж вздрогнул он весь и от ворога напавшего отбиваться начал. Руками во все стороны машет, только попасть ни в кого не может. Остановился передохнуть, кругом поворачивается, нападения ждет. Тут его со спины и обхватили. Собрался он уже обидчика через себя о землю бросить, но услышал вовремя голосок знакомый:

— В следующий раз и взаправду один останешься.

Ничего Серафим на то не сказал. Обвязались они вновь веревкою и дальше пошли. Только теперь проводника с ними не было, и понял леший, зачем его Златогорка с глазами завязанными ходить заставляла.

— Семьдесят шагов прямо, — отсчитывал он во тьме кромешной. — Двадцать пять — вбок. Тридцать — опять прямо.

Серафим только о том и думал, как бы со счета не сбиться. От напряжения аж взмок весь. Но, похоже, и спутнице его несладко было, и вскоре привал небольшой они сделали.

Леший руку в темноту протянул и до Златогорки дотронулся. И она в ответ его руку взяла. Так и сидели они рядышком. За счастье такое Серафим сразу ей все простил и еще день целый по Пеклу ходить согласился бы. Но поднялась любимая его вскоре, и дальше они отправились.

Опять леший шаги считать принялся. Только, видать, в мыслях счастливых пребывал еще, и вместо того, чтоб вбок свернуть, прямо путь продолжил. Вдруг земля из-под ног исчезла куда-то, и полетел он вниз кувырком. Тут и понял, зачем веревка привязная нужна была. Дернуло его резко и о стенку ударило.

Златогорка в камень ногою уперлась, изо всех сил веревку держит. А сама кричит, чтоб цеплялся за что-нибудь, не надолго у ней сил хватит.

Леший, выступы да колючки нащупывая, потихоньку наверх двинулся. Выбрался из пропасти, в кровь весь израненный, и на землю повалился. А у Златогорки самой руки и ноги от напряжения ходуном ходят. Хорошо, что Серафим в темноте видеть не мог. Как успокоилась она немного, из котомки мазь целебную достала и ладони лешему и себе смазала. Но не удержалась и ругать принялась, что шаги плохо заучивал.

А тот в ответ огрызается:

— Нечего тут черт знает где шастать. В лесу, что ли, места мало было.

Котомку на спину закинул и дальше, говорит, пойдем.

Рано ли, поздно ли, но закончились шаги счетные, и Златогорка опять на мгновение пузырь светящийся достала. Стояли они меж куч огромных земли насыпанной.

Вынула она из котомки своей лопатки небольшие. Закапываться, говорит, будем. Стражников обход пережидать.

Серафим, пока на кучу за ней лез, спрашивает: откуда земли столько набраться могло?

— Это черти корни Дерева мирового подкапывают.[79] Думают, рухнет оно от этого с Ирием вместе.

Подивился леший: разве такое быть может?

Только Златогорка уже копать начала.

Соорудили они нору небольшую, забились в нее и вход землицей присыпали. Серафим опять обо всем позабыл, рядом с любимой лежа и тела ее слегка касаясь. Хотел он было расспросы свои продолжить, только вскоре шаги и поскуливание волчье послышались.

Златогорка рот ему рукою зажала, да, видать, пыль подняла. И как ни крепился леший, все равно чихнул.

Крики снаружи раздались сразу, и уж не поскуливание, а вой целый. А потом землю от входа разбрасывать начали.

Златогорка из котомки своей склянки какие-то достала и Серафиму шепчет:

— Волчат молодых на нас натравить хотят. Но и то хорошо, эти только покусать могут.

Леший немного вбок подался, руку вперед выставил. Бой принять изготовился.

— Ты, — говорит, — меня здесь подожди, пока я с ними разбираться буду.

Улыбнулась дочь Соловья:

— По-другому, — говорит, — лучше поступим.

И склянку ему протягивает.

— Как выберешься, выплеснешь из нее вкруг себя, и за мной беги.

Вскоре лапа волчья показалася. Златогорка ножиком её неглубоко поранила, но и этого достаточно оказалось. Завизжал волчонок и с кучи вниз покатился, а другие — сразу отпрянули. А ей это только и надо было.

Отбросила она землю последнюю и наружу все из склянки своей выплеснула. А как выбралась из норы, Серафим следом двинулся. Видит — от факелов, как днем, светло стало. Волчонок молодой сразу на него бросился. Но схватил он его за шкирку и отбросил далеко, а сам за Златогоркою вниз помчался.

Но тут любимая его заклинанья какие-то странные выкрикивать начала. Ноги у Серафима подвернулись, и покатился он с горы уже глыбою гранитною. Стражники следом за ними бросились, только камни те быстрее их были. А как до корней Древа мирового добрались, Златогорка заклинанье обратное сотворила и Серафима за собой внутрь повела.

Нырнули они в лаз неприметный и вверх карабкаться начали. Видит леший, то один проход, то другой в сторону отходят. Но любимая, видать, дорогу хорошо знала и уверенно путь себе выбирала. Наконец, затаились они в тупичке невеликом, погоню переждать. А вскоре прошумели преследователи их сбоку где-то, и смолкло все.

Не удержался Серафим и опять Златогорку расспрашивать стал.[80] Чем они стражников напугать смогли, и что это за лазы такие диковинные.

Оказалось, в склянках тех благовония из трав лесных намешаны были. В Пекле живущие дух их с трудом переносить могут. А ходы эти сами же черти и понаделали, когда войною на Ирий отправились.

Дождались они, как погоня их вниз прошумит, и опять вверх двинулись. Но временами прислушиваться останавливались, и однажды донесся до них гул, снизу идущий.

Златогорка сразу в тупик свернула. Из котомки кусок материи, полевицами сотканный, достала и лаз ею закрыла. К стенам руками прижала и Серафиму то же делать велит.

Как гул вплотную приблизился, о материю что-то биться начало. Тут лешего в руку и ужалило. Вскрикнул он от боли жгучей и защиту их чуть не выпустил. А Златогорка кричит, чтоб терпел, но держал. Это осы подземные за ними гонятся, и до смерти они закусать могут.

Серафиму показалось, вечность целая прошла, пока осы жалиться да о материю биться перестали и назад подались. Руки от укусов онемели совсем, да и у Златогорки они не лучше были. Но мазь целебная и здесь помогла. А как за стены лаза горе-путешественники снова держаться смогли, дальше в путь двинулись.

Раз десять они передохнуть останавливались, пока воздухом морозным не повеяло. Златогорка знак подала, чтоб на месте Серафим оставался, а сама вперед уползла. Вернулась она вскоре и когти звериные на руки и на ноги надевать велит.

— Выход там, — говорит, — есть. И два стражника его охраняют всего.

Подобрались они тихо к повороту последнему и бежать изготовились. Тут дочка Соловья свистнула пронзительно, так, что у лешего уши заложило. Стражники сразу пики свои побросали и о стены головами биться начали.

Бросились они в проход открывшийся и из лаза наружу выпрыгнули. Но сразу же за кору когтями зацепилися и на Древе мировом повисли. Глянул Серафим вниз, а там и земли не видать, облака одни. Ветер в ушах свищет, холод до костей достает.

Подобралась Златогорка к нему и кричит, чтоб вниз не смотрел, и спускался потихоньку. Только недолго им когтями перебирать пришлось. Стрибог оком недремлющим их заметил, и стали вкруг них вихри быстрые кружить.[81]

Серафим из сил последних за Древо держится, а тут ещё Златогорка к нему на спину впрыгнула и веревкою обвязала. Леший ничего понять не может. Совсем, думает, милая умом тронулась, ведь сорвемся сейчас.

Тут вихрь черный дело свое и сотворил. Полетели они вниз — облакам навстречу. А Златогорка смеется вовсю. Руки в стороны раскинула и свистит пронзительно.

Со всего лету в облако пушистое врезались. Духов дождевых распугали и дальше понеслись. Глядит Серафим — остров Буян под ними и камень Алатырь виднеется.[82] Стал он мысленно с папкой и мамкою, да с сестрами и братьями меньшими прощаться. Одна отрада, вместе с любимой своей о землю разобьется.

А Златогорка тем временем материю, от ос их спасшую, из котомки вынула и вверх подбросила. Дернуло их сильно, но медленнее падать они начали, а вскоре и вовсе как птицы парить стали.

Потянула она веревки, что материю держали, и полетели они прочь — к лесу Заповедному.

Так и закончилось их путешествие по Пеклу подземному. И, видать, выдержал Серафим испытание своё — после турнира рыцарского свадьбу в лесу сыграли.

Но здесь уж другая сказка начинается.

А этой конец пришел.

Закончилась на этом часть первая историй про духов леса Заповедного.

Далее нас турнир рыцарский ждет, а кто о жизни семейной Златогорки и Серафима сразу узнать хочет, тому путь в главу восемнадцатую — «Целитель» лежит.

Глава 15. ЛЕСНОЕ РЫЦАРСТВО

Появилось у молодежи лесной поветрие опасное. После плясок шабашных лешие и черти отношения на кулаках выяснять повадились. Раз Стас подзадержался, так и его в темноте за ворога приняли и синяк под глаз засветили.

Сперва Стас друзей своих позвать захотел и вечером следующим с обидчиком поквитаться. Но, слава Велесу, опомнился вовремя. Чай, не малолетка уже несмышленый, руками-то размахивать. Тут такое придумать надобно, чтоб молодежь от напасти этой навсегда отучить. А то дело до смешного доходить стало. Повстречаются черт с лешим на тропинке лесной, и, кто кому дорогу уступить должен, препираться начинают. И часто выяснение это потасовкой заканчивалось.

Вспомнил Стас, Иосиф — Учитель его, о турнирах рыцарских сказывал, что в землях заморских по праздникам проводились.[83] Каждый мог удаль свою в поединке показать. Но правила особые для них писаны были, и строго следили, чтоб никто другого поранить не мог. Но особенно нравилось ему, что рыцари те не просто так на мечах да копьях бились, а победы все Дамам сердца своего посвящали.[84]

Наутро отправился Стас к Пиге — художнику Школы лесной. Объяснил ему, что это за воины такие, да на каких конях восседают, и картину в рост свой нарисовать попросил. Тот к просьбе черта ответственно подошел и на день третий заказ его выполнил. Два рыцаря, в латы забранные и щитами прикрытые, с пиками наперевес друг на дружку неслись.

Первым делом Стас с картиной этой к Тихону с Федором отправился. Коль главные они среди леших и бесов в лесу Заповедном, им и решение принимать. К дереву её приладил и рассказывать принялся. Хорошо, мол, молодежь от битв кулачных отучить, и турнир рыцарский устроить.

Федор с Тихоном сразу с ним согласилися. Родители, на синяки детей насмотревшись, уж не раз безобразие это прекратить просили. Но сомневались они сильно, что духов лесных на такое уговорить можно будет. И как в воду глядели.

Стас, раздумывая не долго, посреди плясок шабашных внимания попросил и о рыцарях доблестных говорить начал. Но только засмеяли да засвистели черти его и вихрями по поляне кружить продолжили. Ни к чему им было жизнь свою усложнять.

Но правильно говорят: не было бы счастья, да несчастье помогло. Младшему сынишке Тихона в потасовке очередной руку сломали. Осерчал Леший сильно и от Федора указ специальный потребовал, драки впредь запрещающий. Только кто ж в пылу боевом об указах да предписаниях помнить будет.

Тут и вспомнили Леший с бесом о предложении Стасовом.

Собрались вновь втроем и думать начали, как духов лесных к участию в турнире склонить. Дело это не таким простым оказалося. Только Стас и говорит, у рыцаря каждого Дама сердца должна быть обязательно. Ей он подвиги свои посвящает и в честь ее стихи складывает. Может, с русалок да лешачих начать надобно? На том и сошлись.

Осталось Даму главную найти, из рук которой победители награды получать будут. Стас Кикимору было предложить попытался, но Федор сразу супротив выступил. И порешили тогда не спешить и над вопросом этим подумать ещё.

В следующий раз Стас на пляски шабашные пораньше пришел. Картину на дерево пристроил и жаждущих в турнире участвовать записывать приготовился. Целую неделю, где напрямую, где через родителей действуя, упрашивал он дев лесных с ухажерами своими переговорить.

А вскоре и первый храбрец объявился. За ним и другие потянулися. А как русалка, красавица первая, объявила, что замуж только за рыцаря доблестного пойдет, сразу с десяток духов прибежало.

Федор, узнавши, что участников достаточно набралось, из закромов общественных злата да серебра отсыпал и чертей в город за доспехами послал. А Тихон тем временем леших с водяными поляну главную обустраивать подрядил. Посреди жердь крепкую проложили. Вдоль нее, Стас сказал, рыцари скакать в поединках будут. А для Дам их специальный помост сладили и по бокам лавочки для зрителей понаделали.

Только загвоздка одна получилася. Иосиф говаривал, рыцарь обязательно при коне быть должен. Это ж со всей округи лошадей собирать придется. Да и что с ними делать потом — не понятно было. Но тут Баба Яга на помощь пришла. Лешие скакунов деревянных настругали, а Старая их по поляне не хуже живых носиться заставила.

Но чертям только повод дай характер свой показать. Не будем мы, говорят, на деревяшках этих позориться. Лучше уж на волках биться, чем с занозами после ходить. Еле уговорили, хоть до турнира серых не мучить.

Как возвратились гонцы из Града престольного с доспехами да оружием специально затупленным, сразу и выяснилось, что духи ни копья, ни меча в руке держать не умеют. Не требовалось им по жизни умение это.

Стали учителя искать. И на счастье, заглянул в лес Заповедный Спиридон — домовой с подворья воеводиного. В доме у них, говорит, вояка старый свой век доживает. И хоть отошел он давно от службы ратной, но телом и рукой еще крепок весьма. Так и подрядили его искусствам боевым обучать.

Трудно было духам с непривычки в доспехах рыцарских биться. Бок почесать и то не получается. Не раз в пылу сражения сбрасывали они наземь латы свои и врукопашную отношения выяснять принималися. Понял Стас, коль такое на турнире случится, да молодежь друг на дружку стенкой пойдет, стыда перед зрителями не оберешься. Да и разницы большой нету, ежели леший черта не кулаками, а копьем иль мечом побьет.

И порешил он тогда правила специальные написать. Иосиф сказывал, Кодекс рыцарский они называются.[85]

Всю ночь Стас над дощечками дубовыми сидел, а наутро мысль светлая его посетила. Чтоб духи Кодекс этот наизусть выучили, состязание надобно на знание его провести. А заодно, уж пусть и Дам своих стихами поприветствуют.

Слухи о турнире предстоящем весь лес Заповедный взбудоражили. Кикимора как раз в это время Дом красоты строила, и интересно ей стало, о чем это все судачат вокруг. Заглянула она к Стасу в избушку и с расспросами подступила. Что за представление такое он задумал невиданное, и ей даже говорить не хочет. Стас сразу исправляться бросился и в подробностях о затее своей рассказал. Порадовалась Кикимора за возлюбленного и несколько советов полезных дала. А напоследок подумать обещала, кого Дамой главной турнира пригласить.

Через несколько дней стук в дверь с утра раннего раздался. Стас до ночи глубокой стихи писал, так что еле заставил себя подняться и гостю отворить. Глядит, а там Кикимора прямо-таки вся от радости светится.

— Просыпайся, — говорит, — организатор турниров великий. Нашла я тебе Королеву — саму Василису Прекрасную уговорить смогла. Согласна она даже Дам рыцарских в наряды свои одеть. Но за это требует, чтоб на турнире о том во всеуслышанье объявлено было.

Стас на радостях Кикимору расцеловал и к Тихону с Федором бросился. А тех тоже уговаривать долго не пришлось. Так и стало состязание это Рыцарским турниром Василисы Прекрасной называться.

Как Стас рыцарям будущим про Кодекс лесной да конкурсы новые рассказал, от топота возмущенного пыль столбом поднялась.

Согласие свое, кричат, только на мечах и пиках биться давали, а не правила какие-то зубрить да стихи складывать. Только деваться им все равно некуда было. Русалки с лешачихами, узнав, в каких нарядах они красоваться будут, каждый вечер интересовались, как приготовления продвигаются, и глазами восхищенными смотрели. А у того, кто с Дамой сердца не определился еще, отбоя не было от желающих. Не скажешь же им, что стих сочинить не смог и участвовать отказался. О плясках шабашных навеки тогда позабыть можно будет.

Только не сразу Стас сообразил, что духи складно говорить совсем не умеют. И пришлось ему еще Школу поэзии для них открывать.

Как стало понятно, что представление небывалое намечается, порешили духи леса Заповедного — не зазорно и гостей заморских пригласить. Чай у них там тоже турниры не день каждый случаются. И гонцов к богам греческим да северным отправили.

Наконец день объявленный наступил. Задолго до часа назначенного зрители места на поляне занимать начали. Но не ожидали распорядители, что целыми семьями к ним пожалуют, а еще из окрестных лесов и деревень подойдут. Так что вскоре не только на лавочках, но и деревьях вокруг мест не осталося.

Наконец солнце к зениту поднялось, и лешие в трубы деревянные затрубили. Попритихли все сразу, а из леса Василиса Прекрасная с Дамами рыцарскими показалася. Взмахнула рукавом широким, и дорожка до помоста самого побежала, а птицы гимн красоте хором запели. Духи, одеяния такие впервые увидевши, ахнули аж.

Платье Василисы сияло и на солнце золотом переливалося. По низу подола, до самой земли опускавшегося, узор из волн морских шел, а воротник высокий жемчугами по краю украшен. Волосы башней целой уложены, и цветы полевые с раковинами перламутровыми в них вплетены.

Дамы рыцарские ни в чем ей нарядами не уступали. Родители даже дочерей своих не сразу узнать смогли. Но шушуканье вскоре по рядам пошло. Вслед за Василисой Кикимора вышагивала, как в старые времена, девой волоокою обернувшаяся. Юбками разноцветными по дорожке метет, а сверху блуза с рукавами широкими одета. Волосы черные на плечи струятся, и вкруг шеи платок легкий оборачивается.

Так и не могли духи решить, кто ж ее Дамою своей выбрать отважился.

Стас, чтоб понятнее происходящее было, самого толкового ученика — чертенка Зосиму, герольдом-объявителем поставил.[86] Он всех Дам по порядку представил и упомянуть не забыл, что наряды их Домом красоты Василисы Прекрасной предоставлены.

Затрубили тут трубы еще раз, и выехали на поляну всадники, в латы забранные. Лешие с водяными на деревянных скакунах восседали, а черти, как и обещали, волками серыми правили. Но впереди всех на живом коне Стас гарцевал. Пришлось ему, чтоб действом всем управлять да рыцарей попервой робеющих подбадривать, самому в доспехи облачаться и Главным распорядителем становиться. Но за это настоял он, чтоб и у него Дама сердца тоже была.

Герольд рыцарей объявлять начал. У каждого плащ, полевицами искусными сотканный, за плечами развевается, и перья разноцветные в шлем воткнуты.

Выстроились всадники напротив помоста главного и копья в знак приветствия вверх подняли. Зрители на это свистом громким и криками одобрительными ответили.

Как поутихли все, Василиса Прекрасная с трона своего поднялась и турнир первый рыцарский леса Заповедного открытым объявила.

Приветственное слово Тихону сказать поручили. Только он больше за деревьями да живностью присматривать умел, чем речи сказывать, а потому краток был.

— Не ударим, — говорит, — в грязь лицом и покажем миру всему, что и у нас тоже рыцари имеются.

Духам слова эти дюже понравились, и долго они не умолкали, хлопая одобрительно и ногами да копытами топая.

Затем Федор вслед за Лешим вперед вышел и о гостях заморских объявил.

Зосима сразу посланницу греческую представлять бросился.

Стас ей отдельное приглашение послал и приветствия стихотворные Дамам прекрасным оценить уговорил.

Когда нимфа златокудрая на помост выпорхнула, мамки деткам своим сразу глаза прикрыть велели, а у чертей прямо неистовство началось. Тихон, на одежды её прозрачные глядучи, только и смог вымолвить:

— Видать, жарко у них там — в землях греческих, коль все голышом бегают.

Так что слово приветственное нимфа могла и вовсе не сказывать, все равно ей овацию целую устроили.

Следом за посланницей южной бог скандинавский слово держать должен был. Зосима и его представил.

Вышел тот на помост, в шкуры весь укутанный, и что-то на языке своем говорить начал. Да видать, увлекся малость и молотом направо и налево размахивать стал. Духи лесные на всякий случай подальше от него отодвинулись. Не ровен час, заденет кого, долго потом отхаживать придется. Но, слава Велесу, жена, вместе с ним приехавшая, быстро его успокоила и на место увела.

Пора было к конкурсу первому переходить. Объявил Федор — время настало рыцарям Дам своих поприветствовать.

Первым к помосту Стас направился, пример остальным показать. Коня напротив Кикиморы остановил и читать громко начал:

Кикимора аж зарделась вся от слов таких, платок с шеи сняла и Стасу бросила. А тот его прямо на лету поймал и на груди своей пристроил.

Следом за ним Серафим, сын лешего Авдея, к помосту направился. Дамой сердца его Златогорка быть согласилася.

Прочел и он стих свой:

Златогорка нахмурилась поначалу, что это он при всех о тайне их рассказывать вздумал. Но, глядит, подумали духи, что это образы такие Серафим сочинил, браслет с руки сняла и ему отдала.

Нимфа греческая внимательно каждого рыцаря слушала и на табличках деревянных чего-то записывала.

Последним черт по кличке Верзила стих свой читать должен был. Прозвали его так за рост великий и силу, даже среди чертей, могучую. Слово поэтическое всех труднее ему давалося, и Стас, на всякий случай, поближе подъехать решил.

Дама его — русалка Анфиса, подстать Верзиле была, телесами добрая. Встал черт пред ней на волчище огромном и с силами собираться начал. Аж взмок весь. Видать, трудное это дело — пред всеми стихами сказывать, не то, что мечом иль пикой махать.

Стас потихоньку ему первую строчку подсказал: «Твой лик и взгляд». Только черт от волнения перепутал все, а последние строчки и вовсе по ходу сочинил:

Анфиса от слов таких засмущалась прямо вся и целый букет цветов полевых ему бросила. Черт их сразу за пазуху спрятал и собой довольный назад отъехал.

Время пришло ко второму состязанию переходить.

Федор лично всех на знание правил турнирных проэкзаменовал. И не успокоился, пока каждый не ответил ему, что вступать в поединок можно только в очередь свою и на помощь друзьям не бросаться. И ни лошади, ни волка рыцаря другого трогать нельзя. А потом строго-настрого предупредил всех, а Верзилу в особенности, кто кулаками махать вздумает, того сразу проигравшим объявят.

Зрители уж притомились совсем, а он все вопросы свои никак задавать не закончит, но тут лешие вновь в трубы деревянные затрубили.

Пора было к поединкам переходить. Пока рыцари за изгородью по порядку выстраивались да латы свои поправляли, на поляну русалки молодые выбежали. Запели они голосами звонкими песнь ручья журчащую и в хороводе кружить начали. Стас специально их выступить попросил, чтоб духов отвлечь и успокоить малость. А то черти, разгорячившись, могли и на подмогу своим броситься.

Закончили русалки кружение свое и назад в лес убежали, а Зосима правила поединков громко всем объяснять начал. Главное — до конца жерди, что посреди поляны проложена, доскакать надобно. И при том с коня или волка своего на землю не сверзнуться.

Первым по жребию Серафиму с чертом из болот дальних биться выпало. Разъехались они по разные стороны и во весь опор навстречу друг дружке понеслись. Пики вперед выставили, щитами грудь прикрывают.

Черти волков только на турнире самом оседлали. Как увидел серый чудище неизвестное, зарычал страшно и от жерди прочь бросился. Пришлось ему в следующий раз глаза завязать, чтоб только землю под лапами видеть мог. Но черту это все равно не помогло, и Серафим его с волка сшиб.

Как солнце до заката половину пути осилило, Стас опять русалкам знак подал. Чтоб танцем своим духов вновь порадовали и от страстей турнирных отвлекли.

И снова рыцари будущие в поединках сошлись. То леший, то водяной, то черт победителем выходил. Пока, наконец, двое их не осталося. В схватке последней Верзила на волке своем огромадном с Серафимом сразиться должен был.

Разъехались они по концам поляны турнирной, сигнала ждут. Сама Василиса Прекрасная платком взмахнула, и черт с лешим навстречу друг другу понеслись.

Первый раз сшиблись, только копья сломались. Во второй раз от удара богатырского щиты разлетелися. А в третий раз без щитов только с копьями наперевес биться решили. И выбил Верзила лешего с коня деревянного. Но и сам удар сильный получил, и с волка своего, до конца жерди не доскакав, свалился.

Получалось два победителя турнира рыцарского. Но никто против этого возражать не стал.

Награждение началось — кого за силу, кого за знания, кого за умение говорить складно.

Нимфа греческая в большом затруднении была. Венок лавровый её всю жизнь поэзии посвятить требовал. И хоть Стас в турнире как рыцарь не участвовал, награда эта ему досталась. А двум ученикам его, в складноречии успехов наибольших достигших, нимфа по веточке хрустальной вручила да стило вечнопишущее.

Зосиме же, за то, что представил ее так красиво, поцелуй божественный достался. Так он после этого три дня стихами только говорить мог.

Бог скандинавский удар самый сильный отметить решил. Кузнецы земли северной молот, как у него, выковали. Только поменьше, чтоб дух лесной поднять смог.

Сомнений ни у кого не было, что Верзила награды этой достоин. Водяной один после сшибки с ним аж до самых зрителей долетел. Хорошо, что на лету поймали, а то б и пораниться мог.

Наконец момент торжественный настал. Лешие с водяными и черти, в турнире участвовавшие, из рук Василисы Прекрасной ремни кожаные с застежками золотыми получили да плащи с гербами вышитыми.[89] Знаком это было достоинства рыцарского. И потому в обязанность их теперь входило — Кодекс лесной строго блюсти.

А Верзилу с Серафимом ремнями из шкуры туровой наградили.

Когда Стас шкуру, от богатыря оставшуюся, на дело доброе употребить предложил, Тихон поначалу возразить хотел. Боязно было супротив колдовства такого идти. А потом думает, все одно к одному получается. И награда знатная выйдет, и молодец зверем больше оборачиваться не сможет — деревья ломать да травы лесные вытаптывать.

Не забыли и Стаса самого. Под общее ликование Федор его Главным Распорядителем Празднеств лесных объявил и дальше духов представлениями да турнирами радовать попросил.

Вдруг гром нежданно вдалеке раздался, и зарево на небе разгораться начало. Смотрят духи, понять ничего не могут. А зарево тем временем к поляне стремительно приближается. Тут и увидели все, что Змий это Огненный с крыльями золотыми летит. Сделал он круг над лесом Заповедным и звездами разноцветными в небе рассыпался.

И ясно стало, что подарок это от Велеса самого.[90] Видать, одобрил он затею духов лесных и знак добрый посылал.

Федор, как крики восторженные поутихли, на поляну соседнюю всех пригласил. А там уже столы накрытые стоят, от яств ломятся. Начался тут пир на весь мир, и после пляски, конечно, устроили. Черти молодые от нимф греческих ни на шаг не отходили и вихрями с ними по лесу всему носилися.

Ночью глубокой, когда уж все по домам потихоньку разбредаться начали, повстречались на тропинке узкой Серафим со Златогоркою и черт Верзила с Анфисою. Встали и, кто дорогу уступить должен, думают.

Серафим тут и говорит:

— Не соблаговолит ли рыцарь доблестный первым пройти.

Черт уж двинуться вперед хотел, только русалка его за руку одернула. Пришлось ему отвечать:

— Только после вас, доблестный рыцарь.

Долго они еще друг дружку уговаривали. Но так и пришлось поворачивать да место это по тропкам соседним с разных сторон обходить.

А вскоре молодежь лесную в пажи да оруженосцы определили. Кодекс рыцарский постигать и искусству ратному обучаться. Так бои кулачные сами собой и прекратилися.

Но здесь уже другая сказка начинается.

А этой конец пришел.

Кто за жизнью духов следует, тому в главу двенадцатую — «Дочь Водяного» возвратиться надобно.

А дальше нас сказание о Доме красоты Кикиморы дожидается.

Глава 16. ДЕЛО КИКИМОРЫ

После турнира рыцарского в лесу только и разговоров было, кто кого победить смог, да почему у другого не получилося. Потом наряды небывалые обсудили, а теперь очередь и до пира дошла.

Только Кикиморе не до посиделок было. Лешачихи да русалки, как одеяния Василисы Прекрасной увидели, сразу такие же захотели. А у нее Дом красоты все никак достроить не могли.

Место для него давно уж присмотрено было. Посреди леса Заповедного речка извилистая воды свои несла. Вот на берегу ее лешие сруб и поставили. Только выяснилось вскоре, почвы там больно зыбкие, и фундамент дополнительно укреплять пришлось.

