Киномеханика

Глава 7 По дороге в кино

Места постоя Марат привык покидать так, как если бы ему никогда не предстояло вернуться. Хотя было стойкое ощущение, что он еще наведается в этот нашпигованный страстями дом на склоне, он постарался перед уходом убрать все следы своего пребывания. Чтобы не оставить по себе плохой памяти и страхуясь от возможных неприятностей в будущем, он попросил Элю унести обратно в хозяйский сундук забытую посреди двора замшевую куртку: в неразберихе ссоры вещь могла затеряться, и та же баба Шура, которая умоляюще хватала Марата за руку, так же скоро и безапелляционно заподозрила бы его в краже.

Похвалив себя за такую дальновидность, Марат в то же время едва не оставил на бельевой веревке личную нейлоновую сорочку старшего узника Петрика, так как опознал ее только подойдя вплотную по внушительному размеру ворота и отсутствию пуговиц на манжетах. Вместо них были прорезаны петли под запонки. Чьи-то заботливые руки не только выстирали сорочку, но и перекрасили из белого в темно-лиловый цвет из-за въевшихся в ткань пятен крови – они и теперь проступали на груди, но меньше бросались в глаза. Вообще, рубашка стала менее маркой и претенциозной. Снежно-белую нейлоновую сорочку Петрик получил в посылке с воли как выходную одежду, но до окончания срока не носил, и от долгой лежки на синтетической ткани появились бледно-желтые разводы, словно ткань прижгли утюгом. Но даже в таком виде, даже с учетом того, что Марату сорочка была велика, она придавала ему гражданский и даже несколько стиляжный вид, особенно когда он закатывал до локтя рукава, оказавшиеся для его рук чересчур длинными, хотя вчера на катере Адик в запале полемики и высказал предположение, что он мог снять ее с убитого, но смехотворность такого предположения не стоила даже ответа. Старый сиделец Петрик, конечно, не так мелочен и наивен, чтобы надеяться, что его одежда после многотысячекилометровой носки вернется к нему в первозданном виде. Он предусмотрел главное: оставил себе серебряные, в виде театральных масок, запонки. Сорочку Марат раздобудет ему новую, похожую. Словом, неведомо чья идея ее перекрасить легла точно в масть, но именно этим загадочная непрошеная забота настораживала. Марат попытался у Эли выведать, кто ему «испортил» рубашку (из осторожности он решил оставить за собой право выдвинуть претензию), но девочка не знала и торопила его в кино.

Сорочка оказалась еще влажной – пришлось досушивать ее на себе, чтобы не привлекать лишнего внимания на улицах: с длинным метущим землю клешем голый торс не вязался. Старые почтовые открытки с видами Сочи он вложил в бумажную пилотку, а ее аккуратно поместил внутрь Крабовой фуражки, чтобы всё это держать в одной руке и хотя бы правую оставить свободной. Если так и дальше пойдет, скоро ему не в чем будет носить личные вещи. После того, как вчера он утопил куртку-жилет, а один из нагрудных карманов сорочки оторвали в ночной сваре у лестницы, из восьми карманов, с которыми Марат прибыл в Сочи, уцелела только половина. Причем нагрудный и задний брючный не годились для ценных вещей, так как их содержимое при резких движениях – а кто же от них застрахован – незаметно, само собой выдавливалось, выползало и выпадало, В брючных же боковых всё ужасно мялось – в них Марат держал только нож, а также (в том случае, когда они у него имелись) деньги и карты. Впрочем, эти потери, хотя их нельзя было совсем сбрасывать со счетов – так ведь можно остаться даже без пустых карманов, – были столь же неизбежны, сколь и малосущественны. Главное – пусть его и бросало из стороны в сторону, он продолжал двигаться к цели своего черноморского рейда. Приглашение в кино было нечаянной, но весьма кстати подоспевшей помощью. По опыту Марат высоко ценил моменты, когда ненароком подвернувшийся случай увлекал его из тупика в неожиданную сторону, и он двигался дальше на волне обстоятельств, как теперь бодро шагал рядом с Элей по обочине узкой извилистой дороги в кинотеатр.

