Киномеханика

Глава 3 Местная шпана

Марат пошел к догорающему костру, у которого ел мидий. В настороженных позах местных чувствовалась готовность дать ему отпор, в то же время в их глазах читалась явственная насмешка. Дескать, девчонка чуть было не утопила этого чужака; на взгляд людей, выросших у моря, отсутствие умения плавать – всё равно что отсутствие умения ходить или разговаривать; оно сразу же уронило Марата в их глазах. Он должен был вернуть завоеванные так недавно позиции. Девчонка, сбросившая его с волнолома, пряталась за мужскими спинами, глядя исподлобья. Но Марат уже взял себя в руки и ограничился тем, что на ее ухмылку в море сейчас на суше ответил такой же гримасой. Она показала ему язык. То ли оттого, что он перенервничал и нахлебался морской воды, то ли от голода у Марата разнылся желудок. Это было досадно – боль мешала сконцентрироваться на предстоящей схватке.

– Где же мидии? – насмешливо спросил длинноволосый, кличка которого была Барабуля.

– Утонули, – беспечно ответил Марат.

– А чего они, дуры, в одежде плавали? Так и рыба утонет! – под смех товарищей говорил вожак, явно провоцируя Марата, но не подозревая, что в Учреждении старый сиделец Петрик давно приучил его не делать в острых ситуациях того, к чему тебя подталкивает противник.

Давая понять, что не обижается на шутки и сам их ценит, Марат рассказал несколько пошлых смешных анекдотов, кстати, отомстив цыганистой Карине, которая мялась и не знала, как себя вести, чтобы не быть скомпрометированной в глазах мужской компании: если невозмутимо слушать такие сальности, ее могут счесть вульгарной, а если отойти в сторону – слишком правильной.

Между прочим, Марат поинтересовался, что это за трюк с купальником: он заметил в толпе полуголых людей, образовавших хохочущий коридор, по которому бежала обнаженная Жека, и этих малолеток. Они тоже видели такой трюк впервые, но слышали, что у фарцовщиков можно достать сюрпризное японское бикини, которое растворяется от соприкосновения с водой, так что секрет фокуса, хотя он и впечатляет, – не ловкость рук, а уже готовая фирменная химия. Жеку малолетки знали: в позапрошлом году она окончила школу там, на горе, куда все они ходили, и была одно время, когда еще училась, пионервожатой у Карины. Парень Жеки, Стерх (это слово Марат насмешливо переспросил, но ему не смогли удовлетворительно ответить на шутливый вопрос, фамилия это, прозвище или название одной из малых народностей – «просто его так зовут»), был, кажется, художником. Адика никто из подростков не знал, что было вполне понятно: он отсутствовал пять лет, а для их возраста это громадный срок.

По ходу беседы стало ясно, что расчет Марата на тонкое чувство вины оправдался. Все-таки они его еще раз решили испытать и, убедившись, что он не собирается или боится предъявлять им счет за утонувшую куртку, старались словоохотливостью хоть как-то возместить ущерб. Настала пора воспользоваться этой доверительной атмосферой. Марат сказал, что любит показывать и смотреть карточные фокусы. Если б они знали, сколько уже раз одним и тем же тоном – тоном человека, ищущего не более чем способ стать своим в чужой компании, – он произносил эту фразу! Наступил критический момент: у них могло не быть колоды, и тогда все усилия, вся скрупулезная незаметная подготовка пошли бы насмарку (родная колода Марата осталась у проводника, который проиграл ему проезд на юг, и, когда поезд прибыл в пункт назначения, то есть проводник с Маратом расплатился, попытался таким образом насолить катале). Поэтому, когда Барабуля достал мятые, засаленные до черноты на сгибах карты, Марат вздохнул с облегчением.