Но некогда было Кикиморе окончания строительства дожидаться, да и Василиса Прекрасная с открытием торопила. Так что целыми днями она, то заказы собирая, по лесу носилась, то с полевицами местными сговаривалась. А пару раз даже в земли заморские слетать пришлось. Только там мастерицы ткани тонкие, серебром переливающиеся, ткать умели.

Времени на детей совсем не оставалося. Утром проснется, старших по-быстрому в Школу лесную соберет и русалку, что за Анютой присматривала, дожидается. А как та придет, поцелует дочку, еще спящую, и по делам своим бежит. Вечером поздно вернется, Анюта уже третий сон досматривает, да и старшие в кроватки свои собираются. Понимала она — не дело это, и с детьми побольше времени проводить надобно. Только как тут поспеть, коль и Дом красоты, и хозяйство домашнее — все на ней одной висело.

Но звоночек тревожный вскоре сам прозвенел. Встретила она как-то раз на тропинке у озера жену Тихона, Лешего главного, что Школой лесной заведовала. Та ей про старших и говорит. В компании чертей отъявленных часто видеть их стали, да и учатся они теперь хуже прежнего. Кикимора меры незамедлительно принять пообещала и дальше по делам своим понеслась.

А утром за завтраком стала детей корить, мол, жалуются в Школе на них. Только те хором её заверили, что исправятся обязательно.

Отправила она их учиться и к няньке Анютиной с расспросами подступилась. Оказалось, давно уж со старшими сладу никакого не было. Как домой прибегут, котомки в угол забросят и до вечера самого гулять убегают. А уроки делать их силком не затащишь.

Записала Кикимора в поминальник свой, где дела дневные отмечала, что о воспитании детей подумать надобно. А по дороге еще мысль пришла — Терентия, мужа бывшего, хорошо б попросить, чтоб со старшими переговорил.

Как грозы с молниями золотистыми на День Перуна отгремели, приехала Кикимору сестрица её — Аксинья, навестить.[91] С мужем да детишками своими так и осталась она в деревне глухой в тридевятом царстве жить.

Кикимора первым делом Дом красоты показывать повела. Пока тканями да нарядами небывалыми любовались, солнышко за деревьями скрыться успело, и время домой отправляться подошло.

Аксинья на сестрицу похожа была, только телом добрее. У ней уж не трое, а семеро детишек народиться успело. Так получилось, что первой она в дом вошла, а Анюта ее увидала и с криком: «Мама пришла!» на шею бросилась. Взяла Аксинья дитяти на руки и говорит:

— Что ж ты, милая, обозналася, вон мама твоя позади идет.

Кикимора, как про это услышала, села на лавку и разрыдалася. Дочку к себе прижимает, слезы по щекам размазывает и все лопочет, что не оставит ее больше никогда. Анюта, на маму глядучи, тоже носом хлюпать принялась. Еле Аксинья их успокоила.

Как детей спать уложили, сестрицы на кухоньке уединились. Чайку из трав целебных попить да о жизни своей посудачить. Новости последние друг другу поведали, родителей помянули, и на детей разговор сам собой перекинулся.

Аксинья и говорит. Для женщины, мол, главное в жизни — это дети ее. Радость какая — каждый день на них любоваться. Только, вроде бы, шажочки первые делать учатся, а оглянуться не успеешь, уж по лесу друг за дружкой носятся. И на мир по-другому глазами их смотреть начинаешь.

Кикимора сестре возражать не стала. В глухомани у ней, думает, жизни такой, как в лесу Заповедном, и не видывали никогда. Из всех развлечений, поди, только баня и осталася.

А вскоре и им время укладываться спать подошло.

Как уехала сестрица в деревню свою, дожди зарядили.

У Кикиморы ко времени этому дело уж полным ходом шло. Полевицы мерки снимали, материю кроили да наряды шили.

По совету Яги взяла она в помощницы себе Марфу — дочь Водяного с болот дальних. Хоть и не скажет та никогда слова лишнего, но во всем на нее положиться можно было. И за тканями драгоценными присмотрит, и приберет, когда надобно, и по полочкам все расставит обязательно.

Поначалу Кикимора на дождь внимания особого не обратила. Умоются деревья с травами водицей небесною, а там, глядишь, и радуга на небе на радость детям и смертным разляжется. Только что-то одни тучки другими день целый сменялися, и всю ночь капли в окно барабанили. Когда и на третий день дождь не прекратился, болота и озерца лесные из берегов своих вышли, и все тропинки в округе развезло. Но и это Кикимору не сильно расстроило. Марфа с лешими сговорилась, и те настил деревянный до входа самого положили.

А на четвертую ночь стук громкий в дверь раздался. Выглянула Кикимора в окошко, а там Марфа стоит. Беда, говорит, приключилася.

Лешие с бобрами давно уж перед лесом Заповедным на речке плотину поставили. Чтоб по весне вода сильно не разливалася да избушки духов, на берегу стоящие, не заливала. Но, видать, не выдержала она напору большого, и прорвало её нынче.

Когда до речки добрались, от Дома красоты только крыша одна над водою виднелася. Кикимора, не раздумывая, в воду хотела броситься, но не пустила Марфа её. Сама вместе с братьями-водяными веревкою обвязалась и, за деревья держась, потихоньку они вперед двинулись. Но еле смогли кусок материи небольшой да платье готовое достать. Много камней больших и дерев поваленных речка бушующая вниз несла.

Как спасенное в избушку перенесли, стала Кикимора понимать, что случилося. Не осталось у ней больше ничего, все в Дом красоты вложено было. И что делать дальше — неведомо.

Разрыдалась она слезами горькими. Дети проснулись, на мамку удивленно глядят. Рассказала она им о горе-злосчастии приключившемся, а те обняли ее и утешать принялись. Ни за что, говорят, мама, мы тебя в беде не оставим. Ты у нас во всем лесу самая красивая. Улыбнулась Кикимора на слова эти и еще пуще слезами залилась.

Через день Тихон с лешими и бобрами плотину починили, да и дождь утихомирился наконец-то. Дом красоты бывший без окон, наполовину илом занесенный стоял. Марфа с братьями откапывать его было принялась, но Кикимора сразу их остановила. Все равно уж ничего годного там не осталося.

Стала она думать, как дальше жить. Как дело свое восстановить можно. Попробовала взаймы у духов знакомых попросить. Но многие в лесу от воды большой пострадали, и самим им злато да серебро нужно было. Хотела она от безысходности даже к Терентию сходить. Только вряд ли он помогать ей стал. Не прошла еще у него обида, разводом нанесенная, да и жена новая — русалка молодая, не очень-то Кикимору жаловала.

Все к тому шло, что к Василисе Прекрасной лететь придется, о горе своем рассказывать. Может она помочь в беде её сможет.

Только вдруг утром Стас к ней заявляется. С заботами своими Кикимора давно уж к нему не заглядывала. В руках сундучок держит, а в нем — злато да серебро, за турнир рыцарский в награду полученное. Знала Кикимора, что на богатства эти он дом новый построить решил, и отказываться начала. Но Стас все равно на своем стоял.

— Поживу, — говорит, — пока и в избушке неказистой. А как ты на ноги поднимешься, там и видно будет.

Богатства Стасова, конечно, мало было, но и на том спасибо. Кикимора задатки, что за платья брала, вернула и успокоила всех — заказы их обязательно пошиты будут. Духи ее жалели, конечно, но злато свое назад забрали-таки.

Опять Кикимора почти ни с чем осталася. И тут Марфа пришла. Правильно Баба Яга сказывала, в минуту трудную можно будет на неё положиться. Уговорила она отца Кикиморе два сундука богатств взаймы дать.

Закипела работа вовсю. Дом красоты старый лешие по бревнышку раскатали и новый на пригорочке, от речки подальше, сладили. Накупила Кикимора опять тканей красивых, полевиц позвала и наряды обещанные шить засела.

Но о детях теперь в первую очередь думы ее были. Каждый день они к ней на работу заглядывали. Конечно, мешались больше, но только хвалила она их за усердие и помощь великую.

Чуть солнышко за деревьями скроется, заканчивала теперь Кикимора дела свои швейные и домой со всех ног неслась. А вскоре Полевик ей Дарью-искусницу пригласить посоветовал. С Домом красоты она не хуже хозяйки управляться могла.

Не простое это дело оказалося, с детьми, пусть и своими, весь вечер проводить. То Анюта поиграть с ней просит, то старшим уроки делать помогать надобно. Стала Кикимора после этого Стаса лучше понимать. Видать, не сладко ему приходилося.

Как-то раз все игры, что помнила, перебрала, а Анюта все новые требует. Характер у ней под стать мамкиному был. Ежели захочет чего, ни за что не отступится.

Пришлось Кикиморе на ходу сочинять. Ковер, из трав сплетенный, что посреди дома лежал, в болото непроходимое превратился. И пройти через него можно было, только на кочки-цветы желтые наступая. А чтоб подольше Анюта на другую сторону перебиралась, Коту Баюну, что в дом Кикиморы заглядывать часто любил, временно чудищем злобным побыть пришлось. Болота этого он совсем не боялся, но прикосновение его к началу ковра возвращало.[92]

Чудище быстро роль новую освоило. Мурлыкало что-то про себя и о ноги Анюты любимой потереться норовило. И сколько Анюта ни уговаривала Кота, и не собирался он никуда уходить. Пришлось дитяти быстрей Баюна по ковру мчаться, а на другом конце её уж скамеечка невеликая дожидалася. На ней дальше надо было по морю-океану плыть.

Кикимора потихоньку Анюту сзади подталкивала, пока они до кухоньки не добрались. Внутри печки там бог огненный проживал, и, чтоб задобрить его, дары поднести требовалось. Растерялась дитяти поначалу, но потом ленточку из волос выплела и на шесток положила. От волшебства небольшого подношение её сразу в воздух вспорхнуло и в трубу унеслось. Раздался оттуда вой жуткий и причмокивание довольное.

— Это, — Кикимора пояснила, — божество дар твой приняло и взамен горшочек с кашею посылает.

Не любила Анюта кашу есть, но тут всю подчистую с молоком уплела. А вскоре и время в кроватку укладываться подошло.

Уложила Кикимора детей спать, а сама над нарядами новыми посидеть немного решила. Утром проснулась, глядит, старшие посапывают тихонечко. А Анютина кроватка пустой стоит, и дверь наружная приоткрыта.

Похолодело у неё все внутри, вскочила и из дома стремглав бросилась. А навстречу ей дочка бежит:

— Мама, мама! — кричит. — Гляди, кого я нашла!

И лягушонка маленького на ладошке показывает.

Прижала ее Кикимора к себе, чтоб слезы навернувшиеся дитяти не заметила. И понятно ей стало, о чем сестра на кухне сказать пыталася.

Пока Анюту назад в дом на руках несла, решила она твердо — нечего больше и себя и Стаса изводить. И ежели осталось еще желание у него, все вместе жить будем.

Мелькнула, правда, мысль быстрая, что золото тогда отдавать не придется. Но устыдилась она её и прочь прогнала.

Но здесь уж другая сказка начинается.

А этой конец пришел.

Кому еще по книге скакать не надоело, тому в главу двадцать первую — «Созерцатели» путь лежит.

А дальше нас сказ о болезни Воеводы дожидается.

Глава 17. БОЛЕЗНЬ ВОЕВОДЫ

Напали как-то вороги неразумные на земли русские. Осадили крепость порубежную, и сдаваться велят. Воинов наших супротив войска иноземного, почитай, горстка невеликая была. Но укрылись они за стенами высокими и оборону держать изготовились.

Как гонец до града престольного с вестью тревожною доскакал, Князь сразу дружину собирать повелел. Поручил он Воеводе ворогов тех вразумить и из земель русских выпроводить.

Немного уж защитников крепости осажденной в живых осталося, когда помощь долгожданная подошла. Но в битве решающей ударили они дружно и дружине князевой верх одержать помогли.

Погнал Воевода ворогов непрошеных восвояси и град их в очередь свою осадил. Рано ли, поздно ли, но пробили русичи ворота дубовые, и сражение на улицы городские перекинулось. Предводитель местный, не долго раздумывая, по лазу тайному за стену выбрался и с охраной невеликой к лесу поскакал.

Пока нагнать беглецов смогли, время уж к ночи подошло. Только успели они в капище лесном от погони схорониться.[93] Не дело это было — в доме божьем оружием бряцать, а потому приказал Воевода факелы смоляные зажечь и место то кольцом окружить.

Предложил он предводителю и воинам его из укрытия выходить. Мол, слово дает, что жизнь их сохранена будет. Но ответом ему только стрела каленая прилетела. Никита, воин храбрый, грудью военачальника закрыл и стрелу ту на себя принял. Вонзилась она в плечо богатырское, и выронил он факел, что в руке держал.

Не заметила дружина, пока к схватке готовилась, как трава заниматься начала. А когда огонь на стены капища перекинулся — уж поздно было, еле успели вороги из укрытия своего выбежать.

К утру на месте том одни головешки дымящиеся осталися. И хоть не виноват Воевода в пожарище был, видать, сильно богов местных прогневал.

С той поры занемог воин славный от недуга странного. Ломота порой так тело изводить принималась, что с полатей подняться не мог. После пиров победных отпустил его Князь в деревню, что у леса Заповедного лежала. Отдохнуть от трудов ратных да сил для подвигов будущих набираться.

Домовой Спиридон с супругой своей — кикиморой Авдотьей, сразу облачко черное над головой Воеводы увидели. Бросились они к Полевику и духам лесным за травами целебными. Прасковья — травница деревенская, отваров из них наварила и отпаивать по пять раз на дню больного велела.

Глядят духи — облачко светлеть начало. Только не долго им радоваться пришлось. В змею лихорадную превращаться оно начало и все тело богатырское опутало. И поняли они, что не просто болезнь то была, а заклятье неведомое наложено.

Воеводе тем временем совсем плохо стало. По дому еле ходит, за стены руками держится. Князь лекаря заморского прислал. Тот недуга причину в крови дурной усмотрел и пиявки жирные прописал. Только кровососы эти как мертвому припарки помогли. Поцокал языком знахарь заграничный, снадобий из змей сушеных да глаз рыбьих оставил и в град престольный ускакал. Спиридон их после от греха подальше на заднем дворе сжег.

А тут как-то ночью Авдотья против воли своей Девой белою обернулася.[94] Знак это верный был, что Морена скоро в гости пожалует.[95] Испугались домовые. Не могли они такого допустить, чтоб Воевода на подворье своем не от старости помер. И порешили срочно совет духовской созвать. Подумать сообща, как змеюку ненавистную извести можно.

У Банника в ту ночь и Овинник, и черти деревенские, и Полевик с рожаницами собрались. А из леса Заповедного леший Тихон с бесом Федором подошли. Одну Бабу Ягу нигде сыскать не могли. Видели, как она с дочерью Водяного, что на дальнем болоте жила, улетела куда-то, а воротится когда — не сказывала.[96]

Надумали духи средство верное испробовать. В лесу с незапамятных времен источник целебный бил. Вода в нем завсегда от хворей всяких вылечивала. Вдруг и недуг смертного она одолеть сможет.

Тихон с Федором, как назад возвернутся, сразу чертенка с котелком прислать обещали. На том и порешили.

Поутихла змеюка немного после водицы целебной, а потом с новой силой расти принялась. Видят духи, уж не только снаружи все тело опутала, но и внутрь пробираться начала. Головы во все стороны множатся, и, кто близко подойдет, цапнуть норовят. Пришлось Авдотье домовенка маленького к больному приставить. Лозой ивовой от смертных да духов Лихорадку отгонять.

А тут птицы весть принесли, будто Баба Яга возвернулася. Спиридон собрался по-быстрому и в гости в лес Заповедный пошел. Выслушала Старая историю его и говорит в ответ:

— Не помогут ему ни мази, ни водица целебная. Змея эта только с мертвого сойти может.

Домовой уж и сам, о чем Яга сказывала, догадываться начал. Только не мог он смерти воеводиной допустить и допытываться начал — может, средство какое последнее осталося?

Долго Старая раздумывала, стоит ли домовому говорить.

— Тело его надобно секирой духовской рассечь, и сердце остановить. А как помрет, водицей мертвой да живой спрыснуть. Но не всегда по задуманному получается, и может он от этого другим человеком стать.[97]

Спиридон на радостях, на слова последние внимания не обратил. И сразу о топоре выспрашивать принялся.

А у Воеводы бред горячный начался. То рубаху на груди рвет, сбросить с себя хочет, то отца зовет и прощения просит.

Поняли домочадцы, что конец близок, и в баню его перенесли.[98] Крышу, чтоб душе легче отойти было, разобрали да гонцов в град престольный и к дочери Елизавете отправили.

Спиридон, как из леса вернулся, сразу поведал, о чем ему Баба Яга сказывала. А вскоре и сама она в баню пожаловала.

Как увидела Старая змеюку многоголовую, сразу поняла — Невеей, лихорадкой главной, та подослана.[99] И супротив неё только топор Велесов помочь может. Велела она Егорию-Баннику шапку-невидимку прихватить и в путь неблизкий отправляться. Секира та посреди лесов Муромских в капище глухом сохранялася.[100] И волхвы Велесовы день и ночь её стерегли.

А сама заклинания нашептывать начала, чтоб Воевода до возвращения Егория дожить мог.

Банник, пока шагами семимильными в леса Муромские шел, думал все, как секиру богову заполучить. Забыл он в спешке о том у Яги выспросить.

А вскоре и купол, медью покрытый, меж дерев показался.[101] Прокрался Егорий в капище потихоньку, осмотрелся кругом — нигде топора не видно. Волхва главного он сразу по одеянию признал и, как тот огонь священный другому передал, невидимый за ним отправился.

Хотел было Егорий стариком седовласым обернуться, а тут волхв сам к нему обращается:

— Почто, дух домашний, в храм Велесов пожаловал? Иль беда какая случилася?

Подивился Банник, как это смертный видеть его может, и с расспросами подступить собрался. Но тот его наперво о горе своем рассказать заставил.

Поведал Егорий о болезни воеводиной и что только топор Велесов помочь ему может. Волхв от слов этих побледнел сильно и говорит в ответ:

— Секира бога земного лишь при нужде великой храм покидать может. И соизволение на то быть должно.

Направился он к лику Велесову и вскоре с ларцом дубовым возвратился. Банник опять выше дерев сделался, волхва на плечо посадил и назад в деревню отправился.

Как вернулись они на подворье, духи все сразу в бане собрались. Волхв ларец заветный открыл и топор сияющий достал. Яга и на него на всякий случай заклинание оберегное наложила.

Занес волхв секиру над Воеводою, а ударить не может. Сын его пред ним лежал. Захотелось ему по молодости подвигов ратных попытать, вот и сбежал к Князю от служения богам небесным.

Но духи его торопить стали. Змеюка, неладное почуяв, бросаться на всех начала. Еле они её сдерживать успевали.

Нелегко было руками собственными сына родного смерти предавать, но и отступать уже некуда. Ударил волхв секирой Велесовой. Грудь воеводину рассек и сердце обнаженное сдавил, пока совсем оно биться не перестало.

Головы змеиные поникли сразу, и бледнеть она начала. А вскоре в клубок невеликий сплелась и в воздухе растворилася.

Баба Яга, не мешкая, тело мертвой водицей омыла. Затянулась сразу рана смертельная. А как живой водой его спрыснули, сердце вновь биться начало.

Очнулся воин, глядит, посреди бани лежит, крыша разобрана, и дождичек мелкий на лицо моросит. А как голову вбок повернул, отца увидел. Но тот ему снадобье сонное выпить дал, и одолел его сон богатырский.

Волхв в путь обратный собираться начал. Топор небесный к утренней жертве на месте быть должен.

А как отбыл он с Банником, Воеводу сразу в дом перенесли. Три дня и три ночи проспал воин славный, и были ему сновидения не простые, а вещие.

Но о том в другой сказке сказывается.

А этой конец пришел.

Кто сразу о снах Воеводы узнать хочет, тому путь в главу двадцать пятую лежит.

А дальше нас продолжение истории про Златогорку и Серафима дожидается.

Глава 18. ЦЕЛИТЕЛЬ

Появилось у духов леса Заповедного увлечение новое — смертными оборачиваться и в горы снежные летать. Повыше вскарабкаются и на полозьях деревянных да саночках вниз по склону мчатся.

Баба Яга сразу предупредила. Ежели дух в образе смертного поранится, то назад обернуться не скоро сможет. Но внимания на слова ее мало кто обратил. Мол, Старая всегда чем-то недовольна.

У Златогорки с Серафимом к этому времени уж трое детишек народилося. Но нравом дочь Соловья-Разбойника по-прежнему бойкая была. Из-за этого часто случались у них ссоры по всякому поводу пустячному. Одно спасение — спать, обнявшись, могли.[102] После этого пол дня друг другу слова поперек не скажут. Но к вечеру, видать, проходила сила успокоительная, и вновь они отношения выяснять принимались.

Как духи в горы кататься повадились, так и Златогорке это сразу понадобилось. Да чтоб не только она одна, а все семейство на полозья встало. Серафим поначалу мысли дурные из головы ей выбросить посоветовал. Но сразу понял, не отступится жена от намеренья своего.

Оказалось, не так уж и страшно это — вниз с горы нестись. И быстро они, даже младшенький, от камней и деревьев уворачиваться научились да на пригорках небольших подпрыгивать. Высоко не забирались, и с детьми склоны пологие больше все выбирали.

Но дошел как-то до Златогорки слух. Жена молодая беса Терентия с самой вершины скатиться сумела. И ей, конечно, это сделать захотелося.

Серафим внизу с детьми поджидать остался, а она с духами молодыми наверх карабкаться пошла. Только на горе все не так просто оказалося. Ветер холодный сквозь одеяние пробирается, и духи в долине совсем маленькими виднеются.

Молодежь не впервой отсюда спускалась, и с гиканьем веселым вниз понеслась. Златогорка, раздумывая не долго, тоже за ними устремилась. Мимо скал черных по просеке лесной склон миновала и к долине подъезжать начала.[103] Впереди небольшой пригорочек был. Все через него прыгали, не задумываясь, и она, конечно, не удержалася. Только, пока по воздуху летела, ветра порыв сильный случился. Крутануло ее и вместо полозьев на спину опустило. Лежит в снегу, место ушибленное потирает.

Серафим, как падение жены увидал, сразу наверх бросился. И подоспел вовремя. Не получалось у Златогорки самой встать, и пришлось ее вниз на руках нести.

Целители лесные только головами покачали. Сломала Златогорка от падения неудачного спину свою, и сбылось Бабы Яги предсказание.

Пришлось Серафиму все хозяйство домашнее на себя брать. Но на судьбу не роптал и везде поспевать старался. И в лесу порядок навести, и детей в Школу лесную проводить, и дома прибраться. А для жены колясочку деревянную сладил, чтоб не сидела, в четырех стенах запертая, и часто в лес на прогулки вывозил. Только, как узнала она, что помочь ей мало что может, замкнулась в себе и ни с кем почти не разговаривала.

Время шло, а от мазей да купаний в источнике целебном лучше не становилося. И стала Златогорка к Серафиму с разговорами подступать. Чтоб отправил её в лес дремучий, а себе здоровую жену подыскал. А то совсем в дитя малое превратилась, сесть без помощи посторонней и то не получается.

И хоть сильно леший ругался, каждый раз к разговору этому подводила. Мол, и братья ее согласные, чтоб жить к ним перебралась.

Как услышал Серафим, что она за спиной его уж и с братьями сговориться успела, колясочку к себе развернул и говорит:

— Слушай и запоминай. Люблю я тебя по-прежнему. И детям нашим мамка другая не нужна. Сколько нужно для поправки твоей, столько и терпеть будем.

— А ежели никогда больше ходить не буду? — спрашивает.

— Значит, до смерти твоей, — отрезал леший. — И разговор этот больше не начинай.

А сам Златогорку до дома довез и к Бабе Яге отправился. Не помогали совсем травы да мази целебные. Может, она зелье волшебное присоветует, иль заговор древний сотворит.

Яга и так уж о горе внучкином наслышана была.

— Да разве смолчала бы, — говорит, — коль заклинаньем каким помочь можно было. Не слушают духи меня, Старую. До сих пор в горы шастают.

Только Серафим отступаться не хотел.

— Неужто, — говорит, — средства, пусть даже крайнего, не имеется.

Посмотрела на него Яга взглядом испытующим:

— Правильно сказал, крайнее оно. И вместо одного калеки целых два получиться может.

— Все равно говори, — настоял Серафим.

И поведала Яга лешему о Целителе главном, что над всеми целителями властвовал. Далеко он от леса Заповедного живет — за облаками на вершине высокой. И тем помогает только, кто добраться до него сможет.

Серафим, не раздумывая, на гору ту путь указать попросил.

Вернулся домой радостный. Яга, говорит, о средстве верном сказывала. Скоро в края дальние двинемся.

Сговорился леший с сестрицей своей, чтоб за детьми да домом присмотрела. Жену в колясочку посадил и к Целителю на поклон отправился. Но как леса да долины закончились, пришлось дальше её на себе нести. К спине веревками привязал, идет потихоньку, на посох дубовый опирается.

Златогорка поначалу отговорить его все пыталася. Но как поняла, что не отступится муж от затеи своей, разговорами больше не докучала.

Рано ли, поздно ли, добрались они до горы, о которой Яга сказывала. Глядят, скалы да лед кругом, и вершина вся облаками укутана. Леший сразу за обустройство принялся. Шалашик небольшой сладил и жену в нем положил. А сам посмотреть пошел, с какой стороны к горе подступиться можно. Все к тому шло, что вверх прямиком по скалам карабкаться придется. Ни тропинок, ни ступенек нигде видно не было.

Проспали они ночь в шалаше, а наутро Серафим жену потеплее укутал, опять к спине привязал и к Целителю на вершину отправился. Как увидела Златогорка, куда он идти собрался, опять заголосила, чтоб бросил её с обрыва и не мучался больше. Только леший на это ничего ей отвечать не стал. Когти звериные на ноги да на руки нацепил и вверх пополз.

Не раз ему останавливаться пришлось. Жену от себя отвязывать да снегом, чтоб не замерзла, растирать.

Добрались они к вечеру до облаков самых. Под выступом скалы примостилися, друг к другу прижались и задремали так. А как солнца луч первый показался, Серафим вновь в путь двинулся.

Только дальше лед сплошной начался, и когти по нему скользить стали. Да и в облаках, руку протянуть — не видать ничего. Будто в молоке белом идешь.

Просил леший духов местных подсобить малость и путь наверх указать. Но, видать, не понравилось им, что покой их нарушить посмели, и не ответили ему. А вдобавок еще снег с метелью наслали.

Как во второй раз Серафим чуть-чуть в пропасть не сорвался, понял он, что не получится у них ничего, и вниз спускаться придется. Даже Златогорка притихла и голову ему на плечо уронила. Замерзла, видать, совсем.

А духам горным только этого и надо было.[104] И вьюга сразу успокоилась, и облака, путь вниз открывая, расступились.

Спустился потихоньку леший к подножию и к шалашу назад побрел. Златогорку отдохнуть положил, а сам ягоды да грибы собирать отправился. Но не долго им в одиночестве быть пришлось. Ватага духов молодых из лесов дальних поблизости расположилась и тоже на скалы карабкаться собралась.

Подивились они, что леший с когтями одними, да еще с женою больной на гору забраться хочет. Но поведал он им о Целителе, что на самой вершине живет.

Тут духи ему и сказывают, мол, гору без облаков только раз в году увидеть можно. И завтра день такой наступить должен. Но о Целителе они слыхом не слыхивали. Правда, и до вершины никто из них добраться не смог.

Серафим уж и сам сомневаться начал. Что это за дух такой, холодов не боящийся. Да и зачем ему на верхотуру эту забираться понадобилось. Но и в словах Бабы Яги он усомниться тоже не мог.

Пожалела молодежь лешего с женою больной и в связку веревочную последним взяла. Но вначале к поляне лесной все направились. Лежали на ней камни невеликие, и на каждом имя, а то и два выбито было. Это, спутники их новые пояснили, в память о тех, кто с горы не вернулся и под лавиною снежной иль в пропасти ледяной погиб.

Помолчали духи, друзей вспоминая, цветы полевые положили и к горе отправились.

Облака, как и сказывали, другие места проведать разбрелись и путь к вершине открыли. Молодежь уж не впервой здесь по скалам карабкалась и ходко вверх двинулась. Но как на хребты первые взобрались, вниз собираться начала. Ежели дальше пойдем, говорят, облака путь обратный закрыть могут.

Поблагодарил их Серафим за помощь великую, веревку отвязал и дальше один с женою наверх отправился. Только туман вокруг них вскоре клубиться стал. Леший изо всех сил место опасное побыстрей миновать старался, и даже Златогорка ему помогать начала. Руками за камни и выступы хватается, путь полегче высматривает.