То, что сложившаяся вокруг Лоры ситуация не позволяла Марату в ближайшее время к ней подступиться, было совершенно очевидно. Но с такой же беспощадной ясностью он понимал, что крайне важные сведения, вернее – намеки на них, полученные от Эли, требовали срочной проверки, уточнений и дополнений. Получить их, не имея официальных полномочий, Марат мог лишь в процессе неформального допроса, когда собеседник не замечает ни того, как у него берут показания, ни того, что он их дает. Но необходимый для затравки отвлеченный разговор, тем более с малознакомым человеком, Лора в ее душевном состоянии, конечно, не поддержит – значит, оставалось перенацелиться на других свидетелей, одной из которых была Жека, кассир кинотеатра, куда он теперь сопровождал Элю. Хотя и у этой свидетельницы рана вчерашнего оскорбления на пляже не могла так скоро зарубцеваться. Но слёзы точно успели высохнуть. А сменившую их холодную, загнанную внутрь обиду у Марата был шанс обойти. Ему ничего не оставалось, как только суметь это сделать, чтобы искупить грубейшие оплошности последних суток, когда он бездарно проспал ключевые события: на море его сморили голод и качка, а на суше – сытость и покой. Пока он держался так, точно заявился на отдых, и спал под разными предлогами в разных местах и любых позах. В результате он вынужден был плестись в хвосте событий и питаться, кроме собственных домыслов, только сомнительными сведениями из вторых и третьих рук: выведал у Эли сказанное Ади-ком Лоре то, что мог бы слышать своими ушами. Узнай об этом старый сиделец Петрик – Марату бы не поздоровилось. В отличие от перекрашенной сорочки, это был не курьез и не пустяк. Но правдой было и то, что этот город обладал неимоверной расслабляющей силой. Хромая рядом с Элей под жарким уже солнцем, Марат, как и вчера, чувствовал, что все люди, идущие впереди и сзади – а их было много, – облиты, словно бесцветным лаком, южной негой. Они съехались сюда из самых разных широт, но это их роднило и отличало от местных, которые, видимо, привыкли работать в таком климате и даже, судя по цвету кожи Раисы и Шуры, а также Жеки, – не загорали. По бледности тела Марата можно было принять за местного, а по вялости – за с дыха, как называли тут курортников. Пока он был ни рыба ни мясо и понуро прятал голову в жидкую тень растущего вдоль обочины высокого кустарника с узкими кожистыми листьями и бледно-розовыми соцветиями. Такой же Марат видел вчера у железнодорожного вокзала. Нарочно его сажали повсюду, или растение размножалось само, выстраиваясь вдоль дорог однообразными унылыми шпалерами? Обычный дикий шиповник мог дать фору этим невзрачным безароматным лепесткам и клеенчатым листьям на тощих стеблях, среди которых Марат не замечал никакого движения жизни. Но и это впечатление, к чему Марат на курорте никак не мог привыкнуть, оказалось обманчивым, потому что ее приметы, как вскоре выяснилось, надлежало искать на асфальте.

Вначале Марат с Элей услышали преувеличенно громкий голос.

– Ты опять не смотришь под ноги, Эльвира, и поэтому не видишь того, что над головой! – кричал высокий чернявый человек, выходя из-за кустов им наперерез, выхватывая из-под самых их ног крошечные рубчатые лепешечки и поочередно поднося к их лицам, чтобы они могли разглядеть. – Это выделения гусеницы олеандрового бражника, они хорошо заметны, когда падают на асфальт. И по ним я нахожу кусты, населенные гусеницами, – продолжая кричать хрипловатым баритоном, мужчина потянулся вверх, вставая на цыпочки и вертя головой.

