Кио ку мицу! Совершенно секретно - при опасности сжечь!

СНОВА В КИТАЕ

Мост Лугоуцяо — одно из самых поэтических мест Китая. Когда-то, если верить легендам, здесь проходила единственная дорога в столицу Небесной империи. Далекие путники, как бы они ни устали, как бы ни была длинна их дорога, в последний день путешествия поднимались задолго до рассвета, чтобы полюбоваться жемчужно-лунным сиянием на мосту Лугоуцяо.

Доктор Зорге вместе с полковником из японской разведки тоже приехал в Ванпин посмотреть «Предрассветное лунное сияние на мосту Лугоуцяо» — эти слова, произнесенные Цинским императором, были высечены здесь на белом камне.

Теперь, через сотни лет, мост Лугоуцяо стал знаменит и другим — здесь началась большая война. Военные действия откатились далеко на юг, на днях японские войска заняли Нанкин, и мост остался в глубоком тылу, но началась война именно здесь…

Полковник Хироси, восторженный почитатель красот природы и воинственно настроенный человек, хвастался по дороге, что японские войска наступают в Китае в три раза быстрее, чем наступали в войне с Россией в начале нашего века. Он уверен, что кампания скоро закончится и начнется эра «сопроцветаиия Азии» под японской эгидой.

Хироси ненадолго прилетел из Нанкина в Пекин, ставший тыловым городом, познакомился с Зорге в офицерской компании, проникся к нему уважением. А все это началось с того, что японские офицеры, знавшие немецкого журналиста еще по Токио, пригласили его в ресторан, чтобы отметить приезд доктора Зорге в Пекин. Ресторан находился внизу, в подвальном этаже отеля, на ужин здесь подавали только китайские национальные блюда. Было их здесь великое множество: утиные яйца, рыхлые и черные, пролежавшие в земле и известке сколько-то недель; особая «декабрьская» утка, вяленная на солнце; жирный молодой поросенок «тигровая шкура», густо посыпанный тростниковым сахаром; маленькие ядовито-острые стручки зеленого перца, обжигавшие рот; неизменные вареные бамбуковые ростки; «суп из хризантем», который при ближайшем рассмотрении оказался лапшой из змеиного мяса, и еще другие блюда, от которых Рихард давно отвык, но ел их с видом удовольствия и не отставал от компании, ловко управляясь с палочками для еды. Пили маотай, отдающий сивухой, и женьшеневскую водку.

Хозяин стола, офицер из генерального штаба, настойчиво подливал спиртное. Рихард пил наравне со всеми, но под конец вечера оказался трезвее других. Посреди стола в медной куполообразной чаше доваривался суп, в который только что опустили свежую капусту. Зорге шутливо принял на себя роль повара. Приподнимая крышку, он незаметно подливал на спиртовку недопитый маотай, который горел голубым пламенем. Предвидя неизбежное возлияние, Рихард, кроме того, выпил перед обедом какую-то отрезвляющую дрянь, вредно действующую на сердце, но сохранявшую голову свежей. Пили за союз и взаимное понимание двух стран — Японии и Германии, за успехи японского оружия. Кричали «Кампай!» — до дна! — и оставшиеся капли плескали в огонь.

Японское оружие в Китае не только одерживало победы, но терпело и неудачи. Китайские войска стали оказывать вдруг упорное сопротивление. Хозяин стола высказал мнение, что сопротивляются главным образом войска Народно-революционной армии, преобразованной из китайской Красной армии, против которой еще недавно боролись гоминдановские части. Полковник Хироси, сидевший рядом с Зорге, добавил, что это наиболее сильный противник, противостоящий японским войскам.

Зорге уже знал, что с месяц назад китайцы разгромили бригаду, входящую в дивизию генерала Итагаки. Японцы потеряли свыше трех тысяч человек. Говорили, что в сражении впервые участвовали советские летчики-добровольцы.

Генералу Доихара удалось добиться того, что в Северном Китае возникло временное правительство Китайской республики, состоящее из прояпонски настроенных китайцев. Кабинет Коноэ будет иметь дело только с новым, временным правительством. Офицер генштаба по этому поводу сказал: «Теперь мы, военные, берем в свои руки дипломатические переговоры…»

За столом настроение у всех было оптимистичное. Разговор то вспыхивал, то затухал, становясь все более бессвязным. Полковник Хироси начал дремать, и Рихард повел его наверх спать. Потом снова спустился в ресторан, но офицерская гулянка уже подходила к концу.

На другое утро Хироси, помятый и бледный после ночной попойки, позвонил Рихарду в номер и пригласил его вместе позавтракать. Он рассыпался в комплиментах, за что-то благодарил Рихарда и предложил ему место в своем самолете до Нанкина — удобно и быстро. Они прибудут в тот же день.

Зорге согласился, сказал только, что хотел бы ненадолго заглянуть на мост Лугоуцяо — он много слышал об этом световом чуде. Хироси вызвался сопровождать Рихарда, он хорошо знает эти места. Лунное сияние действительно чудо!

Пекинское утро было туманным. Солнце поднялось над пагодой, как красный, раскаленный шар. Сквозь густую розоватую пелену тумана на него можно было смотреть, как на восходящую луну. День Рихард провел с американским корреспондентом Сноу, которого знал еще по работе в Китае. Поехали смотреть храм Неба — сине-фиолетовое строение, утопающее в розовом тумане. Любовались алтарем для поклонения дождю и небу, стояли у чудесного купола, где негромко сказанные слова возвращаются к тебе громоподобными. Здесь китайские императоры говорили с небом.

После полудня, освободившись от своих дел, Рихард снова встретился с Хироси. Смотрели летний дворец императоров, и Зорге погрузился в сказочный мир. Жилище мандаринов, мраморный корабль, стоящий на берегу, чудесные беседки, ажурные мосты, балюстрады… И снова проснулась в Зорге душа искусствоведа-ориентолога.

Хироси расхаживал, как хозяин, хотя тоже был здесь впервые. Он что-то искал и наконец обнаружил — портрет последней императрицы Цы-си. С портрета смотрела пожилая женщина в синих одеждах с сердитыми, колючими глазами. Портрет не представлял художественной ценности, но Хироси занимало другое.

— Я думаю, — сказал он, — мы подарим этот портрет Генри Пу-и в знак нашей победы и освобождения столицы, где царствовала династия его предков.

Рихард прочитал надпись на портрете: Хуа Ха-шибо. Он вспомнил — это псевдоним американской придворной художницы Хуперт Войс… Еще вот когда американцы обхаживали императорские персоны, дабы приобрести влияние в Китае!

К мосту Лугоуцяо поехали ночью, перед рассветом, чтобы прямо оттуда отправиться в аэропорт.

Оставив машину у городских ворот Ванпина, они пошли к мосту пешком по совершенно пустой улице мимо фанз, залитых лунным светом. Миновали каменных, коленопреклоненных слонов, колонну с императорской надписью и застыли в изумлении перед открывшейся панорамой. В низких гравиевых берегах серебрилась черная река. На востоке загорался багровый рассвет, а в небе сияла громадная жемчужина луны. Казалось, что белый мост с рядами серо-зеленых львов поднялся в воздух и плывет в этих потоках. Сияние луны и брезжущий розовый свет близкого восхода сливались и смешивались, будто воды двух могучих прозрачных рек.

Львиные спины лоснились при луне, и каждая львиная морда имела свое выражение — свирепое, сытое, ленивое, сонное… Сто сорок львов, и ни один не похож на другого.

Тихо, неслышно, будто опасаясь нарушить красоту ночи, прошли немного вперед. На середине моста стояла группа китайцев, тоже созерцающих сияние луны. Они стояли недвижимо, как на молитве в храме, но, заметив японского офицера, торопливо скрывались на берегу в глубоких тенях приземистых фанз.

Рихард был полон впечатлениями, — это была ночь поэзии.

Обаяние лунного чуда было нарушено, когда Хироси сказал:

— Удивляюсь, почему они так боятся японцев, — он кивнул в сторону ушедших китайцев.

— Вероятно, потому, что считают вас оккупантами.

— Но мы несем им свет, такой же, как эта луна, несем культуру. Мы хотим, чтобы Азия была только для азиатов.

В самолете Хироси продолжал рассуждать о высокой японской миссии на континенте.

— Мы с вами две страны, которые изменят мир — в Азии и в Европе, — самонадеянно говорил он. — Нас объединяет антикоминтерновский пакт. Я был в восторге, когда его подписали. И я вам скажу, что здесь, в Китае, мы тоже выполняем свои обязательства. Ведь нам приходится сражаться главным образом с коммунистическими войсками. Чан Кай-ши бережет свои части и бросает против нас фанатиков-коммунистов. В итоге это нам на пользу. Освобождая Китай, мы осуществляем санитарные функции, очищаем мир от коммунизма. В Нанкине вы это сами увидите… С Чан Кай-ши мы можем еще договориться, с коммунистами — никогда.

Среди словесной шелухи, рассыпаемой Хироси, Зорге нашел для себя несколько полноценных зерен.

После японского нападения на Китай Чан Кай-ши заключил соглашение с командованием китайской Красной армии о совместной борьбе с японцами. Казалось, наконец-то междоусобная война прекратилась и силы гоминдановского и коммунистического Китая объединились для отражения японской агрессии. Но из рассуждений Хироси легко было сделать вывод, что Чан Кай-ши продолжает свою политику. Он хочет истребить коммунистические войска руками японцев. Значит, возникший союз очень шаток.

Рихард слушал рассуждения Хироси, время от времени поглядывая в окно. Они уже пролетели большую часть расстояния. Внизу широкая от горизонта до горизонта равнина. Впереди синеют горы. Квадратики, полоски рисовых полей, затянутых льдом. Лед, как нефрит, молочно-зеленого цвета. Дальше река, вероятно уже Янцзы… А теперь внизу словно потоп: поля залиты водой, в них отражаются начинающие зеленеть деревья. Это уже другой цвет, тоже зеленый, но больше похожий на малахит. Янцзы уходит в сторону, исчезает в дымке за горизонтом. Самолет летит навстречу весне.

Чем ближе самолет подлетал к Нанкину, тем озабоченнее становилось лицо пилота, тем чаще он приказывал стрелку-радисту внимательно следить за воздухом. Нервозность пилота передалась и полковнику Хироси.

— На фронте, — сказал он, — отмечено появление советских летчиков. Говорят, они добровольцы и прилетели на своих машинах, со своими боеприпасами. Но откуда это берется у добровольцев? Для меня совершенно ясно: Советский Союз помогает Китаю…

«Значит, наши помогают Китаю, и японским милитаристам не так-то просто добиться победы!» Рихард почувствовал себя в одном строю с неизвестными ему советскими волонтерами, которые где-то здесь, совсем близко, и, так же как он, выполняют свой интернациональный долг.

В Нанкине, куда Хироси и Зорге прилетели к полудню, продолжалась кровавая вакханалия, начавшаяся с захватом города. На улицах валялись трупы расстрелянных, в разных концах города дымились пожарища, горело здание советского посольства. Всюду бесчинствовали японские офицеры и солдаты. Они жгли, насиловали, грабили, охотились за китайцами, искали переодетых военных. Принадлежность к солдатской профессии определяли по стриженым волосам, по мозолям на руках, набитым винтовкой. Но мозоли на руках были и у рабочих…

Схваченных людей заталкивали в военные грузовики, везли к Янцзы, расстреливали на берегу, сбрасывали трупы в реку, и они медленно плыли вниз по течению.

Слухи, один страшнее другого, переполняли город.

Рихард Зорге поселился в немецком посольстве, жить в отеле было опасно. Рядом с его комнатой жил старик доктор Альтштадт, председатель общества «Красная свастика». Альтштадт все время нервно поправлял пенсне и без конца говорил взволнованным шепотом.

Он живет в Китае вот уже двадцать лет, имеет практику, раньше руководил немецким Красным Крестом, теперь «Красной свастикой». Из города бежали почти все жители — больше полумиллиона, осталось процентов двадцать. Но для японского разгула, для убийств и грабежей хватает и этих двадцати процентов… Истреблены десятки тысяч жителей.

Он сказал еще:

— Наше общество «Красная свастика» наняло двести рабочих, чтобы похоронить убитых. За две недели они зарыли сорок три тысячи трупов. А сколько тысяч японцы сбросили в реку, и течение унесло их в море… Я не ошибусь, если назову цифру в двести — двести пятьдесят тысяч убитых в городе и его округе.

Доктор только накануне был свидетелем страшной трагедии. Вечером его вызвали в семью богатого китайца, крупного инженера, с которым Альтштадт находился в давних приятельских отношениях. Несколько дней назад его дочь схватили на улице и увели в комендатуру. Сказали — оставляют заложницей. Потом обещали отпустить за большой выкуп. Отец отдал деньги, дочь привели домой. Доктор не знает, что там с ней делали, но вернулась она словно помешанная. Через час она почувствовала себя совсем плохо. Когда приехал доктор Альтштадт, она была мертва. Доктор констатировал отравление. Перед тем как отпустить девушку, ей сделали какой-то укол. Взяли деньги и отравили, чтобы молчала…

Виновником нанкинской резни доктор считал командующего войсками принца Асака.

В Нанкине Зорге провел несколько дней. В один из вечеров комендант города генерал-лейтенант Амая устроил прием для иностранных корреспондентов. Зорге приехал несколько позже. Он глазами поискал свободное место и вдруг увидел — вот кого он не ожидал здесь встретить! — Агнесс Смедли. Рихард сел рядом и опустил широченную свою ладонь на ее руку. Агнесс вздрогнула, шокированная такой бесцеремонностью, и яростно повернулась, чтобы отчитать нахала. Рядом с ней был Зорге… От неожиданности она едва не вскрикнула.

— Ики!… Как хорошо, что вы здесь, Ики!

Они не встречались пять лет, только иногда обменивались письмами. И вот Рихард здесь. У Агнесс так много было с ним связано…

— Я рада, так рада, Ики! — шепотом повторяла она.

На приеме, скорее похожем на пресс-конференцию, был традиционный чай, который подавали в чашечках, закрытых цветными шелковыми чехольчиками, чтобы не остывал. Были сандвичи, сладкое и солоноватое печенье и даже саке. Ее разносил адъютант генерала Амая. Шла неторопливая беседа. Амая говорил цветисто и чем-то напоминал Рихарду полковника Хироси:

— Мы идем по императорскому пути… Япония, как прекрасная гора Фудзи, поднимается в предутреннем тумане высоко в небо и показывает свое великолепие миру… Мы — Страна восходящего солнца…

Зорге подумал: самое страшное — это убийцы-лирики, сентиментальные садисты-романтики, пытающиеся прикрыть свои преступления красивыми фразами, поэтическими ассоциациями.

Амая, в комендатуре которого был самый страшный застенок, сейчас убеждал журналистов не писать о зверствах в Нанкине. Он защищал командующего войсками принца Асака, говорил, что принц огорчен недружелюбными слухами, которые проникают в печать. Ведь командующий прекрасный человек и женат на дочери императора…

Агнесс скептически слушала генерала Амая и, едва сдерживаясь, спросила:

— Но чем же вы объясняете, господин генерал, массовые убийства, которые происходят в городе?

Амая заулыбался, еще шире обнажив неровные зубы, шумно втянул в себя воздух:

— Госпожа должна понять, что война разворачивается не всегда так, как нам хочется… Конечно, есть случаи нарушения дисциплины со стороны отдельных солдат, но мы решительно расследуем каждый подобный случай… Нельзя также забывать об умышленных и преступных действиях переодетых коммунистических бандитов, которые совершают в городе преступления. Мы не всегда можем отличить террористов, сеющих анархию, от мирных жителей. Конечно, могут быть ошибки, но представителям печати, как я думаю, надо видеть главное…

Генерал Амая опять заговорил о высокой миссии народа Ямато, о горе Фудзи, о божественных предначертаниях, которые принесут благоденствие азиатским народам…

— Поедемте ко мне. Сегодня я вас никуда не отпущу, — решительно и безапелляционно сказала Смедли, выходя из комендатуры.

Она села за руль, включила мотор, и машина плавно тронулась с места.

— Агнесс, вы хорошо водите машину, — засмеялся Рихард. — А помните, в Шанхае…

— Ну, неправда, Ики! Я и тогда водила прилично… Но чему я действительно научилась за эти годы — понимать события… Это куда важнее.

Агнесс тоже жила в посольстве — в американском, куда переселилась из отеля, когда в город вступили японцы. Всем американцам предложили укрыться в посольстве.

— Если бы не военные события, не жить бы мне под американским флагом, — иронически улыбнулась Агнесс. — У меня до сих пор нелады с официальными властями.

Смедли рассказала, что в Нанкине оказалась случайно: поехала на несколько дней в Ухань, а в это время в Шанхае начались бои. Целый месяц живет в Нанкине.

— Но видела я столько, что хватит на всю жизнь… Кое-что я покажу вам. Вы когда уезжаете?

— Вероятно, послезавтра.

— Так быстро… Впрочем, не надо гневить судьбу, уже хорошо, что мы встретились. Правда, Ики? — Она положила руку на его плечо.

Агнесс Смедли жила в трехэтажном флигеле, в маленькой комнатке, единственное окно которой выходило в посольский сад.

— Угощать мне вас нечем, — призналась Агнесс, когда они вошли. — Мы посидим здесь, а потом пойдем в бар. Это в главном корпусе. Американцы не могут прожить без бара, даже когда война. Его открыли в тот день, когда в посольстве укрылась вся колония. Теперь многие возвращаются обратно.

— Подождите, Агнесс, но расскажите сначала, как живете вы сами, именно вы, Агнесс Смедли.

— Я?… Все так же. — Она пожала плечами и грустно, как показалось Рихарду, улыбнулась. — Скитаюсь, ищу пристанища на этой планете.

— И не находите?

— Нет, уже поздно, Ики… Тихие гавани не для меня… Я по-прежнему влюблена в Россию. И в Ухань ездила, чтобы повстречать русских летчиков, но меня к ним не допустили. Военная тайна! Которую, впрочем, все знают…

— Даже японцы, — подтвердил Рихард. — Я летел сюда с одним японским полковником, он, кажется, протер сиденье до самых пружин, пока озирался, боясь, что его обстреляют советские летчики…

— Без русских китайцам было бы очень трудно. Они, как титаны, подпирают плечами китайское небо, прикрывают землю от японских бомб.

Рихард невольно рассмеялся:

— Узнаю вас, Агнесс, вы, как прежде, не можете говорить без образов.

— Что поделаешь… Я уверена: мыслить образами — яснее и конкретнее, понятнее другим. Но послушайте же, что я хочу сказать: без русских, я думаю, давно бы все это было кончено. В гоминдановской армии почти нет ни самолетов, ни летчиков. Китайцы вечно должны быть благодарны Советской России, которая прислала своих парней защищать китайское небо. Мне удалось их видеть. Они хоронили своего товарища, несли на плечах красный гроб и опустили его в могилу. Если бы вы видели их лица, Ики! Суровые, застывшие, словно высеченные из гранита… Я увидела скифов, древних ацтеков, презирающих смерть. А в глазах такая упорная решимость. Летчик погиб на третий день после того, как прилетел из России, погиб в первом бою и теперь лежит в китайской земле. А другие, которые похоронили его, продолжают сражаться. Вы помните, Ики, чудесную легенду о валькириях, о женщинах-духах, витающих над полем боя, чтобы сохранить память о погибших героях и унести их в Валгаллу славы? Помните?… Когда я умру, где бы это ни было, я завещаю похоронить меня на китайской земле, а на могильной плите чтобы было написано только одно слово: «Помните!»

— Но зачем такие грустные мысли, Агнесс! Нам еще рано думать о смерти, мы еще так мало сделали.

Рихард заговорил о Пекине, о храме Неба и акустическом куполе, где земные императоры разговаривают с богами.

— Я сама пыталась разговаривать с богом, — засмеялась Агнесс. — Стала в центре круга, и голос мой загрохотал, неслышный для окружающих. Мне напомнило это раннее детство в Штатах. Вы грызли когда-нибудь сухари? Для нас это было лакомством. Когда грызешь сухарь, ничего не слышишь, только грохот в ушах. Чудо акустики напомнило мне сухари… Однако, — перебила себя Агнесс, — мы собирались пойти в бар. Идемте?

Они спустились вниз, прошли в главное здание посольства, остановились у входа в небольшой зал, заставленный столиками. В глубине, через всю стену, тянулась стойка, блистающая никелем. Бармен сбивал коктейль. Посетителей было немного.

— Идемте, я познакомлю вас с Стилуэллом, — шепотом сказала Агнесс. — Любопытный человек: демократ-колонизатор, но ведет себя, как кот, идущий сам по себе… Вон он сидит за столиком. Его прозвали Джо Уксус…

Зорге проследил за взглядом Агнесс. В углу за стаканом виски сидел американский полковник — худощавый старик с запавшими щеками и кислым выражением лица.

Агнесс подошла, Стилуэлл поднялся и предложил стулья. За столом долго вели отвлеченную беседу, пока не перешли к теме, интересовавшей Рихарда много больше, чем рассуждения военного атташе по поводу достоинств виски «Белая лошадь». Стилуэлл бросил фразу, которая заинтересовала Зорге.

— Войну эту пора кончать, — брезгливо цедил полковник. — Японцы должны понять, что не только они одни имеют интересы в Китае. Им надо гарантировать сырье, рынки, а дальше — политика открытых дверей. Никто не станет поддерживать их односторонней экспансии… Японцы завязнут в Китае, и от этого выиграют только русские…

Значит, снова политика раздела, политика умиротворения своего политического конкурента… Рихард Зорге по крупицам собирал сведения о настроениях американцев, их планах, дальневосточной политике. Высказывания военного атташе подтверждали вывод, который складывался в голове разведчика… И затем эта фраза о русских. Не трудно догадаться, что скрывается за этой фразой, — Соединенные Штаты предпочитают северное направление японской экспансии — в сторону Советской России…

Следующий день Агнесс и Зорге провели вместе. Агнесс возила Рихарда по городу, рассказывала о том, чему была недавней свидетельницей.

— Я жила в отеле «Палас», на восьмом этаже, вон там, — Агнесс кивнула на здание, мимо которого они проезжали. — В первый день, когда японцы заняли Нанкин, я насчитала из моего окна четырнадцать пожаров… Вечером я переселилась в посольство. Сейчас город сожжен на одну треть. Захват Нанкина японские войска ознаменовали пожарами и расстрелами. Они создали, как в Маньчжурии, «временное» китайское правительство. Объявили о нем на другой день. Во главе поставили Ван Цзин-вея, но это действительно временно… Конечно, Доихара уже в Нанкине и подбирает более удобную фигуру…

От Южных городских ворот поехали по Син Каи-род, свернули к реке, выехали на набережную. Агнесс сказала:

— А вон там на берегу расстреливали китайцев и сбрасывали в реку… Стрельба шла несколько дней, я видела трупы, плывущие по Янцзы. Так плывут бревна во время сплава… Почему-то мертвые плывут на спине, вперед головой. Некоторые были связаны проволокой один с другим, и казалось, что они держатся за руки, покачиваются на волнах и ныряют, сначала один, потом другой… Держатся друг за друга, чтобы не утонуть…

После осеннего спада воды Янцзы опять была полноводна и широко катила свои волны. На реке, где обычно теснились у берегов джонки — жилища бедняков, где сновали крикливые пароходики и многопалубные лайнеры обгоняли неторопливые грузовые суда, сейчас царило пустынное затишье: ни джонок, ни кораблей — река как вымерла. Смедли продолжала рассказывать:

— Вон туда, к сходням, рядом с таможней, сгоняли китайцев. Их охраняли равнодушные японские часовые. Унтер-офицеры, тоже безразличные и равнодушные, осматривали пленных — кого уличали в солдатской профессии, гнали по сходням и, не доводя до конца, стреляли в затылок, ногой сталкивали в воду, если убитый падал на сходнях.

Командующий войсками Мацуи объявил, что пленных в Китае нет и не будет, потому что в Китае нет войны, только кратковременные инциденты. Война без пленных. Поэтому Гаагская конвенция не распространяется на войска императорской Японии…

Когда Рихард работал в Китае, он лишь ненадолго наезжал в Нанкин к германским советникам, город знал плохо. Но он помнил зеленые, по-европейски широкие улицы центра, многолюдные, типично китайские окраины с живописными игрушечными домиками. Теперь город превратился в пустыню, лежал в руинах, в пожарищах, распространявших кислый запах гари. Среди руин бродили японские солдаты-мародеры.

Агнесс уверенно вела машину. От набережной она свернула к Восточным воротам и переключила скорость. Машина пошла совсем тихо.

— Смотрите, — сказала она, — у ворот памятник убитым японским солдатам. Его воздвигли после богослужения за души павших. Молебном руководил командующий Мацуи. Вы его видели?… О, как я ненавижу этого буддообразного ханжу, его слоновые уши, тонкие усики и клок волос на подбородке… Мне кажется, он специально создан для ханжества и убийства… Но вы посмотрите, что происходит сейчас, — видите часового? Он останавливает всех, кто едет в повозках, на рикшах, в автомобилях, и заставляет пройти под воротами пешком в знак почтения к убитым и убивавшим солдатам… Но мы не станем подъезжать к воротам. Все это так ужасно, Ики!

Агнесс развернула машину по направлению к центру. Рихарду казалось, что с Агнесс вот-вот начнется истерика.

Штабной самолет, который должен был лететь на следующее утро, полетел в Тяньцзинь в тот же вечер. Японцы предпочитали отправлять связные самолеты ночью: авиация китайской гоминдановской армии действовала все активнее.

Едва успев распрощаться с Агнесс Смедли, Зорге покинул Нанкин. В Тяньцзине он пересел на пароход и возвратился в Японию.

В Нанкине Рихард впервые увидел лицо войны с новой для него стороны. Такого не было и под Верденом! Война ушла от города дальше, но истребление беззащитных, безоружных людей продолжалось в невиданных ранее масштабах. Как страшен и мерзок воинствующий национализм! Но ведь идейные корни фашизма и милитаризма одни и те же во всех странах — в Японии, Германии, Италии. А если такая орда ринется на Советский Союз, на Европу?… Где найти силы, чтобы оградить мир от того, что он, Рихард, увидел в Нанкине?!

В Китае Зорге сделал много важных наблюдений и уверился в том, что военные дела у японцев идут далеко не так блестяще, как они хотят изобразить. Возможно, поэтому командование экспедиционными силами так неохотно дает информацию о текущих военных событиях. Но эту информацию обязательно надо вырвать! Зорге принялся осуществлять свой план сразу же, как только вернулся в Токио.

Еще осенью, вскоре после того как начался вооруженный конфликт, Рихард принял некоторые подготовительные меры. Теперь они пригодились. Через подставных лиц Рамзай создал частное телеграфное агентство, имевшее сотрудников в Китае. Агентство поставляло газетам какую-то информацию, но теперь надо было сделать так, чтобы это агентство стало источником военной информации. Об этом Рихард решил посоветоваться с Одзаки, Вукеличем и Мияги. Зорге твердо придерживался одного конспиративного правила — не встречаться всем вместе, разве только в самом крайнем случае; поэтому с каждым из них он разговаривал отдельно.

Прежде всего следовало заинтересовать военных, подбросить им мысль, что штабу экспедиционных войск нужен свой информационный центр, что давно уже пора военным людям взять контроль над военными сообщениями. Осуществить эту часть плана должен был Мияги, у него достаточно знакомых среди работников генерального штаба. Что касается Одзаки, то он вступит в игру несколько позже и в другом месте.

Вскоре в генеральном штабе заговорили о настоятельной необходимости создать информационный центр для освещения боевых действий в Китае. Такой центр должен контролироваться штабом экспедиционных войск, чтобы вредная информация не могла просочиться в прессу.

В правительстве идею Сатбо Хамба приняли одобрительно. Принц Коноэ сказал, что предложение военных заслуживает внимания. Для военно-информационного агентства уже начали подбирать сотрудников.

Советник правительства по китайским проблемам, Ходзуми Одзаки, естественно, не мог остаться в стороне от такого дела. Он тоже одобрил идею информационного центра, но высказал одно сомнение: нужно ли тратить дорогое сейчас время на организацию агентства, стоит ли нести большие расходы, когда такое частное агентство уже существует? Не проще ли передать его в распоряжение правительства и подчинить штабу экспедиционных войск? Предложение советника было логично и не вызвало возражений. Руководство новым агентством поручили надежным, знающим военное дело людям. Люди Зорге тоже сделались военными, их одели в военную форму, дали звания. Теперь доктор Зорге мог не беспокоиться об отсутствии информации с японо-китайского фронта — сотрудники группы «Рамзай» находились в информационном центре при штабе командующего войсками генерала Мацуи.

Несомненно, что события в Китае отодвинули непосредственную угрозу нападения Японии на Советский Союз. Однако затянувшаяся война в Китае нарушала планы японской военщины. Создавшееся положение могло толкнуть японские военные круги на новые авантюры. Рихард Зорге вполне отчетливо представлял себе такую возможность. События могли принять самый неожиданный и крутой оборот. Настораживало то, что поговаривали о назначении Итагаки военным министром. На этот пост его рекомендует генерал Доихара. Чувствовалось, что правительство ищет выхода из китайского тупика.

Первым об этом заговорил Одзаки. Разговор произошел вскоре после возвращения Зорге из поездки в Китай. Рихард каждый раз назначал явки со своими людьми в разных местах, но чаще всего встречи происходили в «Империале», в просторном лоби отеля, стилизованного под старинный английский аристократический дом с узкими окнами-бойницами, с кирпичными нештукатуренными стенами, низкими антресолями, каменными лестницами и тесными переходами. «Империал» был одним из немногих зданий, уцелевших во время страшного землетрясения 1923 года. Здесь вечерами толпились журналисты, обменивались новостями, сидели в ресторане, приходили, уходили — газетная биржа.

Рихард поднялся в угловую гостиную, где было поменьше людей. Одзаки сидел в группе журналистов. Зорге поздоровался и ушел. Через несколько минут Ходзуми сам нашел его внизу. Заказали коктейли. Опершись на кирпичный выступ, Рихард ловил отрывочные фразы, вкрапленные в обычный журналистский разговор.

— Было совещание в присутствии императора… Говорят, у вас была интересная поездка?… Генштаб высказывается за прекращение военных действий в Китае, чтобы усилить подготовку против Советского Союза… Мне бы очень хотелось побывать в Шанхае. Ну, как там?… Коноэ против, считает, что нельзя останавливаться на полпути. Поспешное предложение о перемирии с Китаем расценят как слабость Японии… Я не уверен, но, мне кажется, возможна отставка кабинета… Император спросил — нельзя ли одновременно продолжать войну в Китае и вести подготовку против России. Военные попросили время для консультаций…

Разговор продолжался несколько минут… Выпили по коктейлю. Рихард увидел князя Ураха и, громко извинившись перед Одзаки, шагнул к приятелю.

— Послушай, Альбрехт, вот когда я жалел, что тебя не было! Ты увидел бы много интересного!…

Урах и Зорге шли через лоби, и Рихард весело рассказывал ему о своей поездке.

Заседание Тайного совета, о котором сообщил Одзаки, происходило в присутствии императора в середине января 1938 года. Там проявились две крайние точки зрения, и возникшие разногласия едва не привели к отставке кабинета. Не было единодушия и среди военного руководства. Генеральный штаб предпочитал действия на севере против Советского Союза, а командование морского флота высказывалось за экспансию на юг — в направлении Индокитая, Филиппин, Сингапура…

Принц Коноэ оказался в затруднительном положении — между двумя военными группировками. Заседание Тайного совета продолжалось целый день — с девяти утра до позднего вечера. Представитель морского штаба сказал:

«Мы хотим расположить наши военно-воздушные базы в Китае возможно южнее, но генеральный штаб не намерен заходить так далеко и объясняет это тем, что армии надо готовиться к войне с Россией… Мы желаем услышать мнение императора…»

Сошлись на компромиссном предложении — войну продолжать, готовиться к боевым действиям в Маньчжурии, от перемирия с правительством Чан Кай-ши уклоняться. Так и записали в секретном решении: «Нанкинское правительство не признавать, заменить его временным пекинским правительством, военные операции продолжать, действия армии поддержать дополнительными кораблями военно-морского флота».

О заседании Тайного совета Рихард Зорге узнал от Одзаки через два дня после состоявшегося решения, но все это нуждалось в документальном подтверждении.

Все, что происходило за закрытыми дверями резиденции японского премьер-министра, имело первостепенное значение для судьбы мира на Дальнем Востоке. Доктор Зорге вскоре получил и еще одну, на этот раз вполне достоверную, информацию — фашистская Германия оказывала все большее влияние на политику Японии и планы ее генерального штаба. Рамзаю удалось не только прочитать, но даже и сфотографировать и отправить в Москву копию инструкции, присланной из Берлина германскому послу в Японии. В инструкции было сказано:

Берлин поддерживал, разделял точку зрения генерального штаба на то, чтобы форсировать военные события непосредственно на японо-советской границе в Маньчжурии.

Может, это и не имело прямого отношения к назревавшим событиям, но Гитлер признал вдруг Маньчжоу-го. Почему бы это: пять лет в Берлине игнорировали марионеточное правительство Пу-и, а сейчас готовы обменяться послами… Не служит ли это симптомом других, более существенных событий? Зорге продолжал наблюдать за их дальнейшим развитием.

Через какое-то время начальник императорского генерального штаба поручил военному атташе в Германии генералу Осима встретиться с министром иностранных дел Риббентропом и передать ему некоторые конфиденциальные предложения. Об этом Рихард тоже узнал через Эйгена Отта. Сначала пришла расшифрованная немецкой разведкой инструкция военному атташе в Берлине генералу Осима, а вскоре подтверждение, что такая беседа состоялась. Берлин информировал своего посла в Токио о содержании беседы:

Предположения Зорге подтверждались — японский генеральный штаб да, конечно, и правительственный кабинет, подогреваемые из Берлина, готовили новый круг заговоров. Судя по информации из Берлина, которую прочитал Зорге, речь шла о каком-то новом договоре между Германией и Японией. Это была первая секретная информация, с которой новый посол, теперь уже генерал, Эйген Отт ознакомил своего друга Рихарда Зорге.

Да! Недавний полковник Эйген Отт стал послом германского рейха в Японии…

Это случилось ранней весной тридцать восьмого года. Отт неожиданно позвонил вечером Рихарду по телефону. Они только час назад расстались, но полковник снова вызывал Рихарда к себе. Он был чем-то сильно взволнован.

— Есть важная новость, — доносился издалека его голос, — ты должен обязательно ко мне приехать. Ты мне очень нужен…

Рихард сказал, что приедет минут через двадцать, положил трубку и стал одеваться — он уже лег спать. Через несколько минут Зорге мчался на своем мотоцикле по опустевшим токийским улицам. Рихард любил стремительную езду. Помимо всего прочего, она избавляла его от слежки: какой «хвост» угонится за ним на такой скорости!

Рихард с ожесточенным треском подлетел к посольским воротам и проскочил во двор, едва привратник папаша Ридел распахнул ворота. В кабинете Отта горел свет.

— Что произошло? — спросил Зорге, бросая на диван кожаные краги. — Ты думаешь, я страдаю бессонницей?…

Вместо ответа Отт протянул Рихарду радиограмму из Берлина:

«Токио. Военному атташе полковнику Эйгену Отту. Шифром посла.

Фюрер приказал отчислить вас от активной военной службы в армии в связи с предполагаемым использованием на дипломатической работе. Фюрер намерен назначить вас послом германского рейха в Токио. Сообщите немедленно, готовы ли вы принять этот пост. В случае, если у вас имеются возражения, вы немедленно должны прибыть в Берлин, чтобы изложить их фюреру устно.

Генерал-полковник Людвиг Бек,

Начальник генерального штаба».

— Ну, что ты на это скажешь? — спросил Отт, выждав, когда Зорге прочтет радиограмму.

— Я должен принести вам свои поздравления, господин будущий посол германского рейха! — церемонно-дурашливо произнес Зорге и поклонился по-японски, дотянувшись руками до колен. — И ради этого ты меня вызывал! Не мог дотерпеть до утра. Какое тщеславие!…

— Оставь, Ики, перестань дурачиться! — досадливо поморщился Отт. — Я хочу говорить серьезно, мне нужен твой совет. Как, ты думаешь, я должен поступить?

— Вот это другое дело!… — Рихард стал серьезным и полез в карман за сигаретой. — Тебе, возможно, покажется странным, но я не советовал бы тебе принимать этот пост.

— Почему?

— Да просто потому, что посол может потерять многие человеческие качества, а мне не хочется лишиться хорошего товарища…

— Спасибо тебе, — растроганно сказал Отт, — но уверяю, что мы останемся добрыми друзьями.

Зорге не был подготовлен к этому разговору. Уж слишком неожиданно все произошло. Хотя Рихард и способствовал тому, чтобы полковник Отт стал германским послом в Японии, он никак не предполагал, что это случится так скоро. Рихард Зорге «вел» его еще с тех пор, как встретился с ним в Нагоя — заурядным подполковником, немецким наблюдателем в японском артиллерийском полку. Не прошло и года, как Отт сделался военным атташе, а теперь становился полномочным послом… Но проявлять восторг, конечно, не следует, уместнее выразить сожаление по поводу дружбы, которая может нарушиться.

— Ну, если останемся друзьями, тогда соглашайся! — шутливо ответил Зорге.

В ту же ночь из германского посольства в Берлин ушла шифровка — Эйген Отт соглашался занять пост высшего дипломатического представителя Германии в Токио. Телеграмму они составляли вдвоем с Рихардом. Только после этого Эйген Отт отправился в свою квартиру. Фрау Хельма еще ничего не знала о предстоящем назначении.

Что касается Рихарда, то он мчался на предельной скорости по сонным улицам и торжествовал! Эйген Отт стал послом! Стал послом…

СОВЕТСКИЕ ДОБРОВОЛЬЦЫ

Шезлонги стояли в тени цветущих мимоз, а рядом на траве лежали боевые парашюты. Вечнозеленые кустарники, похожие на олеандры, распространяли пряный запах. Было утро, и деревья бросали длинные тени, хотя солнце уже начинало припекать достаточно сильно.

Вадим, закинув голову, глядел на желтые гроздья цветов, проступающие сквозь резные листья. Желтый цвет напоминал дроки, густые заросли на скале-парусе и девушку в желтом, с сияющими глазами, перебегающую по камням-скрижалям с ненаписанными письменами из книги судеб… Где она? Где?

Вот уже месяц, как летчики в Китае. Изо дня в день они ведут тяжелые бои, наносят удары, несут потери… «Война без войны». «Инцидент». Но «инцидент» захватил весь Китай, словно смерч, втянул в себя миллионы людей. Линия фронта тянется на тысячи километров.

Вчера японцы бомбили аэродром, а сегодня тихо, безоблачно, будто ничего и не было… Цветут мимозы… Японский налет не причинил особых потерь. Летчики успели подняться в воздух, приняли бой, отогнали противника. Несколько бомб упало на летное поле. Разворотило бетонную дорожку. Аэродромные рабочие засыпают сейчас воронки, трамбуют, латают поле. А оно и без того все в заплатах — сверху хорошо видны на зеленом полотне круглые коричневые метки, там, где падали бомбы.

Работающие кули издалека были похожи на синих запыленных муравьев, торопливо ползающих от края аэродрома к взлетной дорожке. На гибких коромыслах покачиваются корзины с землей. Единственная техника! Но работают споро — за ночь вон сколько успели сделать! Аэродром уже может принимать самолеты.

— Теперь нам дадут жизни! Самураи обозлились, держись, ван ю-шины!…

Вадим слышит голос сидящего рядом Антона Якубенко. Они воевали вместе в Испании, теперь воюют в Китае. Антон классный летчик и верный товарищ. Как он рубанул того японца! Таранил над самым аэродромом.

Это было как раз на другой день после того, как похоронили Семена. Вот не повезло парню — прожил в Китае всего трое суток и погиб в первом бою. Тоже был летчик что надо, и вот так получилось… Просто удивительно, как смог он, умирая, так посадить истребитель на поле. Когда подбежали, Семен был уже мертв, весь в крови, а поникшая голова лежала на штурвале. Перед самой смертью он успел выключить зажигание, и самолет, уже неуправляемый, вихляясь, катился по аэродрому. Но бортмеханик Ин Су-лин уверял, что Семен вел самолет мертвым… Может, и правда!

Потом хоронили Семена в красном гробу с черной траурной лентой. Гроб нес и Антон, он шел впереди, подпирая плечом и прижимаясь щекой к выступу гроба. Какое лицо было у Антона — застывшее, словно каменное. И у всех летчиков были такие же окаменевшие лица…

На другой день снова был бой… После третьего вылета Антон вернулся на аэродром и доложил, что самолет неисправен, едва дотянул на посадку. Инженер осмотрел машину — пулеметная очередь повредила мотор.

— Надо менять. — Инженер вытер ладони и пошел к другому истребителю.

Механики на руках оттянули машину, поставили на колодки, и тут снова объявили тревогу. Командир, стоя на старте, рубил рукой воздух:

— Давай!… Давай!… — В реве моторов слова его только угадывались.

Самолеты один за другим, как из катапульты, взмывали в воздух.

Аэродром опустел, в воздух уходили последние самолеты. Якубенко подбежал к командиру, козырнул:

— Разрешите взять свободную машину?!

— Давай! — Командир продолжал «выталкивать» самолеты в воздух. В такие секунды к нему лучше не подходить. Маленькое, энергичное лицо его было злым, напряженным. Команду выкрикивал отрывисто, весь подаваясь вперед, и все рубил рукой воздух. Антон не понял, к кому относится это резкое, не терпящее возражений «Давай!» — к нему или к тем, кто выруливал на старт. Он продолжал стоять.

Командир группы крикнул:

— Чего стоишь?!. Давай! Догоняй! — И побежал к своей машине.

Механики вывели самолет из капонира. Борттехник предупредил:

— Правый пулемет заклинивает…

— Обойдусь левым! — Антон вырулил на старт, закрыл прозрачный фонарь. Поднял руку — к полету готов.

Они летели в паре с Вадимом, догоняя товарищей. Под крыло скользнули ангары, закружились на развороте рисовые поля, паутина оросительных каналов. Шли наперехват японцам, которые рвались к городу. В воздухе стало холодно, стрелка альтиметра показывала четыре с половиной тысячи метров. Поднялись еще выше. Китайский город, который они защищали, лежал далеко внизу, затянутый легкой дымкой.

Вот впереди блеснули японские монопланы. Ведущий подал сигнал атаки. На этот раз силы были примерно равные — на три десятка японских истребителей «И-96» столько же советских машин…

Время остановилось. Вадим всегда испытывал это ощущение в воздушных боях. Только бешеная скорость и мгновенная реакция. Лишь после боя он восстанавливал в памяти детали схватки. Вадим сверху атаковал тупорылый японский истребитель. Струя трассирующих пуль прошла стороной — японец успел отвернуть. Вадим проскочил и вновь стал набирать высоту. В это мгновение справа на него свалился другой японец. Кто-то прикрыл товарища своим огнем, и японская машина, охваченная пламенем, пошла к земле. Летчик успел выброситься, темным комочком полетел вниз. Горящая машина обогнала его, и он раскрыл парашют…

Теперь воздушная схватка рассыпалась на мелкие очаги. Не выдержав атаки, японцы начали выходить из боя. Последнее, что Вадим запомнил в этом бою, — машина Антона, атакующая японский «И-96», который, в свою очередь, бил сзади по истребителю Тай Юаня — китайского летчика из их летной группы. Антон почему-то стрелял из одного пулемета.

Бой был скоротечный, и летчики, отбив нападение японцев, в одиночку возвращались на аэродром. Вадим приземлился одним из первых. Обошел самолет, пощупал пальцем пробоины — японец все же успел врезать ему в фюзеляж пулеметную очередь. Насчитал семнадцать пробоин. Трос руля поворота едва держался на нескольких стальных жилках.