Но вернулись духи горные во владения свои, и вновь молоком беспросветным все вокруг затянуло. Тут и пригодился опыт в потемках по Пеклу ходить.[105] Златогорка, пока еще видно было, дорогу наверх запомнила. Так они на ощупь дальше и двинулись. А вскоре облака уже позади остались, и вершина в солнце вечернем открылася.

Примостились леший с женою под скалой, в пещерке небольшой, передохнуть. Вдруг слышат, гул какой-то приближается. А это лавина снежная над ними прошла. Хорошо, что схорониться успели вовремя, а то б только камень с именами выбитыми и остался. Сквозь снег наружу пробились и дальше двинулись.

Ночь уже наступила, когда Серафим с Златогоркою до вершины добрались. Луна круглая в небе висит, светом мертвенным все вокруг освещает. Глядят, действительно укрытие ледяное слажено. Только нет в нем никого. Видать, дух по делам своим улетел куда-то.

Сил у них не осталось совсем. И как были вместе связанные, так в шалаше ледяном и повалились, до утра самого проспав.

А с лучами солнца первыми Целитель пожаловал. Да не в виде духа иль смертного, а сияния, блеск светила небесного затмевающего. И услышали Серафим с женою голос вещий, о надобности их вопрошающий.

Переглянулись они и друг друга без слов поняли. Ежели здоровья для Златогорки просить, то все равно вниз спуститься не смогут и замерзнут здесь.

И сказала тогда Златогорка, пусть у детей их по жизни сложится все. И недоля, если и приходить будет, то только малость самую, доле место свое уступая.

Ухнуло что-то в сиянии после слов этих, и вниз с горы оно покатилося. Глядит Серафим, а за ним прореха в облаках появляется. Взвалил он опять Златогорку на плечи и к проходу открывшемуся поспешил. И не закрывался тот, пока леший облака не миновал и до хребтов первых не добрался.

Вскоре трещины глубокие пошли. Серафим где стороной их обходил, а где по мосткам ледяным перебирался. Идет по одному такому, под ноги смотрит внимательно. А Златогорка тем временем нож достала, веревки перерезала и в пропасть бросилась.

В самый момент последний успел леший её за руку поймать. А та вырывается:

— Отпусти! — кричит. — Все равно жизни никакой нет!

Серафим изо всех сил держит:

— О детях подумай, им мать нужна!

А Златогорка его по руке бьет:

— Другую жену себе, здоровую найдешь!

Но вытащил-таки леший супругу свою наверх:

— Не нужна, — говорит, — им мамка другая. Они свою любят.

Нож из рук её взял и в пропасть выбросил. А потом слово дать потребовал, что не повторится такого никогда больше. Понимал он — не в себе она, и не винил ни в чем.

Посчитали духи молодые, что сгинул леший с женою своей, да и лавина снежная как раз по пути их прокатилася. Камень, с именами выбитыми, на поляне поставили и к себе в лес побрели.

Серафим, как с горы спустились, первым делом камень поминальный убрал. Рано еще в духи погибшие их записывать. Передохнул малость и домой в лес Заповедный со Златогоркою отправился.

Как деревья первые попадаться начали, почувствовал леший в себе зов необычный. Жену на траву положил, а сам дуб руками обхватил и стоит неподвижно. Чувствует, дерево силу ему отдает. Подхватил он после этого Златогорку на руки, и будто не было за плечами пути тяжелого. Легче пуха птичьего она ему показалася.

По возвращении договорились они не сказывать никому про гору дальнюю. Но Серафим к Бабе Яге все-таки заглянул и, что с ними на вершине приключилося, в подробностях поведал.

А та ему и говорит:

— Молодец, Серафимушка. Целителя нашел. Поправится внучка моя обязательно.

Потекла у лешего жизнь обычная.

Как в лесу приберется, домой сразу спешит. Детишек накормить, да жену погулять вывезти. Наделал он ей приспособлений мудреных, чтоб легче по дому управляться было. Да и Златогорка вроде успокоилась немного и в лес дремучий отправить не просилась больше.

Ночью, как в старые времена, спали они, обнявшись, а вскоре рассказала она ему, что боли в спине поутихли малость.

Лето уж к осени клониться начало, когда разбудила Златогорка Серафима однажды. Пальцы, говорит, на ногах чувствовать стала.

И впрямь, медленно, но верно на поправку она пошла. Через месяц садиться на кровати без помощи уже могла, а потом и по дому ходить, за стены придерживаясь.

Серафим колясочку её разобрал и с глаз долой подальше в лесу спрятал. Видать, выполнил Целитель горный просьбу их невысказанную.

К холодам зимним ходила Златогорка уж уверенно, на посох небольшой опираясь. Только тяжести ей Серафим поднимать пока запретил. А по весне и вовсе незаметно стало, что встать она когда-то не могла. С мужем они теперь и вовсе не ругалися, и о ребеночке еще одном подумывали.

Серафим на желание дерево обнять вниманья особого не обращал. Невелика плата была за излечение Златогоркино. Но нашел он как-то под кустом волчонка скулящего, с лапою перебитой. Взял леший его на руки и домой собрался нести. Мазями целебными смазать да прутиками лапку обвязать. Только несмышленыш скулить вдруг перестал и вырываться из рук его начал. А как поставил на землю его, не хромая совсем к мамке своей побежал. Чудно лешему стало, неужто он мальца вылечить смог.

А вскоре молва по округе пошла. Мол, Серафим от хворей всяких лечить может. И потянулись к нему духи не только из леса Заповедного, но и с селений да полей, окрест лежащих.

По доброте душевной никому он отказать не мог. Только время строго вечернее отвел. Чтоб и в лесу прибраться успеть, и дома все дела сделать, и с детьми да женой побыть.

Так и стали его в лесу Целителем называть.

Но здесь уже другая сказка начинается.

А этой конец пришел.

Кто узнать хочет, как жизнь братьев Златогорки сложилась, тому путь в главу двадцать третью — «Игра» лежит.

А дальше нас продолжение истории о Змее Горыныче дожидается.

Глава 19. КАК ЗМЕЙ ГОРЫНЫЧ СИЯНИЕМ ОБОРОТИЛСЯ

Собрались как-то духи леса Заповедного вкруг дуба могучего. Сказ Кота Баюна послушать да о жизни местной посудачить. Разлегся Кот на ветке любимой, а тут чертенок Зосима его и спрашивает:

— А что со Змеем Горынычем дальше приключилося?

Вспомнили духи, что давно уж его видать не было. Может, случилось что нехорошее?

А Баюн и сам давно сказ свой до конца довести хотел. Только боялся, как бы Баба Яга опять не осерчала и от сметанки домашней не отлучила. Но как раз улетела Старая по делам своим, и случай подходящий представился.

Прикрыл Баюн глазищи зеленые, лапой за ухом почесал, и потекло мурлыканье его завораживающее.

После воскрешения Горыныч занемог сильно. Шаг каждый болью во всем теле отдавался. Оттого и лежал днями целыми в пещере горной, только на солнышке погреться выползая.

Пришлось детям его младшим науку радужную на практике постигать.[106] Не рискнули они сразу на небеса самые забираться и над водопадами да у мельниц водяных дугою раскидывались. Но как у земли освоились малость, повыше залетать стали. Поначалу радуги у них бледные какие-то выходили, да и полосы не все видны были. Но с каждым разом все ярче и ярче дорога разноцветная на радость смертным по небу пролегала.

Змеиха — жена заботливая, уговаривала Горыныча крылья потихоньку разминать. Не ровен час, совсем летать разучится. А тот сердится:

— Какое летание, — кричит. — Не видишь, что ли, из пещеры еле выбираюся.

Знала змеиха норов мужа своего. И так-то не сахар был, а коль калекой надолго останется, совсем в брюзгу немощного превратится. И отступать не собиралася.

Сговорилась она с братьями Горынычевыми — подсобить малость. Как тот в следующий раз наружу выбрался, подхватили они Змея и в небеса понесли. Запричитал он благим голосом, чтоб вернули взад и в покое оставили. Ну, братья его просьбу и уважили. Подняли облаков выше и в стороны разные разлетелися.

Горыныч сразу камнем вниз полетел, но крылья расправить так и не решился. Пришлось Змеям ловить его у гор самых и опять наверх на себе тащить.

В третий раз осмелился он кончики крыльев отогнуть. Глядит, падать помедленнее стал, и поворачивать в стороны разные получается.

Повеселел Горыныч. И не болит вроде ничего, и полетал — душу отвел.

На день следующий братья опять к нему заявилися. А однажды крылья расправили, да так вниз и отпустили. Хочешь, не хочешь, пришлось Змею воздух ими месить. Хоть и ломило все тело после этого, но стерпеть вполне можно было.

Неделя, другая прошла. Горыныч на радость жене вкруг пещеры летает. Только, как не противился он, настояла змеиха, чтоб дети рядом с ним завсегда были. И в случае надобности помочь могли.

А еще через пару недель и боль телесная отступила. Стал Змей, как в былые времена, по горам да долам носиться, радугой на небе раскидываться.

Супруга на Горыныча не нарадуется. Изменился он после возрождения сильно.[107] Дома все время проводить старается, детей мудрости драконьей обучает.

Старший-то, Соловей, уж давно от них отселился и лес дремучий вотчиной своей объявил. А младшим — змеям летучим, пока с мамкой да папкой жить нравилось.

Только стал он вести себя странно порой. То забудет, что дети радугой на небесах уж улеглись, и поверх них еще одним сиянием раскинется. А то вдруг посреди неба задумается и крыльями махать перестанет. Раз камнем так вниз кувырнулся, что чуть насмерть о гору не расшибся.

А тут еще одна напасть объявилася.

Данила-богатырь, видать, на язык слабоват оказался. Порешил, наверное, коль княжество получить не удалось, так хоть слава о подвиге евойном по Руси гулять будет. И выходило со слов его, что Змея проще простого победить можно. Смекалка да сноровка только в деле этом нужна.

Вот и потянулись в горы драконоборцы толпами. Славу быструю попытать, да пол княжества в придачу получить. Горыныч зла на них не держал. Лапой по плечи самые в землю вобьет и оставит так о жизни подумать.[108] А сам по делам своим дальше летит.

Но напомнили ему богатыри горемычные, что и он когда-то молодцем таким же оборачиваться мог. Попробовал Змей пару раз с дуба высокого о Мать-сыру землю удариться. Вдруг, думает, чудо случится, и шкура ненавистная отпадет. Но крепко, видать, она к нему приросла, что только шишку великую на голове средней заработал.

Но стали со временем страсти прежние в нем просыпаться. Чего только не делал трехглавый, чтоб пыл свой остудить. И полетами-то в земли дальние себя изматывал. И в озере студеном часами сидел. Ничего не помогало.

Жену свою вконец измучил. Та хоть и рада поначалу была, к Бабе Яге в гости вскоре отправилась. Снадобье успокоительное для мужа просить.

И так Горыныч извелся совсем, что к смертным опять летать начал. Спрячется за деревьями, девиц молодых поджидает. Схватит одну и в небеса с ней взмоет. Покружит, покружит и назад на место возвернет.

Раз застала его за занятием этим ведьма Маринка.[109] Сорокой обернувшись, искала она в лесочке соседнем траву для зелья приворотного. В былые времена Горыныч не раз к ней в гости заглядывал. И если б не братья, может, и сложилась бы у них жизнь семейная.

Как увидел Змей ведьму, к нему летящую, сразу о слухах недавних вспомнил. Сказывали, будто наградила она богатыря одного шкурой туровой.[110] Может, и обратное сделать у ней как получится.

Не долго думая, рассказал он Маринке о горе своем и помощи попросил. А та сразу смекнула. За возможность молодцем оборачиваться Горыныч все что угодно отдать может.

— Попробую, — говорит, — я снадобье по рецепту старинному приготовить. Только страсть как болезненное оно, да и должок великий за тобой будет.

Змей на радостях все, что захочет, ей пообещал. А что боли касаемо, то терпеть сколько угодно готов.

Повелела ему Маринка через три дня к лесу дальнему прилетать, а сама сорокой белобокою обернулась и домой полетела.

Надумала ведьма с Горыныча яблоки молодильные стребовать, что в Ирии небесном на дереве божественном растут.

— Чем я Лады хуже, — думает. — И мне молодости вечной тоже хочется. А как он их доставать будет, не моя забота. Пусть братьев своих на подмогу зовет.

Только вот с зельем-то у нее загвоздка и вышла. Даже в книгах, что от прабабки по наследству достались, не было случая такого, чтоб дракона из шкуры вытаскивали. Пришлось ей рецепт по ходу дела сочинять.

Кликнула Маринка чертей, в услужении у ней стоящих, и воду перворосную в чане невеликом разогревать велела. Как кипение началось, заправила её шкурами змей перетертыми да травами горными, при луне собранными.

Черти варево усердно перемешивают, пену ядовитую снимают. А Маринка заклинанья древние читать принялась. Забурлила вода в чане, заходила ходуном, того и гляди выплеснется. Но остудили её, успокоили и опять варить принялись.

К вечеру зелье ведьма готовым посчитала, в склянки разлила и в подпол на три дня доходить поставила. А сама отдохнуть от трудов праведных в горницу пошла.

Как в день назначенный Маринка о плате своей объявила, у Горыныча от удивления все пасти пораскрывались.

— Да как же, — говорит, — яблоки эти достать-то смогу. Это ж сферы небесные уметь пронизывать надобно.

А Маринка в ответ:

— Не мое это дело. А яблоки не принесешь, в услужение ко мне пойдешь, и все, что прикажу, делать будешь.

Как представил Горыныч, что до конца дней своих в шкуре ходить придется, так на условие ведьмино и согласился.

Маринка зелье ему выпить велела. Кровью мышей летучих спрыснула и заклятье древнее читать принялась.

Скрутило Горыныча сразу, от боли нестерпимой по земле катается. Зелье обратно пламенем жарким вырываться начало, и все кругом огнем занялось. Маринка от испуга птицею обернулась, над поляной летает, что дальше будет, высматривает. А змей тем временем в лес бросился. О деревья трется, будто из шкуры вылезти хочет.

Порушил и спалил рощицу небольшую и посреди пожарища обессиленный упал. Лежит, глаза закрыл, дышит тягостно.

Вдруг чувствует, плачет кто-то над ним и по голове гладит. То Маринка, на мучения его глядучи, удержаться не смогла.

Заголосила во весь голос, запричитала:

— Чем же мы богов наших прогневали, коль в жизни недоля только недолей сменяется.

Ох как трудно, Горыныч, бабе сильной одной быть. Вроде и сама все могу, а коль крикну — от желающих подмочь отбоя не будет. Но все равно хочется на плечо мужеское опереться, чтоб милый да любимый рядом был.

Глядит Баюн, лешачихи с русалками кивают согласно, украдкой платочком слезу смахивают.

Прокашлялся он для вида и дальше свой сказ повел.

Попричитала Маринка над Змеем обессилевшим, сорокою обернулась и улетела прочь. А тот потихоньку в себя приходить начал. Осмотрелся кругом, вздохнул горестно и в горы, домой полетел.

Стал он угрюмым с тех пор, слова лишнего не вытянешь. Только правильно Маринка сказала — беда одна не ходит.

Выпало по судьбе сыну старшему — Соловью, с Ильей Муромским биться. Отослал тот к папке, на случай всякий, детишек своих, а сам денно и нощно к бою готовиться начал. Горыныч соловьят в долине пристроил и к Чернобогу с просьбой великой полетел. Испросил он у Владыки мира подземного Око Всевидящее, чтоб умысел черный против Соловушки сразу виден был.

В день поединка Змей места себе не находил. Сколько раз порывался на подмогу сыну лететь, но Баба Яга строго его предупредила. Дело это только двоих касаемо, и не допустит Велес вмешательства стороннего.

А к вечеру ворон черный прилетел и весть горестную принес. Лежит Соловушка на дворе княжеском, сил последних лишился.

Горыныч сразу в путь собрался, а как назад возвернулся, высоко в горах пещеру нашел и гроб хрустальный на цепях подвесил. Долго сыночку любимому в месте том провести придется. Яга сказывала, мол, силы к нему в год по капле возвращаться будут.

Так и текла жизнь Горынычева. То детей мудрости драконьей учит, то богатырей лапою в землю вбивает, то у гроба сына сидит.

А однажды так тоскливо ему стало, что напился воды озерной и куда глаза глядят полетел. Занесло его в земли северные, безлюдные. Внизу только равнина заснеженная лежит, да селения редкие попадаются.

Давно уж пора было назад поворачивать. Только лень стало Горынычу воду обратно нести. Вот и решил он представление невиданное в землях этих устроить.

Раскинулся радугой по небу темному и замерз сразу. С тех пор сияние это Драконьим зовется. А как вспомнит Змей о жизни прежней, цветами разными переливается…

— Опять небылицы всякие рассказываешь.

Оказалось, Яга давно уж в лес Заповедный возвратилась. И ворон верный сразу её предупредил, мол, Баюн опять сказ о Горыныче ведет.

— Только что, — говорит, — в горах его видела.

Кот сразу, от гнева Яги спасаясь, в ветвях дуба могучего спрятался. Но та только пальцем ему погрозила и к себе ушла.

Зашумели тут духи, заспорили. Кто правду о Змее летучем сказывал. Да так ни к чему и не пришли, и каждый при мнении своем остался.

Но здесь уже другая сказка начинается.

А этой конец пришел.

Кто в главу эту из второй пожаловал, тому назад — в четвертую возвратиться придется, историю Кикиморы послушать.

А дальше нас повесть о сурье духовской дожидается.

Глава 20. ВАРЩИК СУРЬИ

Как-то после Николы травного наведался в лес Заповедный домовой Спиридон.[111] К Тихону, Лешему главному, заглянул, с Водяным Константином повидался. Так что, как с бесом Федором разговор закончил, солнце уж за деревьями скрыться успело. А еще к Бабе Яге зайти надо было обязательно.

Не могли духи лесные случай такой упустить, чтоб сказитель деревенский запросто так домой ушел. И как к вечеру птицы и звери донесли, что к Яге тот путь держит, стали вкруг избушки ее собираться.

Так и пришлось Спиридону сказ свой вести. О Степане, сыне Пафнутия, рассказывать, да о том, как сурью духовскую приготавливают.

Наискосок от подворья Воеводы дом справный стоял. Жил в нем Пафнутий с семейством своим. Не обделил его Род детишками, но наследник один только народился.

За медовухой Пафнутия аж из Града престольного гонцы приезжали, хоть и было у них своих умельцев не мало. Видать, и вправду поговаривали, будто сам леший у него в помощниках ходит.

Пасечники имя варщика словом недобрым порой поминали. Больно привередлив старик был — то мед жидок, то на вкус горьковат. Но ежели доволен товаром оставался, цену двойную, не торгуясь, давал. Потому и везли к нему в первую очередь.

Во всем Пафнутию сын Степан помогал. Хоть и молод тот был, и третий десяток всего разменял, но дело семейное не хуже отца освоил. И воду особую родниковую найти мог, и мед при случае подобрать подходящий. А по травам ароматным да целительным первый знаток был.

Так что в последнее время отец только пробы снимал да на работников покрикивал. Степан со всем хозяйством сам управлялся.

Осталась, правда, у Пафнутия причуда одна. Любил он по погребу ходить да бочонки бродильные поглаживать. И все при этом слова какие-то непонятные под нос бормочет. Даже примета такая была, коль хозяин бочонок не погладит, скиснет в нем медовуха обязательно.

Но время свое брать начало. В тот год занемог варщик по весне — с полатей еле слезал.

Призвал он как-то сына своего и слова такие сказывает:

— Стар я стал. Скоро Морена в гости пожалует. Дело наше тебе передать должен.

Подивился Степан, чего такого отец показать ему не успел, но вслух увещевать начал. Мол, зря он на себя наговаривает, сто лет еще проживет. Вот солнышко пригреет и полегчает ему сразу.

Но Пафнутий слушать его не захотел.

— Время пришло тайну тебе открыть. Как полночь сегодня придет, схоронись ото всех и в баню ступай. Найдешь там, на полатях, шапку-ушанку. Наденешь на себя и все, что скажут, делать будешь…

С трудом варщику речь его далась. Пока он с силами собирался, подумал Степан, может, бредит отец, про баню сказывая. Только взгляд у него по-прежнему ясный был, и напоследок еще раз повторил, чтоб схоронился ото всех и свечи не зажигал.

— Тот день мало чем от других отличался, — продолжал домовой.

С утра в чаны медные воды родниковой залили и огонь развели.[112] Как вскипела водица, остудили малость, и мед подогретый влили. Работники сразу перемешивать бросились. А Степан тем временем хмеля да корня имбирного добавил, трав, что в сундучке заветном держал, сыпанул. Процедили все и в бочонки разлили. А пока не остыло еще, медовых дрожжей покрошили.

Но думы нынче у варщика молодого совсем о другом были. Никак слова, отцом сказанные, из головы не шли. Кого это ночью он повстречать должен?

Хоть и одолевали сомнения его, но против воли родителя он тоже пойти не мог, и все по-наказанному сделать решил.

Дверь из предбанника отворив, первым делом Степан полати, что справа были, отыскал. По ним к печке и двинулся. Вскоре нащупал он шайку, Баннику для помывки оставленную, а рядом с ней шапку-ушанку невеликую.[113]

Примерил её на себя, и сразу все вкруг, как днем, светло стало. Сдернул Степан с перепугу шапку с головы и опять в темноте оказался. Как во второй раз надеть ее отважился, старика пред собой увидал. Борода седая за кушак заправлена, и взглядом, будто насквозь просвечивает.

— Пойдем, — говорит. — Время твое пришло.

Вышли они из бани и к погребу медовушному направились. А на завалинке сестрица с женихом своим сидят. Старец мимо них прямиком идет и хорониться совсем не думает. Растерялся Степан. Объяснить как, чего это он ночью с незнакомцем по двору шастает. А те, как будто, и не видят никого и, семечки щелкая, на луну любоваться продолжают.

Хотел он провожатого своего, что за чудо такое, выспросить, но тот уж в погребе скрыться успел. Пришлось ему старика догонять. Смотрит, а тот к дверце таинственной сразу направился.

Была там, в углу дальнем, дверь невеликая, все время запертая. Не раз Степан о ней у отца расспрашивал и даже подступы бочками заставить хотел. Но Пафнутий строго наказал проход открытым держать, а от расспросов его отнекивался только.

— Время придет, сам все поймешь, — говорил и за дела свои принимался.

А старик ключик сверкающий достал и дверь ту отворил. Оказалось, за ней еще одна варовня лежит. В центре чаны медные с водой родниковой стоят. По бокам от них бочки с высевкой очищенной да жбаны, медом гречишным полные. А вдоль стен, что травами душистыми увешаны, бочонки пустые приготовлены.

Обошел Степан все кругом, понюхал да потрогал, в ладонях перетер. А сам про себя и думает, откуда отец столько товара отборного достать мог.

Старик ему не мешал и в сторонке стоял. А как закончил он осматривать да пробы снимать, назад повел.

Очнулся Степан утром в кровати своей. То ли сон такой чудный приснился, думает, то ли явь это была. И к отцу сразу бросился.

Издалека Пафнутий сказание свое начал. С Крышеня, что на птице Гамаюн в Сварог летал и чашу, сурьей наполненную, на землю принес. Согрела она людей в холода лютые, когда те всю землю окутали, и выжить помогла. С тех пор напиток этот за божественный почитается.

— Так мы ж ее для Прасковьи-травницы понемногу варим, — подивился Степан.

— Сурья, она разная бывает. Одна для людей, другая для духов. А та, что у Велеса на небесах хранится — мудрость великую дает.[114]

— Издревле повелось, люди духам лесным да домашним варить её помогают.[115] Вроде все, как у людей, на первый взгляд делается. Только мед для нее сам Пчелич собирает. И не от пчел земных, а от тех, кто на древе высоком, до небес растущем, ульи свои строят. Кветуня травы пахучие да целебные растит, а Водяной воду непочатую приносит.

— Что ж это получается, — задумался Степан. — Выходит, я с духом самим за дверь потаенную заглядывал.

А отец, словно мысли его читает:

— Со старшим у них ты вчера в варовню ходил. Люди Банником его кличут, а уж как на самом деле имя его, никому не ведомо.

— А шапку зачем надевать надобно? — не унимался Степан.

— Неужто не заметил. Невидим ты в ней становишься, но зато духов узреть можешь.

Понял тогда он, отчего сестрица ночью его не приметила, и опять хотел к отцу с расспросами подступить. Но тот уж совсем от разговора долгого из сил выбился и отправил его делами заниматься.

Так и повелось. Днем Степан с работниками мед да травы нужные выбирает, медовуху разводит да в бочонки разливает. А как ночь придет, со старцем седым повстречается и за дверь таинственную путь держит.

По первому разу много чудного для него было. Высыпал он из бочек в чаны высевок отборных и водой ключевой залил. Смотрит, ни поленьев, ни угля не видать, а огонь жаркий развести надобно. Усмехнулся старец на непонятливость его и в пол под чанами посохом дубовым ударил. Вырвалось оттуда пламя самогорное и воду всю мигом вскипятило.

Дальше надо было отвар сквозь сито со шкурой овечьей пропускать. Чувствует Степан, не справиться ему одному без помощников. Только тут неведомо откуда еще духи объявилися. Молодые, как на подбор, и здороваются с ним почтительно, по имени-отчеству величают.

Дело после этого быстрей пошло. Трав зеленых наварили да с отваром из высевок перемешали. Меда подогретого влили, ягод, муки добавили и на три дня в бочках больших стоять поставили.

Получил варщик передых небольшой и опять к отцу с расспросами подступаться начал. Мол, зачем духам сурья эта надобна.

А Пафнутий в ответ — и сам он точно не ведает. Может, силы она им жизненные дает, может, еще для чего требуется. Только ни один праздник лесной без нее не обходится.

Как срок первый вышел, добавили в бочки по горсти дрожжей медовых и ягод сушеных. Подогрели все и опять на три дня оставили. А под конец еще по кружке масла топленого да молока от коровы чернобокой влили и на месяц в погребе затворили.

Так незаметно и Купала подступился. Пришло время пробу снимать. Обиделся Степан поначалу, что старец его к бочкам не подпустил. Но объяснил ему тот, что сурья эта только для духов предназначена, и, испробовав её, надолго он в лес Заповедный жить отправится.[116]

Готовое из бочек больших в бочонки малые разлили. На дно деревяшек дубовых в коре зеленой бросили, а на крышку клеймо особенное духовское поставили. Вскоре в погребе и повернуться уж негде было.

Тут лаз в стене неприметный открылся. Но не дал старец варщику доглядеть, кто из него появится. Наружу вывел и за службу верную златом и серебром, не скупясь, одарил.

— А наутро дня следующего, — вещал Спиридон притихшим духам, — проснулся Степан от суеты да беготни непривычной. Батюшка его на покой вечный отправился. Поговаривали, сам Велес его к себе сурью небесную варить призвал.

Но здесь уже другая сказка начинается.

А этой конец пришел.

Кто о жизни Спиридона на подворье Воеводином послушать хочет, тому путь в главу семнадцатую — «Болезнь Воеводы» лежит.

А дальше нас сказ о созерцателях молодых дожидается.

Глава 21. СОЗЕРЦАТЕЛИ

Донесли как-то черти Лешему Тихону, что в лес Заповедный гости необычные пожаловали. Волосы ленточками да цветами забраны, одежды пестрые из лоскутков пошиты, и колокольчиками маленькими увешаны. А еще иго-го небольшой телегу везет.

Пошел Тихон посмотреть, что за табор такой к ним занесло. Глядит, а они уж на поляне расположились. Иго-го распряженный травку мирно пощипывает. Черти с водяными шалаш строить собрались, а лешачихи с детьми еду готовят. И березка молодая, срубленная лежит.

Подступился к ним Леший с расспросами. Чего это в лесу Заповедном они делают, и почто дерево погубили напрасно. Но поведали ему гости захожие, мол, по свету белому они странствуют. Во многих местах побывать успели, а теперь в земли южные путь держат. Передохнут немного и дальше дорогой своей отправятся.

А что березку погубили, то по надобности великой. Но деревце самое хилое выбрали и три семечка взамен посадили.

Кикимора малолетняя к Тихону подбежала и букет цветов полевых протягивает:

— Не сердитесь на нас, дяденька Леший, — голоском тоненьким говорит. — Мы вас в гости к себе приглашаем.

Отозвал Тихон в сторонку главного у них — водяного молодого, и дальше путь держать посоветовал.

— Здесь лес Заповедный, — говорит. — Духи все основательные, зажиточные живут. Чужих не очень-то привечают.

И в дремучести соседние заглянуть предложил. Может, у соловьят молодых местечко найдется.

А тот в ответ, мол, здесь им тоже очень даже нравится. И Велес мест запретных для духов не вводил пока вроде бы.