Марат показывал фокусы медленно и неуверенно. Он путался, начинал сначала, а если фокус все-таки не выходил, принимался подробно объяснять его секрет. После отчаянной борьбы с волнами у него и в самом деле подрагивали руки, но голова оставалась довольно ясной. Он почти забывал о фокусах и даже о существовании зрителей, тщательно запоминая дефекты карт, тот естественный крап, которым их пометило долгое употребление и благодаря которому наметанный глаз мог отличить рубашку одной карты от другой. Для этого Марат и тянул время. А тщеславно демонстрировать им свое мастерство фокусника было бы опасным недомыслием. После фокусов стали наперебой показывать друг другу карточные игры. Марат путался в правилах, морщил лоб и заглядывал в отбой, вызывая пренебрежительные насмешки. В кружке партнеров он вновь сел так, чтобы держать в поле зрения дорогу, ведущую с пляжа, – он узнал от них, что единственный путь наверх, в город, пролегал мимо платана, под которым они сидели, и, значит, Адика он не должен пропустить. Марат чувствовал, что надо бы сходить разведать, как там дела в шашлычной, но не мог же он разорваться! Игра вступила в фазу интенсивного разогрева партнеров, а любая пауза только понижала этот градус. После курьезных игр вроде «веришь – не верю», когда в умах воцаряется нервная путаница, предшествующая настроению сильного азарта, стали играть на щелчки по носу. Проиграв несколько раз кряду и вызвав общий смех слезящимися глазами и красным носом, Марат окончательно усыпил их бдительность. За время бутафории только раз он повел себя неосторожно. На волне зубоскальства один из малолеток в ненасытном стремлении находить все новые и новые поводы для насмешек подкрался сзади и хотел было стянуть торчащие из нагрудного кармана рубашки открытки, но Марат с такой цепкостью и быстротой поймал его пальцы, что можно было догадаться о его истинных возможностях, будь они проницательнее. У него пошла носом кровь – разумеется, не от этих жалких щелчков и детских козней, а от перенапряжения последних суток, но это оказалось кстати. Пока Марат останавливал юшку, полулежа на локтях и запрокинув назад голову, Барабуля предложил не валять дурака, а сыграть на деньги. Но Марат проявил роковую инициативу, и это служило верным признаком того, что он грамотно провел подготовку. Лишь когда они поставили на кон свои пятаки и гривенники, Марат с мрачной решимостью идущего ва-банк игрока молча выхватил нож и ногтем большого пальца резко выщелкнул лезвие. Хотя они уже имели возможность видеть этот нож в руках Марата, но все равно непроизвольно вздрогнули и отпрянули, и он целых две или три секунды испытывал их молчанием, словно обдумывал, кого из них пырнуть, после чего объяснил, что денег у него нет, но он готов сыграть на нож – настоящий фирменный складень, в ручке которого, кроме лезвия, открывалки и штопоры, есть пила, отвертка, шильце и даже маленькие, но вполне рабочие ножницы. Марат по очереди, обстоятельно все продемонстрировал.

«Там еще что-то написано», – почти хором взволнованно проговорили они, скрещивая на лезвии взгляды, и сразу несколько рук потянулось к ножу, но Марат, защелкнув его, опустил гладкий тяжелый болид в банк и даже прикрыл ладошкой. Знакомить посторонних с содержанием этой гравировки не входило в его планы. По их завороженным лицам, невольно приоткрывшимся ртам и жадно расширившимся зрачкам – а иной реакции и не могло быть – он понимал, что каждый уже видит себя хозяином этой вещицы. Они знали, что такое не купишь нигде, кроме заграницы, валютного магазина, куда их даже на порог не пустят, или черного рынка, где барыга за такой изысканный миниатюрный набор необходимых для жизни инструментов возьмет никак не меньше червонца. Но сейчас, оправдывая происходящее непредсказуемыми расценками фарта, любой из них не считал бесчестным присвоить за гривенник это почти ювелирное изделие из перламутра и нержавеющей стали. Только топившая Марата в море черноглазая Карина, которая не играла (да никто и не позволил бы ей принять участие в розыгрыше чисто мужской вещицы), взглянула на Марата с сочувствием, вообразив, как жалко ему будет с ней расстаться.

Когда началась игра и Марат тасовал карты, Барабуля, вместо того чтобы следить за руками банкующего, нагнулся к висящему на груди амулету – обычному морскому камешку с дырочкой, в которую была продета медная цепочка, – по-девчачьи уронив на лицо пряди длинных волос. Он пошевелил губами, беззвучно призывая удачу; не чурайся он открытых проявлений сентиментальности – наверное, и поцеловал бы амулет, не зная, что уже обречен вместе со своей суеверностью. Ставки были сделаны, и никто уже не вправе пойти на попятную и забрать деньги из банка.

Марат позволил себе открыто усмехнуться; сняв первый банк, он оставил на кону двадцать из выигранных пятидесяти копеек и спрятал нож поглубже в карман, как они ни облизывались и ни тянули к нему руки. Пресекая кривотолки, Марат объявил, что теперь готов поставить нож только против двадцати рублей – его реальной стоимости. Если минуту назад продешевил, то единственно потому, что случайно не взял с собой карманных денег, но теперь монеты появились, и он, хозяин-барин, вправе играть на что пожелает. Им нечего было возразить – двадцать рублей не стоила вся их одежда, включая шейные амулеты и содержимое карманов. Чтобы надежнее держать их на крючке, Марат пообещал вновь поставить складень, если проиграет деньги. Теперь игра встала на рельсы и катилась к неизбежному концу, которого партнеры Марата уже не могли предотвратить. Играя с переменным успехом, но, в общем, оставаясь в плюсе, вынуждая их не бросать игру из жалости к тому, что уже потеряно, и в надежде отыграться, Марат выудил у них все наличные деньги – почти три рубля. Этой суммы вполне хватало на три дня сытого питания. Но, судя по тому, как стремительно с самого начала развивались события, Марат мог не успеть израсходовать и этих денег.

