Кино, вино и домино

Шестой день экологического кинофестиваля «Чистая вода»

Сразу после завтрака отправлялись на экскурсию в Джераче. В автобусе Андрей Николаев с Егором Золотовым, как обычно, то совершали «чин-чин», то тушили «сушняк» спонсорской водой «Свежачок».

Наташа с Печориной позади Ольги возмущенно обсуждали, что вчера Олеся украла у Андрея Николаева в баре ключ и пообещала отдать только в обмен на половой акт.

Увы, южный итальянский сервис не предполагает сразу двух ключей. Парень на рецепшене страшно удивился просьбе о вскрытии номера. И назидательно объяснил, что у горничных свои ключи – запертые их ключом в их комнате; а вскрывающий двери специалист давно спит в соседней деревне. Он недавно женился, и вытаскивать человека по такому пустяку из объятий молодой жены неловко.

Понимая, что Джакопо тоже уже спит в объятиях старой жены или молодой Леры, а выше него только господь бог, Николаев прибился к «семейному» номеру Квирикяна. Там на ковре и обнаружил себя утром.

Лиза Золотова, хохоча, рассказала, как женское сообщество третировало вчера итальянских медиков и обещало неделю митинговать под окнами, пока не выпишут Сулейманова. А потом немножко починчинилось и стало орать возле больницы:

– Сулейманов – ты лучший! Россия, вперед!

По этому поводу, естественно, приехала полиция и попросила вести себя умереннее. Слава богу, что это были не карабинеры, они бы без дискуссий отволокли патриоток в участок.

– Здесь почти все врачи в черных очках, как мафиози! Как они больных-то видят? – удивлялась Лиза, отбрасывая буйные белокурые кудри с лица и шеи.

– Они черные очки носят в дождь и снег. Каждый сезон – новые коллекции, – пояснила Вета. – Мужики в очках, бабы – сапогах. Они так изображают загадочность. Мол, глаза у меня не наглые, а загадочные! Ноги у меня не кривые, а в сапогах!

Дина за вчерашнюю ночь умоталась так, что всю дорогу спала на плече молодого мужа. Вета красила ногти, приклеивала к ним гламурные блестяшки и взвизгивала на поворотах. Шиковский травил театральные байки, Квирикян подробно объяснял Куколке, кто такой Эйзеншейн. Восстановившая статус Инга рассказывала Руслану Адамову о новых технологиях в операциях на сердце. Олеся жаловалась Голубевым на качество утренней пасты с морепродуктами и отсутствие достойных половых партнеров.

– А между прочим, Дашу с Картоновым, Бабушкиным и Борюсиком опять пригласили на очень крутой прием, – похвасталась Галя Упырева. – И они пренебрегли поездкой в Джераче. Звали меня с собой, но я слишком люблю бергамот…

Как Дашиной придворной даме, ей нравилось демонстрировать Наташе, что сестра пользуется большим успехом. Одномерной Гале не приходило голову, что Наташа, даже в условиях военных действий, гордится Дашиными успехами.

– Не удивлюсь, если за отношениями Даши и Картонова стоит романтическая тема, – добавила Галя, чтобы раззадорить компанию.

– Геронтологическая… – прыснула Вета.

– Почему геронтологическая? – обиделась Наташа. – Я всего на год моложе сестры и при этом являюсь одной из самых завидных невест Европы!

Все замерли в ожидании бестактности в ответ. Наташа, в свои отчетливые шестьдесят, была в очередном полупрозрачном платье, усыпанном жемчугами, как костюм Снегурочки. Короче, выглядела как полная идиотка.

– О, я уже вижу эти хищные лапы альфонса, переписывающие Наташину собственность на себя и топящего ее в джакузи! – довольно громко начал Андрей Николаев.

– Шарикову больше не наливать! – оборвал его Шиковский.

– Как говорил Никита Богословский: «Умной женщине столько лет, сколько на самом деле!» Меня полюбят за мои человеческие качества и культурный уровень, а не за мои деньги, – обиделась Наташа.

Повисла пауза. Человеческих качеств, более заметных, чем недвижимость, Наташа в своем приданом не обнаруживала. Что касается культурного уровня, то, как и Даша, топила «одиночество в культуре», как топят его в водке. И точно как Даша, не имела в этой области ни систематических знаний, ни сформированного вкуса.

Слово «культура» было для сестер таким же брендом, как фирменная одежда. И их совершенно не волновало, отшит этот бренд в ателье Парижа или в подвале Шанхая. Бренд не нес никакой нагрузки, кроме информационной. Он означал – «мы в шоколаде».

И вдруг вмешалась переводчица Лера:

– А вот мы ездили в Равенну. И жили в гостинице, переделанной из приюта для девочек-сирот. Его закрыли потому, что сироты кончились. А бывшие воспитанницы приезжают раз в год встретиться с воспитательницами-монахинями. В Италии теперь нет детских домов. Только очереди за сиротами с Украины, из России и Молдавии…

– Мы с женой тоже возьмем! Мы собираемся! – объявил Голубев, но никто ему не ответил. – Двойняшек, мальчика и девочку. Это сейчас считается круто, когда берешь сразу мальчика и девочку.

И снова никто не ответил. Эту пару обходили, как мебель. Они безуспешно пытались выделиться из среды фестивального планктона, который никто из випов не запоминал по именам.

– Главное – успеть до сиесты! – капризным голосом вскричала Печорина. – Дина, мы успеваем до сиесты?

– Не трогайте Дину, пусть спит, вы ее укатали! – зашипела на нее Лиза. – Успеваем, успеваем! Да там всего один магазин с бергамотом. Один на всю деревню.

– Я ваще не понимаю, как можно закрывать магазины, когда прет турист! – возмутилась Вета.

– У них сиеста – это национальная идея, – пояснил Андрей Николаев. – А у нас нет национальной идеи… Поняла?

– В Риме говорят, что в сиесту по улицам гуляют только собаки и французы, – добавил Руслан Адамов.

– У них национальная идея – развести туриста! – предложила свою версию Наташа. – Здесь сок и кофе у барной стойки стоят в два раза дешевле, чем за столиком. Они обязаны предупреждать об этом при въезде в страну!

– Нет, у них национальная идея – пытки курильщиков! – вспомнил Ашот Квирикян. – Даже если ты нашел, где купить сигареты, то курить нельзя нигде. Вчера на экскурсии попытался закурить на улице… На улице!!! Мне итальянец говорит, синьор, штраф за курение двести пятьдесят евро, побереги кошелек. Я чуть не проглотил сигарету!

– А на мою трубку в кармане смотрят, словно это граната с вырванной чекой, – подтвердил Руслан Адамов. – Сейчас Пикассо не смог бы здесь написать «Мальчика с трубкой»!

– У них национальная идея – традиции. Наша калабрийская ндрангета в сентябре празднует День Богоматери гор. Устраивает что-то типа музыкального фестиваля, – сказал Егор Золотов. – Прямо там, где раньше прятались каторжники и преступники. Собираются и поют!

– А у нас бы такой фестиваль где проводили? – спросила Печорина.

– На Колыме! – загоготал Андрей Николаев.

– Да не перебивайте Егора! А что раньше делала эта ндрангета? Как сейчас, мафиозничала? – спросила Наташа, она была совершенно уверена, что во всем мире чист только бизнес ее детей.

– Ндрангета защищала южан от издевательств Бурбонов. Кстати, у них песни почище наших лагерных. Мне один раз переводили колыбельную: «Ты должен поскорее вырасти, сынок, чтобы отомстить убийце своего отца! Его пистолет и нож ждут в тайнике, пока ты вырастешь!» – продекламировал Егор.