Тем временем, как выяснилось, Антон все еще продолжал бой. Он снова атаковал японскую машину, нажал гашетку, дал очередь. Работал только один пулемет. Японец принял бой. Антон снова набрал высоту, ударил в лоб на встречных курсах. Нервы японского летчика не выдержали, он нырнул вниз и стал уходить. По тому, как вел бой его противник, Антон почувствовал, что летчик неопытен. Он начал его преследовать, перешел в пике и снова дал очередь. Японец хитрил, делал ложные фигуры, отказавшись от намерения продолжать бой. Антон наседал, гнался за врагом, но никак не мог взять его в перекрестие прицела. И вдруг, когда он с близкой дистанции собирался завершающей очередью окончить бой, Антон ощутил, что и второй, левый пулемет его не работает — вышли патроны.

Японский летчик, видимо, был деморализован и отказался от сопротивления. Он метался из стороны в сторону, пытаясь спастись бегством. Он не мог понять, почему этот опытный ас все время держит его на прицеле и не стреляет. Высота была небольшая; опасаясь врезаться в землю, японец пошел по прямой. Антона охватила ярость — растерянный враг уходил, а он, безоружный, не мог поразить, загнать в землю противника… Он почти вплотную подвел машину к японскому моноплану, пошел рядом, увидел номер на фюзеляже — 423, непонятные красные иероглифы, увидел испуганное, пепельно-бледное лицо японца и погрозил ему кулаком, выругался, не слыша собственных слов в реве мотора. А японец, растерянно взглянув на Антона, развел руками, словно спрашивая: «Ну, что я должен делать? Приказывай!»

Якубенко указал рукой назад к своему аэродрому. Японец понял, развернул самолет, и Антон шел сзади, чуть справа, чтобы видеть летчика. Он гнал его к своему аэродрому, ликовал — сейчас приведет живого самурая… Японец временами оглядывался назад, и Антон жестом указывал ему направление полета.

Оставалось всего несколько минут лететь до аэродрома, Антон уже видел аэродромные постройки, капониры, как землянки, выстроившиеся вдоль летного поля. Он приказал японцу взять левее, заходить на посадку. Но летчик, как бы передумав сдаваться в плен, а может быть, поняв, что советский пилот безоружен, резко бросил машину в сторону, развернул ее на сто восемьдесят градусов и, перескочив через самолет Якубенко, полетел назад.

Это была величайшая наглость самурая! Антон тут же развернулся и очутился под ним. Над своей головой он видел брюхо японского истребителя с убранными шасси. Пилот не мог видеть машины Антона и, решив, что советский летчик его потерял, спокойно полетел на северо-восток, к линии фронта. Антон снова пришел в неистовую ярость. Поступок японца он считал почти вероломством, которое нельзя оставлять безнаказанным. Попробовал пулеметы, — конечно, они не работали. Тогда он решился на последнее, что могло уничтожить врага.

Отстегнув ремни, чтобы легче, быстрее можно было выброситься из самолета, и открыв фонарь, Антон слегка потянул на себя ручку. Напряжение достигло предела, летчик слился с машиной, она стала частью его мускулов, нервов. Прозрачный диск пропеллера приближался к самолету врага. Антон увеличил скорость и рубанул лезвием диска по левой плоскости…

Мотор взвыл, словно от дикой боли, машину тряхнуло, но Якубенко сумел ее выровнять. Мелькнуло искаженное страхом лицо японского летчика, и в следующие секунды его машина с работающим мотором врезалась в землю. Клубы огня, дыма взметнулись к небу.

Антон приготовился прыгать, но почувствовал, что машина еще держится в воздухе, подчиняется управлению. Он сбросил газ и на малых оборотах дотянул до аэродрома. Винт был погнут, лопнула рама, но самолет все же удалось сохранить.

На аэродроме недоумевали — почему два самолета, уже шедшие на посадку, вдруг развернулись и полетели назад. Потом у горизонта взметнулся столб дыма, а вскоре, на изуродованном самолете, прилетел Антон Якубенко.

Утром кто-то заметил:

— Что-то у тебя, Антон, виски посветлели…

Говорившему возразили:

— В такой переплет попадешь, не то что виски — вся голова побелеет, если на плечах удержится.

Позже Антон рассказал:

— Лечу под самураем, а зубы сами скрипят, больно уж зло на него взяло. Что, думаю, делать! Семена вспомнил — мы с ним, когда летели в Китай, спорили: выдержит наш самолет таран или не выдержит, если таранить. Он уверял — выдержит, а я сомневался. Думаю, дай попробую! Семен прав оказался…

Мертвый летчик подсказывал живому…

Таран Антона Якубенко был первым тараном, совершенным советским летчиком. Летчики других стран не осмеливались идти на такое, разве только японские камикадзе — смертники, но это было позже, и камикадзе заведомо шли на смерть во имя божественного императора. Но летчики-добровольцы, выросшие на Смоленщине, Украине, под Рязанью, получившие китайские имена, надолго ставшие неизвестными и безымянными, шли на смертный риск во имя жизни, во имя долга.

Каждый русский парень придумывал себе китайское имя.

Кто— то в шутку назвал себя на китайский лад Ван Ю-шин, переиначив исконную русскую фамилию Ванюшин. Так и пошло с тех пор, русские летчики шутливо называли себя в Китае ван ю-шинами. И еще -летучими голландцами, потому что часто приходилось менять аэродромы, располагались то там, то здесь, стараясь вводить в заблуждение японцев, создавать видимость, что авиационных частей в гоминдановской армии значительно больше, чем их было на самом деле.

— Дадут нам жизни после этой свалки, — повторил Антон.

Вадим сидел в шезлонге, прислушиваясь к разговору и не принимая в нем участия.

И, будто в подтверждение слов Якубенко, на аэродроме тут же поднялась суматоха. Кули, работавшие на летном поле, побросав коромысла и корзины, бросились к укрытию позади капониров.

— Тим-бо!… Тим-бо! [12] — кричали они, покидая летное поле.

Летчики вскочили с шезлонгов, подхватили парашюты и, пристегивая их на ходу, побежали к машинам.

Но на этот раз тревога оказалась ложной. Рабочие приняли свои самолеты за японские. Приземлилось звено, ходившее в разведку.

Вернулись назад под тень цветущих деревьев. Опять заговорили о недавнем бое. Спорили, уточняли, помогая жестами, — какой летчик станет говорить о воздушном бое, держа руки в кармане!

— Вот гляди: они летят строем, — рука рассказчика плавно идет над землей, — а Григорий на них справа спикировал, строй и рассыпался. Я тоже с разворота в пике, прикрываю Григория… — Рука, изображающая истребитель, закладывает глубокий вираж и резко падает на другую — на японский бомбардировщик.

Заговорили о бое, который у всех остался в памяти.

Тогда кули тоже кричали «тим-бо!». На мачте взвился красный флажок — сигнал боевой тревоги. В таком бою еще не приходилось драться даже тем, кто воевал в Испании. С обеих сторон участвовала по меньшей мере сотня машин. На помощь сиоганьской группе пришли летчики-добровольцы из другого отряда.

Японцы готовили массированный удар по Ханькоу. На бомбежку в сопровождении истребителей шло тридцать восемь тяжелых бомбардировщиков. С первой атаки их строй удалось нарушить. Истребители роились вокруг них, как шмели. Все перемешалось. В воздухе стало тесно от рокочущих самолетов. Соседний отряд перехватил и атаковал японских истребителей, которым так и не удалось прорваться к своим бомбардировщикам. Потеряв строй, бомбовозы начали сбрасывать бомбы куда попало, чтобы налегке вырваться из боя. Но это им не помогло — один за другим сбитые бомбовозы летели к земле. Японцев преследовали, пока хватило горючего; они ушли в сторону моря.

Первый раз противник понес в одном бою такие тяжелые потери — из тридцати восьми японских бомбардировщиков сбили двенадцать. И еще девять истребителей «И-96» не вернулись на свои базы. Под обломками самолетов обнаружили больше пятидесяти трупов. Потери добровольцев составили пять самолетов. Три летчика благополучно спустились на парашютах, двое погибли — из соседнего отряда.

После этого японцы изменили тактику, отказались от массированных налетов на китайские города. Теперь их самолеты шныряли в воздухе, не ввязываясь в бой, стремясь нащупать действующие аэродромы. Кажется, это удалось им сделать, судя по вчерашнему налету. Об этом и говорил Антон Якубенко, бросив фразу о самураях, которые обозлились.

Подошли летчики, те, что вернулись с разведки.

— Ну, как?

— Не нашли… Провалились, будто сквозь землю.

— Не иначе как летают с авианосца.

— Так авианосец тоже не иголка — нигде ничего не видно.

Добровольцев занимало одно таинственное обстоятельство — каждый раз в воздухе появлялись группы японских самолетов, и вдруг они куда-то исчезали. Летчики знали наперечет все японские аэродромы, но там обычно стояло всего несколько машин, а чаще — фанерные муляжи для отвода глаз. Свои аэродромы японцы использовали для подскока, наносили удар и исчезали. Куда?! Вот над этим и ломали голову добровольцы.

Иные фантазировали: может быть, у них подземные аэродромы? Но в Китае не так уж давно идет война, не могли же японцы за это время настроить столько подземных аэродромов для своей авиации. Нет, здесь было что-то другое!

Из «забегаловки», как летчики прозвали маленький домик, где разместился штаб авиационной группы, вышел оперативный дежурный. В руке карта и карандаш.

— Ну, ван ю-шины, вы еще не были на юге? Пакуйте чемоданы! — Он сдвинул обшлаг комбинезона, посмотрел на часы. — Через десять минут командиры звеньев — к майору. — Майор — это командир группы. — А пока смотрите сюда…

Он присел на корточки, развернул карту. Карандашом действовал, как указкой.

— Мы здесь… Вот Ханькоу… — Карандаш пополз круто вниз: — Здесь Кантон… А нам нужно вот сюда… Кажется, мы накроем здесь самураев… Майор приказал подготовиться к вылету.

В «забегаловке» расселись кто где, иные на корточках на полу. Майор ставил задачу.

По сведениям, которые поступили из штаба Чан Кай-ши, японцы готовятся нанести удар на юге силами нескольких дивизий и для поддержки наземных частей сосредоточили значительные авиационные силы. По данным разведки, их самолеты базируются на небольшом острове близ Гонконга. Островной аэродром только что обнаружили; по данным фоторазведки, он сплошь заставлен бомбардировщиками. Упреждающий удар следует нанести не позже следующего утра, для этого надо немедленно перелететь на кантонский аэродром. Истребители будут сопровождать группу бомбардировочной авиации, которая сегодня тоже перебазируется в Кантон.

— Все, товарищи! — Майор шлепнул ладонью по столу. — Вылет через сорок минут. В воздухе не исключена встреча с противником.

О противнике майор сказал просто так, для порядка, чтобы лишний раз насторожить летчиков. Ясно, что в небе гляди да гляди…

И снова добровольцы поднялись в воздух, как только на мачте взвился красный флажок. Летучие голландцы!

Летели звеньями на разных высотах. С ханьчжоуского аэродрома ушли за полдень. Ханьчжоу… Об этом городе китайцы говорят: «Рай на небе, Ханьчжоу на земле…» Ни Вадим, никто другой из добровольцев так и не увидел этого земного рая — только аэродром да воздух… Правда, раза два проезжали в автобусе по улицам. Для кого рай, для кого — объект, который требуется защищать. То же самое было в Испании — дрались под Гвадалахарой, ни разу не походив по ее земле… А земля стала родной. Как-то там! Говорят, Франко одолевает. Какой там Франко — немцы…

Вадим сверил карту с местностью, которая раскрывалась под крыльями его самолета. Земля лежала как карта, но более яркая, другого цвета. Мутная речка, джонки, плоты, меньше спичечной коробки каждый… Впереди горы, водохранилище или горное озеро цвета знойного неба… Горы тоже ушли назад, малахитово-темные, покрытые лесом… Громадная долина, вся в озерах, всюду селения, которые теснятся здесь одно к одному, — самый густонаселенный район Китая. Об этом совсем недавно рассказывал лектор из генерального штаба. Теперь это можно видеть своими глазами… Вода в озерах синяя, зеленая, желтая, глинистого цвета. Вон почти черное озеро с густо-зелеными берегами. Земля как мозаика, как старая, растрескавшаяся от времени картина. Трещины — это дороги, каналы, контуры берегов, они редкой паутиной покрывают землю… Много желтого цвета, — вероятно, поля… Желтый цвет, он преследует, навевает воспоминания… Дроки!

Привычным движением Вадим поворачивает голову — направо, вверх, налево, вниз, глядит перед собой и снова направо, вверх… Майор предупредил — не ввязываться в бой, а как не ввязаться, если… Направо, вверх, прямо перед собой…

С японскими самолетами в воздухе не повстречались. Сделали посадку в Наньчане — дозаправлялись горючим; кроме того, выжидали время, чтобы в Кантон прийти в сумерки.

Пока бензозаправщики поили истребителей, пошли пообедать. Перед отлетом приземлились бомбардировщики — такие же темно-зеленые, с белыми звездами на синем фоне, как истребители, — авиация гоминдановской армии. Ван ю-шины бомбардировщики ввалились толпой в столовую. Вадим знал многих по Москве, по Испании, но здесь, в Китае, еще с ними не встречался, хотя не раз сопровождал их в воздухе.

Среди прилетевших — Тимофей Крюкин, громоздкий, веселый, с ручищами, как у кузнеца.

— Здорово, казак? Как воюется? — Тимофей облапил приятеля. Они сдружились в Испании. Тимофей всех называл казаками, вероятно потому, что сам был из казачьей станицы.

— Пусти, станичник, кости сломаешь, — шутливо взмолился Вадим. Он был несказанно рад встрече с товарищем. — Ну, как в станице?

Для Тимофея было милее всего поговорить о станице, Вадим знал это.

— Скоро сеять начнут… Хлопци в степ пойдут… А там вышня цвести зачнет… Посидеть бы теперь на завалинке, побалакать с дидами!… Плохо разве?

Тимофей переходил с украинского на русский, снова на украинский.

Отошли, сели в сторонке.

— Думку я все гадаю, Вадим… Куды ж японци, бисовы диты, ховаются…

— Завтра, может, накроем, — сказал Вадим.

— Твоими устами мед пить, хлопец!… Может, и так. Но, я думаю, где-то у них авианосец ходит. Доберусь я до него, помяни мое слово…

Майор приказал разойтись по машинам. Разговор оборвался, сговорились, если удастся, повстречаться в Кантоне.

— О, там уж мы побалакаем вволю!… Будь здоров, казак!

В Кантон прилетели к вечеру. Вышли из самолетов словно в парильню, ощутили оранжерейно-влажную духоту тропиков, напоенную парфюмерными запахами трав, цветов, гниющих растений. Поселились в отеле на другой стороне Жемчужной реки. До пристани ехали в автобусах через город, запруженный толпами людей, вдоль бесконечных лоджий, тянущихся из квартала в квартал. А в глубине их, отгороженных от улицы приземистыми колоннами, кустарные мастерские, лавочки, маленькие, как чуланы, харчевни, магазины. Не город — сплошной универмаг или бесконечный прилавок, загроможденный всякой всячиной: овощами, кокосами, плетеными корзинами, вяленой и живой птицей, метлами, самодельной обувью, тряпьем, сувенирами… Из лоджий толпа выплескивалась на улицу, говорливая, праздная. Всюду неумолкаемый гомон — крики бродячих торговцев, звонки рикш, гул голосов.

Через Жемчужную плыли на пароходике вдоль берега, вдоль джонок-жилищ, загромождавших реку. Уже смеркалось, было время прилива, и река текла вспять, маслянисто-черная и стремительная.

Отель стоял на узкой набережной, поросшей гигантскими, в три обхвата, баньянами.

В банкетном зале летчиков ждали накрытые столы, бесшумные слуги теснились у входа.

— Администрация не скупится на расходы, — бросил Антон, иронически разглядывая богато сервированный стол с цветами, крахмальными салфетками, тарелками с позолотой.

Гоминдановский военный чин приветствовал русских добровольцев, желал им боевых успехов. Отвечал майор, благодарил за гостеприимство. Все было чинно, благопристойно, как на дипломатическом приеме.

После ужина сразу разошлись по номерам, предстояло вставать на рассвете.

Бомбить японский аэродром на острове близ Гонконга вылетели утром, когда солнце, едва приподнявшись над Жемчужной рекой, принялось сразу нещадно палить землю. В воздушной зоне приняли боевые порядки и, волна за волной, полетели в сторону моря. Это было совсем близко — полчаса лету, но, когда, выйдя на цель, легли на боевой курс, увидели, что аэродром на острове пуст… За минувшие сутки японцы успели перебазировать свою авиацию, вывести ее из-под удара. Вероятно, кто-то их предупредил. Что же здесь удивительного — город кишел японскими шпионами. Предателей, продажных людей в Китае хватало. Говорили еще, что в ту ночь бесследно исчез гоминдановский чин, приветствовавший советских добровольцев за богато сервированным столом в кантонском отеле… Может быть, это и была его работа.

— Вот тебе и крахмальные салфетки! — зло сказал Антон, когда услышал об исчезновении гоминдановца. — Здесь ухо надо держать востро.

Неудача, постигшая добровольцев, заставила их вести себя осторожнее. Накапливался опыт не только боевых дел. Следующую операцию готовили в сокровеннейшей тайне, о ней знали даже не все летчики.

К востоку от китайского побережья между Шаньтоу и Фучжоу, далеко в море, лежит большой гористый остров Формоза [13]. По сведениям агентурной разведки, в северной части острова, близ портового городка Тайхоку, японцы формировали крупное авиационное соединение. Пароходами или своим ходом в Тайхоку переправляли десятки и десятки самолетов. На фронте боевые действия расширялись, и, несомненно, императорская ставка готовила новые, в том числе авиационные, удары по гоминдановской армии. А что, если разгромить японские резервы еще до того, как они вступят в действие?

В штабе ночами просиживали за картами, изучали трассу, производили расчеты и пришли к выводу — стоит дерзнуть. Уж слишком заманчива была цель.

Такого глубокого рейда в тылы противника летчики еще не совершали. Все осложнялось тем, что значительную часть пути — больше двухсот километров — предстояло лететь над морем на сухопутных машинах. Здесь уже каждая неисправность, каждое повреждение грозило гибелью.

Чтобы не спугнуть противника, летчики вели обычную боевую жизнь — барражировали над городами, отражали воздушные атаки, сами наносили удары, — никакого затишья. Бои шли напряженные и каждодневные. Близился День Красной Армии — 23 февраля 1938 года. Именно в этот день решено было совершить налет на Формозу, которую японцы считали глубоким и недосягаемым тылом.

К ночи все было готово. Вылет назначили на семь утра.

Время тянулось медленно, летчики поглядывали на часы — стрелки едва-едва ползли по циферблату. Небо стало затягиваться облаками, и это вызывало тревогу — что, если полет отменят? В штаб пробежал синоптик.

— Ну, как там?

Синоптик развел руками:

— Как начальство… — и скрылся за дверью.

Кто— то чертыхнулся в адрес синоптика -чего таит, никогда толком не скажет…

Через минуту из штаба вышел командир группы, сзади него улыбающийся синоптик, довольный, будто самолично устроил летную погоду.

— По машинам, товарищи! — негромко сказал майор.

Главную роль в рейде отводили бомбардировщикам. Первые двадцать машин поднялись ровно в семь. Через десять минут следующая десятка, за ними истребители.

Из зоны, набирая высоту, полетели ложным курсом, дважды меняли его и наконец пошли прямо к острову. Когда пересекли линию фронта, испортилась погода. Облака затягивали землю, видимость над морем стала нулевой. Шли над облаками в ослепительном сиянии солнца. На альтиметрах — пять тысяч метров. Дышать стало трудно, не хватало воздуха.

Формоза открылась вершинами бурых скалистых гор — как рифы в белесом море. Летчики не отрывали глаз от ведущего. «Везет же самураям!» — с досадой думал Вадим, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть внизу. Только бесстрастные темные вершины, торчавшие в белизне сплошных облаков, проплывали под его самолетом. Облака безнадежно закрывали остров. Как теперь решит командир? Бомбить вслепую сквозь облака? Пробиваться вниз? Возвращаться обратно?… И вдруг, когда, по расчетам штурманов, бомбардировщики подходили к цели, пелена облаков разорвалась, в просвете показалась земля, впереди город с прямоугольниками кварталов, с темно-красными крышами, а вдалеке уже отчетливо видимое поле аэродрома…

Ведущий самолет качнул крыльями и начал снижаться. Маневр командира повторили и остальные. Прошли над центром города: справа ажурный железнодорожный мост, по рельсам сороконожкой ползет товарный состав.

Конечно, с земли тоже увидели вырвавшиеся из облаков самолеты. Но их не встретили почему-то ни единым выстрелом. И ни одного японского истребителя в воздухе! Налет был до того неожиданным, а самонадеянность японцев так велика, что они даже не подумали использовать противовоздушную защиту аэродрома…

Бомбардировщики уже вышли на цель, из-под фюзеляжа полетели короткие, тупо заточенные карандашики бомб. Уменьшаясь в размерах, они достигли земли и бесшумно, как в немом кино, взметнулись взрывами. Истребители барражировали над аэродромом, который уже застилали расплывающиеся клубы черного дыма. Самолеты, только что стоявшие стройными рядами на поле, теперь вздыбились и ярко горели, рассыпаясь на части. Пылали ангары, рвались цистерны с горючим, метались люди… Ближе к жилым постройкам, рядом с пакгаузами, выстроившимися вдоль железнодорожных путей, видны были кубики деревянных ящиков — еще не распакованные, не собранные самолеты, к которым тоже подползал огонь.

Бомбардировщики, сбросив последние бомбы, легли на обратный курс. На ближайшем аэродроме сделали посадку, заправились горючим и полетели на свою базу.

В этот день Вадиму, так же как и другим истребителям, не пришлось сделать ни одного выстрела в воздухе, но успех был громадный. Японцы не сообщили о своих потерях, однако через несколько дней в английских газетах можно было прочесть: китайская авиация совершила налет на аэродром близ Тайхоку на острове Формоза. Предполагают, что в армии Чан Кай-ши появилась морская авиация. Налетом уничтожено более сорока самолетов, два склада с авиационными частями, цистерны с большим запасом горючего. Погибло около двадцати летчиков и столько же ранено.

Сообщалось также, что на международной бирже резко упал курс японских ценных бумаг. Это тоже связывали с налетом китайской авиации на Формозу.

А ван ю-шины сидели в тот вечер и праздновали День Красной Армии. С полета на Формозу они вернулись без единой потери.

В штабе китайских войск тоже ликовали по поводу успеха — еще бы, впервые японцам нанесли такой удар. Через несколько дней супруга генералиссимуса, мадам Чан Кай-ши, которую прозвали «далай-дама», устроила пышный прием в честь добровольцев. Она охотно заменяла генералиссимуса, была оживлена, и юркая ее фигурка мелькала среди гостей. Мадам властно отдавала распоряжения, расточала похвалы. Военный министр Хо Ин-цин тенью ходил за супругой генералиссимуса, улыбался и одобрительно кивал при каждом ее слове. Мадам наслаждалась выбранной себе ролью, купалась в чужой славе.

Все выглядело роскошно во дворце губернатора провинции. На дверях зала колыхались бамбуковые гардины, прозрачные, будто сделанные из легкой ткани. Они, как водяные струи, переливались при дневном свете. У окна плоский, как ширма, аквариум, с причудливыми китайскими рыбками. На стенах картины, и среди них одна с изображением сосны и журавля: символ долголетия и счастья. Ну и, конечно, сама мадам Чан Кай-ши в элегантном европейском костюме.

По случаю торжества добровольцы сменили комбинезоны на черные костюмы, все при галстуках, в белых воротничках.

Сначала мадам наградила всех памятными значками: распростертые эмалевые крылья с золотистыми звездочками — по числу сбитых самолетов. Затем начался а-ля фуршет, слуги разносили на глянцево-черных подносах рюмочки маотая, сандвичи с диковинной, пропитанной уксусом рыбой, и летчики, стоя, с тарелками в руках, отведывали незнакомые яства.

Все было чинно, благопристойно, как в Кантоне за торжественным ужином, только на более высоком уровне. Мадам пожимала руки, липкими глазками вонзалась в лица советских добровольцев и говорила, говорила без умолку.

Вадим немного говорил по-английски. Они стояли втроем: он, Тимофей Крюкин и Антон Якубенко. Крюкин все больше хмурился.

— Ты что?

— Да, ну их… — неопределенно ответил Тимофей.

К ним подошла мадам Чан Кай-ши, сзади нее военный министр. Вадим отвечал на ломаном, непослушном ему английском языке. Она смотрела на них покровительственно. Взяла Тимофея за руку, погладила. Когда отошла, распространяя аромат терпких духов. Крюкин поморщился и негромко сказал:

— Ну и липкая ж баба, как…

С его языка едва не сорвалось нецензурное слово. Взглянул на Андрея — заместителя командира по политчасти, в глазах его смешливые искорки. Все же он предостерегающе сказал:

— Ты чего, Тимофей, мы ж на приеме…

— А, ну ее к бису… Императрица!

Он взял с подноса рюмку маотая и опрокинул. Рюмка как наперсток в огромной руке кузнеца. Недоуменно повертел рюмку — пил или не пил и, ухмыльнувшись, поставил на лакированный поднос.

После приема снова начались боевые дни.

Летали, дрались, побеждали, хоронили товарищей.

Начинался период тропических дождей. С утра до вечера небо было затянуто тяжелыми облаками. Весь день над аэродромом стоял сырой полумрак и дождь прямыми, толстыми, как бамбук, струями падал на землю. Техники, летчики в непромокаемых плащах уныло бродили по коридорам аэродромного здания, тоскливо поглядывали из окон на хмурое небо. Их настроение можно было измерять барометром, висевшим на стене у дежурного по штабу.

Метеослужба, находившаяся в распоряжении гоминдановской армии, работала плохо. Часто летчики не имели никакого представления о том, какая погода за триста — четыреста километров от аэродрома. Возможно, только здесь, под Ханькоу, прохудилось небо, а там, дальше, можно летать, выполнять боевые задания?… Может быть, может быть…

Дежурный по штабу то и дело вызывал синоптиков, синоптики запрашивали метеоцентр, и оттуда неизменно отвечали: карта погоды уточняется, точных данных пока нет.

Тимофей Крюкин, казалось, тяжелее других переносил затянувшееся безделье. В тесном дождевике, обтянувшем его могучую фигуру, он беспокойно вышагивал из угла в угол… Руки чуть не по локоть торчали из рукавов — во всем Ханькоу не могли подобрать для него дождевик, всё привозили какие-то недомерки. Приятели подшучивали, а Тимофей злился, всё его раздражало — и бесконечные ливни, и этот макинтош-недомерок. Не вытерпев, мокрый и злой, зашел к дежурному, сел на табурет, достал сигареты.

Начал издалека:

— Слухай, казак, говорят, что китайцы в засуху колотят своих богов за то, что не посылают дождя. Верно это?

— Верно, я тоже слышал… Вытаскивают из кумирни и лупят чем попало.

— А что, если б и нам взять какого да поколотить. Хоть бы на ком отыграться… Может, их главного синоптика. Как думаешь?

Дежурный засмеялся:

— Это нам не положено… Вот получим новую материальную часть, тогда летай вволю — хоть в дождь, хоть в туман…

— Знаешь, что я тебе на это скажу, Игнат? Одна дивчина все свадьбу откладывала, да так вековушкой и осталась…

— Что же нам делать?

— А вот что… Бить нам некого, поэтому самим надо погоду разведать. Есть у меня такая думка, казак…

Дня через два, когда немного развёдрилось, Тимофей поднялся над аэродромом и пошел на восток. Прижатый тяжелыми облаками, летел до самого Цзюцзяня. В пелене моросящего дождя едва виднелась земля. И вдруг — бывает же такая удача! — облака неожиданно рассеялись, и над головой засияло солнце. Дальше небо было совершенно чистое — над Янцзы, разлившейся, как море, была отличная видимость. Летчик развернул машину, в самом радужном настроении вернулся на аэродром и доложил командиру группы. Решили немедля действовать.

Еще до начала дождей бомбардировочная группа намеревалась произвести удар по японским кораблям, стоявшим на Янцзы, между горами Уху и Аньцином. Скорее всего, у японцев находились здесь перевалочные пункты. Морские транспорты поднимались сюда вверх по реке с военными грузами, войсками, разгружались в портах. Река Янцзы была главной артерией снабжения японской экспедиционной армии. К первому удару по коммуникациям готовились тщательно, внезапность нападения должна была принести успех. Сезон дождей вынудил летчиков отложить операцию, и вот разведка Тимофея Крюкина позволила снова вернуться к выполнению задуманного плана.

Если взглянуть на карту Центрального Китая, можно увидеть коричневую россыпь горных кряжей, подступающих с юга к долине Янцзы. В ясную погоду было бы удобнее всего зайти со стороны гор, раскинувшихся до Ханьчжоу, до побережья. Но как быть сейчас, когда сплошная облачность затянула этот горный район? И все же решили лететь — заходить с юга. Тимофей вспомнил Испанию, горы Астурии, Гвадаррамы. Там тоже приходилось летать над скалами. У него и его товарищей был опыт… На этот раз Тимофей и надеялся…

Девять бомбардировщиков тяжело оторвались от земли и строем клина легли на курс. А дождь все лил… Вскоре появились скалы, острые их клыки поднимались под самые облака. Скалы все чаще преграждали путь, приходилось с трудом продираться между вершинами. Идти девяткой было уже тесно, и Тимофей дал сигнал разойтись звеньями. Но вскоре и звеньям стало тесно в воздухе. Скалистые горы сходились так близко, что и одному самолету, казалось, не пройти сквозь эти теснины. Тимофей подал новую команду — разойтись по одному. Самолеты вытянулись длинной цепочкой, и облака все ниже прижимали их к земле.

Вершины гор казались столбами, что подпирают мутную тяжесть неба. Родилась мысль — лезть в облака, пробивать их толщу, но Тимофей сразу отказался от этого. Вершины гор исчезали в густых облаках, и кто знает, на какой высоте надо лететь, чтобы не напороться на острые скалы.

Внизу сквозь синеватую дымку мелькнула горная речка. Пошли вдоль ее русла, высота упала до полутораста метров. Сверху лежала плотная крыша облаков, внизу, совсем рядом, земля, а по сторонам темные, мокрые скалы… Машины — тяжелые бомбардировщики — шли почти на бреющем полете.

За всю свою летную жизнь Тимофей не испытывал такого напряжения. Горы сжимали, давили облака, и только впереди, в узком коридоре скал, бежала набухшая дождями речка — там было спасение, а может, гибель… Но вот гряда облаков и хребты Хуанлинских гор остались позади. Безмятежно сияло солнце, голубело небо. Смертельная опасность отступила.

Как и намечалось, вышли к порту Уху. Здесь был пустынный, безлюдный район, на многие километры затопленный полыми водами реки Янцзы. Снова построились звеньями и широкими спиралями стали набирать высоту. Поднявшись на пять тысяч метров, полетели вверх по реке, высматривая японские корабли.

Недалеко от Аньцина, там, где река делает крутой изгиб, заметили плывущую вверх по течению флотилию японских кораблей — около тридцати судов. Впереди громадным утюгом шел флагман, водоизмещением в десятки тысяч тонн. Японцы не обратили внимания на самолеты, летевшие на большой высоте из глубокого японского тыла. Никому не могло прийти в голову, что это самолеты противника. Но летчикам снова не повезло — с запада надвигался фронт густых облаков. Порт Аньцин уже скрылся в дождевом мареве, вот-вот облака закроют только что найденную цель… А на судах уже заметили опасность, корабли, шедшие в кильватере, рассыпали строй, над флотилией вспыхнули разрывы снарядов — зенитные пушки открыли заградительный огонь.

Фронт облаков затягивал землю, первая гряда уступом шла на большой высоте, и оставалась единственная возможность — опуститься ниже, в зону огня, чтобы вернее поразить цель. Пикировали вниз до двух тысяч метров. Штурман склонился у прицела, и Тимофей подчинялся каждому его слову. Рев моторов сменился тишиной, машина падала все ниже. Всем своим телом летчик ощутил, что штурман сбросил бомбы. Облегченная машина вздрогнула, рванулась вперед. Тимофей потянул на себя ручку. Посыпались бомбы и с других самолетов. Японский флагман, в который попали три бомбы, накренился, из чрева его вырвалось пламя, и он, как орех, раскололся надвое. Два других корабля были еще на плаву, но и они начали быстро погружаться в воду. Это все, что увидели летчики. Через мгновенье они вошли в облака и, набрав высоту, легли на обратный курс.

В тот день в записной книжке Тимофея Крюкина появилась еще одна строка, которую только он сам мог расшифровать:

Это означало: «В 7 часов 25 минут поднялись на девяти скоростных бомбардировщиках. Шли в горах и тяжелых облаках. Над Янцзы поднялись на пять тысяч метров, атаковали с двух тысяч. Итог: потоплено три корабля, мы вернулись на аэродром без потерь».

События трудного боевого дня уложились в одну строку записной книжки летчика.

И еще один бой в китайском небе запомнился летчикам-добровольцам, еще одна строчка появилась в записной книжке Тимофея Крюкина. Вскоре после «горного перелета», как называли летчики свой первый удар по японским кораблям на Янцзы, сиоганьская группа добровольцев стала получать новую технику. Прежде чем приземлиться на запасных аэродромах, скоростные машины совершили далекий путь в тысячи и тысячи километров — из Советской страны. Ван ю-шинам не терпелось испытать их в воздухе, в бою. Но пока они только придирчиво разглядывали их на земле, похлопывали ладонями, оглаживали фюзеляжи, как породистых рысаков…

— Знать, це дюже добрый конь! — удовлетворенно приговаривал Тимофей, обхаживая со всех сторон новую боевую машину.

Потом начались облеты, тренировки, но пока боевые задания выполнялись на прежних самолетах. Кроме высоких скоростей новые машины обладали еще одним качеством — их потолок чуть не вдвое превышал предельную высоту машин, до сего времени находившихся на вооружении. Обычно воздушный бой проходил на высоте в четыре-пять тысяч метров, редко-редко машины поднимались до шести тысяч. Это одинаково относилось к советским и японским бомбардировщикам. Но прибывшие самолеты легко поднимались на девятикилометровую высоту, сохраняя притом маневренность, скорость и безотказность в управлении. Пока нерешенной проблемой оставалась только тренировка летчиков — там, на границе стратосферы, в разреженном воздушном пространстве, пилотам нужна куда большая выносливость, чем при обычных полетах. Да и бомбежка с такой высоты требовала большего искусства штурманов.

Бывалые летчики, как новобранцы, заново проходили медицинскую комиссию. Военные врачи придирчиво выслушивали здоровяков, проводили над ними сложнейшие эксперименты, испытывали, проверяли, брали анализы. Ван ю-шины ворчали, но подчинялись. Каждому хотелось участвовать в первом высотном бомбовом рейде. Высотников выделили в особую группу, в шутку прозывали «институтками», «обществом безалкогольных напитков» — до того благопристойный образ жизни определили для них врачи. Правда, строгий режим подчас нарушался, но в этом не были повинны летчики. Война продолжалась, и готовились к высотным полетам, не прекращая боевой работы. Так продолжалось несколько недель.

Тимофей один из первых достиг заданного потолка. К налету готовили тринадцать экипажей. В штабе долго обсуждали, какой аэродром выбрать для бомбежки. Остановились на городе Уху. С японскими летчиками, летавшими с этого аэродрома, у добровольцев были старые счеты. Вблизи Уху находился крупнейший японский аэродром, там всегда теснились десятки истребителей, иной раз до полсотни, а бывало, и по шестьдесят «И-96». Истребители часто налетали на полевые войска и аэродромы, нападали в воздухе, препятствуя полетам бомбардировщиков. При всем напряжении воздушных боев, при всех потерях, которые несли японские летчики, численное превосходство все же оставалось за ними. Выдерживать их натиск, отражать удары удавалось только благодаря отличному боевому опыту добровольцев, их храбрости и мужественной стойкости. Теперь эти качества должна была дополнить новая техника.

И вот тринадцать экипажей по сигналу ушли в воздух. Перевалили за пять тысяч метров. С каждой минутой все труднее становилось дышать, по телу разливалась противная слабость. Через некоторое время эти явления исчезли, но от резких движений начинало сильно биться сердце. Надели кислородные маски. Видимость была сносная, внизу тянулись бесчисленные озера. Места уже были знакомые — здесь не раз приходилось летать, только на другой высоте. К Уху подошли незаметно, на такой высоте самолеты с земли почти неразличимы, не слышны.

На зеленом поле виднелись ряды крошечных самолетиков. Сколько их, определить трудно. Тимофей рукой указал штурману вниз, кивнул головой, с усмешкой погрозил пальцем: готовься, мол, гляди не промахнись! Штурман тоже кивнул, успокаивающе поднял руку — не беспокойся, все будет в порядке… Но Тимофей знал: не так-то просто попасть в цель с такой высоты. Даже при сильном оптическом увеличении самолеты выглядели полевыми кузнечиками на лугу.

Тимофей развернул самолет, лег на боевой курс. Посыпалась первая серия бомб, за ней вторая… Бомбы легли точно, и маленькие, ватные клубочки разрывов, расплываясь, закрыли дымом японские самолеты.

Именно в этот момент произошло то, что долго потом вызывало веселый смех у ван ю-шинов…

Десяток японских истребителей все же успел подняться в воздух с аэродрома Уху. Они сравнительно быстро набрали высоту, но, как только перевалили за шесть тысяч метров, резвость их сразу упала. Японские машины не могли подойти к бомбардировщикам даже на расстоянии прицельного выстрела. Было видно, как истребители задирают моторы, словно рыбы в аквариуме, которые тычутся в поверхность воды, когда не хватает воздуха. Из их попыток так ничего и не получалось, и они соскальзывали, будто скатывались вниз по ледяной горе. Разрывы зенитных снарядов тоже не достигали цели, белые хлопья дымков оставались далеко внизу.

Тимофей даже стянул с себя кислородную маску, чтобы получше разглядеть, что происходит внизу. Стрелок-радист улыбался во весь рот, наблюдая, как неистовствуют японские летчики.

Тринадцать бомбардировщиков не торопясь сделали еще один заход, сбросили последние бомбы, еще раз победоносно прошли большим кругом над горящим аэродромом Уху и только после этого легли на обратный курс. А истребители «И-96» все еще бесновались, крутились внизу, похожие на свору дворняжек, что лают на мчащийся по дороге автомобиль.

В штабе с нетерпением ждали возвращения летчиков. Тринадцать экипажей благополучно приземлились в Ханькоу. Их встречали на поле все, кто был в этот день на аэродроме. А начальник штаба вместо приветствия и поздравлений протянул Тимофею расшифрованную радиограмму. Военный министр гоминдановского правительства Хо Ин-цин поздравлял добровольцев с успехом, он уже знал о результатах воздушного рейда. На другой день в газетах напечатали интервью с военным министром, в котором он пространно рассказывал, как китайские летчики совершили налет на Уху. Министр сообщил, что во время бомбежки уничтожено двенадцать японских истребителей, двадцать три сильно повреждены. Во время налета на японском аэродроме погибло сто двадцать пять летчиков и авиатехников.

Хо Ин-цин восторженно отзывался о китайских летчиках, о росте их боевого мастерства. Добровольцы ван ю-шины только понимающе ухмылялись — ведь во всей гоминдановской авиации было всего-навсего семь, только семь летчиков-китайцев, воевавших с японцами…

Тимофей Крюкин не оставлял мысли найти японский авианосец. Теперь это было точно известно — самолеты базировались на авианосце «Ямато-мару», но авиаматка появлялась то здесь, то там, искусно маскировалась, прижималась к берегу, пряталась в бухтах, и сам черт не мог бы ее разглядеть в глубоких, скалистых шхерах. Иногда разведчикам удавалось засечь авианосец, но группа бомбардировщиков, вылетавшая по следу воздушной разведки, ничего не находила, только скалы да море, затянутое дымкой, лабиринт островов и бухт на протяжении сотен километров…

Прошло еще два месяца. «Ямато-мару», авианосец в несколько десятков тысяч тонн водоизмещения, оставался заколдованным кораблем-невидимкой. И вот удача!

Тимофей шел в свободном полете на большой высоте над полноводной Янцзы. В небе плыли легкие облака, самолет то исчезал в них, то появлялся снова. Последнее время бомбардировщики проводили «беспокоящие» японцев полеты над рекой Янцзы, над побережьем, атакуя военные корабли, морские транспорты, пароходы, доставлявшие в Китай технику, войска и многое-многое другое. Такое «беспокойство» дорого стоило противнику — за последний десяток дней в районе Дунлю бомбардировочная авиация добровольцев потопила двенадцать больших кораблей, около сорока катеров, повредила два десятка других судов. Японский флот нес серьезные потери. Корабли стали вести себя куда осторожнее, чем в первые месяцы большой войны.

На Янцзы не было видно ни одного корабля, а мелкие суденышки, заметив летящий бомбардировщик, торопливо прижимались к берегу, но они не представляли особого интереса — стоит ли тратить на них тяжелые бомбы.

Тимофей вывел машину к побережью — все скалы, скалы да металлическая синева моря. Опять полет без результатов, пора возвращаться на аэродром! И вдруг пилот и штурман одновременно увидели в глухой бухте, затянутой маскировочными сетями, авианосец «Ямато-мару». Ветер дул с берега, и пелена тумана, закрывавшая судно, медленно отступала в море. Нельзя было терять даже секунды.

— Перехожу в атаку! — крикнул летчик штурману и повел машину на цель.

Шквалом зенитного огня встретил авианосец летящий на него самолет. Огонь всех калибров сосредоточили зенитчики на несущейся к ним смерти. Штурман дал поправку. Тимофей довернул машину и ощутил, как бомбы полетели вниз. На втором заходе увидел, что на «Ямато-мару», возле самой трубы, вымахнул столб черного дыма, изрезанный яркими языками пламени. Вторая бомба легла у борта, разорвалась в воде, ниже ватерлинии, и одновременно, как по команде, заградительный огонь прекратился. Одинокая последняя струя трассирующих пуль медленно поднялась в воздух, и все оборвалось. Авианосец начал крениться на левый борт, на палубу высыпало множество людей — муравьи в разворошенном муравейнике — и стали бросаться в воду.

Самолет сбросил последние бомбы и лег на курс. Гибнущий авианосец лежал на боку и походил на громадную мокрую черепаху, выползающую из воды. Летчики не видели его последних мгновений.

В разведку с аэродрома послали два истребителя. Летчики вернулись и доложили — авиаматка перевернулась вверх днищем и затонула.

Это был первый и единственный случай в истории войн, в истории международной авиации, когда современный мощный авианосец погиб в результате воздушной атаки одного-единственного самолета.

Боевые действия советских добровольцев наносили тяжелый урон японской авиации, морскому транспорту, наземным войскам на полях сражений. И все же численное превосходство оставалось на стороне императорской армии. Летчикам-добровольцам зачастую приходилось вступать в бой с силами, превосходящими их в два, порой в три раза. Тем не менее японские пилоты не выдерживали стремительных атак, несли тяжелые потери, и воздушное поле боя оставалось за добровольцами.

Японцы имели значительное преимущество и в том отношении, что все их резервы, базы находились значительно ближе от театра военных действий, чем тылы, далекие тылы советских добровольцев. А свои острова, по примеру Великобритании, они самодовольно называли непотопляемым авианосцем.

Через два года в Японии готовились торжественно отпраздновать две тысячи шестьсот лет существования империи. Если не считать попыток монгольского нашествия на остров Кюсю, закончившегося трагически для грозных азиатских завоевателей, можно считать, что страна Ямато никогда не подвергалась нападению. Быть может, только в незапамятные времена. В продолжение веков, тысячелетий священный ветер камикадзе надежно оберегал страну от вторжения. Об этом кичливо напоминали потомки древних самураев, решивших в наше время осуществить завет императора Дзимму и накрыть, как шапкой, весь мир японской крышей. Хакко Итио!

Недосягаемость японских островов вызывала и укрепляла в Токио чувство безнаказанности за любые авантюристические действия военных. Трудно сказать, кому первому пришла мысль поколебать самонадеянное чванство самураев, но осуществить это взялись советские летчики-добровольцы, входившие в состав китайской гоминдановской армии.