Но Тихон твердо на своем стоял. Так и пришлось бы странникам собираться и в другом лесу приют себе искать, если б Серафим-Целитель рядом не проходил. Признал он в них духов молодых, с кем на гору когда-то карабкался, и к себе пожить пригласил.[117] А те и рады-радешеньки. Сначала тому, что живой он с женою осталися, а потом, что местечко здесь им тоже нашлось.

Тихон побурчал, правда:

— Коль всех приблудных привечать, ступить скоро негде будет.

И напоследок Серафима предупредил. Пускает он бродяг этих под присмотр его личный. И ежели набедокурят они опять, то и ему ответ держать придется.

На том и разошлись.

Златогорка духам молодым тоже рада была. А детишки сразу с малолетками странников подружилися и вместе по лесу бегали. Серафим хотел гостям домики летние поставить, но отказались те и шалаши на полянке рядом с жилищем его возвели.

Тихон Федору, бесу главному, все рассказал. Решили они мер пока никаких не принимать, но чертенят двоих следить приставили.

Донесли те вскоре, что от шалаша одного дух необычный идет. Только чихать от него соглядатаи начали, и пришлось им ноги поскорей уносить.

На третий день заглянули путники на пляски шабашные. Сели в кружок и на дудочках деревянных мелодию переливчатую заиграли. А потом лешачихам да русалкам склянки небольшие с благовониями своими предлагать начали. Поостереглись духи лесные самодельное брать. Вдруг шерсть линять будет, иль зуд по телу пойдет. Но путники, похоже, и не расстроились вовсе. На дудочках опять заиграли и к себе побрели.

На день следующий зашли они к Кикиморе в Дом красоты ее. Та, одеяния лоскутные с колокольчиками увидев, с подозрением поначалу отнеслась. Но понравились ей благовония необычные, не из цветов заморских, а из трав полевых сделанные. И десяток склянок сразу у них взяла.

Никого, вроде, духи бродячие не трогали и дерев больше не ломали. Так что Тихон с Федором успокаиваться на их счет начали.

Одно им только непонятно было. Часто видели странников посреди поляны сидящими и травы с деревьями созерцающими. А бывало, к озеру лесному придут и на солнце закатное любуются иль жужжанье мошкары слушают.

Надеялись Леший с бесом, что покинут их вскоре гости непрошенные, только путники, похоже, задержаться решили. Чертенята донесли, что Пига с Зосимой к ним теперь постоянно захаживают, и за ними и другие духи потянулися. А еще — главный их с речами непонятными выступать стал, и много обитателей леса Заповедного послушать его собирается.

Решил тогда Федор сам к странникам заглянуть, посмотреть, кто такие будут и что за сказы сказывают. Лешачонок маленький сразу к нему подбежал и цветочек с колокольчиком протягивает. Взял бес подношение его, по головке вихрастой потрепал и позади всех устроился. Глядит, а духи лесные уж пришельцам подражать начали. Одеяния разноцветные понадевали и ленточки в волосах заплели.

Вышел к ним водяной и речь такую завел.

Мол, духам назад, к природе, возвращаться надобно. Многое у смертных они перенимать начали и только о богатстве да нарядах и думают. Травинку растущую не видят, птичку щебечущую не замечают.

Тут он колокольчиком зазвенел, и все ему звоном своим ответили. Это якобы души к созерцанию пробуждать должно.

Не удержался Федор:

— Ежели, — говорит, — все сидеть да по сторонам глядеть будут, грязью по уши самые зарастем. Надо кому-то и за лесами да реками присматривать, дождь на поля насылать, за живностью и птицами следить.

А водяной в ответ ему:

— Ежели слабо жилу натянуть — дребезжание одно будет. Сильно — порвется она. И только в должной мере струна натянутая звук божественный породить может. У всего мера имеется, и крайностей избегать надобно.[118]

Поспорили они еще недолго, но каждый при мнении своем остался.

А вскоре Константин, Водяной озера образцового, что посреди леса Заповедного лежало, и заявил. Мол, службу молодому передать хочет, а сам с путниками мир посмотреть двинется.

Понял Федор тогда, нельзя дело это на самотек пускать и предпринимать чего-то надобно. А то, глядишь, все духи приличные из леса разбегутся.

Пошел он к Бабе Яге совета просить. Рассказал обо всем, и как поступить спрашивает.

А Яга в ответ:

— Диспут лесной проведи, как Велес в Школе своей устраивает.[119] Пусть духи сами решат, что лучше для них будет.

Федор поначалу к идее Яги с сомнением отнесся. Вдруг странники и других убедить в правоте своей смогут. А потом решил. Дух умный, добро свое, трудом тяжким нажитое, никогда не бросит. Ни созерцания ради, ни жизни бродячей. А искусу поддавшимся полезно послушать будет, что их впереди ждет.

От леса Заповедного Терентия, брата Федора, выступить уговорили. Бес он был основательный, уважаемый. Не дом, а дворец целый выстроил, добра накопил немало и жену уж третью имел — красавицу известную.

Собрались духи в час назначенный на поляне, что подле Школы лесной лежала. С одной стороны Терентий стоит. Благовониями заморскими благоухает. Позади него Федор с Тихоном да духи постарше расположилися. Напротив — водяной — Созерцатель главный с табором своим. А молодежь между ними уселася.

Начал Терентий:

— Дух каждый предназначение свое блюсти должен. И дело, что Велес положил, с усердием творить. А чтоб жизнь достойную прожить и уважение иметь — дом поставить, жену завести, детишек народить.

— Согласен, — Созерцатель ему отвечает. — И много чего еще сам добавить могу. Только забывать он не должен, что душа у него тоже имеется. И пищи особой она требует.

Перебил тут его Терентий:

— На солнышко что ль смотреть? Иль птичек слушать? А кто ж трудиться-то тогда будет?

Зашумели позади него одобрительно.

— А мы работы и не чураемся, — Созерцатель отвечает. — Только полагаем при том, ежели дух по землям окрестным не побродил да о предназначении своем не подумал, то дни свои впустую растрачивать будет.

Долго они еще спорили. Не раз Терентий на крик срывался и уйти даже хотел. Но закончилось время отведенное, и духи лесные голосовать начали. Ежели черный камень в котомку бросят, значит за Терентия они, а если белый отдадут, Созерцателя речь им более по нраву пришлась.

Как камни все подсчитали, перевес на стороне черных оказался. Но и белых достаточно было. Видать, сумел-таки странник словами своими в душах сомнение поселить.

Долго Федор раздумывал, какой камень в котомку голосовательную отдать. По нраву ему речь духа бродячего пришлась, но и положение беса главного обязывало. И решил он в последний момент на волю случая положиться. Глаза закрыл да первый попавшийся и бросил. А потом смотрит — в руке черныш остался.

Утихомирились духи лесные и спать разошлись. Но завыли вдруг ночью звери жалостно, птицы с гнездовий своих снялись и с криками кружить начали. А из лаза, что в Пекло подземное вел, стая волков сумеречных, вестников черных, вырвалась и к болотам дальним понеслась.[120]

Серафим сразу неладное почуял и жену разбудил. Выбежали они из дома, а волки уж поляну всю кольцом окружить успели. Только глаза огненные в темноте горят. Златогорка сразу гостей непрошенных узнала, свистнула громко по-соловьиному и духов спящих разбудила.[121]

Повыбегали те из шалашей, по поляне мечутся, делать чего, не знают. Ужас несказанный их охватил, от воя неземного волосы дыбом встали, и бежать со всех ног хотелося. А волкам как будто это и надо было. Сдвинулись в сторону малость, и проход меж собой открыли. Только не учли они, что Златогорка не раз уж с ними встречалася и повадки их наизусть выучила. Бросилась она к склянкам с благовониями и духам вкруг себя разливать велела.

Заметались волки от запаха нестерпимого, а тут Серафим ветку горящую схватил и вперед ринулся. Странники потихоньку в себя приходить стали и на помощь ему пришли. Завязалась битва жестокая, но посланники пекловы духов теснить начали.

Братья Златогоркины, свист призывный сестрицы услышав, сразу на помощь бросились. А как увидели, что на поляне творится, чертей звать побежали.

Как Верзила молотом бога северного размахивать принялся, волки в стороны разные полетели.[122] Но повисло на черте могучем сразу четверо, челюсти сомкнули, не отодрать никак. Не растерялся Рыцарь доблестный и о деревья ворогами колотить принялся. Чтоб успокоились малость и обычаи местные уважали.

До утра самого битва великая продолжалась, а как солнца лучи первые показалися, шкура на волках дымиться начала.

Вожак их знак подал. Сбились они в стаю опять и назад к лазу подземному понеслись.

Целый день Серафим раны ночные залечивал, а к вечеру собрались странники и дальше в путь двинулись. Не хотели они больше духов лесных опасности подвергать.

Но больше их стало. Два черта да русалка молодая мир посмотреть вместе с ними пошли.

Константин, после раздумий долгих, остался-таки в озере своем. О девах водяных да духах больных заботиться. Только по-другому он теперь на мир вокруг себя смотреть начал и думать по-другому стал.

Но здесь уж новая сказка начинается.

А этой конец пришел.

Что с Водяным Константином сталося, в главе двадцать четвертой сказывается.

А далее нас царство подземное дожидается.

Глава 22. НИЙ И ИОСИФ

В который раз Ний дощечки, Стасом исписанные, просматривал. Удача редкая, когда все по задуманному идет. Но в этот раз, похоже, так и случилося.

Как Иосифа схватили, черти сразу каяться побежали.[123] Десять писцов еле справились, оправдания их записывая. Посчитали, видать, чем больше сподвижников выдадут, тем вернее прощение заслужить смогут. Наивные.

Оказалось, не всех еще соглядатаи выявили. Иль не захотели? Ний пометил: стражникам поручить с сокрытием преступным разобраться.

Но больше всего радовало, что Иосиф, сам того не подозревая, роль отведенную сыграл. Обессиленный болезнью и перенесенными муками, тот неподвижно лежал на мраморной лавке во дворце подземного властителя, часто впадая в забытье. Но Ния, похоже, это совсем не беспокоило.

— Ты думаешь, зачем я тебя в Пекло вернул и умереть спокойно не дал?

Сквозь толстые стены чертога почти не доносился вечный грохот подземного мира и стоны истязаемых душ.

— Должен же кто-то величие замысла моего оценить. А здесь ум и воображение требуются.

Ний усмехнулся, вспомнив своих легионеров.

— На судилище ты немного не в себе был. Хочешь услышать, как всё на самом деле произошло?

Двое учеников твоих, пред пещерами огненными распятые, тоже каяться прибежали. Шанс дать умоляли — вину искупить.

Ну, мы их просьбу и уважили. Языки отрезали и рядом с тобой привязали. Потом их в жар земной сразу отправили, а тебя к казни солнечной приговорили.

— Знаешь, что это такое? В горах земных цепями к скале приковывают. На солнцепеке самом. Кожа вся нарывами покрывается, паразитами кишит, и гнить заживо начинаешь. А ночью осы подземные жалить прилетают.

О страданиях и криках твоих во всех легионах грамоту зачитывали. Сам, между прочим, сочинял.

Ний прохаживался под гулкими сводами залы.

— Только вместо тебя другого черта на казнь отправили. Вид ему твой придали и на смерть повели. Пока ты в лесу Заповедном отсиживался.

Что с ним стало, спрашиваешь? Сдох, наверное, во славу идей великих.

Иосиф заворочался на своем ложе, пытаясь сесть.

— Да, ты лежи, лежи. Немного раньше, немного позже — конец один ждет. Все последователи твои в камни вечные обращены иль от жара земного в пепел превратилися.

Ний склонился над лавкой, внимательно глядя в глаза лежащего.

— И что же ты чувствуешь, пророк милосердный? Легион чертей невинных сгубивший.

Иосиф слабо пошевелил губами.

— Почему сразу не схватил?

Ний вновь усмехнулся.

— Вначале всех последователей и сочувствующих выявить надо было. Давно я хотел с врагами и завистниками поквитаться, да повода подходящего не было. А тут на устои извечные замахнуться посмели.

Постигаешь величие замысла грандиозного? Даже ты, отщепенец, силу мою крепил!

Иосиф с трудом сел на лавку.

— Зачем? Власти мало?

В глазах Ния вспыхнул огонь.

— Зачем, спрашиваешь? А ты попробуй толпу эту безмозглую в узде держать. И не день, не два, а вечность целую. Да когда кругом не птички счастливые поют и солнышко весеннее светит, а только пламя сизое и стоны душ страдающих раздаются…

Ний надолго замолчал.

— Отец о бунтах рассказывал? В последний раз даже Чернобог испугался и наверх сбежал.[124] Ибо страшна ярость чертей необузданная, все на пути сметающая…

Ты думаешь, просто так в Аиды греческие отправился? Устройство их изучить должен был и рукой моей правой стать. А не мысли крамольные проповедовать, да на бунт новый подбивать.

— Выходило, с младенчества он за мной следил — удивился Иосиф, — и рукою своей направлял.

Но вслух о другом сказал:

— Тебя только черти да бесы волнуют. А о душах страдающих кто позаботится?

Ний неожиданно рассвирепел.

— Думать — в начале надо было, а не молотом по Алатырю стучать да камешки за спину разбрасывать.[125] Поклонения им захотелось, видите ли.

Смертных полчища народили и путь на небеса через жизнь праведную указали. Только кто ж по воле доброй праведником жить станет. Вот и пришлось муки вечные изобретать. Чтоб не пожрали друг дружку ненароком да о богах своих помнили.

Там, наверху, все чистенькими, незапятнанными быть хотят. Делами божественными занимаются. А нам работа неблагодарная — смертных в узде держать.

Всё ж на страхе мучений держится! Пекло убери, и весь мир в тот же миг рухнет.

Ний застыл посреди залы, глядя куда-то сквозь стены.

— Я как понял это, сразу войной на Ирий пошел.

— Так побили ж нас боги небесные, и воинов сколько полегло.

— А ты шире смотри. Сотню лет Пекло к походу готовилось. Черти мечи с копьями железными ковали, лазы в Древе мировом пробивать учились. О жизни лучшей мечтали.

Боги небесные, воинство мое увидав, по дворцам попрятались. Битвы честной сторонятся. Вдруг, думают, слава победы другому перейдет. Только когда врата Ирия ломать начали, силу свою показывать стали.

Ну, мы, конечно, вид сделали, что испугались страшно. И восвояси отправились.

— А сейчас — погляди, — продолжал Ний. — Черти молодые в Поход великий играют. Воинов доблестных чтят и во всем подражать им стараются. Посмотришь на легионы их марширующие, глаза, огнем горящие — хоть завтра на войну снова веди.

Лет через сто легенды малость подправим, пару чудес припишем, и поражение наше, глядишь, и победою обернется.

Иосиф вначале тихо, но потом все громче и громче говорить начал.

— Со слов выходит твоих, не война кровавая это была, а так, прогулка увеселительная. А сколько легионов Стрибог с Древа мирового вихрями сбросил?[126] Скольких Перун молниями лиловыми испепелил, а Змий Огненный пламенем пожег? И черти не только легенды твои повторяют, но и о погибших память хранят. И детям своим рассказывают. В семье каждой отца или брата недосчиталися, и все из-за прихоти твоей.

Иосиф умолк, собираясь с силами.

— Думаешь, слушавшие меня не знали, что ждать их может? И не твари они бессловесные, а каждый мнение имеет свое…

Не верю я, что каяться все побежали. Трудно им под игом твоим. Но придет время — встанут во весь рост, и другие порядки в Пекле наступят.

Иосиф без сил повалился на лавку и опять впал в забытье. Ний, внимательно слушавший его, дождался, когда тот очнется, и неожиданно произнес:

— И я прав, и ты прав. Знаю, что ростки нового пробиваться начали. Только сперва вытаптывать их и огнем выжигать надобно. А вот когда черти за идеи свои в жар земной готовы идти будут, значит истинным учение оказалося. И о всходах заботиться время пришло. Прореживать в меру и рост, куда надо, направлять.

— Откуда же новое возьмется, ежели всех под корень вывести норовишь?

— Зачем же под корень? Оставил я дюжину последователей твоих. Пусть ересью милосердной чертей потешат. Да и в лесу Заповедном ученик у тебя имеется.

— Ты и их убьешь?

— Смерть мученическая часто укреплению веры способствует. Но ты же не умер. Пока.

— Я вот все думаю. Откуда у легионера моего сын такой народился? Может, и не он отец вовсе, а бог небесный какой? Больно слова твои на речения их смахивают.

Ний взял несколько дощечек.

— И не всегда смертные виноваты в злодеяниях своих… К добру души их устремляются… Ты и вправду так считаешь? Тыщи лет деяния их сужу. И все время иль брат на брата идет, иль чужое к рукам липнет.

Сдается мне, что и впредь то же самое будет, ибо сущность это душ смертных.

— Не все такие, говоришь? Пока не все. Проповедники бродячие развелись, — в глазах Ния вновь вспыхнул огонь. — Ходят повсюду, с пути истинного сбивают. Если б не Велесова защита, давно бы с ними разделался.

— Путь истинный? — тихо переспросил Иосиф.

— Чай, не только ты учение свое мыслишь. Помнится, лес Заповедный когда-то от дремучестей соседних мало чем отличался. И духам даров природных вполне для жизни хватало. А сейчас, посмотри — от дворцов и хором шагу ступить негде. О богатстве одном мечтают. Как, полагаешь, сами они до этого додумались?

Время придет, и смертные по законам моим жить будут. А там и до Ирия очередь дойдет. Духам, прислуживающим в холоде их небесном, ох как не сладко приходится.

Ний внимательно посмотрел на Иосифа.

— Хочешь, жизнь тебе сохраню? Лекари умелые быстро на ноги поставят. Мыслить будешь себе потихонечку да беседы умные со мной вести. Придет час, весь мир у ног наших будет.

— Что толку от мира целого, коль душу свою поранил, — твердо ответил Иосиф.

— Достойный ответ. Другого, признаться, и не ожидал.

Ний склонился над лежащим на лавке чертом.

— Выживет учение твое и победит, может быть…

В следующее мгновение владыка преисподней пронзил тело Иосифа своим огненным жезлом.

— …но не здесь и не сейчас, — закончил он, глядя на оставшуюся кучку праха.

— Уберите, — бросил Ний стражникам, выходя из залы.

— И тогда Учитель сказал…

Сколько раз Стас строчку первую перечитывал. Сколько раз собирался мысли Иосифа записать. Но чтоб вспомнить все и изложить складно, время спокойное нужно. А тут, то турнир рыцарский, то праздник на Купалу, то занятия в Школе лесной.

Так и тянулось бы до случая подходящего, если б однажды страх знакомый не обуял. Только на этот раз всадник грозный в гости к нему пожаловал.

Предложил Ний Стасу с Учителем попрощаться. Черт долго раздумывать не стал. Записку на столе оставил и с владыкой Пекла сквозь землю провалился.

Долго в лесу Заповедном его не было. Время в тех краях, бывает, по-другому течет. А как вернулся, заперся в избушке ото всех и неделю целую писал что-то без устали. Даже Кикиморе дверь не открыл.

И как не выпытывали духи лесные, никому не сказал, о чем они с Нием беседы вели. И смог ли он Учителя своего в царстве подземном повстречать.

Но здесь уж другая сказка начинается.

А этой конец пришел.

Кто в главу эту из девятой пришел, тому дальше в шестую — «Мудрый Гаральд» возвратиться следует. Повесть о викинге заморском послушать.

А следующая история о деле соловьят сказываться будет.

Глава 23. ИГРА

Оженились соловьята из леса дремучего на девах ключевых, и потекла у них жизнь семейная, размеренная. Но стали братья со временем думать, чем они духов соседних хуже, и надо им тоже дело свое завести.

Много чего перебрали, но либо все хлопотно уж очень получается, либо прибытку мало дает. Жена старшего, на мучения их глядучи, и говорит:

— Дело это натуре вашей схоже быть должно. Ежели душа к нему лежать не будет, не сладится оно никогда.

Стали тогда соловьята перебирать, что по нраву им более всего приходится. Получалось — по лесу носиться да ловушки хитрые расставлять, зверей и духов пугать. Только кто ж за это платить будет. Разве что разбойники какие с дороги большой.

И тут младший брат и говорит. Черти ему намедни сказывали, мол, жизни в лесу совсем никакой не стало. Рыцарями да оруженосцами все заделались, кулакам волю дать негде. Чуть что — вопят сразу: честь рыцарскую позоришь, турнира, как рогов собственных, не увидишь.

И порешили соловьята тогда бои чертей кулачные устраивать. Раньше на них посмотреть много духов приходило. Может, и сейчас, по памяти старой, потянутся. Дремучести — это, чай, не лес Заповедный. Здесь порядки свои положены.

А старший вспомнил еще, что лешие год каждый на зверей лесных играть собираются.[127] Так чем это место других хуже. Да и не раз в год, а день каждый игру сладить можно.

Сказано — сделано.

Расчистили соловьята около дворца своего поляну большую и еще маленьких несколько. Дорожки широкие к центру леса проложили. Но ловушки хитрые до поры до времени по бокам оставили. Чтоб смертный какой ненароком не забрел, иль гости незваные не пожаловали.

Духи лесные в начале из любопытства к ним заглядывали. Но, видать, так понравилась им в дремучестях новых, что и в другой раз зайти решилися. А некоторые даже жен своих прихватили, чудо новое показать. Вслед за ними и овинники с домовыми пожаловали, а после и из лесов дальних потянулися.

Бес Федор поначалу делу соловьят порадовался даже. Занятие себе наконец-то нашли и свистеть совсем перестали. Да и духам как-никак развлечение новое. Опасность, правда, была, что иные, азарту поддавшись, богатство своё спустить могут. Только как их увещевать, ежели сам Тихон на виду у леса всего лето каждое с лешими в карты на зверей играть усаживается.

И все б хорошо было, только надумали соловьята драки чертей устраивать.

Задумался Федор крепко. Еле-еле от напасти этой избавились. Да еще на мир весь объявить успели, мол, в лесу Заповедном Кодекс рыцарский соблюдается. Что ж теперь — на попятную идти?

Только понимал он прекрасно, что природа эта бесовская о себе знать дает. Самому порой так и хочется грязью кому-нибудь засветить. И не родился еще бог такой, кто натуру чертей обуздать может.

Порешил он к соловьятам наведаться и на месте, что к чему посмотреть. Но сперва к сестрице их — Златогорке, заглянул. Только та уж давно от братьев своих отделилася и в лесу Заповедном с мужем Серафимом жила. Была она на сносях малышом четвертым, и дела в дремучестях родных мало ее сейчас беспокоили.

Понравилось Федору в лесу соседнем. Чистенько, прибрано кругом. Кузнечики с цикадами мелодию приятную выводят. Русалки напитки прохладные подают, а дамы все сплошь в одеяниях от Кикиморы прохаживаются. Да и за столом игральным повезло ему малость.

Только вот разговор с соловьятами не заладился. Не хотели те отступать от затеи своей, и даже пользу для чертей доказывать принялись.

Федор мудрым бесом был и правила верного придерживался. Ежели не знаешь, делать чего, то пережди малость. Авось само все разрешится.

Но вскоре колокольчики первые прозвенели. Жена водяного молодого вместе с детишками пришла. Плачет навзрыд, причитает. Муж, говорит, проигрался подчистую. Детишек теперь растить не на что. А на день следующий черту в драке так меж рогов двинули, что не мог тот день целый в себя прийти.

Долго Федор с Тихоном спорили, как к случаям этим отнестись. И порешили совет духовской собрать. Пусть, мол, сами думают, как дальше жить будут.

В час назначенный собрались все подле озера, что посреди леса Заповедного лежало. Федор с речью разъяснительной выступил. И о плохом без утайки, и о хорошем подробно рассказал. А под конец решение принять попросил. То ли подходы к лесу дремучему завалить, то ли всё как есть оставить, то ли еще придумать чего. И предупредил сразу. Решению совета подчинится обязательно, но жалоб никаких после этого и слышать не хочет.

Зашумели все сразу, загалдели. Друг дружку не слушают, каждый соседа перекричать норовит. Тут соловьята слово и попросили.

— Нельзя, — говорят, — супротив натуры духа идти. Карты игральные с незапамятных времен к нам пришли. И по слухам верным, боги сами их и придумали.[128]

Трудно было возразить против этого.

— Да и черти от правил строгих устали уже. Не будешь же неделю каждую по турниру устраивать. А тут, пока двое дерутся, другие, на них глядучи, покричат да копытами потопают. Под конец, глядишь, желание самим кулаками махать и пройдет.

Теперь уж черти зашумели одобрительно.

И получалось со слов соловьят, радоваться духам лесным надобно, что додумались они до такого.

А следом жена Терентия молодая слово взяла.

— Нарядов кучу нашили, а показаться в них негде. Одна отрада в дремучести соседние сходить. А что проигрался чуток, не всегда ж такое случается. Вон, говорят, Овинник намедни целых два сундука выиграл.

Дамы на слова эти закивали согласно.

Понял Федор, вмешиваться срочно пора.

— Остыньте, — говорит, — чай, не дети малые. Есть уж духи такие, кто днями целыми из дремучестей не вылазят. Да и не всем везет, как тут только что сказывали.

И жену водяного историю свою рассказать попросил.

Опять духи спорить принялись. Солнце за деревья клониться начало, а к согласию никак придти не могли. Крики тогда раздаваться начали. Пусть, мол, Баба Яга слово свое скажет.

Старая все это время в сторонке тихо сидела и в разговоры бурные не вступала. Вышла она посередь поляны и говорит:

— Ежели узелок на судьбе духа завязан, и недоля его по жизни ждет, то покалечится ли он, с гор катаясь, проиграется ли — все едино. Для того испытания нам даны, чтоб одумались вовремя. Правильно ль дорогу свою торим, и место в жизни этой нашли. И если одному слова-предупреждения достаточно, то другой все потерять должен.

Сказала и на место ушла. Только так и не поняли духи, на чьей стороне Баба Яга себя числит.

Солнце уж совсем в Пекло схоронилося, когда наконец-то к решению пришли. Дорожки в лес дремучий не заваливать, но духов туда только взрослых пускать. Черти, ежели хочется им очень, пусть дерутся пока, но на копыта да лапы мох обязательно накручивать должны. Глядишь, меньше друг дружку калечить будут.

А чтоб у соловьят корысти великой не было, прибытка часть большую в лесную казну отбирать. Те, как услышали такое, заголосили на пару. Но Федор сразу пригрозил, что духов тогда пускать к ним не будет. Так и пришлось им смириться.

Вздохнул после этого бес с облегчением. Будет теперь на что водяным детишек растить. Видать, правильно Яга сказала. Судьба у них такая. Хорошо, что проигрался только, а не шею с горы навернул.

Каждый год, как осень к лесу подбираться начинала, собирались лешие на зверей и птиц в карты играть. Соловьята еще летом с ними сговориться успели, что нынче в дремучестях встреча эта пройдет. Только не подумали они, что лешие не одни, а с живностью своей заявятся. Столпотворения звериного никак тогда избежать не удастся.

Пришлось соловьятам игроков уговаривать только таблички нарисованные с собой взять, а зверей да птиц по лесам оставить. Те поначалу с недоверием к новшеству отнеслись, а потом прикинули, действительно, удобнее так получается.

Как Тихон волков серых пересчитал, те сразу к чертям бросились.

— Не ровен час, — говорят, — проиграется Леший, и придется нам из леса Заповедного уходить.

Посмеялись черти в ответ на страхи звериные. Тихон игроком опытным слыл. В прошлом году столько дичи выиграть сумел, что девать уже некуда было. Так он по доброте душевной половину назад возвратил.

— Так-то оно так, — не отступались серые. — Только год на год не приходится. Да и нервный он нынче стал, как с дочерью младшей поругался. Ход необдуманный сделать может.

Пошел Верзила, на всякий случай, с соловьятами посоветоваться. Придумать, как сделать, чтоб Леший в азарте волков последних не проиграл. Но те сразу ему сказали — по уговору великому они только за игрой следить вправе, да чтоб не колдовал никто. И посоветовали к Тихону лешего рассудительного приставить, чтоб азарт в момент нужный охладил.

У чертей только один мудрый такой на примете был — Серафим-Целитель. Но тот уж давно игр этих чурался, и отказать просителям хотел. Но потом со Златогоркою посоветовался и решил все-таки чертям помочь.

Настал день игры великой. Как солнце взошло, стали лешие да духи любопытные в лес дремучий подтягиваться. Но были и те, кто раньше их к поляне заветной пробраться захотел. Всю ночь жены соловьят по лесу носилися, из ловушек малолеток доставая, да за опушку выпроваживая. Птицы за дорожками зорко следили, вот и решили те через чащобу счастья попытать.

Серафим сразу с Тихоном о волках сговорился и дощечки с ними себе забрал.

По началу Лешему опять везти стало. Белок стаю да десяток ворон выиграть удалось. Ходит он по поляне довольный, с кем бы еще сыграть прикидывает.