– Спиши слова! – закричал Андрей Николаев. – Я открою этой песней свой юбилейный концерт в Кремлевском дворце съездов!

– И вы думаете, что эти потные толстячки типа Джакопо могут кого-то убить? – усомнилась Вета, оторвавшись от ваяния ногтей.

– А зачем самим убивать, если они могут приказать убить? – подмигнул Шиковский.

И все замолчали.

– Ой, какие мы тут все дистиллированные! – захохотала Лиза. – А пусть каждый сосчитает, сколько у него в России близких или знакомых, быстро сделавших деньги? И сколько трупаков за этим навалено?

И все снова замолчали. Теперь уже надолго. Особенно рублевские. Только Наташа вскрикнула:

– У моих детей безупречный бизнес!

И все заржали, как после анекдота про ежиков. Все читали в Интернете сайт компроматов «Стрингер» и знали оттуда, что у детей Наташи стремный бизнес – рейдерство под видом экономической экспансии.

Да еще и партнер ее сына недавно исчез из своего особняка, оставив от себя только пятна крови. Сын после этого послал к нему водителя за чемоданом с документами, так водитель до сих пор сидит, боясь сдать пославших.

Ольга подумала, что среди одноклассников она таких не знает. Впрочем, нет, был Сашка Степанов, которого застрелили в его новой квартире на улице Горького. А потом по телевизору рассказали, что он крупный бандит.

Сашка Степанов ухаживал за Ольгой в младших классах, ставил подножки, подкладывал на стул кнопки. Он никогда ей не нравился, эдакий суетливый, неуверенный в себе троечник. И даже когда незадолго перед смертью кидал пальцы на встрече выпускников, все равно выглядел суетливым, неуверенным в себе троечником.

Среди университетских однокурсников таких было несколько. Один ушел в квартирные маклеры, да такие, что ездил в бронированном джипе с автоматчиками. Второй занялся нефтью, потом долго прятался на соседнем полушарии, теперь вернулся, видимо, грохнув своих обидчиков, и начал спиваться в своих хоромах. Третий… Господи, да не так уж мало.

Ольга всю жизнь держалась за мужа еще и потому, что он был чистый человек. Интеллигентный лох, дающий более значительное чувство комфорта и устойчивости, чем ухаживающие финансовые лихачи, взлетающие на воздух на навороченных тачках, оставляя от себя брызги этикеток и тяжбы многочисленных жен о разделе наследства.

– Хорошо, у них национальная идея – мафиозная честь, а у нас? – настаивал Андрей Николаев. – А у нас какая национальная идея?

– Сулейманов в реанимации, а он у нас самый умный. Ему Министерство культуры поручило знать, какая у нас национальная идея, – отшутился Ашот Квирикян, – а нам не по чину!

– Я вот недавно бродил по Гоголевскому и наблюдал старичков, играющих в домино. И понял, что наша национальная идея – домино, – неожиданно включился Руслан Адамов. – Если у тебя нет подходящей фишки, ты выбываешь из игры и тебя объявляют козлом. Это ведь даже называется «забивать козла». Наша национальная идея объявить человека козлом и забить его за то, что у него всего лишь в важный момент не оказалось нужной фишки…

И все замолчали. Аж до Джераче.

Дорога при подъезде к старому городу оказалась крутым серпантином, и автобус полз кругами, как «улитка по склону Фудзи». Вид из окна завораживал, земля, как при подъеме самолета, отплывала все дальше и дальше.

Когда-то местное население спаслось от атаки сарацинов, следуя за ястребом-перепелятником высоко в горы. После чего город и назвали именем пернатого Сусанина, по-гречески птица называлась ierax.

Джераче, при всей своей эстетической безупречности, выглядел экспонатом не художественного, а именно археологического музея. Подъезжая, увидели вылепленный из светлой глины, обожженный солнцем и совсем не раскрашенный город-муляж.

Внизу зеленели горы, темнело море, блестели яркие молодые крыши домов; а здесь все было покрыто выгоревшей на солнце седой пылью.

На площадке, означающей «приехали», стояли магазинчики, стела с мадонной и расписной паровозик, в каких возят туристов по знаковым местам. Народ выскочил из автобуса в очереди в магазин и туалет, а кряжистая белокурая итальянка начала возить в микроавтобусе партии фестивальцев туда, куда не мог вскарабкаться автобус.

Ехала она не только не пристегиваясь, но и не глядя на узкую полоску между дорогой в Джераче и дорогой на тот свет, радушно открытой по всему пути отсутствием ограничителя. Путь вниз выглядел настолько убедительно, что фестивальцы прижимались друг к другу, стесняясь потребовать от белокурой безопасности.

Дома выглядели мертво, но вокруг них торчали живенькие цветы в горшках, газончики и автомобильчики. Людей в этом музее под открытым небом видно не было. Выгрузились на площади ровно у бергамотного магазинчика. Ничуть не удивились – весь современный туристический бизнес начинает с завоза не очухавшегося гостя в шопинг.

На столиках возле бергамотного магазинчика ждал мини-фуршет, предлагавший пробовать продукцию магазина. Можно было глотнуть бергамотного алкоголя, поживиться маслинами, местной копченой колбасой и всяческими намазками на хлеб. Фестивальцы мгновенно сожрали, а еще быстрее выпили предложенное, но не полезли внутрь магазинчика, а бросились на площадь трех церквей.

Первая церковь – собор Дуомо – была огромна и оказалась самым большим религиозным сооружением региона.

– Собор является важнейшим памятником норманно-византийского периода и был освящен дважды: в 1045 году и потом в 1222 году, в присутствии Фридриха Второго. Боковые нефы отделены от центрального мраморными колоннами, – на автопилоте начала миловидная итальянская экскурсоводша, – убранство обогатилось за счет греческого святилища Персефоны и других культовых сооружений Локри. Каждая колонна является уникальным памятником архитектуры. Хочу обратить ваше внимание на то, что Джераче сохранило греческую архитектуру в отличие от самой Греции потому, что из-за сейсмической опасности здания строились здесь на фундаменте и из более прочного камня…

Кто-то прилежно слушал ее, кто-то ходил, обнюхивал и ощупывал все двадцать совершенно разных колонн. Кто-то возился с фото– и видеотехникой, кто-то изучал уникальный алтарь, кто-то блаженно расслаблялся в прохладном сумраке святыни после переезда. Вета позировала перед фотоаппаратом у каждой из колонн, используя особо глянувшиеся как шест в стриптиз-клубе.

У входа в собор сидел дед, функции которого прояснились только при выходе. Он не продавал никаких билетов, но начинал орать по-итальянски, требуя на прощание денег. Судя по тону, дед был не попрошайкой, а посаженным мафией мелким и опытным рэкитером. Вечерами он, видимо, сдавал деньги старшему по чину. Это было и противно, и трогательно.

Слава богу, во второй готической церкви Сан-Франческо никакой дед не сидел, хотя все уже искали его глазами. Зато была толпа мадонн, изготовленных из разного материала. На первом этаже ахали музейному богатству – тяжелым золотым, почти не охраняемым коронам и серебряной Матери божьей «в натуральную величину».

А на втором, где, собственно, был храм, а не музей, все пошли вразнос. Рублевские наперегонки побежали к самой красивой Мадонне, фигуристой, как Барби, и раскрашенной, как матрешка. Первой к ней, конечно, пристроилась Галя Упырева. Она упала головой в ноги Мадонны и начала жарко шептать список просьб, проворно отгоняя рукой остальных.

В это время фестивальцев догнал Джакопо, вошедший на второй этаж со своей свитой. Голубоглазый водила, в первый день взявший за дорогу 20 евро, радостно замахал Ольге рукой, как старой знакомой:

– Бонджорно, синьора!