Проигравшиеся глядели на выигравшего Марата с только что проснувшимся подозрением, когда поздно было что-либо доказывать или исправлять, и Марат открыто усмехнулся им в лицо. Разумеется, он подтасовывал карты. Но первопричиной его фарта и неудач партнеров были его сосредоточенность и их рассеянность (хотя сжатые губы и насупленные брови изображали внимание). Эти тюлени, невесть за какие заслуги без счета проводящие дни на берегу теплого моря и укрывающиеся на ночь в домашних постелях, видели свою колоду, наверное, сотни раз и до сих пор не узнавали карты со спины!

Внезапно среди покидавших пляж отзагоравшихся курортников Марат увидел Адика с Лорой – Юсуф, видимо, остался кутить дальше. Адик много выпил. Марат понял это по тому, что он, чувствуя опьянение, ужесточил самоконтроль и шел чересчур ровно, как по взлетной полосе. Лора уныло плелась сзади. Марат довольно давно перестал слышать шум подъезжающих и отъезжающих вагончиков фуникулера, очевидно работавшего до определенного времени, – значит, им придется идти наверх пешком, по лестнице. Нельзя было терять ни минуты. Быстро доиграв кон, Марат поднялся. Под густой кроной платана уже так стемнело, что играть стало почти невозможно, – этим он и объяснил свой уход. Но партнеры, горя желанием продолжать игру и не находя для этого серьезных оснований, стали его удерживать под явно издевательским предлогом: дескать, он ел их мидий – пусть заплатит, рубль штука. Напрасно они ждали, что им на потеху он станет убеждать их в несправедливости непомерного требования, но просчитались. Они ожидали, что он станет их увещевать, – и напрасно. Марат скакнул к Барабуле и, оскалившись так яростно, что тот невольно побледнел, выпалил ему в лицо угрозу, бессвязно, но громко проорав о том, как поступают в местах лишения свободы с теми, кто ищет повод уклониться от уплаты проигрыша.

С тех давних пор, как Марат впервые поддался вспышке ярости – тогда он взорвался непреднамеренно, – надзиратели Учреждения каждый раз неизменно говорили друг другу: «Вот он и показал свое истинное лицо!» Если бы Марат не был так твердо убежден в тщетности пререканий с администрацией, он мог бы ответить, что и на их лицах он наблюдает множество разнообразных гримас, только они добивались своих целей без эффекта сорванной маски, который заключался всего лишь в резкости перехода от боязливого оцепенения к безоглядному возмущению. На их стороне были закон и сила. Так и теперь продувшиеся в карты завсегдатаи пляжа имели пятикратное численное превосходство (девчонка, конечно, в счет не шла; она уже скривила рот и часто моргала ресницами, готовясь разреветься). Конечно, среди отдыхающей публики, направившей свои загорелые стопы прочь от моря, могли найтись охотники накрутить уши участникам группового нападения, но Марат на это не очень рассчитывал. Подростки медлили и в надежде предугадать, какой фортель он еще может выкинуть, без слов обменивались вороватыми вопрошающими взглядами. И, оправдывая их опасения, Марат быстро откинул за голову кулак. Но в тот момент, когда они ловко отскочили в разные стороны, Марат на середине резко оборвал замах и нарочито медленно разжал пальцы, уронив себе за спину подобранный им для вящего устрашения противника увесистый голыш. Тот с глухим стуком брякнулся о землю и прокатился несколько сантиметров, сделав их ловкие отчаянные прыжки бессмысленными и смехотворными.

Хромая вдогонку за Адиком к лестнице, ведущей в гору, Марат был уверен, что ни один из этих безобидных по большому счету человечков не рискнет искать с ним новой встречи. Но в стае, бессознательно действуя по ее законам, жаля и подогревая друг друга издевками и напоминаниями о перенесенном конфузе, они способны были на повторную атаку. Он полз, как улитка. Что им мешало проследить за ним, улучить момент и со всех сторон кинуться на него, когда подъем отнимет последние силы и в изнеможении он опустится на ступени?

Первый раз в жизни Марат встретил такую длинную лестницу. Она насчитывала десятки маршей, разделенных небольшими ровными площадками, за которыми вновь и вновь поднимались каменные пороги. Хотя ступени были вытерты миллионами шагов, усталых и бодрых, молодых и старчески шаркающих, из трещин между камнями задорно лезли побеги каких-то вьющихся растений. Слева вдоль лестницы, в длинной шахте тянулись рельсы железной дороги, они были в нескольких шагах. А кругло подстриженные шпалеры низкого кустарника открывали путь только круто вверх.