Но тут его самого нашли. Никогда здесь лешего этого не видели. Плащ темный до земли стелется, и лицо из-под капюшона не видать совсем. Но зверей с собой много принес.

У Тихона с раздачи тур рыжий с лисой черной пришли. Видя такое, удвоиться он решил, и все дощечки свои на кон поставил. Серафим возражать не стал. Почему б и по-крупному не сыграть, коль карта хорошая идет.

Собрались духи вокруг, притихли. Смотрят, какие соловьята карты откроют. Ничего больше Тихону в пару не пришло, а у соперника его три белки оказалися.

Видит Серафим, Тихон всю живность спустил. Как духам лесным после этого в глаза смотреть, отыгрываться надо.

— Пусти-ка, — говорит. — Дай я попробую.

И дощечки с волками, что у себя держал, достает.

Тихон с расстройства только рукой махнул.

Почувствовал Серафим сразу, что не простой леший перед ним сидит, но тут соловьята карты раздали. Пришли ему лисица бурая да семерка шишек в придачу к ней. Не стал Серафим судьбу с картами такими испытывать и сбросил их. Но волка одного отдать пришлось.

На раздаче второй, больше ему повезло. Пара туров высшая пришла, да еще тура одного и пару белок на выкладке добрал. С картами такими оставшееся на кон поставить можно. И решился Серафим все таблички свои против проигрыша Тихона выставить.

Вскрываться время пришло. Тихон Серафима по плечу похлопал. Молодец, мол, проигрыш назад вернуть сумел. Только у соперника его и тур, и лисица, и белка с зайцем пришли, и десятка грибов в придачу.[129]

Зашумели духи вокруг. Как такое быть может. Иль колдует потихоньку незнакомец, иль карты передергивает. Но соловьята зорко за ним следили и ничего подозрительного не заметили.

А тут и солнце за деревьями скрылося. Время игры к концу подошло.

Федор леших утешить подошел.

— Удача, — говорит, — не каждый год придти может. И осенью следующей обязательно повезти должно.

Бросил Тихон незнакомцу, что завтра проигрыш свой сам в леса его дальние пригонит, и, не глядя ни на кого, к себе пошел. Но не кончились на этом расчеты их, оказывается. За доброту душевную, что в году прошлом Леший показал, дощечки с волками незнакомец все назад вернул.

Так и стояли Тихон с Серафимом поляны посреди, не зная, радоваться иль огорчаться им.

Но здесь уж другая сказка начинается.

А этой конец пришел.

Кто сюда из повествования о Серафиме-Целителе пожаловал, тому назад в главу вторую — «Как Змей Горыныч к девам смертным летал» возвратиться придется.

А дальше нас сказ о Водяном Константине дожидается.

Глава 24. ВОДЯНОЙ КОНСТАНТИН

В те далекие времена лес Заповедный мало чем на нынешний походил. Ни тропинок ухоженных, ни ручейков журчащих и в помине не было. А чаще всё буреломы с зарослями непроходимыми попадались да болота топкие. Духи лес этот не больно-то жаловали, и вольготнее всего одним чертям в нем жилось.

Вот тогда-то и появился в местах здешних Водяной Константин. Поселился он в озере, аккурат посреди леса лежащем. Только так оно ряской и камышами заросло, что больше на болото походить стало. Начал он дно илистое прибирать, травы лишние прореживать. А когда дорожки песочком просыпал да лилиями с кувшинками отмели засадил, предстало озеро лесное во всей красоте своей первозданной.

Но не всем, видать, по нраву это пришлось. Испугались черти, что теперь и их болота, округ лежащие, чистить заставят. Собрались как-то гурьбой и к Константину прямо отправились.

— Ты давай, того, заканчивай, — самый шугутной с ходу заявил.

— Нечего тут порядки свои устанавливать, — Федор ему вторил. Он тогда просто бесом был и мало чем от других чертей отличался.

А Водяной стоит молча, слушает, ничего не говорит. Разозлило это гостей непрошенных пуще прежнего.

— А не послушаешься ежели, — грозить начали, — грязью закидаем. Не выкарабкаешься.

Константин и на это ничего не ответил. Развернулся и под воду нырнул.

Хоть и много чертей было, поостереглись они в озеро лезть. Вода завсегда на стороне водяных была. Засосет в яму глубокую, неделю назад не выберешься.

Покричали на берегу, копытами потопали, пару камней вослед запустили и к себе убрались.

А Константин и не думал работу свою бросать и, как озеро в порядок привел, за окрестности принялся. Леший Тихон сразу на его сторону встал, и, сколько черти не противились, пришлось им и тропинки прочищать, и мох на кочках расчесывать. Поминали они часто Водяного словами нехорошими. Но когда русалки да берегини в лесу селиться начали, успокоились малость.[130] А потом и сами привыкли, будто так и было всегда.

Теперь уж бес Федор ими командовал и чистоту да порядок наводить заставлял. И так озеро новое по нраву ему пришлось, что даже дом свой на берегу поставил.

Тогда же Константин и жену свою повстречал. Благослава, Блага — по-домашнему, берегиней тихой, но хозяйственной была и во всем начинания мужа поддерживала. Хоть и корила иногда, что о прибытке тот беспокоится мало.

Не народилось у них детишек своих, потому и привечали всех, кто к озеру забредет. Никто без подарка иль слова доброго не оставался. Даже примета такая сложилася. Ежели с Константином по душам поговорить, сразу беда отступает, и жизнь на долю путь держит. Вот и тянулись к нему духи с невзгодами да болезнями. И часто Водяного на берегу видели то лешего, то черта болотного утешающего.

Но к Кикиморе у них с женой особое отношение было.

В первый раз повстречал её Константин в деревне, на подворье воеводином. Набросилась она на него ни с того ни с сего, пока они с Банником Егорием о своем переговаривали. Мокрятником безлапотным обозвала и сердито ногами топала.[131]

Константин сразу вспоминать бросился, не сказал ли о ней слова худого, иль обидел чем невзначай. Только ничего такого припомнить не смог и порешил про себя, что обозналась, верно, иль сильно не в духе нынче была. Не вовремя, видать, под руку ей попался.

Не долго Водяной обиды про себя держал и Кикимору, вскоре в озеро к нему пожаловавшую, простил и пожить оставил. Понравилось той у Константина с Благой гостить. Напомнили они ей папку с мамкой, что в деревне далекой осталися. И выслушают, и пожалеют, и вкусненьким обязательно накормить не забудут.

Привязалась Кикимора к семейству водяных и проведать их часто заглядывала. О жизни своей расскажет, совет мудрый выслушает, по дому иль в озере прибраться поможет. Да и те к ней давно уж как к дочери родной относилися.

Не знала Кикимора, сколько раз Константин с мужем ее говаривал. Чтоб старших в Школу лесную отдал и учебе жены не противился. А как дело до развода дошло, согласие свое дать упросил. Но главное, чтоб детишек малых не забывал и чем мог, помогал обязательно.

А после со Стасом беседы воспитательные вести пришлось, хоть и недолго жизнь совместная у них продолжалася. А как узнал, что детишки старшие от рук отбиваться начали и с чертями отъявленными дружбу завели, весточку в тридевятое царство послал. Водяной местный с сестрицей Кикиморы переговорил и в лес Заповедный съездить её надоумил.[132]

В наводнение великое Константин сразу чертей себе в помощь призвал и духам на место сухое выбираться помогал. Так что, как очередь до Дома красоты дошла, стоял тот уже по крышу самую затопленный. Стал он с женой думать, чем дочке их названной помочь. Богатств больших не нажили они, а от слов в деле этом не велика польза будет. Три дня Водяной в раздумьях ходил, а потом на окраину леса Заповедного отправился. И уговорил-таки духа болотного два сундука Кикиморе взаймы дать. И сам за возврат долга того поручился.

Давно Константин в заводи озерной, где деревья к берегу самому подступали, местечко для духов больных выделил. В тишине да заботе лечились они от расстройства душевного и сил набиралися.

Домовой один из града престольного третий год камнем на дне лежал и даже на зиму в лесу оставался. Жил он когда-то в палатах княжеских и местом своим доволен весьма был. Как помер князь старый, сын на смену ему пришел. Поначалу все своим чередом шло. Пиры да охоты — ясно, дело молодое. Только стала в нем со временем злость с жестокостью просыпаться. Огнем и мечом чужих и своих карал, а у жены будущей отца и братьев убил. Родила она ему сыновей да дочерей здоровых, но все равно в град дальний отселил, а сам кутить и развратничать принялся. Видя такое, домовой испереживался весь и на глазах хиреть начал. А как дело до войны с сыновьями дошло, да от веры предков отступиться захотел — и вовсе слег.

Но помер князь вскорости, и пришел дух домашний к Константину пожить. Водяной ему не отказал и как мог утешить пытался. Только, видать, сильно исстрадался бедолага, что третий год никак отойти не мог.

Марфа, с болот дальних, тоже к нему заглядывала. Баба Яга давно уж о горе её сказывала — как суженого Перун на небеса забрал, как летала за сферы небесные, да вернулась ни с чем.[133]

Просила она рыбой её обратить, чтоб средь лилий водяных в немоте век свой закончить. Но уговорил Константин потерпеть немного еще, а сам сразу к Кикиморе бросился. Сказывала та, что помощница ей дюже нужна. Так все одно к одному и вышло. И хоть поначалу не очень Кикимора затворничеством Марфы да одеждами ее темными довольна была, но поняла вскоре, что во всем положиться на помощницу может.

Слухи ходили, мол, жили у Водяного в озере и другие духи. Черти-лунатики, что ночь каждую, не помня себя, бродят. Леший, камни без остановки с места на место перекладывающий. Только Константин говорить об этом не любил и, окромя жены своей, никого к больным не подпускал.

Как раз перед тем, как духи бродячие в лес Заповедный пожаловали, поругался Тихон с дочерью младшей своей. На день следующий за делами лесными о ссоре уж и позабыл совсем. Но только дочка вещи свои собрала и от родителей отселилась, а с отцом и вовсе разговаривать перестала. Видать, не выдержала она нрава Лешего и по молодости свободы ей захотелося.

Тихон, хоть вида и не подавал, переживал сильно. Угрюмый стал и даже к Константину советоваться приходил. Сказал тот Лешему, что в деле его только терпение помочь может. Дети завсегда из-под крыла родительского упорхнуть побыстрей норовят. И пока шишек по жизни не набьют, слова родительского не слушают.

Но, похоже, трудно Тихону давалось смирение его, и слышал Константин, что не раз тот к дочери наведывался и под кров родительский вернуться требовал.

А еще узнал он, что путникам странствующим Леший в приюте отказать хотел и из леса выпроваживал. Но больше всего обиделся Водяной, когда тот русалку, издалека пришедшую, к нему не пустил. Видать, порешил, что тоже от родителей без спросу сбежала.

Бросился Константин деву водяную искать и в озере своем поселить даже хотел. Но та уж сама в дремучестях соседних место себе нашла. Жены соловьят молодых за лесом следить мужей заставили, речки да родники прочищать. И против русалки новой возражать не стали.

Блага сказывала, неделю целую Константин на Тихона дулся. А тут еще странники, что у Серафима-Целителя пристроились, речи невиданные завели. Мол, не только в землю иль дно озерное смотреть надобно, но и к небу глаза свои хоть изредка поднимать и о вечном задумываться.

Вот и порешил Водяной с духами бродячими мир пойти посмотреть.[134] Скоро на покой уходить придется, так почему бы перед немощью старческой земли другие не повидать. Жена, как услышала такое, заголосила, запричитала. Но Константин сразу успокоил её, что к холодам вернется обязательно. А за озером следить брата младшего Марфы поставит. Давно уж ему пора науку эту осваивать.

Так бы и ушел Водяной, колокольчиком маленьким позванивая, только Созерцатель главный остаться его попросил. Духам местным слово его нужнее сейчас было. Семенам, в их душах посеянным, помочь еще взойти надобно.

А на год следующий, как холода пройдут, обещал к Константину заглянуть обязательно и, ежели желание у того останется, с собой взять. На том и порешили.

Но здесь уж другая сказка начинается.

А этой конец пришел.

Кто еще раз с Созерцателями повстречаться хочет, тому путь в главу двадцать седьмую лежит.

А дальше нас сны Воеводы ждут-дожидаются.

Глава 25. СНЫ ВОЕВОДЫ

Душа человеческая после болезни смертельной лечения тоже требует.[135]

Как Банник Волхва назад в капище понес, Баба Яга духов домашних из бани выпроводила. А сама тыковку высушенную достала и заклятье древнее читать принялась. Решила Старая душу Воеводы с собой в лес Заповедный забрать. Только так ее, настрадавшуюся, от тела отделить надо было, чтоб по возвращении она вновь его своим признала. А потому осторожность великая в деле этом требовалась. Но заструился вскоре над Воеводою дымок и весь во вместилище новое утек.

Наказала Яга домовым о теле пока позаботиться. Водицею целебной обмывать да мазями травяными смазывать. А сама восвояси отправилась.

Спиридон супруге воеводиной во сне явился. Повелел он мужа в дом перенести и в горнице дальней положить. Да чтоб три дня и три ночи никто туда не захаживал. А ежели ослушается она, то помрет воин славный и каждую ночь являться к ней будет.

Хоть и напугал домовой женщину, и без того заботами измученную, но зато уверен был, что все по-сказанному сделано будет. А сам с женой Авдотьей к Прасковье-травнице бросился. Наказ Яги исполнять.

Баба Яга тем временем до избушки своей добралась. Тыковку водицей живой ополоснула и к дубу вековому отправилась. Уговорила она древо могучее душу смертного на время принять. Соками земли-матушки напитать, силою богатырскою поделиться.

Воевода, в древе очнувшись, поначалу ветками во все стороны размахивать принялся и все идти куда-то порывался. Но только птиц десяток с гнездовий спугнул да пару чертей, мимо проходящих, удивил. А так больше никакого беспокойства причинить не успел.

Баба Яга мудрая была и Кота Баюна к дубу приставила. Стал он мурлыканьем завораживающим сны волшебные навевать, душу мятущуюся успокаивать.

Солнце, всходящее над капищем, лучи первые показало и по куполу медному искрами рассыпалось. Решил Воевода будущий в то утро от пути предназначенного отступить и на службу ратную к князю сбежать. Участь отца своего, в служении каждодневном состарившегося, не больно-то ему по нраву была. Вот и захотелось по молодости славы воинской добыть да удаль свою показать.

Поклонился он кумиру Велесовому, котомку, с вечера припасенную, взял и по росе первой к граду престольному отправился. Только во сне не один он пыль дорожную месил. Дух невеликий путь с ним рядом держал, ни на шаг от него не отставая.

Не обделила природа-матушка сына волхва ни смекалкою, ни силой богатырской. Научился он быстро и с мечом двуручным управляться, и щитом удары смертельные отводить. Воин старый, что искусство ратное показывал, в лучших учениках его числил и часто супротив двоих иль троих сразу выставлял. А то, бывало, глаза завяжет и так биться велит.

— Не все глазам человеческим видеть дано, — повторять наставник любил. — Меч продолжением сердца твоего быть должен.[136] Не ведом богатырю истинному страх смерти в бою. Оттого и победа его завсегда любит.

Малы стали князю владения старые, и решил он древлян, на севере живших, покорить.[137] В поле широком шлемы островерхие с кольчугами, из железа плетеными, супротив шкур звериных да нагрудников кожаных сошлись.

Издревле повелось пред битвой поединок единоличный устраивать. Чей воин в нем победу одержать сможет, войску тому и победа дарована будет.

Выбор на Воеводу пал. Воин северный вкруг богатыря младого, как оса, вьется, мечом коротким ужалить норовит. А тот, аж взмок весь, от ударов быстрых уворачиваясь, пот под шлемом глаза заливать начал.

Сбросил тогда сын волхва доспехи свои пудовые, меч легкий достал и глаза прикрыл. Бросился древлянин на противника беззащитного. Только увернулся тот от удара смертельного и оружие свое в грудь нападавшего вонзил. Но и сам рану глубокую в бок получил и рядом с воином поверженным рухнул.

Но не помер Воевода от раны полученной. Дочь богатыря славного его выходила и от смерти спасла. Пока он в бреду метался, тряпицею мокрой жар остужала, губы сухие водицею смачивала.

Как пришел в себя воин раненый, так сразу деву статную и увидал. И никого краше её на свете целом для него не было. Влюбился Воевода в спасительницу свою, а вскоре и свадебку сыграли. Через год Елизаветушка, доченька любимая, родилась. Тогда и пожаловал князь старый за подвиги ратные деревеньку у леса Заповедного.

Но не часто воину дома бывать приходилось. Много еще битв великих на долю его пришлось. Только во сне стали они одним сражением долгим казаться. И каждый раз дух, что из капища вместе с ним ушел, рядом с Воеводою бился. И часто удары смертельные от него отводил.

Заехал как-то в град престольный рыцарь заморский — Барон Иероним фон Мюнх. Конь попоною узорчатый покрыт, из шлема перья разноцветные торчат. Княжич в честь него пир задал. И как гость медовухи три ковша отведал да осетриной паровой закусил, стал о подвигах своих рассказывать.[138]

Встретил, говорит, у леса на опушке гадательницу странную. По Книге волшебной предсказывать та будущее умела. И выпало барону с чудищем невиданным биться. Передняя часть у него лошадиная, а задняя — змеиная. Глаза — огромадные. От взгляда одного трава жухнет и люди замертво падают. Из пасти дым валит, огонь вырывается, а на спине четыре крыла перепончатых.

Долго Барон думал, как чудищу страшному на глаза не попасться. И порешил щит свой до такого блеска натереть, чтоб отраженье собственное видеть в нем можно было.[139]

Выходило со слов рыцаря заморского, будто испугался змей воина грозного и наутек бросился. Но на горе его солнце из-за туч выглянуло. Лучами жаркими от щита зеркального отразилось и вмиг чудище поджарило.

А в доказательство бумагу, по всей форме выправленную, показывает и шерсти клок. Показалось Воеводе, что шкура та больше на пучок травы сплетенной походит, но вслух ничего не сказал. А про себя задумал гадалку ту отыскать. Может, и ему со змеем сразиться судьба выпадет.

Целый день Воевода вдоль леса туда-обратно ездил, но нигде избушку предсказательницы найти не мог. Проголодался сильно и решил дичи на ужин настрелять. Только тетиву натянет, стрелой каленой в зверя прицелится, как заговорит тот человечьим голосом и о пощаде просит.

Пожалел воин и лису, и тетерева, и зайчиху с зайчатами. Так и пришлось грибов с ягодами насобирать да этим и отужинать.

А наутро вознагражден был Воевода за упорство свое. Как только в лес углубился немного, на поляне сразу Змея летучего повстречал. Хоть и было у него всего два крыла, но голов зато втрое против чудища баронова больше.

Взял Воевода копье наперевес и вперед во весь опор понесся. Только Змей совсем с ним биться не хочет. Лежит, головами поникнув, а из крайней — слеза крупная скатилася.

Озадачился Воевода случаем невиданным.

— Ты почто ведешь себя не по-писанному? — вопрошает.

А Горыныч только вздохнул горестно.

— А зачем мне биться с тобой? — говорит.

— Как зачем? — Воевода опешил. — Славой, в веках не меркнущей, покрыть себя хочу.

— Так это ты хочешь. А мне-то польза какая? Лучше так заруби, все равно жизни никакой нет.

Спешился Воевода с коня своего и рядом с Горынычем присел.

Долго они со Змеем за жизнь говорили. И рассказал тот между делом ему, что мог когда-то таким же добрым молодцем оборачиваться да в селения к девам смертным летать.

— Постой, постой, — Воевода его останавливает. — А не ты ль тем богатырем был, что у тетки моей в граде дальнем жил.[140] Да поле огромное за ночь одну вспахать сумел.

— Точно, — Горыныч ему отвечает.

Вспомнилось ему времечко давнее. Хоть и заставляла его вдовушка бойкая в поте лица трудиться, зато после жизнь вольготная текла.

— Как, — спрашивает, — поживает она?

— Померла недавно, — Воевода отвечает. — Но до смерти самой богатыря своего, ветром унесенного, забыть не могла. Было утешение у ней — сыночек, от любви той родившийся. Но и его люди черные с собой увели.

Поведал ему Горыныч, кто на самом деле мальцом тем оказался. Да что Соловушка, родненький, в гробу хрустальном теперь лежит, силы Велесом лишенный.

— Прям чудеса какие-то, — Воевода про себя думает. — Выходит по всему, мужичок, что с Ильей Муромским бился да свистом князя старого до седины довел, сыном тетке моей приходится.

Напоследок обещал он Горынычу народ поспрашивать. Может, знает кто зелье такое, что в горе его помочь сможет.

— Все-таки как-никак родственниками друг другу приходимся, — говорит.

На том и расстались.

Завидовал княжич молодой славе воеводиной. А как тот увещевать его стал, мол, не дело это — дичь всякую без разбора бить да волков вольных на цепь сажать, и вовсе рассорился.

Как старый князь помер, Воевода в опалу попал. Не звали его теперь на пиры великие и богатством добытым обносили часто. Закручинился он от несправедливости такой и медовухой крепкой баловаться начал. А тут посоветовал ему кто-то к Маринке-чернокнижнице сходить. По слухам, милость князеву запросто она вернуть может.

Долго Воевода визит свой откладывал. Но шел как-то раз из заведения питейного мимо дома ведьминого, и решился-таки заглянуть.

По-доброму Маринка его встретила. За стол усадила, разносолами потчевать принялась. И поведал ей богатырь о горе своем.

Согласилась ведьма милость князеву приворожить, но взамен духа-охранителя отдать потребовала. Не понял тогда воин славный ничего и с легкостью на условие Маринкино согласился.

И впрямь, призвал его вскоре правитель молодой на службу ратную. На пирах по праву руку от себя сажать начал. Только не было у него теперь духа-защитника. И некому было от заклятья Невеи-лихорадки Воеводу уберечь.

А на день третий отец во сне пришел. Сел напротив и рассказывать начал.

У воина, в поединке Воеводой поверженного, жена с четырьмя детишками на руках осталася. Мал мала меньше.

Одолела дружина князева в битве народ лесной и данью тяжелой обложила.

Раньше древляне дружно жили. О семье погибшего всем миром заботились. Только теперь павших не счесть было, и каждый в первую голову о себе думал. Ежели с даньщиками вовремя не рассчитаться, то запросто и в рабство угодить можно.

Чрез полгода ребятенок меньшой от болезни помер. А еще год прошел, и мамка тягот жизни новой вынести не смогла.

Братья старшие сестренку к родственникам дальним пристроили и в леса дремучие подались. Вместе с другими от ока князева укрывались, латников да сборщиков дани по одиночке отлавливали.

Не раз град престольный дружину усмирительную присылал. Только где ж этих братьев лесных в чащобах дремучих сыщешь. Князь молодой буреломы даже поджечь велел, но сам от огня неуемного чуть-чуть не поджарился.

И больше в войне той необъявленной воинов русских полегло, чем в битве открытой.

Но и Воевода в ответ молчать не стал. О деревнях порубежных, древлянами сожженных, и о поселянах их, в полон угнанных, отцу рассказал.

— Что ж прикажешь, разбой этот простить? — вопрошает. — Народ родной без защиты оставить?

— Нельзя мечом добро от зла в душе человеческой отделить. — Отец на то отвечает. — У праведника тоже книга Черн-богова пустой не бывает. И нет смертного такого, Бел-бог которого стороной обошел.[141]

Гнев и ненависть твои справедливые в ответ тоже ненависть породили. И война каждая войну новую под сердцем носит. Нельзя мрак ночной темнотой осветить, и только свет прощения победить его может.

Хотел было Воевода опять возразить, да слова Горыныча вспомнил.

Представился случай тому с Ильей Муромским за сына своего поквитаться. В погоду жаркую скинул богатырь доспехи пудовые и голышом в речку прохладную сиганул. Но не заметил он, что Змей летучий поблизости воду из реки той же пил.

Собрался Горыныч вихрем на обидчика своего налететь да в воде студеной утопить. Только вспомнил вовремя, что матушка Яга ему сказывала.

— Не проходит бесследно кровь пролитая. И даже дух за смерть причиненную отвечать должен. Но не ведом час расплаты неминуемый. И узелок, на судьбе завязанный, недолей горькой детишкам перейти может.

Представил Горыныч, что вот так на деток его беззащитных набросится кто-то, и в лес потихоньку уполз. Меж дерев могучих от богатыря схоронился.

Как на третий день солнышко вечернее за деревьями спряталось, увидел Воевода себя в горнице лежащим. Духи домашние вкруг него хлопочут. Мазями травяными грудь натирают, водицей целебной тело смачивают.

Но очнулся в миг тот же воин от сна своего, и домовые для него сразу невидимыми сделались. Подивился он видениям чудным, на месяц, народившийся за окном, посмотрел и до утра успокоился.

А на день следующий сам из горницы к домочадцам вышел. Супругу с дочерью, как во времена старые, обнял крепко. А князю молодому сразу сказал, что службу ратную оставить он хочет.

Домочадцы решению его нарадоваться не могли. Устали они вестника горестного бояться, когда он ворогов вразумлять уходил. Только не догадывался никто, в чем причина решения Воеводы сокрыта была.

Но здесь другая сказка начинается.

А этой конец пришел.

Кто за зайцем Веселым по книге следовал, тому путь в главу последнюю — двадцать восьмую лежит.

А далее нас продолжение истории Змия Огненного дожидается.

Глава 26. ВЕЛЕС, ЗАДУМЧИВЫЙ И ЗМИЙ ОГНЕННЫЙ

Собрались как-то духи леса Заповедного вкруг избушки Бабы Яги и упрашивать её принялись. Продолжение истории Змия Огненного поведать.

Но Старая сказ свой издалека начала.

— Издревле повелось, Велес — бог, за порядком земным следящий, владения свои дозором обходит. Проверяет, усердно ли лешие о лесах заботятся, да водяные в чистоте ли озера с реками содержат. И облик он в странствиях этих любой принять может. Старца ли седовласого, зверя ли бегущего иль птицы летящей.

Горе тому, кто странника встретит неприветливо и трапезу разделить не предложит.[142] Недоля черная в гости к нему пожалует да так и останется навсегда. Хозяевам же гостеприимным Велес о нитях судьбы поведать может и будущее открыть. Только слова эти услышать и от других отделить уметь надобно.

Посмотрела Яга на Лешего Тихона, Кота Баюна, на коленях ее примостившегося, погладила и дальше сказ повела.

Собрался как-то Велес леса дальние проведать, что у гор высоких лежат. Посмотреть, справно ли духи местные службу несут, да в источниках целебных заодно искупаться. И упросил его Змий Огненный с собой взять. Хоть и крепко зелье забвения память его держало, тянуло Огненного с небес спуститься да по земле цветущей погулять.[143]

Так и пошли они. Старец седовласый путь держит, на посох дубовый опирается. А за ним молодец в кольчуге с мечом булатным поспешает.

Любил Велес в странствиях своих деревом, одиноко стоящим, полюбоваться да о природе сущего про себя поразмышлять. Но быстро Змию в тишине идти наскучило, и подступился он к богу с расспросами.

— Вот, ежели у лешего с русалкой любовь великая случится, то на кого дети их похожи будут? И почему звери, птицам подобно, летать не могут?

Осерчал старец на попутчика болтливого и проучить малость решил.

Раздался вдруг треск кустов поломанных, и выполз из леса пред ними дракон свирепый. Землю когтями роет, дым из пасти валит — того и гляди, набросится. Не растерялся Огненный. Змеем летучим к облакам взмыл и на ворога с небес налетел. Пламенем жарким полыхнул и, Велеса прикрыв, на землю опустился. Глядит, исчез дракон, будто и не было. Одна трава выжженная у опушки дымится.

Велес Змия за храбрость похвалил и к проплешине обугленной направился. Стукнул посреди её посохом дубовым, и вмиг место то травой молодой заросло.

Чудно стало Огненному. Что за зверь такой объявился пред ними и куда так быстро исчезнуть мог? Но успокоил его бог, мол, дракон это местный. Мирно в лесу соседнем с незапамятных времен живет. Только есть у него странность одна — страсть как болтунов не любит. Как заслышит такого, сразу проглотить норовит.

Понял Огненный, что Велес пошутить над ним вздумал. Насупился и дальше молча побрел.

Только не заметили они, как мышка-норушка близ места того бежала. Хвостиком сереньким махнула и уголек небольшой в сухостой закатила. Сперва один, а за ним другой стебелек тлеть начал. А вскоре пламя по траве вовсю заскакало и к деревьям лесным подступилося. Разбросал огонь по ветру детишек своих, а те и рады по веткам да кронам наперегонки бегать.[144]

В лесу том Леший по прозвищу Задумчивый жил. Пока Огненный с драконом разбирался, сидел он на берегу заводи небольшой, ноги в воду прохладную свесив. Мальки несмышленые вкруг него хороводы водили, солнышко, сквозь кроны дерев пробиваясь, зайчиками по траве да листьям играло.

