Кино Италии. Неореализм

Карло Лидзани.

Раз уж здесь1 заговорили о взаимоотношениях с действительностью, пора уже начать различать точные черты этой окружающей нас действительности, с тем чтобы руководствоваться ими при ее раскрытии, при определении ее истинного лица и ее истинного движения и знать нам, критикам и художникам, когда перед нами факт, явление реалистическое, а не натуралистического характера.

Поскольку доминирующей тенденцией послевоенных лет как реакция на всю риторику двадцатилетия фашистского режима, на весь формализм, которым мы сами страдали или с которым мирились в годы, когда лучшее, что могли сделать, это было избегать действительности, игнорировать историю, — поскольку, я говорю, доминирующей была тенденция, окрашенная в реалистические тона, было вполне логично, что в эти годы антиреалисты переоделись в соответствии с модой. Сегодня необходимо сделать так, чтобы это уже было невозможно. Настало время выложить карты на стол и предстать в своем истинном виде. Если кто-то хочет поднять знамя мистицизма и возврата к вере, пусть его честно поднимет и использует форму, которая соответствует такому содержанию, а не прибегает к мистификации, излагая его натуралистическим языком, как это было, например, в фильмах «Небо над болотом» или «Стромболи». И, с другой стороны, даже когда налицо критическая направленность, которую мы первыми признаем благородной, но которая столь ограничена, как у Антониони или Солдата, речь может идти об интимизме, о «сумерничестве», о натурализме, но тоже не о реализме.

Сегодня уже больше невозможны многие формы реализма. Не будем придумывать столько оправданий собственным затруднениям.

На протяжении веков, десятилетий могут существовать различные формы реализма— от реализма, скажем так, средневекового (Данте) до буржуазного (Толстой), до социалистического, с которым мы начали знакомиться в некоторых советских фильмах. Но нельзя говорить, что сегодня в Италии могут сосуществовать многие формы реализма: один — более социальный, другой — более буржуазный, третий — более психологический и так далее. Из-за этого вновь возникла бы путаница с неореализмом и были бы выхолощены подлинные поиски реализма — не те, которые ведут в том или ином слое нашего общества, а поиски типического, представляющего собой, несмотря на все различия, общность структур и аспектов реальности в их диалектической связи. Видим ли мы искусство только в реализме? Вовсе нет, но, конечно, в реализме или произведениях, стремящихся к подлинному реализму, мы найдем более впечатляющую художественную силу, более горячее, более всеобъемлющее средство убеждения, большую популярность и предпочтем их всем другим, ибо в них мы скорее узнаем самих себя. Однако вместе с тем мы не хотим сказать, что другие произведения, отражающие фрагменты действительности, не являются искусством.

В итальянском обществе, нам говорят, ослабли противоречия. Надо, мол, вдохновляться жизнью, но теперь жизнь уже не та, что в первые послевоенные годы, в ней уже нет накала того периода. Но действительно ли это так? Не являются ли такие суждения схематическими? Не скатывание ли это к катастрофическому видению истории, согласно которому за периодами слома, разрывов неизбежно, с правильностью колебаний маятника следуют периоды упорядочения, и сегодня мы переживаем один из таких моментов и поэтому вполне естественно, что за социальным реализмом следует реализм, окрашенный в более нежные тона?

