Киммерийский аркан

V. Киммерийская тризна

Вечером великий каган приказал устроить в память о павшем на Севере сыне тризну, какой Великая Степь не видела с тех пор, когда он возложил на костер своего великого отца.

Поутру весь исполинский лагерь пришел в движение.

В приготовлениях к тризне принимали участие все, от мала до велика.

Только наследника великого кагана было опять не сыскать.

Значит вновь пьян.

Каррас был мрачен. К естественному чувству горя, которое он испытал, узнав о смерти Конана (до того каган продолжал надеяться, что мечтатель отправился в путешествие, подобно легендарному воину, чьим именем был наречен), примешивались тяжкие думы о будущем его державы.

Некогда он выговорил Конану, что тот не готовит себя к жизни правителя.

Зато Дагдамм откровенно мечтал о власти.

Каррас следивший за каждым шагом сына, не слишком опасался от него заговора, но рано или поздно он должен будет передать престол Дагдамму, потому что обычаи киммирай не допускают, чтобы народом воинов правил старик.

Не приведет ли тогда буйный Дагдамм к краху все то, что возводил его отец и он сам?

Не разрушит ли Орду, не рассеет ли ее?

Так думал Каррас.

Порой он хотел назвать приемником кого-то из своих многочисленных зятьев, но они тоже были либо слишком воинственными и буйными, либо просто людьми того сорта, которых на десяток — дюжина.

А великий каган должен человеком незаурядным.

Конан был таким.

Таков и Дагдамм.

Но сможет ли он быть достойным каганом?

Так думал Каррас.

Конечно, оставался третий сын, юный Нейл, но он не был сыном от законной супруги и едва разменял шестнадцатую зиму.

Мысли кагана вернулись к Конану и суровое лицо старого воина омрачилось еще больше. Он не плакал, но в мрачной задумчивости кагана чувствовалось великое горе, которое, пожалуй, не выразят никакие слезы.

В тот день его глашатаи объявили всеобщий траур, и повседневная жизнь лагеря прекратила течение.

Где-то уже завывали старухи-плакальщицы. Хотя в небе сияло весеннее солнце, а вокруг расстилалась цветущая зеленая равнина, от их песен повеяло тоскливой жутью, старой Киммерией, туманами, зацепившимися за пики гор.

И это было хорошо. Пусть в каждое сердце заберется тоска по молодому царевичу, павшему жертвой предательства.

Люди повязывали головы и руки белыми тряпицами в знак траура.

Воины переворачивали щиты и опрокидывали только что гордо вившиеся на ветру знамена.

Те, кто в самом деле любил царевича, и считал себя его другом посыпали головы землей и пеплом из костров.

Караван Карраса остановился на чуть всхолмленной местности, у пересечения двух небольших рек, Он тянулся на несколько миль, дробясь на отдельные лагеря.

Походные шатры, крытые телеги и простые шалаши, сделанные из нескольких жердин и кусков изношенной материи, тянулись всюду, куда хватало глаз.

По сути это был город, размерами не уступавший многим славным городам на Юге, но раз в несколько недель этот город снимался с места и перемещался степными шляхами, пока не находил новое место.

Сейчас под руководством царского распорядителя, старого раба-кхитайца, жители передвижного города принялись организовывать великую тризну.

Умельцы-ремесленники сделали из дерева и глины куклу в рост человека и придали ей удивительное сходство с погибшим сыном кагана. Они облачили куклу в лучшие одежды и вложили ей в руки длинный тяжелый меч. В настриженные с конской гривы волосы куклы они вплели цветы.

Шаманы-гирканцы пели и плясали вокруг куклы, пока не пали в изнеможении. Тогда им поднесли вина и хлеба, и они принялись пировать прямо тут.

Молодые мужчины отправились к ближайшей роще за деревом больших помостов и дровами для костра.

Застучали топоры, тяжело рухнули на землю вековые деревья, и врываясь копытами в землю тяжелые тягловые кони потащили поваленные стволы. Меж тем дети и подростки постарше собирали вязанки хвороста из ветвей и кустов, которые тут же рубили короткими ножами, которые полагались в подарок каждому киммирай на девятый день рождения. На восемнадцатилетние киммирай должен был получить длинный меч, если оказывался достоин его носить.

Вздыхая и воздевая очи небу, кхитаец отсчитал полдюжины кувшинов горючего масла.

На вершине холма киммирай быстро сложили огромный костер.

В то же время низкие, на ножках всего в два дюйма, столы из богатых шатров и просто доски укладывались там, где вечером будет пировать племя.

Сегодня будут поминать чистокровного киммирай, сына кагана, а потому рабам, данникам-гирканцам, полукровкам из рядов сыновей ночи и чужестранцам не место у пиршественных столов.

Киммирай резали скот, кипятили воду в котлах, месили тесто в тазах.

Слуги кагана несли бесчисленные бурдюки, кувшины и бочонки вина.

Сегодня все упьются до беспамятства.

Грим с интересом наблюдал за этими приготовлениями.

Чем-то они очень походили на обычаи, принятые у него на родине.