– Куда прешь? – толкалась «в очереди за Мадонной» Олеся. – Я за ней занимала!

– А что у нее можно просить? – спрашивала Вета.

– У этой чего хочешь! Она все сделает!

– А мужика можно? – уточнила Вета.

– Если не женатого и не для блядства, то можно! – разрешила Галя, не поднимая головы с ног Мадонны.

– Наташа, Наташа, иди скорее сюда! Они сказали, что мужика тоже можно просить! – завопила Вета на весь собор.

Джакопо со свитой сели на стулья и с интересом наблюдали за очередью к Мадонне. Когда Галя отошла от святыни, Лера объяснила:

– Вот эти лампочки перед Мадонной как свечки! Если о чем-то попросили, то надо бросить евро, и лампочка зажжется. Означает, что Мадонна услышала!

– Лампочки – это профанация! Лично меня Мадонна и так услышит! – ответила Галя Упырева и пошла договариваться на халяву к святому Антонию.

Слева раздался дикий гогот, очинчиненная фестивальная компания обступила старинную кабинку исповедальни, в которой вдребезги пьяные белый и рыжий клоуны, Егор и Андрей Николаев, устроили неполиткорректный спектакль.

– Киса, я давно хотел спросить вас как художник – художника: а вы рисовать умеете? – громко спросил Егор Золотов, стоя в кабинке исповедальни.

– Грешен, ваше высокопреосвященство, грешен! – завопил Андрей Николаев, упав на колени перед исповедальней, так что концы его длинных седых волос коснулись пола.

– Да не ваше высокопреосвященство, а ваше святейшество! Я – папа римский! – грозно напомнил Егор.

– Нам, татарам, одна хрен… – паясничал Николаев. – Отпусти, ваше святейшество, грехи! По неверию совершал непотребное! Исцели мою душу пропащую!

– Прощаю тебя, сын мой! Отпускаю грехи твои непотребные! – басил Егор из кабинки.

Ольга в ужасе перевела глаза на Джакопо со свитой. Тот сидел как вкопанный, потом встал с побелевшим лицом, перекрестился и вышел. Свита вышла за ним. Все в зале на минуту замолчали.

– А че Джакопо крестится наоборот? Тоже напился? – нарушила тишину Вета.

– Дура, это же католики! – просветила ее Оксана. – У них все наоборот!

– А че у них еще наоборот? – на всякий случай спросила Вета.

– А еще у них кольцо обручальное наоборот! У женатых на левой руке…

– Да ты что? Ты хочешь сказать, что Медичи женат? Блин! Дура я набитая! Я ж ему чуть не дала! – запричитала Вета на весь собор.

Ольга быстро вышла на улицу. Было противно. Хотелось побыть одной. До обеда в ресторане, который показали по дороге, было еще полчаса.

Перед храмом на ступеньке сидел разморенный солнцем и бергамотным алкоголем Ашот Квирикян с шапкой. Куколка снимала это шоу на видеокамеру. При виде Ольги известный сценарист завопил:

– На меня снизошло откровение! Я просветлился, подайте на новый фильм!

Тут на площадь вышла толпа пожилых американских туристов и, услышав вопли пожилого лысого носатого господина, доверчиво и жалостливо потянулась к кошелькам.

– Куколка, умоляю, снимай, как они мне подают! – закричал Квирикян, сохраняя для американок жалобную интонацию. – Я продам этот ролик Первому каналу! Только композицию выстрой, как я тебя учил!

Ольга пошла внутрь пустых жарких улиц, как внутрь исторического фильма. Наглухо закрытые храмы из грубых серых кирпичей, обросшие мхом стены, выщербленные ступеньки, ржавые решетки, странная арка со странными солнечными часами, улочки ровно на ширину двух идущих рядом людей, старые зубчатые заборы… Если бы не веселенькие занавески, можно было бы подумать, что в городе-призраке уже лет сто никто не живет.

Наткнулась на галерею-мастерскую, в которой молодая женщина с таким спокойным лицом, словно ее всю жизнь купали в валерьянке, ткала кружевное полотно на старинном деревянном станке. И тут же продавала по астрономическим ценам. Полотно было изящным, но значительно проще, чем у вологодских кружевниц.

Вышла на смотровую площадку, посидела на скамейке, полюбовавшись округой с высоты низко летящего самолета, как дозорный. Попробовала вернуться обратно и заблудилась. Повернула еще и еще раз. И снова вышла не туда. Было понятно, что заблудилась в трех соснах, но не могла выйти из заколдованного круга.

Телефон в этом благословенном месте не работал. Впрочем, по нему и не объяснить, где ее искать. Экскурсии по Италии всегда шли на грани солнечного удара, а тут совсем негде спрятаться. Конечно, можно постучаться в любой дом и спросить, как вернуться на центральную площадь, но скорее всего аборигены не говорят по-английски.

Ольга присела в тень на ступеньки дома и подумала, что если так и не найдет дорогу, то рано или поздно ее хватятся. Прочешут округу, обнаружат. Правда, уже не накормят обедом, но и фиг с ним… Зато можно будет провести какое-то время один на один со старыми камнями в остановившемся времени.

Достала из сумки недопитую бутылку согревшейся воды. Умылась ею. Вода казалась невкусной по запаху не потому, что была несвежей, а потому, что была искусственной. У Ольги с детства было мучительно хорошее обоняние, она могла по запаху не просто отличить сладкий чай от не сладкого, но даже посчитать количество ложек сахара.

С таким даром надо было идти в сомелье или парфюмерные эксперты, Ольга пошла в сомелье воды. И всю жизнь сравнивала запах воды в разных регионах с запахом своей чистой детской воды из-под крана.

Как все в советском детстве, она забегала домой и пила прямо из-под крана ледяную, ломящую зубы воду. И пока пила, купалась в запахе озона. Теперь вода так не пахла.

На одной презентации ей подарили кулер, но вода из кулера пахла лабораторией независимо от надписи на этикетке. И когда пожилые родители спросили, хороша ли эта вода, Ольга честно ответила:

– Пить безопасно, но наслаждаться нельзя. Как секс в презервативе!

Сами родители ездили к какому-то дурацкому источнику с пластмассовыми баллонами. Обрамлявшие его деревянный сруб и икона были для них знаком качества. Икона в их понимании имела такой же вес, как прежде газета «Правда».

И они в упор не слышали Ольгиных заклинаний о том, что всю воду в пригороде необходимо два раза в год таскать на анализы, потому что во всех родниках превышена ПДК вредных веществ из-за соседства с промышленными стоками, стройками, свалками.

Пожилые родители не могли поверить в то, что долго убиваемая человеком вода начала отвечать взаимностью, потому что жили в неразрушенном мире. Точнее, их замеры разрушения шли совсем по другому полю и означали уничтоженные плюсы социализма, которые они прежде, как истинные интеллигенты, громко ругали на кухне.

Ольга подумала: она пьет воду из кулера, а что будут пить ее будущие внуки? Покупать в тюбиках? Добывать в домашних очистителях? На сколько ее хватит? А их дети? Или человечество просветлится настолько, что научится заворачивать краны, не сливать отходы в реки… и прочая, и прочая, и прочая?

И какое это будет человечество, если сейчас оно моется в душе, не думая о том, что хлорированная вода – медленный убийца? И не зная, что ежедневно, подышав в душе и ванной, организм получает в сто раз больше хлора, чем при питье. А все одиннадцать соединений хлора обладают канцерогенным и мутагенным действиями, но при этом никто не спешит менять способ дезинфекции воды.