Ранним утром 20 мая 1938 года шесть бомбардировщиков, имевших опознавательные знаки китайской авиации — белая звезда в синем круге, ушли на задание, к которому добровольцы-летчики готовились долго. Путь предстоял дальний — туда и обратно несколько тысяч километров, и поэтому бомбардировщики ушли без сопровождения истребителей. Только над континентом их эскортировали два десятка стремительных «И-15», новых машин, находившихся на вооружении советской Красной Армии. Эти истребители вместе с летчиками были в распоряжении китайского командования.

Несколько раз летчики меняли курс, и наконец, оторвавшись от китайского берега, пошли в направлении японских островов. Истребители, качнув крыльями — добрый знак пожелания счастливого пути, повернули обратно. Шесть экипажей тяжелых бомбардировщиков летели одни над бескрайними просторами моря. Как и на Формозу, они шли на сухопутных машинах.

Остров Кюсю, самый южный остров Японского архипелага, находится в тысяче километров от китайского берега. Но до берега от полевого аэродрома еще несколько сот километров, а еще, ложные курсы, полет над Кюсю от одного объекта к другому, возвращение на базу — в общей сложности, по самым минимальным подсчетам, летчикам предстоял путь не меньше как в четыре тысячи километров.

Перед штурманами лежали раскрытые карты с обозначением трех японских городов на острове Кюсю: Сасебо, Нагасаки, Фукуока — цели, к которым направлялись бомбардировщики. В Сасебо располагалась база японского императорского военного флота, в Фукуока — крупнейшая авиационная база, а из Нагасаки уходили в Китай транспорты с войсками, оружием. Порт Нагасаки питал всю японскую армию, воевавшую в Китае.

Группа бомбардировщиков беспрепятственно подошла к острову Кюсю. Как и на Формозе, ни единым выстрелом зениток не встретили их с земли — слишком уж невероятным казалось появление авиации противника над любым из «непотопляемых авианосцев», составлявших Японский архипелаг. Было все, как обычно при бомбометании: самолеты легли на боевой курс, штурманы приникли к прицельным приспособлениям, вот центр города, раскрылись бомбовые люки, но… вместо бомб на порт Сасебо полетели кассеты с листовками, обращенными к японскому народу.

Кассеты отделились от самолетов и рассыпались белым снеговым облаком листовок, опускаясь все ниже, гонимые легким встречным ветром.

На каждом листке с изображением летящего журавля — древнего символа счастья японского народа — строки иероглифов звали к миру, клеймили позором милитаристов, развязавших войну с Китаем.

«Война, которую Япония ведет против Китая, — говорилось в листовках, — несчастье для наших народов. В этих несчастьях виновна военная клика, которая хочет уничтожить Китай.

Убитые и раненые японские солдаты — трагедия для их семей. Мы сочувствуем вам. Народ Китая любит мир. Если и вы хотите мира, мы приветствуем вас, как лучших друзей. Война для нас только средство защиты. Не верьте недостойным людям, которые говорят иначе! Не посылайте в Китай своих сыновей на верную смерть. Давайте жить в мире и улучшать свое благосостояние…»

Для многих людей, населявших японский остров Кюсю, 20 мая 1938 года могло бы стать последним днем их жизни, но летчики-добровольцы вместо бомб сбросили листовки с призывом к миру, с предостерегающими словами о возмездии, о каре для тех, кто развязывает войну, о грядущих бедствиях для народа, если он не сможет образумить воинствующих генералов…

Шесть бомбардировщиков с опознавательными знаками китайской авиации пересекли с юга на север ведь остров Кюсю, сбросили такие же листовки над Фукуока и Нагасаки. Нагасаки!… Пройдет не много лет, и над этим многострадальным городом появятся другие самолеты, другие летчики, которые превратят Нагасаки, так же как Хиросиму, в атомный полигон. Для десятков тысяч людей сияющий августовский день погаснет и превратится в беспросветный мрак смерти. И дети, обреченные на медленное умирание от лучевой болезни, станут клеить бумажных журавликов в тщетной надежде, что они принесут им счастье…

Через шесть часов непрестанного полета над морем и сушей бомбардировщики советских добровольцев возвратились на свою базу вблизи Ханькоу. Полет оказался на диво удачным — только на обратном пути, уже вблизи китайских берегов, их пытались обстрелять с японских военных кораблей…

Уже на другой день китайские газеты были полны восторженных сообщений о налете на остров Кюсю. Китайская авиация предупредила агрессоров! Япония перестала быть неуязвимой! Тысячелетний миф о недосягаемости Страны восходящего солнца разрушен! Китайские летчики сделали грозное предупреждение японской клике!

И никто из читателей этих газет не знал, что беспримерный полет на остров Кюсю совершили простые советские парни, которые в шутку называли себя ван ю-шинами…

А Вадим Губанов, летчик-доброволец из сиоганьской авиационной группы, ничего не знал об этих событиях. За несколько дней до полета Тимофея Крюкина и его товарищей на остров Кюсю Вадим был сбит в воздушном бою. Последним, кто его видел, был Антон Якубенко. Они вели бой с японскими истребителями — восемь на восемь. Нормально. Но в разгар боя из-за облаков на них свалилось еще восемнадцать японских истребителей. Двадцать шесть против восьми! Вадим поджег японский самолет, но в это время его атаковали три истребителя. Антон ринулся на помощь товарищу, сбил одного. В это время машина Вадима вспыхнула, — видимо, пули попали в бензобаки. Вадим успел выброситься из горящей машины, пролетел несколько сот метров и далеко внизу раскрыл парашют. Его атаковал японский летчик. Антон пытался отогнать вражеский самолет, но в это время ему навязали бой два других истребителя, и он потерял Вадима из вида. Бой происходил над районом озер, захваченных японцами. Если Вадима не расстрелял японский самолет, когда он беспомощно болтался на стропах, возможно, Вадим и спасся, но упал на вражескую территорию.

Проходили неделя за неделей, месяц, второй. Губанов не возвратился. Его записали пропавшим без вести. Это так только говорится — без вести. Никто не верил, что Вадим жив, хотя никто и не видел, как он погиб, — значит, пропавший без вести.

ЧАН КУ-ФЫН — ВЫСОТА ЗАОЗЕРНАЯ

Среди политических деятелей, находившихся в поле зрения Рихарда Зорге, был полковник Хироси Осима — военный атташе в Германии, отличавшийся профашистскими взглядами. Зорге хорошо знал этого полковника, который нередко приезжал из Европы в Японию. Рихард встречался с ним в компании посетителей ночных клубов, шутил, доверительно разговаривал. Потомок древнего самурайского рода, человек волевой, прямоугольным лицом своим напоминающий Бенито Муссолини, Осима пользовался большим влиянием в генеральном штабе, при дворе императора и в наиболее экстремистских кругах правительства.

Военный атташе участвовал в подготовке антикоминтерновского пакта, был решительным сторонником японо-германского военного союза и всячески поддерживал прогерманские настроения среди военных. Теперь, когда ключ к шифрованной переписке между Токио и Берлином оказался в руках германской разведки, Зорге мог постоянно следить за работой военного атташе Хироси Осима. В то же время, через нового германского посла Эйгена Отта, доктор Зорге получил неограниченный доступ к немецким государственным тайнам. Советский разведчик оказался в наивыгоднейшем положении — ему одновременно становились известны секреты двух стран, наиболее враждебно настроенных к Советскому Союзу. К тому же секретарем японского премьер-министра принца Коноэ был теперь Ходзуми Одзаки, да и сам Зорге становился с годами все более доверенным человеком и советником Эйгена Отта. Вскоре, после того как Отт стал послом, он предложил Рихарду занять должность пресс-атташе германского посольства в Токио. Рихард сказал, что подумает, и… не согласился. Осторожность взяла верх, как ни заманчиво было предложение. Нельзя рисковать — новое назначение будет связано с новой гестаповской проверкой. Кропотливая, многолетняя подготовительная работа начинала давать богатые плоды.

Когда в Берлине подписали антикоминтерновский пакт, в Сатбо Хамба — японском генеральном штабе — возникла идея обмениваться с немцами разведывательными данными против СССР. В Берлине ухватились за это предложение, и вскоре совместная разведывательная работа переросла в диверсионную.

Военный атташе Осима в качестве частного лица купил в Фалькензее — берлинском пригороде — большое поместье, огородил его высокой стеной, поселил там эмигрантов-белогвардейцев и вместе с ведомством безопасности Гиммлера начал готовить террористические, диверсионные группы для заброски в Советский Союз. Здесь печатали листовки, которые с помощью воздушных шаров переправляли в Советскую Россию. Диверсионное хозяйство Осима с каждым днем обрастало: в Румынии купили моторный катер, чтобы перебрасывать диверсантов и нелегальную литературу в Крым и на другие участки Черноморского побережья.

В Афганистане японские агенты начали подбивать руководителей военных штабов к враждебным действиям против Советского Союза, но диверсантов постоянно сопровождали будто бы фатальные неудачи. По каким-то неведомым для Осима причинам его людей обстреливали на советской границе, а в Кабуле японского резидента, которому удалось войти в доверие к начальнику приграничного гарнизона, вдруг выслали из Афганистана…

Сохранился дневник Гиммлера, в котором рейхсфюрер писал о своих встречах с японским военным атташе Хироси Осима. К тому времени Осима стал уже генералом.

«Сегодня я посетил генерала Осима, — писал Гиммлер. — Он сообщил мне, что вместе с германским абвером они предпринимают большую работу по разложению России через границы Кавказа и Украины. Эта организация может стать эффективной в случае войны с СССР. Осима удалось перебросить через советскую границу на Кавказе десять человек, вооруженных бомбами. Однако многие другие агенты были застрелены советскими пограничниками при переходе русской границы…»

Недаром Рихард Зорге уделял внимание фигуре японского военного атташе в Берлине, который руководил диверсионной работой против Советской страны…

В дни новогодних праздников Осима опять появился в Токио. С доктором Зорге они встретились на дипломатическом приеме, устроенном министром иностранных дел господином Арита. Собрались в отеле «Империал», но гостей съехалось так много, что все они не могли уместиться в банкетном зале. Разбрелись по всему этажу, толпились в лоби, сидели в гостиных, куда из холла вели крутые каменные ступени. В канделябрах на кирпичных, необлицованных стенах горели свечи, подсвечники стояли на столах, заставленных изысканными блюдами, и слуги вместе с напитками разносили традиционные омоти — лепешки, которые по всей Японии пекут для новогодних праздников.

В отеле «Империал» собрался цвет высшего токийского общества: дипломаты, министры, представители деловых кругов, генералы и, конечно, целый сонм журналистов. Ненадолго появился даже премьер-министр принц Коноэ. Он провел среди гостей положенное по этикету время и вскоре отбыл с приема, окруженный свитой правительственных чиновников. Атмосфера стала менее официальной, громче зазвучали голоса, оживленнее сделались споры. Среди гостей расхаживали нарядные гейши, изящные, предупредительные, с обаятельными улыбками, напудренные до фарворовой белизны.

Конечно, среди гостей были супруги Отт. Рихард стоял с фрау Хельмой. Мимо них толпами текли гости, раскланиваясь и приветствуя знакомых. Каждому было лестно зафиксировать свое присутствие на таком банкете. Степенно проследовал с супругой министр Арита. Его жена, пожилая японка, была одета в темное кимоно, расшитое золотыми узорами. Когда они удалились, Рихард шутливо сказал:

— Почему бы вам, фрау Хельма, не сделать себе платье с таким же золотым узором?

— Это зачем?

— Чтобы все знали, что вы теперь жена полномочного посла…

— Они имеют какое-то значение — узоры на платье?

— Ну конечно!… Вот серебряная вышивка, — Зорге кивнул на проходившую японку. — Эта женщина рангом пониже, вероятно жена советника… А та — жена «просителя», она не вправе носить золото и серебро до тех пор, пока ее супруг не продвинется по иерархической лестнице…

— Боже мой! Откуда вы все это знаете, Ики?

— Ну, как же! Субординация среди японских женщин имеет не меньшее значение, чем у военных. Учтите. Впрочем, в Берлине тоже существует нечто похожее. Вас называли фрау майор, потом фрау оберет, а теперь, когда Эйген получил новое звание, вы сделались фрау генерал… К вашему черному платью определенно пошел бы золотой узор.

Хельма не успела ответить. К ним подошел Эйген Отт в сопровождении генерала Осима.

— Смотри-ка, Ики, кого я встретил! Генерал Осима.

Зорге поздоровался с ним, как со старым приятелем, — он частенько бывал в немецком посольстве, когда появлялся в Токио. Осима был в военной форме, при орденах, с аксельбантами и золотыми шевронами на рукавах. Не грудь, а витрина ювелирного магазина! Осима держался прямо, закинув голову, чтобы казаться выше, но все равно едва достигал плеча стоявшего рядом с ним Эйгена Отта. Осима свободно говорил по-немецки. Он взял с подноса омоти и протянул Зорге:

— У нас в Японии омоти дарят лучшим друзьям вместе с новогодними пожеланиями… Господин посол сказал о вас много приятных слов… Вы знаете, как у нас делают омоти? — Он начал рассказывать.

Перед праздником в каждом японском доме толкут в ступах вареный рис, толкут до тех пор, пока он не превратится в нежное клейкое тесто без единой нерастолченной рисинки. Поэтому говорят — желаю вам счастья безукоризненного, как омоти.

Военный атташе сказал, что приехал совсем ненадолго из Европы, не возражал бы встретиться в другой обстановке, чтобы поговорить. Условились о встрече в ближайшие дни. Рихард ожидал очень многого от предстоящего разговора с этим самонадеянным и, несомненно, информированным человеком. Кто другой может так хорошо знать, что происходит в Берлине?! Надо убедить Осима, что он, доктор Зорге, единомышленник японского экстремиста. Как это сделать? Случай подвернулся тут же.

Среди журналистов, стоявших у камина, Рихард увидел советского корреспондента, с которым был знаком, но держался отчужденно, как подобает истинному нацисту. Рихард прислушался — говорили об испанских событиях, которые вот уже многие месяцы были у всех на устах. Извинившись перед собеседником, Зорге подошел к своим коллегам и вступил в разговор.

— Господа, — громко, чтобы слышал Осима, воскликнул он и вызывающе взглянул на советского корреспондента, — я предлагаю выпить за советские успехи в Испании! — Рихард держал в руке недопитый бокал и казался сильно пьяным. — Не хотите? Напрасно! Германия заинтересована в танках и самолетах, которые русские посылают в Испанию. Мы превратим их в металлолом. Металл нужен фюреру и его союзникам… Не правда ли, господа? Давайте выпьем!…

Это было жестоко и дерзко, но Рихард должен был играть свою роль. Зорге опрокинул рюмку и пьяно рассмеялся.

Рассерженный советский корреспондент резко ответил:

— Это мы еще посмотрим! — Корреспондент принимал за чистую монету слова германского журналиста.

Назревала ссора, вмешался фон Урах.

— Господа! Господа! — кричал он, пытаясь перекрыть нарастающий гомон. — Господа!… Как надоели эти политические споры!… Давайте лучше поговорим о женщинах! Об испанках… Слышишь, Рихард, — за дам! За прекрасных испанок!

Князь поднял бокал. Веселый смех погасил страсти, но германский и советский корреспонденты после этой стычки перестали здороваться, а репутация Зорге как непреклонного нациста в немецкой колонии укрепилась. Генерал Осима тоже был свидетелем едва не вспыхнувшей ссоры.

В Токио обмен разведывательной информацией происходил через полковника Усуи, из второго отдела генерального штаба. Раз или два в неделю к нему являлся помощник германского военного атташе, подполковник Петерсдорф. Петерсдорф приходил в генштаб всегда в одно и то же время, получал информацию и возвращался в посольство. В это время Зорге случайно тоже оказывался здесь. Часто, прежде чем запереться в своем кабинете для изучения полученных материалов, Петерсдорф заходил к Зорге, чтобы поболтать, рассказать о последних новостях. С Петерсдорфом Рихард Зорге был на короткой ноге.

Как— то раз, возвратившись из генерального штаба, Петерсдорф столкнулся в дверях с Зорге, Рихард куда-то спешил. Петерсдорф остановил его.

— Послушай, — сказал он, — я тебе кое-что должен рассказать. Зайди на минуту.

— Опять что-нибудь про дислокацию русских войск, другого у тебя не бывает, — проворчал Зорге. — Вот я тебе расскажу — это да! Только позже, сейчас тороплюсь…

— Все же зайди на минуту, не пожалеешь…

Рихард нехотя согласился.

Новость оказалась первостепенной. Японская разведка утверждала, что русские в случае пограничного конфликта из-за высоты Чан Ку-фын близ озера Хасан не захотят расширять конфликт и, возможно, сами отойдут от Чан Ку-фын, называемой по-русски высотой Заозерной. Они не подготовлены к боям в этом районе.

— Да… — протянул Зорге. — Это имеет большое значение. — Он резюмировал слова Петерсдорфа: — Высота, о которой ты говоришь, господствует на побережье у Владивостока. В случае войны она может сыграть свою роль. Японцы не первый раз целятся на эту высоту.

Сведения, полученные от Петерсдорфа, дополнили Рихарду информацию Мияги, полученную в картографическом управлении, — на советскую границу выехали геодезисты, чтобы уточнить топографические карты этого района. Геодезистам дали очень короткий срок для работы. Большая геодезическая партия уехала также на границу Монголии.

Настораживала и поездка в Дайрен к атаману Семенову штабного офицера майора Ямасаки, а затем приезд атамана в Токио, его встречи с Араки, с офицерами генерального штаба.

Из Харбина тоже шли донесения: генерал Хата — руководитель японской военной миссии — активизировал свою работу среди белогвардейцев. Японцы делали ставку на российскую белую эмиграцию.

После войны пойманный атаман Семенов подтвердил это в своих показаниях:

Группа Зорге тщательно фиксировала все прямые и косвенные подтверждения нарастающих событий. Из Китая вернулись генералы Итагаки и Доихара. Итагаки стал военным министром, а генерал Тодзио — его заместителем.

Кроме всего прочего, Япония категорически отказалась вести какие бы то ни было переговоры с Советским правительством по поводу заключения пакта о ненападении. Это тоже говорило о многом…

Постепенно накапливались данные о том, что над советскими дальневосточными границами нависает новая угроза военных провокаций. Зорге постоянно информировал об этом Центр, но неожиданное событие едва не прервало деятельность группы «Рамзай».

Это случилось 14 марта 1938 года. В тот вечер Рихард условился с Клаузеном, что он сам привезет текст донесения, которое нужно будет срочно зашифровать и передать в Центр. Но Зорге неожиданно застрял в «Рейнгольде». Подгулявшая компания не отпускала его и не собиралась расходиться. В кармане Рихарда лежали мелко исписанные листки донесения, их нужно было еще зашифровать, а времени оставалось все меньше. Уже перевалило за полночь, приближался час, назначенный для связи с Москвой, и Зорге сидел как на иголках.

Наконец компания тронулась, но еще долго собутыльники толклись на улице перед громадной бутафорской винной бочкой у входа в «Рейнгольд». Но вот все разбрелись, остался последний — князь Урах, который никуда не торопился. А время иссякало.

— Послушай, Альбрехт, — предложил Рихард, — хочешь, я отвезу тебя домой на мотоцикле? Давай садись сзади, через пять минут будешь дома. Ты же знаешь, как я езжу…

— Именно поэтому я с тобой и не поеду… Ты же бешеный… Нет, я лучше возьму такси…

Рихард находился в жесточайшем цейтноте, когда, избавившись наконец от князя Ураха, вскочил на мотоцикл. Он вихрем понесся к Гинзе, круто, как гонщик на треке, свернул влево и, набирая скорость, помчался по опустевшим улицам Токио. Времени было в обрез, но, может, удастся зашифровать хоть первую страницу. Потом Клаузен возьмется за ключ передатчика, а Рихард станет шифровать остальное… Пригнувшись к рулю, Рихард несся мимо телефонных столбов, и казалось, что это они, будто гигантские хлысты, рассекали упругий воздух.

Теперь уже недалеко… Сейчас он проскочит дом, где живет Клаузен, убедится, что все в порядке, и вернется обратно. На это потребуется еще минута, но иначе нельзя… Еще немного, и Рихард будет на месте… Мощная фара выхватывает и пожирает темноту. Улица совсем пустая. Это хорошо — иначе бы не успеть… Вот и американское посольство, луч скользнул по стенам здания и устремился вперед. И тут из переулка выскочила легковая машина. Тормозить уже поздно. Рихард свернул к тротуару, колесо скользнуло по бровке, и Зорге почувствовал, что мотоцикл неудержимо тянет его к стене здания…

Удар был так силен, что Рихард потерял сознание. Распластавшись, он лежал рядом с разбитым мотоциклом, и кровь заливала лицо. Вскоре сознание вернулось, но подняться с земли он был не в силах.

Его доставили в больницу святого Луки на машине, которая так некстати вырвалась из переулка. Он лежал на брезентовых носилках в приемной, истекал кровью и напрягал всю свою волю, чтобы только не потерять сознания, которое мутилось, так же как там — под Верденом. Тяжелораненый человек лежал перед дежурным врачом и требовал, чтобы перед тем, как его отнесут на операционный стол, позвали знакомого Макса Клаузена, он должен увидеть его немедленно, пусть вызовут его по телефону.

— Но сейчас уже ночь, господин, надо отложить это до утра, вам нужна немедленная помощь.

Доктор-японец убеждал пострадавшего, но упрямый европеец не разрешал до него дотрагиваться. Пусть сначала позвонят по этому номеру…

Рихард отлично знал японские порядки — к пострадавшему, где бы он ни был, немедленно является полицейский сотрудник, составляет протокол, осматривает и переписывает вещи, требует документы. И если он потеряет сознание — незашифрованные листки донесения попадут в полицию. Это будет провалом. Нелепым, глупым… Рихарду казалось, что он умирает, и он напрягал все силы, чтобы только раньше времени не погрузиться в беспамятство.

Макс Клаузен сидел над передатчиком и ловил в эфире «Висбаден», который должен был его вызывать. Сейчас для него не существовало ничего, кроме этих шумов, будто идущих из далеких галактик. Анна тронула его за плечо — звонит телефон. Макс снял наушники и взял трубку. Он вдруг заволновался, заторопился, начал спешно убирать передатчик, развернутый для работы.

— Что случилось? — тревожно спросила Анна.

— Несчастье… Какое несчастье! — бормотал Клаузен. — Разбился Рихард, при нем, наверное, документы. Это провал… Убери аппарат, я пойду к машине…

Анна укрыла радиопередатчик за деревянной панелью стены и вышла следом за Максом. Он уже вывел машину и ждал жену на улице. Через несколько минут Клаузены были в больнице святого Луки. Они подъехали почти одновременно с полицейской машиной. Макс склонился над Рамзаем. Лицо его было в крови, распухло, глаза затекли, и он ничего не видел.

— Что с тобой?

— Потом, потом, — едва владея языком, шептал Зорге. Макса он узнал только по голосу. — Возьми из кармана… все, все… Езжай ко мне… В столе…

Клаузен сунул руку в боковой карман Рихарда, нащупал пачку шуршащих листков и переложил их к себе, достал ключи — связку ключей в кожаном футляре… В приемный покой вошли полицейские… Рихард этого уже не видел… Врач констатировал у Рихарда тяжелые повреждения головы, вывих плеча, трещину в челюсти. Были выбиты зубы…

Его унесли в операционную. Клаузен взглянул на часы — было начало пятого. За окном начинался рассвет. Когда сели в машину, Макс сказал:

— Поедем на улицу Нагасаки…

Врезавшийся в тумбу, мотоцикл Рихарда все еще лежал на улице, разбитый, с погнутым рулем и продавленным бензобаком. У соседней тумбы расплылось большое пятно крови. Очевидно, ударившись о бетонную предохранительную тумбу, Рихард вылетел из седла, пролетел несколько метров и ударился лицом и грудью о следующую тумбу. Анна нагнулась, разглядывая что-то на земле.

— Смотри, смотри, его зубы! — И она в ужасе закрыла глаза.

— Только бы он был жив, только бы жив, — шептал Клаузен, ошеломленный свалившимся несчастьем. — Поедем! Нельзя терять времени.

На улице Нагасаки Клаузен достал связку ключей, взятую у Зорге, открыл входную дверь, и они вошли в его домик. На столе в кабинете лежал фотоаппарат. Макс торопливо вынул кассету и сунул ее в карман. Открыв ящики, сгреб, не разбирая, какие-то бумаги, передал Анне. На столе лежал немецкий статистический справочник. Клаузен переложил его на книжную полку, в самый дальний угол, прикрыл какими-то книгами… Зазвонил телефон — настойчиво, громко. Макс не поднял трубку… Через несколько минут они снова были в машине.

Когда в немецком посольстве стало известно о происшествии, в квартиру Зорге, вместе с князем Урахом, приехал полицейский атташе штурмбаннфюрер Хаас. Они осмотрели все комнаты и опечатали входные двери в домике немецкого корреспондента.

Утром каждого дня на перекрестках магистральных улиц Токио, на полицейских участках, в назидание водителям машин вывешивают светящиеся табло, извещающие о числе аварий и катастроф в городе — убитых столько-то, раненых столько-то… Среди тяжело раненных при мотоциклетной аварии в тот день был немецкий корреспондент Рихард Зорге. Полицейский президент не мог, конечно, знать, что советский разведчик при выполнении своего задания сознательно нарушил правила уличного движения и ехал с недозволенной скоростью — за сто километров в час…

А шифрованное донесение с некоторым опозданием все же ушло в тот день в «Висбаден», оттуда в Центр. Для этого Клаузен уехал на побережье. И сотрудник кемпейтай, наблюдающий за радиосвязью, снова сделал в служебном журнале пометку:

«15 марта 1938 г. 19 часов 20 минут. Вновь отмечена работа неизвестной коротковолновой станции. Провести пеленгацию станции не удалось. Предположительно передача велась с подводной лодки близ полуострова Ицу. Расшифровать содержание передачи не представилось возможным».

В специальной папке, хранившейся в кемпейтай, это была, может быть, сотая радиограмма, ушедшая из Японии и не поддававшаяся расшифровке. Каждый раз таинственный передатчик работал на иной волне и шифр его не походил на предыдущий.

Первой посетительницей Рихарда в больнице была взволнованная несчастьем фрау Хельма Отт, жена посла, который в это время находился в Берлине. Еще через день появилась Исии Ханако. Рихард вызвал ее телеграммой, она гостила у матери под Хиросимой. В больнице Рихарда навещало много людей, приходили все. Все, кроме его товарищей по подполью.

Снова цвели вишни, и казалось, что на улицах, расцвеченных красочными нарядами женщин, развертываются действия старинного национального театра Кабуки. А Рихард все еще лежал в больнице. Врачи разрешили ему вставать, он начал понемногу работать, и вскоре его палата превратилась в корреспондентское бюро, заваленное газетами, телеграфными бюллетенями, вырезками, блокнотами. У него бывало много посетителей, но единственным человеком, связывавшим его с подпольщиками, была Исии Ханако, девушка из «Рейнгольда», беззаветно преданная Рихарду Зорге.

Встревоженная телеграммой, она вернулась в Токио через день после аварии и прямо с вокзала приехала в больницу. Исии вошла в палату с глазами испуганной птицы, еще не зная, что случилось с Рихардом. Лицо его было забинтовано, виднелась только часть лба, косые брови, закрытые глаза.

— Ики-сан! Что случилось, Ики-сан?! — тревожно спрашивала она, склонившись над его изголовьем.

А Зорге почти не мог говорить — боль и бинты стягивали его лицо. Не шевеля губами, он ответил шепотом:

— Ничего, Митико… Спасибо, что ты приехала, ты мне очень нужна…

Через несколько дней он попросил Исии почитать ему газеты, затем появилась машинка, и Рихард начал печатать одной рукой — Зорге возвращался к журналистике и, конечно, к разведке.

Как— то в больницу заехал Петерсдорф, Рихард уже мог сидеть в постели, мог закуривать без посторонней помощи, и рука могла держать карандаш.

Исии вышла, она всегда так поступала при посторонних, и Петерсдорф заговорил о новостях. Рихарда заинтересовал его рассказ по поводу Чан Ку-фын в районе озера Хасан под Владивостоком — на стыке трех границ: советской, маньчжурской и корейской. Это ворота в Приморье. И вот именно там назревали большие события. Об этом Рихард уже информировал Центр, но Петерсдорф рассказывал кое-что новое, конкретное и очень важное.

— Я не удивлюсь, — сказал Петерсдорф, — если осенью там разгорится конфликт, или инцидент, как любят говорить японцы.

— Возможно, — согласился Зорге, — только я не уверен в сроках. Могу сказать тебе по секрету: если Тодзио, Итагаки, Доихара собрались вместе и куда-то поплыли — это предвещает важные события. Они, как полосатые рыбы-лоцманы, плывут впереди акул… Сейчас я потерял их из виду. Эта чертова авария вышибла мне не только зубы, но и возможность следить за политической жизнью.

— Могу помочь беззубому другу, — рассмеялся Петерсдорф. — Ты знаешь, что картографическое управление срочно отправило группы военных геодезистов на монгольскую и советскую границы в Маньчжурии, и в том числе в район Чан Ку-фына. Съемки они должны закончить к августу. Потом еще одно: на днях в Маньчжурию уезжает полковник Танака. Его назначили командующим артиллерией девятнадцатой пехотной дивизии, которую подтягивают к границе… Скоро там будет жарко, скажу я тебе! К тому же японцы очень рассчитывают на английскую и американскую помощь в случае, если пограничный конфликт разовьется в войну…

— Понятно… Ну, а в посольстве что нового? — Рихард перевел разговор, не проявив излишнего интереса к сообщенной Петерсдорфом новости. — В покер играете? Я, кажется, скоро вернусь в строй…

Новость, о которой сболтнул Петерсдорф, была необычайно значительна и подтверждала старую информацию: японцы намерены начать конфликт на Хасане в августе — сентябре 1938 года.

Зорге взял свою статью, подготовленную для «Франкфуртер цайтунг», пробежал ее глазами, нашел нужное место. Следовало кое-что исправить, дополнить.

Прежде всего заголовок. Он зачеркнул старый и написал: «Япония собирается с силами».

«Картину токийской жизни, — писал он, — довершают прекрасная, теплая весенняя погода и символ японской весны — цветущие вишни во всем их великолепии. И все труднее подавить надежду на то, что вместе с весной придет мир.

Но японские политики знать ничего не хотят об этой надежде. Напротив, все официальные рассуждения резче чем когда-либо сводятся к намерению продолжать борьбу в Китае. И сам глава правительства принц Коноэ счел необходимым предостеречь от мирных настроений, резко подчеркнув, что, по мнению правительства, «борьба вообще только начинается».

Принятый парламентом закон о военной экономике и особенно закон о мобилизации означают переход к «тотальной мобилизации». Бюджет увеличен до колоссальных размеров: с двух миллиардов иен в 1936 году, то есть перед китайским конфликтом, до восьми с половиной миллиардов иен в текущем году. И дело не только в «китайском инциденте». Ассигнованные средства далеко перекрывают нынешние нужды. Бюджет свидетельствует о колоссальных притязаниях».

Большего Рихард не мог писать в статье о «колоссальных притязаниях» японских милитаристов. Он раскрыл бы излишнюю свою осведомленность. Но одним из таких притязаний был советский Дальний Восток. Сопоставляя факты, Рихард пришел к выводу — Квантунская армия намерена осенью этого года прощупать силы Красной Армии на Дальнем Востоке. От исхода конфликта будет зависеть дальнейшее направление японской политики. Малейшее проявление слабости, неуверенности советских войск на границе разожжет аппетиты агрессоров, толкнет их на еще большие авантюры. Вот куда могут пойти дополнительные ассигнования Японии по военным статьям бюджета. Только решительный отпор Советских Вооруженных Сил на любом участке дальневосточной границы охладит горячие головы японских милитаристов. Этот вывод и нужно сообщить Центру.

Рихард написал несколько фраз на отдельном листке бумаги, будто сделал вставку к статье, и подозвал Исии.

— Послушай, Митико, — сказал он, — прошу тебя, съезди на Гинзу, найди в агентстве Гавас господина Вукелича и передай ему эту статью. Только ему в руки! Пусть обратит внимание на вставку. Запомни — только ему самому… А потом возьми в бюро мою корреспонденцию. Нам придется немного поработать…

Ночью Макс передал в Москву новое сообщение, которое ему переправил Вукелич. Внимание группы «Рамзай» было сосредоточено на событиях, которые назревали в Маньчжурии, — Центр требовал об этом информации.

Почти десять недель провел Рихард на больничной койке в госпитале святого Луки. Он тяготился вынужденным бездельем и наконец взбунтовался. Это было в двадцатых числах мая, когда одно радостное событие влило в него новые силы.

В Токио наступило лето с его душным зноем и горячими испарениями. Днем Рихард читал в маленьком садике в тени старых сакур. Вишни давно отцвели, на месте нежных лепестков появились зеленые, начинавшие желтеть горошины ягод. Но горькие, вяжущие плоды сакуры не употребляют в пищу. Сакура цветет и этим доставляет людям радость. Весной Рихард был в больнице и не успел полюбоваться красотой цветущих сакур. Теперь он мечтал уехать в Атами, на берег океана, побродить в горах Хаконе. В горах растет другой вид сакуры — яэ-сакура, с восьмилепестковыми цветами, махровыми как гвоздика. Она цветет значительно позже.

— Митико, — сказал он Исии, сидевшей рядом на скамье, — послушай, Митико, спой мне песню про сакуру.

— Хорошо, Ики-сан, я тоже люблю эту песню…

У Исии Ханако был приятный, нежный голос. Она запела старинную песню, которую любил Зорге.

На дорожке, обсаженной вишнями, появилась фигура Петерсдорфа. Исии допела песню и, поклонившись, ушла.

Помощника военного атташе прямо-таки распирала новость, с которой он приехал к Зорге. Это видно было по его лицу.

— Ты только послушай, Рихард, что происходит в мире, пока ты внимаешь здесь старым песням!… Советские летчики-добровольцы летают над японскими островами!… Да, да, — добровольцы в Китае.

— Ну, уж этого-то не может быть! — воскликнул Рихард, а сам так и задохнулся от радости. — У них же нет таких самолетов.

— Представь себе — есть! Прилетели на скоростных бомбардировщиках, разбросали над городами листовки и улетели. В Токио паника, акции на бирже мгновенно упали. Вот тебе и Япония! Непотопляемый авианосец!…

— Но где это было? Когда?

— Три дня назад. Летали над островом Кюсю, над городами Сасебо, Фукуока и Нагасаки. И представь себе, по самолетам не было сделано ни одного выстрела… Ну, а если бы вместо листовок они вздумали сбросить бомбы?! Ведь они могли это сделать!… В генеральном штабе хотят сохранить этот налет в тайне. Все молчат, как воды в рот набрали. Даже мой друг, полковник Усуи. Под большим секретом он рассказал об этом только мне.

— Да, выходит, что с русскими шутить нельзя… А в газетах что-нибудь появилось?

— Японские газеты молчат… Сегодня получили китайские. Утверждают, что налет совершили китайские летчики. Но кто же этому поверит?!. А Москва, как всегда, молчит, будто это ее не касается. Здесь есть над чем призадуматься.

— Да, священный ветер камикадзе в наши времена не помогает! Вспомни — именно у острова Кюсю тайфун потопил монгольские корабли. Не допустил их в Японию. Теперь куда большее значение имеет трезвая политика. Мы все еще недооцениваем мощь России, — ответил Зорге.

Рихард никак не мог усидеть на месте и покинул госпиталь святого Луки.

Он чувствовал себя неважно, мотоциклетная авария сильно подорвала его здоровье. Да и другие члены группы «Рамзай» не могли похвалиться хорошим здоровьем. Человеческий организм не мог, видно, так долго выдерживать подобное нервное и физическое напряжение. Это касалось всех — и художника Мияги, больного туберкулезом, и Вукелича, и Клаузена, страдавшего тяжелыми сердечными приступами.

В радиограммах Рихарда Зорге, уходивших из Токио в Центр, с годами все чаще проскальзывали упоминания об изнуряющем характере работы, тревога за состояние здоровья своих товарищей. Давно уже прошли все сроки работы группы в Японии. Вскоре после того, как Рихард вышел из госпиталя, он отправил в Москву шифровку:

Рихард рассчитывал: шифровка дойдет до Урицкого, может быть, попадет в руки Берзина — теперь он должен бы возвратиться с Дальнего Востока. Но ответа не было. Шифровка, которую ждал Рихард, пришла в конце лета, когда начался вооруженный конфликт на озере Хасан. Конечно, в этих условиях не могло быть и речи о замене группы. Из Центра сообщали, что обстановка в Европе и на Дальнем Востоке такова, что в этих условиях невозможно удовлетворить просьбу Рамзая. Зорге и сам это понимал. Он ответил шифровкой, в которой заверял, что он и его группа продолжают непоколебимо стоять на боевом посту.

«Пока что не беспокойтесь о нас здесь, — писал Рихард. — Хотя нам здешние края надоели, хотя мы устали и измождены, мы все же остаемся все теми же упорными и решительными парнями, как и раньше, полные твердой решимости выполнить те задачи, которые на нас возложены великим делом».

Борьба продолжалась, борьба во имя великого дела, именуемого социализмом.

Хасанский конфликт, вспыхнувший на советской границе вблизи Владивостока, подтвердил предостережения, которые Зорге делал в своих донесениях. В самом конце июля японские войска заняли господствующие высоты у озера Хасан. Для этого командующий 19-ой дивизией Суэтако Камейдзо сосредоточил больше десяти тысяч солдат в районе Чан Ку-фын — высоты Заозерной.

Упорное сопротивление небольшой пограничной заставы русских удивило японское командование. Предварительные, казалось бы, совершенно точные данные утверждали, что русские не станут защищать высоту ни одного дня. Группа пограничников сражалась яростно, но сила взяла свое — японский флаг развевался над высотой Чан Ку-фын. В генеральном штабе торжествовали: теперь дорога в советское Приморье открыта. Токийские газеты были полны победных реляций. На какое-то время события у озера Хасан затмили даже войну в Китае.

Больной, ослабленный тяжелой аварией, Зорге никак не мог поехать в Маньчжурию, туда, где назревали события. Было решено, что на континент поедет Бранко Вукелич — корреспондент французского телеграфного агентства. Рихарду стоило больших усилий организовать эту поездку, сделать так, чтобы самому остаться в тени, неосторожным словом не выдать своей заинтересованности.

Бранко Вукелич оказался в Маньчжурии в разгар событий. Ему даже разрешили побывать на стыке трех границ — Маньчжурии, Кореи и Советской России, где на высоте Чан Ку-фын вот уже несколько дней как был водружен японский флаг — багровое солнце на белом полотнище. Упоенные успехом, японские власти теперь не делали секрета из военных событий, спровоцированных на советской границе, — пусть смотрят все на отвагу потомков воинственных самураев!…

Непосредственно в район боевых действий — к высоте Чан Ку-фын — Вукелича не допустили — там, за рекой, шел огневой бой. С командиром 19-ой дивизии генералом Камейдзо Бранко разговаривал на командном пункте в блиндаже, вырытом под одинокой фанзой на берегу реки, петлявшей между скалистыми пологими сопками. Генерал пребывал в отличнейшем настроении. Раскрыв на столе чистую, без единой пометки, карту, он с видимым удовольствием знакомил корреспондента с обстановкой в районе боевых действий.

— Вот это Чан Ку-фын… Здесь озеро… Железная дорога, которую мы провели, заботясь о благоденствии Маньчжоу-го… Русские находились здесь до последних дней, но мои доблестные войска, переправившись через Тумен Ула, смелой атакой заняли позиции русских…

Он был самонадеян и говорлив, генерал Суэтако Камейдзо.

— Император Мейдзи когда-то сказал, — вспомнил он, — «Я буду сам управлять страной Ямато, пересеку моря и распространю нашу национальную славу во всех углах мира…» Конечно, в наше время нельзя допустить, чтобы сам император управлял войсками. Он всемилостиво поручил нам распространять национальную славу…

— Позвольте, генерал, — спросил Вукелич, — но почему же все-таки возник этот конфликт, который превратился в вооруженное столкновение с русскими?

— Ну, это старое дело! Русские ссылаются на какие-то древние карты, утверждают, будто этот район всегда принадлежал им. Ерунда! У нас имеются другие данные. Правительство дало указания господину Сигемицу, нашему послу в Москве, не вступать ни в какие дебаты по поводу карт. Впрочем, сейчас не дипломаты — военные люди должны регулировать отношения с другими странами…

Посол Сигемицу действительно получил из Токио совершенно четкую инструкцию, как вести себя с наркомом иностранных дел Литвиновым. Там было сказано:

Главной причиной возникшего конфликта, по словам генерала, было то, что русские будто бы захватили священный холм, на котором местные жители исполняли религиозные обряды. Генерал указал пальцем на какую-то высотку, расположенную в нескольких километрах позади японских позиций.

— Вероятно, это не та высота, господин генерал, за которую идет бой, — поправил корреспондент. — Судя по карте, она находится в вашем тылу…

Камейдзо на мгновение запнулся:

— Это… это не имеет значения: жители молятся на всех сопках… Мы обязаны защищать священные места их предков…

Генерал Камейдзо вызвал своего адъютанта и приказал ему проводить прибывшего корреспондента на артиллерийские позиции к полковнику Танака.

Здесь разговор был более конкретным. Полковник Танака, похожий на борца, одетого в военную форму, командовал артиллерией, приданной пехотным частям.

Пили зеленый чай, и Танака, сдувая плавающие чаинки, тоже хвастался достигнутыми успехами.

По высоте, на которой были советские пограничники, артиллерийский полк выпустил двенадцать тысяч снарядов. Полковник сожалел, что не может пока проводить гостя на высоту Чан Ку-фын — оттуда в ясную погоду хорошо виден Владивосток и советское побережье. С военно-стратегической точки зрения захваченная высота будет иметь существенное значение в дальнейших событиях. Полковник Танака не скрывал своих вожделений… Вот в следующий раз, когда Вукелич-сан приедет снова, они обязательно побывают на высоте Чан Ку-фын… А пока…

Полковник Танака грузно поднялся с циновки и подвел Вукелича к стереотрубе. В окуляры была видна за рекой очень пологая сопка с плоской, усеянной камнями вершиной. И ни единого куста, ни единого дерева. Над сопкой развевался японский флаг, укрепленный на высоком древке. Оттуда не доносилось ни одного выстрела.

— Из-за одной этой высоты, которая нам необходима, мы вынуждены были провести сюда железную дорогу, — сказал Танака и передвинул стереотрубу влево. На этой стороне реки подходила к самому берегу железнодорожная линия. — А у русских на той стороне — ничего, — самодовольно добавил Танака.

Корреспондент агентства Гавас Бранко Вукелич собрался выехать из Мукдена, когда на Хасане с новой силой разгорелись бои. Советское командование, подтянув силы, нанесло тяжелый удар по войскам дивизии генерала Камейдзо. Ожесточенные бои продолжались несколько дней. По японским разведывательным данным, русские создали трехкратное превосходство в живой силе, а кроме того, сосредоточили на узком участке фронта сто двадцать орудий, ввели в действие танки, бомбардировщики…

Бои за Чан Ку-фын продолжались, но японские газеты перестали вдруг печатать информацию о военных действиях на советской границе. Газеты замолчали, будто не было вообще никакого конфликта, не существовало никакой высоты Чан Ку-фын…

ИСПЫТАНИЕ ВЕРНОСТИ

С дежурства Ирина вернулась поздно, и ей показалось, что звонок поднял ее ни свет ни заря. Она накинула халатик и пошла открывать. Мать уже возилась на кухне. В дверях стоял Юрка Ерохин. Он жил на той же площадке, в квартире напротив, и частенько забегал к Микулиным. Ирина догадывалась, что Юрка неспроста хаживает к ним, но было это ей безразлично. Она продолжала хранить в памяти встречи с Вадимом.

— Ты чего в такую рань? — нахмурилась Ирина.

— Хорошенькая рань! Обед скоро… Тетя Аглая дома?

Из кухни выглянула Аглая Алексеевна:

— Вы чего тут в прихожей шепчетесь?… Юрашка, выпей чайку стаканчик.

— Спасибо, я на минутку…

Ирина пошла умываться, Юрка зашел в кухню и торопливо достал из кармана тридцатку.