Но на чем основывается такая оценка итальянской действительности? Конечно, консервативные слои итальянского общества, те, которым вынесло приговор Рисорджименто и которые должна была окончательно уничтожить освободительная война, прилагают большие усилия для того, чтобы возобновить в теле итальянского общества новый процесс закостенения и регресса... Но где вы видели ослабление противоречий и смягчение красок? Противоречия, которые итальянскому обществу не удалось разрешить даже после Рисорджименто, глубокие извечные язвы, которые после Освобождения помешали нашей стране идти вперед, тяжкое наследие ошибок, которого не помогло изжить даже провозглашение республики, кошмарная угроза новых войн, неуверенность безработных в завтрашнем дне, невинно осужденные, сидящие по десять лет в тюрьме, когда вдруг выясняется, что «в их действиях нет состава преступления», и генералы-коллаборационисты, выходящие из тюрьмы, хотя преступление они совершили, но, мол, подчиняясь «дисциплине», — разве всех этих реальных фактов не существует? А может быть, они, как раз наоборот, свидетельствуют о положении, которое абсолютно не укладывается в ту картину нормализации, что якобы неизбежно должна была последовать за разрухой первых послевоенных лет? Не думаю, чтобы существующее положение можно было назвать нормальным. Даже наименее чувствительные из нас сочли его анормальным, полным противоречий и нерешенных проблем в тот день, когда, например, были арестованы наши друзья Ренци и Аристарко за то, что осмелились этого положения лишь коснуться. Нам скажут: вы вновь начинаете говорить о политике. Но разве не крайняя политизация и является одной из главных характерных черт итальянской действительности? И именно это не дает называть вещи своими именами, именно это столь давно тормозит нашу деятельность.

Герои фильма «Рим — открытый город», прежде чем умереть, говорили о политике, но почему та дискуссия не была холодной и академической? Почему ее не считали пропагандой? Потому что герои того фильма были не просто партизанами, не вообще подпольщиками, а подпольщиками итальянскими; участвовать в итальянском Сопротивлении было политическим актом — это значило участвовать в процессе обновления итальянского общества; и ценность «Рима — открытого города» как реалистического произведения, фильма, который смотрится еще и сегодня, не столько в том, что съемочная камера была вынесена на улицы, сколько в том, что в нем была полностью и диалектически раскрыта реальная действительность итальянского Сопротивления, а следовательно, вся реальная действительность итальянской жизни в один из ее переломных моментов.

Ни в одной другой стране в мире политическая борьба не остра так, как в Италии: высочайший процент участвующих в выборах, десять миллионов итальянцев высказываются за социалистический путь. Все это, дорогие друзья, является составной частью действительности, хотят этого или нет. Пытаясь бороться против него, газеты только и пишут, что о коммунизме. Однако, когда какому-нибудь предприятию грозит закрытие, как в эти дни во Флоренции, епископ и коммунисты, либералы и христианские демократы вместе протестуют против этого. Печать прогрессивных организаций приносит сообщения о том, что происходит сегодня в мире, в маленьких затерянных селениях, о существовании которых мы узнаем, лишь когда на них обрушивается наводнение, но где по вечерам два десятка неграмотных собираются вокруг мальчика, умеющего читать, и он читает им тревожные последние новости о водородной бомбе или о заводе, занятом рабочими, где-нибудь на Севере Италии, или даже интервью с режиссером Де Сика, который хотел бы снять "фильм о Южной Италии, но цензура не позволяет ему это сделать.

Находим ли мы следы всего этого в сегодняшнем итальянском кино? Вы скажете: это запрещает цензура, многие из нас хотели бы снять фильм о неграмотных или о генерале-предателе, об итальянских солдатах в Греции или о заводе «Пиньоне»2, но мы не можем этого сделать. Однако можно ли ссылаться на цензуру, когда мы даже не пытаемся — хотя это имеет столь важное значение — определить сущность реализма? Или мы отложим раз и навсегда попытки такого определения и удовольствуемся жалкими суррогатами, заранее выработанными схемами, реализмами, не выходящими за ранее поставленные границы, чтобы создать иллюзию, что внутри произведения мы пользуемся свободой? И будем, чтобы утешиться, продолжать называть реалистическими фильмы, которые таковыми не являются, и показывать действительность не такой, какова она на самом деле?

Настало время также и для нас, кто отстаивал передовой реализм, взглянуть друг другу в лицо и откровенно сказать все это, чтобы положить конец недоразумению, которое лежало и продолжает лежать в основе даже наиболее смелых фильмов.