Пока он что-то высматривал, Эля в ответ на недоуменный взгляд Марата быстро объяснила, что этот чудак так кричит, потому что из-за тугоухости не чувствует силу собственного голоса. А кто он такой, она, если Марату интересно, расскажет позже, поскольку вот он уже вновь обернулся к ним, держа в руках сломанную ветку олеандра. Часть листьев на ней была повреждена. А среди них, сливаясь с ними, беспокойно шевелилась огромная, длиной в ладонь, зеленая гусеница с двумя голубоватыми пятнами на голове, похожими на широко распахнутые глаза. Из толстого хвоста торчал острый коричневый рог. Мужчина аккуратно вложил ветку в уже собранный им пук такой же зелени – только тут Марат заметил, что в ней копошилось множество таких же рогатых «четырехглазых» червей.

Эля брезгливо надула губы, поманила пальчиком – и этот поджарый старик в белой войлочной шляпе, с сухим горбатым носом, из которого вился жесткий черный волос, послушно наклонился к ней с высоты своего огромного роста. Она сложила ладошки трубкой и крикнула ему в самую ушную раковину: «Зачем?»

– Это – букет, – проговорил он, и гримаса на его лице, вероятно, свидетельствовала о том, что он старался смягчить зычный голос. Но, поскольку Эля и Марат смотрели недоуменно, он не мог понять, неясен им смысл или слишком тих звук. Тогда он махнул рукой и опять закричал: – В этом букете спрятаны все времена года! Вот сейчас он изображает лето – буйство зелени, копошение жизни. Когда гусеницы съедят все листья и от олеандра останутся голые прутики, наступит унылая пора, осень. Гусеницы сползут вниз, окуклятся и поменяют зеленую окраску на цвет опавшей жухлой листвы, чтобы сливаться с землей. Они надолго замрут – и букет будет символизировать зиму. С виду он кажется совершенно мертвым, но это не так. Однажды ночью, через месяц, твердые неподвижные коконы отворятся и из них выползут молодые бабочки. Они поднимутся на безжизненные прутики олеандра и на весу примутся расправлять и сушить свои сморщенные крылья. Это наступит весна. А когда олеандровые бражники взмахнут этими разноцветными крыльями, похожими на махровые лепестки экзотических цветов, и сорвутся с голых веток, тогда мы поймем, почему древние считали бабочек цветами, улетевшими со своих веток. А в комнате, где будет стоять этот букет, вновь как бы наступит лето!

– Бабочки погибнут в квартире! – крикнула Эля.

Мужчина развел руками:

– Их гибель неизбежна в любом случае. Сейчас на кустах тысячи гусениц олеандрового бражника. Все они окуклятся и будут ждать весны, но не дождется ни одна. Даже местные зимы, почти без снега и морозов, для них слишком суровы. Поэтому на русском юге обитает только псевдопопуляция этих бабочек. Каждую весну они тут появляются, и каждую зиму все до единой вымерзают. А родина олеандровых бражников – Северная Африка. Оттуда они летят на запах олеандра из страны в страну, пересекая множество границ и достигая весьма прохладных мест… Вы не из Петрозаводска, молодой человек? – вдруг без всякого перехода крикнул мужчина Марату.

Настороженный такой конкретностью вопроса, Марат секунду подумал, нет ли в нём подвоха, и лишь потом сделал отрицательный жест. Он был раздосадован: этот тугоухий – судя по его знаниям, явно местный – и мысли не допускал, что Марат тоже здешний. Марат засомневался, настаивать ли ему на легенде о местной прописке. Во всяком случае, озвучивать ее без серьезной необходимости стоило вряд ли.

– Я к тому спрашиваю, – объяснил мужчина внезапный и довольно бесцеремонный вопрос, – что олеандровых бражников видели даже в Карелии. Вот куда они долетают! Вы закономерно спросите: а чем эти гусеницы под Петрозаводском питаются? Ведь их главное кормовое растение – вечнозеленый олеандр – выжить там, конечно, не в состоянии. Зато на севере растет его родственник – барвинок. Теперь понятно, да?