— Тетя Аглая, долг принес. Ирине только не говорите — не возьмет.

— Смотри-ка, или разбогател?

— Нет, в армию собрался. Там денег не нужно, — отшутился Ерохин. — Ну, я пошел…

На исходе лета Ерохин повстречал Володьку Жигалина, с которым не виделся несколько лет — почти с самой школы. Столкнулись в парке. Вот это встреча! Жигалин был уже старшим политруком. Шпала в петлицах, весь в скрипучих ремнях, подтянутый, в начищенных сапогах. А лицо оставалось таким же мальчишеским. И губы топорщил, как раньше, когда говорил. Он недавно получил назначение сюда, в старые края, — перевели из Воронежа. Служит в дивизии, которая стоит под городом, сейчас в лагерях.

— А ты все такой же, — говорил Юрка, разглядывая товарища. — Помнишь, как в колодец лазал?… Помнишь?

— Еще бы!… А где Маруся? Красивая была коса…

— Не знаю… Все разбрелись… Встречаю только Ирину. Мы с ней на одной площадке живем.

— Смотри ты!… А я, как приехал, стал тебя искать. Пришел, жильцы новые, никто не знает. Пошел к Ирине, тоже переехала. Хотел через адресный стол узнать, да все некогда… У нас такие дела идут…

Ерохин уговорил приятеля зайти к нему хоть на минутку. Здесь рядом, может, и Ирина дома.

Но Ирина дежурила.

— Ну, а ты как? — расспрашивал Жигалин. — Что делаешь?

— На комсомольской работе. Был инструктором, отслужил срочную службу, вернулся в обком, а сейчас ушел — не поладил с начальством. Вот взял бы меня в армию, а то тоска смертная.

— А что, может, и получится, — неопределенно ответил Жигалин. Он посмотрел на часы, заторопился. Ирине просил передать привет, обещал при случае заглянуть. А вот когда — не знает. Работать приходится за семерых.

Жигалин неожиданно зашел к Ерохину через несколько дней после их встречи.

— Ну как, не раздумал идти в армию? — спросил он, едва появившись в дверях.

— Нет! Кто же меня возьмет?

— Собирайся! Сейчас же иди в военкомат. Там о тебе знают. Газеты читаешь?

— Ты про Хасан? Неужели все так серьезно?

— Серьезно не серьезно, а люди нужны. Разрешили взять из запаса на политработу. Ты кто по званию?

— Младший командир.

— Так вот, товарищ младший командир, как у нас говорят: с вещами на выход… В батальон комсоргом согласен?

Жигалин рассказал, что поступил приказ — перебросить дивизию в район боевых действий. К исходу третьих суток предстоит сосредоточиться в районе высоты Заозерной. Один полк уже выступил, сегодня в ночь уходят остальные. Грузятся на товарной станции. Сначала пойдут эшелонами, дальше пешим порядком.

— Малая война? — спросил Юрка.

— Кто знает, говорят, все войны начинаются с малого — с первых выстрелов. Мы еще этого не проходили… — усмехнулся Жигалин. — Помнишь, как говорили в школе. Мне всегда казалось, что если война, значит, мобилизация, запись добровольцев на улицах, красные флаги, митинги. А сейчас посмотри — в городе тихо, все спокойно, никто и не подозревает, что, может быть, без пяти минут война…

— Так значит: уходили комсомольцы на гражданскую войну!… К кому надо явиться? — спросил Ерохин.

— Зайдешь прямо к военкому. Скажешь — из политотдела звонили. Военный билет не забудь… Я тебя подвезу, у меня машина.

— Гляди, какой важный!… А помнишь, спорили — этично ли комсомольцу разъезжать на легковой машине, когда все вокруг пешком ходят…

Вышли вместе, влезли под брезент газика, поехали через город. Вблизи военкомата Ерохин выскочил из машины.

— Не забудь, сегодня в одиннадцать на товарной станции, — напомнил ему Жигалин. — Там встретимся.

Через час Юрий вышел из военкомата с предписанием: младшему командиру запаса такому-то явиться туда-то для дальнейшего прохождения военной службы…

Потом он ездил на склад за обмундированием, забегал к тетке на работу, предупредить, что уезжает, а вечером перед отъездом зашел попрощаться к Микулиным.

Аглая Алексеевна, увидев Юрку в военной форме, всплеснула, по своей привычке, руками, заахала, заудивлялась:

— А я-то думала в тот раз — ты все шутки шуткуешь.

Юрка сказал — призвали на военный сбор, сегодня уезжает.

— Однако, не про ваш ли сбор нонче по радио передавали, — с лукавинкой ответила Аглая Алексеевна. — Опять японцы безобразничают, как раньше… — Она все понимала, все чувствовала, мудрая, добрая русская женщина!

Ирина сказала:

— Завидую я тебе. Юрка! Так бы вот на крыльях с тобой полетела!…

— А тебе, Ирина, на месте сидеть надо, — возразила Аглая Алексеевна. — Не рвись! Куда я без тебя денусь? Не пришло твое время.

Она заставила всех присесть перед дорогой, сама села на краешек сундучка, накрытого домотканым ковриком.

— Ну, а теперь в добрый путь, Юрашка! Береги себя. Помню, как я своего Александра Никитича провожала. Тоже вот так, второпях. Мы тогда только повенчались… Уезжал на неделю, а обернулось годами… Я уж к нему сама приехала. Семьсот верст через тайгу продиралась. Где пешком, где на подводах… Однако, тебе пора, Юрашка! Ступай, ступай!

Она ласково погладила его по спине, поцеловала. И Ерохин ушел с маленьким желтым баулом, придерживая свернутую в скатку шинель, перекинутую через плечо, как пулеметная лента.

29 июля 1938 года японские войска атаковали высоту Безымянную у пограничного озера Хасан. Бой приняли одиннадцать пограничников под командой лейтенанта Махалина. Высоту удалось отстоять. Пять пограничников было убито, шесть тяжело ранено. Лейтенант Махалин погиб в начале боя, живые продолжали драться, и ни один из них не покинул поля сражения до тех пор, пока японцы не откатились назад. Через день они предприняли новую атаку и заняли высоту Заозерную.

Первого августа из штаба Дальневосточного фронта на имя наркома Ворошилова поступило донесение:

«Противник, силой до полка пехоты, при поддержке дивизионов артиллерии, в 20.00 31 июля сего года перешел в наступление и занял высоты 64,4, а также 86,8 и 68,8…»

Контратака советских частей, проведенная второго августа, успеха не принесла. Следовало предпринимать решительные меры, вводить в действие полевые войска.

Ближайшей дивизией к району конфликта была 40-я пехотная дивизия, в которой служил старший политрук Владимир Жигалин. Ее и направили в подкрепление 59-му отряду пограничных войск, охранявшему 236 километров сухопутной и около 400 километров морской государственной границы. На каждого пограничника приходилось по несколько километров.

Дивизию подняли по тревоге и форсированным маршем по бездорожью направили в район озера Хасан к Заозерной.

Марш был тяжелый — болота и сопки, сырое бездорожье. Особенно когда втянулись в Посьетский район, в теснину между границей и побережьем Японского моря, в так называемый Заречный мешок. Лето в тот год стояло дождливое, низины, как губки, набрякли влагой. Грунтовые дороги размесили ногами, колесами. Полевые орудия, автомашины, конные повозки вязли в непролазной грязи, и люди тянули их на себе от сопки к сопке, которые стояли пологими островками среди топкой хляби густо-зеленых низин.

Дивизия растянулась на многие километры. Войска шли сплошными колоннами, нарушая установленные интервалы, и не было, казалось, конца-края войскам, идущим к государственной советской границе.

Ерохин не считал себя знатоком военного дела, но сразу же погрузился в заботы походной жизни. Видно, никто не собирался здесь воевать. К участку границы, самому неспокойному за последние два года, ведут такие дороги! В век техники самым мобильным посчитали способ пешего перехода! А тылы отставали, и нужны были сверхчеловеческие усилия, чтобы выполнить в срок поступивший приказ.

Солдаты трое суток почти не спали, осунулись, похудели и время суток измеряли километрами, пройденными батальоном. Что же касается танковой бригады, приданной дивизии, она шла со скоростью полутора-двух километров в час — вдвое медленнее скорости пешехода.

И все же произошло невероятное: в назначенный срок — через трое суток — дивизия сосредоточилась на исходных позициях, в указанном ей месте. Последние версты шли в темноте, но под ногами уже не было чавкающей грязи — вышли на сухие места. Бойцы, измотанные трехдневным переходом, повалились на землю и забылись в глубоком сне.

Ерохин пошел разыскивать КП дивизии, чтобы доложить о прибытии батальона. Комбат показал ему лишь точку на карте, он и сам не знал точно, где расположился штаб, указал только направление.

— Возьми связного, — приказал комбат, — доложи, что батальон прибыл, и к рассвету — обратно.

Ерохин так и не нашел бы командного пункта, если б не наткнулся на политотдельцев дивизии. В темноте он услыхал голос Жигалина. Они не встречались после того, как Юрий выскочил из газика у дверей военкомата, ночью на товарной станции было не до того. Оказалось, и ехали разными эшелонами.

Жигалин не сразу узнал Юрку, когда тот подчеркнуто официально пробасил:

— Разрешите обратиться, товарищ старший политрук! — Юрке трудно было переключиться на служебный тон в отношениях с закадычным другом, и в словах его прозвучал оттенок иронии.

— Ну, как воюется, товарищ младший командир? — в тон ему спросил Жигалин.

— Стал бывалым солдатом. Три дня по уши в грязи. Помнишь: «День, ночь, день, ночь. Мы идем по Африке… Грязь, грязь от шагающих сапог…» — переиначил Юрка строфу из Киплинга.

Жигалин объяснил Ерохину, как пройти к штабу дивизии. Условились, что на обратном пути Юрий зайдет к нему перекусить. Но встретиться не удалось и на этот раз.

Жигалин, проводив товарища, сел за донесение, которое требовалось подготовить к утру. Он перечитал копию журнала боевых действий, присланную в политотдел из пограничного отряда, долго разбирал политдонесения, поступившие из частей дивизии. Журнал боевых действий напечатали на машинке, но в политотдел пришел слепой экземпляр на папиросной бумаге. К тому же машинка была, вероятно, старая, с выщербленными литерами и многие буквы пропускала. Жигалин бегло просмотрел первые страницы и стал внимательно читать то, что относилось к последним событиям:

Последняя запись в журнале боевых действий пограничного отряда была сделана второго августа, то есть вчера.

«Если бы наша дивизия подошла несколькими днями раньше, — подумал Жигалин, — обстановка у Заозерной была бы совсем иная…»

В скупых, торопливых записях журнала боевых действий Владимир многое читал между строк… Перед ним раскрывалось духовное величие людей, стоящих на охране границы. В продолжение четырех недель изо дня в день, укрываясь за камнями глухой Безымянной высоты, пограничники неустрашимо следили за приближением грозных событий. «Личный состав готовится к отражению возможного нападения…» А состав этот едва насчитывает полторы сотни бойцов-пограничников, и против них, у них на виду, развертывается японская дивизия… И что значит «готовится к отражению», когда невозможно даже вырыть окоп, траншею, чтобы укрыться от пуль и осколков, потому что под ногами не земля, а скалы, из которых кирка и саперная лопата способны высечь лишь искры… И ни один не ушел, не дрогнул. Готовиться — значило стоять насмерть!

Прибывшим частям дивизии теперь предстояло восстановить положение на границе. Но как? Ответить ударом на удар. Ответить как можно быстрей, чтобы не дать укрепиться противнику. Но дивизия только что подошла, люди измотаны трехдневным переходом по бездорожью, а боевая техника все еще находится в пути… Жигалин отметил одну ошибку в журнале боевых действий: сказано, что в последнем бою участвовал танковый взвод. Это неверно — из танкового взвода в район боевых действий пробился один только танк. Два других застряли В нескольких километрах от Заозерной. Взвод — только символически!

Жигалин разобрал пачку донесений, доставленных в политотдел из полков и приданных частей, начал составлять общее донесение.

«К исходу дня 3 августа 1938 года, — писал он, — 40-я пехотная дивизия, совершив тяжелый трехдневный марш в условиях бездорожья и плохой погоды, вышла в срок на указанные ей рубежи, согласно приказу штаба Дальневосточного фронта», потом уверенно дописал:

«Высокое морально политическое сознание личного состава дивизии позволило в срок выполнить приказ командования…»

Через день дивизия получила боевой приказ: отбросить противника, вторгшегося на советскую территорию, и восстановить государственную границу в районе Заозерной и прилегающих к ней высот.

В тот самый день, когда старший политрук Жигалин готовил политдонесение о морально-политическом состоянии 40-й дивизии, в Токио, в правом крыле императорского дворца, проходило заседание Тайного совета, посвященное событиям у высоты Чан Ку-фын. Совещание вел недавно назначенный председатель совета — барон Хиранума, «отец японского фашизма», как называли его в придворных кругах. Кроме членов Тайного совета на заседании присутствовал принц Канин — начальник генерального штаба, командующий армией Койсо — благоразумный Койсо, известный своим необузданным честолюбием, и еще несколько военных. Военные сидели с застывшими лицами, и перед каждым из них лежала парадная фуражка, повернутая козырьком к ее владельцу. На троне, освящая своим присутствием решения Тайного совета, молчаливо восседал император Хирохито в древнем традиционном одеянии, без единой складки, будто бы скроенном из жести. А позади трона укрывался за ширмой неизменный секретарь лорда хранителя печати Кидо, негласный советник его императорского величества.

Докладывал военный министр генерал Итагаки. Прежде чем начать свою речь, он поклонился сыну неба и украдкой глянул в его лицо. Лицо императора было бесстрастным. Итагаки так и не понял — простил ли ему Хирохито допущенную оплошность. А ему надо это знать! Недавняя размолвка во время аудиенции в императорском дворце оставила тягостное чувство в душе министра. Чтобы заручиться поддержкой императора, Итагаки пошел на заведомую ложь — сообщил ему, будто министерство иностранных дел и военно-морской флот поддерживают решение армии — начать вооруженный конфликт на советской границе. Но император был информирован лучше, чем полагал Итагаки; Хирохито знал, что сторонники осторожных действий все еще не решались ввязываться в конфликт. Уличив своего министра во лжи, он рассерженно прекратил аудиенцию. Итагаки, как провинившийся школьник, ушел из дворца униженным и посрамленным… Теперь надо сделать все, чтобы восстановить отношения. Ведь в конце-то концов Итагаки оказался прав — решительность действий принесла успех.

Поклонившись императору, военный министр начал свою речь словами, что сбывается наконец воля божественных предков — потомки самураев начали на континенте свое продвижение на север. Высота Чан Ку-фын в японских руках. Подтвердились сообщения разведки Квантунской армии — русские не намерены расширять конфликт и на этом участке границы до сих пор держат лишь небольшой пограничный отряд. Со стороны русских не наблюдается никаких приготовлений к обороне границы. Отдельные их группы сражались стойко, но были сломлены самурайской доблестью японских войск.

Министр коротко изложил события, предшествовавшие конфликту. Армия надеялась закончить пограничный спор с русскими, не прибегая к вооруженной силе. В начале июля посол Сигемицу начал переговоры в Москве о территориальных претензиях японского правительства в районе высоты Чан Ку-фын, но русские, вопреки ожиданиям, проявили неразумное упорство. Тогда, это было 20 июля, Сигемицу потребовал от Советского правительства отвести свои войска с высоты Чан Ку-фын. На это нарком иностранных дел Литвинов ответил, что язык ультиматумов неприемлем в мирных переговорах между двумя странами. Вот тогда-то Квантунская армия вынуждена была применить силу…

Итагаки отметил, что 19-я дивизия генерала Суэтако Камейдзо еще заранее, быстро — в течение суток — была переброшена к месту военных действий. Имела значение железная дорога, предусмотрительно построенная вдоль границ. Командующий армией генерал Койсо отдал приказ одиннадцатого июля. Дивизия прибыла на место уже на другой день и начала переправляться через пограничную реку Тумен Ула. Упомянув фамилию генерала Койсо, военный министр поклонился в его сторону, воздавая должное его заслугам…

— Подготовка и осуществление инцидента проведены блестяще, — продолжал он. — Те, кто выражал нерешительность и сомнение в осуществлении императорского пути — Кондо, — сегодня заслуженно посрамлены…

Военный министр просил одобрить предложенный план действий и рекомендовать генеральному штабу направить в район конфликта дополнительные войска. Ситуация складывается так, что они могут понадобиться для дальнейшего продвижения в советское Приморье.

Прений по докладу военного министра почти не было. Генерал Араки сказал:

— Решимости Японии воевать с целью покончить с Китаем и Россией вполне достаточно, чтобы вести войну хотя бы в течение десяти лет. Высота Чан Ку-фын открывает нам ворота для неуклонного движения по императорскому пути…

Оставшись наедине, члены Тайного совета единодушно проголосовали за одобрение предложения военного министра.

Когда император покинул заседание, премьер-министр отозвал в сторону секретаря лорда хранителя печати и сказал:

— Кидо-сан, приятные новости любят появляться вместе… Сегодня из Берлина прилетел генерал Косихара с тайным посланием господина Риббентропа. Перед тем как передать его, министр иностранных дел несколько часов совещался с Гитлером. Немцы предлагают нам заключить военный союз. Одно из условий договора — взаимная помощь в случае войны Японии или Германии с любой третьей державой. Это создаст отличные перспективы… Сообщите императору о приезде генерала Косихара. Завтра я передам полученное письмо.

Готовился новый сговор двух агрессивных держав — Германии и Японии. Но события ближайших дней на время отодвинули обсуждение в японском правительстве секретного германского предложения.

Начало этих событий отметил Сосеки Огаи — ученый-сейсмолог, никогда не имевший отношения к политике.

Старый японский ученый половину жизни провел на сейсмологической станции, заброшенной на корейском побережье вблизи Чхончжинского порта — в Стране утренней свежести, как называлась Корея. Станция — несколько домиков — стояла открытая всем ветрам на высоком морском берегу в стороне от проезжей дороги — движение машин могло повлиять на показания тончайших приборов, обращенных к глубоким недрам земли. Кругом стояла первозданная тишина. Чуть дальше возвышался пологий холм, увенчанный мачтой радиостанции, которой пользовался Сосеки Огаи, чтобы передавать свои донесения в Токио.

Много лет ученый вел наблюдения за недрами земли и океана, фиксируя, как летописец, отзвуки далеких потрясений, возникавших внутри планеты. Одним из первых он узнавал о землетрясениях, происходивших за тысячи миль от уединенной станции, где он работал. Когда-то, давным-давно, лет пятнадцать назад, Огаи отметил удар подземной волны небывалой силы — таких колебаний почвы никогда еще не показывали его приборы. Потом стало известно — на японских островах, в районе Токио, разразилось катастрофическое землетрясение. Оно уничтожило японскую столицу, унесло сто тысяч человеческих жизней. Среди погибших были его сын, невестка и маленький внук, который только начал ходить по земле, разверзшейся под его ногами… В прошлом году приборы Сосеки Огаи отметили землетрясение на Филиппинах, а еще раньше — в горах Памира, затем в Малой Азии.

Но смыслом своей жизни ученый считал борьбу с цунами — гигантскими волнами, возникающими в океанских глубинах после землетрясений. С большой скоростью — в пятьсот, семьсот, восемьсот километров в час — мчатся водяные хребты, высотой с вековые сосны, смывая на своем пути прибрежные селения, целые города. Огаи пытался установить закономерность в рождении цунами, он, как гороскопы, составлял изосейсты — сейсмические карты, силясь предугадать пути слепых волн, несущих бедствия, чтобы предостеречь людей, предупредить их.

Изо дня в день ученый неторопливо спускался в глубокий подвал, и плотные циновки глушили его шаги. В полуосвещенном склепе, как в древнем храме, тускло поблескивали никель и медь расставленных вдоль стен приборов. Только маятники хронометров отсчитывали время, нарушали холодную тишину… Сосеки Огаи в установленном раз и навсегда порядке обходил приборы, записывал в журнал их показания и так же медленно поднимался вверх по ступеням.

«Мои приборы чутки, как душа ребенка, — любил говорить он. — Я верю им больше, чем самому себе…»

Но однажды приборы обманули ученого. Это было шестого августа 1938 года. Во второй половине дня все приборы сейсмологической станции отметили землетрясение, происшедшее на севере у берегов Тихого океана. По расчетам ученого, эпицентр землетрясения находился где-то южнее Владивостока. Здесь, на станции, смещение почвы достигло нескольких микронов. Ученый-сейсмолог записал показания приборов в журнал, составил радиограмму и отправил ее в Токио, в Институт службы цунами. Огаи терпеливо ждал обычного подтверждения своих наблюдений, но институт молчал. Наконец сейсмолог получил ответную радиограмму. В ней сообщалось, что шестого августа на земном шаре никаких землетрясений не было…

И все же ученый Огаи был прав. О землетрясении, разразившемся к югу от Владивостока, записал в своем дневнике японский унтер-офицер Накамура из роты капитана Сато, погибший в те дни на высоте Чан Ку-фын в пограничных боях у озера Хасан.

«Сегодня шестое августа, — писал Накамура. — Тяжелые снаряды противника беспрерывно рвутся на наших позициях. В 14 часов над нами появились самолеты красных и сбросили бомбы. Налетели тяжелые бомбардировщики, сбросили огромного размера бомбы…

Все эти дни рыли окопы, укрепляли сопку Чан Ку-фын. Нас атаковали танки. В этот день было что-то ужасное. Беспрерывно рвались бомбы и снаряды. О еде нельзя было и думать. Полтора суток никто ничего не ел. Нельзя было оторвать голову от земли. Наши потери огромны…

Сегодня солнечный день, но среди дня после налета не было видно солнца. Настроение подавленное. Чувствую себя отвратительно. Так воевать нельзя. Это не война, а землетрясение… Поступил приказ перейти в контратаку и вернуть высоту Чан Ку-фын».

Это «землетрясение» и отметили приборы сейсмологической станции, где работал старый японский ученый Сосеки Огаи…

В тяжелых боях 40-я дивизия штурмом заняла высоты у озера Хасан. Японские войска, начиная с утра седьмого августа, пытались вернуть потерянные ими позиции. Они предприняли до двадцати кровопролитных атак, не имевших успеха. Разбитые японские части отступили за реку Тумен Ула. Они оставили на поле боя ранеными и убитыми свыше трех тысяч солдат и офицеров.

Шестого августа в Токио поступило тревожное сообщение из штаба Квантунской армии: русские превосходящими силами перешли в контрнаступление на высоту Чан Ку-фын. Японские войска вынуждены были оставить занимаемые позиции. Боевые действия продолжаются.

К этому дню генеральный штаб уже отдал распоряжение перебросить в район конфликта дополнительные дивизии. В пути находились: 15-я императорская гвардейская дивизия, 120-я пехотная дивизия, отдельный кавалерийский полк, полк тяжелой артиллерии, инженерный полк, особая кавалерийская бригада, шесть зенитных батарей, танковые части, экспедиционная бригада и другие менее крупные части. Предполагалось, что они станут развивать успех, достигнутый 19-й дивизией у высоты Чан Ку-фын. Теперь эти войска требовалось переключить на оборону. В Мукден полетела сверхсрочная шифрограмма с пометкой «Кио ку мицу!». Генеральный штаб требовал ускорить передвижение войск и незамедлительно ввести их в действие. Но помочь уже ничто не могло. Двенадцатого августа, наращивая удары, войска 40-й пехотной дивизии отбросили противника на западный берег реки Тумен Ула. Послу Сигемицу в Москве были даны указания начать мирные переговоры по поводу ликвидации конфликта у озера Хасан.

Только что, несколько дней назад, послу Сигемицу предписывали из Токио не вступать ни в какие переговоры с русскими, саботировать мирные предложения, но теперь обстановка решительно изменилась. Военный министр Итагаки, министр иностранных дел Арита и министр военно-морского флота Ионаи просидели всю ночь в генеральном штабе, нетерпеливо ожидая сообщения из Москвы об исходе мирных переговоров.

Разговор в кабинете начальника генерального штаба принца Канин не клеился. Настроение у всех было мрачное. Арита держал в руках папку, где лежала справка о Чан Ку-фын: обоснования японской точки зрения в пограничном споре; доводы, возражения русских; старые акты, уточняющие границы, старые карты… Арита понимал — сейчас все это ни к чему. Он был уверен: в дипломатии основной довод — сила. А сила не на его стороне. И все же он держал под руками эту папку, заведенную его предшественниками, которые занимали этот пост до него. Материалы могут потребоваться — вдруг послу Сигемицу надо будет дать какие-то новые указания…

В Москве сейчас за полдень. Сигемицу, вероятно, уже у Литвинова и начал переговоры. А в Токио — ночь. Как медленно тянется время… Арита, раскрыв папку, рассеянно перелистывал документы. Итагаки молча следил за ним своими сонными, лениво прищуренными глазами.

— Теперь этот протокол против нас, — сказал Арита и протянул Итагаки фотокопию документа, переданного русским, карту, заверенную подписями, печатями, и протокол, тоже с подписями и печатями. Итагаки прочитал вслух:

— «Протокол уточнения границы Российской империи» и Китая. 26 июня 1886 года…

От знака «Т» на стыке российской, китайской и корейской территорий граница идет на северо-запад по горам, по западной стороне от озера Хасан и достигает северного окончания песчаной гряды, где и поставлен второстепенный знак № 1. Расстояние восемь верст и ровно сто сажен…»

— Русские ссылаются на этот протокол, — произнес Арита.

— Это еще ничего не значит, — сказал Итагаки. — Знаки можно поставить в любом месте. Я признаю границы только по береговой линии, да и то когда это нас устраивает… Мало ли что было полвека назад. Протокол подписали, когда мы еще не родились.

— Надо потребовать оригинал протокола, — придумал Арита.

В кабинет зашел Тодзио, заместитель военного министра. За ним Доихара. Они всегда были вместе, три квантунца, — Итагаки, Тодзио и Доихара, всегда поддерживали один другого. В последнее время все были у власти. Доихара рекомендовал Итагаки военным министром, Итагаки пригласил к себе в заместители генерала Тодзио, бывшего начальника полиции Квантунской армии.

Тодзио принес новость — из Москвы пришло сообщение открытым текстом: Сигемицу вернулся от Литвинова, подробности передадут шифром.

Часа два нарастало тревожное нетерпение… Наконец дешифровщик принес текст. Русские согласились начать мирные переговоры на основе восстановления старой границы, существовавшей до начала конфликта у озера Хасан.

Все облегченно вздохнули.

Итагаки сказал:

— Будем считать это временной паузой… Хакко Итио!

— Хакко Итио! — эхом откликнулись остальные…

Постигшую их неудачу военные считали временной, они надеялись на реванш.

Хакко Итио!… Весь мир под одной японской крышей! Так завещал божественный император Дзимму, живший больше тысячи лет назад…

ЕСЛИ ОСЕДЛАТЬ ТИГРА…

Проходили недели, месяцы, и в сиоганьской авиагруппе летчиков-добровольцев, вспоминая о Вадиме Губанове, стали говорить — «был» как о человеке, ушедшем из жизни…

Миновал год после событий у моста Лугоуцяо, с которых началась большая война в Китае, а конца ей не было видно. Затянувшаяся битва на континенте спутала карты бешеных гумбацу — генеральской клики в Токио, которая уверяла всех, что пройдет месяц, не больше, и Китай, как перезревшая дыня, будет лежать на фарфоровом блюде императора. Отрезай большие ломти и ешь сколько угодно! Так говорил генерал Сугояма, военный министр в кабинете принца Коноэ. Надо только начать! Сделать первый выстрел — и вся нация, весь народ Ямато объединится вокруг идеи движения по императорскому пути…

Но произошла непредвиденная осечка. После года войны экспедиционная армия стала походить на седока, оседлавшего тигра, — и соскочить нельзя, и рискованно скакать дальше… Япония прочно завязла в войне с Китаем.

Продвижение японских войск на полях Китая в немалой степени тормозилось действиями русских летчиков-добровольцев, пришедших на помощь сражающемуся народу. В первую годовщину японской провокации у моста Лугоуцяо военный министр гоминдановского правительства Хо Ин-цин — правая рука Чан-Кай-ши — дал интервью китайским журналистам. Генерал сообщал о возросшем сопротивлении Китая японской агрессии, приводил факты, рассказывал о героизме бойцов гоминдановской армии и партизан, сражающихся в тылу японских оккупационных войск. Он говорил об успешных действиях китайских летчиков, вспоминал о дерзком рейде на остров Формозу, об ударе по аэродрому в Уху, о потопленном авианосце «Ямато-мару», о военных и торговых кораблях противника, затопленных у китайского побережья и на реке Янцзы, о налете китайских бомбардировщиков на остров Кюсю…

Хо Ин-цин подвел итоги борьбы в воздухе: за год войны японская авиация в Китае, насчитывающая две тысячи машин, потеряла из них больше шестисот. Военный министр еще отметил, что в составе военно-воздушных сил на континенте имеется двести пятьдесят германских и итальянских боевых машин. Их обслуживают четыреста иностранных летчиков и авиатехников, приехавших из Европы и сражающихся на стороне японцев. Вот с кем приходится воевать доблестным китайским летчикам!

Все успехи, достигнутые в освободительной войне, Хо Ин-цин относил к заслугам китайских вооруженных сил. Ни одним словом он не обмолвился о действиях советских летчиков-добровольцев. Это было тайной…

А сиоганьская группа и другие авиационные части советских летчиков продолжали драться в китайском небе. Из далекой Москвы прибывали новые добровольцы на смену ветеранам, возвращавшимся на родину. Но не всем добровольцам суждено было увидеть вновь старых друзей, леса Подмосковья, украинские степи… Они навечно остались лежать в китайской земле, в могилах, вырытых под Нанкином, Ханькоу, Кантоном, или в безымянных, затерянных где-то могилах… Неведомо где затерялся и Вадим Губанов.

— Знать, умер казак на чужбине далекой… — грустно повторял Тимофей Крюкин, тяжело переживая гибель товарища.

В начале осени, считая по календарю, потому что кругом все еще стояла сухая тропическая жара, на полевом аэродроме произошло событие, радостно взволновавшее летчиков-добровольцев. В тот день ждали приказа на вылет и, как обычно, сидели на пожелтевшей, выгоревшей траве, в тени бомбардировщика, раскинувшего над землей свои могучие крылья. Выдались редкие часы затишья — в воздухе было спокойно, все самолеты стояли на поле, готовые по сигналу подняться… Тимофей встал, разминая затекшие ноги, отошел покурить. Достал портсигар, чиркнул спичку и, не донеся ее до папиросы, прислушался. В воздухе гудел самолет. На слух Тимофей определил, что к аэродрому приближается чужой самолет, и тут же увидел в воздухе контуры японского истребителя «И-96». Он летел низко, чуть ли не на бреющем полете, и похоже было, что заходит на посадку. А может, хитрит… Летчики бросились к машинам, а дежурные истребители уже брали разбег, чтобы встретить противника в воздухе. Но тут японский моноплан, не проявляя враждебных намерений, явно пошел на посадку… Он коснулся земли и покатился по бетонированной дорожке. Может, японец спутал аэродром?!

Летчики выхватили пистолеты и устремились к заблудившейся японской машине. А пилот, как у себя дома, вылез из кабины. На нем был защитный комбинезон, поперечные погоны японской армии. Тимофей бросился с пистолетом вперед и вдруг застыл, не веря своим глазам: сбросив шлем, навстречу ему шел… Вадим Губанов.

— Ты что, казак, у японцев служишь?! — придя в себя, воскликнул Тимофей, засовывая пистолет в кобуру. — Ну и ну!… Виткиля ж ты взялся, казак?!. Живой!…

Веселой гурьбой друзья окружили пропавшего летчика, и Вадим радостно отвечал на объятия товарищей.

— Так говори ж толком — откуда ты взялся?!

Но говорить толком не представлялось возможности. Лишь после того, как улеглось радостное волнение, Вадим в продолжение многих дней рассказывал товарищам о своих приключениях, вспоминая все новые подробности.

…Истребители сопровождали группу бомбардировщиков, которые летели бомбить японский аэродром под Ханьчжоу. Поднялись с рассветом и, пробив легкий слой облаков, легли на курс. Скоростные бомбардировщики шли впереди, несколько ниже, а сзади восьмерка «И-15», которую вел Антон Якубенко. Вадим летел рядом, крыло к крылу, и они время от времени перекидывались взглядами.

Внизу, в просветах между кучевыми облаками, блеснули озера, разбросанные среди невысоких скалистых гор… Антон кивком головы указал вниз — тускло-оранжевым пламенем горела деревня. Очевидно, перелетали линию фронта. Вадим тоже кивнул — понял. Приближался объект бомбежки, лететь оставалось минут пятнадцать. Бомбардировщики стали заходить со стороны солнца. Далеко справа засинело море, но вскоре исчезло. Под крылом снова поползли горы, поросшие лесом. Облака стали реже, они плыли навстречу — большие, причудливые. Открылся город, мутно-коричневая лента Янцзы… Антон покачал крыльями — внимание!

С японского аэродрома успели подняться пять машин, остальные застыли рядами на летном поле. Торопливо заговорили зенитки, но их не было слышно — виднелись лишь огненные вспышки разрывов внутри белых хлопьев, повисших в небе. После первого захода на аэродроме забушевали тяжелые волны огня, багрово-темные, прорывавшиеся сквозь всплески взрывов. Японские тупорылые машины, набрав высоту, пытались атаковать строй бомбардировщиков, но восьмерка истребителей приняла удар на себя. Бомбардировщики пошли на второй круг.

Воздушный бой длился несколько минут. Выждав, когда бомбардировщики, сбросив бомбы, ушли на запад, летчики-истребители оторвались от противника и тоже легли на обратный курс. «И-96» пытались преследовать группу, но вскоре отстали, скорость у них была меньшая, чем у советских машин. Через несколько минут справа наперерез вынырнула новая группа японских истребителей. Вероятно, они поднялись с какого-то другого аэродрома. Якубенко решил с ходу атаковать противника. Силы были равные — восемь на восемь. Дрались под облаками, то и дело ныряя в мутную их белизну.

Впрочем, все это помнили все, кто в тот день летал на Ханьчжоу. А дальше…

…Вадим не видел атаковавшего его японца, но почувствовал, что ливень пуль прошил его фюзеляж. Машина стала тяжелой, неповоротливой. Имея достаточный запас высоты, он ринулся в гущу боя, но тут из-за облаков вывалилось еще два десятка японских монопланов. У противника стало по меньшей мере тройное превосходство. Вадим до отказа выжал ручку, дал полный газ и пошел на сближение. Он ударил снизу из спаренных пулеметов, и атакованный им самолет вспыхнул, скользнул на крыло и начал падать. Японский пилот успел выброситься из горящей машины, но слишком рано раскрыл парашют, и огонь молниеносно проглотил шелковый купол. Японец падал рядом с подбитой машиной, и за ним тянулись дымящиеся стропы…

Теперь Вадима атаковали сразу два истребителя, а машина едва слушалась управления… Рядом появился Антон, он атаковал японца, заходившего в хвост Губанову, но второй ударил справа. Новая пулеметная очередь пробила баки, в лицо Вадиму плеснуло маслом, бензином… Самолет больше не подчинялся летчику.

«Буду гореть!» — пронеслось в голове, и Вадим отстегнул ремни, выбросился из кабины.

Сначала он падал, не раскрывая парашюта. Стремительно набегала земля. Вадим рванул кольцо. Его встряхнуло, и он повис в неподвижном воздухе. «Кажется, жив!…» Но смертельная опасность еще не миновала. Истребитель, выпустив пулеметную очередь, с ревом пронесся так близко, что на Вадима пахнуло жаром отработанных газов. Японец промахнулся и пошел на разворот, чтобы добить свою жертву. Вадим подтянул стропы парашюта, шелковое полотнище встало почти вертикально, и летчик начал стремительно падать. Истребитель нагнал его, ударил и опять промахнулся… Земля была рядом, и японский пилот не решился еще раз атаковать Вадима.

Парашют медленно опускался над серединой озера, густо поросшего высоким тростником. Вблизи у берега пустынного озера покачивалась лодка с убранными парусами. Вадим снова начал скользить, подтягивая стропы… У самой воды он отстегнул лямки и с головой ушел в глубину. Парашют накрыл его, и Вадим, вынырнув, барахтался в его мокрых обволакивающих складках. Вдруг сильный удар по голове и плечу оглушил Вадима, и он снова ушел под воду.

Всплыв в стороне, летчик оглянулся. Рядом с распластанным на воде парашютом стоял в лодке китаец-рыбак, с узенькой седой бородкой и тонкими, узловатыми, как бамбуки, голыми ногами. Он держал наготове весло и настороженно следил за тонущим парашютом. Увидев Вадима, он угрожающе поднял весло, готовясь нанести удар.

— Шанго! Шанго! — выкрикнул Вадим первые пришедшие на ум китайские слова. — Руси феди. Феди чан… [14]

Старик опустил весло. С растерянным лицом он прижимал руки к груди и низко кланялся. Скорее всего, рыбак принял Вадима за японца и теперь сокрушенно бормотал извинения. Удар пришелся по раненой руке, нестерпимо болели плечо и голова.

Старик помог Вадиму забраться в лодку, усадил его на влажные, пахнувшие рыбой сети, а сам встал на корму и принялся торопливо грести к берегу. Он то и дело оборачивался к Вадиму, кланялся и, ударяя себя по лбу, досадливо качал головой. У берега он выбросил из лодки привязанный на веревке камень, служивший ему якорем, залез в воду, подтянул лодку к хлипкому помосту из скользких бревен и помог Вадиму сойти на берег. Старик жестами звал его за собой и кланялся, кланялся… Здоровой рукой Вадим нащупал пистолет, отстегнул кобуру и пошел за стариком.

Продравшись сквозь густые бамбуковые заросли, шли мимо рисового поля, спускавшегося с пригорка зелеными прудами-ступеньками. Опять углубились в лесную чащу, потом вышли к поляне. Вдали, за кущей деревьев, Вадим увидел соломенные крыши фанз. Старик остановился, повернулся лицом к Вадиму, указывая рукой на траву, будто прижимал что-то к земле раскрытой ладонью. Он закивал, заулыбался, когда Вадим понял, что должен посидеть здесь, пообождать. Тощая фигурка рыбака в соломенной шляпе исчезла за поворотом тропинки.

Прошло около часа, когда он услышал на тропе тихие голоса. Рыбак, в сопровождении двух крестьян, дойдя до места, где оставил Вадима, стал с беспокойством озираться вокруг.

Один из пришедших, добродушный, улыбчивый толстяк, заговорил вдруг по-русски.

— Моя долго, долго жила в Москве, — с трудом вспоминая слова, говорил он. — Моя торговал мала-мала, делала так: шарика есть, шарика нет, — пощелкал он сложенными в щепоть пальцами, — фокуса-покуса… Моя звали в Москве Ван Ваныч…

Рыбак что-то долго говорил Ван Ванычу, и тот начал переводить, старик просит его извинить, он принял русского за японского летчика… Он ругает себя и спрашивает — очень ли больно ударил веслом.

Рука Вадима ныла все больше, но он сказал: все в порядке — и поблагодарил старика за помощь.

Пришедшие посовещались и решили, что днем Ва-дину, как они тут же прозвали Вадима, в деревню ходить не надо. Редко, но все же в деревню наезжают японцы. Ночью Ва-дина проведут к одному надежному человеку… Старик развернул тряпицу и положил на траву кусок рыбы и пористую белую лепешку мантоу — хлеб, сваренный на пару. Протянул Вадиму воду в кувшине, сделанном из какого-то плода, похожего на маленькую тыкву.

Вскоре двое ушли, и Вадим провел весь день с китайцем Ван Ванычем.

Ночью, когда вокруг засвиристели цикады и метеорами засверкали в лесу летающие светлячки, рыбак Сюй пришел снова. Крестьяне проводили летчика в фанзу, стоявшую на другом конце деревни, рядом с кузницей. Время было позднее, но широкая дверь стояла распахнутой, и кузнец, обнаженный до пояса, работал у пылающего горна.

Хозяин фанзы Ху-мин встретил Губанова радушно. Ван Ваныч с уважением рассказал, что Ху-мин самый грамотный человек в деревне, даже умеет читать газету. Ху-мин работал в Шанхае резчиком, у него была там своя мастерская. Теперь живет здесь, потому что из Шанхая его прогнали японцы.

Позже в фанзу зашел кузнец Гун-лин, принеся с собой запах железной окалины. Жена Ху-мина вызвалась лечить русского. Морщась от боли, Вадим стянул с себя комбинезон. Китаянка долго втирала ему в плечо тигровую мазь, распространявшую резкий терпкий запах, дала выпить настой женьшеня. Пока хозяйка занималась врачеванием, мужчины чинно сидели вокруг и вели разговоры.

Вадим спросил — далеко ли до фронта. Китайцы заспорили. Ван Ваныч наконец перевел: если без войны — неделя пути, но сейчас не дойдешь и за две луны. Без провожатых Ва-дин вообще не дойдет, его сразу захватят японцы. Опять заспорили, заговорили все вместе.

Ван Ваныч сказал:

— Спросим лесные люди. Они мала-мала всё знают.

Кто такие лесные люди, он не объяснил. Вадиму показалось, что приютившие его крестьяне чего-то недоговаривают.

Летчика поселили в тесном чулане с земляным полом и маленьким оконцем, выходившим во двор. Чулан был загроможден бамбуковыми кругляками, поленьями, чурками из плотного, тяжелого дерева, похожего на самшит. В углу стоял узкий высокий котел непонятного назначения, который был вмазан в очаг, топившийся со двора.

Все это Вадим разглядел утром. Он спал на верстаке, потому что другого свободного места не было. Судя по инструментам, разложенным на полках, по заготовкам, незаконченным резным фигуркам и готовым коричнево-красным статуэткам Будды, здесь была мастерская Ху-мина.

Утром Вадиму принесли еду — миску риса, политого коричневым соусом, и чай в закопченном глиняном чайнике. Забежавший Ван Ваныч сказал, что днем отсюда выходить нельзя.

Вадим прожил в чулане с неделю, выходя лишь ночью подышать воздухом. Днем в мастерскую приходил Ху-мин, устраивался под оконцем и начинал резать бамбук многочисленными тончайшими стамесками. Под его рукой возникали морские пейзажи, скалистые берега, сосны, джонки с поднятыми парусами…

Прежде чем начать работу, Ху-мин разводил очаг и часа два вываривал бамбук, пока он не становился мягким и податливым, как воск, а потом, высыхая, превращался в жесткие костяные пластинки, цилиндрические вазы соломенно-золотистого цвета. В чулане становилось жарко, как в парильне. Вадим изнемогал, исходил потом и с нетерпением ждал конца бамбуковой экзекуции… А резчик Ху-мин будто не ощущал духоты. С помощью Ван-Ваныча резчик посвящал Вадима в тайны своего мастерства. Каждая порода дереза требует своего: бамбук, созревший осенью, месяцами выбеливают на солнце, и он приобретает устойчивый цвет, под верхним, светло-желтым слоем появляется темно-коричневая подкладка, которая и образует под резцом тонкий и контрастный рисунок… Самшит для статуэток высушивают в темноте два-три года. Из камфарного дерева делают ларцы, сундуки, мебель, которую не точит червь…

Вадим тяготился бездельем в душном чулане, а Ван Ваныч все обещал, что скоро придет лесной человек… Человек не приходил. Ночами, когда Вадим покидал свою каморку, он слышал в кузнице Гун-лина сдержанные голоса, тяжелое дыхание мехов, удары молота о наковальню. Как-то раз пришел Ван-Ваныч и повел его за собой. В кузнице кроме Гун-лина, резчика и старого рыбака сидели три незнакомых человека. Угли, пылающие в горне, то затухая, то разгораясь, бросали красноватый свет на их лица.

— Чан Фэн-лин, — представился один, поднимаясь навстречу Вадиму. На нем была военная фуражка, ватник, перепоясанный ремнем, на ногах мягкие башмаки из сыромятной кожи. Полусолдат, полукрестьянин. За спиной винтовка японского образца, похожая на карабин. Ван Ваныч объяснил: это тот человек, которого ждали…

Трое вооруженных людей были партизанами, а Чан Фэн-лин — командир их отряда. Он спросил, что собирается делать русский летчик.