Из-за хромоты Марат не мог шагать как все – каждую ступеньку он пересчитывал обеими ногами, сначала ставя правую, а потом подволакивая левую, и тратил вдвое больше сил, чем Адик с Лорой, которых он видел так высоко впереди, что, казалось, догнать их уже невозможно. Марат вступил на лестницу в сумерках, а когда сгустился мрак южной ночи, он не знал, преодолел ли хотя бы половину подъема или находится только в первой его трети. Молочно-белые фонари ничего не говорили об этом, а моря под собой он уже не видел, хотя пока еще чуял. Он страшно жалел, что не попытался прекратить игру раньше, до того, как Адику с Лорой вздумалось покинуть кафе, где они провели полдня и куда он мог бы зайти и купить на выигранные деньги пирожок, бутерброд с сыром или, на худой конец, пирожное, а потом, как только они тронутся с места, спокойно последовать за ними. Теперь же он слишком запоздал – у них была очень большая фора во времени. Мышцы Марата помнили более мелкие ступени Учреждения, и он, несколько раз больно запнувшись босой стопой, ткнулся в камень ногтем большого пальца и зашатался, только отчаянными взмахами рук ему удалось удержать равновесие. Ему нельзя было падать – он и так не поспевал за событиями.

Даже здесь, за четыре тысячи километров от Учреждения, Марат чувствовал незримые нити, которыми Оно его тормозило. Чем дальше он отодвигался от Учреждения, тем отчетливее проступали контуры его хитроумной механики, нацеленной на преодоление взаимного отторжения узников и надзирателей. Каждая мелочь приобретала смысл. Например, уменьшенные размеры предметов. Низкие подоконники и койки, низкие столы и стулья, мелкие ступеньки низких крылец с гладкими перилами исподволь вырабатывали привычку пользоваться этим маломерным обиходом. И при каждом побеге, который фатально оказывался резким переходом в полномасштабную реальность, беглецы запинались на ровном месте. Марат отчетливо запомнил первое впечатление от черно-железной вагонной подножки, когда она замерла перед его глазами во всей своей суровой неприхотливости; покрытая налетом пыльных бурь, тепловозного дыма и гари, она помчится над землей на неизменной высоте, ни к чему не приспосабливаясь, и он мог поехать на ней. Марат бросил вопрошающий взгляд через плечо на юргинский вокзал, от которого рукой подать до Учреждения с его мелким, но устойчивым бытом. Он едва достал до нижнего края поручней, а потом повис на них всем телом, чтобы подтянуться, но у той лестницы было четыре ступени, а здесь в гору вели сотни, и ни перил, ни посоха под рукой. И теперь, когда Марату следовало полностью сосредоточиться на преодолении подъема, ему так некстати приходят в голову эти мысли. В Учреждении он был полон сил и рвался вон, но, чем глубже и дальше уходил на волю, тем меньше оставалось в нем энергии – он, как водолаз, который рвется в глубину, но не может время от времени не возвращаться на поверхность, с которой намертво связан зазубренным тросом.

Они настигли Марата почти у самого верха бесконечной лестницы. В эти минуты на ней было малолюдно, хотя недалеко, но недостижимо, за рельсами, светились всеми своими окнами корпуса санатория, и оттуда доносилась веселая музыка. Когда его окружили по всем правилам группового нападения, Марат, вымотанный подъемом до предела, уже не надеялся выдержать это противостояние и, пожалуй, готов был отдать им деньги, но не стоило обманываться: они хотели отнять все, включая важнейшую улику расследования, которое он проводил. «У него нож!» – пронзительно-свистящим шепотом напомнил товарищам один из нападавших. Подтверждая его опасения, Марат сунул руку в карман. Но, когда Барабуля, сутулясь и низко держа растопыренные длинные руки, приблизился и, чтобы отвлечь внимание от нападавших с другой стороны, сделал ложный выпад, высоко вскинув руку с длинными музыкальными пальцами скорее дирижерским, чем боксерским движением, которое на любого другого произвело бы впечатление, Марат не отшатнулся – он вдруг поймал его левой рукой за висящий на шее амулет, а правой изо всей силы ударил в костистый нос, еще и еще, чтобы пошла юшка, в перевозбуждении вкладывая в удары все эмоции, которые в течение дня подавлял. Охнув, противник в осатанелом испуге оттолкнул Марата от себя в сужающийся центр атакующего круга. Кто-то сзади дал подножку. И, впечатав подбородок в грудь, чтобы не стукнуться затылком, Марат лопатками врезался в бочковидный шишковатый ствол Канарского финика у самого его основания. С ним начался припадок. Он хрипло взвыл, потом захрипел, забился в конвульсиях, изо рта показалась пена.