Но смысл некоторых действий он не понимал. Например, чему должны служить два столба, установленные среди погребального костра?

В лагере царило странное оживление.

Предстоял, несомненно, праздник, но праздник, посвященный горю, а не радости.

В табунах отловили и привели девять буйных, сильных коней, которых привязали неподалеку от кострища.

Всюду расстилали ковры и войлоки, складывали дрова для костров.

Каррас не показывался народу. Все приказы его передавались через кхитайца.

После полудня отыскали Дагдамма, который оказался не вполне трезвым, но все же стоял на ногах и говорил, как будто разумно.

Каган приказал ему явиться к себе, и отец с сыном о чем-то долго разговаривали.

Наконец, вечером все было готово.

Пиршественные столы ломились от яств, а на костер водрузили изображение Конана, сработанное с таким мастерством, что Грим невольно вздрогнул, поразившись сходству.

Самого Грима, хотя он и был чужак, не изгоняли. Снова спасибо священному коню — подумал асир и улыбнулся в бороду. Не состоявшаяся казнь как будто пробудила в нем интерес к жизни, но пока еще не в полной мере.

Он занял уже привычное место — в нескольких шагах от шатра кагана. Глупый белый конь, сытый и усталый, стоял спокойно, не стараясь никого укусить, или напакостить иным образом. Хранитель сидел рядом, держа в руке веревку, накинутую на шею священного животного.

Грим был одет в подаренные ему нарядные вещи, но вооружен только своим коротким мечом. Иное оружие надо было заслужить или попросту добыть в бою.

Из шатра вышел Каррас.

Вид его был нелеп, и какой-нибудь глупый чужак, ничего не знавший об обычаях киммирай, пожалуй, рассмеялся бы при виде степенного немолодого мужчины, который обрил себе голову, оставив лишь одну длинную прядь у лба, лицо и руки вымазал пеплом и шел босым.

Но киммирай при виде кагана, погруженного в глубочайший траур, взвыли пронзительными голосами, полными тоски.

Старухи взялись причитать без слов.

Женщины плакали, большинство — искренне.

Мужчины выли волками.

Каррас взошел на свой помост. Он не принял обычной для него позы, не сел, подвернув ноги, а опустился на колени. Потом он упал ниц. Подскочили телохранители, и подняли кагана.

Это был ритуал, на самом деле его не поразила слабость, но выглядела сцена удивительно искренней.

— Где старший сын мой, Конан? — спросил Каррас, обводя взглядом собравшихся так, будто на самом деле рассчитывал увидеть в их рядах своего сына.

— Вот твой сын! — кричали из толпы, указывая лежащее на костре изваяние.

— Где сын мой, Конан? — повторил свой вопрос каган.

Трижды повторял он свой вопрос и трижды получал ответ, пока наконец не обернулся к погребальному костру.

— Сын мой! — вскричал каган. — Что случилось с тобой?

И старый жрец-киммирай, наследник древней мудрости друи, ответил голосом глухим и страшным.

— Чародейка Айрис выпустила мою кровь, Доржа-хан сожрал мое сердце. Три года блуждала тень моя по степи неупокоенной.

— Мы успокоим твою тень, и ты сумеешь взойти в небесный чертог героев. Я клянусь тебе в этом, сын мой, Конан. Твоя очередь, Дагдамм, выйди и отправь к брату верных скакунов, чтобы легко скакал он по всем девяти небесам.

Полуобнаженный Дагдамм с кривым ножом к руке, подошел к коням.

Он схватил саврасого за гриву, и перерезал ему горло. Хлынула кровь, животное забилось и стало заваливаться набок. Остальные кони испуганно заржали, но их держали крепко. Еще восемь раз вздымался нож Дагдамма и еще восемь туш одна за другой рухнули к подножию холма.

Царевич был весь с ног до головы залит кровью, бешено горели глаза на измазанном алым лице.

Дагдамму подали топор, и он обезглавил коней так же одного за другим.

Потом его люди отнесли головы и возложили их на костер, а туши потащили дальше. Мясо будет зажарено, сварено, запечено, потушено и приготовлено любыми другими способа и съедено во время пиршества.

— Теперь моему сыну есть на ком скакать. Кто же будет стеречь его покой?

К Дагдамму подтащили старого волкодава с облезлой шкурой. Некогда это был могучий зверь, но сейчас он еле волочил ноги от дряхлости и только тоненько взвизгнул, когда Дагдамм пронзил его грудь.

Пса тоже положили на костер.

— Кто будет служить моему сыну, кто подаст ему чашу кумыса, кто снимет с него сапоги, кто сварит для него пищу?

Воцарилось молчание. Киммирай обычно не приносили в жертву людей, кроме исключительных случаев, связанных с большой войной или эпидемией, и ограничивались тем, что сжигали чучела, изображавшие слуг. Но потом раздался старческий голос.

— Великий господин, разреши мне уйти вместе с твоим славным сыном на небеса!