— Добираться к своим, — ответил Вадим.

Из того, что переводил ему Ван Ваныч, Вадим понял, что партизанский отряд, которым руководит Чан Фэн-лин, находится в горах, в двадцати ли от этой деревни. Сам он бывший солдат, служил еще у Чжан Цзо-лина. Японцы заставили работать на каком-то строительстве. Потом всех рабочих погрузили на старую баржу и потопили, а Чан Фэн-лину удалось бежать. В его отряде около полсотни людей, но очень мало оружия, главным образом пики. Недавно добыли пулемет, но он неисправный, его принесли с собой, чтобы показать кузнецу, но Гун-лин тоже не знает, почему пулемет не работает. Может быть, русский поможет.

Командир отряда считает, что товарищу Ва-дину лучше перейти в их отряд, здесь оставаться опасно, в районе действуют японские каратели, отряд, присланный для борьбы с партизанами. Сейчас Чан Фэн-лин идет в соседний район и вернется дня через три. На обратном пути он возьмет с собой русского летчика.

Партизаны отнесли в мастерскую Ху-мина пулемет «Гочкис» с двумя лентами патронов и, нагрузившись пиками, которые выковал кузнец Гун-лин, ушли из деревни…

Весь следующий день Вадим провозился с «Гочкисом». Оказалось, что у него был неисправен замок и не работал подающий механизм. Пришлось вытачивать новую деталь, и они работали с Гун-лином, закрывшись в кузнице. К вечеру пулемет был готов, его следовало бы проверить, но выстрелы могли привлечь внимание жителей, вызвать всякие разговоры, которые дойдут до японцев.

Накануне условленной встречи с Чан Фэн-лином, вечером, в мастерскую прибежал испуганный Ван Ваныч.

— Японца!… Японца!… Твоя надо беги, беги, — торопливо говорил он.

Тревожная весть сразу облетела деревню. Вадим забежал в кузницу, чтобы захватить «Гочкис», и застал там кузнеца, резчика Ху-мина и старого рыбака. Все, кроме рыбака, решили уходить из деревни. Захватив пулемет, узкой тропинкой спустились к озеру и, пригибаясь в камышах, вышли к лесу. Позади них слышались выстрелы, которые гулко разносились по берегам озера. В деревню пришли каратели.

Дождавшись темноты, Ху-мин решил вернуться в селение. Боялись, что партизаны Чан Фэн-лина столкнутся с японцами. Может, удастся их предупредить. Под утро резчик вернулся вместе с Чан Фэн-лином и двумя его партизанами. Каратели оцепили деревню. Кто-то донес, что в кузнице бывают партизаны. Рыбака закололи штыками и несколько раз выстрелили в него, когда он лежал мертвый. Кузницу сожгли, но остальные фанзы пока не трогают. Грозят сжечь деревню, если жители не выдадут партизан…

Резчик Ху-мин сказал:

— Степную траву всю не вырвать! Весной она вырастет снова, как только подуют теплые ветры… Так писал Бай Дю-и, живший тысячу лет назад.

Ху— мин был самым грамотным среди сидевших рядом с Вадимом.

Совещались, что делать дальше. Чан Фэн-лин предложил сделать засаду, когда японцы поедут обратно. Вадим сказал:

— Можно испробовать «Гочкис», он должен работать.

Кузнец Гун-лин лучше других знал окрестные места, он прожил здесь всю жизнь.

— На восток дорога идет между озерами, через плотину, — сказал он, — и упирается в скалы. Японцы обязательно поедут мимо скалы, другой дороги нет. Место называют «Ущельем диких гусей».

— Это далеко? — спросил командир отряда.

— Если выйдем сейчас — к рассвету будем.

Солнце еще не взошло, над низиной поднимался туман, когда партизаны подошли к Ущелью диких гусей. Ущелья здесь никакого не было, просто дорога упиралась в скалу, обходила ее вдоль берега, а потом снова шла на восток. От скалы до плотины с маленьким каменным мостом было метров двести. Рассудили так: японцы выйдут из деревни утром, когда станет совсем светло, — в темноте они не решаются ходить по китайским дорогам. Значит, здесь они будут до полудня. Когда колонна перейдет мост и еще не достигнет скалы, Ва-дин откроет огонь. Следом трое начнут стрелять из винтовок. Путь отхода у карателей останется один — назад через плотину. Когда они сгрудятся на мосту, надо выпустить последнюю ленту, потом броситься вперед и забрать, что можно, из оружия, пока японцы не успеют еще прийти в себя. Если же пулемет откажет… С тремя винтовками делать нечего…

Каратели, как и ждали, появились к полудню. На плотину впереди отряда въехали два всадника — офицеры. Позади них пешим строем шли солдаты, человек шестьдесят, колонну замыкало несколько повозок.

Укрывшись в кустарнике за камнями на вершине скалы, Вадим рассчитал, что стрелять надо в момент, когда повозки только въедут на мост. Они загородят путь, и там возникнет свалка. Лишь бы не отказал пулемет!…

Очередь хлестнула по лошадям, по всадникам, по солдатам, шагавшим в пешем строю. Один офицер рухнул наземь вместе с лошадью, другой во весь опор помчался назад, давя бегущих, падающих под пулями солдат. На узком мосту, как и ожидали, началась свалка. Кони сбились, вставали на дыбы, опрокидывая повозки. Вадим перезарядил ленту и ударил еще раз, в самую гущу…

Винтовочных выстрелов он не слыхал. Сверху увидел, как на дорогу выскочили его спутники и начали торопливо собирать брошенное оружие. Кузнец Гун-лин ухватил с повозки пулемет, коробку с патронами и бросился назад.

Бой продолжался одну-две минуты. Партизаны, собрав в охапку отбитое оружие, скрылись в кустах. Вадим дал еще одну очередь вдоль плотины, прикрывая отход, и побежал следом.

Трофеи оказались не малые — семнадцать винтовок, пулемет, патроны, самурайский меч и пистолет, снятые с убитого офицера.

Задыхаясь от бега, остановились ненадолго в глубине леса и, разделив поклажу, углубились в горы.

Советский летчик Вадим Губанов сделался китайским партизаном и «советником отряда», а переводчиком его — Ван Ваныч, уличный фокусник, торговавший когда-то в Москве китайскими фонариками, трещотками и цветами.

Отряд Чан Фэн-лина, действовавший в глуши на границе Хенани и насчитывающий вначале несколько десятков человек, с появлением оружия начал быстро расти. Расселившись в лесистых горах, в пещерах, высеченных в скалах неведомо кем и когда, партизаны то спускались к озерам, то выходили на Ханькоуский тракт и нападали на мелкие японские гарнизоны или обстреливали проходящие колонны и снова возвращались в горы. Больше месяца жили в буддийском монастыре, пока карательный отряд не нащупал партизан и не заставил их уйти с насиженного места. В середине лета, когда жара стала нестерпимой и Вадиму казалось, будто он снова задыхается у горячего котла в каморке Ху-мина, их отряд захватил уездный городок Лухоу.

К наступлению на Лухоу готовились долго. Сначала туда отправили кузнеца Гун-лина с несколькими партизанами. Они пристроились работать в кузнице недалеко от городских ворот, и эта кузница сделалась подпольным штабом. Сюда доставляли оружие — гранаты, винтовки, ножи, кремневые ружья, привезли разобранный по частям пулемет — запрятали его в крестьянской повозке под овощи и привезли.

В Лухоу стоял маленький японский гарнизон. Справиться с ним не представляло большого труда, но уездный городок был обнесен высокой каменной стеной, японцы закрывали на ночь ворота и выставляли усиленную охрану.

Перед рассветом у городской стены скапливалась толпа крестьян, приехавших на базар с повозками или пришедших с корзинами за плечами. С восходом солнца ворота открывали, и крестьяне устремлялись в город. Этим и решили воспользоваться партизаны.

В день, назначенный для атаки, среди крестьян, толпившихся у ворот, можно было увидеть многих партизан, равнодушно глядевших вокруг и будто бы не узнающих друг друга. Резчик Ху-мин принес на продажу резные деревянные фигурки, кухонную утварь, сделанную из бамбука и кокосовых орехов… Сбросив с плеча гибкое коромысло, он терпеливо ждал, присев на корточки возле корзин, из которых торчали решета, половники, плетеные сумки, бодисатвы с бесстрастными деревянными лицами, которые всегда находили спрос для домашних, семейных алтарей… Рядом с неуклюжей повозкой, запряженной остророгими худыми быками, покуривая трубку, стоял Чан Фэн-лин в крестьянской одежде и лениво переговаривался с соседом…

Взошло солнце. Солдаты, придерживая винтовки, стали открывать тяжелые ворота. Толпа зашевелилась, придвинулась ближе. Но тут раздался выстрел — сигнал атаки, партизаны бросились на японских часовых. Некоторым сразу же удалось прорваться за городские стены. Солдаты пытались закрыть ворота. Стали отстреливаться. Пулеметный огонь с тыла решил исход схватки — партизаны проникли в город, бросились к городской комендатуре.

Партизанам достались отличные трофеи — запасы продовольствия, боеприпасы, оружие, даже полевая пушка, которую японские артиллеристы так и не успели пустить в дело.

Добытые трофеи погрузили на подводы, и крестьянские телеги, доверху заваленные военным добром, потянулись из города.

Город три дня был в руках партизан. Они покинули его, узнав, что к Лухоу приближается отряд карателей.

После нападения на уездный город партизаны притаились, прекратили боевые действия, чтобы сбить с толку проследовавших их карателей. За четыре ночных перехода ушли на полторы сотни ли — в тыл японской экспедиционной армии. Атака Лухоу стоила партизанам значительных потерь — погибло семь бойцов и двенадцать человек было ранено. Некоторых оставили в монастыре, других расселили по деревням, но троих тяжелораненых пришлось оставить в Лухоу, доверив их попечению жителей. Конечно, это было ошибкой — оставлять раненых в городе, покинутом партизанами, но что оставалось делать? Умирающие не выдержали бы самого короткого перехода.

Японцы же, вернувшись в Лухоу, выместили на них всю злобу, применив самую жестокую средневековую казнь: раненых партизан скрутили веревками так, что они не могли пошевелиться, и распластали на молодых, только что проклюнувшихся из земли бамбуковых порослях.

Казалось бы — нежные, безобидные, как птенцы, побеги бамбуков! Но они отличаются огромной стремительной силой — вырастают за сутки на десятки сантиметров, пробуравливают все, что встречается на их пути… Троих партизан нашли в бамбуковых зарослях близ городской стены. Сквозь их тела, распластанные на земле, проросли молодые бамбуки…

Пошел четвертый месяц, как Вадим сделался китайским партизаном. Он не оставлял мысли пробраться к своим, но это казалось невероятным. Несколько раз летчик заводил разговор об этом с командиром отряда.

— Подожди, Ва-дин, может, к нам прилетит самолет, я хочу связаться с войсками…

Какой же самолет может прилететь в горы? Как он сядет? В лучшем случае сбросит оружие. Но куда? Отряд постоянно меняет место…

— Как ты думаешь связаться с войсками? — допытывался Вадим.

— Пока не знаю, — откровенно признавался Чан Фэн-лин.

На том разговор и кончался…

Когда после налета на уездный город каратели несколько поуспокоились, отряд снова перешел в район Лухоу. Разведчики сообщили, что в двадцати ли от города японцы оборудовали полевой аэродром и перегнали туда несколько самолетов. Каждый день летчики приезжают из города на аэродром, а вечером возвращаются обратно.

— Вот это дело стоящее! — воскликнул Вадим, когда Ван Ваныч перевел ему сообщение разведчиков. — Скажи командиру: надо устроить налет, как на Лухоу…

— Твоя мала-мала хочет летай, — пошутил Ван Ваныч, — хочет взять феди… Шибыка хорошо, а?

Вадима вдруг осенило: а если и в самом деле! Отбить самолет и… Вот было бы здорово!

— Какие там самолеты? Истребители? — спросил Вадим, но разведчики не могли ответить: самолеты как самолеты — обыкновенные.

Разведчиков снова послали к аэродрому. Вадим долго объяснял им разницу между истребителем и бомбардировщиком или транспортным самолетом, рисовал на бумаге. Разведчики вернулись и уверенно сказали: истребители! — короткие, как головастики…

Целую неделю партизаны наблюдали, в какое время японцы приезжают на аэродром, кто их встречает, когда возвращаются обратно. Вадим сам продумывал операцию. Решили так: на половине пути устроить засаду, подальше от аэродрома, чтобы там не услышали выстрелов. Гранатами не пользоваться — можно повредить машину. Захватив летчиков, партизаны быстро переоденутся в их комбинезоны и на японской машине подъедут к аэродрому. Если часовые откроют ворота, то лучше всего сразу проскочить на летное поле. Возможно, даже придется протаранить ворота. Как выяснил Вадим, ворота деревянные, затянутые колючей проволокой, машина с ходу может легко их проломить.

Если у въезда возникнет какая-то заминка, сразу же начинать бой и прорываться к самолетам — жечь, взрывать… Тут и гранаты уже можно пускать в дело. Ну, а если удастся, один оставить для него, для Вадима…

Ближе к городу надо устроить на дороге еще одну засаду, чтобы не допустить подкрепление.

Командир отряда согласился с предложенным планом. Но кто поведет машину? Вадиму нельзя, в нем сразу узнают европейца. Немного знал управление только кузнец Гун-лин. На нем и остановились.

К месту, выбранному для засады, подошли с вечера и заночевали в стороне от дороги. Дорогу на повороте загородили камнями, свалили дерево и стали ждать.

Все произошло так, как рассчитывали. Машина подошла к повороту в обычное время. В открытом кузове, под брезентовым балдахином, сидели вдоль бортов полтора десятка японских летчиков и еще один рядом с шофером, вероятно старший офицер, тоже в шлеме и комбинезоне. Выскочив из-за поворота, водитель резко затормозил, заметив нагромождение на дороге. Кинжальный огонь двух пулеметов хлестнул по кабине, по спинам летчиков…

Схватка была короткой и жестокой. Делом секунд было сбросить с машины убитых, стянуть с них комбинезоны, переодеться и сесть вдоль бортов на скамьях точно так, как сидели японские летчики. Дорогу очистили от камней, сдвинули в сторону поваленное дерево. Кузнец Гун-лин включил зажигание, переключил скорость, но… машина не двигалась. Он дрожащими руками рвал рукоятку, нажимал на стартер — никаких результатов… Вадим выскочил из кузова, обежал машину и сел за руль. Гун-лин спутал ножной тормоз с педалью акселератора.

Губанов сам вел машину, неопытность Гун-лина едва не сорвала операцию. Он надел летные очки японца, валявшиеся в ногах, плотно застегнул воротник комбинезона, чтобы скрыть нижнюю часть лица…

Подъезжая к воротам, не снижая скорости, Вадим дал издали продолжительный сигнал. Часовой поспешно распахнул ворота. Партизаны ворвались на полевой аэродром…

Дрались врукопашную: били прикладами, ножами, стреляли, метали гранаты. Два истребителя, подготовленные к полету, стояли на взлетной дорожке, остальные, их было не меньше десятка, теснились на краю аэродрома, прикрытые маскировочными сетями. Под пулями, которые летели из окон караульного помещения, где все еще продолжался бой, Вадим с несколькими партизанами проскочил через летное поле и развернул машину рядом с истребителем. Ударом ноги вышиб колодки из-под колес, оттащил их в сторону и вскочил на плоскость, залез в кабину.

Конечно, Вадиму никогда не приходилось летать на японских самолетах. Он интуитивно нащупал и включил стартер. Мотор заработал. Вадим дал газ, истребитель покатился, набирая скорость… Только бы взлететь, только бы подняться в воздух… В конце дорожки он мягко потянул на себя ручку, и японская машина оторвалась от земли… Через летное поле к самолетам под маскировочными сетями от барака-казармы бежали партизаны. Вероятно, бой кончился.

Набирая высоту, Вадим сделал круг над аэродромом. Там, где только что стояли рядком самолеты, горели костры.

Вадим знал, что отряд Чан Фэн-лина действовал в районе к северо-востоку от Ханькоу. Значит, надо лететь на запад. Вадим раскрыл планшет, захваченный у японского летчика-офицера. Так и есть: вот Янцзы — синяя жилка на карте и коричневато-мутная внизу, под крылом самолета. Теперь все ясно. Места знакомые! Сколько раз он бороздил здесь китайское небо!

Как будто пересек линию фронта. Стороной прошло несколько японских истребителей. Приняли за своего… А что дальше?… Опаснее всего встретиться в воздухе со своими! Собьют в два счета. Или обстреляют зенитки… и нет парашюта, чтоб приземлиться… Все тревожнее становилось на сердце. Решил лететь, прижимаясь возможно ближе к земле. А где садиться? За эти месяцы группа могла десятки раз сменить аэродром. Одно слово — летучие голландцы. Впрочем, только бы сесть.

Впереди Вадим увидел аэродром, как будто знакомый. Они базировались здесь ранней весной, но теперь осень, тут могут быть и японцы… Свои! Вадим разглядел на летном поле советские самолеты. Ошибки быть не может!… Вон выруливают для взлета «И-15»… Собираются встретить его в воздухе…

Вадим перешел на бреющий полет и покатился по бетонной дорожке.

НОВЫЙ ЗАГОВОР

Неудачи, постигшие японскую армию на озере Хасан, заставили военных призадуматься. Но лишь призадуматься — неудачи не заставили их отказаться от намерений продолжать северное направление «императорского пути». В группу Рамзая из разных источников стекалась информация о новых заговорах и планах военных авантюр против дальневосточных областей Советской России и Монгольской Народной Республики. Раскрыв своевременно замыслы гумбацу вблизи Владивостока — у озера Хасан, группа «Рамзай» продолжала следить за дальнейшим развитием событий. Теперь события назревали в районе Халхин-Гола, или Номонгана, как по-маньчжурски называли эту безлюдную, пустынную степную область Монголии, примыкавшую к советскому Забайкалью. Прошло несколько месяцев после хасанского конфликта, а на другом участке, теперь уже в монгольских степях, вспыхивали пограничные инциденты. Солдатам Квантунской армии продлили срок службы в Маньчжурии… И снова поднялись разговоры о том, что теперь уже не русские, а монголы захватили якобы исконные земли Маньчжоу-го.

В токийских газетах появились карты пограничного района, на которых эта территория изображалась принадлежащей Маньчжоу-го. История повторялась. Рихард Зорге вспомнил рассказы Мияги о прошлогодних тайных экспедициях японских топографов вблизи советской границы. Хасанский конфликт зарождался с этого. Сейчас происходило нечто похожее. Мияги опять передал: к монгольской границе под Номонган выехали топографические группы, а кроме того, метеорологический отдел генштаба предпринял длительное наблюдение за погодой на Камчатке. Не связано ли это с политикой дальнего, даже сверхдальнего прицела — подготовкой десанта в случае расширения военных событий?!

Подполковник фон Петерсдорф передал Рихарду содержание своего разговора с Тодзио. Заместитель военного министра бросил многозначительную фразу: «Мы сделаем доску чистой», то есть начнем все сначала. Японская поговорка в устах генерала позволяла судить о настроениях среди военных. Фриц фон Петерсдорф познакомился с Тодзио в прошлом году на загородной конной прогулке, устроенной по случаю подписания антикоминтерновского пакта. С тех пор Петерсдорф поддерживает с Тодзио, доверительные, тесные отношения.

События в Европе — успехи Гитлера и Муссолини — получили отголосок на другой стороне планеты, они подогревали военный дух японских генералов. Военмин Итагаки послал Гитлеру поздравительную телеграмму по поводу захвата Судетской области в Чехословакии. Он писал:

«Императорская армия выражает искреннее восхищение и поздравляет Германию с успешным проведением судетской операции и молит бога, чтобы успехи возрастали…»

Телеграмму напечатали в газетах.

Но очень многое оставалось неизвестным доктору Зорге и его помощникам.

В генеральном штабе опять вернулись к плану ОЦУ — нападения на Советский Союз. План, утвержденный императором три года назад, хранился в сейфах военного министерства. Теперь он требовал пересмотра и дополнений. Этим занялся начальник оперативного отдела генштаба. Консультировал Хондзио. Бывший командующий Квантунской армией отлично знал предстоящий театр военных действий.

На случай войны с Россией основной удар должен обрушиться на Хабаровск, чтобы отрезать Приморье. Для этого намечали использовать двенадцать пехотных дивизий, поддержанных двумя артиллерийскими, одним танковым полком, двумя кавалерийскими бригадами, пятью полками бомбардировочной авиации…

После удара на Хабаровск, с захватом Владивостока, новый вариант плана ОЦУ предусматривал наступление северного фронта силами семи дивизий с приданными им техническими войсками, артиллерией, авиацией и диверсионными группами.

В случае успеха северного фронта в действие должен вступить западный фронт с задачей выхода на Читу, чтобы захватить всю территорию до Байкала.

Начальник генерального штаба принц Канин одобрил план и передал его на утверждение императору. Но время не ждало, и генеральный штаб приступил к предварительной подготовке войск по плану ОЦУ.

Командующий Квантунской армией получил секретную директиву под грифом «Кио ку мицу!» — совершенно секретно, хранить только в сейфе, при опасности сжечь.

«Исходя из условий, сложившихся для империи, — говорилось в директиве, — предстоящую войну против Советской России нам нужно провести в стремительном темпе, добиваясь быстрой развязки… Советский Дальний Восток отстоит далеко от политических и промышленных центров, и мы не сможем решить судьбу противника только оккупацией этих районов. Нам недостаточно разбить его в бою; потребуется вести войну на сокрушение, чтобы нанести моральный удар внутри СССР. Принцип стратегического сокрушения!

Нам необходимо продвижение по крайней мере до Байкала. Япония будет рассматривать оккупированный Дальний Восток как часть владений Японской империи».

Квантунская армия намеревалась взять реванш за неудачи у высоты Чан Ку-фын, под Владивостоком. В район будущего конфликта, в обход хребтов Большого Хингана, тянули спешно железную дорогу, чтобы использовать ее для снабжения войск, действующих на Читинском направлении. Строили рокадные автомобильные дороги, склады, полевые аэродромы, казармы и прочие сооружения, необходимые для большой войны.

Для усиления Квантунской группировки формировали новую — Шестую армию, командование которой поручили генерал-лейтенанту Огисо Риппо, и передали в его распоряжение укомплектованные по штатам военного времени две пехотные дивизии и еще одиннадцать отдельных, тоже усиленных полков артиллерии, мотопехоты, кавалеристов. Войскам генерала Риппо придали еще авиационный корпус в составе двухсот боевых машин.

Это были войска первой линии. Кроме того, к советским границам на Благовещенском направлении подтянули Пятую, резервную армию, предназначенную для наступления, в случае если конфликт на Халхин-Голе станет развиваться успешно. Командование резервной армией возложили на Доихара Кендези, ради этого его вызвали из Китая, прикомандировали к генеральному штабу и послали командовать армией… Опять Доихара Кендези, коммивояжер войны!

Над советским Дальним Востоком снова нависла военная угроза. Да, собственно, за минувшие десятилетия она никогда и не ослабевала.

Через четверть века в военной терминологии империалистов появится термин «эскалация» — наращивание ударов. Но в те годы в японском генеральном штабе такое наращивание ударов называли «инцидентами» — военными действиями без объявления войны. Даже многолетнюю большую войну в Китае, унесшую миллионы человеческих жизней, предшественники будущих эскалации называли лишь инцидентом.

Для свершения военных авантюр искали союзников… Поэтому прибытие в Токио генерала Косихара оказалось как нельзя кстати. Он летел дальним путем и делал это, чтобы миновать Советский Союз, из Берлина до Сингапура и оттуда в Иокогаму.

Генерал Косихара был военным советником при японском посольстве в Германии. Раньше возглавлял военную разведку в генеральном штабе. Теперь он превратился в дипломатического курьера. Уже одно это говорило о степени важности письма, содержащего тайну двух государств. Косихара лично взялся доставить это письмо в Токио. Ради этого стоило совершить нелегкое путешествие в десять тысяч километров… Передавая пакет генералу Косихара, фон Риббентроп на прощание предостерег:

— Мы бы хотели, чтобы содержание письма стало известно лишь самому узкому кругу наших друзей в Японии… О нем не должен знать даже господин Того. Мы предпочитаем иметь дело с военными.

Господин Того — посол императорской Японии в Берлине, человек штатский — не во всем разделял крайние взгляды военных кругов. Об этих его настроениях Риббентропа предупредил военный атташе генерал Осима.

Генерал Косихара сразу же доложил в генеральном штабе о разговоре с фон Риббентропом. Собственно говоря, с этого и началась подготовка к многообещающему военному союзу с Германией. Араки прав — дипломатией в современных условиях должны заниматься военные. Нужно действовать с убежденностью, пониманием ситуации, чего не хватает мягкотелому Того. Вот генерал Осима подходит больше, его и нужно сделать послом в Германии.

Но бывший военный атташе генерал Осима вдруг стал возражать, доказывать, что ему лучше остаться в Токио. Потребовался весь авторитет генерального штаба, напоминание о воинской дисциплине, чтобы убедить, вернее, заставить Осима согласиться с предложением военного клана.

В октябре, вскоре после огорчительных неудач под Чан Ку-фыном, генерал Осима отбыл к новому месту службы. Теперь военный министр Итагаки мог давать указания японскому послу через голову министерства иностранных дел. Что же касается посла Того, его перевели из Берлина в Москву. Там либерализм Того может послужить ширмой добрососедских отношений с Советской Россией…

Почти одновременно заменили посла в Италии: в Рим уехал Сиратори — свой человек в генеральном штабе. Сиратори поплыл в Европу пароходом через Суэцкий канал, а посол Осима полетел самолетом, в связи с большой срочностью начинавшихся переговоров.

Долгое время даже Эйген Отт, полномочный посол третьего рейха в Японии, не знал о предложении Берлина заключить военный союз с Японией. Только через несколько месяцев Риббентроп поставил его об этом в известность и просил информировать Берлин о настроениях в правительственных кругах Токио. Министр требовал держать все это в тайне даже от итальянского посла…

23 марта 1939 года Эйген Отт отправил в Берлин шифрограмму следующего содержания:

Рихард Зорге сразу же оказался посвященным в тайну. Конечно, это была победа, успех Рихарда, но какой ценой все давалось! Стремление постоянно быть в курсе событий, раскрывать намерения противника, требовало от Зорге неимоверного напряжения воли, мысли, физических усилий. Тяжелая усталость, слабость после перенесенной болезни проявлялись в изнуряющей бессоннице, головных болях, общем упадке сил. И все же он и его товарищи продолжали стоять на боевом посту.

«Мы стоим на своем боевом посту, — радировал Зорге в Центр накануне годовщины Красной Армии, — и вместе с вами встречаем праздник в боевом настроении…»

Шел 1939 год. В японских газетах все чаще упоминался географический пункт Номонган, до сего времени никому не известный район в глухих и пустынных монгольских степях, отстоящий без малого на тысячу километров от границ Советского Союза, от Забайкалья. За последние два месяца здесь произошли десятки столкновений между конными баргутами и монгольскими пограничниками. Баргуты, под командой японских офицеров, обстреливали заставы, переходили границу, устраивали налеты, и по каждому случаю стороны обменивались протестами, нотами. Обстановка непрестанно накалялась, и токийские газеты перекладывали вину на монгольские пограничные части, которые будто бы захватили исконно маньчжурские земли.

В Москве ждали новой и новой информации от Рамзая. Центру было очень важно знать ближайшие намерения вероятных противников, но донесения Зорге вызывали порой безосновательные сомнения. Однако прогнозы, предостережения доктора Зорге всегда подтверждались, и от него ждали новых сведений, анализа событий, подтверждения фактов. Зорге и его люди продолжали самоотверженно работать. Именно в этом — тридцать девятом году, когда германский фашизм вверг человечество во вторую мировую войну, тайный передатчик Рамзая работал наиболее интенсивно. Клаузен послал в эфир свыше двадцати тысяч цифровых групп, шифровавших секретные донесения Зорге, — больше чем вдвое по сравнению с предыдущим годом…

Примерно в это же время в Токио, Вашингтоне, Лондоне начались тайные переговоры между японскими, английскими и американскими дипломатами, не имевшие, казалось бы, никакого отношения к назревавшему конфликту под Номонганом. К министру иностранных дел генералу Арита приезжал посол Соединенных Штатов мистер Грю, дипломат старой американской школы, появлялся английский посланник Крейги, и Арита всячески убеждал их, что японская политика направлена только против Советского Союза. Убеждал и приглядывался — как реагируют на его слова представители Запада. Но дипломатов из Лондона и Вашингтона не нужно было убеждать в том, в чем они были уверены. Карделл Хелл, государственный секретарь Соединенных Штатов, недвусмысленно намекнул японскому послу в Вашингтоне, что Америка не станет вмешиваться в конфликт между Японией и Советской Россией. Шла большая дипломатическая игра.

Об этом Рихарду рассказал Эйген Отт и показал донесение, которое собирался отправить в Берлин.

Империалистический Запад подзуживал японских, германских агрессоров, нарастала враждебность капиталистических стран, окружавших социалистическое государство.

На очередную встречу Ходзуми Одзаки принес небольшую книжку профессора Танака, чтобы показать ее Рихарду. Они встретились в парке Хибия, близ императорского дворца, где обычно толпится много людей, кормящих прирученных голубей. Как всегда, встретились «случайно», бросали из пакетиков рисовые зерна и разговаривали. Птицы были совсем ручные, садились на плечи, тянулись к пакетикам с кормом и даже не вырывались, когда их брали в руки. Потом разведчики отошли в сторону, сели у пруда в углу парка, и Ходзуми протянул Рихарду книжку.

«Создание великого нравственного объединения Азии будет происходить в три этапа, — писал автор. — Сначала объединятся Япония, Китай и Маньчжурия, затем сюда присоединятся Филиппины, Бирма, Индокитай, а в заключение Австралия, Индия и Сибирь…»

На цветной обложке книги была изображена географическая карта Азии, расчерченная концентрическими кругами. Здесь же текст, написанный большими иероглифами: «За самой южной окраиной нашего государства есть группа небольших островов. Если принять их за центр и описать радиусом до Байкала большой круг, то он захватит Приморье, Камчатку, Австралию, Индию… Это и будет экономическое, географическое, расовое объединение во главе с великой Японией».

— Мне стыдно за этого автора, — сказал Одзаки, когда Рихард возвратил ему книжку. — Что б ни случилось, я никогда не пожалею о том пути, который избрал для себя. Я ненавижу людей, думающих, как профессор Танака. И я благодарен вам, доктор Зорге, что вы нашли меня в Токио…

— К сожалению, — ответил Зорге, — дело не только в Танака, это интеллигент-стервятник, который забегает вперед и возводит преступления в доблесть, в «нравственное объединение наций». Кстати, не слишком ли много мрачных однофамильцев: Танака — министр, Танака — артиллерист, Танака — профессор… Одни готовят преступления, другой — оправдывает их. Танака-профессор может оправдать любое зло, свершаемое на нашей планете. Но дело не в них — исчезнут преступники, не станет и теоретиков преступлений… Однако мы отвлеклись… Как вы думаете, Одзаки-сан, что, если нам изменить свою тактику?

— В каком отношении?

Зорге пристально смотрел на другой берег пруда, где играли дети. На его покрывшемся весенним загаром лице, от подбородка вверх по скуле, шли синеватые шрамы — следы аварии.

— Вот что я думаю, — сказал Зорге, — нам нужно переходить на более активные формы работы…

— Но разве…

— Нет, нет, — Рихард движением руки остановил Одзаки, — конечно, нас нельзя упрекнуть в пассивности. Я говорю о другом. Все эти годы мы готовились к большим, главным событиям. Эти события приближаются, и теперь нам нужно не только фиксировать или предугадывать их, но пытаться на них воздействовать. Вот в каком смысле я понимаю повышение нашей активности. Нужно сохранить во что бы то ни стало мирные отношения между Японией и Советским Союзом. Смотрите, что сейчас получается…

Рихард рассказал о том, что узнал на днях от Эйгена Отта, — о совещании пяти министров, о том, что японский кабинет согласился начать переговоры с Берлином о военном союзе против Советской России. Посол Отт получил инструкцию от Риббентропа, тот предписывал ему начать подготовку военного договора.

Несомненно, Гитлер намерен вовлечь Японию в войну с Россией, как только Германия начнет военные действия против русских.

— Нужно во что бы то ни стало сорвать или хотя бы оттянуть заключение такого договора, — говорил Зорге.

Оказалось, что Ходзуми Одзаки тоже кое-что знал о последних событиях. Принц Коноэ ушел недавно с поста премьер-министра, и в связи с этим Одзаки — его советник — лишился возможности знакомиться с документами правительственного кабинета. Но продолжались среды «любителей завтраков». А кроме того, Ходзуми получил новое назначение — стал советником в правлении Южно-Маньчжурской железной дороги. Это давало ему возможность пользоваться обширной информацией.

— Среди членов кабинета, — сказал Одзаки, — нет единодушного мнения по поводу нового военного договора. Они не могут договориться по некоторым вопросам.

— По каким именно? — спросил Зорге.

— Как и ожидалось, генеральный штаб поддержал предложение Берлина, но командование военно-морского флота сомневается — не посчитают ли англичане, что военный договор направлен и против них. На сторону Лондона, несомненно, встанут Соединенные Штаты. Японские адмиралы не решаются сейчас идти на конфликт с англо-американцами, хотя бы потому, что запасы нефти на военно-морских базах пока недостаточны для морской войны. Нужно время, чтобы накопить стратегические запасы. В то же самое время Германия рассчитывает, что военный договор укрепит антианглийские позиции вермахта.

— Мне кажется, это и есть наиболее уязвимее место в переговорах, — раздумывая, сказал Рихард. — Если бы только удалось взорвать переговоры! Надо поговорить с Вукеличем.

Условились, что следующую встречу проведут втроем — Зорге, Одзаки и Бранко Вукелич. Для этого, может быть, стоит поехать в Атами, там начинается курортный сезон, и встреча знакомых не вызовет подозрений. Тем более что Рихарду действительно нужно немного отдохнуть.

Одзаки начал осторожно действовать. В кругу людей, близких к правительственному кабинету, он высказывал мнение, что слишком категоричный, ко многому обязывающий Японию договор может раздражить Англию и Соединенные Штаты. Лучше поторговаться, полавировать… Что же касается России, то Одзаки сдержанно, но вполне логично говорил: к сожалению, события под Чан Ку-фыном показали, что Россия не так-то слаба, как предполагали. Не нужно торопиться! Следует накопить силы.

Это были главные доводы, которые приводил Ходзуми Одзаки. К нему прислушивались.

Разговоры о секретном пакте возникали и на средах в кружке «любителей завтраков». После того как начались переговоры, эта тема не была уже столь секретной, как раньше. Одзаки высказывался крайне осторожно. Как-то он напомнил старую японскую пословицу: «Никогда не торопись сказать „да“ и не спеши верить тому, что тебе обещают…»

Принц Коноэ любил пословицы, сказанные ко времени. Напоминание Одзаки ему понравилось. В Тайном совете, председателем которого был теперь Коноэ, мнения тоже разделились.

Разногласия, возникшие в японском кабинете, вызвали недовольство, настороженность и раздражение Берлина. Риббентроп требовал ясного ответа. В последних числах мая он написал Отту:

«Вчера во время неофициальной и строго конфиденциальной беседы Осима сообщил мне следующее: он получил телеграмму от министра иностранных дел Арита, из которой ясно, что японское правительство решило воздержаться от вступления в войну в случае европейского конфликта. В очень решительных выражениях Осима ответил, что он отказывается передать эту точку зрения правительству Германии. После этого военмин Итагаки просил его не обострять отношений с Арита, чтобы не помешать дальнейшему обсуждению договора. Он подтвердил, что армия полна решимости разрешить этот вопрос как можно быстрее, даже рискуя падением кабинета. Мы здесь не можем понять, что происходит в Токио и почему японское правительство ведет себя так неопределенно и нерешительно».

Между Токио и Берлином пробежала серая кошка, именно этого и добивалась группа Рамзая…

Весной Рихард на неделю поехал отдохнуть в Атами — в курортный городок на берегу океана, в нескольких часах езды от столицы. Исии была в восторге от предстоящего путешествия. В бледно-розовом кимоно тона цветущей вишни, она сидела рядом с Рихардом, который, откинувшись на пружинящую спинку сиденья, уверенно вел машину. Широкий оби, расшитый шелковыми ветками вишни, плотно облегал ее талию. Наряд соответствовал моде сезона — цветению вишни, и только прическа — распущенные на европейский лад волосы — нарушала японский национальный стиль. Рихард улыбнулся:

— Ты как сакура, тебе надо цвести в саду…

Исии взглянула на Ики — наконец-то немного повеселел…

По дороге на полчаса задержались в Камакура, любовались статуей Большого Будды. По винтовой лестнице внутри статуи поднимались на самый верх, к голове Будды, откуда был виден холмистый берег, край океана, храм Хатимана, хранилище трех сокровищ богини Аматэрасу.

Обедали в яхт-клубе на островке Эносима, соединенном с берегом длинным мостом на бетонных сваях. Остров был обрывистый и высокий.

— Во времена сёгуната, — рассказал Рихард, — жители Эносима не выдержали осады врагов, покончили самоубийством — солдаты и женщины… Если вспыхнет война, мир превратится в такой же остров… Война — самоубийство…

Рихарда и сейчас одолевали неотвязные мысли, хотя так хотелось полностью отдаться короткому отдыху.

Дальше ехали берегом. Мелькнул и скрылся за песчаным холмом домик, где жили Клаузены. Потом надвинулись горные хребты Хаконе. За ними поднималась в небо красавица Фудзияма.

В Атами приехали засветло. Сначала увидели город сверху — прозрачный и легкий, он опускался амфитеатром, окруженный со всех сторон горными склонами. Съехали вниз по узкой и крутой дороге.

Наступил уже вечер. Переодевшись в зеленовато-серые кимоно, приготовленные в отведенной им комнате, вышли подышать воздухом. Освещенная многоцветными огнями улица Атами Гинза, нарядная как гейша, спускалась к берегу океана. В магазинчиках торговали сувенирами, крошечными кактусами, рыбными деликатесами. Неторопливо шли, разглядывая витрины. Над головой свисали гирлянды цветных фонариков, гибкие ветви искусственной сакуры. Зорге взглянул на часы: начало девятого, сейчас должен явиться Ходзуми Одзаки. А он уже махал им рукой с противоположной стороны улицы. Рядом шла его жена — Эйко, такая же миловидная, красивая, словно время не имело над ней власти, а впереди — дочка Йоко, которую Рихард видел еще в Китае. Йоко стала совсем взрослой девочкой и носила все такую же челку, закрывавшую лоб до самых бровей. Все трое были одеты в кимоно густо-оранжевого цвета.

— Комбамва [15]!… Вы отдыхаете в Атами?! — громко воскликнул Одзаки, переходя улицу. — И живете в «Фудзи»! На вас серо-зеленые кимоно…

— А вы предпочитаете оранжевый цвет, — рассмеялся Зорге. — В каком отеле выдают эти прекрасные одеяния?

Знакомясь, женщины склонились в глубоких поклонах, дотянувшись ладонями до колен. Ходзуми тихо сказал:

— Вукелич ждет нас в ресторане…

После ужина снова гуляли. Бранко Вукелич приехал один. Рихард знал, что у него назревает разрыв с женой. Он вспомнил самую первую встречу с Вукеличем у него на квартире. На домашней вечеринке жена не присутствовала — она уехала куда-то с сыном. Подумал — случайно. Оказалось, что еще тогда начались размолвки в семье Вукелича. Его жена Эда входила в группу «Рамзай», и разрыв их не мог не тревожить Рихарда.

Эйко попрощалась и ушла укладывать дочь. Зорге сказал Исии:

— Митико, ты, вероятно, устала, иди отдыхай, а мы немного походим…

Проводив Ханако до гостиницы, остались втроем.

Снова прошли по Атами Гинза к берегу океана. Вдоль набережной тянулась невысокая бетонная стена, отгораживающая город от океана. За молом в темноте ночи было слышно его могучее дыхание — мощные глухие удары без наката волн и плеска брызг. По ступеням, вырубленным в стене, поднялись на мол и сели на скамью, отлитую из бетона. Плоские маслянистые валы то поднимались, то опускались в отблесках неоновых огней — багровых, синих, оранжево-зеленых.

— Вы знаете, где мы сегодня были? — сказал Одзаки. — В храме богини Каннона, который строит генерал Мацуи. Он сам лепит статую богини милосердия из земли, которую привез из Китая.

Командующий экспедиционными войсками генерал-лейтенант Мацуи Иванэ ушел в отставку. Тот самый Мацуи, про которого Рихарду рассказывала Агнесс Смедли. В Нанкине, на другой день после того, как японские войска заняли город и на улицах не затухала кровавая вакханалия, Мацуи приказал военным священникам весь день и всю ночь читать на площади священные буддийские книги, молиться за души павших японских и китайских солдат, чтоб души эти пребывали в покое и мире. Генерал сам, как буддийский священник, возглавил торжественное богослужение в Нанкине. Императору Хирохито Мацуи послал верноподданническое донесение: «Знамя восходящего солнца развевается над Нанкином. На берегу Янцзы воссиял императорский путь… Хакто Итио!»

Теперь на склоне лет — ему давно перевалило за шестой десяток, он поселился в Атами, сделался настоятелем собственного храма, который построил на свои капиталы. Ханжествующий генерал увлекся ваяньем. Из пропитанной кровью земли, привезенной с берегов Янцзы, он решил своими руками воссоздать статую богини милосердия, хранительницы покоя человечества…

Об этом и рассказывал Рихарду Ходзуми Одзаки… Разговор перешел на события в Китае.

Воина в Китае затягивалась и не приносила японцам желаемого успеха. На континент перебросили уже полуторамиллионную армию и теперь посылали еще четыреста тысяч. Принц Коноэ, еще будучи премьер-министром, выступал по радио и самоуверенно говорил о Китае как о решенной проблеме.

«После занятия Ханькоу и Кантона, — говорил он, — мы взяли также и сердце Китая — его плодородную Серединную равнину с семью большими городами, которые поддерживают жизнь всего континентального Китая. Вспомним древнюю китайскую пословицу: „Кто владеет Серединной равниной, владеет Небесной империей…“

— На самом деле все обстоит иначе, — сказал Одзаки. — Экспедиционная армия столкнулась с невиданным сопротивлением, и многие военные считают, что это в значительной степени объясняется действиями советских добровольцев. Такое непредвиденное обстоятельство нарушает все стратегические планы, вызывает раздражение в военных кругах.

Одзаки привел цифры: по сведениям Южно-Маньчжурской железнодорожной компании, запасы железной руды в Северном Китае составляют около двухсот миллионов тонн — больше половины разведанных рудных богатств всей страны. Что касается угля, то в одной только Шандуньской провинции разведано полтора миллиарда тонн, всего же в Китае сто сорок миллиардов тонн — хватит на века. Не овладев этими мощными источниками сырья, Япония не сможет создать сферу великого сопроцветания Азии. Нужны стратегические запасы, иначе нельзя осуществить планы завоевания мирового господства.

В прошлом году Тайный совет решил не признавать центрального китайского правительства, создать новое и только с ним вести переговоры. Этим занимался Доихара до того, как он стал командующим Пятой армией на советско-маньчжурской границе. Кое-что ему удалось сделать: он подкупил Ван Цзин-вея из окружения Чан Кай-ши. Ван Цзин-вей бежал из Чунцина и теперь был на пути в Токио. На Формозу его доставили японским военным самолетом. Несомненно, продажного Вана хотят сделать главой китайского марионеточного правительства, как Пу-и в Маньчжурии.

И еще Одзаки рассказал о последней встрече с художником Мияги. Теперь они могут чаще встречаться — Мияги дает уроки рисования его дочери и два раза в неделю приезжает к нему домой. Ходзуми Одзаки отличался феноменальной памятью, он дословно запомнил и пересказал Рихарду донесение начальника штаба экспедиционных войск, которое прочитал ему Мияги.