Усилием воли остановила поток мазохистских рассуждений и грубо сказала себе: «Ты приехала отдыхать, вот и отдыхай!» Вспомнила, как учил ее шаманящий человек во время поездки на Байкал – закрыть глаза, расслабиться и «услышать» направление. А потом резко встать и побежать, пока слышишь.

Сначала не услышала никакого направления, а увидела картинку шелестящего Байкала. Увидела трубы Байкальского ЦБК, отравляющего воду, воздух и землю; горящие и вырубаемые леса в национальных парках; застроенные полосы бухты Песчаной; изуродованные турбазами берега Малого моря, гирлянды мусора в воде после туристов…

Заставила мозг выйти из режима «экологических агиток», расслабилась, вскочила и куда-то побежала, не анализируя маршрут, как велел шаманствующий. И к собственному изумлению, прибежала ровно на площадь трех церквей.

Там все дремало в дымке жары, а на лавке в тенечке громко храпел Андрей Николаев, утомленный старым городом и молодым итальянским вином.

Ольга растормошила его:

– Андрей, мы опоздаем на обед! Вы не помните, где ресторан?

– Я спал? – очень удивился он. – Представляешь, заблудился. Заколдованное место. И тут почти нет людей. Не у кого спросить! Райком закрыт. Все ушли на фронт. Я прилег на секунду…

– Пошли искать ресторан, а то умрем от обезвоживания!

Они углубились в массив домиков и по воплям фестивальцев нашли ресторан, в котором все уже съели первую закуску и хихикали на тему, где это уединились Волгина и Николаев.

А в проходном зале ресторана сидел Джакопо со свитой, недалеко от стола с огромным тортом лимонного цвета. Голубоглазый водила помахал Ольге рукой, как своей, и многозначительно указал на торт, мол, не пропусти эту штуку.

Торт и вправду был невероятный, пропитанный бергамотом. И когда дамы потребовали добавки, выяснилось, что оставшиеся куски уже упакованы в фольгу.

Лера сказала, что Джакопова свита везет эти куски детям и женам, потому что это знаменитый местный торт. Стало обидно, но голубоглазый, проходя мимо Ольги, подмигнул ей и сунул в руку упакованный в фольгу кусок торта.

И по его выражению лица она поняла, что это не сатисфакция за разводку в машине, а просто, в его понимании, «они уже подружились». Как говорится, чтобы подружиться на севере, надо спасти человеку жизнь, а на юге надо просто дать закурить.

Ольга села с куском торта в автобус, и он невероятно благоухал. До визита в бергамотный магазин она толком не понимала, что такое бергамот, и только там увидела, что это пахучий апельсин в форме груши. И узнала, что он растет в Индии, Китае, во влажных субтропиках Черноморского побережья Кавказа и в Калабрии. А назван в честь итальянского города Бергамо, где его начали культивировать и продавать бергамотовое масло.

Торт нестерпимо пах. Но было неудобно есть в одиночку. Ольга отдала торт Дине как гостинец в больницу Сулейманову. Или как утешение для Золотой Рыбки, поехавшей навещать его.

В автобусе долго молчали по причине страшного перегрева, переедания и перепития. Подняла тему Галя Упырева:

– Егор, не могу не сказать, лично я сгорела со стыда, когда вы с Андреем Николаевым устроили эту мерзость!

– Да мы пошутили, – замялся Егор, хотя было видно, что он протрезвел и ему неловко.

– Есть представление об уважении чувств верующих! Теперь в глазах принимающей стороны мы просто дикари! – поджала губы Галя.

И ведь правильно говорила, просто имела настолько отрицательное поле, что сразу хотелось возразить.

– Понимаю, неполиткорректно! – кивнул Андрей Николаев. – Да, я – грязная свинья! Больше не буду! Но я не знал, что вы, Галя, истая католичка!

– Я – православная! Но мне, как культурному человеку, претит, когда оскверняют храм, – покачала головой Галя.

– Галя, да бросьте вы, не ваша это реплика! И вообще из другого спектакля! – заметил Шиковский.

– А чего ж вы у Мадонны просили? Свои уже не дают? – спросил Андрей Николаев.

– А это совершенно не имеет никакого значения! И вообще, Бог един!

– А наша с Егором религия разрешает исповедь в той форме, которую мы сегодня опробовали. Скажете, это незаконно с точки зрения конституций стран Евросоюза? – наезжал Николаев.

– Андрюха, кончай, – толкнула его в бок кулаком Лиза Золотова.

– А чего кончать? Меня и так достала рублевская вера, а тут они еще и проповедовать начинают! Галя, вы недавно рассказывали, что в храм Гроба Господнего на схождение Благодатного огня ездите в вип-ложу? Или мне почудилось? – напомнил он.

– Какая разница, где стоять, когда снисходит Благодатный огонь? Я тоже всегда бываю там… где Галя! На тех же местах! – не смогла не отметиться Наташа. – Но это ничего не значит для истинно верующего человека!

– Там нет вип-ложи, но там просто места для… для особых верующих… ну, которые внесли много денег на… на благотворительность! – задохнулась Галя Упырева от возмущения.

– А им билеты в отдельную ложу выписывают те, на кого деньги сдали? Или те, кому сдали? Или сам боженька? – продолжал Андрей Николаев.

– Пусть вип-верующая боженьке расскажет, как за юбку со мной ногами дралась! – радостно припомнила Вета. – Пусть про это расскажет своему исповеднику!

– Кончайте базар, – попытался остановить их Ашот Квирикян. – Каждый пишет, как он дышит! Каждый верит, как умеет!

– А вот я не умею, пусть меня Галя научит! Темный я! – Андрей Николаев выпрямился в полный рост, как для выступления, и откинул с лица длинные седые волосы. – Они там, на Рублевке, уже объехали весь мир, покатались на всех яхтах и самолетах, обожрались всех наркотиков, трахнули всех женщин, мужчин, трансвеститов, коз, овец, коз-трансвеститов, овец-трансвеститов… и теперь хотят, чтобы их перло с веры и благотворительности! Так пусть расскажет, как правильно переться с веры?!

– А я не стыжусь своих денег! – выкрикнула Галя.

– Фаина Раневская говорила: «Мне всегда было непонятно – люди стыдятся бедности и не стыдятся богатства», – поучительно вступила Печорина.

– Да они бы в жизни кресты не надели, если бы их Кремль за жопу не прищемил! – продолжал Андрей Николаев. – Посмотрите на них: все, что Кремлю нравится, – мы обожаем, все, что ему противно, – мы ненавидим. При этом чиновники в Кремле могут меняться, и даже режимы. Рублевка поспеет за любыми переменами!

– Он просто недопил сегодня! – громко объявила Галя.

– Да че с ней говорить? – махнул рукой Андрей Николаев. – Баба дура не потому, что дура, а потому, что баба…

– У него была трудная ночь, – мстительно заметила Олеся. – Надорвался на половой жизни с Квирикяном…

Все обернулись на Квирикяна, и тот подтвердил:

– Ужас! Мы с Куколкой его спасли. Николаев спал у нас на ковре. Убегал от поклонниц. Я вообще не понимаю, почему всегда ко мне? На прошлом фестивале Леонид Ярмольник ко мне убегал по балконам от Инги, на этом – Андрей Николаев. Что бы вы делали без армян?

– Не орите так! – попросила Дина. – Сулейманов звонит из больницы! Мне ничего из-за вас не слышно! Передает всем привет! Говорит, что завтра к закрытию фестиваля его обещали выписать!

– Уррррррааааа! – заорал автобус.

– Да не орите так, я ж ничего из-за вас не слышу! – взмолилась Дина.

– Я просила за него сегодня Мадонну! – торжественно объявила Наташа. – Это она сделала!