Нам могут сказать: вы видите в искусстве исключительно орудие критики, а в кино — средство показать только нищету и горести самых несчастных слоев народа: также и это неправда, хотя правда, что большое искусство всегда ставило задачей критику нравов, даже когда — и все мы знаем, что так случается весьма часто, — авторы как люди были конформистами; также нельзя сказать, что сегодня критика уже бесполезна. Мы говорим, что произведение — произведение, созданное сегодня в Италии, — является реалистическим, если оно называет вещи своими именами, также и когда оно говорит политическим языком; если в этом произведении проявляется интерес к судьбе бедняка, не ограничиваясь одним лишь сочувствием; оно может показывать и жизнь представителя буржуазии, если подходит к нему не как к компоненту рутины, застоя, не рассматривает его как существо «само по себе». Реалистическим может быть и костюмный, и военный фильм, и все что хотите. Важно, чтобы его содержание было реалистическим и чтобы в произведении были схвачены типические черты, а не нечто исключительное, преходящее и чудовищное. За теми же, кого удовлетворяет анекдотическое, чисто бытовое, жестокое и натуралисти ческое описание, кто скатывается к мистике, мы готовы признать право довольствоваться теми ограниченными рамками, внутри которых вынуждены сегодня оставаться кинематографисты.

Тем, кто отстаивает реалистическую поэтику, надо со всей ясностью сказать, что пора сделать шаг вперед. Вновь взять в руки тексты, то есть пересмотреть фильмы послевоенных лет и определить, что в них является подлинно реалистическим, а что представляет собой натуралистические отходы, плоский веризм, фольклор или несомненную склонность к поэтикам, далеким от реализма; посмотреть, как в них показывались человек, среда, история. Это в том, что касается прошлого. Что же касается нынешнего положения, необходимо придать дискуссии конкретный характер. Что это значит? Это значит рассматривать самих себя как часть современной итальянской действительности, такой, какой она сегодня вырисовывается в своем политическом, социальном, историческом содержании, и в этом плане быть авангардом, а не плестись в хвосте.

Другими словами, не ожидать, что правящие классы предоставят нам право истолковывать действительность, а еще шире раскрывать эту действительность, вторгаясь в сам живой процесс ее развития, углубляя ее изучение, исходя из чувства своей исторической, я бы сказал, именно реальной ответственности, стремясь к высокой сознательности. Только благодаря историческому и полному осознанию итальянской действительности, в том числе и ее политических аспектов, столь действенна и открывает перспективы дальнейшего развития, например, поэтика Дзаваттини, которую он сформулировал в тезисах, опубликованных в журнале «Эмилия»3. Без этой предпосылки, в самом деле, разве они были бы нужны? Животворны для творческой деятельности Дзаваттини эти тезисы потому, что мы знаем, кто такой Дзаваттини; потому-то они и являются поэтикой. Если их рассматривать в теоретическом плане, то необходимо знать, кому они должны служить оружием для анализа действительности, обладает ли он подготовкой, реалистическим сознанием в самом широком, то есть историческом, смысле. Иначе это все равно что давать бомбу в руки ребенка. Использовать эти тезисы надо, зная, кто мы, где находимся, в каком году живем — то есть в Италии 1953 года, в стране, где существуют определенные партии, определенная бур жуазия и так далее и тому подобное. Кроме того, когда мы показываем крупным планом крестьянина, рабочего или буржуа, необходимо дать почувствовать, что в нем поистине живет действительность нашей страны, то есть необходимо сделать его типическим.

Конечно, все это нелегко, надо, работая всем вместе, придать определенную форму исследованию исторического процесса, эпохи, подобную которой наша страна переживала, быть может, лишь когда на арену истории вышли коммуны, или же в самые яркие моменты Рисорджименто.

Традиционные отношения между классами переживают период коренных изменений, во всех областях общественной и культурной жизни встает проблема окончательного перехода руководства политической, культурной, общественной жизнью из рук сословия старых руководителей в руки народных классов.

Этому кризису, нравится это или нет, можно способствовать или противиться, но его нельзя игнорировать; показать его под силу только подлинно реалистическому искусству. Произведения этих лет были реалистическими в той мере, в какой они отразили и выразили черты этого кризиса.

Таковы наши задачи в момент, когда перед всем миром, всем человечеством стоит — а это мы знаем из газет и радио — вопрос жизни или смерти.

Такова, на мой взгляд, температура современного мира, такова драматическая альтернатива, которую выдвигает перед нами действительность.