«Мы уверены, — говорилось в донесении, — что воздушные бомбардировки континентального Китая должны возрастать. Дальнейшие наступательные операции создадут атмосферу морального ужаса в армии наших врагов и среди гражданского населения. Ужас, который мы вызовем бомбардировками, будет действеннее ущерба, нанесенного врагу уничтожением людей и вооружения. Мы подождем момента, когда китайцы впадут в прострацию ужаса и террора и, как безумные, бросятся создавать другое, нужное нам правительство».

Это было написано еще в то время, когда теперешний настоятель храма богини милосердия в Атами командовал экспедиционной армией. Но японским генералам так и не удалось вселить в души китайцев мистический ужас, им помешали в этом и русские летчики-добровольцы.

— Узнаю тактику фашизма в Германии, — сказал Зорге. Он отбросил докуренную сигарету. Огненная горошина упала, не долетев до воды; несколько мгновений теплилась у подножия мола и погасла в наплывшей волне.

Касаясь назревавших событий у Халхин-Гола, на монгольской границе, Зорге сказал:

— Там надо быть кому-то из нас троих. Я думаю, лучше всего поехать тебе, Бранко. Тебя уже знают в Квантунской армии.

Требовалось непрестанно следить за переговорами о военном союзе между Токио и Берлином. Зорге предупредил: если будет что-нибудь важное — передавать немедленно, не ожидая условленных встреч. Они еще дважды встречались в Атами — трое разведчиков, которым так много надо было сказать друг другу.

Оставшись наедине с Вукеличем, Рихард спросил:

— Как твои дела с Эдой?…

— Все кончено, Рихард… Мы разные люди. Здесь нет ни правых, ни виноватых. Просто — разные. — Он помолчал и грустно добавил: — Жаль только сына…

Эда занимала определенное место в группе Рамзая, выполняла обязанности курьера, связной. Как будет дальше?… И потом, Бранко… Он так тяжело переживает разрыв…

Из Атами первым уехал Бранко. Рихард тоже не дожил обещанную Ханако неделю.

— Митико, прости меня, — сказал он, — но нам придется раньше вернуться в Токио.

— Когда? — спросила Исии.

— Сегодня… Позавтракаем и поедем.

— Значит, сейчас?

— Да… Извини меня…

Ханако безропотно принялась собирать вещи. Через час они были в пути.

Ехали старой дорогой. Погрустневшая Ханако сидела молча.

— Ты о чем думаешь? — спросил Рихард.

— Не знаю, Ики… Ты бываешь таким странным. Мне почему-то кажется, что я могу тебя потерять.

— Это не исключено, — усмехнулся Рихард.

— Мне бы хотелось… — Исии запнулась. — Мне бы хотелось, чтобы у нас был ребенок…

Рихард резко повернулся к ней, сдвинув брови.

— Не говори об этом! Я не имею на это право, Митико. Я не принадлежу себе… Вот когда мы уедем на мою родину… Ты поедешь со мной, Митико?

— Да… Но я не верю в такое счастье…

Борьба за подписание военного пакта все разгоралась. Военный министр Итагаки столкнулся с упорным сопротивлением некоторых членов кабинета. Он даже пригрозил отставкой, если кабинет не примет германские предложения. О разногласиях в правительственном кабинете Зорге узнал из телеграммы, которую Эйген Отт отправил в Берлин.

«Представитель военного министерства, — писал Отт, — просил срочно принять его по поручению Итагаки. Он сообщил, что армия возобновила борьбу за военный союз с Германией… Поскольку генерал Итагаки до сего времени не мог прорвать единого фронта других министров, он решил в качестве последней меры рискнуть своей отставкой с поста военного министра, за которой последует отставка всего кабинета. Итагаки поддерживают молодые офицеры, они требуют безоговорочного военного союза с Германией.

Что касается упорного сопротивления военному союзу, то ходят слухи о террористических планах военных в отношении противников договора.

Существо разногласий при подготовке военного пакта заключается в следующем: некоторые гражданские члены кабинета считают, что Япония не может оказать практической помощи союзнику в случае, если Англия или Франция нападет на Германию. В договоре они хотели бы отразить, что военный пакт направлен не против Запада, но против Советской России. В противовес этому военные круги придерживаются немецкой точки зрения и полагают, что, кроме антирусской направленности, цель военного союза заключается в том, чтобы запугать Соединенные Штаты, помешать им активизировать свою политику в Европе и на Дальнем Востоке».

Разговор происходил в кабинете посла, шифровальщик только что принес телеграмму, чтобы Отт подписал ее, перед тем, как запустить в шифровальную машину.

— Что ты скажешь на это, Ики? — спросил Отт, когда Зорге прочитал шифровку.

— Мне кажется, что японцы темнят, затягивают подписание договора… У них разбегаются глаза — на юг и на север… В Берлине должны знать об этом. К тому же я не удивлюсь, если в одно прекрасное утро узнаю, что экстремисты-военные убили кого-то из неугодных им руководителей правительства… В Японии это в порядке вещей — устранять неугодных…

Рихард начал перечислять: премьер Хамагучи, премьер Инукаи, министр Такахаси, тот же генералиссимус Чжан-Цзо-лин и многие еще…

— У меня не хватит на руках пальцев, чтобы перечислить всех убиты и раненых сановных особ, которые стали неугодны военному клану… У военных для свершения террористических актов есть свои люди, вспомните того же Хасимота из общества «Сакура-кай» — истребителя премьеров…

— Ты прав, — сказал Отт, — но покушения не всегда удаются. Сейчас меня интересует то, что ты говорил вначале, — японцы явно затягивают переговоры.

Он взял текст донесения и от руки дописал: «Создается впечатление, что Япония затягивает подписание договора».

Про себя Рихард подумал: «Молодец Одзаки — его работа дает уже результаты. Кажется, мы нащупали уязвимое место в переговорах…»

Но Итагаки не складывал оружия. В мае он отправил послу Осима инструкцию, подписанную начальником генерального штаба. Военный министр переписывался с послом, минуя министерство иностранных дел. Для переписки с Осима он имел собственный шифр, не доступный никому другому.

«Армия твердо решила, — говорилось в инструкции, — выиграть этот спор, рискуя даже падением кабинета. Мы согласны с проектом договора, разработанным генералом Косихара. Необходимо указать точно круг вопросов, касающихся оказания взаимной военной помощи в соответствии с секретным соглашением, которое будет приложено к основному договору. Мы хотим, чтобы Германия осуществила этот план как можно быстрее».

Но быстрее не получалось. Время шло. Переговоры затягивались. Именно этого добивался доктор Зорге.

В мае того же 1939 года события на Халхин-Голе достигли своей кульминации. В середине месяца группа конников баргутского кавалерийского полка атаковала монгольскую пограничную заставу и, углубившись на двадцать километров, вышла на восточный берег реки Халхин-Гол. Перед кавалерийской атакой японские самолеты обстреляли заставу, сбросили бомбы. Среди монгольских солдат было двадцать убитых и раненых. В тот же самый день японские бомбардировщики совершили налет на город Баин-Тумень, бомбили Тамцан-Булак на территории Монгольской Народной Республики.

Вблизи советского Забайкалья начались военные действия.

В ПЕСКАХ НОМОНГАНА

На той стороне реки, за Аргуныо, была ее родина. Страна, которую она покинула почти десять лет назад ради любви к человеку, сейчас до боли ненавистному. Оксана стояла над рекой. Внизу, завихряясь, возникали упругие прозрачные водовороты, исчезали и появлялись вновь.

Если бы она верила в бога, она неустанно молила б всевышнего даровать ей одну, еще одну только встречу с человеком, имени которого Оксана не называла даже в мыслях. Это был «он» — безликое местоимение, — человек, опустошивший душу оскорбленной женщины. Оксана дала себе клятву найти его и уничтожить…

Она была все еще красива, Оксана Орлик, посвятившая себя сжигавшей ее жажде мщения. Но лицо камеи поблекло, недобрым светом горели глаза. На красиво удлиненной шее при повороте головы выступали натянутые, как тетива, сухожилья.

Никто не знал, где скиталась Оксана все эти годы. Да и сама она не могла вспомнить об этом. Бежав среди ночи из Улан-Батора от Ирины Микулиной, она вышла тогда за город в степь и долго брела «Долиной смерти», где монголы бросают своих покойников. Косматые собаки, обитающие в пристанище мертвых, ее не тронули. Оксана вышла на Калганский тракт и прибилась к верблюжьему каравану. Очень долго добиралась она к Гималаям, чтобы найти общину художника Рериха. И не нашла.

Ей преградили дорогу хребты и ущелья. Вероятно, случилось то, что предсказывалось в «Общине», — проводники не хотели вести ее в горы, она пошла одна, и дорогу ей преградили сыпучие обвалы…

«Если путник осилит препятствия, то дождь щебня унесет его, ибо нежеланный в общину не дойдет…»

Дальше наступил провал, продолжавшийся четыре года. Она очнулась в Маньчжурии, в доме умалишенных эмигрантского российского общевоинского союза, содержавшемся на доброхотные приношения. Голова, затуманенная так долго, была снова чиста, но одержимость поиском Зла осталась.

Оксану пристроили сиделкой в хайларскую больницу, через год перевели в Харбин в эпидемиологическое отделение. Она стала молчаливой и замкнутой, обрела осторожную звериную хитрость. Мысль работала остро — она прикинула: если он служил у японцев, если раньше жил в Харбине и якшался с русскими белогвардейцами, ему не миновать этого города снова.

Оксана встретила его на улице. В маньчжурской военной форме Кондратов торопливо шел по тротуару. Оксана пошла следом, вышла за ним на Биржевую улицу в центре города. Он исчез в подъезде большого дома, перед которым стояли японские часовые. На фасаде вывеска: «Управление по водоснабжению и профилактике частей Квантунской армии». Оксана долго ждала, когда он выйдет из управления, потом шла за ним, как волчица, выслеживающая дичь.

Она узнала, что Кондратов бывает в управлении часто, почти в одно и то же время, проводит здесь час-полтора, а живет в маленьком одноэтажном домике в нескольких кварталах от Биржевой улицы. Неясным оставалось одно — почему он носит военную форму, если занимается водоснабжением…

Оксана еще не знала что, но что-то она сделает…

Он только должен встретить ее «случайно» и попасться в расставленную западню.

В час, когда Кондратов обычно выходил из управления, Оксана неторопливо шла по Биржевой улице. Она прошла рядом, повернувшись к нему в профиль, и почти сразу услышала за собой его торопливые шаги.

— Ксана! Ты?! — Он шел рядом, большелобый, постылый, с тяжелой челюстью.

— Вот уж не ожидала тебя здесь встретить…

Оксана не проявляла ни вражды, ни гадливости — простое безразличие.

— Я сразу узнал твой профиль, ты красива по-прежнему…

— Какое теперь это имеет значение?

— Я рад, что нашел тебя…

Оксана пожала плечами.

— Я думал, ты вернулась туда, к большевикам…

— Нет!…

Он проводил ее до больницы, где жила Оксана в отведенной ей комнатке.

— Можно к тебе зайти?

— Не надо…

— Когда же мы встретимся?

— Зачем?…

Теперь уже он искал встречи с Оксаной, поджидал ее у больницы, куда-то приглашал, напрашивался в гости. Наконец она разрешила ему прийти. Он стоял посреди комнаты, громоздкий, слегка обрюзгший.

— Ты помнишь нашу юрту?

— Помню…

Он попытался ее обнять, Оксана отстранилась.

— У тебя кто-то есть?…

— Нет!… — сказала Оксана.

Холодное равнодушие Оксаны выводило из себя Кондратова. Раз она согласилась провести вечер в его компании. В грязноватом трактире «Питер» подавали холодную смирновскую водку и соленые огурцы. Посетителей обслуживали половые в холщовых, до колена, рубахах, перепоясанных шелковыми витыми поясами. По стенам висели лубочные картинки, изображавшие старый Петербург.

За столом сидело человек десять, среди них маленький японец — сослуживец Кондратова, какой-то чернявый, узколицый субъект — Константин Владимирович, перед которым Кондратов тошнотворно заискивал, хотя развязно называл его Костькой. В компании были три жеманные, сверх меры декольтированные женщины, пившие водку наравне с мужчинами.

Подвыпивши, заговорили об атамане Семенове, заспорили о каком-то новом его назначении, но узколицый движением руки остановил спорщиков:

— Не место говорить здесь об этом!…

Домой Кондратов вез Оксану в извозчичьей пролетке, был пьян и всю дорогу пытался обнять ее за плечи. Оксана сбрасывала его руку.

— Ты знаешь, кто такой Константин Владимирович? Знаешь? — спрашивал он. — Радзаевский… вот кто! Председатель российского фашистского союза… А японец — полковник Асано. Я у него служу…

Он пьяно бахвалился еще какими-то своими знакомствами.

— Вот и устроил бы меня через них на хорошую работу!

— А что! Мне только слово сказать… Устрою!…

Через неделю Оксана поступила на службу в учреждение с длинным названием: «Управление по водоснабжению и профилактике частей Квантунской армии». Она делала пробы, лабораторные анализы воды, которую привозили в бутылках с наклейками, обозначавшими названия водоемов. Чем занимаются все остальные сотрудники управления, было совершенно непонятно…

Оксана Орлик, сама того не ведая, соприкасалась с важной государственной тайной Японской империи. Не знал этого и он, человек, лишенный родины, продававший ее в харбинских кабаках, ставший лакеем в военной форме в отряде полковника Асано. С полковником Оксана только раз встретилась за столом в трактире «Питер», в компании отверженных и озлобленных эмигрантов. Здесь только лубочные картинки да смирновская водка и огурцы, пахнущие смородиновым листом, напоминали им о потерянной родине.

После неудач, постигших его семь лет назад, Кондратов возвратился в Харбин. Теперь ему было сорок лет, но он так и остался Сашкой — обрюзгшим мальчиком на побегушках, готовым служить любому, кто платит, как половой в белоэмигрантском трактире. Он занимался снабжением отряда полковника Асано; возил бутылки с пробами воды из Аргуни, Сунгари, озера Ханко и других маньчжурских водоемов; разбирал пропахшее солдатским потом красноармейское обмундирование, неизвестно откуда и зачем доставленное в отряд, и даже… заготовлял крыс, брезгливо вытряхивая их из крысоловок, расставленных по амбарам и складам. Крысы неизвестно зачем требовались японскому командованию в неисчислимых количествах.

В Маньчжурии было три специальных отряда: на станции Сунгари стояли кавалеристы; пехотинцы — на станции Хань дае-цзы и казачий отряд в Хайларе. Командовал отрядами бывший хорунжий царской армии Матвей Маслаков, помощник Радзаевского, но главную роль здесь играл полковник Асано, по имени которого и назывался объединенный отряд. В какой-то степени отряды копировали эсэсовские части в Германии — формировали их из молодых членов российского фашистского союза, созданного по указанию штаба Квантунской армии. В секретной директиве командующего так и было сказано: «Белогвардейцы, независимо от пола и независимо от их желания, должны широко привлекаться для войны с Советской Россией и особенно для тайной войны…»

Председателем фашистского союза был сбежавший из России Константин Радзаевский. При союзе русских фашистов находился сводный отряд «Асано», насчитывающий до семисот человек.

Все члены отряда носили пока маньчжурскую форму, но полковник Асано часто говорил им через переводчиков:

«Вы — костяк будущей русской армии освобождения. Когда мы освободим Россию от большевиков, каждый из вас станет управляющим-администратором, вроде маленького военного губернатора, на своей родине. Конечно, если будете хорошо служить сейчас». И они выслуживались — «сашки кондратовы», лелея надежду, что придет время и они выйдут в люди…

Года три назад группу из отряда «Асано» перебросили на советскую территорию. «Для практики», — говорил им японский полковник. Впервые побывал на своей родине и Сашка Кондратов. Они отравили тогда несколько колодцев, напали из засады на пограничный отряд, убили каких-то людей в пограничном селе, но, окруженные колхозниками и бойцами погранотряда, бежали обратно через Аргунь, успев прихватить с собой красноармейское обмундирование, снятое ими с убитых пограничников.

По протекции Кондратова в отряд «Асано» вступила и Оксана Орлик. Она тоже надела маньчжурскую военную форму. Ее не покидала неотвязная идея уничтожить Зло, но в мыслях крепло решение — Кондратов должен погибнуть так, чтобы от него отвернулись все, даже те, кому он теперь служил…

Оксана стояла на берегу Аргуни и равнодушно наблюдала, как Сашка Кондратов забрасывал далеко в воду какие-то коряги и долго следил, куда они поплывут. Здесь Аргунь, упираясь в скалистый кряж, сворачивала влево, и течение несло коряги к советскому берегу.

С переходом в отряд Оксане вменили в обязанность — наблюдать за санитарным состоянием в группах, выезжавших в глухие приграничные районы. Ведь управление на Биржевой улице занималось не только водоснабжением, но и профилактикой. Весной она поехала с экспедицией в Баргу, на границу с Монголией. Неделю жили в песках, в дюнах, поросших саксаулом и хилыми травами вблизи Номонган Бурд-обо, районе высоких песчаных бугров. Холмы напоминали Оксане худон [16], такой же унылый, безлюдный, как эти места, где она прожила с Сашкой два с лишним года. На склонах холмов пасся скот, принадлежавший неизвестно кому, потому что по округе не было ни одного аила и стояла лишь одинокая юрта, в которой жили пастухи-баргуты, охранявшие стадо. Рядом с юртой экспедиция разбила палатки, поставила машины — два грузовика, выкрашенных в цвет песков и травы.

Японец-ветеринар осматривал животных, и Оксана ходила за ним по пятам с брезентовой сумкой, в которой держала фляги с дезинфицирующими растворами лизола и сулемы. Кондратов ездил с несколькими косцами к берегу озера, где трава была сочнее и гуще. Они привозили траву, сваливали ее вблизи стойбища, сушили. Накануне того дня, когда экспедиция должна была покинуть Номонган Бурд-обо, пастухи согнали мохнатых сарлыков, овец, верблюдов и подпустили их к заготовленному корму. Но предварительно ветеринар осторожно опрыскал сено какой-то жидкостью из термосов, хранившихся до этого под замком в зеленых железных ящиках. Потом, сбросив халат, он долго мыл руки сулемой. Японец приказал Оксане продезинфицировать карболкой жилые палатки и автомашины.

Остатки недоеденного сена сгребли в кучу и сожгли, а все вокруг залили креозолом. Утром пастухи погнали стадо к монгольской границе. Кондратов с двумя японскими солдатами верхом на лошадях сопровождали стадо поодаль. Он вернулся перед самым отъездом, когда палатки и все имущество уже погрузили на машины. На том и закончилась профилактическая экспедиция.

И вот снова таинственная экспедиция, на этот раз к берегам Аргуни. Сначала, все с тем же ветеринаром-японцем, Сашка долго лазал по берегу, выбирая какое-то место, а сегодня с утра они вместе с Оксаной пошли к реке. Ветеринар еще спал: вечером они с Кондратовым долго пили спирт, и теперь японец не мог подняться. А Кондратов (за все эти месяцы Оксана ни разу не назвала его по имени) на дорогу выпил еще стакан.

На берегу он сказал:

— Стой рядом, не съем…

Она поднялась повыше, на камень, отполированный половодьями, гладкий на солнце и поросший мхом с теневой стороны. Сашка стоял у воды и, словно забавляясь, швырял в реку обсохшие коряги. Пистолет, болтавшийся на поясе, мешал ему, и Сашка бросил его вместе с ремнем подле себя. Наконец, оторвавшись от своего занятия, крикнул:

— Оксана, давай халат!… Скажи, чтоб несли…

— Что?

— Они знают…

Оксана сходила к машине и протянула Сашке халат. Он повернулся спиной: «Завяжи». Брезгливо, стараясь не прикасаться к его горячей спине, она затянула тесемки. Двое принесли железный ящик, сняли замок и ушли. Кондратов вынул термос, такой же как там, в Номонганских песках у ветеринара, — с изображением розовощекой девочки, наливающей чай из термоса в голубую чашку.

— Что это? — спросила Оксана.

— Подарок на тот берег… — скривив рот, усмехнулся Сашка. Он зашел по колени в воду, полы халата намокли и потемнели. Кондратов стоял весь в белом, как санитар, засучив рукава выше локтей. Потом, отвернув крышку, наклонил термос, в реку потекла густоватая, белесо-серая жидкость, но тут Кондратов оскользнулся, потерял равновесие, взмахнул термосом и вдруг изменился в лице — содержимое термоса текло по его руке.

— Сулему!… Давай сулему! — испуганно закричал он.

— А что это?

— Сибирка!… Давай сулему…

— Так ты… ты…

Оксана уже не владела собой… Ей нужно только схватить пистолет. Она сбросила на землю санитарную сумку и, будто отстегивая пряжку, потянулась к кобуре, выхватила револьвер. Кондратов полоскал в воде руку и ничего не видел. Поднялся, шагнул к берегу. Оксана повернулась к нему и выстрелила сверху вниз… Потом еще и еще раз…

По взгорку к берегу Аргуни бежал ветеринар-японец.

— Хома угей! — процедила Оксана и пошла ему навстречу…

…В Хайлар ее везли в кузове со связанными руками, и ветеринар всю дорогу держал наготове револьвер. Убитый Кондратов лежал тут же, накрытый брезентом. В Хайларе Оксану передали в жандармское управление и оттуда переправили в Харбин. Случай был из ряда вон выходящий, и полковник Асано своей властью отправил ее на станцию Пинфаль, в отряд № 731. Полковник, так же как и любое жандармское отделение, имел право самостоятельно выполнять «особые отправки» в Пинфань, откуда никто не возвращался…

Замаскированная под санитарную тюремная машина ночью привезла арестованную в научно-исследовательский отряд № 731. От ворот уединенного научного городка, обнесенного рвом и бетонной стеной, машина въехала в подземный тоннель и остановилась в подвальном этаже внутренней тюрьмы, заслоненной со всех сторон корпусами жилых зданий, подсобных помещений, лабораторий с широкими окнами. Из окон лились потоки света на клумбы цветов, на зеленый, аккуратно подстриженный газон, освещали аллеи молодых деревьев и теннисные корты. Но Оксана ничего этого не видела. Окна санитарной машины были затянуты изнутри стальной решеткой и закрыты непроницаемыми матовыми стеклами. Она сидела в углу, устремив в одну точку невидящие глаза. Ее вывели из машины, поставили перед барьером, и дежурный в форме капрала расписался в получении заключенного 937. Фамилий в тюрьме не существовало. Он посмотрел на план-схему тюремных этажей, нашел свободную клетку и перечеркнул ее накрест.

Капрал даже не взглянул на женщину — бревно, как называли в тюрьме подопытных заключенных, не представляло для него интереса. Он распорядился доставить № 937 в камеру на третьем этаже и, потянувшись, посмотрел на часы — скоро ли смена.

В глухой тишине Оксану провели по лестнице на третий этаж и толкнули к клетке из толстых железных прутьев с низенькой дверцей, в которую можно было пролезть только на четвереньках…

14 мая 1939 года кавалерийский отряд японо-баргутов в триста сабель атаковал монгольскую заставу, занял аил Дунгур и, преследуя монгольских пограничников, вышел на восточный берег реки Халхин-Гол, углубившись на монгольскую территорию до двадцати километров. Следом за передовым отрядом в конном строю подошли еще четыреста всадников.

Начиная с первых чисел января в районе песчаных высот Номонган Бурд-обо японские войска более тридцати раз нарушали монгольскую границу. Но этот последний удар японо-баргутской конницы, поддержанный действиями авиации, был особенно сильным.

В тот день, еще не зная о последних событиях, старший лейтенант Афиноген Быков, назначенный командиром сводного мотострелкового батальона, выехал на рекогносцировку в Тамцан-Булак, где по приказу штаба корпуса батальону предстояло сосредоточиться на случай непредвиденных действий со стороны противника.

Кроме комбата, сидевшего впереди рядом с шофером, в газике ехал его заместитель по политической части — старший политрук Владимир Жигалин, а с ним рядом теснились связной комбата Степан Демченко, красноармеец, первого года службы, и переводчик Гоможап, прикомандированный из монгольской дивизии.

После боев на Хасане Жигалин, пролежав два месяца в госпитале и пробыв какое-то время в резерве, получил назначение в сводный мотомеханизированный батальон. Назначение они получили одновременно с Быковым, еще в марте, но, пока шло формирование, пока получали технику и своим ходом совершали семисоткилометровый марш от железной дороги, прошло еще около двух месяцев.

Солнце нещадно жгло сквозь выгоревший брезентовый тент, все время хотелось пить. Фляги с теплой водой давно опорожнили и теперь приглядывались по сторонам — не мелькнет ли где озерцо, чтобы напиться и наполнить фляги в запас. Не доезжая до Халхин-Гола свернули к солончаковому озеру, белевшему словно снежными берегами, но вода оказалась горько-соленой.

Ехали молча. Афиноген через плечо протянул Владимиру надорванную пачку «Беломора», но Жигалин отказался — от куренья еще больше сохло во рту. Отношения с комбатом сложились у него добрые, они, что называется, быстро притерлись друг к другу, но доверительной откровенности пока еще не было. Поэтому острых тем, волновавших каждого, они не затрагивали, ограничиваясь разными воспоминаниями из своей жизни, говорили о делах военной службы. Старший лейтенант Быков пришел в армию по комсомольскому набору, окончил нормальную школу, командовал до назначения в батальоне ротой, но достаточного опыта еще не имел. Он и не скрывал этого, в его поведении не было и тени самонадеянности, он запросто спрашивал совета и, может, поэтому нравился Владимиру. Но Жигалину очень не хватало Юрки Ерохина, с которым можно было говорить обо всем, как с самим собой. В госпитале он получил от него два письма, еще одно — в резерве. Юрка писал, что остался в дивизии, намекнул, что ждет нового назначения, на том и оборвалась их переписка. Владимир написал ему по домашнему адресу, но ответа не получил.

До Халхин-Гола ехали каменистой степью и за всю дорогу не встретили ни одного аила, ни одной юрты. Только далеко в стороне за солончаковыми озерами заметили пасшийся скот. Возможно, у пастухов можно было разжиться водой, но решили никуда не сворачивать — вскоре должны были выехать к реке. Халхин-Гол возник перед ними внезапно, совсем близко открылось зеркало спокойной реки… Судя по карте, где-то слева находилась понтонная переправа, но, чтобы к ней подъехать, пришлось бы давать крюк и возвращаться обратно, поэтому и решили ехать к парому. Несколько машин ждали парома с той стороны.

Когда напились и налили фляги, уселись в стороне на круче, чтобы поговорить.

— Да, — протянул комбат, — на газированную воду здесь рассчитывать не приходится!…

— А на топливо? — спросил Жигалин, окидывая взглядом пустынную, без единого деревца, степь. — Чем кормить людей будем? На чем варить?…

— Надо просить дополнительные машины и обязательно цистерны.

Стали прикидывать: для батареи самоходных пушек — боеприпасы, для гаубичной батареи — боеприпасы, для роты бронемашин — боеприпасы и горючее, для всего личного состава продовольствие и вода и еще топливо. Как ни крути, без дополнительных машин не обойтись.

— Да, выбрали японцы участочек! — сказал Быков. — Говорят, они вдоль границы железную дорогу протянули. А у нас…

— Так же как на Хасане, — подтвердил Жигалин. — Там они тоже сначала дорогу строили. С этого начинают… Хотел бы я знать, где они еще колеи к нашим границам тянут, — считай, там и воевать…

— Ну ладно, — прикидывал Быков, — воду мы, предположим, отсюда будем возить, из речки, а остальное — за семьсот пятьдесят верст?

— Это мы пока еще со своей колокольни глядим, — отозвался Жигалин, — а если конфликт обострится, если подойдет дивизия, как на Хасане, с тылами, со всем хозяйством…

Переправившись через Халхин-Гол, двинулись дальше. Вскоре встретили двух монгольских цириков. Придерживая разгоряченных коней, они рассказывали, что служат на погранзаставе, везут донесение в штаб монгольской дивизии. Сегодня японцы бомбили заставу и конные баргуты перешли границу. Наступают человек триста, а на заставе всего двадцать цириков. Идет бой.

— Что будем делать? — спросил Быков и, не дожидаясь ответа, приказал водителю разворачивать машину. Он решил выставить заслон, если прорвутся баргуты. Собрать всех, кто есть на переправе…

— Товарищ комбат, — вмешался вдруг в разговор связной Демченко, — разрешите мне здесь остаться, я пока их задержу…

Он умоляюще смотрел на Быкова, и на мальчишеском его лице сквозь загар пробивался румянец охватившего его волнения.

— Вот, вот! Один с ручным пулеметом против конной лавы… Тоже мне — Чапаев!… Поехали!

Обогнав монгольских Пограничников, скакавших в дивизию, газик помчался назад к переправе. Подняли всех, кто здесь был, собрали все наличное оружие. Но людей было мало — человек двадцать пять, из оружия — три пулемета и десяток винтовок. Быков повел людей в степь и приказал окопаться. Жигалину сказал:

— Бери машину, езжай за подкреплением. Поторопи роту бронемашин.

Жигалин вскочил в газик и вдвоем с шофером выехал навстречу сводному батальону, находившемуся на марше.

В районе переправы баргутских конников удалось задержать, но севернее противник вышел на берег Халхин-Гола. В следующие дни бои продолжались с переменным успехом. Обе стороны накапливали силы для нанесения удара.

В бою четырнадцатого мая монгольские пограничники потеряли несколько человек убитыми, больше двадцати было ранено. На переправе тоже имелись потери: трое бойцов пропали без вести, среди них связной комбата, красноармеец первого года службы Демченко. Степа Демченко, мечтавший о звездах, об открытии новых миров. Минувшей осенью, не поступив на астрономический факультет, он пошел в армию, служить срочную службу.

Сводный мотомеханизированный батальон старшего лейтенанта Быкова, сбив японские передовые части, переправился на восточный берег Халхин-Гола и закрепился в десяти километрах от реки. Батальон, насчитывавший тысячу двести человек, с двумя батареями гаубичной и самоходной артиллерии и ротой бронемашин, сдерживал непрестанные и все нарастающие удары японских войск. Войска противника в несколько раз численно превосходили силы батальона. Он вел оборонительные бои на северном участке фронта, теперь протянувшемся через степь на семьдесят километров. Южнее оборону держала монгольская дивизия, также переправившаяся за Халхин-Гол, но основные удары командующий Шестой японской армией генерал Огисо Риппо наносил по обороне сводного батальона русских, чтобы сбить его с ключевых позиций. Двадцать восьмого мая, вскоре после полуночи, между рекой и песчаными буграми Номонган Бурд-обо полк японской пехоты снова перешел в атаку, а с фланга наступали кавалерийские части, чтобы отрезать и окружить батальон Быкова. Атаку отбили, потеряв только убитыми больше семидесяти человек.

Следующий удар, тоже ночью, японцы нанесли с помощью танков. Восемьдесят машин с зажженными фарами развернутым строем ринулись через степь на позиции сводного батальона. Танковую атаку тоже отбили. С рассветом следующего дня батальон старшего лейтенанта Быкова нанес японцам контрудар, бросив в бой роту бронеавтомобилей. Встречный бой длился до полудня и отличался необычайным ожесточением. Японские конники бросались с саблями на бронированные машины, конников косили из пулеметов, но они с фанатичным упорством продолжали сражаться. Японцы понесли тяжелые потери, но сводный батальон, измотанный многодневными боями, не в силах был добиться успеха. В июле советское командование отдало приказ перейти к обороне по всему фронту. Это сразу было отмечено на японской стороне в штабе армии генерала Огисо Риппо — днем и ночью в расположении советско-монгольских войск шли фортификационные работы. Войсковая разведка доносила, что русские отказались от активных боевых действий, они явно измотаны и не в состоянии вести наступательные операции. Близился решающий день полного разгрома советских войск. Огисо Риппо торжествующе сообщил об этом в Токио и в штаб Квантунской армии.

По японским разведывательным данным советское командование смогло сосредоточить в районе конфликта под Номонганом максимум одиннадцать тысяч штыков и до тысячи сабель. В распоряжении же Огисо Риппо было двадцать две тысячи пехотинцев и пять тысяч кавалеристов. Кроме того, по железной дороге продолжают прибывать новые войска. С выгрузкой частей 7-й пехотной дивизии и других частей императорская армия в районе Номонгана получит шестикратное превосходство над противником…

Снабжение армии, сообщал Огисо Риппо, производится по плану — созданные запасы вполне достаточны для ведения больших наступательных операций. Что же касается противника, то русские должны возить продовольствие и боеприпасы за семьсот километров от баз снабжения в условиях полного бездорожья. Даже дрова для походных кухонь они возят машинами за пятьсот — шестьсот километров… К тому же значительную часть транспорта им приходится занимать доставкой строительных материалов для оборонительных сооружений, которые они возводят на своих позициях.

И еще командующий Шестой японской армией сообщал, что в тылу противника вспыхнула эпизоотия ящура и сибирской язвы, поэтому советские воинские части не могут использовать на мясо монгольский скот. Мясо тоже им приходится возить за сотни километров…

Все это давало генералу Риппо полнейшее основание вполне оптимистически предвидеть развитие дальнейших военных действий. Командующему 23-й пехотной дивизией генерал-майору Камацубара он отдал приказ готовить наступление, чтобы разгромить оборону русских и главными силами дивизии перерезать коммуникации противника. Таким образом вся группировка русских окажется в мешке, и дорога на Забайкалье будет открыта.

Седьмого августа командующий Огисо Риппо получил из генерального штаба приказ. Учитывая степень секретности, его доставили генералу с офицером связи. В приказе указывалось, что авиационный бомбардировочный полк, приданный действующим войскам, должен подготовиться к налету на город Томск, расположенный в глубоком советском тылу. Налет произойдет за день до общего наступления в районе боевых действий, в целях деморализации противника…

Командующий понял — предстоящий налет на советский тыловой город будет реваншем за появление русских летчиков над островом Кюсю…

Огисо Риппо заранее торжествовал, так же как торжествовал и командующий Квантунской армией генерал Уэда. Каждый из них считал, что приближающийся разгром русских под Номонганом — это его личная заслуга…

В Токио торжествовали, били в литавры: успех, полный успех! Из Маньчжурии с монгольской границы летели победные вести. Генерал Уэда, командующий Квантунской армией, становился героем дня. Военный министр Итагаки охотно давал интервью: русские не способны свершить что-либо серьезное! Они бессильны перед японской доблестью. Императорские войска имеют численное превосходство. Единственно, что русские сделали правильно, это то, что они заняли оборону на новой границе, куда их заставили отступить — в пески, в овраги. Фактически русские уже признали свое поражение! Их заставили это сделать силой оружия! Русские войска разгромлены! Японская армия движется по императорскому пути!…

Каждое интервью с военным министром изобиловало восклицательными знаками.

Вновь на горизонте появился атаман Семенов. Он встречался с Уэда, разговаривал о Забайкалье. Его ударные отряды в семьсот штыков и сабель стоят на Аргуни, для всех подготовлена красноармейская форма. Отряды готовы перейти советскую границу для диверсионного рейда по Забайкалью. Там они и останутся, чтобы осуществлять новую власть, будут хлебом-солью встречать японскую армию. А кроме того, у атамана в запасе есть еще армия в пятнадцать тысяч сабель. Только кликнуть клич, и все будут в седле… Конечно, атаман Семенов безбожно врал, набивал себе цену, но важны были его настроения, его готовность служить императорской Японии.

Эти сведения привез Рихарду Зорге Бранко Вукелич. Он снова ездил в Маньчжурию, побывал на месте военных событий, был гостем командующего Квантунской армией. Его встретили как старого знакомого, говорили с ним доверительно и откровенно.

Вукелич узнал, что все обстоит далеко не так, как пишут в газетах: в майских боях, например, японские войска понесли тяжелые потери. И все же рвутся в бой, размахивают мечами. Это в буквальном смысле слова! Кавалерийский отряд бросился с саблями на советские бронемашины. Бессмысленный фанатизм! Смельчаков назвали камикадзе — смертники на конях. Перед боем они давали письменные обязательства, скрепляя их иероглифом, начертанным кровью.

Но обстановка напряжена. Советские войска, как это ни странно, действительно перешли к обороне. По всему видно, что конфликт затянется до будущего года. В этот раз Вукеличу удалось побывать даже на передовых позициях. Ночью из траншеи он слышал, как на советской стороне стучат лопаты, грохочут землеройные машины… И еще японской разведке удалось перехватить радиограммы — русские требуют от своего командования ускорить доставку строительных материалов, передают заявки на зимнее обмундирование… Передовые дозоры нашли памятку, напечатанную для красноармейцев, — как действовать в обороне. Вукеличу показали эту книжку и кое-что из нее перевели.

Несомненно, что японцы готовят новое наступление, их войска продолжают накапливаться в районе конфликта.

Мияги уточнил — наступление будет предпринято 24 августа. Из Порт-Артура доставлены тяжелые крепостные орудия, говорят, перед ними не устоит никакая оборона.

В те дни Макс Клаузен работал с предельной нагрузкой, он почти ежедневно выходил в эфир, но для этого должен был совершать долгие, утомительные поездки за сотню километров от города на побережье и каждый раз в новое место, чтобы сбить с толку агентов кемпейтай, радиотехников из пеленгационных отрядов. А части разобранного радиопередатчика лежали все в разных местах: под сиденьем, в багажнике, за спинкой кресла, в ногах под ковриком… Все это надо было собрать, настроить, потом вызвать «Висбаден» и выстукивать на ключе таинственные группы цифр, через пятнадцать — двадцать минут снова все разбирать и возвращаться обратно. А здоровье начинало подводить, сдавало сердце, и под глазами Клаузена появились болезненные отеки.

Макс упрашивал Зорге разрешить ему почаще вести передачи из дома — рядом казармы гвардейского полка, там у них свои рации, под их прикрытием легко работать, но Рихард был неумолим и разрешал передавать из квартиры только в самых исключительных случаях. Рихард знал, как методически, напряженно японские контрразведчики выслеживают его радиостанцию. Надо быть крайне осторожным. Единственной причиной отступления от правил теперь может быть только болезнь радиста. А здоровье Макса все больше тревожило Зорге. Он написал в одном из своих донесений:

Но пока Рихарду Зорге все же не приходилось этим заниматься, больной Клаузен стоял на своем посту. Вот уже десять лет, в Японии и Китае, он был голосом неумолимого, таинственного Рамзая, от его имени выходил в эфир и принимал для него задания. Теперь все его последние передачи главным образом были посвящены событиям на Халхин-Голе.

А там, в Маньчжурии, произошло нечто неожиданное.

Японские войска готовились к последнему, сокрушающему удару: накапливали силы, подтягивали резервы, артиллерию. Шестая армия сжималась, как пружина, как кобра в песках, чтобы, развернувшись, рвануться вперед. Генерал Уэда по указанию генерального штаба подписал приказ, отправил его в армии с офицерами связи, чтобы никто не раскрыл часа и дня наступления. В пакете, прошитом суровыми нитками, опечатанном именными сургучными печатями командующего Квантунской группировкой, с предупреждающей надписью «Кио ку мицу!», сообщалось только тем, кому надлежит знать, что во имя божественного императора, с благословения предков, наступление на советские позиции начнется на рассвете 24 августа четырнадцатого года эры Сева.

Военная тайна была соблюдена. Но вдруг, за четыре дня до установленного срока наступления, советские войска опередили Квантунскую группировку и сами нанесли ей удар неслыханной силы. Оказалось, что подготовка советских войск к длительной обороне была только военной хитростью, позволившей русским незаметно сосредоточить силы для нанесения удара. Через три дня Шестая японская армия, насчитывавшая свыше семидесяти тысяч активных штыков, была окружена, и началось ее уничтожение.

И в этот самый день — 23 августа 1939 года — японское правительство постиг еще один удар: Германия подписала договор с Советским Союзом о ненападении. Страны обязывались разрешать любые споры мирным путем.

На Халхин-Голе Шестая японская армия потеряла больше пятидесяти тысяч убитыми, ранеными и попавшими в плен. Советско-монгольскиё войска захватили много боевой техники, сбили около двухсот самолетов. Такова была цена авантюры, подготовленной гумбацу — кликой японских милитаристов.

ДОГОВОР ТРЕХ ДЕРЖАВ

Год тридцать девятый двадцатого столетия, положивший начало второй мировой войне, изобиловал сложными дипломатическими переговорами. «Кузнецкий мост», как называли на Западе советский Наркомат иностранных дел, прилагал напряженные усилия, чтобы предотвратить или хотя бы отдалить надвигающуюся войну.

Фашистская Германия, затратившая на вооружение астрономическую сумму — девяносто миллиардов марок, открыто продолжала совершенствовать свою военную машину и шантажировать соседние страны. Гитлеру многое удалось сделать. После удачи в испанской войне он осмелел, стал действовать решительно и дерзко. Нельзя сказать, что нацистская Германия Гитлера обрела вдруг силу, способную покорить мир, но Гитлеру удалось нащупать слабое звено в дипломатической линии западных держав. Англия, Америка и Франция очень недвусмысленно подсказывали ему: на Восток, на Советскую Россию, должна Германия направлять свое внимание. Устремившись на Восток, полагали они, он оставит в покое Запад. Гитлера, его дипломатов и нацистских генералов не нужно было убеждать в этом. Они готовы возглавить крестовый поход против большевистской России, но — платите за это! Идите на уступки!… Нацистам уступали: глядели сквозь пальцы на захват Австрии, подписали мюнхенское соглашение, отдали на растерзание Чехословацкую республику. Платили, лишь бы Гитлер оставил в покое Запад…

А в Кремле и на Кузнецком мосту делалось все, чтобы нарушить зарождавшийся сговор против Советской страны, чтобы изолировать фашистскую Германию, обуздать ее воинственные намерения, отвести нарастающую угрозу. Для этого прежде всего требовалось найти общий язык с политиками и дипломатами Запада. Но они вели скрытую, двойную игру. Для Советов не было секретом, что американцы, англичане, французы торговались одновременно с Москвой и Берлином, с Римом и Токио. В закулисном торге предусматривались не мелкие выгоды, а конечные результаты — кто окажется в изоляции: Советская ли Россия или фашистская Германия. Разве могло ненасторожить Москву хотя бы такое обстоятельство: правительственная англо-французская делегация, направленная в Советский Союз для переговоров и подписания антигерманского пакта, добиралась три недели до Ленинграда, плыла на грузовом корабле, который совершал обычный коммерческий рейс. А когда делегаты наконец приехали, то на первом же заседалии в Кремле обнаружилось, что у них нет полномочий от своих правительств вести переговоры, подписывать соглашения… Все было сделано для того, чтобы затянуть время!

Что же касается нацистской Германии, она не ослабляла своих дипломатических усилий, искала союзников, и это тоже было известно Советскому правительству.

Из Токио группа Рамзая непрестанно сообщала в Москву о секретных переговорах Берлина и Токио, о военном пакте этих двух стран, договоре против Советского Союза. Подписание договора задерживалось, японцы тоже что-то себе выторговывали, боялись продешевить. Конечно, следовало воспользоваться этим обстоятельством и помешать Германии заключить военный договор с Японией.

Нацисты, раздосадованные упорством Токио и двойной игрой западных держав, круто изменили вдруг свои позиции и, будто бы отказавшись от давней вражды к Советской России, предложили Кремлю подписать договор о ненападении. Предложения Берлина отодвигали назревавший военный конфликт с фашистской Германией, разрушали плотину изоляции, воздвигаемую вокруг Советского Союза. В Москве решили принять германское предложение. В конце августа 1939 года пакт о ненападении был подписан.

Двойной удар на военном и дипломатическом поприще — неудачи под Номонганом и договор Германии с Россией, — обрушившийся на кабинет Хиранума, потряс всю страну. Правительство было вынуждено уйти в отставку. Ушел в отставку военный министр Итагаки, сместили командующего Квантунской армией генерала Уэда, произошли изменения в генеральном штабе, ушел со своего поста фашиствующий премьер-министр Хиранума и многие другие военные и политические лидеры.