– Для чего букет? – громко перебила его Эля.

– Подарок такой.

– Женщине?

Мужчина, снова нагнувшись и распрямившись, как-то по-детски поморгал глазами – то ли собираясь с мыслями, то ли раздумывая, отвечать ли на вопрос. Несколько прохожих, привлеченные зычным баритоном и, вероятно, подумавшие, что мужчина ведет экскурсию, обступили его. Брезгливо наморщив носы, они с интересом разглядывали гусениц. Одна женщина массивного телосложения с короткими крашеными волосами (Марат часто видел в маленьких городах такого типа продавцов магазинов) угрожающе сказала:

– Попробовал бы кто-нибудь вручить мне такой букет – я б сразу упала в обморок!

Но поскольку тугоухий ее не расслышал, Эля презрительно крикнула:

– Это весь подарок?

– Нет.

– А что же еще?

– Секрет!

– Знаю я этот секрет, – совсем по-старушечьи проворчала Эля в сторону, – небось сачок для бабочек. Мы в кино! – крикнула она, вновь повышая голос и увлекая за собой Марата.

Но мужчина, задержав их еще на минуту, попросил Элю по возвращении занести ему домой два билета на вечерний сеанс: одно его обычное – тридцать второе место в шестнадцатом ряду, рядом с розеткой для слухового аппарата; билеты он забронировал: «Вот деньги!»

Хотя Эля не решилась открыто отказать Глухому, весь оставшийся путь она брюзжала, фыркала и отпускала в его адрес ядовитые замечания. Судя по ее словам, он был самый жалкий из всех мужчин, которых только можно представить. Строго говоря, этот чудак со своими ребяческими сюрпризами вроде букета с гадкими гусеницами и дешевыми подарками вроде билета в кино не годился даже для летнего флирта (опять она явно повторяла слова взрослых людей – скорее всего, матери). Разве уважающая себя женщина посмотрит в его сторону? И всё-таки, несмотря на свою редкостную инфантильность, он имел наглость обзавестись семьей, детьми, а после смерти жены – долго ли проживешь за таким муженьком! – еще и сбежал от них на край света с любовницей. Всякий иной, отважившийся на такой циничный шаг, заслуживал бы ненависти и мщения. Вдали от теплого моря этот рохля застудил себе среднее ухо и почти оглох. Любовнице он, конечно, стал в тягость. Ну-ка поговори с таким – быстро осипнешь! Она и отослала его обратно, как бракованный товар на базу. Да и с самого первого момента, будучи тут в отпуске, не скуки ли ради поманила она его за собой от Чёрного моря к Охотскому? Она уволокла его чуть ли не прямо с экскурсии, на которой он рассказывал отдыхающим про какие-нибудь макаронные деревья, колхидских жаб, кавказских гадюк или, вот как сейчас, об олеандровых бражниках. Но какие сильные чувства можно испытывать по отношению к этому впавшему в детство глухому любителю насекомых? И как для недавно обступивших его теток, так и для той женщины сам гид казался не менее диковинным и странным экземпляром, чем гады, о которых он распространялся. Почему бы не пополнить им свою коллекцию и не увезти туда, где такие языканы не водятся? Что касается оставленной им семьи, то они по его возвращении в город даже не знали, как к нему отнестись. Живет он отдельно в служебной каморке при санатории, в окружении трескучих древесных лягушек, мохнатых пауков-птицеедов и змей, у которых даже принимает роды.

Разговор пора было закруглять – они уже подходили к кинотеатру, о чём говорила и огромная афиша: «Ромео и Джульетта», Франция-Италия, 2 серии, начало сеансов – 17, 20 часов, «кроме детей до 16 лет».