Но фырканье знакомое тут раздалось, и круги по воде во все стороны пошли. А в центре кругов этих голова Водяного местного показалась.

— Все сидишь? — Лешего строго так спрашивает.

— Сижу, — безмятежно тот отвечает.

— А лисенок, между прочим, лапку сломал, — не унимался Водяной.

— Вылечил, — Задумчивый бросил в воду небольшой камешек, на мгновение распугав мальков.

— А ветер вчера три дерева повалил.

— Убрал.

— А…

— Сделал, — не дал ему закончить Леший.

Водяной, недовольно фыркнув в ответ, скрылся под водой, но вскоре появился вновь.

— Жениться тебе надо, — неожиданно сменил он тему.

— Зачем? — удивился Задумчивый.

— Ну, как зачем? Детишки пойдут.

— А сам-то чего один плаваешь? — Леший потянулся и сорвал травинку.

— Молодой я еще.

— Вот и мне одному хорошо.

— Ненормальный ты. Одно слово — Задумчивый.

Фыркнув на прощание, Водяной обернулся щукой и уплыл вниз по течению.

Как увидели Велес с Огненным дым над деревьями, сразу назад бросились. Глядят, Леший местный в одиночку с огнем сражается. Да только языки огненные уж сплошной стеной пошли, и сразу видно было — не справиться ему с ними.

Велес Змия к Перуну послал, чтоб туч дождевых побольше прислал. А сам живность лесную спасать бросился. Но пока Огненный на небеса летал, пока духи горные тучи гнали, сгорел лес подчистую.

Сидит бог на опушке, думает, что с пожарищем делать, да и Леший по их вине без удела остался. Решил он к нему в гости сходить, посмотреть, чем бедолаге помочь можно. А тот, как владения свои бывшие обошел, сразу землянку вместо шалаша сгоревшего рыть принялся.

— Такой не пропадет, — одобрительно Велес подумал. Заговаривать с ним не стал и Водяного местного проведать отправился.

— Не обгорел? — Задумчивый сел на обуглившийся пенек на берегу заводи.

— Чуть-чуть не сварился! — Водяной, как всегда фыркнув, появился на поверхности воды.

Заметил Леший сразу — изменился друг его сильно. Шкура блестит — будто новая, а местами переливается даже. Но вида не подал и на переживания великие списал.

— Подожди, я тут спас кое-кого, — нырнул тот под воду и вытащил из-под корня ивы полевую мышку.

— Так ты ж утопил её, — Леший взял в руки серый комочек.

— Все лучше, чем сгореть.

Неожиданно мышка слабо дернула хвостиком.

— Жива! — обрадовался Задумчивый и начал приводить её в чувства.

— Как думаешь, от чего лес сгорел? — спросил он через некоторое время.

— Жара вон какая стоит, — Водяной подплыл к самому берегу. — Одной искры достаточно. Ты лучше о другом думай. Без леса источник Живительный захиреет совсем.

— Как захиреет? — испугался Леший. — А как же река великая, из него начало берущая?

— Река-то может и останется, только вот корня у ней совсем не будет. А сам знаешь, коли дереву за землю держаться нечем, от ветра сильного и упасть оно может.

Задумчивый растерянно оглядел почерневшие стволы, обступавшие речку.

— И делать теперь чего?

— Лес вокруг источника вырастить надо, — Водяной выбрался на берег и уселся рядом с Лешим.

— Так это ж двадцать земных лет понадобится!

— Вот и я о том же толкую. К Велесу идти надобно. Только ему под силу чудо живительное сотворить.

Долго еще Водяной с Задумчивым сидели на берегу заводи, обговаривая будущее путешествие, а вокруг них бегала, выискивая в обгорелой земле семена, мышка-полевка.

— Подумать надо, — закончил разговор Леший и, спрятав в ладони спасенного зверька, пошел доделывать крышу землянки.

Безрадостную картину представлял некогда могучий лес. Ни птиц, ни зверья, и только смертники в вышине, высматривающие зорким взглядом добычу.

Около своего нового жилища Задумчивый неожиданно встретил Взъерошенного — лешего из соседнего леса.

— Все сгорело? — участливо поинтересовался тот.

— Как видишь, — буркнул Задумчивый, выпустив из ладони мышку.

— Перебираться не думаешь?

Леший сразу понял, к чему клонит сосед.

— Не бойся, тебя не потесню.

— Вот и хорошо! — сразу обрадовался Взъерошенный. — Если чего надо — заходи.

И, развернувшись, пошагал в сторону своего дома.

— Мог бы и деревьев упавших подбросить, — подумал, глядя ему вслед, Задумчивый. — Ладно, как-нибудь сами управимся.

Возвернулся Велес на опушку, а тут и Змий Огненный прилетел. Поведал ему бог о решении своем — лес сгоревший возродить. Только дело это сосредоточения требовало, а потому решил он Змия с Задумчивым погулять ненадолго отправить.

— Поручение тебе имеется, — Огненному говорит. — Водяной местный пожара испугался и к родственникам дальним сбежал. Так что придется тебе им обернуться и с Лешим окрест побродить.

Змий сразу возражать бросился. Дескать, и он помочь лес растить может.

Но бог его слушать не захотел.

— Стой, — говорит, — смирно. Обращать буду.

Дотронулся посохом до Огненного, и сразу тот шкурой и водорослями оброс.

— Так-то оно лучше, — Велес оглядел новоиспеченного Водяного. — Только молод ты больно получился. Местный-то постарше чуток был. На вот, тулупчик накинь — не так заметно будет.

Змий подозрительно оглядел одеяние.

— Подумаешь, воняет немного. Не век в нем ходить будешь. Месячишко, другой — не больше.

Огненный, как услышал, сколько в шкуре ходить придется, взмолиться хотел. Но Велес уже к лесу погоревшему направился.

— Некогда мне тут с тобой разговаривать — дело делать надобно. Иди, в омут полезай. Да не забудь рыбой почаще оборачиваться. Водяные по суше долго ходить не могут.

Задумчивый подошел к дому Взъерошенного. Из-за двери сразу же высунулась голова лешонка.

— Папу позови.

Появившийся леший вопросительно уставился на гостя.

— Я того, отлучиться мне надо, — не зная как сказать, начал Задумчивый. — Ты уж посмотри за тем, что осталось.

Взъерошенный с облегчением вздохнул.

— Посмотрю, конечно, посмотрю. Лешонка каждый день посылать буду. А надолго ты?

— Да как получится. Водяного тоже не ищи, он со мной пойдет.

Сосед удивленно посмотрел на Задумчивого.

— Куда это вы собрались?

— Посоветоваться сходим, как лес новый взрастить, — туманно ответил тот.

— И то дело, — около Взъерошенного появился сынишка.

— Пап, — дернул он его за руку.

— А может, и впрямь жениться да детишек завести, — подумал Леший, возвращаясь к себе. — Вот лес подрастет, а там видно будет.

Мышка, угол землянки облюбовавшая, ни за что одной оставаться не захотела. Так и пришлось Лешему для нее еще один карман к дорожной суме пришивать.

Как все готово было, присел он на дорожку, вход в землянку завалил и к Водяному отправился. Обещал тот у родственников своих поспрашивать, куда путь держать надобно.

А спутник его уж сам у омута дожидается. Подивился Задумчивый, чего это он посреди жары в тулуп вырядился. Но Водяной только буркнул в ответ, мол, надо так, и вдоль речки зашагал.

Сразу Задумчивый заметил — странный какой-то друг его стал. Даже, что вчера было, не помнит совсем. Стал он к нему с расспросами подступаться. А тот и говорит. Как после пожара тучи над лесом сгустилися да гроза началась, молния одна аккурат в омут его угодила. И так всего перетряхнуло, что память враз и отшибло.

Посочувствовал Леший другу своему и не мучил воспоминаниями больше. Но беспокойство его взяло. Вдруг Водяной от молнии и дорогу их позабыл. Но успокоил его тот — к родственникам он уже после ходил и путь к Велесу хорошо помнит.

Огненный поначалу все отмалчивался. Сильно расстраивался он, что в шкуре пахучей пешком тащиться неизвестно куда приходится. Да и жарко ему в тулупе под солнцем идти было, а потому, как речку иль озерцо какое увидит, сразу в воду залезть норовил, поостыть малость.

Только Задумчивый славным Лешим оказался. Так слово за слово и разговорились они. Порой за спорами своими в такие места непроходимые забредали, что с трудом превеликим обратно выбиралися.

Но Леший бездомный — гость не больно желанный. Мало кому уделом собственным, в кормление и надзор полученным, делиться хочется.

Лесовик один, видать, впечатлительный очень, сначала тропинки все запутал-перепутал.[145] А потом и вовсе с кулаками набросился. Огненный, не задумываясь, лапой, которая теперь рукой была, махнул слегка. Попридержать задиру хотел. Только силу, похоже, не рассчитал. Отлетел лесовик к дереву соседнему и в беспамятство впал. Задумчивый сразу в чувства его приводить бросился, а после Водяного ругать принялся:

— Ты что там, в омуте, по ночам деревья что ли тягал. Силищу накопил, девать некуда.

Оправдывался Огненный, что нечаянно это у него вышло, и впредь обещал руки не распускать.

Стали они после случая этого дома да землянки лесовиков стороной обходить и опушки все больше держаться. Чего народ зря беспокоить.

Но, слава Велесу, не все лешие такими оказалися. Раз шли они мимо леса большого. Так хозяин местный сам их нашел и в гости пригласил. Как узнал он, отчего Задумчивый с Водяным в путь дальний двинулись, сразу пожить у себя предлагать стал.

— Места всем, — говорит, — хватит.

Испугался Огненный, вдруг Задумчивый согласится. Велес велел его назад обязательно привести. Но тот, к радости Змия, тверд в стремлении своем оказался. Поблагодарил лешего сердечно, и дальше они в путь отправились.

Чем дальше шли, тем больше сомнений у Задумчивого появлялось. Может, забыл Водяной все-таки дорогу правильную. Казаться Лешему стало, по кругу большому они идут.

Заставил он спутника своего в точности повторить, что ему родственники сказали. А тот в толк никак не возьмет, чего это Леший так беспокоится. Сказано же было — десять дней прямо идти, потом направо у речки петляющей повернуть. А потом еще пару раз направо свернуть, и дорожка к дворцу Велеса прямо и выведет.

— Как же это, в одну сторону все время поворачивать? — не унимался Задумчивый. — Чего-то ты неправильно объяснения понял.

Пришлось Змею согласиться, что, для верности, духов встречных поспрашивать надобно.

И увидели они вскоре старца седовласого. Идет не спеша, на посох дубовый опирается. Обрадовался Огненный — сам Велес навстречу им шествовал.

— Вот у него, — говорит, — и спросим.

— Не так просто дворец бога земного найти, — старец им отвечает. — Часть пути только мне ведома, а дальше духа другого спрашивать придется.

И направил он их в лес Заповедный к Бабе Яге прямиком, а сам дорогой своей дальше отправился.

Расстроился Змий, что мучения его не закончились ещё. Но с богом спорить — себе дороже выйдет. Сказано — в лес Заповедный идти, значит, так тому и быть.

Раз заночевали путники на берегу озера небольшого, что вдалеке от дорог проезжих лежало. Просыпается Задумчивый утром, а Водяного и след простыл. Ну, думает, окунуться пошел, выплывет сейчас. Только солнце уж высоко подняться успело, а его все нет и нет.

Свистнул Леший призывно. Водяной завсегда на свист этот откликался. И впрямь, круги по воде сразу пошли, и из озера русалка молоденькая вынырнула. Посмотрела на Лешего молча и вновь под водой скрылася.

Чудно стало Задумчивому. Может, думает, случилось чего. Свистнул еще пару раз и сам в озеро полез. Глядит, а друг его с девами водяными пирует вовсю.

Местный хранитель старенький уж совсем был и летом прошлым на покой отправился. А кого ж в глухомань такую зазовешь. Вот и ублажали русалки Огненного как могли, в надежде, что в озере их останется.

Стал Леший спутника своего укорять, что забыл тот, зачем в путь двинулись. А тот в ответ, мол, чего спешить. Отдохнем недельку-другую и дальше дорогой своей пойдем. Русалки и Задумчивого остаться уговаривали. Много окрест кикимор да лешачих одиноких жило. Может, и ему со второй половиной повезет.

Решил Леший счастью друга не препятствовать и одному дальше идти. Поблагодарил сердечно дев озерных и собираться пошел. Но только пожитки в суму дорожную положить успел да мышку-полевку в карман посадил, как ветер силы невиданной налетел. Деревья, аж до воды самой клонятся, а озеро все ходуном ходит. Водяной сразу из него, как ошпаренный, выскочил и сам уже Лешего торопить начал.

Подивился Задумчивый, чего это он решение свое вдруг переменил, но с расспросами приставать не стал. Да и Водяной все больше молчал и только вздыхал горестно.

И лежал их путь чрез леса около гор дальних. Смотрят, на полянке небольшой — богатырь, по плечи самые в землю закопанный. И, видать, давно он уж так маялся, что с устатку заснул малость.

Пока Задумчивый с Водяным вкруг головы кругами ходили да думали, как молодца откопать, появилась на поляне дева пригожая. Защемило сразу сердце у Огненного. Вспомнил он, что Василисой её кличут, только видел где, никак припомнить не мог.

А дева и впрямь Василисой Премудрой оказалась. Велес её за землями предгорными надзирать поставил. Рассказала она путникам, отчего смертный в землю по плечи угодил. Князь, видать, награду великую положил тому, кто Змея Горыныча победить сможет. Вот и потянулся народ в горы за удачей своей.

Но Горыныч зла на воинов не держал. Лапой в землю вобьет и дальше летит. Откапывать уж замучались.

Достала Василиса ларец невеликий и Лешему с Водяным подальше отойти велела. А то пара молодцов, на все руки мастеров, что в сундучке том сидят, землю от усердия во все стороны разбрасывать норовят.[146]

Но не пришлось ей ларец свой раскрывать. Выехал на поляну богатырь в доспехах небесных.[147] Не сбавляя хода, руку правую протянул, бедолагу за шкирку из земли выдернул и позади себя на коня могучего посадил. Огляделся кругом, нет ли еще горе-вояки закопанного, и дальше неспешно дозором поехал.

Обрадовалась Премудрая, что все само собой разрешилося. И не надо теперь драконоборца очередного к смертным везти. Путникам дорогу к лесу Заповедному указала и тоже по делам своим отправилась. Не узнала она Змия Огненного в шкуре его.

Всю дорогу оставшуюся Змий вспомнить пытался, где Василису и богатыря в доспехах небесных видеть он мог.

Задумчивый друга не беспокоил. Думал, расстраивается Водяной ещё, что с русалками побыть не удалось.

А Огненному видения казаться начали. То про ужа, по болотам ползающего, то про дворец хрустальный, на горе стоящий. Но к чему это все, никак он вспомнить не мог.

— Рано ли, поздно ли, только добрались путники и до меня, Старой, — Баба Яга дух перевела и молочка свеженького хлебнула.

Кот Баюн сразу слово своё вставить решил:

— А я, — говорит, — на опушке их встретил и до самой избушки проводил.

Потрепала Яга его по уху и дальше сказ повела.

— Хоть и много годков я на свете прожила, но духа, под шкурой другой спрятанного, завсегда отличить могу. Пока Леший в избушке обустраивался, отвела я Водяного в сторонку да рассказать все подробно заставила.

Так и пришлось мне, Старой, в подпол лезть. Муки набрала, тесто замесила да в печь поставила. А как испекся кругляш да корочкой твердой покрылся, гостям своим отдала. И идти вослед велела.

Пошли Леший с Огненным за Колобком катящимся. А тот веселым малым оказался. То песенки голоском тоненьким распевает, то загадки загадывает. Так за шутками и прибаутками и время незаметно пролетело.

Раз проходили они мимо леса густого. И заметил Задумчивый в кустах лешонка малого. Но, видать, испугался малец и наутек бросился.

Колобок и говорит, мол, здесь, на опушке, отдохнем чуток. Спутники его возражать не стали. Но только расположились под дубом молодым, как леший из леса показался. Задумчивый объясняться сразу бросился, что не потревожат они владения его и вскоре дальше в путь свой отправятся. Но пригляделся, а это сосед его — Взъерошенный. Поздравил тот путников с возвращением и историю чудную рассказал. Старца седовласого на пожарище часто видели, и деревья с травами не по дням, а по часам росли. И Задумчивому на владения его новые указывает.

Бросился Леший на радостях в лес свой новый. Сосенки да березки молоденькие стоят, птички с ветки на веточку перепархивают, дятел по коре клювом стучит, белочка рыженькая орешек грызет. Заплясал он от радости великой, а потом спохватился и назад на опушку бросился. Но нигде Колобка с Водяным видать уже не было.

Тучи на небе солнышко скрыли, и гроза летняя началась. Гром грохочет вовсю, молнии золотистые сверкают, дождичек живительный по листьям бьет. Проведал Задумчивый землянку свою, мышку-полевку из кармана выпустил и к Водяному пошел.

И только к речке подходить стал, как молния извилистая прямо в омут ударила. Бросился Леший друга своего спасать, а тот сам, отфыркиваясь, над водой появился. Но уже без тулупа своего неразлучного, да и постаревший чуток.

— Ну и шандарахнуло, — говорит. — А ты где столько времени пропадал? Гляди, какой лес кругом вырос.

Ничего Задумчивый ему про хождение свое не сказал. Обдумать сначала все хорошенько надо было. Как Велес о беде его узнать смог, да и с кем он по лесам и долам путешествовал.

Закончила Яга повествование, на духов притихших смотрит. И тут чертенок Зосима лапу свою тянет.

— Чего тебе, милой? — спрашивает.

— Бабусенька Ягусенька, — тот и говорит, — Неужели Велес Лешего за старания его не наградил?

Улыбнулась Старая, по рожкам чертенка погладила:

— Дар богов не сразу виден бывает. В лесу том источник целебный бить начал. И хоть за тридевять земель владения Задумчивого лежали, потянулись к нему духи из мест ближних и дальних. И кикиморы с русалками, и берегини, и ваш брат — черт, поселились. Так что встретил он вскоре половинку свою. И жили они долго и счастливо, и детишек куча народилась у них.

Но здесь уже другая сказка начинается.

А этой конец пришел.

Закончилось на этом повествование о Змие Огненном, и далее путь в главу пятнадцатую — «Лесное рыцарство» лежит.

А тех, кто по порядку следовал, сказание о бесе Федоре дожидается.

Глава 27. ОДИН ДЕНЬ ИЗ ЖИЗНИ БЕСА ФЕДОРА

Беса Федора, главного управляющего леса Заповедного, бессонница в последнее время мучила. Проснется до первых лучей солнечных, лежит и глаз сомкнуть больше не может.

Дом его на берегу озера Константинова стоял. В часы предрассветные только туман белесый над водой клубится, да изредка птица вскрикнет, тишину звенящую разбудив.

Вспомнилось Федору, как хотел когда-то Водяного грязью закидать. Молод он тогда еще был, да и лес кругом на дремучести заросшие походил больше. Буреломы и болота непроходимые, а тропинок с дорожками днем с огнем не сыскать.

Так и гордились бы только озером, что Константин в порядок привел, если б не случай невиданный. Как раз на Купалу Ний с Велесом в лесу объявились. Никогда их до этого вместе не видывали. Тьма и Свет в месте одном сошлись.

Оказалось, Велес лес Заповедный в отдельное хозяйство выделить решил и нового Лешего — Тихона — духам представил. А вот что дальше случилось, Федор до сих пор понять не мог. Ний его главным управляющим, над духами надзирающим, поставил. А чтоб уважали и к слову его прислушивались, знак отличительный дал. Око сияющее, что взглядом своим любого в камень обратить может.[148]

Нехорошие воспоминания у Федора с Оком этим связаны были. И лежало оно на дне ларца невеликого, семью замками запертое.

Возгордился Федор поначалу назначеньем своим. Пару бесов в помощники взял и Око сияющее в мешочке на шее носил постоянно. Да только пугать им особо некого было. Черти и так его по памяти старой слушались, а из духов других, окромя Тихона да Константина, моховики с боровиками смирные водились.[149]

Но недолго им в одиночестве жить пришлось. Ни с того ни с сего началось пришествие духов великое. Только и успевали с Лешим дев ключевых с кикиморами по владениям лесным расселять. Даже Баба Яга на старости перебраться к ним захотела и избушку свою на опушке пристроила.

Работы у Федора сразу прибавилось. То Омутник с чертями справиться не может, то русалка на водяного обидится. Раз пришлось даже в дремучести соседние наведаться — Соловья-Разбойника объявившегося успокаивать.

И был у Федора друг закадычный. С малолетства самого росли вместе. Но на беду свою влюбились они оба в берегиню лесную.[150] А той, видать, нравилось, что за ней сразу два беса ухаживают. То одного за руку возьмет, то другому глазки строить начинает.

Друг и предложил как-то силами помериться. Кто победит, тому берегиня и достанется. Но посмеялся только Федор над речами неразумными. Чай, не звери дикие — рогами бодаться. А друг от мысли своей не отступился, оказывается. Раз подстерег его на окраине леса дальней и с кулаками набросился.

Федор поначалу утихомирить его пытался. Но как пару тумаков крепких получил, сам копытами лягаться и руками размахивать принялся. В пылу сражения друг за веревочку задел и мешочек с Оком сияющим с шеи беса ненароком сдернул. Бросился Федор поднимать его сразу, но опоздал малость. Застыл друг, как вкопанный, и на глазах каменеть начал. Так и стоит с тех пор на окраине леса Заповедного, мхом да травой заросший.

Спрятал после этого бес Око ненавистное в ларце небольшом, а сам в дремучести соседние отправился. Вырыл там землянку невеликую да так до зимы и прожил одиноко. Кровь, невинно пролитую, искупал.

Но не стала ждать берегиня жениха оставшегося и вскоре за черта омутного замуж вышла.

Солнца шар красный в дымке туманной над кронами дерев показался, и сразу плеск воды раздался. Русалка озерная на камень прибрежный забралась и волосы струящиеся гребнем расчесывать начала. Давно бес замечать стал, нравится он ей. Вот и сейчас, песнь негромкую завела и все на окна дома поглядывает.

Думал Федор и не раз — может и впрямь на молодой жениться. Вряд ли, конечно, любовь меж ними великая случится, но, поговаривают, не главное это в жизни семейной. Да только не прошла еще в сердце его по другой тоска.

Как Федор в первый раз Кикимору увидел, сразу подумал — вот бы жену такую. Но исчезла та куда-то и, по слухам, Банника деревенского окрутить пыталась. Но бес это на молодость и неопытность списал. А потом вдруг брат его — Терентий, влюбился в нее по рога самые. Вроде и не замечали за ним никогда страстей буйных, а тут прямо прохода не давал.

Не стал Федор, друга своего памятуя, дорогу Терентию переходить. А вскоре и свадьбу сыграли.

Кикимора бойкой оказалась — то хоромы строить мужа заставила, то к Бабе Яге в ученье пошла. Но не раз Федор её со Стасом в лесу замечал. Правда, брату ничего не сказал. И так уж жена от него одна сбежала, совсем бобылем останется.[151]

Но ушла Кикимора от мужа своего, и опять у беса надежда появилася. И хоть теперь со Стасом открыто она жила, сразу видно было — не надолго это у них. И точно, отселилась вскоре любимая его с детишками в домик отдельный, и наконец-то сбылась Федора мечта. Стали они в лесах дальних видеться украдкою. И может, сладилась бы у них жизнь семейная со временем, если б Кикимора встречи эти прекратить не захотела.

Федор её уговаривать бросился и замуж даже звал. Но, видать, любила она Стаса своего все-таки, да и повтора истории с Терентием боялась, наверное. А потому непреклонна была.

Пробовал бес с другими встречаться. Но такая, чтоб с тремя детьми на руках целый Дом красоты поднять смогла, только одна в лесу Заповедном водилась.

Как Кикимора вновь со Стасом сошлась, совсем у Федора на душе тягостно стало. И не раз хотел он бросить всё и куда глаза глядят двинуться. Только кто ж за духами присматривать тогда будет? Вот и тянул лямку свою без радости, а лишь по обязанности одной.

С утра Федор дощечки напоминательные обычно просматривал. Чтоб не забыть, записывал на них дела самые важные.

В Школу лесную давно зайти обещался. Тесно им стало во владениях своих. Дева ключевая с Болотным опять не поделили чего-то. А на вечер диспут с созерцателями намечен был.[152]

Появленье в лесу духов бродячих сразу всех взбудоражило. И ладно бы только одеяниями своими да колокольчиками народ удивляли, так еще и проповедями леших с водяными смущать начали.

Поначалу подумал Федор, уж не Странника ли это сподвижники. Забрел как-то в лес Заповедный черт-шатун. Истории всяческие рассказывать мастак был.[153] Сразу духи смекнули, привирает черт сильно, но, развлечения ради, послушать его собиралися и в гости к себе приглашали охотно.

И решил Странник этот представленье великое напоследок устроить. Магией диковинной народ местный поразить. Поначалу духи посмеивались только. Кроликов из куста вытаскивать да светляков в воздухе зажигать — это они и сами умели. Но, чтоб гостя не обижать, хлопали одобрительно. Потом русалка сквозь землю провалилася. И здесь ясно было — спряталась в ямке какой-нибудь незаметно.

Но под конец Странник листья дубовые в злато да серебро обращать начал и духам раздавать. Поначалу брали их с недоверием, но почудилось лешачихе одной, мол, настоящие они. Бросились тут без разбора охапками хватать, а маг не жадный попался, всех одаривал.

Всю ночь в лесу пир горой шел. Иные богатства такого за всю жизнь свою не видывали. Но только к утру злато и серебро с листочков дубовых исчезло куда-то.[154] И, сколько не скребли их иль в воде не отмачивали, возвращаться никак не желало.

Хотели духи Странника к ответу призвать, но исчез он из леса Заповедного и следы за собой замел.

Выяснилось вскоре, созерцатели — духи мирные. Все больше на дудочках деревянных играют да благовония из трав лесных делают.

Заглянул к ним Федор однажды. И даже с главным водяным в спор вступил. Пытался тот доказать, что духи время в созерцании природы проводить должны. Только кто ж работать тогда будет? Грязью по уши зарастем. Так и разошлись, каждый при мнении своем оставшись.

Только слова их, похоже, заразными оказалися, и часто теперь молодежь в одеяниях несуразных с колокольчиками по лесу бродила.

Размышления беса стук в дверь громкий прервал. Федор, как Лешего запыхавшегося увидел, сразу понял — беда приключилася.

Воры ночью волчат несмышленых, молоко у мамки сосущих, унесли. Федор сразу сообразил — детишек у волчицы неслышно отнять только черти способны, и к Омутнику с Лешим отправился. Только никак в толк взять не мог — зачем им сосунки малые понадобились.

Не видел Омутник зверят никаких, но для верности землянку проведать посоветовал. Вырыли ее проказники малолетние для игр и забав своих и часто в ней ото всех прятались.

Там пропажа и обнаружилась. Волчата малые мамку свою все никак найти не могли. В поисках молока ее по полу ползали и носами горячими в чертей тыкались. Тихон, не мешкая, на руки их подхватил и к логову волчицы отправился. А Федор тем временем допрос похитителям устроил.

Рассказали те, носами хлюпая, что после турнира рыцарского им тоже волков своих иметь захотелося. Вот и решили с малолеток начать, учить и воспитывать их собиралися.

Отругал Федор чертят как следует и на исправление к Омутнику отправил. А сам на болота дальние пошел.

Оказалось, нагадала дева ключевая Болотному местному, что владения его пересохнут обязательно. С тех пор тот места себе не находил. Колышками деревянными все берега утыкал и каждый час проверять бегал — вдруг вода отступать начала.

Первым делом выспросил Федор, что дева ему поведала. Рассказал горемычный, как карта с белкой лису накрыла, а рядом с волком белым десятка желудей легла.

— А после она и говорит, — чуть не плача продолжил, — болото твое летом до лужи малой скукожится.

Попросил Федор его обождать и к деве ключевой в гости отправился.

— Да, видно, сильно они поругаться успели, — подумал бес, табличку на двери домика ее разглядывая. «Здесь не знают, куда Болотный ушел», было на ней написано.

Но, похоже, дева по делам своим отлучилася, и никто на стук его не ответил.

Пришлось Федору самому духа расстроенного успокаивать. Мол, сердится дева на него, что после потопа великого источник сразу чистить не бросился. И если б не соловьята молодые, долго ей еще в грязи жить бы пришлось.[155]

Так что, не пересохнет болото у него. По крайней мере, летом этим уж точно.