Как большинство рублевских теток, Наташа была эстрадно религиозной. Пользовалась только услугами священников, которым хорошо пожертвовала на церковь. О спасении души готова была говорить с таким же жаром, как о новой коллекции туфель.

Но когда батюшка велел поститься, увеличила пожертвования до такой цифры, что он с готовностью обменял пост на «послушание в виде уборки храма». Уборка заключалась в том, что Наташин водитель привозил туда дорогие цветы для украшения.

– Анекдот у меня! – закричал Андрей Николаев. – Лучше, чем про ежиков! Приехал бычара в храм. Положил в урну для подаяний сто баксов, выходит, садится в «бентли», тут, бах, в него КамАЗ въезжает. Лежит бычара живой под обломками, видит, как другой бычара выходит из «феррари» и тоже стольник в урну несет, и кричит ему: «Мужик, стой! Она не работает!»

Приехав в отель, Ольга прилегла и от усталости и перегрева заснула так, что пропустила два фильма, которые отметила в программе галочками. Проснулась от звонка Дины.

– Оль, я вот подумала: Сулейманов в больнице, может, ты проведешь ворк-шоп Бабушкина? Все-таки ты лицо официальное, не из киношников…

– Да ты что? Да кто я такая? Тут все звезды! Да я и не умею, я ж привыкла вести конференции, круглые столы, – испугалась Ольга, с трудом понимая спросонья, чего от нее хотят.

– Слушай, ну какая разница? Те же яйца, только вид сбоку! Только налей ему повидла, а то он последние годы какой-то обиженный. Я не могу никого больше попросить, артист будет думать, что это его творческий вечер – не заткнешь, а режиссеры только молодые. Им не по статусу! А ты – нейтральная полоса, выручи!

– Ну хорошо… Я попробую… Когда?

– Когда-когда, сейчас! Бегом давай!

– Дин, я упала и заснула. Ничего не соображаю. Дай хоть пятнадцать минут душ принять и накраситься. – Ольга уже не лежала, а бегала с телефоном по номеру, судорожно выкапывала в чемодане вечернее платье.

– Ладно. Они там уже собрались в зале, я навру, что итальянцы привезли на час свой документальный фильм, пусть сидят и смотрят! Без перевода! Переводить некому, Лерка, как и ты, свалилась спать замертво!

– А этот ваш Борюсик? Он же чешет по-итальянски, – посоветовала Ольга, открывая воду в душе.

– Какой же он наш? Он вообще как черт из табакерки. Зачем только Бабушкин с такими дело имеет? Пустой, противный, наглый. Всюду нос свой длинный сует, – пожаловалась Дина. – Господи, как же они меня все достали! Лизка еще смеяться может, а я уже как сдутый шарик. Все! Жду!

Ольга запрыгнула в душ. Дину было жалко. Она была такая Афина Паллада, красивая, жесткая, собранная. И ранимая, как все собранные и жесткие. И если уж жаловалась, значит, по ней поездили катком. Лиза – наоборот. Как говорил Ольгин сын, «Мечта любого мужика – сисястая блондинка». Еще и хохотушка.

Она расцвечивала пространство вокруг себя в самой трудной ситуации. Но за постоянным хохотом всегда был легкий фальшак. Ольга остерегалась «профессионально счастливых», понимая, что это форма манипуляции. Дина старалась все держать под контролем. А Лиза все делала с полным пофигизмом, иногда попадая, иногда промахиваясь. И дожимала это работой «маски счастья».

Вместе Дина с Лизой нанизывали на себя, как на шампуры, бесформенный шашлык фестиваля. Некоторые куски мяса в этом шашлыке были тухловатыми, а некоторые овощи недозревшими. После термической обработки итальянским солнцем есть его было можно.

Но как со всякой недоброкачественной едой, выигрывал тот, кто больше всех дезинфицировал себя алкоголем. Ольга пожалела, что не пьет и чувствует себя немного притравленной.

Когда подошла к залу, народ уже расселся, а Бабушкин нервно расхаживал по холлу, злобно озираясь, как раненый тигр. Он блеснул новыми очками на Ольгу:

– Конечно же, я режиссер не того уровня, чтобы вы пришли вовремя!

– У меня… часы… встали… – соврала Ольга и побежала за стол, из-за которого Сулейманов модерировал ворк-шопы.

Было совершенно непонятно, что говорить. Она восторженно напомнила содержание самых известных фильмов Бабушкина, по программке фестиваля перечислила его призы и мягко свела все к понятной теме воды. Легкой и неисчерпаемой, хотя не особенно уместной в предисловии к фильму.

– Огромное спасибо! Извините, но больше не будем лить воду на мельницу нашей встречи. Очень любезно, что именно вы мой сегодняшний модератор, – усмехнулся он так, чтобы все прочитали по его лицу: «Посолиднее, суки, ничего не нашли». – Я понимаю, что Сулейманов в больнице, а остальные деятели кино не сочли мою фигуру достаточно важной для конферанса. Но ваше присутствие – это знак, это символ. Когда тебя так бережно представляет эколог, это значит, что ты занесен в Красную книгу!

Дина и Лиза изо всех сил захлопали сзади, и ряды подхватили овацию. Все понимали, что Бабушкин – не просто мэтр, но «обиженный мэтр». Обиженных киношников Ольга жутко боялась.

Однажды кинофестиваль проводили на Волге, и она попала в купе с культовой немолодой актрисой. Купе было последним у туалета. Поезд еще не тронулся. Ольга, робея, подошла к хвосту вагона и увидела саму актрису, громко рыдающую, опершись на окно лицом к перрону. Народ собрался вокруг и в коридоре поезда, и на перроне.

Ольга протиснулась в купе, поставила чемодан и, не понимая, как себя вести, подошла к рыдающей артистке:

– Я еду с вами в одном купе, может быть, я могу чем-то помочь?

– Помочь? Мне? – Артистка гордо выпрямилась, дорожки туши для ресниц кинематографично ползли по ее щекам. – Мне никто не может помочь, если администрация фестиваля селит меня в купе рядом с туалетом! Они пытаются показать мне мое место! Подчеркнуть, что меня столько лет не снимают!

Всю ночь в купе Ольга слушала, какие подонки все режиссеры, специально сговорившиеся, чтобы объявить ей бойкот, потому что иначе все актрисы на ее фоне покажутся надутыми резиновыми куклами.

Меж тем Бабушкин встал перед залом, минуту помолчал и спросил:

– Как вы думаете, сколько человек в мире могут делать кино?

Народ завопил с мест.

– Нет, господа, остановитесь! Вы не на аукционе! Это число ограничено практически с братьев Люмьер. Кино на планете могут делать всего сто человек, и эта цифра не увеличивается со временем! – Он стоял важный, самодовольный, достигший, великий, бесспорный, однозначный, в отглаженном белом костюме, новых очках и расчесанных рыжих кудрях с легкой проседью. – А проклятое время требует не сто, а пятьсот тысяч фильмов в год! И их делают все подряд! И это непоправимо. Потому что столько могут купить. И их делают только для того, чтоб продать. Америка уже сформировала поколение дебилов, у которых мозг усваивает только шустрый рваный кадр в одном флаконе с попкорном. Мы получили это поколение на халяву, просто крутили одни американские фильмы. Другого поколения нет. А делать кино для вас означает разориться! Но я все-таки делаю кино для вас!

И все снова захлопали, теперь уже без дирижерской палочки Дины с Лизой.

– И вы считаете, что ситуация с уровнем кинематографа непоправима? – спросила Ольга, ей же надо было как-то участвовать в ворк-шопе.

– Непоправима! – Он обернулся к ней, уронил рыжую голову на грудь и простоял так секунд тридцать.