Дела у германского посла в Токио тоже шли не блестяще. Отт не смог убедить японцев принять германские предложения, хотя поначалу они как будто поддерживали идею военного союза, потом заколебались, стали тянуть время, и вот в результате — договор с Россией!…

Сообщение о поездке фон Риббентропа в Москву вызвало в Токио тягостное настроение. Первым информировал об этом посол Осима. 20 августа ему позвонил фон Риббентроп из своего замка в Фушле и сообщил о предстоящем договоре с Россией. Осима был ошеломлен. Он не нашелся даже что ответить, и трубка долго молчала.

— Но… Но, быть может, для этого разговора нам лучше встретиться лично? — неуверенно произнес он.

Министр сказал, что это невозможно, он вылетает завтра в Москву, а перед отъездом у него много дел. Пусть господин посол извинит, что такое сообщение приходится делать по телефону.

— В таком случае, — Осима взял себя в руки, — я вынужден вам заявить, господин министр, что действия германского правительства находятся в противоречии с антикоминтерновским пактом. В моем понимании это является нечестным актом со стороны Германии…

— Ну, зачем же… Зачем так резко… Вам изменяет обычная сдержанность, господин Осима… Уверяю вас, мы останемся друзьями, ведь ничего существенного не произошло, — голос фон Риббентропа зазвучал совсем мягко, но Осима понял — министр золотит пилюлю. По телефону всегда легче сообщить неприятное, поэтому он и отклонил встречу.

— Для себя лично, — продолжал Осима, — я делаю вывод, что мне необходимо подать в отставку. Я сегодня же это сделаю!…

— Не советую! Не советую вам этого делать… Желаю всего наилучшего! — В аппарате что-то щелкнуло, голос министра исчез, но посол Осима долго еще стоял с телефонной трубкой в руке. Все рушилось! Осима подумал о харакири, но сразу отбросил эту мысль. Надо бороться!…

Посол императорской Японии в Риме господин Сиратори подал в отставку. Из Берлина Риббентроп настойчиво просил его заехать в Германию — надо поговорить, но Сиратори отказался, сказал, что уже заказал билеты на пароход в Токио, и выехал через Геную на Сингапур. Он был глубоко уязвлен происшедшим.

А Хироси Осима в глубине души надеялся, что не все еще потеряно — не стоит раньше времени сжигать за собой мосты…

В день, когда он собирался покинуть Берлин, из Токио пришло указание — заявить официальный протест по поводу германского договора с Россией. Однако Эйген Отт, опередив нерасторопных чиновников из министерства иностранных дел, первым проинформировал об этом Риббентропа.

«Очень важно! Секретно. Шифром посла. Вручить немедленно! — писал он, едва узнав важную новость. — Мне только что стало известно об инструкции, которую сегодня направляют в Берлин послу Осима. Ему поручили заявить, что подписание советско-германского пакта аннулирует теперешние германо-японские переговоры о военном союзе. Японское правительство расценивает заключение Германией пакта о ненападении с Россией как серьезное нарушение секретного соглашения, приложенного к антикоминтерновскому пакту. По этому поводу послу Осима поручено заявить строгий протест. Отт».

На свой страх и риск Осима отказался выполнить инструкцию министерства иностранных дел и не заявил протеста германскому правительству. Прецедент неслыханный в дипломатии! Но действия Осима одобрил Итагаки. Генеральный штаб тоже одобрил. Военные на что-то надеялись — не надо сжигать мосты!

Рихарду Зорге удалось сфотографировать донесение Отта. Но группе Рамзая все труднее становилось переправлять в Центр информацию с помощью курьеров — микропленку, отчеты, большие донесения, все, что невозможно было передать с помощью радио. Война в Китае захватила громадную территорию, нарушили линию связи через Шанхай. Следовало придумывать что-то новое, открывать другие пути, и Рихард решил использовать для этого… немецкую дипломатическую почту. Идея была фантастическая, но почему не попытаться. Как-то посол Эйген Отт сказал ему сам за послеобеденным кофе:

— Ты не хотел бы, Ики, слетать в Гонконг с дипломатической почтой? Тебе следовало бы немного проветриться.

Зорге тогда отказался. У него ничего не было под руками — свою почту он только что не совсем обычным путем переправил через Клаузена в Москву. За документами приезжал из Союза тайный курьер. Они встретились в театре на представлении. Макс и Анна пошли на спектакль, получив по почте два билета. Доктор Зорге проинструктировал Клаузена, как вести себя на явке в театре. Он оказался рядом с курьером, и в темноте, когда шло представление, они обменялись пакетами. Но часто пользоваться такой формой связи было рискованно, ведь самые опытные разведчики не раз проваливались именно на связи. Здесь нужна особая изобретательность.

И вот через несколько месяцев Отт предложил Зорге сделаться на время дипломатическим курьером.

Накануне отъезда Рихард приехал в посольство со своим чемоданом, прошел в шифровальную комнату к шифровальщику Эрнсту, который кроме своей работы занимался тем, что подготавливал дипломатическую почту.

— Хелло, Эрнст, ты опечатал чемодан с почтой? Нет еще?… Очень хорошо! Будь добр, опечатай заодно и мой чемодан. Иначе я не оберусь хлопот с японскими таможенниками…

Все было логично — дипломатический багаж не подлежит таможенному досмотру, и, конечно, очень удобно иметь на чемодане посольскую печать, чтобы не тратить времени на таможенные формальности. Дипломатические курьеры часто так делают… Эрнст поставил сургучные печати на оба чемодана, подготовил опись, сопроводительное письмо, снабдил их посольскими лиловыми печатями, и материалы советского разведчика обрели дипломатическую неприкосновенность.

В Гонконге на аэродроме «дипломатического курьера» встретил сотрудник немецкого консульства. Он помог вынести чемоданы, положил их в машину. В консульстве Рихард, выполнил все формальности по доставке секретной почты, получил расписку в сдаче дипломатического багажа и поехал в гостиницу. В руке у него был клетчатый чемодан, на котором все еще висела охраняющая его печать германского посольства.

Номер в отеле Зорге заказал из Токио. Вечером к нему раздался звонок, кто-то спрашивал мисс Агнесс, Рихард шутливо ответил:

— К сожалению, я не могу ее заменить… Вы, вероятно, ошиблись.

Это был пароль. Зорге погасил свет, лег на тахту и стал ждать. Через несколько минут в дверь постучали, и человек, свободно говоривший по-английски, спросил:

— Могу я получить сверток?

— Возьмите на столе рядом с вешалкой, — сказал Зорге, и человек ушел. Они друг друга не видели. Рихард был опытным разведчиком и ничем не хотел рисковать без нужды.

В Токио он снова погрузился в свою повседневную, опасную работу. Временами Зорге испытывал гнетущую усталость, но не поддавался и поражал окружающих своим кипучим темпераментом.

Прошло более шести лет, как Рихард Зорге почти безвыездно жил в Токио. Он мечтал о возвращении в Москву, тосковал по родным березам, друзьям. Он уже несколько раз писал, спрашивал, когда ему разрешат вернуться, но ответ был один — надо повременить. Вот и на этот раз, когда Рихард ездил в Гонконг, он отправил письмо, в котором писал:

«…Вопрос обо мне. Я уже сообщал вам, что до тех пор, пока продолжается европейская война, останусь на посту. Но поскольку здешние немцы говорят, что война продлится недолго, я должен знать, какова будет моя дальнейшая судьба. Могу ли я рассчитывать, что по окончании войны смогу вернуться домой?… Пора мне осесть, покончить с кочевым образом жизни и использовать тот огромный опыт, который накоплен. Прошу вас не забывать, что живу здесь безвыездно и в отличие от других „порядочных иностранцев“ не отправляюсь каждые три-четыре года отдыхать. Этот факт может показаться подозрительным.

Остаемся, правда, несколько ослабленные здоровьем, тем не менее всегда ваши верные товарищи и сотрудники. Рамзай».

Прошло много недель, и на свой запрос Зорге снова получил отрицательный ответ. Ему писали, что существующая обстановка не позволяет отозвать его в распоряжение Центра. Надо повременить хотя бы еще год. Зорге ответил:

И вот прошел еще год напряженной работы в подполье.

Людям Зорге порой казалось, что они балансируют на непрочном канате над глубокой пропастью. Но разведчики работали, несмотря на опасность, вопреки усталости и нечеловеческому напряжению нервов. Иногда возникала мысль, что враг уже напал на их след, что группа обложена, окружена. Агенты кемпейтай действительно крутились вокруг да около, но ничего не могли обнаружить. Только все больше разбухала папка с копиями перехваченных нерасшифрованных донесений — цифры, цифры, цифры… В беспорядочном нагромождении цифр ничего нельзя было разобрать. Каждая радиограмма передавалась своим шифром, это тоже сбивало с толку — какой аппарат, какую технику имеет таинственная организация?! И пеленгация тоже ничего не давала существенного. Старая аппаратура позволяла определять действующий передатчик только в радиусе трех километров. Радиостанция внезапно умолкала, потом снова начинала работать, но уже на другой волне, в другом месте. Время передач тоже всегда было разным. И в этой бессистемности явно ощущалась своя нераскрываемая система…

Однажды на приеме в германском посольстве, когда Зорге был распорядителем вечера, он подошел к группе немецких военных атташе, собравшихся в буфете. Рихард застал самый конец разговора. Подполковник Крейчмер — новый сотрудник посольства, изучавший вооружение и техническое оснащение японской армии, отвечая кому-то, сказал:

— Без нас они не обходятся… Наши радиопеленгаторы дают точнейшую наводку. Эти пеленгаторы прибыли неделю назад по просьбе японского генерального штаба.

Зорге мгновенно понял, о чем разговор, почуял, какая смертельная опасность нависла над его группой с получением немецких радиопеленгаторов. Но он ничем не выразил своей тревоги.

— Господа, — воскликнул он, — может быть, хоть сегодня мы не станем говорить о делах!… Дамы скучают… Паульхен, ты рискуешь потерять расположение фрау Моор!…

Офицеры прошли в зал, где начинались танцы…

Рихард Зорге приказал Клаузену максимально сократить теперь время передач и в течение сеанса ограничиваться всего несколькими короткими фразами. Центр, поставленный в известность о происходящем, рекомендовал на какое-то время вообще прекратить передачи, но Зорге не мог этого сделать: события бурно развивались, и Москва должна была получать нужную информацию.

Начальником контрразведки в Токио был полковник Осака, ставленник Тодзио, — он работал с ним еще в полевой жандармерии Квантунской армии. Осака без конца ломал голову над загадочной историей с нераскрываемым шифром и наконец решил действовать обходным путем. Через разведывательный отдел генерального штаба японские военные атташе за границей получили задание внимательно следить за информацией, поступающей из Японии. Кроме того, Осака распорядился подготовить ему список всех, кто мог быть в какой-либо степени причастен к утечке секретной информации из Японии. Список получился огромный — сюда вошли все иностранные журналисты, аккредитованные в Токио, коммерсанты, советники, служащие правительственных учреждений, военные… Окончательный список Осака составил сам лично, включив туда имена людей, которые сами могли быть источником информации. Он ужасался тому, что получилось: в этом секретнейшем списке оказались фамилии бывших премьеров, военных советников, членов Тайного императорского совета, генерального штаба, министры, их окружение — секретари, стенографы, курьеры. Из месяца в месяц полковник сокращал список путем отсечения фамилий людей, которые никак уже не могли вызвать подозрения. И все же этот усеченный список содержал сотни фамилий, которые полковник продолжал проверять и процеживать сквозь фильтр агентурных донесений, поступавших к нему отовсюду.

Иногда контрразведчик выпускал «меченую» секретную информацию и следил, где она появится. Но пока ни один хитроумный метод, в том числе и радиопеленгация с помощью новейшей немецкой аппаратуры, не давал никаких результатов. Все это раздражало полковника. Разоблачение неизвестной организации становилось для него делом служебного престижа. В неуловимых разведчиках он видел теперь своих личных врагов, хотя знал, что и его предшественники тоже не могли ничего сделать. Ведь первые ушедшие в эфир неразгаданные шифрограммы были зафиксированы в кемпейтай еще семь лет назад…

Группа «Рамзай» продолжала работать… Япония торжественно отмечала юбилей — 2600-летие существования империи. Были парады, торжественные приемы, народные гулянья, отовсюду наехали делегации… Делегацию германского рейха возглавлял герцог Кобург-ский. А при нем находился мало кому известный, державшийся в тени Генрих Штаммер — пожилой, уравновешенный человек, умеющий держать язык за зубами. Он занимал в Берлине скромную должность связного между Риббентропом и японским послом в Германии. Вообще-то Штаммер был старым разведчиком, специалистом по Дальнему Востоку, но об этом никто не должен был знать. Генрих Штаммер поддерживал дружеские отношения с генералом Осима, и поэтому не было ничего удивительного, что, приехав в Токио, он в первые же дни посетил бывшего посла. Штаммер передал ему привет от Риббентропа и напомнил Осима последний телефонный разговор в Берлине перед заключением советско-германского пакта. Министр сказал тогда: «Уверяю вас, мы останемся друзьями, ничего существенного не произошло…» Теперь Риббентроп просил господина Осима выяснить, не пришло ли время снова вернуться к переговорам о военном союзе.

Осима подумал — как он был прав, отказавшись заявить протест германскому правительству! Это осложнило бы сейчас дело.

Штаммеру он сказал:

— Нужны сильные и решительные люди, чтобы заключить военный союз между нашими странами. Я думаю, что понадобится сменить еще два-три кабинета, пока не изменится курс японской правительственной политики. Мы стремимся к этому. В Берлине должны нас понять и не торопить.

Эйген Отт почти дословно передал в Берлин содержание разговора Штаммера с генералом Осима. «При существующем кабинете, — писал Отт, — нельзя ожидать присоединения Японии к какой-либо группировке европейских держав… Осима и Сиратори всеми средствами добиваются падения кабинета, но понадобится смена двух-трех кабинетов, прежде чем возникнет нужный нам курс японской политики».

После того как в Токио помпезно отпраздновали юбилей — 2600-летие империи, герцог Кобургский поехал в Соединенные Штаты, а на обратном пути снова остановился в японской столице. Генрих Штаммер еще раз посетил Хироси Осима. Бывший посол сообщил ему, что в военных кругах новое германское предложение встречено с удовлетворением.

Шли месяцы, и вот Генрих Штаммер снова в Токио. Он приехал один, его никто не встречал в Иокогаме из официальных лиц, не было ни фотографов, ни репортеров. В день приезда Штаммера редакции токийских газет и телеграфные агентства получили секретное полицейское распоряжение, о котором узнал Бранко Вукелич. Через неделю после приезда таинственного посланника Бранко на память изложил Зорге полицейское распоряжение:

«В печати не должно упоминаться о прибытии в Японию, а также о деятельности германского посланника Генриха Штаммера, который будет находится в германском посольстве с особым поручением».

— Ну, что ты об этом скажешь? — спросил Вукелич.

— А то, что вот уже несколько дней, как я, ваш покорный слуга, вместе с генералом Оттом и упомянутым берлинским посланником Штаммером готовим текст военного договора между Японией и Германией!… Я консультирую Отта. — Рихард рассмеялся, глядя на изумленное лицо своего товарища. — Да, да! — воскликнул он. — И ничего не поделаешь! Уж лучше я, чем кто-то другой… Но чем объяснить поведение Гитлера? Год назад он подписал пакт о ненападении с Россией, а теперь снова меняет позиции. Почему?

Личный представитель Риббентропа Генрих Штаммер приехал в Токио в начале сентября 1940 года и незамедлительно приступил к осуществлению возложенной на него особой миссии. В газетах об этом не говорилось ни слова. Переговоры проходили в атмосфере непроницаемой тайны. Обе стороны шли навстречу друг другу, почва для этого была подготовлена. Потребовалось всего семнадцать дней, чтобы закончить переговоры, которые раньше тянулись месяцами и не давали результатов.

В середине лета Отт получил указание из Берлина — осторожно подсказать японцам мысль, что сейчас для них самое удобное время захватить французский Индокитай. Такая акция вызовет одобрение в Германии. Риббентроп был себе на уме: продвижение Японии на юг обострит ее отношения с англосаксами, устранит опасность какого бы то ни было соглашения между ними… Берлин подзуживал, подогревал страсти. Но в Токио ухватились за эту идею, только считали, что лучше начать с захвата Гонконга…

Вскоре Отт мог сообщить в Берлин:

Близилось время, о котором говорил Осима при первой встрече со Штаммером, — кабинеты менялись, и политика их становилась с каждым разом все более агрессивной.

К этому времени и подгадал Штаммер приехать в Токио.

Эйген Отт то и дело консультировался с Зорге. Штаммер сначала держался с Рихардом отчужденно, однако вскоре охотно стал прибегать к помощи хорошо эрудированного журналиста.

— Накануне подписания пакта в приемной императорского дворца собрался Тайный совет. Докладывал новый министр иностранных дел Мацуока, коротконогий, нестарый человек с маленькими, подстриженными усиками и широко расставленными хитроватыми глазами, похожий на расторопного коммивояжера.

— Все мы родились в эру Мейдзи, — сказал он и обвел глазами сидящих за столами членов Тайного совета. И действительно, он был в кругу сверстников, людей, рожденных в предпоследнем десятилетии прошлого века. Исключение составлял только принц Сайондзи — древний старец с пергаментным лицом, иссеченным глубокими морщинами, с опущенными углами запавшего рта. Это было последнее заседание Тайного совета, на котором присутствовал последний член Генро. Принц Сайондзи вскоре умер в возрасте девяносто двух лет. — Мы родились в эру Мейдзи, — повторил Мацуока, — и несем в себе идеи, внушенные нам божественным императором — дедом ныне царствующего сына неба. Пусть осенит нас мудрость веков при обсуждении этого документа, наиважнейшего в истории Японии. Мы должны одобрить или отклонить военный союз с дружественными нам странами — с Италией Бенито Муссолини и Германией Адольфа Гитлера… На первый взгляд может показаться, что существующий советско-германский договор о ненападении находится в противоречии с проектом трехстороннего пакта, который предложен высокому вниманию Тайного совета. Но мы уверены, что в случае русско-японской войны Германия окажет нам помощь и Япония ответит ей тем же, если возникнет вооруженный конфликт между Германией и Советской Россией…

Мацуока прочитал проект договора, поклонился и вышел. Члены Тайного совета, как всегда, остались одни, и первым заговорил советник императора — осторожнейший Кидо. Он добился своего — стал лордом хранителем печати, а на его бывшем месте, позади императорского трона, сидел теперь генерал Хондзио — адъютант благословенного императора. Кидо повторил свою заповедь:

— В большой политике не имеет значения, справедливы наши действия или нет, главное — отсутствие риска в задуманном деле… Мы не можем поверить, что Германия долгое время останется преданным другом Японии. Германии и Италии не следует доверять полностью. И тем не менее сегодня Гитлера можно назвать нашим воистину бесценным союзником. Наша цель — строить с ним новый порядок в Европе и Азии. Германия согласна оставить за нами право свободных действий в Восточной Азии. Мы будем поддерживать ее политику в Европе и Африке. Господин Риббентроп предлагает нам занять французский Индокитай, высадить японский десант в Сайгоне. Надо брать то, что нам посылает судьба. В компенсацию за свободу рук в Индокитае мы можем предложить Германии каучук, вольфрам, олово…

Что же касается России, то для наших стран, вступающих в военный союз, сейчас выгодно поддерживать нейтральные отношения с русскими. Но такие отношения вряд ли долго продержатся… Для нас должно остаться в силе секретное дополнение к антикоминтерновскому пакту, касающееся России.

Генералы, сидевшие рядком на заседании Тайного совета, дружно кивали головами, одобряя мысли лорда хранителя печати.

Вернувшись из Берлина, генерал Осима тоже стал членом Тайного совета. Властный, самонадеянный, он говорил с закрытыми глазами, чтобы ничто не могло его отвлечь от мыслей, которые он хотел изложить.

— Мы наблюдаем смягчение русско-японских отношений, — изрекал он, — но пусть это обстоятельство не смущает членов совета. Сносные отношения вряд ли продлятся более трех лет. К этому времени, а может, и раньше Германия начнет воевать с Россией. Империя должна быть готова использовать выгодную ситуацию, которая сложится тогда в Европе…

Когда дискуссия закончилась, председатель Тайного совета, по обычаю, предложил встать тем, кто согласен с предлагаемым пактом. Тайный совет одобрил военный союз с Германией. По поводу России было записано:

«Принять меры для улучшения наших отношений с Советским Союзом и не медлить с подготовкой к серьезным событиям».

Под «серьезными событиями» подразумевалась война с Россией в момент, наиболее выгодный для империи.

На другой день после заседания Тайного совета в Берлине подписали трехсторонний пакт между Германией, Италией и Японией. Посол Эйген Отт и дипломатический представитель Генрих Штаммер за усердие в подготовке пакта были представлены к высшей японской награде — ордену «Восходящего солнца».

Ходзуми Одзаки, конечно, не присутствовал на заседании Тайного совета, но в тот же вечер он получил подробную информацию о том, что происходило в императорском дворце. Несколькими часами позже об этом уже знали в Москве…

Шел восьмой год, как Рихард Зорге работал в Японии. Все эти годы он непрестанно убеждался в том, что милитаристские круги Страны восходящего солнца вынашивают антисоветские идеи, проявляют постоянную враждебность к своему ближайшему соседу на Дальнем Востоке. Впрочем, это касалось не только России. Как-то раз на дипломатическом приеме Хироси Осима сам подошел к доктору Зорге и сказал ему:

— В Японии больше ста лет зрела идея Великой Восточной Азии, или, как мы называем, «сферы взаимного процветания». Она распространится далеко на юг и на север. С помощью союзной Германии мы осуществим нашу многовековую идею.

Он вежливо поклонился, втянув сквозь зубы воздух, и сдержанно улыбнулся.

— Теперь мы вместе с вами, вы в Европе, мы в Азии, создаем новый порядок, — закончил Хироси.

Но никто не мог знать, что таится за бесстрастной улыбкой японского дипломата. На дипломатическом приеме Осима появился в генеральском мундире. Почему? Это тоже вызывало раздумья доктора Зорге.

Рихард отметил для себя эту деталь — к руководству политикой пришли военные. Генерал Тодзио из главного квантунского жандарма сделался военным министром, Доихара Кендези стал главным военным советником правительства, Итагаки работал в генеральном штабе… Что же касается принца Коноэ, снова возглавившего кабинет, и министра иностранных дел Мацуока, то они отличались крайне националистическими взглядами, были сторонниками самых тесных связей с фашистской Германией.

Эйген Отт тоже отметил это в своем донесении Риббентропу: «С возвращением к власти принца Коноэ отмечается усиление прогерманской ориентации японского кабинета».

Пока внешне ничто будто бы не давало повода для излишней тревоги, но доктор Зорге всем своим существом ощущал напряженность политической атмосферы, как перед близкой грозой, когда начинают ныть старые раны и непонятная тяжесть затрудняет дыхание. Теперь Рихард хорошо разбирался почти во всем, что его окружало, он знал, о чем говорили на секретных заседаниях Тайного совета, ему были известны доверительные разговоры в генеральном штабе, настроения в правительстве, в германском посольстве. Ему доверяли настолько, что предложили стать руководителем нацистской партийной организации в районе Токио — Иокогама и даже… просили наблюдать за послом германского рейха — генерал-майором Эйгеном Оттом.

Такое предложение сделал Рихарду новый полицейский атташе германского посольства оберштурмбаннфюрер СС Йозеф Майзингер, с которым Зорге иногда встречался за карточным столом. Рихард сумел расположить к себе эсэсовца-контрразведчика, войти к нему в доверие, — правда, для этого приходилось иногда проигрывать Майзингеру в покер…

Как— то вечером они играли в карты в посольстве. Майзингеру бешено везло. На радостях оберштурмбаннфюрер крепко выпил. После игры, когда встали из-за стола, Майзингер пошел было провожать Рихарда к машине, но по дороге предложил на минуту завернуть к нему в кабинет -есть разговор.

Гестаповец поставил перед Зорге бутылку кюммеля и сказал:

— Послушай, Ики, что я тебе скажу… Послушай и забудь… будто ничего не слышал… Ты хорошо знаешь нашего посла генерала Отта?… Знаешь! И то, что он путался с генералом Шлейхером, тоже знаешь?… Верно! А Шлейхер участвовал в путче против нашего фюрера, и его застрелили, как собаку… Ты, оказывается, все знаешь. Послушай, иди к нам в гестапо!… Не согласен. Жаль!

Новая бутылка водки сделала свое дело, Майзингер заговорил громко, отрывисто, язык его заплетался, и он без причины смеялся.

— Ты что, думаешь, я пьянее тебя! Нисколько! — Майзингер потянулся к бутылке и опрокинул ее. — Давай поговорим о деле… Так вот, ты должен следить за Оттом, другой этого не сумеет. Здесь я тебе одному доверяю… Наблюдай, понял!…

Йозеф Майзингер, человек двухметрового роста, с кулачищами-кувалдами, внушал страх всем сотрудникам посольства. Женатый на секретарше Гиммлера, друживший с начальником гестапо Мюллером, с руководителем шпионско-диверсионной работой за границей Гейдрихом, Йозеф Майзингер приехал в Токио по их заданию, чтобы возглавить полицейскую слежку в посольстве, установить связь с японской контрразведкой [17]. И вот с этим человеком оказался сдружен» Рихард Зорге.

— Я не люблю кого? — пьяно бормотал Майзингер. — Интеллигентов, евреев и коммунистов… Вот кого! — Он забыл, о чем только что говорил, и перешел на другое. — Ну, а ты согласен стать нашим руководителем? Каким? Гаулейтером национал-социалистской партии в Японии. Вот каким! Всех надо держать вот здесь, — поднял он кулак. — Отказался?! А почему отказался?

— Да так, не хочу!… Я предложил им устраивать собрания в кабаке «Фледермаус» и чтобы у каждого нациста сидело на коленях но две японки, а они не согласились. Ну я и отказался…

Майзингер захохотал:

— Правильно! На каждого по две японки — вот это собрание национал-социалистской партии!… Зря ты не пошел!

С течением времени сотрудник всесильного управления имперской безопасности оберштурмбаннфюрер Майзингер проникся к доктору Зорге полнейшим доверием, он называл его покергеноссе, приятель по карточному столу.

ТАЙНА ТАЙН ЯПОНСКОЙ ИМПЕРИИ

В германском посольстве генерала Умедзу Иосидзиро называли Кайзером VI Маньчжурским… После Хондзио, нынешнего адъютанта императора, он, начиная от мукденского инцидента, был шестым командующим Квантунской армией. Шестым правителем Маньчжоу-го.

Новый командующий прибыл в Маньчжурию в разгар номонганской битвы, когда уже все было потеряно и ничего нельзя было поправить. Он ужаснулся тому, что произошло под Номонганом. Как русским удалось провести такого опытного, расчетливого генерала, как Уэда! Оказалось, что в течение двух месяцев они накапливали силы, делая вид, что готовятся к длительной обороне. Им удалось создать трехкратное превосходство над силами Шестой армии, тогда как считалось, что императорские войска численно превосходят русских в четыре-пять раз… Какие ужасающие потери: 23-я дивизия окружена в номонганскпх холмах и полностью уничтожена; 7-я дивизия понесла меньшие потери, но тоже практически перестала существовать. Не помогли даже современные мощные железобетонные укрепления, которые возвели инженерные войска Квантунской армии с расчетом на будущее — номонганский укрепленный район должен был стать исходным рубежом для плана «Кан Току-эн», стратегического удара по Забайкалью. К тому же русские применили какое-то новое, неизвестное оружие — реактивную артиллерию: ракеты-снаряды обрушили ливень грохочущего огня…

Единственное, что удалось сделать новому командующему, — осуществить ночной контрудар по тылам противника. Уничтожили два десятка русских машин с боеприпасами — и это все! Для подкрепления Квантунской армии в район боевых действий дополнительно направили три дивизии — две из них сняли с китайского фронта. Но не хватало главного — времени. Императорская ставка отдала приказ: не расширяя конфликта, нанести тяжелый ответный удар всеми наличными войсками Квантунской армии, чтобы восстановить пошатнувшийся военный престиж Японии, и после этого начать переговоры об урегулировании инцидента (бои под Номонганом все еще называли «инцидентом»). Но было поздно. Японские войска продолжали нести потери. 16 сентября японское командование подписало перемирие с русскими.

А потом произошло еще одно, казалось бы, незначительное событие, но очень сильно уязвившее самолюбие командующего армией генерала Умедзу. Седьмого ноября, в день русского национального праздника, на Красной Площади в Москве проходил военный парад. Нарком Ворошилов сошел вниз с трибуны Мавзолея, чтобы поздороваться с иностранными военными атташе. Он подходил к каждому, а когда дошла очередь до генерала Татабана, Ворошилов протянул руку, поздоровался, а потом при всех, улыбаясь, погрозил ему пальцем… Когда Умедзу прочитал об этом в донесении из Москвы, ему показалось, будто его, командующего Квантунской армией, потомка древнего самурайского рода, так гордившегося своим происхождением, всенародно высекли, как мальчишку… Такого позора никогда не бывало в роду самураев Умедзу. Командующий расплачивался за промахи и ошибки других — ведь теперь он отвечал за Квантунскую армию.

Генерал Умедзу, получив назначение, проследовал из Тяньцзиня прямо в район боевых действий, минуя столицу Маньчжоу-го, где размещался штаб Квантунской армии. Он здесь, прямо в блиндаже командного пункта, принял армию от своего подавленного неудачами предшественника. Закончив передачу дел, Уэда протянул генералу Умедзу замысловатый никелированный ключ.

— Это от секретного сейфа, — сказал он, — я всегда держал его при себе.

Прошло немало времени, прежде чем Умедзу раскрыл тяжелую дверцу и заглянул в сейф, куда имел доступ только командующий Квантунской армией. Здесь лежала сверхсекретная переписка с генеральным штабом, указания императорской ставки, последний вариант разработанного во всех деталях плана «Кан Току-эн» — наступления на советский Дальний Восток… Перебирая папки, он увидел одну, которая остановила его внимание несколькими предупреждающими надписями: «Только для избранного круга высшего командования!», «Хранить только в сейфе!», «При опасности сжечь!». Посередине стоял иероглиф: «Кио ку мицу!»

Содержимое этой папки удивило генерала Умедзу, хотя он, прослуживший столько лет в генеральном штабе, должен был бы, казалось, знать все военные тайны Японской империи. Он читал:

«Дело отряда № 731. Научно-исследовательский институт Квантунской армии. Бактериологическая война!»

Научно-исследовательский институт располагался в военном городке на станции Пинфань, в двадцати километрах от Харбина, а его филиал — отряд № 100 — вблизи Синьцзина. Во главе института стоял профессор Исии Сиро, в ведении которого находилось три тысячи сотрудников.

Научно-исследовательский бактериологический институт Квантунской армии располагал новейшими лабораториями, испытательным полигоном, собственным аэродромом на станции Аньда. Весь район Пинфаня на десятки километров в диаметре объявлен запретной зоной. Над ним запрещается пролетать даже самолетам японских авиационных частей, расположенных в Маньчжурии…

Все это было ново для генерала Умедзу. Он перелистывал страницы секретнейшей папки, и перед ним раскрывалась тайна тайн Японской империи.

Институт возник пять лет назад по указу императора и превратился в солидное военно-медицинское учреждение. Во главе каждого из восьми отделов стояли научные работники, занимавшиеся исследованиями в своей области или подготовкой бактериологического оружия. И только один — третий отдел, называющийся «Управлением по водоснабжению и профилактике частей Квантунской армии», открыто размещался в центре Харбина, маскируя деятельность всего института. Остальные отделы именовались только порядковыми номерами.

Новый командующий заинтересовался работой четвертого отдела, который занимался массовым изготовлением бактерий чумы, холеры, сибирской язвы, тифа… Справки, донесения и отчеты изобиловали цифрами, теоретическими выкладками по поводу использования бактериологического оружия, обсуждениями принципов технологических процессов.

Четвертый отдел имел восемь котлов, приготовляющих питательную среду для бактерий, емкостью по тысяче килограммов каждый, четырнадцать автоклавов для стерилизации и выращивания чистой культуры болезнетворных бацилл, холодильные установки для хранения готовой продукции, специальные помещения для грызунов с десятками тысяч крыс и мышей, на которых выращивали чумных блох. Впрочем, выращиванием блох занимался второй отдел — его отчет, вероятно, ошибочно оказался среди документов четвертого бактериологического отдела.

Готовая продукция исчислялась астрономическими цифрами — миллиардами бактерий. В течение одного производственного цикла, продолжавшегося несколько дней, лаборатория изготовляла тридцать миллионов миллиардов бактерий чумы. В переводе на общеупотребительный язык это составляло тридцать килограммов бактериологической массы. За месяц в отряде № 731 изготовляли триста килограммов бактерий чумы, до шестисот килограммов сибирской язвы и около тонны бактерий холеры.

Чумные блохи тоже мерились на килограммы. За один производственный цикл, как сообщалось в отчете, с каждого инкубатора снимали около десяти граммов блох — примерно 130 тысяч насекомых. А в институте было четыре с половиной тысячи инкубаторов! Таким образом, один производственный цикл давал сорок пять килограммов — сотни миллионов блох.

Пятым отделом называлась тюрьма для подопытных заключенных, на которых проводили медицинские эксперименты, изучали степень восприимчивости человеческого организма к заразным заболеваниям. Людей для опытов поставляли полевые жандармерии, военные миссии — это были арестованные партизаны или лица, настроенные против японской политики в Маньчжоу-го либо заподозренные в симпатиях к Советской России. Это называлось «особыми поставками». В отряд № 731 заключенных привозили для уничтожения, живыми они отсюда не выходили.

В инструкции об «особых поставках» было сказано: «В контингент для особых поставок должны направляться лица не только настроенные просоветски или антияпонски, но вообще все заподозренные жандармерией в антиправительственной деятельности и настроениях, а также во всех тех случаях, когда, состав преступления подозреваемых дает основание полагать, что суд не накажет их достаточно строго».

Новый командующий Квантунской армией невозмутимо перелистывал страницы документов, подшитых к секретной папке. Умедзу привык подчиняться и добросовестно входить в детали любого порученного ему дела. Сейчас он знакомился с кругом вопросов, входящих в его компетенцию. С материалами второго — экспериментального — отдела, занимавшегося проверкой и испытаниями бактериологического оружия, Умедзу ознакомился бегло, но не потому, что это его не интересовало. Он решил сам побывать в институте, чтобы иметь более полное представление о действенности нового оружия, поставленного на вооружение его армии. Тем более что в приказе начальника генерального штаба подчеркивалось; отряд № 731 находится в прямом подчинении командующего Квантунской армией.

В научном институте заранее знали о прибытии командующего, и генерал медицинской службы Исии Сиро, для конспирации называвший себя Тогоми, ждал приезда гостя в вестибюле главного здания института. Его окружали ближайшие сотрудники, офицеры медицинской службы. Все они, как и профессор Исии Сиро, носили общевойсковую форму. Тоже для конспирации.

Из Синьцзина командующий прилетел самолетом в Харбин, где его ждала черная лакированная машина, длинная, как щука, с бронированными бортами и непроницаемыми для пуль стеклами. В Пинфань ехали по закаменевшей коричневатой дороге. Мела поземка, и в розово-лиловой морозной дымке только что наступившего дня тянулись пустынные поля с одиноко торчащими стеблями сухого гаоляна. Умедзу зябко кутался в мешковатую шубу на теплом меху. В вестибюле он сбросил ее на руки адъютанта и предстал перед сотрудниками института в полной генеральской форме — с аксельбантами и орденом «Солнца», не умещавшимся на груди и поэтому прикрепленным на животе, чуть ниже нагрудного кармана. Высший орден империи изображал священное зеркало богини Аматэрасу, обрамленное лепестками цветущего лотоса. Старинный меч, гордость самурайского рода, висел у его пояса. Командующий отстегнул меч и тоже отдал адъютанту. На голову выше всех офицеров, собравшихся в вестибюле, подтянутый, строгий, с гладко выбритым лицом и черепом, с неулыбающимися, крепко поджатыми губами и гордо вскинутой головой, он походил на древнего самурая.

Сначала прошли в кабинет профессора — командующий впереди, за ним остальные. Ковровые дорожки приглушали топот шагов. После традиционного чая начали осмотр учреждения, вверенного заботам профессора Сиро. Пошли только начальники отделов и генерал Умедзу с начальником разведки Квантунской армии. Даже адъютант командующего не был допущен к осмотру. Забегая вперед, профессор давал пояснения и непрестанно протирал пенсне, снова и снова быстро водружая его на тонкую переносицу.

Лаборатории, аппаратура сияли стерильной чистотой. Рядом высились цилиндрические котлы, источавшие приятную теплоту. Командующего попросили отойти подальше, и лаборант, в белом подкрахмаленном халате, в маске и резиновых медицинских перчатках, прошел за стеклянную перегородку. Он переключил какие-то краны, поднялась крышка котла, и в подставленный квадратный термос потекла серая сметанообразная масса…

— Сибирская язва, — услужливо пояснил профессор, — мы снимаем ее с поверхности питательной среды… Важно иметь абсолютно чистую культуру бактерий. В течение месяца мы можем дать семьсот килограммов активной бактериологической массы…

Через лабораторию пастеурелла пестис — легочной чумы — прошли не останавливаясь. Здесь тоже все было абсолютно стерильно, но профессор Сиро не решился открывать котел в присутствии командующего. Он ограничился пояснениями, произнесенными на ходу.

— Бактерии чумы являются наиболее действенным бактериологическим оружием, — говорил он. — Если разрешите, мы познакомим вас, господин генерал, с фарфоровыми бомбами для доставки бацилл в тыл противника. Они уже прошли предварительные испытания…

Профессор Исии Сиро до своего назначения руководителем института работал в военно-медицинской академии, возглавлял санитарное управление военного министерства Японии; он был убежденным сторонником бактериологической войны. В Маньчжурии Сиро начал с небольшой лаборатории, которая выросла теперь в крупный бактериологический центр Квантунской армии. Профессор был горд, что его многолетняя научная работа увенчалась столь значительными результатами — императорская армия получила тайное оружие, невиданной силы.

— Стратегическое значение бактериологической войны, — излагал свои идеи профессор, — заключается также и в том, что бациллы уничтожают лишь живую силу врага, они не разрушат зданий, как это делают огнеметы, артиллерия или бомбы. В этом огромное преимущество нового оружия. Материальные ценности в полной сохранности перейдут в наши руки…

Из производственного отдела узким, длинным тоннелем перешли в отдел экспериментальной медицины, расположенный в помещении тюрьмы. В дверях их встретил начальник тюрьмы. Профессор представил его:

— Мой старший брат, майор Сиро… В его ведении находятся особые поставки для опытов.

В железных клетках на циновках лежали больные, иные бредили, но даже сейчас они лежали закованные в ножные кандалы. Сырой, спертый воздух пропах медикаментами. В одной из клеток, прислонившись к решетке, стояла молодая женщина с изможденным лицом и запавшими, пылающими глазами. Она встретилась взглядом с генералом Умедзу и отвернулась. Умедзу спросил:

— Это кто?

— Русская… Мы не интересуемся, господин генерал, кого присылают к нам для опытов. Особыми поставками занимается жандармерия. В данном случае мы имеем дело с редким случаем многостороннего иммунитета. Получила смертельные дозы заражения тифом, холерой, перенесла другие инфекционные заболевания и выжила. Сейчас ухаживает за больными. Имеет медицинское образование.

В подвалы с грызунами и инкубаторами для разведения насекомых командующий не пошел — это не представляло для него интереса. Поднялись к застекленной вышке, откуда можно было обозреть весь городок. Внизу виднелись клумбы, запорошенные снегом.

— Вот там, — указал профессор, — находится испытательный полигон, дальше — служебный аэродром. Мы можем туда проехать.

Но Умедзу не располагал временем, он рассчитывал к вечеру возвратиться в Синьцзин.

— В таком случае мы покажем вам учебный фильм, чтобы вы имели о нас полное представление, — сказал профессор.

В просмотровом зале с двумя десятками мягких кресел на мерцающем экране появились первые кадры: профессор Сиро в лаборатории разглядывает на свет колбу с мутной жидкостью, потом низенькое каменное здание, обнесенное проволочным заграждением, и вооруженный солдат у входа. Снова профессор, сидящий за столом, но уже в военной форме, он, жестикулируя, что-то рассказывает генералу Хондзио — первому командующему Квантунской армией. Потом, склонившись над чертежом, они вместе рассматривают какую-то схему.

— Это первый вариант фарфоровой бомбы, — пояснил профессор Сиро.

Строительство военного городка — рабочие копают траншею, забивают колья, поднимается высокий сплошной забор из железобетона, глубокий котлован, кладка фундамента… и вдруг уже построенное главное здание с цветущими клумбами у входа, группа военных подымается по лестнице, входит в вестибюль. Их встречает профессор, кланяется, пропускает вперед. Среди прибывших Умедзу узнал своих знакомых — начальника генерального штаба Койсо, усатого, с печальным лицом командующего Квантунской армией Уэда, которого сменил он, генерал-лейтенант Умедзу. Придерживая саблю, поднимается по ступеням принц Токада, двоюродный брат императора, офицер стратегического отдела генштаба… Новый командующий лично знал каждого, встречался с ними, работал, с некоторыми дружил, но никогда никто из них словом не обмолвился о таинственном институте, в котором он сейчас находился. Мелькнула ревнивая мысль: почему же он не был посвящен в тайну…

А на экране все сменялись кадры… Ряды котлов, как генераторы на электростанции, крупным планом пульт управления, рука, поворачивающая вентиль, и медленная струя сметанообразной бактериологической массы, стекающая в квадратный термос… Клетки с кишащими в них крысами, пожирающими свой корм… Врачи в белых халатах, наблюдающие больных…

И все это без единого звука, без титров. Если смотреть эти немые кадры без пояснений, невозможно предположить, что все это имеет какое-то отношение к бактериологической войне, — показывается обычная работа обычного научно-исследовательского института… Но профессор пояснял фильм.

— Для изучения боевых действий бактериологического оружия, — слышался его голос, — применяются осколочные фарфоровые бомбы, наполненные бактериологической массой. Чтобы предохранить испытуемых от преждевременной смерти, вызванной осколками разорвавшейся бомбы, применялись стальные щиты, прикрывающие голову и туловище, открытыми оставались только конечности… Испытания на газовую гангрену дали положительные результаты. Все подопытные лица умерли с диагнозом заражения крови… Для испытания других видов бактерий применялись фарфоровые бомбы, которые пригодны также и для распыления чумных блох.

Спокойный и размеренный голос профессора сопровождал каждый кадр. На экране железные столбы с висящими на них цепями, стальные щиты, похожие на поясные мишени, за щитами люди, прикованные к столбам, видны только ноги и руки до плеч… Взрыв… Врачи оказывают раненым первую помощь, санитары уносят их на носилках…

По поводу крыс, копошащихся в клетках, будто готовых выскочить из экрана, Сиро сказал:

— Количество крыс мы намерены довести до трех миллионов… Для этого нам нужны дополнительные ассигнования на заготовку кормов…

И снова на экране улыбающийся профессор с фарфоровым сосудом, похожим на китайскую вазу. Профессор держит его в руках, на глянцевитой поверхности две буквы: «П. П.»

— Пастеурелла пестис, — слышен из темноты голос профессора Сиро.

В зале загорается люстра, все поднимаются, жмурясь от яркого света.

Профессор Сиро выжидающе ждал, что скажет командующий.

— Поздравляю вас с успехом, — сказал Умедзу. — Я поражен размахом работ вашего отряда и перспективами, которые даст применение нового оружия… Зайдемте к вам…

В кабинете Умедзу спросил:

— Не пора ли проверить ваше оружие в боевой обстановке?

— О да! Я уверен, что испытания дадут отличные результаты…

— Вы получите мой приказ по этому поводу… С генеральным штабом я все согласую сам… Вам нужна моя помощь?…

— Нам хотелось бы открыть филиалы для использования бактериологического оружия на главных направлениях в случае войны с Россией, а именно в направлении Хабаровска, Ворошилова, Читы и Благовещенска.

— Согласен! Определите точные пункты, где, по вашему мнению, следует открыть филиалы отряда.

— Мы уже обсуждали это, господин генерал… Прежде всего в Хайларе, Суньсу, Хайлине и Линькоу — вдоль северной границы Маньчжоу-го.