Вперед шагнул согнутый старостью раб-вендиец. Всех прочих рабов погнали из лагеря, но этому разрешили остаться ввиду близости его к семье кагана. Старый Пурушта был слугой Конана и Дагдамма, когда они были малыми детьми, и ходил за ними внимательнее любой няньки.

— Великий каган. — с трудом опустился на колени Пурушта. — Окажи мне честь, дай мне уйти с Конаном!

— Да будет так. — кивнул Каррас. — В знак благодарности за твою службу, мы окажем тебе особую милость. Ты ляжешь на костер уже мертвым.

— Я твоя жертва, великий каган, пусть сбудется реченное тобой. Правь же девяносто девять лет, мой повелитель.

Пурушта проковылял к Дагдамму.

Царевич положил огромные руки ему на голову. Те, кто стоял близко, разглядели в глазах Дагдамма смятение. Он не хотел убивать своего слугу, который бинтовал его первые раны и рассказывал ему на ночь сказки. Но Пурушта шепнул что-то, и Дагдамм закрыл глаза, а затем в одно движение сломал тонкую шею.

Толпа дружно выдохнула. Пурушта был всего лишь рабом, но поступок его свидетельствовал о большой силе духа. Так раб показал владыкам Степи, что значит настоящая верность.

— Народ киммирай, все вы видели, что сделал этот раб. — сказал Каррас. — Он займет свое место рядом с моим сыном. Пусть Пурушта верно служит Конану на небесах. Но на кого будет ставить ноги мой сын, войдя в шатер? Тащите сюда этого шакала. — тихо шепнул он названным воинам и те приволокли упиравшегося и отчаянно что-то кричавшего Туя-нойона.

Когда киммирай узнали, что к смерти их царевича причастны алта, чей каган съел сердце Конана, они набросились на всех алта, что были в их лагере. Кого-то убили на месте, кого-то обратили в рабов, а Туя-нойона, двоюродного брата людоеда Доржи, скрутили ремнями и так и держали связанным.

Туя был человек злобный, при дворе Карраса он оказался потому, что в ссоре убил своего брата и вынужден был бежать. Но это был человек глупый, пустой и пьяный и потому Каррас считал его безвредным и держал при себе вроде шута, выиграв немало пари на то, сколько Туя-нойон может выпить, прежде чем упадет с седла.

Туя поводил по сторонам налитыми кровью узкими глазками, будто не веря, что все что происходит с ним творится на самом деле, а не в пьяном сне.

— Великий каган! — вопил он. — Великий каган!

Каррас не даровал Туя-нойону легкой смерти. Ему заткнули рот кляпом, обвязали голову веревкой, чтобы он кляпа не выплюнул, и привязали к столбу рядом с изваянием Конана. Приговоренный к мучительной смерти, он еще бился и дергался, но о нем почти тут же забыли.

Снова раздался зычный голос Карраса.

— Мой отец, Конан, великий правитель, первый каган степи, говорил так: один киммирай стоит девяти гирканцев. Значит за смерть одного киммирай должно умереть девять гирканцев.

Привели девятерых пленников из народов мужонов и татагов, и, тыча копьями в спину, поставили на колени. Каррас, вооружившись тяжелой булавой на длинной рукояти одного за другим убил их. Короткий взмах булавы — влажный хруст разбитого черепа. Чтобы на небесах убитые гирканцы служили Конану, их трупы бросили в специальную яму, которую нельзя было назвать могилой, потому что кроме тел туда свалили нечистоты.

— Кто же согреет моего сына ночью? — спросил наконец, Каррас, и киммирай замерли в ожидании, увидят ли они в этот раз настоящее самосожжение во имя любви, или все обойдется простой куклой.

— Великий каган. — раздался женский голос. — Позволь мне уйти за твоим сыном! Я была его женщиной в этом мире позволь же быть ей и на девятом небе.

Каррас на миг будто растерялся.

— Мое имя Гульджахан, о великий каган.

Тут Грим, который довольно равнодушно взирал на предшествующие зверства, встрепенулся. Потому что у помоста, на котором восседал Каррас, стояла на коленях самая прекрасная женщина, которую он видел в своей бурной жизни. Она была высокой и стройной, тонкой и изящной. Волосы ее были темными, как ночь, но подобно тому, как с годами в волосах начинает серебриться седина, так ее волосы в свете угасающего солнца вспыхивали ярко-красными огнями. У Грима не хватило бы цветистых кенингов, чтобы описать красоту ее лица, но стоило только женщине взглянуть на него, асир будто провалился в большие темные глаза, окруженные пушистыми ресницами.

Вся великая асирская тоска, так долго жившая в его душе, ушла.

Сердце Грима забилось быстро, как после быстрого бега. Он готов был на все, лишь бы ощутить поцелуй этих полных губ, сейчас закушенных до крови.

— Но зачем же тебе умирать? — спросил он, совершенно забывшись.

Каррас воззрился на Грима так, будто заговорил не асир, а вверенный ему священный конь.

Дагдамм совсем уж по-звериному зарычал.

И вновь молчание повисло над лагерем, только Туя-нойон скулил и бился головой о столб.