По отросшим корням волос у макушки Ольга поняла, что волосы крашеные! Она с трудом овладела своим лицом. Великий режиссер Бабушкин красил волосы! Красил у киношных профессионалов, умеющих бросать на виски легкую проседь!

Меж тем Бабушкин выпрямился и начал яростно загибать пальцы:

– Во-первых, киномаркетологи научились продавать плохой кинопродукт. Они объясняют покупателю: если ты не посмотрел этот фильм, ты – полное чмо! Во-вторых, кризис идей дошел до того, что снимается больше римейков, чем оригиналов, потому что первоисточник когда-то хорошо продавался! В-третьих, все время делают фэнтези, сталинскую, хрущевскую, ельцинскую эпохи не потому, что что-то поняли про нее, а потому, что ничего не понимают про нынешнюю! В-четвертых, когда вы приходите в кино, вам показывают про бандитов, проституток, горничных, стилистов, водителей, судей, следователей. И никогда не показывают про вас, если вы, конечно, не бандиты, не их обслуга и не те, кто с ними якобы борется! Вы привыкаете к тому, что мир крутится вокруг преступлений, что это основной воздух страны… И уже не выиграть никакую войну за смыслы потому, что кино и телевизор формируют целостное представление о времени, о структуре мира, о повестке дня!

Ольга подумала, как он прав, как он великолепен. Как он тонок. Еще и потрясающий музыкант. И почему при этом все в нем не так? И зачем он какой-то слишком хлопотливый, слишком старательный, и какая-то от него идет слишком больная волна? И еще эти крашеные волосы, чтобы быть моложе рядом с новой женой…

Видела на фестивале несколько лет тому назад бывшую жену Бабушкина – добротную старую клячу, подставившую ему для успеха плечи. Вырастившую его детей, его карьеру. Зарабатывавшую, терпевшую, хвалившую, одобрявшую, верившую, изрезанную операциями, рассчитывавшую расслабиться на старости на лаврах заработанного. И в самый неподходящий момент брошенную и обмененную на молодую блядовитую актрису.

Слышала в кулуарах про попытки суицида старой жены, про бойкот Бабушкина взрослыми детьми, про громкие суды по разделу имущества. Ольга не осуждала, понимая, насколько мужская психика не защищена от старости. И насколько беззащитна против того, что «совсем не стояло и вдруг встало».

А значит, этот «инструмент стояния» необходимо купить за любую цену. И дальше как с наркотиком – кайфовать, что есть мочи, и однажды загнуться от передоза. Слава богу, что сама не родилась мужиком – пожизненным заложником эрекции.

Но Бабушкин не был обычным мужиком, он был выдающимся режиссером, и жертвой его старческих постельных исканий стала вся страна. Он был нужен стране адекватным, его было некем заменить. А он превратился в сложнейший микроскоп, по которому шарахнули кувалдой и сломали тончайшие настройки.

Молодая актриса стала точкой сборки Бабушкина в данный период, и он, естественно, делал ее точкой сборки своих фильмов. А что может снять ослепленный, в смысле слепой? И страна стала получать вместо кино историю болезни его создателя.

Бабушкин был главным блюдом фестиваля – его подавали в финале. Он говорил ладно и бойко. Обличал, топтал, рвал, как Тузик грелку. Рублевские сидели, выпрямив спины и открыв рот. Киношники кривились. Дина с Лизой тихо шептались по оргвопросам. Голубевы снимали на фото и видео каждую его запятую.

Не то чтобы на прошлых фестивалях Бабушкин не держал похожих речей, но сейчас это было подсвечено изнутри такими мощными лампами накаливания, что слушалось как новое. Тем более что его предпоследний фильм тактично обсуждали, не произнося имени главной героини. Словно ее там не было.

Интонация Бабушкина подтверждала, что он взобрался на пиковую вершину биографии, часы пробили его звездный час – слава, деньги, премии, поклонники, эпигоны, завистники. И молодая жена как последний аккорд. Как Нобелевская премия и лепестковая бомба одновременно.

– Когда я вас слушаю, – всплыла из зала задыхающаяся от восторга Наташа, – я грущу, что не привела своих детей и внуков! Так это глубоко! Это так мощно и верно!

Ей было невдомек, что о таких, как она, Бабушкин говорит:

– Ядерную бомбу на Рублевку, сам бы кнопку нажал! Как бы страна очистилась! Все равно денег на кино не дают!

Воспользовавшись встреванием Наташи, Дина торопливо вставила:

– Может быть, мы сейчас посмотрим фильм? Мы ведь так ждали новый фильм Игоря Бабушкина! А потом продолжим дискуссию?

Бабушкин посмотрел на нее зверем. Он еще не все рассказал о деградации кино. Наташа снова встряла:

– Вот вы, великий режиссер! Я все хочу задать вам один вопрос. Вы когда смотрите кино, вы сразу понимаете, хорошее оно или плохое? А то иногда смотришь, смотришь, то нравится, то не нравится. А потом выходишь, и кажется, что оно было хорошее!

– Читаю, читаю – слова знакомые: Мариан, Андриан – а у меня Мандриан! – сыграл Шиковский.

Бабушкин испепелил его взглядом – давать оценки на ворк-шопе мог только он. И, не глянув на Наташу и словно оставаясь наедине с самим собой, задумчиво ответил:

– Отличать хорошее кино от плохого очень просто. Надо только спросить себя: а если бы я узнал, что в соседнем зале крутят Феллини, я бы перешел туда или нет? И мыльный пузырь сразу лопается…

Наконец начали просмотр. И лучше бы не начинали. Новый фильм Бабушкина был не плох, а чудовищен. Словно его связали на съемочной площадке, заклеили рот и не позволили отдать ни одной команды. Истошно, длинно, фальшиво, немотивированно… Его молодая жена изображала девушку, пытающуюся выбиться из низов.

Каждые пять минут экранного времени ее трахали в позах, видимо, кажущихся Бабушкину особенно привлекательными. Ее привязывали наручниками к трупу, заставляли истязать ребенка и ласкать женщину, били, душили и кололи наркотиками.

Было ли это вытесненными желаниями Бабушкина по отношению к молодой жене, подробно ответил бы его психоаналитик, но сидеть в зале оказалось пыткой. Ольга знала, что Бабушкин в своей обычной манере ушел недалеко и сел напротив выхода из зала с сигаретой и стаканом виски. Это останавливало от дезертирства даже больше, чем роль модератора вечера.

Первым не выдержал Руслан Адамов, выходя, он негромко заметил:

– Извините, мне сказали, что в соседнем зале крутят Феллини!

– Бери шанель, пошли домой! – добавил к этому Андрей Николаев и случайно или не случайно с грохотом опрокинул стул, когда выходил.

– Как говорил Лопахин в «Вишневом саде»: «Всякому безобразию должно быть свое приличие», – не смог не отметиться и Шиковский, которого Бабушкин никогда не снимал в своих фильмах.

– Зато всех остальных обосрал по самые помидоры! – дополнил Ашот Квирикян, устремляясь вместе с Куколкой из зала.

За ними потянулись остальные. И даже Печорина, уходя, фыркнула:

– Хозяйке особенно удались шпроты!

В зале, кроме Ольги, Дины, Лизы и Голубевых, осталось несколько невнятных гостей фестиваля, именем и мнением которых никто никогда не интересовался. И еще Наташа с Ветой. Когда погас последний титр, Бабушкин вошел в зал с кривой усмешкой.

– Я же вам говорил! – И захохотал мефистофельским смехом. – Бараны объелись травы и не могут смотреть, если не видят на экране Джеки Чана!