Ответ на нее — работать во имя развития нашего реализма.

Перевод А. Богемской

Итальянское кино на распутье. С одной стороны, встает требование не оставлять тот реалистический подход, который явился основой художественного успеха; с другой — все более неотложно ощущается необходимость не ограничивать это требование рамками определенной новой схемы, расхожей, как и схемы старого итальянского кино, и пустой, как все схемы.

Окончательно оплакав развлекательное кино, подавив симпатию в отношении разного рода формалистического и литературного кино (во всяком случае, среди тех, кто имеет честь — или претендует на это — быть признанным в качестве видных представителей нового итальянского кино), по-прежнему продолжается и даже все более разгорается дискуссия вокруг реализма, его тенденций и форм. Например, становится все более актуальной полемика против натуралистического вырождения, легковесных бытовых и жанровых сценок, показа сексуальных сцен — всех этих аспектов новой тяги к правдоподобному — и в то же время нарастает глубокая боязнь правдивого, реального.

Я полагаю, что путь к реализму — не правдоподобие, не жанровые сценки и, скажем об этом, не чистая хроника.

Реализм, скорее, заключается в таком кинематографическом видении, которое являлось бы или стремилось бы быть исследованием и поэтической интерпретацией окружающей нас действительности во всей сложности и глубине ее конфликтов и противоречий. Эта действительность состоит не только из настоящего, но также из прошлого, недавней и далекой истории. Я всегда думал о том, что последние пятьдесят лет нашей истории, именно потому, что они наиболее спорные, но, в сущности, наименее известные и изученные, могли бы в первую очередь явиться плодотворнейшей почвой для поисков всех, кто пытается взять за ориентир принцип реализма и следовать ему в густом лесу нашей современной проблематики.

«Повесть о бедных влюбленных», едва я ее прочел, сразу же взволновала меня именно потому, что была для меня словно неожиданно распахнувшееся окно, из которого открылся незнакомый мне человеческий пейзаж, почти мифический и вместе с тем столь исторически точный; это было для меня открытием мира, который подготовил наши нынешние кризисы и который официальная история не желала признавать и описывать.

«Повесть о бедных влюбленных» заставила меня, кроме того, особенно остро ощутить властную необходимость конструирования «персонажа».

Главным, жизненно важным элементом для направления, стремящегося к реализму, мне кажется, не может не являться сегодня создание в фильмах персонажей более глубоких и сложных, чем те, что до сих пор населяли сценарии наших лучших фильмов. Даже в самых характерных произведениях нашего неореализма нередко слишком явно и тяжеловесно проявлялся интерес к атмосфере, к среде, к определенным историческим событиям, к впечатляющей, но расплывчатой хоральности.

Такая позиция была, возможно, и правильной на первом этапе развития реалистического направления. Но такая позиция уже устарела сегодня, в исторической ситуации, уже отличающейся от существовавшей в 1945—1947 годах (и в этом проявление нынешнего кризиса итальянского кино).

Строгий и порой удушающий детерминизм, к которому в конечном счете скатываются столь многие персонажи раннего итальянского реалистического кино, подчинение судьбе, отказ от борьбы и пассивные страдания, тягостное одиночество множества несчастных героев хроники должны были бы, как мне кажется, уступить место сегодня более широкому видению действительности, стремлению художника установить более устойчивое отношение между человеком и судьбой, между человеком и обществом. При создании современного «персонажа» не следовало бы забывать о необходимости наделить этот персонаж большей свободой, самостоятельностью, волей и желанием переделать себя и переделать мир, который до сих пор строго обусловливал его сознание и поступки. На этом пути итальянское кино могло бы внести свой вклад в освобождение итальянского персонажа (и не только кинематографического) от оков академизма или натурализма и испра вить самый старый и большой недостаток всей итальянской культуры.

Персонажи «Повести», особенно те, которых я больше всего люблю (и, наверное, это ясно ощущается в фильме), могли бы внести значительный вклад в полемику такого рода. На этой почве можно было бы начать разговор, дискуссию. И потому я и мои сотрудники принялись за работу. О результате, разумеется, будут судить критики и зрители.

Перевод А. Богемской