Жена Лешего Тихона, что Школой лесной командовала, гостю долгожданному рада была. Духи лесные охотно теперь детишек в обученье отдавать начали. Вот и стало им тесно во владениях своих.

Пошли они хозяйство учебное осматривать и на поляне небольшой Пигу-художника встретили. Прислушался Федор, о чем тот детишкам толкует.

— Все в мире этом разумно устроено. Семь змиев разноцветных красками волшебными землю и небо одаривают и вещь каждую цветом наделяют.

Решил бес послушать немного и в сторонке присел.

Пига тем временем краски достал, и стали они всем миром решать, какую полоску на дощечке провести.

То земляничную нарисуют, то одуванчиковую. Темной черничной перемежат и опять малиновую положат.

А на другой дощечке лес на краю поляны рисовать начали.

Внизу самом светло-зеленую полоску провели, то трава под ногами была. И точки цветочков желтых на ней поставили. Следом чернику с земляникой перемешали и коричневую полоску нарисовали. То деревья были, над травой стоящие. Кроны их темно-зеленым обозначили, а поверх небо голубое и облака белесые добавили.

Как закончили, спрашивает учитель, какая картинка больше по нраву пришлась. Зашумели тут лешата с чертятами. Первая — одни кричат, другие — последняя. Успокоил их Пига и руки велел поднимать. И получалось в итоге, что лесные полоски больше духам маленьким понравились.

— Вот так бегаешь день целый, и ни травки зеленой под ногами, ни солнышка сияющего в небесах не замечаешь, — с горечью подумал Федор. — Может, и вправду странники говорят — природу созерцать хоть изредка надобно.

Но тут его жена Тихона подошла и дальше его повела.

В час назначенный собрались духи на диспут объявленный. От леса Заповедного Терентия, брата Федора, выставить порешили. Встал он по одну сторону поляны, благовониями заморскими благоухая. А напротив его сам Созерцатель главный расположился.

Первым Терентий о долге и обязанностях духов лесных рассуждать начал. Выслушал его водяной внимательно и в ответ говорит:

— Лешие и кикиморы — часть природы земной. И все им праматерь великая для жизни счастливой дала. А когда отдельно они мыслить себя начинают, то богатством да хоромами друг дружку мерить только и могут.

— В точку самую попал, — Федор подумал. — Дворцов вокруг понастроили. Совсем боровиков с моховиками на окраины выселили. Русалки с лешачихами у духов зажиточных детишек нянчат. Как же раньше-то места всем хватало?

Терентий, правоту свою доказывая, копытами топать принялся. А Созерцатель в ответ ему:

— Мир наш не для переделок сотворен, а для любования и постижения токмо.

Опять Федор задумался.

— В былые времена и напастей меньше было. Теперь, вон, черти мухоморами объедятся, десятком сцепятся и ну давай по округе вихрем кружить.[156] Сколько дерев повалят да домов у смертных разметут, пока их всем миром не одолеют.

Может, и мне места иные время пришло посмотреть. Если уж Константин с путниками до зимы уйти собирается.

А тут и время голосования подошло. Должны были духи определиться, чья речь им более по нраву пришлась. За Терентия — черный камень, а за Созерцателя — белый отдать надо было. Долго Федор раздумывал, какой из них в котомку голосовательную бросить. И ничего лучшего не придумал, как на волю случая положиться.

А после смотрит — в руке черныш остался.

Год и еще год с того дня минуло. Федор духов лесных у дуба векового собрал. Известие важное объявить.

Долго он с силами собирался, а потом и говорит:

— Ухожу я из леса Заповедного. Устал от забот каждодневных. Душа покоя просит.

А вместо себя черта Зосиму в Пекло Ходившего поставил и мешочек с Оком сияющим ему передал.[157]

Зашумели духи все разом, уговаривать беса бросились. Как же они без него жить-то будут. Только Федор спорить с ними не стал, котомку невеликую за плечи закинул и в путь свой отправился.

Но по дороге к Бабе Яге завернул. Благословение на дорогу получить.

И здесь уж другая сказка начинается.

А этой конец пришел.

Кто из сказа о Водяном Константине сюда пришел, тому путь в главу девятую лежит — с чертом подземным Иосифом познакомиться.

А следующей нас последняя история дожидается. О Стасе и Кикиморе опять она будет.

Глава 28. СТАС И КИКИМОРА

От подумалось до сделалось путь порой ох какой не близкий лежит. Может, и не решилась бы Кикимора жизнь свою вновь круто менять, если б не детки старшие.

Отозвала как-то раз Марфа её в сторонку и говорит: «Тихон недалече в лесу дожидается». Подивилась Кикимора, чего это он прямо к ней не заглянул. На место указанное пришла, а там двое старших ее под кустом храпят, и Леший рядом сидит.

Рассказал он ей, как дело было. Объелись, похоже, ребята мухоморов и бузить начали. Деревья молодые ломают, к духам лесным пристают. Тихон их урезонить хотел по-хорошему — мальцы еще. Но они и на него наскакивать принялись. Кричали, мол, знаешь, кто мамка у нас. Ежели не отпустишь, плохо тебе будет. Отвесил он им по оплеухе, на плечо взвалил и сюда принес.

Кикимора сразу в слезы ударилась и упрашивать Лешего стала, чтоб не говорил никому. Что не повторится такое никогда больше, и впредь за детьми строго следить обещает. Согласился Тихон, по доброте душевной, с просьбой её и дальше по делам своим отправился.

Как старших домой перенесли, заставила Кикимора русалку, что за ними присматривала, без утайки все рассказать. Оказалось, давно уж они от рук отбиваться начали. Из Школы лесной придут, котомки в угол забросят и сразу с чертями гулять отправляются.

Отругала Кикимора непутевых и даже побила малость. А после учебы в Дом красоты приходить велела обязательно. Но понимала она, недолго их в узде держать удастся. Тепла им семейного не хватает, а потому и ищут приключений на голову свою.

Как Кикимора разговор о жизни совместной завела, Стас, конечно, сразу согласие свое дал. Не раз по привычке и сам спрашивал, когда она гнев на милость сменить изволит. Но не спокойно у него на душе было.

Видел он — Кикимора нынешняя от Дамы сердца его прежней сильно отличаться стала. Да и дети, по слухам, избалованы не в меру. А у него празднества летние на носу, и над учением Иосифа подолгу сидеть приходится.

Кикимора сразу условие поставила. Не требует она от мужа прибытка более её в дом приносить. Главное, чтоб детей на путь истинный наставил. И рассказала Стасу, что старшие вытворять начали. Да и Анюта от них не отстает. Чуть что не по ней, в крик пускается, ногами топает и свое требует.

Долго Стас после разговора этого в раздумьях по лесу бродил. Даже к Бабе Яге посоветоваться зашел.

Рассказал всё, как есть, и что делать, спрашивает. Но дала та ему только лепешку хлебную.

— Вот таков мой ответ, — говорит. — Иди с миром.

Стас сперва разозлился на Старую, а потом понял, чего Яга сказать хотела.

Сам он решение принять должен.

Кикимора за обустройство жизни семейной рьяно взялась. Вначале, прошлое памятуя, договориться обо всем потребовала. Зная характеры свои вспыльчивые, положили они при детях не ругаться никогда. И ежели один другого обидел невзначай, то не дуться и говорить сразу.

Стас за это двумя руками был.

А как порешили в доме Кикиморы все вместе жить, стала она список вещей составлять, которые Стас с собой взять может.

Видит черт, любимая его к жизни семейной, как к делу новому подошла. И о чувствах ее спросить захотел иль и вовсе в дремучести дальние послать. Но обиду нанесенную стерпел. Понимал он, любит его Кикимора по-прежнему. Только чувства свои глубоко спрятала, и пробудить их время еще требуется.

Да и виноватым он себя считал до сих пор. Если б не уговоры его постоянные, может, и не ушла бы она от Терентия своего. Так и терпела бы детей ради. Он-то после один остался, а у ней трое на руках — мальцов неразумных.

Ко второму пришествию Стасову старшие настороженно отнеслись. Непонятно им было, надолго ли у них с мамкой на этот раз сложится. Да и звать его как, все придумать никак не могли. «Папой» не хотели. К отцу своему — бесу Терентию, часто они захаживали. А просто Стасом — неудобно получалося.

Черт, как мог, объяснил им доходчиво, мол, любит он Кикимору, и она его. Что всерьез и надолго это у них. А с папами им повезло даже. У всех один, а у них целых двое будет.

Первым делом Стас уроки у старших каждый день проверять начал и куда пошли, докладываться велел. Поартачились они, конечно, сперва, но пришлось им правила новые принять-таки. Кикимора начинания мужа во всем поддерживала.

Зато Анюта возвращению его нарадоваться не могла. Вспоминала она часто Зоряночку и все маму спрашивала, скоро ли спектакль новый ставить будут. А платье, полевицами сшитое, хоть и мало стало уже, до сих пор в комнате ее на стенке висело.

По весне всем семейством в дом новый, просторный перебрались. Как обустроились, двух ежиков к себе жить пригласили. И часто теперь по ночам топанье ножек их слышно было иль листьев шуршание в уголке.

Раньше Кикимора допоздна в Доме красоты задерживалась. Всегда дело какое-нибудь неотложное находилось. Вечером вернется в избушку, а дети уж спать собираются. Только и успевала парой слов перекинуться да на ночь поцеловать.

Но Стас сразу настоял, чтоб не позже заката солнечного дома она появлялася, и вся семья за ужином собираться могла. А еще правило ввел: каждый, что днем приключилося, рассказывает. Кикимора о заказах новых да материях заморских. Старшие, чему нынче в Школе научились, а Анюта — о бабочках в поле, над цветами порхающими.

Стас все время свободное с детьми проводить старался. То с ребятами мяч травяной в дупло закидывает, а то травы целебные с Анютой в лесу собирает.

Раз листьев кленовых охапку целую принес и посреди дома высыпал. Оказалось, Пига, художник школьный, игру новую придумал.[158] Нарисовал он на листике каждом Кота Баюна кусочек небольшой. И так их сложить друг с дружкой надо было, чтоб картинка большая получилася. До ночи глубокой всей семьей по полу ползали, ковер кленовый составляя. Так что утром старшие чуть в Школу не проспали.

А на день рождения Анютино турнир целый устроить порешили. Три дня с ребятами втихаря из шишек и желудей рыцарей мастерили. Королевой, конечно, Анюту определили. А чтоб не скучно ей одной было, Кикимора Дам рыцарских из кукол тряпичных наделала. Полевицы наряды невеликие для них сшили, так что все как по-настоящему получилося.

Время своим чередом текло. Кикимора Дом красоты на ноги ставила, а Стас в Школе лесной духам маленьким о складноречии рассказывал да над учением Иосифа размышлял. Дети потихоньку к жизни новой привыкать начали. Но бывает так, что доля место свое недоле иногда уступает.

Собирала как-то Кикимора старших в Школу. Еду в листья папоротника завернула и в котомки положить собралась. Глядит, а в кармане боковом ещё вчерашняя нетронутой лежит. Хотела она, как вернутся с ручья, отругать непутевых, что голодные день целый бегали. Развернула, а там мухоморы шляпками алыми красуются.

Стас Кикимору плачущую сразу утешать бросился. Показала та находку свою и что делать, спрашивает. Но взял он грибы и обратно в котомки спрятал, а жену уговорил вида пока не показывать.

— Крики да увещанья, — говорит, — в деле этом мало чем помочь могут.

На день следующий Стас вместе со старшими в Школу пошел. А по дороге знакомого своего проведать предложил.

Сделали они крюк небольшой и к землянке у озера Константинова подошли. Двое бесят молодых как раз черта больного из нее вынесли и около входа положили.

Поговорил с ним Стас о дождичке прошедшем, птичках поющих, да о чем духи лесные судачат, и дальше с ребятами в Школу отправился. А по дороге историю черта болезного рассказал.

В свое время молодым да бесшабашным тот был. Русалки многие глаз на него положили и оженить на себе хотели. Только пристрастился он мухоморы жевать. Как наестся, сразу на подвиги великие тянет. Раз в тело обернулся и на сосну высокую забрался. Зачем его туда потянуло, никому неведомо.

И ладно бы просто залез, так еще и раскачиваться во все стороны начал. А верхушка взяла да и сломалася. Летел он вниз, все ветки по дороге пересчитывая, а вдобавок еще на спину упал. С тех пор, почитай, лет пять мается. Духом назад обернуться не может.[159]

Переглянулись ребята между собой и до Школы слова больше не проронили.

Пример наглядный — это хорошо, конечно. Только надо было старшим увлечение срочно подыскивать. А тут и случай подходящий представился.

Отправились как-то ребята на пляски шабашные и задержались малость. Стас их встретить пошел да заодно молодежь нынешнюю посмотреть. Сколько лет уж на поляну русалочью не захаживал.

Глядит, переменилось все кругом. Духов пожилых и не видно совсем. А лешие да черти с русалками под вой волчий вихрями кружатся.

Пока домой шли, задумался Стас. Как же случилось такое, что дятлов стучание да волков завыванье милей песен дев ключевых для духов лесных стало. И впрямь, видать, времена новые пожаловали.

И решил он после этого сына Лешего Тихона в Школу пригласить. Славился тот игрой своей на дудочке деревянной. А леший молодой не один, а с братьями и сестрами пришел. Заиграли они на гуслях да свирелях с трещотками и песнь про дракона, что сокровища в пещере холодной стережет, завели.

Ребята, как завороженные, гостей слушали. И в ученики к ним сразу проситься начали. Так что по вечерам теперь далеко по лесу дудки да рожки их раздавалися.

Перед осенью самой Василиса Прекрасная лес Заповедный решила навестить. Наряды новые показать да заодно и Дом красоты проведать.

Кикимора сразу с полевицами уборку великую затеяла. Даже Стас с детьми помогать ходил. Домой возвращалась за полночь, а утром, чуть свет — опять на работу убегала. Стас на это не роптал. Понимал — важно для жены одобрение Василисы получить, и заботы домашние на себя взял.

Дети без мамки засыпать никак не хотели, и пришлось ему истории разные на ночь рассказывать. Про человечков маленьких и драконов свирепых, в землях заморских живущих, да о леших с водяными, что в горы высокие ходить не боятся. Только ненадолго преданий старинных хватило, и пришлось ему новые сочинять.

Раз решил он Анюте с ребятами сказ о Колобке-Кругловике поведать.

Пришли как-то к Бабе Яге Леший с Водяным из лесов дальних.[160] Поздоровались чинно и к Велесу путь указать просят. Дело у них важное к богу земному было, а потому решила Яга путникам помочь.

Муки просеянной набрала, тесто замесила и Колобок волшебный испекла. А как остыл круглячок да корочкой золотистой покрылся, гостям своим отдала.

Идут Леший с Водяным за Колобком катящимся, а тот песенки веселые распевает и загадки загадывает.

Первая — такая была.

В Ирии небесном дерево стоит. На одном боку цветы расцветают, на другом листья опадают, на третьем плоды созревают, на четвертом сучья подсыхают.

Старшие сразу отгадали. Мол, весна, лето, осень и зима это.

А вот над второй, сколько ни бились, ответить не могли. Сказать надобно было, что без крыл летит и без ног бежит.

Стас отгадку с утра открыть обещался, поцеловал всех на ночь и к себе отправился. Чувствует во сне, тянет его за руку кто-то. Глядит, а это Анюта рядом стоит. Наклонилась к уху самому и «туча без ног бежит», прошептала.

— Молодец, правильно отгадала, — тихо Стас ей ответил. На руки взял и назад в кроватку отнес.

— Чего это с ней? — Кикимора сквозь сон спрашивает.

Но Стас только обнял ее крепко и в плечо поцеловал.

— Спи, спи, — говорит. — После все объясню.

Но наутро отругала его супруга всё-таки. Кто ж на ночь детям загадки загадывает.

Уехала вскоре Василиса Прекрасная из леса Заповедного, и вновь Кикимора вовремя домой возвращаться стала. Только дети все равно сказку на ночь требовали. Пришлось Стасу новые истории сочинять, и набралось их со временем на книжицу целую.[161] Духи лесные часто ее детишкам почитать брали, соседям своим нахваливая. И Стаса с тех пор не только Поэтом, но и Сказочником прозывать начали.

А еще сорока-белобока весточку на хвосте принесла. Дом Красоты Кикиморы Василиса Прекрасная лучшим признала. Решили по этому поводу празднество домашнее устроить. А Анюта стих целый сама сочинила.

Как-то ночью Кикимора рядом со Стасом лежала. Голову ему на плечо положила и рассказ о делах дневных слушала.

Играл он с детьми в мяч на поляне да замешкался чуток.

А тут Анюта и кричит:

— Папа, бросай скорей!

Вдруг чувствует Стас, плачет супруга его. Слезы женские не всегда от горя случаются, а потому прижал он только жену к себе крепко и убаюкивать принялся.

— Совсем как маленькую девочку, — прошептала Кикимора и тихо заснула.

Много с тех пор зим и лет над лесом Заповедным прошелестело, но жили они долго и счастливо и друг друга берегли.

И здесь уже другая книга начинается.

А этой конец пришел.

ИСТОРИЯ ПРО РЕПКУ

Посадил дед репку, и выросла репка большая — пребольшая.

И надо ж такому случиться, мимо огорода его черт с бесом шли.[162]

— Репку видишь? — Щасвернус у Пшелты спрашивает.

— Ну, вижу.

— Спорим, что пока тащить будут — переругаются все.

— Давай, — согласился Пшелты.

Залез бес на плетень, а черт на овощ пристроился.

Пришел дед репку рвать. Вцепился в ботву, тянет — потянет — черт крепко держит. Почесал старый бороду и бабку на помощь звать отправился.

А у той с утра зуб разболелся, и оттого тихая она сегодня была.

Встали рядком: дедка за репку, бабка за кушак дедов. Тянут — потянут — кушак лопнул.

Тут бы и наброситься старой на деда, что повязь для рубахи непрочную взял. Но только бок ушибленный потерла и внучку звать пошла.

Внучка быстро дедку с бабкой построила и руководить принялась.

Дедка за репку, бабка за дедку, внучка за бабку — дергают размеренно.

Тут бы возмутиться старшим в семье, что молодежь ими командует. Ан нет, тянут покорно, вытащить не могут.

Позвала внучка Жучку, чтоб не скучно было. Тянут — потянут — на лапу собаке наступили.

Тут бы заскулить ей жалобно да тяпнуть за ногу первую подвернувшуюся. Но нет. С пониманием отнеслась и за кошкой отправилась.

Что деется, черт понять не может. Враги вечные в одной упряжи стоят. Обиды покорно сносят, друг за дружку держатся.

И решил он к средству последнему прибегнуть — мышку серую подпустить. Кошка за мышкой бросится, Жучка за кошкой, внучка — за ними обоими. Глядишь, и переругаются все.

Только мышка вдруг позади всех пристроилась.

Плюнул черт в сердцах и репку на миг отпустил. Тут её на радость всем и выдернули.

— Ну что, проиграл, — торжествовал Пшелты.

Но не поверил черт, что без участия беса здесь обошлось, и сильно на него обиделся.

ЗОЛОТОЕ ЯЙЦО

— А — а–а! А — а–а! — раздавалось из — за кустов.

Пшелты осторожно раздвинул ветки и увидел, как дятел нещадно долбит зуб Щасвернуса.

— А — а–а! А — а–а! — продолжались душераздирающие вопли, которые могли обозначать только одно. У черта поселился ужасный Кароез.

— Говорил я ему, чисти зубы после еды и дубовой настойкой прополаскивай, — пробурчал Пшелты. — Вот теперь и расплачивается дырками.[163]

Но страдания друга не могли оставить беса равнодушным.

Щасвернус, держась за щеку, плелся полоскать рот к целебному источнику, когда неожиданно наткнулся на колдующего над небольшим котлом Пшелты.

— А ежели тины болотной добавить да уксуса муравьиного, — бормотал бес, задумчиво глядя в бурлящую жидкость.

— Ты чего это делаешь? — с трудом выговаривая слова, спросил черт.

— Не мешай, — отмахнулся бес и ткнул пальцем в листочек, прикрепленный к березе.

«Кароез не пройдет!» — было написано на нем крупными буквами.

И на следующий день и еще через день черт заставал у источника ту же самую картину. Пока, наконец, повеселевший Пшелты не показал ему какое-то золотистое месиво.

— Готово, — торжествующе произнес он. — Теперь твои зубы будут надежно защищены. Но надо бы испытания провести.

Щасвернус сразу догадался, на что намекает его друг, и категорически отказался от роли подопытного кролика.

— Ладно, — почему-то быстро согласился бес. — Есть у меня одна идея.

Черт и бес ночью тихо подобрались к деревенскому курятнику и, намазав пастой Пшелты яйцо, спрятались под окнами избушки.

Пошла бабка с утра кур проведать и яйцо позолоченное сразу увидела. Хотела из него яичницу на завтрак приготовить, а оно никак разбиваться не хочет.

Уж чем только его не била. И сковородкой, и ухватом, и утюгом даже. Все без толку.

Шум услышав, дед ей на подмогу пришел. Вначале он по яйцу молоточком стучал, потом молот побольше из кузни принес и даже в притвор двери засовывал. Но только дверь сломал, а яйцо целёхонькое лежит.

Сели дед с бабкой на лавку, чего делать — не ведают.

Пшелты, на их глядя, руки довольный потирал и уже уходить собрался.

Но тут неизвестно откуда мышка взялась. Бежала она мимо, хвостиком махнула и яйцо со стола скинула. Разбилась скорлупа золотистая вдребезги, и белок с желтком весь на пол вылился.

— Эх, надо бы срок действия увеличить, — сказал совершенно не расстроившийся Пшелты и побежал обратно в лес к целебному источнику.

— Подожди, подожди, — начал лихорадочно думать Щасвернус. — Да за эту пасту Кащей что угодно отдать может. Это ж бессмертие гарантированное.[164] Три, пять, нет, двадцать… сто сундуков.

Глаза черта округлились, и он, позабыв о зубной боли, вприпрыжку понесся за бесом.

ОГНЕДЫШАЩИЙ ГОРЫНЫЧ

— А вот если Горыныча пламень — травой накормить, — задумчиво произнес Щасвернус, глядя на пролетающего вдали Змея, — и две головы назад развернуть. То сможет он от этого лететь быстрее?[165]

— Не, — не задумываясь, ответил Пшелты. — Третья голова тормозить будет. Она-то все равно вперед смотрит.

— Ну, а ежели и третью назад обратить? — не унимался черт.

— Так как же он дорогу-то тогда увидит?

— А мы ему чертенка на загривок посадим.

— Постой, постой! — опомнился Пшелты. — А зачем Горынычу это надобно?

— Как ты не понимаешь, — принялся объяснять Щасвернус. — В сражении воздушном победа тому достается, кто летает быстрее и забирается выше.

— Погоди, — подивился бес. — А разве богатыри летать могут?

— А мы и их на коней железных, пламень извергающих, посадим!

— Нет уж, — решительно воспротивился Пшелты. — Так ты этого коня вместо богатыря биться заставишь.

— А чем плохо-то?

— А тем, что воин сам за исход битвы отвечать должен. И все только от умения его и сноровки зависеть должно.

— Какие-то понятия у тебя устаревшие, нынче у кого силы больше, тот и прав.

— Ну и сам в таком мире живи, — обиделся Пшелты. — А я уж по старинке буду, когда только на меч да друга верного надеяться можно.

— Да пошутил я, — быстро пошел на попятную Щасвернус. — И помечтать уж нельзя. Пойдем лучше Водяного навестим.

И два друга, не спеша, направились к лесному озеру.

ЭКЗАМЕН У ЗОЛОТОЙ РЫБКИ

Черт и бес, волнуясь, дожидались своей очереди. Легче было до сфер небесных добраться, чем экзамен по волшебству сдать.

Наконец ворона прокаркала:

— Смертный рыбак получил несколько желаний. Студентам Пшелты и Щасвернусу срочно явиться к Золотой Рыбке.

Друзья со всех ног бросились на берег синего моря и подоспели как раз вовремя. Старик только что корыто новое попросил.

— Всё слышали? — строго спросила Рыбка. — Выполняйте.

Иллюзию корыта нового сотворить не ахти какой труд требовался. Главное — с материалом определиться. Пшелты предложил не мудрствуя лукаво, как и прежнее, из дерева сделать. На что Щасвернус резонно заметил, что ванна мраморная, по бокам орнаментом греческим украшенная и Кариатидами подпертая, Рыбке Золотой гораздо больше понравиться может.[166]

— Время! — раздался грозный окрик.

Пшелты, не раздумывая, толкнул Щасвернуса на песок и быстро превратил его в деревянное корыто.

— Надеюсь, в меня ничего не будут наливать, — пробурчал черт, оглядывая свою новую форму.

— Не успеют, — успокоил его бес. — Рыбак опять к морю двинулся.

Следующей, как и ожидалось, была иллюзия справного дома. Пшелты и Щасвернус шустро бегали перед стариками, то дубовыми, тесовыми воротами прикидываясь, то светелкой, то трубою беленою.

Один только раз старик быстро голову повернул и стену старую избушки увидел. Но Пшелты быстро оплошность исправил.

Заснули до утра новоселы на печке теплой, которая им теперь кроватью большой с одеялами атласными представлялась. А черт с бесом будущие желания старухи просчитывать сели.

Для больших иллюзий декоры деревянные требовались.[167] Оживлять их не в пример легче было, чем из воздуха прямо творить.

На всякий случай несколько вариантов приготовили и опять угадали.

На следующий день старуха терем потребовала. Разница с домом только в размерах да украшениях была, так что друзья быстро с заданием справились. Правда, помучиться пришлось, белку в душегрейку соболью обращая, а из листьев кленовых сапожки красные делая.

И палаты боярские, и дворец царский черт с бесом тоже сотворить смогли. А вот дальше иллюзию города целого строить надо было, а Пшелты еще предложил и кораблей пару десятков добавить.

Всю ночь друзья деревяшки сколачивали. Оглядела Золотая Рыбка труд их великий и сразу по оценке отличной поставила. А старикам избушку ихнюю с корытом разбитым воротила.

Довольные Пшелты и Щасвернус назад в свой лес отправились. Но стала их по дороге совесть мучить.

— Нечего было сверх меры всякой желать, — оправдывался Щасвернус.

— Пойдем, хоть корыто им новое сделаем, — предложил Пшелты.

На том и порешили.

Но на берегу морском только два валуна больших виднелися, да деревяшки, вкруг них разбросанные. Видать, Рыбка их тоже на иллюзии испытывала.

ЛИМЕРИКИ

Щасвернус наконец-то отловил Пшелты.

— Будем лимерики писать,[168] — сообщил он немедленно другу. — Меня Сова только что научила. Знаешь, что это такое?

— А может, не надо? — с робкой надеждой в голосе попросил бес.

— Надо, — твердо ответил Щасвернус и стал читать по кленовому листочку.

— Лимерик — шуточное стихотворение из пяти строк. Обычно рассказывающее о каком-нибудь странном поступке.

— Странном поступке, — еще раз повторил Щасвернус.

— Первая и вторая строчка рифмуется с последней, а третья — с четвертой. Пример:

— Все понял?

— Не совсем, — неуверенно произнес Пшелты.

— Это же так просто. Сочини лимерик про Засоню.

Пшелты задумался.

— Ну, сочинил, сочинил? — с нетерпением бегал вокруг него Щасвернус.

— Соня все время хочет спать / И ищет, где бы прилечь, — наконец выдал бес.

— Безнадежно, — определил Щасвернус. — Пойду лучше Водяного учить.

Как только черт скрылся за деревьями, Пшелты сразу же побежал к Сове.

— Ты зачем его стихам научила? — набросился он на бедную птицу. — Он теперь всех духов замучает.

— Я как-то не приняла это во внимание, — согласилась Сова и надолго впала в задумчивость.

— Ладно, приходи завтра, — наконец произнесла она.

На следующий день бес обнаружил под дуплом неосмотрительной птицы еще и Лешего с Водяным. Оказалось, ненасытный Щасвернус и их пытался заставить сочинять лимерики.

Все громко требовали от Совы немедленно разучить черта писать стихи. Но вскоре выяснилось, что сделать это весьма и весьма затруднительно. И тут Леший вспомнил, что Щасвернус больно обидчив был. Ежели кто-нибудь лучше его стих сочинить сможет, обязательно занятие это бросит.

Недолго посовещавшись, решили, что Пшелты вполне с заданием справится, а Сова ему помочь обещала.

Весь день бес и птица бились над пятью строчками и записывали их уже при свете светлячков.

Убедившись в отсутствии поэтических способностей также и у других духов, Щасвернус вернулся к Пшелты.

— Ну как, сочинил чего-нибудь? — сразу же поинтересовался он у друга.

— А как же, — хитро ответил Пшелты. — Только ты сначала своё прочитай.

— В Заповедном лесу жил Засоня, / Был он очень известная соня, — начал Щасвернус. — Дальше я еще не успел написать.