– Очень жарко, очень тяжелая экскурсия! – начала оправдываться Дина. – Моя ошибка – поставить вас на последний день. Но самое громкое имя всегда завершает фестиваль…

– А мне ее так жалко! – совершенно искренне сказала Вета, почуяв в героине социально близкую. – Во попала девка…

– Сложное кино! Кино не для всех! – важно продолжила Наташа. – Его надо смотреть несколько раз! Там столько сюжетных поворотов!

Ольга молчала изо всех сил. Бабушкин обвел их усталыми глазами из-под новых очков и предложил:

– А пойдемте напьемся! И я вам, Наташа, поиграю Рахманинова! А Вета для нас станцует!

Все и пошло по этому сценарию. Снова холл, снова рояль, толпа фестивальцев, Рахманинов и много-много виски. Ожидание завтрашнего закрытия стало дополнительным допингом: допивали недопитое, выкрикивали недовыкрикнутое, танцевали недотанцованное.

Появилась Даша с двумя дамами и потрошеной черной норкой на черном кружевном плече, явно не по сезону. К ней из Венеции приехала в гости подружка-эмигрантка с дочкой. Попав под финал разгула, мама с дочкой чуть не расплакались, что не оказались тут раньше, и не понимали, как добрать. Мама давно жила в эмиграции и имела брайтонский оттенок.

Дочка выросла на Западе и, как большинство эмигрантских детей, выглядела депрессивным университетским цветком. Идея родилась после Дашиной фразы, громко сказанной подруге:

– Я хотела тебя познакомить с Василием Картоновым, но он сейчас в верхнем ресторане о чем-то спорит с Андреем Николаевым!

Фраза была сказана, чтобы убить маму с дочкой одним ударом. Как все русские в эмиграции, они жили в обнимку с российскими программами телевидения и знали Картонова с Николаевым как российских ньюс-мейкеров первого ряда.

– Да ты что? – запричитала мама, приняв пару алкогольных коктейлей. – Ты меня с ними правда познакомишь? Ты не врешь?

– Нет-нет! Здесь комедию дель арте ставлю я! – подмигнул Шиковский. – Знакомства сеньорит с синьорами – моя непосредственная обязанность на фестивале! Идите сюда, прелестницы!

Уединившись с дочками-матерями, Шиковский сорвал с Ветиных бедер парео ярко-кирпичного цвета и игриво обмотал им шею дочки для придания гламурности. Потом заставил ее распустить волосы по плечам, накрасить губы темной вампирской Олесиной помадой и вручил вместо студенческого рюкзака Галину сумку, усыпанную душераздирающими синими розами.

Вид у девушки получился стопроцентно безумный и стопроцентно не поддающийся идентификации. Маме велел надеть черные очки, дал в руки мужской деловой портфель, отнятый у сотрудника рецепции, и отправил их в ресторан к философствующим Картонову и Николаеву.

– Я всегда говорю студентам: комедия дель арте вышла из уличных праздников и карнавалов. Ее персонажи – это не люди, а социальные образы! В них культивированы не индивидуальные, а типические черты! Поняли? Вперед! – напутствовал дочек-матерей Шиковский.

Поднявшись на лифте и зайдя в ресторан, дамы подошли к столику. Мама на хорошем английском обратилась к расслабленным русским звездам:

– Добрый вечер, синьоры, если я не ошибаюсь, то передо мной известнейший скульптор господин Картонов и известнейший автор и исполнитель песен господин Николаев?

Мужики приосанились.

– Синьоры, мне очень приятно видеть вас. Я представляю группу компаний, которым принадлежит отель. Мы искренне сожалеем, что нам так поздно сообщили о том, какие известные люди нас посетили! Здесь, на юге, мы немного провинциальны и еще не умеем работать так, как на севере! Но мы очень просим нас простить! – повиноватилась она.

– Че этой старой козе надо? – спросил Картонов. – Я ж ни бум-бум по-английски!

– Говорит, что они, уроды, только въехали, какой крутяк у них завис! Ща будет дарить ручки и футболки имени гостиницы и предлагать скидки на потом! Я их знаю! – объяснил Николаев.

– Я хотела бы сделать вам от нашей фирмы небольшой сюрприз, который доставит вам огромное удовольствие, – продолжила мама любезным офисным тоном, а дочка стояла, уныло глядя в пол. – Вот эта девушка в течение суток будет исполнять все ваши желания. Вам не придется ничего платить за это. Это наш маленький, немного запоздалый, но приятный сюрприз. Синьоры, я была рада увидеть вас в нашем отеле и надеюсь, теперь вы станете нашими постоянными клиентами и друзьями!

После этого мама кивнула, развернулась на каблуках и строевым шагом пошла к лифту. Дочка продолжала стоять, глядя в пол.

– За футболками рванула? – подозрительно спросил Картонов.

– Да никаких футболок. Облом с футболками. Девку нам оставила на ночь. Пятизвездочный сервис, мать их! – выдохнул Николаев и смущенно предложил дочке: – Сидаун, плиз.

Дочка села без всяких эмоций на лице. Вид ее был настолько странен, что Картонов с Николаевым замялись.

– Ну и че теперь с ней делать? – почему-то перешел на шепот Картонов. – Виски ей налей. А то сидит, дура, как аршин проглотила.

– Че с ней делать? Тебе ж сказали, все с ней можно делать! За все уплочено! Халява, сэр! Забирай! – щедро предложил Николаев, плеснул в свой стакан виски и подвинул дочке: – Вуд ю лайк ту дринк? Чин-чин?

– Ай донт дринк эт май джоб! – ответила девушка без акцента.

– Чего говорит?

– Говорит, не пью. И еще чего-то. Я не понял, чего еще. Хорошая девка. Чистая. Правильная. СПИДа нет. Уступаю тебе, – повторил предложение Николаев.

– Слушай, я весь день тусовал, с ног валюсь. На хрен она мне? Оставь себе! – замахал руками Картонов.

– Оно мне надо? Да она какая-то тощая! Глядеть не на что! Ты ж у нас Казановой работаешь, вот и паши! – возразил Николаев. – Я спать хочу. Ночь у Квирикяна на полу провел из-за этой суки Олеси!

Картонов не спрашивал, а Николаев не объяснял, оба знали, что отбиться от пьяной Олеси – дело нелегкое.

Недавно она летала в Израиль, заправлять организм алкоголем начала еще в самолете. Там ее атаке подвергся даже не плечистый итальянский стюард, а малохольный пейсатый еврей в шляпе. Бедняга почти весь полет провел в туалете и возле кабины пилота, поскольку не имел ни физических, ни моральных навыков противостоять Олесиной хватке.

Сойдя с трапа, она точно так же не просыхала и в глубоком подпитии подвалила к храму Гроба Господня. Но не смогла войти туда. Поскользнулась при входе и сломала ногу. Когда ее везла израильская медицинская машина, Олеся орала, что в храме грязь и она поскользнулась на мусоре.

Бедняге казалось, что бога можно дожать точно так же, как итальянского стюарда и еврейского фундаменталиста в самолете. Что просто она не дожала…

– У меня сегодня половой выходной, – замотал головой Картонов. – Может, кому из ребят сбагрим, чтоб добро не пропадало?

– Сулейманову в реанимацию в передаче пошлем! Заместо Золотой Рыбки для разнообразия меню! – пошутил Николаев. – Ну, если мы ее сейчас нашим сбагрим, потом всю жизнь будут трепать, что мы с тобой импотенты! Надо ее по-тихому вывести! Пока никто не видел! В машину посадить, и пусть себе валит домой к маме с папой!

– Пошли вниз! – Картонов встал и обратился к девушке, отчаянно объясняя руками: – Гоу! За мной! Девчонка, с нами пошли! В лифт! В лифт!