— А я успел, — торжественно произнес Пшелты:

— Ну и ладно, — обиделся Щасвернус. — Это тебе помогал кто-то.

И, расстроенный, поплелся к болоту, чего-то бормоча себе под нос.

— А меня Сова еще хокку научила,[169] — только и сумел разобрать Пшелты.

ГАДАНИЕ

— Готово, — заявил Пшелты, любуясь своей работой. Перед ним лежали три кругляша, с одной стороны которых было сделано по углублению, а с другой — вырезаны крестики. — Хочешь, погадаю?

— На этих деревяшках? — удивился Щасвернус.

— Не, это только для черточек, — пояснил бес. — Позавчера у китайских духов трактат за Книгу мудрости выменяли.[170] Загадай чего-нибудь.

— А чего загадывать? — не понял черт.

— На что ответ получить хочешь.

Щасвернус закрыл глаза и даже перестал дышать.

— Сделал, — наконец произнес он, шумно выдохнув.

— Бросай, — бес дал ему кругляши.

— Куда? — опять не понял черт.

— Вверх, — стал терять терпение Пшелты.

Щасвернус от души подбросил деревяшки. После этого черт и бес, переругиваясь, долго искали по поляне третий кругляш. Но, к счастью, он наконец-то был обнаружен под ореховым кустом.

Выпало два креста и точка.

— Отлично, — Пшелты провел на земле длинную черту. — Теперь еще раз. Только не так сильно.

Следующими под длинной бес нарисовал две короткие черточки — выпали две точки и крест. Потом опять длинную, и так, пока не выстроились все шесть штук.

— Читаем, — торжественно произнес он. — Фигура номер 38.[171] Называется «Куй» или «Разлад». — Пшелты от неожиданности поперхнулся. — Так… увидишь вепря, вымазанного грязью… Поссорится с сестрой, а потом с тобой.

Бес полез по ссылке в конец трактата и как-то быстро умолк, наконец произнеся:

— В общем, все плохо. Ты на нее гадал?

Черт молча кивнул и пошел топиться в болоте.

Щасвернус сидел посреди булькающей грязи, обвешанный тиной и водяными лилиями. В его остановившемся взгляде явно читалось, что счастья в жизни нет и в ближайшее время не предвидится.

Неожиданно вдалеке раздался треск ломаемых кустов, который вскоре превратился в бегущего Пшелты.

— Я ошибся! — начал кричать он еще издали. — Я ошибся!

Запыхавшись от быстрого бега, бес только размахивал руками и все тыкал в гадательный трактат. Наконец, успокоившись, он выпалил:

— Там есть примечание. Палочки надо по-другому записывать. Не сверху вниз, а наоборот. Вот посмотри, получается фигура 37….[172]

Узнав, что не все еще потерянно, и он вполне может рассчитывать на взаимность русалки, повеселевший Щасвернус побежал на речку смывать с себя грязь.

КАРТИНА

Щасвернус третью неделю трудился над своей картиной. И как ни старался подсмотреть Пшелты, при малейшем подозрении сразу же задергивал холст.

Наконец настал торжественный момент.

— По-моему, это квадрат,[173] — неуверенно произнес бес.

— Это шедевр, который переживет века, — черт гордо рассматривал свое творение.

— А ты в этом уверен? — засомневался Пшелты. — Мне кажется, я тоже могу такое нарисовать.

— Нарисовать! — презрительно фыркнул Щасвернус. — Сказал бы еще намалевать. Запомни, картины п-и-ш-у-т!

— Хорошо, хорошо, — быстро согласился бес. — Смогу написать.

— Пожалуйста, — черт отошел в сторону.

Начертив по линеечкам в центре холста квадрат, Пшелты быстро закрасил его черным.

— Вот, готово! — гордо показал он другу свою работу.

Щасвернус молча поставил обе картины рядом.

— Чувствуешь разницу?

— Кажется, да, — обреченно вздохнул Пшелты. — Ты — гений![174]

ЛЕГЕНДА О КРАСНОЙ ШАПОЧКЕ

— Слушай, а почему смертные так нас недолюбливают? Чуть что случится, сразу чертей поминают.

— Это у них традиция такая, — ответил Пшелты.

— Какая традиция? — не понял Щасвернус.

— Вот ты, допустим, медовухи перебрал и с мостков в речку свалился. Кого ты винишь?

— Медовуху, конечно.

— Правильно. А они считают, что это мы их столкнули.[175]

— Как-то неправильно они считают, — обиделся Щасвернус.

— Вот и я так думаю, — согласился Пшелты.

Пшелты и Щасвернус усердно репетировали.

— Ты ее спросишь: «Куда ты идешь, девочка?».

— А она тебе ответит: «К бабушке иду и несу ей пирожков да горшочек масла».

— А ты ей скажешь: «Лучше тебе другой дорогой пойти. Эту недавно землекопы перекопали». Она тебе поверит и по дальней дороге направится, а мы по короткой сразу к дому бабушки побежим. Все понял?

— Угу, — ответил Щасвернус.

— Тогда давай повторим, — сказал Пшелты, надевая красную вязаную шапочку.

Щасвернус в волчьей шкуре сидел на развилке дорог, изнывая от жары.

— Ну когда же она придет? — вопрошал он в очередной раз.

— Потерпи, — успокаивал его из кустов Пшелты. — Я уже слышу ее песенку.

И действительно, из — за поворота вскоре появилась маленькая девочка с небольшой корзинкой в руках.

— Куда путь держишь? — сразу же перешел к делу Щасвернус-волк.

— А мне мама не велит с незнакомыми разговаривать, — ответила ему девочка.

— Э… а…. о… — растерялся черт.

— Давай тогда познакомимся, — подсказал ему из кустов Пшелты.

— Меня зовут Серый Хвост, — представился Щасвернус.

— Рада с вами познакомиться, мистер Серый Хвост, — почтительно присела девочка. — А меня все называют Красная Шапочка.

— Ну, вот мы и познакомились, — продолжил довольный черт. — Теперь ты мне можешь все рассказать.

Как и ожидалось, внучка шла навестить бабушку. Быстро направив ее по длинной дороге, черт и бес бросились к лесному домику.

— Тук, тук, — постучал Щасвернус в дверь.

— Кто там? — спросила бабушка. Она была очень больна и лежала в постели.

— Это я, Красная Шапочка, — ответил тоненьким голоском черт.

Бабушка была немного глуховата и не заподозрила обмана.

— Дерни за веревочку, внученька, — крикнула она. — Дверца и откроется.

Далее полагалось проглотить бабушку. Увы, черти, даже в волчьей шкуре, не ели смертных. Но и здесь Пшелты нашел выход.

— В твоем животе им должно быть темно и тесно, — начал размышлять он вслух. — Так что, если мы затолкаем их в мешок и спрячем в шкаф, то получится очень похоже.

Ворвавшись в дом, черт и бес схватили старушку и быстро затолкали ее в мешок. Но тут раздался стук в дверь.

— Это она! — прошептал Щасвернус.

— Притворись бабушкой! — тихо ответил ему Пшелты и потащил мешок в шкаф.

Черт так вошел в роль, что Красная Шапочка даже не заметила подмены. Правда, пришлось по ходу объяснять непонятно откуда взявшиеся большие уши и вдруг выросшую шерсть.[176]

Но к моменту, когда внучка стала подозревать что-то неладное, Пшелты уже подкрался к ней сзади с большим мешком.

Наступило время самой главной части плана. Черт и бес в образе двух охотников долго изображали осаду домика с перестрелкой и душераздирающими криками, наконец-то освободив пленников.

Провожая Красную Шапочку до города, они заставили бедную девочку раз десять повторить всю историю. И успокоились только, когда она без запинки называла имена своих освободителей.

Многие века из поколения в поколение смертные передавали легенду об охотниках Пшелты и Щасвернус, спасших Красную Шапочку и ее бабушку. Пока какой-то сказочник, записывая эту историю, не вычеркнул их из рукописи.

ЛЕТНАЯ ШКОЛА

— Привет, — поздоровался Пшелты с Щасвернусом. — Я тут Водяного видел.

— Ну и что? — не понял черт.

— Он песню какую-то странную распевал.

— Про ночь темную и путь дальний?

— Не. Ему летать охота.[177]

Щасвернус непонимающе уставился на друга.

— Вот я и подумал, может, Летную школу организовать. А что, птицы тоже не все летать умеют, да и звери со временем подтянутся.

— А звери-то здесь причем? — удивился Щасвернус. — Им же махать нечем.

— Так можно и крылья смастерить, если потребуется.

— Глупость все это, — определил черт и продолжил заниматься своими делами.

Но Пшелты жуть какой упорный был и уговорил-таки друга Летную школу открыть.

В инструкторы Журавля поставили, объявление в «Лесной газете» дали и учеников дожидаться сели.

Но быстро Леший их пыл остудил.

— Без летных прав, — говорит, — никого в воздух не пущу. И так птицы жалуются, что смертные правила совсем не блюдут, а тут еще звери мешаться будут.

Выяснилось сразу, что помимо взлета и посадки да фигурного меж дерев летания, надо еще и теорию сдавать.

Стали черт с бесом искать, кто о сути полета рассказать может. Тут не просто летатель — мыслитель требовался. По всему выходило, что Орла приглашать придется. Он раз крыльями взмахнет и надолго в задумчивость впадает.

Первым учеником Петух записываться пришел.

— Хочу, — говорит, — не только на плетень взбираться, но и над деревней во всей красе покружить.

Орел крылья его осмотрел и годными для полета признал. Только слабоватыми они оказались. А потому привязали Петуху с каждой стороны по пеньку небольшому и по сто раз на день поднимать велели.[178]

Следом за ним Лиса-Патрикеевна пожаловала. Представила она, как на бреющем полете кур хватать сможет, так сразу и ей летать потребовалось.

Орел, как и полагается, курс теории прочитал, и к практическим занятиям перешли.

Смастерили Лисе крылья из перьев птичьих, на Журавля посадили и выше облаков подняли.

Пшелты снизу кричит, чтоб махала сильнее, но быстро та из сил выбилась.

К счастью, бес с чертом о страховке подумали и стог сена подставить успели.

Вылезла Патрикеевна из стога, сено с себя отряхивает. А Щасвернус тут как тут.

— Ну как, — спрашивает, — хорошо полетали?

— Полетали-то хорошо, — отвечает. — Садиться больно неудобно.

— Ничего, — черт говорит, — со второго раза точно получится.

Опять Журавль Лису выше облаков поднял и с себя стряхнул. Опять она лапами, что есть силы, махать принялась. Только тут ветер подул и мимо стога к болоту её унесло.

Вылезла Патрикеевна, вся тиной обвешанная, крылья самодельные наземь бросила и, ругаясь сильно, к себе ушла.

Но, видать, не просто Лиса обиделась, а еще и о падении своем всем поведала. И больше никто к черту с бесом в обучение не пошел.

Но сказал им Орел, что в землях южных птица водится. Бегает шустро весьма, а взлететь не может.[179] Так что Пшелты с Щасвернусом на следующий год за море ехать собрались.

ПРО ИВАНА — ПОДКИДЫША И ЦАРЕВНУ — НЕСМЕЯНУ

В тридевятом царстве, в тридесятом государстве жил в деревне дальней подкидыш Иван. Старики бездетные его приютили и как сына родного воспитывали.

Как подрос он, стали за ним странность одну замечать. Чего ни попросишь — отдает сразу и верит всему, о чем вокруг рассказывают. Часто над ним потешались из-за этого, но особо не обижали.

А еще в детстве случилась с ним оказия одна. Побежал как-то с друзьями в лес грибы собирать. Пару подосиновиков нашел и под кустом передохнуть устроился. Так и не заметил, как заснул крепко. И надо ж такому случиться, медведь мимо проходил. Да по неосторожности на ухо Ивану и наступил.[180] Ухо поболело, поболело и прошло вскорости, а след медвежий на всю жизнь остался.

Как стукнуло Ивану осьмнадцать годков, померли старик со старухой, и опять он сиротой сделался. Но пожалели его деревенские и в пастухи пристроили.

Бывало, стадо к лесу пригонит, на пенек усядется и ну давай на свирели свистеть. От звуков этих коровы поначалу по кустам шарахались, но попривыкли со временем и внимания уже не обращали. А вот у духов лесных зубы сразу ныть начинали.

Что только не делали они, чтоб издевательство это прекратить. И чудищами лесными пугали, и слепней жалящих рой целый напускали, ничего Ивана не берет.

До того дошли, что награду великую обещали, кто дурачка спровадит отсель. Вот черт с бесом сразу и вызвались. Вернее, это Щасвернус взялся, а Пшелты за компанию с ним согласился.

Решил черт одним ударом сразу двух комаров прибить. Царь-батюшка царства тридевятого стар уж был и во всем на советчиков придворных полагался. Те и научили его лес потихоньку вырубать да в земли заморские приторговывать. Осерчал Леший на порубки неразумные и на дочь царскую заклятье наложил.[181] Перестала та смеяться и жизни радоваться, а только ревела в три ручья, будто источник неиссякаемый в ней открылся.

Батюшка расстроенный и так и сяк царевну утешить пытался. Да только супротив слова Лешего ничего не помогло. И до того от отчаяния дошел, что полцарства и дочь в придачу тому обещался, кто рассмешить Несмеяну сможет.

Вот и решил Щасвернус Ивана на дочери царской женить и в град престольный навсегда спровадить. Пшелты, как услышал такое, к духам бежать с извинениями собрался. Но уговорил-таки его черт подождать малость, может чего и выгорит.

Первым делом явили они Ивану глас вещий. И повелел тот ему в столицу отправляться. Но поначалу корову продать и приодеться малость. Пастух все по-наказанному сделал. Кафтан и шляпу соломенную купил, а три денежки оставшиеся в карман положил. Вышагивает по дороге, песенки веселые насвистывает.

Черт с бесом рядом с ним путь держат. Но стали Пшелты сомнения одолевать. Вдруг, думает, не получится у них по-задуманному, и останутся они без награды обещанной. И решил хоть шерсти клок да с дурачка урвать и денежки его себе присвоить. То сомом прикинется, то паучком, то мышкой-полевкой и за обещание помощи будущей по монетке требует. Иван не жадный был — все отдал.

Пришли они, наконец, в град престольный, и Щасвернус опять пастуха научать стал. Как увидит карету царскую, чтоб взбирался на бочку высокую и плясать начинал. Мол, рассмешит это Несмеяну обязательно. А сам во дворец со всех ног бросился.

И подоспел вовремя. Собралась царевна на речку, в водице прохладной окунуться. Черт на задках кареты пристроился. Едут по городу, народ шапки с головы сдергивает, до земли кланяется. Один Иван на бочку вскочил и коленца откалывает.

А Пшелты внизу стоит, нервничает. Вдруг, думает, рассмешить не удастся. Крепился, крепился да и не выдержал. Сам на бочку залез и ну давай Ивана за руки да за ноги дергать.

Дочь царская из любопытства в окошко каретное выглянула. Тут её Щасвернус и принялся щекотать. Глядит народ, хохочет Несмеяна вовсю, прямо-таки заливается, и плакать совсем перестала.

Царь-батюшка слово свое сдержал и что обещал — даровал. Сыграли вскоре свадьбу в граде престольном, и Иван новым царем сделался. Пшелты при нем на время остался — уму-разуму научить да порубки деревьев прекратить. А Щасвернус к Лешему отправился и проклятье с Несмеяны снять упросил.

А денежки Ивану бес вернул всё-таки.

КОЛОБОК-САН

Сидели как-то черт с бесом на берегу озера ночного. Поглядел Пшелты на отражение луны в воде и вспомнил вдруг:

— Чего-то я давно Колобка не видел.

— А его лиса съела, — грустно ему Щасвернус отвечает.

— Поди ты! — удивился бес. — Она же не ест такое.

— Он ее сам попросил, — и, видя, что Пшелты все равно не отстанет, черт принялся рассказывать историю Колобка.

Жили-были дедка-сан и бабка-сан.[182] И вот однажды явился к ним дух воина Кобо и новое воплощение дать ему попросил.

— Во что же тебя поместить? — сокрушались старики. — Нет у нас нынче формы для тебя подходящей.

Но не отставал от них дух блуждающий и умолял жалобно.

— Э-эх, бабка-сан! — старик и говорит. — А давай кругляш испечем.

Взяла бабка крылышко, по сусекам помела, по коробу поскребла и набрала муки пригоршни две. Замесила на сметане и перед дедкой-сан поставила. Достал тот меч самурайский изогнутый и вмиг все тесто порубал. А бабка-сан веером боевым так его со всех сторон оббила, что знатный кругляш получился. В печь жаркую поставила, а как корочкой золотистою покрылся, остужаться вынула.

Стали старики думать, как воина кликать будут. И так имя его на языке вертели и эдак, все заковыристо получалось.

— Давай Коломбо назовем, — тут бабка-сан, молодость вспомнив, предложила.

А дедка-сан немного глуховат был.

— Правильно! — говорит. — Пускай Колобком будет.

Быстро дух Кобо в теле новом освоился. И стали старики сыночка новоиспеченного уму-разуму учить.

Дедка-сан вечерами долгими о Ти, Дзин и Ю, да непререкаемом законе гири рассказывал.[183] А бабка-сан песни великие распевала.

Год незаметно пролетел, и еще один. Посчитали старики, что поведали Колобку все о мудрости самурайской и мир постигать отправили.

Катится тот по дороге, а навстречу ему заяц-сан скачет. Поклонился воин вежливо и в обучение взять попросил. Не отказал длинноухий и от ворогов быстро укатываться научил.

Очень сокрушался Колобок, что, учителю подобно, пятками у него сверкать не получается. Но утешил его заяц-сан, в следующем воплощении обязательно искусству этому обучит.

Покатился Колобок дальше, видит, волк-сан на пенечке сидит. Медитирует. Он и к нему в обучение пошел.

— Показал ему Серый, как на врагов могучих смотреть надобно и взглядом одним останавливать, — продолжал свой рассказ Щасвернус. — И к медведю-сан с рекомендацией отправил.

Первым делом косолапый вершки от корешков отличать научил. А потом медособирание они осваивать начали. Не раз при этом воин бесстрашный с вершин дерев летал, все ветки по дороге пересчитывая. Но смажет медведь-сан раны боевые медом целебным, и опять Колобок как новенький смотрится.

Еще год прошел, и отправился он высшую мудрость к лисе-сан постигать. Мастер Хвоста Рыжего с традиционных практик обучение начал. Как мертвым прикидываться да песнями волшебными бдительность усыплять. А вот дальше странное что-то началось. Стали они приручению учиться да цену счастья познавать.

А однажды Мастер сказал:

— Зорко лишь сердце одно. Самого главного глазами не увидишь.[184]

Долго Колобок над словами этими размышлял. А как понял смысл их истинный, посчитал, что все в воплощении этом постиг. И учителя от тела бренного освободить попросил.

— Давясь слезами и черствым хлебом, лиса-сан выполнила его просьбу, — закончил повествование Щасвернус.

Долго молчали черт и бес, вспоминая славного Колобка.

— А может, это новое его воплощение, — подумал Пшелты, глядя на отражение луны в озере. — Интересно, чему он у воды сейчас учится?

ПРАВДИВАЯ ИСТОРИЯ ЗОЛУШКИ (Пьеса в трех действиях и пятнадцати сценах)

КОТЛИОН

Щасвернус и Домовой из поместья бургомистра в виде двух джентльменов неспешно прогуливались по улицам небольшого городка.

— Универсальность нашей методики, — с жаром убеждал собеседника Щасвернус, — позволяет даже при минимальном капитале добиться потрясающих результатов.

— Купите кота! Ну, пожалуйста, — неожиданно прервал их беседу какой-то оборванец с кружкой для подаяния.

Домовой бросил ему мелкую монету, и джентльмены направились дальше.

— Возьмем, к примеру, да хотя бы вот этого юношу, — Щасвернус указал на нищего. — Третий сын мельника. Не очень умен, но и не дурен собой. После смерти отца получил в наследство предложенного нам кота и… — черт прислушался к мыслям оборванца, — в настоящий момент задумывается о его съедении. Дайте мне месяц, и я смогу выдать это чудовище, если не за маркиза, то за барона уж точно.

— Позвольте вам не поверить, — мягко возразил Домовой. — Максимум за купца, да и то ненадолго. Но если вам удастся выполнить свое обещание, я готов возместить все понесенные расходы и добавить три сундука сверху.

— Согласен! — тут же выпалил Щасвернус.

— Какая методика? Откуда ты ее взял? — негодовал Пшелты. — Один раз получилось, да и то случайно.[190]

Но перспектива компенсации понесенных расходов быстро успокоила его, и друзья приступили к обсуждению плана.

— Можем ли мы в сыне мельника воспитать сущность маркиза, так сказать, вещь в себе?[191] — задался вопросом Пшелты. — Или же стоит ограничиться только внешней оболочкой, видимой для других?

Тут бес заметил выразительный взгляд Щасвернуса и сразу же умолк.

— Вещь внутри, как ты только что выразился, — ответил черт, — потребует значительно большего времени.

Удивительно, но Пшелты сразу же с этим согласился. После недолгого совещания черт и бес пришли к выводу, что главное — это убедить короля и его ближайшее окружение.

Дальше стало труднее. В те далекие времена даже самый завалящий барон должен был иметь фамильный замок.

— Надо прикупить что-нибудь поприличнее, — констатировал бес.

Но, видя не очень-то воодушевившегося друга, решил его утешить.

— Все равно лет через триста нам достанется. Люди долго не живут.

— А что мы скажем мельнику? — задумался Щасвернус.

— Легенды — это по твоей части, — резонно заметил бес, что-то старательно выводя на кленовом листочке.

— Король, — озвучил Пшелты следующий раздел. — Жадный, между прочим.

— А дочка только о замужестве и мечтает, — добавил Щасвернус.

— Тем лучше, — бес продолжал записывать. — Остается сын мельника. Сдается мне, нужен ему хороший учитель.

— Ты на что это намекаешь? — не сразу понял черт.

— Придется тебя в Кота превратить.

Щасвернус, конечно, ни за что не хотел соглашаться, но, в конце концов, из него получился вполне приличный Баюн. Вот только задние лапы почему-то заканчивались небольшими копытцами. Но Пшелты переколдовывать не стал, а просто спрятал их в сапоги-ботфорты.[192]

— Вилку надо держать в левой руке, а нож в правой,[193] — в десятый раз повторял Кот — Щасвернус.

— Но так же неудобно, — пытался оправдываться юноша.

— Не спорь со мной! — начал терять терпение черт. — И отрезать только тот кусочек, который хочешь съесть.

Очередной стейк, скользнув по тарелке, под дружный хохот завсегдатаев трактира грохнулся на пол. Щасвернус, грозно взглянув на смеющихся, первым делом наслал колики в животе у трактирщика. А остальным резко ограничил кругозор, глубоко нахлобучив шляпы на головы.

Но гораздо труднее оказалось справиться с великосветской беседой. На пробном приеме у бургомистра сын мельника после пары заученных фраз о погоде, принялся красочно описывать своего папашу и неблагодарных братьев.

Черт с Домовым уже подумывали — не устроить ли небольшое представление с громом и молниями, чтобы отвлечь внимание собравшихся. Но, к счастью, все обошлось. У бургомистра были на носу выборы, и он даже записал несколько фраз для привлечения на свою сторону молодежи.

Неожиданно выяснилось, что вся близлежащая недвижимость либо была уже куплена, либо снята на летний сезон. Маклеры, к которым обращался Пшелты, только разводили руками и ничего лучше деревенской хижины предложить не могли. Бес совсем уже отчаялся, когда случайно узнал о заброшенном замке в дремучем лесу. Правда, после смерти престарелого графа его много лет не ремонтировали, и поговаривали, что там теперь обитала шайка страшных разбойников.

Реальность вполне соответствовала слухам. Из заросшего рва доносился дружный лягушечий хор. А из-за полуразвалившихся стен, со множеством пробоин, слышалось нестройное пение лихих лесных братьев.

Но стоило Пшелты появиться перед их компанией в своем настоящем обличье и одновременно закричать по-петушиному, залаять по-собачьи и завопить по-ослиному, как разбойники в ужасе бросились в разные стороны.[194] Отдышавшись в лесу, они навсегда зареклись и близко подходить к спешно покинутым развалинам.

Осталась половина отведенного срока. Пшелты сразу же нанял леших с водяными и принялся восстанавливать так удачно приобретенное строение. При этом, не забывая регулярно посылать королю и принцессе от имени маркиза небольшие подарки, все более и более возбуждая их любопытство. А Щасвернус, помня о конфузе в доме бургомистра, заставлял сына мельника наизусть заучивать историю его путешествий по дальним странам.

Наконец настал судный день. Король получил приглашение отужинать в замке маркиза.

Загодя выйдя из деревни, Кот-Щасвернус в последний раз поучал юношу. Больше всего его беспокоило, как тот отнесется к легенде о волшебнике-людоеде и к тому, что теперь у него имеется собственный замок. Но новость, казалось, не произвела на сына мельника никакого впечатления.

— Ну ты и пройдоха, — только и заслужил верный Кот.

— Какой из него маркиз, — думал про себя Щасвернус. — Плакали наши денежки.

Черт в который раз подсчитывал понесенные затраты и все больше и больше мрачнел.

— Да и что с ним делать, если ничего не получится? — продолжил он размышлять. — Не на улицу же вновь отправлять.

Впереди показалась река с каменным мостом.

— А может утопить, чтоб не мучился, — неожиданно пришло в голову черту. — А что, водяным тоже неплохо живется. О русалках заботиться будет.[195]

Ничего не подозревающий юноша с радостью согласился на предложение Кота немного искупаться в этот жаркий день. Щасвернус уже собрался прыгнуть ему на плечи, когда на другой стороне реки появился Пшелты. Он занимался с Домовым обустройством торжественного приема и очень беспокоился, что королевская свита может заблудиться в дремучем лесу.

Топнув с досады ногой, черт велел юноше немного поплавать, а сам бросился к карете короля. Оказалось, что тот едет не один, а с принцессой, которая не меньше папеньки жаждала увидеть таинственного маркиза.

Пристроившись на задках, Щасвернус то забегал вперед, указывая дорогу, то возвращался назад. Но мысли его были совсем о другом. Ему все больше и больше нравился этот простачок, даже не оценивший приобретение целого замка. И тут высунувшаяся из кареты любопытная принцесса, громко чихнула от поднятой придорожной пыли.

На черта сразу снизошло озарение.

— Дочь короля! — воскликнул он и со всех ног помчался к реке.

— Помогите! Помогите! — бросился Кот к экипажу, как только тот въехал на мост. — Воры украли одежду маркиза!

— Ах! — воскликнул пораженный король.

— Ах! — воскликнула следом принцесса, сразу же выбежав из кареты.

В реке, по пояс в воде стоял ничего не понимающий сын мельника.

— Ах! — еще раз воскликнула принцесса, увидев его стройное загорелое тело.

Щасвернус все правильно рассчитал. Любящий щегольнуть король всегда возил с собой не менее дюжины выходных платьев, и одно из них в самый раз подошло юноше.

История умалчивает, что на самом деле подумал король о хозяине замка. Может, у него и возникли какие-то сомнения по его поводу, но, видя восхищенные глаза своей дочери, которой, по правде говоря, давно уже было пора замуж, он прогнал их прочь.

Получив от Домового заверение в покрытии понесенных расходов, черт и бес умиротворенно взирали на происходящее.

— А не посоветовать ли новоявленному маркизу сходить в поход годика на три, — вдруг предложил черт, глядя на вполне освоившегося со своей ролью сына мельника. — Тебе не кажется, что ему рановато жениться?

— А что, хорошая идея, — поддержал его Пшелты. — Чашу какую-нибудь поискать иль Землю обетованную.[196]

— И твою любимую вещь в себе воспитать времени хватит, — как бы между прочим заметил Щасвернус, отправляясь подавать на стол очередное блюдо.

СУТЬ ВЕЩЕЙ

— Одиночество учит сути вещей…. — начал Пшелты.

— …ибо суть их тоже одиночество, — продолжил Щасвернус. — Знаю, вчера менестрель распевал.[197]

— Ты как это понимаешь?

— Одиночество приходит, когда я совсем один, — начал рассуждать Щасвернус. — И оно должно меня научить. Правда, не понятно чему.

— Постижению сути вещей.

— Которое тоже одиночество?

— Наверное, — неуверенно предположил Пшелты.

— А как ты думаешь, когда наступает это постижение?

— Ну, допустим, если тебе уже все равно — кувшин наполовину полон или наполовину пуст.

— А, понял, — обрадовался Щасвернус, — и при мысли о пустоте ощущаешь вдруг свет ниоткуда.[198]

— Угу, — подтвердил Пшелты, — и, сидя на красивом холме, видишь сны о чем-то большем.[199]

— А еще, когда…

НОВЫЕ МИФОЛОЖКИ