Девушка с готовностью встала. Николаев взял стаканы с виски и пошел за Картоновым и девушкой.

– Чего ты стаканы вниз тащишь, там своих, что ли, нет? – Картонов уже был сильно раздражен и хотел побыстрее избавиться от дурацкого презента.

– Допить-то надо! – возразил бережливый Николаев.

Вошли в лифт, нажали кнопку первого этажа и в мрачной тишине съехали вниз. Открывшиеся двери того самого лифта, в котором в день открытия дрались Инга и Лера, предъявили им стопроцентно собравшуюся фестивальную публику, затаившуюся в ожидании. Такой посещаемости не было даже на открытии.

Картонов и Николаев замешкались. Но тут Шиковский выразительно спросил:

– Чего так быстро? А мы думали, что каждый из вас еще может делать это чуть подольше!

Бабушкин заиграл на рояле «Мы парни бравые, бравые, бравые!», фестивальцы чуть не обрушили потолок ржанием и аплодисментами. Долго терпевшая дочка, хохоча, упала на плечо появившейся хохочущей мамы.

Николаев беззлобно плеснул на руки Шиковскому виски. Картонов обиженно покрутил пальцем у виска, мол, никогда не видел такого количества дураков.

– А я прикинулась ветошью! – хохотала дочка. – А он говорит: сидит, дура, аршин проглотила! Что значит аршин? Это наркота такая русская?

– Я, когда уходить стала, на меня Андрей Николаев так жалобно смотрел! – хохотала мама. – Мол, только не уходи! Не оставляй нас с девочкой! Нам страшно!

– Пацаны не сдали зачет на плейбойство! – хохотал Шиковский.

Вечер удался, и до утра все пересказывали друг другу версии того, как описали сцену мама, дочка, Картонов и Николаев. И умилялись тому, как мало совпадает в этих версиях.

Потом, проходя мимо, Картонов успел-таки прижать Ольгу к колонне и сказать:

– Да какой твой Бабушкин великий режиссер? Фуфло! Мы в Рим приехали, я сам всех локтями разгреб и к их главному: «Скажи папе, мол, вы – великий папа, а я – великий Василий Картонов! Я с Путиным вась-вась! И вот этот мой альбом втюхай! Не пожалеешь!»

– Какому папе сказать? Местному дону Корлеоне? Тому старичку у барона? – спросила Ольга.

– Да нет. Этот вокруг меня, как болонка, бегает, когда увидел, что я лепил Горбачева, Ельцина и Путина! Я альбом передавал папе римскому!

– Ну, ты лихой! А на каком языке ты все это говорил? – засмеялась Ольга.

– Да мне Дашка переводила. Борюсик рвался помогать, но какой-то он мутный! Олюшка, сладкая моя, поднимешься ко мне в номер потихоньку или мне прийти?

– Васенька, я не люблю ремейки…

– Да уж скажи честно, что у тебя шуры-муры с Бабушкиным.

– А тебе какая разница? – Ольга понимала, что Картонов не убивается по ней, а просто хочет везде быть первым и единственным.

– Да пустой он, понимаешь? Пустой! И все врет! И никакого кино в Риме не снимает! Вот те крест!

– А зачем он туда ездил?

– Да я, если честно, сам не понял. Сколько их с Борюсиком не дожимал – в ответ полную пургу гонят…

– Васька, на фига ты меня клеишь, если только что от молоденькой девочки отказался? Скажи честно, ты ко мне в номер просишься, чтобы Бабушкина на дистанции обойти? – ехидно спросила Ольга.

– Ну, здесь с тобой я знаю, что именно получу за свои усилия. А там – возись с ребенком. Ты же знаешь, я к студенткам равнодушен – педагог из меня никакой!

– Давай не сегодня! – дипломатично ответила Ольга.

Ушла в номер и написала эсэмэс мужу, дочери и сыну: «искусство в большом долгу». Муж ответил: «я знаю», дочь не ответила, сын ответил: «хоботов, это упадничество!».

Стоило погасить свет, как в дверь постучали. Явно не Картонов, Ольга слишком давно его знала, чтобы ошибиться в стуке. Василий делал такие вещи осторожно и грамотно.

А это был не просто стук, а ломание двери. Наверное, пьяный Бабушкин. Ольга затихла, пусть думает, что она где-то в недрах отеля. Стук повторился, за ним раздался Ветин возмущенный вопль:

– Оль, ну я ж видела, что ты зашла! Че ты там из себя Штирлица корчишь? Открывай срочно!

Вбежав в номер, Вета плюхнулась на кровать и защебетала:

– Завтра последний день! Хватит мокнуть в море! Мне сказали, что, находясь на юге Италии, только полный козел не съездит в Таормину!

– Знакомое название! Что-то я про это слышала! – наморщила лоб Ольга.

– Ты че? Дура, что ли? Мне Медичи сказал, что это самое красивое место страны! Это на Сицилии! Короче, мы с Наташкой едем завтра в десять утра в Таормину – нам нужен третий человек, чтоб дешевле! Тогда получается по сто тридцать евро на рыло! – затарахтела Вета.

– Не много ли? Билет Москва – Неаполь стоил сто евро, – напомнила Ольга. – Опять на Джакоповских мафиози ехать?

– Нет, я через Медичи договорилась с совершенно официальным таксистом! Он даже по-английски говорит! А что сюда летели за сто евро, так это Динка на нас сэкономила и за сто лет билеты заказала! Да и жрачки не было! Короче, в десять часов стоишь в холле со ста тридцатью еврами в зубах!

– Ну хорошо! На Сицилию так на Сицилию! Только помни, у нас закрытие в семь, а я все-таки там должна сказать официальные слова!

– Не базар! Скажешь! – тряхнула Вета обесцвеченным хвостом и унеслась, вильнув задиком.

Стоило заснуть, как зазвонил телефон.

– Говорят, ты едешь в Таормину? – недовольно спросила Дина.

– А ты-то откуда знаешь?

– Сорока на хвосте принесла! Ты мне закрытие не завали, сделаешь доклад о воде, а то все забыли, что мы экологический фестиваль! Еще и Сулейманов бог знает какой приедет! Слышала, он про себя пошутил, что занимается сексом полчаса: шесть минут готовится, минуту трахается, остальные двадцать три минуты его выводят из состояния клинической смерти. В случае чего, я тебя ставлю на сцену вручать картоновские «слезы», будь они неладны! – вздохнула Дина. – Чертова Дашка, люди теперь должны думать, как эту хрень обратно в Россию везти, чтоб не разбить! Небось он ее за эти «слезы» даже не оттрахал толком!

– Дин, да у него тут другие эрогенные зоны: папа римский и местный крестный отец! А Бабушкину хоть какую-нибудь «слезу» дадут? Дай ему хоть что-то! Он же и так в припадке! – попросила Ольга.

– Оль, ну ты ж видела этот шедевр! Но с другой стороны, если Бабушкину ничего не дать, на следующий год никто из известных не поедет! – прикинула Дина. – Ладно, я посчитаю, сколько там «слез»! Надо ж еще каждому итальянцу дать! Они ж, как дети, любят игрушки…

– А жюри что говорит? – спросила Ольга.

– Жюри? Ну ты даешь! Их на халяву в Италию свозили! Думаешь, у них после этого должно быть свое мнение? – напомнила Дина. – Да, Джакопо принес для тебя и Печориной пленку и скотч, чтобы оливковое масло запаковать.

– Для нас двоих? – удивилась Ольга.

– Сказал, что вы самые приличные из русских женщин. Что он если бы выбирал жену из русских, то только по-вашему образу и подобию!..