— Очень хорошо… Мы вернемся к этому разговору после испытаний в боевых условиях.

— И еще одна просьба, господин командующий, — заискивающе сказал Сиро, — под Номонганом действовала группа из моего отряда. Все они дали клятву камикадзе и скрепили ее кровью. Камикадзе моего отряда последними отошли с берегов Халхин-Гола, заразили реку бактериями сибирской язвы. Я ходатайствую о представлении к награде участников операции.

— Пришлите наградные реляции… Ну, мне пора ехать. Желаю вам успеха. Готовьтесь к экспедиции на китайский фронт. Я думаю, что группу надо возглавить вам лично.

— Об этом я хотел вас просить…

Генерал Умедзу покинул бактериологический институт, носивший наименование: отряд № 731 Квантунской армии.

После длительных обсуждений решено было взять пять килограммов чумных блох и достаточный запас фарфоровых бомб. Для дополнительного эксперимента профессор Сиро распорядился захватить пятьдесят килограммов бактериологической массы холеры и семьдесят килограммов брюшного тифа.

В институте начали готовиться к экспедиции. Вскоре Сиро получил подтверждающий приказ командующего Квантунской армией: для выполнения специального задания отряду № 731 выделить группу и направить ее в район военных действий в Китае. Место назначения — Шанхай.

Профессор уточнил в штабе Квантунской армии: бактериологической группе отводили район действия в Нимбо — южнее Шанхая. Непредвиденные события внутри института едва не нарушили срока отъезда экспедиции генерала Тогоми, как за пределами института именовали профессора Сиро.

Оксану Орлик доставили в институт из харбинской полевой жандармерии и в первые же дни заразили брюшным тифом, подмешав в пищу подслащенную воду с огромной дозой активных бактерий. Из двенадцати заключенных, над которыми производили опыты, выжила только она. Это заинтересовало японских медиков. Едва она начала поправляться, как решили проверить на ней холеру, а через месяц — сибирскую язву, но заключенная № 937 продолжала жить. Ее собирались передать в группу пастеурелла пестис, отправить на аэродром Аньда для испытания фарфоровых бомб, но профессор отменил распоряжение — редкий подопытный экземпляр представлял несомненный научный интерес. Женщина была подобна мифической живущей в огне саламандре. Он распорядился подвергнуть экземпляр дополнительным исследованиям и наблюдениям. К тому же выяснилось, что в прошлом она была медицинским работником. Номер 937 приставили наблюдать за «бревнами», подвергавшимися медицинским экспериментам.

Оксана давно потеряла счет времени. С тех пор как ее привезли сюда, она не видела ни неба, ни солнца — только тусклый свет в окне, отраженный от глухой стены какого-то высокого здания. Но, судя по сменявшимся временам года, она определяла, что скоро будет год ее непрестанных мучений. Человека, в котором для нее аккумулировалось мировое Зло, больше не было, но Зло продолжало существовать, окружало ее, как в аду… Оксана понимала, где она очутилась, примечая взаимосвязь тюремных событий: в санчасть уводили группу заключенных, через несколько дней они заболевали и вскоре умирали в изоляторе, но некоторые выживали — те, которым заранее делались прививки. Тюремные врачи вели при ней медицинские разговоры, употребляли латинские термины, не остерегаясь быть понятыми. Речь шла о сибирской язве, холере и даже чуме. Пастеурелла пестис! «Вот выпустить бы на вас пастеурелла пестис!» — ожесточенно думала Оксана.

В камеры привозили заключенных с отмороженными руками, омертвевшие ткани отпадали, и обнажались кости, фаланги пальцев… Приводили обожженных кислотами, огнем, зараженных газовой гангреной… Оксана, как могла, облегчала их страдания, просиживала ночами у изголовья. Врачи одобрительно ей кивали, но, как только больным становилось легче, их снова уводили, и больше они уже не возвращались. На их место привозили других, здоровых, и все начиналось сначала… Оксана сосчитала — за неделю исчезали десять, пятнадцать, иногда двадцать пять заключенных. Получалось, что за год погибало человек шестьсот — все, кого привозили в тюрьму. В живых осталось несколько человек, и среди них она — Оксана Орлик.

Среди обреченных появлялись и русские из Харбина, Хайлара. Иногда удавалось с ними перекинуться словом: в жандармерии их допрашивали, пытали, потом привозили сюда… Осенью в тюрьму доставили трех монгольских пириков. С ними Оксана проговорила всю ночь. Их захватили в плен в бою на заставе за рекой Халхин-Гол… Оксана узнала, что японцы начали войну с Монголией. Монголам помогают русские…

В это же время — в начале зимы — в тюрьме появился молодой красноармеец в изорванной гимнастерке, избитый, в кровоподтеках… Он лежал на циновке в углу камеры, глухо стонал во сне. Оксана всю ночь провела возле него. Наутро ему полегчало. Как он обрадовался, услыхав русскую речь! Раненого Степана Демченко тоже взяли в плен на Халхин-Голе.

— Как меня били! — шептал он. — Жандармы… когда допрашивали… Заложат карандаши между пальцев и жмут… Я им все равно ничего не сказал, где служил, в какой части, сколько войск. Это военная тайна.

Недели через две Степа стал подниматься…

— Скажи, Оксанка, а бежать отсюда как-нибудь можно?

— Нет, отсюда никто не уходил.

— А если поднять всех? Сломать двери и вырваться…

— Невозможно это Степа… Двери железные и стены… Но Степан продолжал думать, присматриваться — что в камере может подойти для холодного оружия…

Вскоре дежурный врач вызвал пятнадцать номеров, отделил из них пять, приготовил шприц. Оксана подтолкнула Степана, шепнула:

— Стань к этим…

Врач не заметил, что в группе был лишний.

Оксана прожила еще один страшный день… Она знала, куда повезли Степу. Знала, что их, связанных, будут бомбить с самолета заразными осколочными бомбами. А потом, как уже бывало не раз, привезут вечером, помертвевших, с наскоро забинтованными ногами…

Через два дня у всех началась гангрена, четырнадцать скоро умерли, шесть остались в живых. Степана взяли под особое наблюдение — редкий случай, когда при газовой гангрене человек выздоравливает без профилактического укола.

— Врачи не знают, что тебя кололи, смотри не признавайся, — предупредила Оксана. Раненые, иссеченные осколками ноги и руки у Степы постепенно заживали, и он снова по-мальчишески фантазировал:

— В другой раз, как поведут куда, наброшусь в дверях на часового — и вперед… Чтобы только другие поддержали… Ты по-ихнему скажи им — ведь все равно здесь умирать… А может, мы вырвемся… За ворота и в степь!…

— Но ведь палаты заперты, Степа… — Она называла палатами камеры, отгороженные от коридора частоколом железных прутьев.

— Тебе ж открывают камеры, — возразил он, — когда заходишь к больным. Сделай как-нибудь, чтобы двери не заперли… Еще бы на верхних этажах предупредить…

Но все получилось иначе…

В тюрьме военного городка служил молодой солдат Терасима. Он нес конвойную службу — дежурил у входных дверей на этажах или сопровождал заключенных. Оксана часто видела в тюрьме этого солдата и замечала, что он как-то особенно на нее смотрит. Это здесь-то… Конвойным не разрешалось разговаривать с заключенными. Но раз, когда солдат вел ее из санчасти, он торопливо сунул ей в руку лепешку. Оксана удивленно посмотрела на него и сказала:

— Аригато [18]…

— Ты говоришь по-японски?

— Немного.

— Почему ты здесь? Тебя убьют…

— Я знаю…

Они шли длинным коридором, соединявшим тюрьму с санитарной частью.

— Спрячь омоти, — сказал солдат, когда они приблизились к тюремной двери. — Мать прислала… новогодние лепешки…

Они встречались еще несколько раз. Однажды долго стояли перед запертым кабинетом врача. Кругом никого не было.

— Спасибо тебе за омоти, — едва слышно сказала Оксана.

— У нас их дарят на Новый год, на счастье.

— Какого же счастья можно желать в тюрьме?

— За что ты здесь? — снова спросил Герасима.

— Не знаю…

— Как тебя зовут?

— Звали Оксана, теперь только номер…

— Оксана… У меня есть сестра Юри, она ловит жемчуг на море.

— Значит, она богатая.

— Нет! Она ныряльщица, помогает отцу, потому что мы с братом в армии. Юри красивая, как ты. Я всегда на тебя смотрю… Я хочу, чтобы ты жила.

— И охраняешь, чтобы не сбежала.

— Я солдат, что я могу сделать…

— Хотя бы не желать умирающим счастья… Или помоги…

— Как?

— Выпусти людей, открой камеры.

— Нет! Этого нельзя! Ведь я солдат… Я спас бы… только тебя.

И все же Оксана уговорила Дзиро Терасима отпереть камеры…

С последней партией «особых поставок» в тюрьму привезли русского старика железнодорожника из Харбина. Оксана долго присматривалась и наконец решилась с ним поговорить. Старик рассказал, что в партии, с которой его привезли, были партизаны, захваченные карательным отрядом, — может, удастся предупредить их. Через день он сказал:

— Выйдет не выйдет, дочка, давай попробуем… Говорил с партизанами, терять нам нечего!…

Он предложил другой план: начать вечером, когда раздают пищу. В это время все двери открыты — снять часовых и пробиваться дальше…

Шли дни. И вот в руках у Оксаны ключ, отданный ей Терасимо. О дне восстания неведомыми путями передали на другие этажи тюрьмы. В притихших камерах ждали срока. Но утром врачи увели Оксану в санитарную часть и оставили там для каких-то исследований. Вечером она услышала шум, топот множества ног, выстрелы, завывание сирены… Она бросилась в двери палаты, но они были заперты…

А в тюрьме едва конвойные распахнули двери, как на них бросились узники, отняли оружие и коридором побежали в главное здание. Верхние этажи конвойным удалось запереть, и на улицу через вестибюль вырвалось только несколько десятков заключенных. Люди бежали к воротам, но их ослепили вспыхнувшие прожекторы, косили пули солдат, поднятых по тревоге. Кто-то пытался перелезть через забор, преодолеть колючую проволоку, но их сбивали пулеметным огнем. Под утро все было кончено.

Профессор, доктор медицинских наук Исии Сиро пережил тревожную ночь. Он с ужасом представил, что могло быть, если бы восставшим удалось прорваться в лаборатории, выпустить чумных крыс, разлить бактериологическую массу… Профессор распорядился усилить охрану лаборатории и подвалов института.

Солдат Терасима охранял в тот день подвалы и не участвовал в подавлении мятежа. Когда дали отбой, он вышел наружу. У ворот и перед главным корпусом лежали убитые. Он уже знал, что ни один заключенный не вырвался за пределы городка. Терасима прошел в тюрьму — на этаже, где жила Оксана, камеры были пусты, двери распахнуты. Значит, и она погибла… Солдат не хотел больше стеречь людей, которые должны умереть.

Он вышел на улицу, поднялся в вестибюль главного здания, прошел к кабинету профессора и, обнажив живот, с размаху вонзил в него солдатский нож…

Урну, маленький ящичек с пеплом солдата, переслали в деревню, где жил старый Сабуро Терасима с женой и дочерью. Урну принес в дом полицейский. Жена Инеко, обезумев от горя, не выпускала ее из рук, гладила, как живого сына, разговаривала с ней и запоздало молилась богу Фудонону — защитнику от нечистой силы, чтобы он оградил ее Дзиро от всяких напастей… Сабуро, стоя перед домашним алтарем, читал молитву…

Через месяц профессор Сиро возвратился в Пинфань. Доктор медицинских наук был доволен результатами экспедиции. Летчики его отряда сбросили фарфоровые бомбы с чумными блохами в тылу китайских войск в районе Нимбо, что южнее Шанхая. Осенью, когда за окном медленно падали на землю первые снежинки, профессор отдыхал, сидя перед хибачи, наполненным пылающими углями, с китайским медицинским журналом в руках. Он снова и снова перечитывал статью, где неизвестный бактериолог описывал сильную вспышку эпидемии чумы в районе города Нимбо и отмечал необычный характер эпидемии — болезнь поражала людей, но не сопровождалась, как обычно, эпизоотией среди грызунов, разносчиков заразы. Причины этого были непонятны китайскому бактериологу. И совершенно ясны профессору Сиро. Он вскочил и зашагал по ковру, удовлетворенно потирая руки. Недоумение китайского врача подтверждало успех его бактериологической атаки…

ГИТЛЕР БРОСАЕТСЯ НА РОССИЮ

Как сохранила память немногих свидетелей и официальные записи, 29 июля 1940 года на станцию Рейхенгалле в Баварии, где располагались штабные отделы верховного главнокомандования, прибыл специальный поезд военного советника Гитлера генерал-полковника Йодля. Уже само по себе появление Йодля в Рейхенгалле было огромным событием. Старожилы-штабники не помнили случая, чтобы столь высокая персона снисходила до посещения места их службы. Йодль вызвал начальников отделов, их было четыре, и без предисловий, лаконично сказал, что фюрер решил подготовить войну против России. Йодль сказал еще, что рано или поздно война с Советским Союзом обязательно вспыхнет и поэтому Гитлер решил провести ее заодно с начавшейся войной на Западе, тем более что Франция побеждена, а судьба Британии предрешена. Генерал Йодль именем фюрера распорядился начать подготовку к Восточной кампании.

В тот же день начальник штаба сухопутных войск генерал Гальдер сделал запись в своем рабочем дневнике, первую запись о подготовке войны на Востоке:

«Для доклада явился генерал Маркс, начальник штаба 18-й армии, командированный сюда для специальной разработки планов операции на Востоке. После соответствующего инструктажа о поставленных перед ним задачах я пригласил его на завтрак».

Будущая операция еще не имела своего названия, и Гальдеру приходилось называть вещи своими именами. Несколькими днями позже Гальдер записал в своем дневнике:

«Совещание в ставке фюрера. Россия должна быть ликвидирована… Срок — весна 1941 года. Чем скорее мы разобьем Россию, тем лучше. Операция будет иметь смысл только в том случае, если одним стремительным ударом мы разгромим государство».

В кабинете начальника штаба появляются всё новые представители германского командования, в его дневнике — новые записи. Обсуждаются детали войны. Гальдер стоит в центре событий, к нему сходятся все нити подготовки войны. Но нити тайные, и ни одна душа, кроме приобщенных к тайне мрачного заговора, не должна знать о том, что происходит за стенами военных кабинетов, что спрятано в сейфах и папках с предупреждающей надписью «Гехайме Фершлюсзахе» — тайное дело под замком. Это высшая степень секретности, строжайшая государственная тайна.

В конце ноября Гальдер записывает: «Россия остается главной проблемой в Европе. Надо сделать все, чтобы с ней рассчитаться».

И в это самое время, еще за месяц до того как Гитлер утвердил план «Барбаросса», когда план нападения на Советский Союз еще разрабатывался и носил условное название «Фриц», из Японии в Москву поступило первое предупреждение, что фашистская Германия начала подготовку к войне против Советского Союза. Шифрованное донесение было датировано восемнадцатым ноября 1940 года. Клаузен передавал его лежа в постели. Сердечный приступ вывел радиста из строя, но он не сдавался.

Этот далеко идущий вывод об угрозе нападения на Страну Советов Рихард сделал из отрывочных, много раз перепроверенных фактов. В Токио постоянно кто-то приезжал из Европы — дипломатические курьеры, сотрудники посольства, возвращались из отпуска деловые люди. Отдельные их замечания вряд ли могли иметь значение для разведчика, но, сопоставив их, можно было сделать некоторые выводы. Дочь привратника папаши Ридела писала, что сын, слава богу, вернулся домой, их распустили после похода во Францию. Ну и что из этого? Однако Анита Моор, веселая, беззаботная щебетунья, тоже побывавшая в фатерланде, рассказала иное: ее племянник тоже вернулся из Франции, но домой его отпустили временно, взяли подписку, что он вернется в свой полк по первому требованию.

Помощник военного атташе сказал Рихарду по секрету, что в Лейпциге формируют новую резервную армию в составе сорока дивизий.

Кое— что выбалтывали японцы, пытаясь узнать новости у хорошо информированного и приближенного к германскому послу журналиста Зорге.

Трезвый анализ, сопоставление фактов, их проверка, подтверждающая, что на восток Германии, в Польшу движутся воинские эшелоны, что двадцать дивизий, участвовавших в походе на Францию, оставлены фактически под ружьем, — все это дало основание Рихарду Зорге сделать Москве одно из важнейших своих предупреждений.

Подготовка к войне с Советской Россией проходила в глубочайшей тайне, Гитлер дал строжайшее распоряжение не посвящать в нее даже своих ближайших союзников — Италию и Японию: могут проболтаться!

3 марта 1941 года, в дополнение к плану «Барбаросса», который он утвердил в конце декабря, Гитлер подписал директиву, получившую номер 24, специально посвященную отношениям с японским союзником.

«Целью сотрудничества, основанного на пакте трех держав, — говорилось в директиве, — является желание заставить Японию возможно быстрее начать активные действия на Дальнем Востоке, в результате чего мощные силы Англии будут скованы, а интересы Соединенных Штатов будут сосредоточены на Тихом океане…

План «Барбаросса» в этом отношении создает особенно благоприятные политические и военные предпосылки.

Следует подчеркнуть, что общей целью воины является стремление заставить Англию капитулировать как можно скорее и этим удержать Америку от вступления в войну…

О плане «Барбаросса» японцы не должны ничего знать».

Однако через две недели Гитлер несколько изменил свое мнение. В Берлине ожидали приезда японского министра иностранных дел Мацуока, и его нелишне было предупредить о германских намерениях. Но сделать это следовало осторожно, не раскрывая всех карт. Поводом к пересмотру подписанной директивы был доклад адмирала Деница, командующего военно-морскими силами третьего рейха. Дениц писал фюреру:

«Япония должна действовать возможно быстрее, чтобы захватить Сингапур, так как обстоятельства никогда не будут столь благоприятны, как сейчас. Япония готовится к таким операциям, но, согласно утверждениям японских представителей, она осуществит нападение только в том случае, если Германия проведет высадку в Англии. Следовательно, мы должны сосредоточить все усилия, чтобы принудить Японию действовать немедленно. Если Сингапур будет в японских руках, все другие восточноазиатские проблемы, связанные с Соединенными Штатами и Англией, будут разрешены.

Согласно заявлению адмирала Номура, министр иностранных дел Мацуока находится в затруднительном положении в связи с решением русского вопроса и намерен по этому поводу сделать запрос во время предстоящих переговоров в Берлине. В этих условиях было бы целесообразным осведомить Мацуока о наших планах в отношении России».

Это было в марте, когда Мацуока уже ехал через Сибирь в Берлин. Японский генеральный штаб рассчитывал нанести удар по Сингапуру в тот момент, когда германские вооруженные силы начнут вторжение в Англию.

Японцы принимали за чистую монету демонстративную подготовку немецких войск к вторжению на английское побережье. Но это была лишь большая игра. Германское командование знало — никакого вторжения не будет.

Но Япония ждет, а время не терпит. Японии долго придется ждать. Военный инцидент в Сингапуре связал бы англо-американские силы на Тихом океане, и Германия могла бы сосредоточить все свое внимание на предстоящей войне с Россией…

В Берлине ждали приезда Мацуока, надеялись его убедить, что надо немедленно напасть на Сингапур.

В доме Оттов, которые жили на территории посольства, стало традицией, что «онкель Рихард» рано утром завтракал вместе с послом, а иногда к ним присоединялась и Хельма. Бывалый разведчик, работавший с полковником Николай еще во времена рейхсвера, Эйген Отт не держал у себя в доме японской прислуги. Он был уверен, и Рихард полностью с ним соглашался, что японский повар, прачка, садовник обязательно имеют отношение к кемпейтай либо к разведывательному отделу какого-либо штаба. Поэтому посол держал в доме только немецкую прислугу. Когда они завтракали слишком рано, мужчины сами готовили себе кофе.

Получив тревожную информацию с Запада, Рихард сосредоточил внимание всей своей группы на дальнейших исследованиях, наблюдениях именно в этом направлении. «Теперь нельзя отрываться от стереотрубы ни на одну минуту», — сказал он товарищам, когда удалось ненадолго встретиться в каком-то ресторане. Но самые тщательные наблюдения не давали результатов. Отт, видимо, тоже ничего не знал, только в конце зимы он сказал однажды за завтраком:

— Мацуока намерен поехать в Берлин, просил выяснить нашу точку зрения. Вчера вечером получен ответ от Риббентропа — он охотно поддерживает японскую инициативу. Японцы сами мечтают о Сингапуре, хотят заручиться нашей поддержкой. Мы тоже заинтересованы в этом. Смотри, что написал мне по этому поводу господин Риббентроп.

Он показал Рихарду последнюю шифровку из Берлина.

«Прошу вас принять все возможные меры, — писал Риббентроп, — чтобы Япония захватила как можно скорее Сингапур. Остальное узнаете из информационной телеграммы, посылаемой одновременно».

— Я думаю, — сказал Зорге, — что этот вопрос будет действительно основным в Берлине. Когда же предстоит эта встреча?

— Вероятно, уже скоро, может быть через месяц.

У Зорге на ходу родилась идея — вот где оба союзника неминуемо заговорят о взаимных планах, вот откуда надо черпать информацию! Там должен быть свой человек.

— Скажи, Эйген, а ты не собираешься поехать в Берлин вместе с Мацуока?

— Что мне там делать? А вообще я просто об этом не думал.

— Напрасно… Японо-американские переговоры могут прояснить многое.

Отт с Зорге принялись обсуждать возникшую идею. Посол согласился с доводами Рихарда. Действовать решили немедленно. Отт продиктовал секретарше телеграмму Риббентропу, в которой просил разрешения приехать в Берлин одновременно с господином министром иностранных дел Мацуока.

В начале марта Отт выехал в Берлин вместе с Мацуока. Дорога предстояла долгая — через Сибирь и Москву. Зорге с нетерпением ждал возвращения генерала Отта из этой поездки. Однако Рихард не сидел сложа руки, пока его основной информатор был в отъезде. В итоге одного из посещений ресторана Ламайера, где среди других на пирушке был полковник Крейчмер, Зорге отправил в Центр очень короткую радиограмму:

С возвращением Отта из Германии Зорге рассчитывал получить более точную информацию.

По пути в Берлин Мацуока на несколько дней задержался в Москве. Он имел инструкции японского кабинета — выяснить настроения русских. Осведомленные донесениями группы Рамзая, в Москве тоже ожидали встречи с японским министром — следовало сделать все, чтобы хотя бы отдалить более тесный военный союз между Японией и Германией.

В Москве на перроне Северного вокзала выстроился почетный караул — встречать японскую делегацию приехал Сталин. Это было неожиданно. Мацуока расплылся в улыбке, — видимо, русские действительно намерены поддерживать добрые отношения со своим дальневосточным соседом…

В тот же день Мацуока пригласили в Кремль. Сначала с ним полчаса беседовал нарком иностранных дел Молотов. Потом они вместе прошли в кабинет к Сталину.

Сидели, как полагается, за большим длинным столом — японцы с одной стороны, русские — с другой, но Сталин часто поднимался из-за стола, прохаживался по кабинету, курил, старался создать непринужденную обстановку. Говорил мало, больше слушал приехавшего японского гостя.

Мацуока всячески старался убедить русских, что Япония не имеет враждебных намерений по отношению к России, что главное зло в мире — англосаксы, их колониальная политика. Даже в Китае Япония ведет борьбу не с китайцами, уверял Мацуока, но с Великобританией, которая поддерживает китайскую буржуазию, капиталистический строй…

Что же касается настроений Японии, мы являемся, так сказать, морально коммунистической страной, говорил Мацуока, страной пролетариев, которая борется с капиталистическими странами. Это в значительной степени идеологическая борьба…

Мацуока намекнул: русские ведь тоже против капитализма, — значит, у них с японцами есть общие интересы. Он напомнил о давних переговорах в Москве, когда к Сталину приезжал доверенный человек японского правительства господин Кухура Фусонасукэ. Это было очень давно, тогда премьер-министром был еще генерал Танака. Японская сторона предложила создать неукрепленное буферное государство в составе Восточной Сибири, Маньчжурии и Кореи. В новом государстве осуществлялась бы политика открытых дверей… Жаль, что не удалось тогда договориться. Это устранило бы трения между Японией и Россией…

Действительно, в двадцатых годах, вскоре после ликвидации военной интервенции на Дальнем Востоке, японцы пытались вести такие переговоры. В Москву приезжал Кухура Фусонасукэ, но приезжал он в сопровождении Сайго Хироси, японского посла в Соединенных Штатах, — американцы тоже были заинтересованы в создании буферного государства… Потом выяснилось, что в состав нового дальневосточного государства, по японским соображениям, должны войти только Восточная Сибирь, Приморье и Забайкалье. Переговоры так ничем и не кончились, русские возражали с самого начала. Вскоре был убит Чжан Цзо-лин, — японцы отказались от своей дипломатической затеи, стали искать новые пути вторжения на континент.

Теперь Мацуока вспомнил о несостоявшихся переговорах, но Сталин отвел этот разговор.

— Не будем говорить о старом, — раскуривая трубку, сказал он. — Как вы смотрите на наше предложение заключить пакт о ненападении?

Мацуока сказал, что должен проинформировать свое правительство о состоявшейся беседе, и выразил надежду, что на обратном пути из Берлина сможет дать конкретный ответ.

В Берлине Мацуока только в общих словах рассказал о разговоре со Сталиным. Он был себе на уме…

Пока шли его переговоры в Берлине с Гитлером и Риббентропом, Мацуока получил новые инструкции из Токио — правительство уполномочивало министра иностранных дел подписать с Советской Россией договор о ненападении.

Эйген Отт был в отъезде несколько недель и вернулся в Токио лишь в середине апреля. Рихарду он привез великолепный подарок — пальто на меху, из настоящей кожи, мягкой, упругой. Такую в Германии сейчас трудно найти. Отт специально ездил в Оффенбах к своему старому приятелю Людвигу Круму, хозяину фирмы, достал у него из последних запасов. Отт был очень доволен, что может сделать своему другу такой подарок. Но Зорге ждал другого подарка и, когда они остались одни, спросил:

— Ну, как выглядит наша Германия?…

Разговор затянулся до позднего вечера…

Старый привратник уж сколько раз нетерпеливо поглядывал на освещенные окна господина посла. Конечно, он не выражает недовольства, упаси бог, но порядок есть порядок. Папаша Ридел думал, что давно бы пора запереть ворота и идти отдыхать. Но доктор Зорге все еще сидел у посла.

Свет, приглушенный шторами, падал на землю, где неясно повторялись переплеты оконных рам. Временами на светлых шторах возникала расплывчатая тень и вновь исчезала, — вероятно, господин Зорге, по своей привычке, расхаживал по кабинету. Он всегда ходит, когда разговаривает. Папаша Ридел давно это заметил.

И машина доктора стоит во дворе. Собственно говоря, из-за этой машины и приходится папаше Риделу торчать у ворот, чтоб проводить запоздалого гостя. А уж машина-то доброго слова не стоит, просто срам! Ну кто ездит теперь на таких машинах! Обшарпанная, грязная. Папаша Ридел уверен, что ее ни разу не мыли с тех пор, как господин Зорге купил ее по случаю несколько лет назад. Она уже тогда была сильно подержанной. Вот уж чего старый служитель никак не мог понять. Такой уважаемый человек — и такая машина! Хозяин самого что ни на есть захудалого трактира ездит на рыбный базар в лучшем автомобиле. Правда, машина сильная — зверь, а не машина, и скорость… Что правда, то правда… Но вид!… Про господина Зорге ничего не скажешь — обходительный, веселый, всегда здоровается, не то что этот верзила и грубиян Майзингер. Не успел приехать и уже задается, ходит важный, будто индюк. Вот с кем надо поосторожнее. В посольстве его все боятся, боится и он, папаша Ридел. А как же? Майзингер все может — арестовать, отправить в Германию. Заставит доносить на другого — и станешь доносить. Что поделаешь — иначе нельзя. Папаша Ридел каждый день докладывает ему, кто где был, когда уехал, на какой машине. Оберштурмбаннфюрер всех заставляет так делать.

Папаша Ридел не хуже и не лучше других. Он исправно выполняет задания эсэсовца — так же добросовестно, как дежурит в воротах, как встречает и провожает гостей посольства. Завтра, конечно, он сообщит Майзингеру, что доктор Зорге до глубокой ночи сидел у господина Отта. Так уж заведено в посольстве, и папаша Ридел не может ничего изменить. Но против самого доктора Зорге папаша Ридел ничего не имеет, даже наоборот…

Привратник еще раз поглядел на окна, подумал и, махнув рукой, пошел запирать ворота. Порядок есть порядок. Доктор Зорге постучит, разбудит, если он задремлет. Папаша Ридел выпустит его из посольства, проводит как надо. А ворота надо закрыть… не полагается…

Эйген Отт в продолжение нескольких часов рассказывал Зорге о том, что узнал в Берлине.

Посол Отт присутствовал на всех встречах Мацуока с Гитлером и Риббентропом и все то, что он слышал своими ушами, передал Рихарду. Все это было необычайно важно.

Сначала была встреча у Гитлера. Разговаривали в имперской канцелярии в кабинете фюрера, который сказал, что для Японии сейчас самый выгодный момент захватить Сингапур. Россия, Англия, Америка помешать не смогут. Такой случай может представиться раз в тысячу лет.

Мацуока согласился и ответил, что нерешительные всегда колеблются, таков их удел. Но кто хочет иметь тигрят, должен войти в пещеру к тигру. Проблему Южных морей Японии не разрешит без того, чтобы не захватить Сингапура. Ведь Сингапур в переводе — «город льва». Мацуока рассмеялся, довольный собственным каламбуром…

Посол Отт записывал после бесед все наиболее важное. Теперь он перелистывал свою записную книжку, восстанавливая в памяти то, что говорилось в имперской канцелярии на Вильгельмштрассе — в германском министерстве иностранных дел. И Рихард Зорге, руководитель разведывательной группы «Рамзай», был самым подробным образом проинформирован о секретнейшем совещании представителей двух наиболее вероятных противников Советской страны.

В итоге своей поездки Эйген Отт сделал вывод, что фюрер заинтересован, чтобы Япония вступила в войну. Но против кого? Говоря о Сингапуре, о Южных морях, фюрер непрестанно возвращался к России. Гитлер всячески уверял Мацуока, что им нечего опасаться за свой тыл, — Россия не посмеет вмешаться. Если нужно, он, Гитлер, готов дать любые гарантии. В случае чего Германия немедленно нападет на Россию, если та что-то предпримет против Японии. Поэтому фюрер считал, что тыл у Японии обеспечен. И снова Гитлер говорил, что надо немедленно напасть на Сингапур. Англия не в состоянии вести борьбу и в Азии и в Европе. Фюрер готов оказать японской армии также и техническую помощь — может дать торпеды, «штукасы» — пикирующие бомбардировщики вместе с немецкими пилотами.

Фон Риббентроп высказывался еще откровеннее: «Япония может спокойно продвигаться на юг, захватывать Сингапур, не опасаясь России. Германия способна выставить 240 дивизий; в том числе двадцать танковых. Основные вооруженные силы расположены на восточных границах. Они готовы к наступлению в любой момент. Если Россия займет позиции, враждебные Германии, фюрер разобьет ее в несколько месяцев».

Этот отрывок Отт дословно прочитал из своей записной книжки. Рихард запоминал. У него была отличнейшая память, и хотя на этот раз нагрузка оказалась громадной, Зорге с ней справился.

В многодневных беседах, происходивших в Берлине, важны были также, казалось бы, незначительные детали. Отт обратил внимание: Геринг и Риббентроп, каждый в отдельности, советовали Мацуока не рассчитывать на Сибирскую железную дорогу. Геринг сказал так: «Транспортные связи Германии и Японии нельзя ставить в зависимость от Сибирской железной дороги». Риббентроп повторил это почти в тех же выражениях.

— Как ты думаешь, Ики, не придется ли нам воевать с Россией? — спросил Отт, откладывая в сторону записную книжку.

— Не знаю. Но если это случится, война с Россией будет актом величайшего безумия. Я в этом уверен.

— Но что мы с тобой можем поделать?

— Что? Убедить, чтобы они не делали глупостей! — Зорге вскочил и зашагал по кабинету.

Эйген Отт в тот вечер рассказал еще о заключительном разговоре Мацуока с Гитлером. Когда прощались, Мацуока сказал фюреру:

— В дальнейшем я бы не хотел связываться телеграфом по затронутым здесь проблемам. Это рискованно. Я опасаюсь, что наши тайны будут раскрыты. Лучше всего посылайте к нам специальных курьеров.

Гитлер ответил:

— Вы можете положиться на германское умение хранить тайны.

На это Мацуока сказал:

— Я верю вам, господин Гитлер, но, к сожалению, не могу сказать того же самого о Японии.

Зорге усмехнулся:

— Мацуока просто делает нам комплименты… Помнишь, как мы с тобой чуть не влипли на побережье… Японцы умеют хранить свои тайны, но мы умеем их раскрывать. Не так ли?

— Не всегда, — уклончиво ответил Отт, — тот же Мацуока казался нам предельно откровенным в Берлине, а по дороге домой он заехал в Москву и подписал там договор о нейтралитете. Смотри, что пишет мне Риббентроп, он возмущен поведением Мацуока.

Отт показал телеграмму, отпечатанную на служебном бланке с грифом «Шифром посла». Риббентроп поручал Отту высказать японскому министру иностранных дел свое недоумение по поводу советско-японского пакта о нейтралитете. Риббентроп не понимает, как Мацуока мог заключить такой договор с той самой страной, с которой Германия в недалеком будущем может начать войну…

Было уже совсем поздно, когда Рихард, разбудив спящего сторожа, уехал домой.

Что же касается папаши Ридела, то наутро он явился к оберштурмбаннфюреру Майзингеру и сообщил полицейскому атташе о своих наблюдениях: с утра в посольство возили уголь, шифровальщик Эрнст в полдень ушел куда-то с машинисткой Урсулой. Эрнст сначала ждал ее за углом… Когда доносы папаши Ридела подошли к концу, он понизил голос и сказал:

— Вечером доктор Зорге допоздна сидел у господина Отта. Уехал в четверть одиннадцатого…

Майзингер скучающе записывал никчемные сообщения привратника, и в нем закипало раздражение против этого услужливого глухого старика. Майзингер взорвался при упоминании о Зорге. Он медленно поднял глаза на папашу Ридела, лицо его побагровело.

— Послушай, ты! Идиот… Может, ты станешь шпионить и за рейхсфюрером Гиммлером?! У тебя ума хватит!… Чтобы о Зорге я больше не слышал ни слова. Зорге здесь то же, что я. Понятно?…

— Яволь! — вытянувшись по-военному, растерянно ответил старик.

Для Рихарда Зорге не требовалось больше никаких подтверждений тому, что нацисты готовят войну против Советской России. Он отправил в Центр донесение о тайных переговорах в Берлине, о подготовке Германии к войне против Советского Союза. Шифрограмму передавали частями, из разных мест, чтобы сбить с толку агентов из кемпейтай.

Первого мая, в день интернациональной солидарности революционных борцов всех континентов, Зорге начал свое донесение Центру такими словами: «Всеми своими мыслями мы проходим вместе с вами через Красную площадь».

Дальше Рамзай передавал, что Гитлер решительно настроен начать поход против Советского Союза. Он намерен это сделать после того, как русские закончат сев на своих полях. Урожай хотят собирать немцы. Источником этой информации Зорге называл Отта — немецкого посла в Японии.

«Гитлер решительно настроен начать войну, — радировал Зорге, — и разгромить СССР, чтобы использовать европейскую часть Союза в качестве сырьевой и зерновой базы. Критические сроки возможного начала войны:

а) завершение разгрома Югославии,

б) окончание сева,

в) окончание переговоров Германии и Турции.

Решение о начале войны будет принято Гитлером в мае. Рамзай».

Один за другим Рихард Зорге посылал в Москву сигналы тревоги.

В начале мая 1941 года он передал:

19 мая, за месяц до начала войны, Зорге радирует в Москву:

1 июня 1941 года:

Зорге раскрывает Центру наисекретнейший стратегический замысел германского верховного командования, изложенный в плане «Барбаросса». Но Сталин не придает этой информации должного значения. Он верит договору с Гитлером.

А коммунист-разведчик этого не знает. Он продолжает бить тревогу, уверенный, что его сигналы достигают цели. Он торжествует — Россию не застигнут врасплох.

Рихард располагает точнейшей информацией.

Еще в мае Зорге прочел указание Риббентропа своему послу в Токио:

Японцы не придавали значения договору о нейтралитете, подписанному с Советским Союзом.

Мияги передал содержание речи командующего Квантунской армией генерала Умедзу:

«Договор о нейтралитете с Россией — только дипломатический шаг. Армия ни в коем случае не должна допускать ни малейшего ослабления подготовки к военным действиям. В подготовку к войне с Россией договор не вносит никаких изменений, необходимо лишь усилить разведывательную и подрывную работу. Надо расширять подготовку войны против Советского Союза, которая в решительный момент принесет победу Японии».

Генерал Умедзу говорил это на совещании офицеров Квантунской армии через две недели после возвращения Мацуока из Москвы.

Доктор Зорге не мог ни на один день отлучиться теперь из Токио. Но ему нужна была достоверная информация из Маньчжурии, он должен был знать, что происходит на дальневосточных границах Советского Союза. И Рихард убедил поехать в Маньчжурию князя Ураха, корреспондента центральной нацистской газеты «Фелькишер беобахтер», двоюродного брата бельгийского короля. Урах поехал и подтвердил многие прогнозы Зорге.

Рихард рассказал Отту о журналистской поездке князя Ураха, о беседе, которую тот имел с генералом Умедзу. По этому поводу посол Отт телеграфировал в Берлин:

Для группы Рамзая теперь было совершенно очевидно, что Германия вскоре нападет на Советский Союз. Шестого июня Гитлер беседовал в Берхтесгадене, в своей резиденции, с послом Осима и сообщил ему, что Германия окончательно решила напасть на Россию. Гитлер намекнул — Германия желала бы, чтобы и Япония тоже включилась в эту войну.

Новость была сенсационной. О ней немедленно сообщили премьер-министру принцу Коноэ. Ходзуми Одзаки по-прежнему был вхож к премьеру и в тот же день узнал содержание телеграммы посла Осима. Вечером он разыскал Зорге и взволнованно рассказал о случившемся. Ночью в эфир ушла еще одна шифрограмма.

А четырнадцатого июня Рихард Зорге прочитал опровержение ТАСС, в котором говорилось, что Телеграфное агентство Советского Союза уполномочено заявить: слухи о намерении Германии напасть на СССР лишены всякой почвы… Зорге не поверил — как же так?! Ведь в продолжение многих месяцев он информировал Центр о противоположном. Но, может быть, это ход для дезинформации противника…

Рихард дочитал до конца опровержение, распространенное по всему миру:

— Как же так, как же так, — запершись в своем бюро, повторял Зорге и стискивал до боли виски. Он был уязвлен последней фразой — «слухи о намерении Германии напасть на Советский Союз лишены всякой почвы». Может быть, ему не доверяют?! — молнией пронеслось в голове. Но Рихард отбросил нелепую мысль. Уж этого-то не может быть! Командование в Центре не может в нем сомневаться. Иначе его не оставили бы в Токио. Однако почему же такое успокоительное, демобилизующее народ опровержение ТАСС?

Рихард Зорге не нашел ответа на свои недоуменные вопросы. Но в тот же день, когда он прочитал опровержение ТАСС, Рихард отправил еще одно, последнее свое донесение перед войной:

«Нападение произойдет на широком фронте на рассвете 22 июня 1941 года. Рамзай».

Рихард вложил в это категорическое утверждение свой протест, свое несогласие с опровержением ТАСС, все упорство коммуниста-разведчика, отстаивающего свою правоту. Но и эта телеграмма не возымела нужного действия.

И вот наступил день 22 июня. По токийскому времени война в России началась в десять часов утра, но здесь стало известно, что Германия напала на Советский Союз, только в полдень.

Нервы Рихарда были напряжены до предела, он ходил подавленный, мрачный, ждал сообщения из Европы. Известий не было, и появилась надежда, что, может быть, Гитлер все-таки не осмелился напасть на Россию. Но в полдень призрачная надежда оборвалась. Было воскресенье, и в доме Мооров собралась большая компания. О новости сообщили, когда все еще сидели за столом. Посол Осима телеграфировал из Берлина, что война началась.

Напряженное молчание сменилось горячими спорами. Гости перебивали друг друга. Анита Моор, сидевшая против Зорге, тоже что-то говорила, но Рихард не разобрал, что именно. Наконец до его сознания дошли слова хозяйки.

— Очень хорошо, что фюрер решил проучить русских, — щебетала она. Лицо ее было розово от возбуждения и выпитого вина. — Сколько раз он говорил о побережье Черного моря, о нефти, которые нам так нужны. Русские не пошли нам навстречу, пусть отвечают сами, мы все возьмем силой. Говорят, на Черном море так красиво!…

Рихард не выдержал, сдали нервы. Он всей пятерней ударил по столу и в наступившей тишине гневно бросил:

— Ну, вы, человеки!… Да знаете ли вы, что такое Россия! Она сотрет нас в порошок, и правильно сделает!

Зорге поднялся из-за стола и, покачиваясь, зашагал к выходу. В тот день он, вероятно, действительно был пьян.

Перед вечером его видели в «Империале», он сидел за столом и говорил невидимому собеседнику:

— Эта война меня доконает… Доконает!… А все эти свиньи будут плакать…

Ужинать Зорге приехал к Оттам. Там снова говорили о войне с Россией. Зорге опять не вытерпел.

— А я говорю, что Гитлер сломает себе зубы в России! — громко крикнул он через стол кому-то из тех, кто рассуждал о скором разгроме русских. — Россия — единственная страна, которая имеет будущее. Только она. И я, если хотите знать, хотел бы жить в России, потому что здесь мне все надоело…

В разговор вынужден был вмешаться Отт. Он хорошо знал неумеренный характер своего друга, но это было уже слишком. Послу и самому могли быть неприятности из-за таких разговоров в его доме. Снисходительно улыбаясь, Отт сказал:

— Ики, ну перестань строить из себя русского, это тебе не к лицу.

Зорге громко захохотал:

— А я правду говорю, что хочу жить в России! Не верите? Как хотите!…

Разговор стал более сдержанным. Слова Зорге восприняли как неуместную шутку.

А ночью, в первый день войны, Рихард Зорге от имени своей подпольной группы послал в Центр шифрованную радиограмму:

КАРТИНА РЕМБРАНДТА

Чудак хозяин не признавал современной цивилизации, любил японскую старину, и в его ресторане не было электрического освещения — только свечи. Может быть, потому и собирались здесь спокойные, уравновешенные люди, предпочитавшие живой огонь неоновым светильникам, феодальную тишину старого ресторана крикливым заведениям с джазовой музыкой, мешавшей сосредоточиться. Даже пение гейш под аккомпанемент сямисенов в отдельных кабинетах на противоположной стороне здания доносилось сюда приглушенно, создавая своеобразный фон для царящей здесь тишины. Причуды хозяина не оставляли его в накладе, у него был обширный круг посетителей.

Наступил вечер. В раздвинутые окна проникало легкое дуновение ветра, которое колебало пламя свечей, стоявших на столе в тяжелых литых канделябрах. Пламя озаряло середину зала, матово поблескивающие циновки, лица людей за столом да золоченую статую Будды в дальнем углу. Будда в обрамлении мрака, в неярком сиянии огня приобретал особую красоту, так же как и висящая рядом картина, изображающая скалистый берег моря, выписанная двумя красками — золотом и чернотой.

— Рембрандт, — сказал Зорге.

— Нет, это японский культ тени, — возразил Миягн. — Вы обратили внимание: золото днем выглядит сусально, но в темноте, освещенное живым огнем, приобретает очарование и красоту.

— Я люблю Рембрандта, его манеру высвечивать главное, на чем он хочет сосредоточить внимание, остальное пребывает в тени… — Одзаки усмехнулся родившейся ассоциации: — Разве мы с вами не высвечиваем главное…

Порыв ветра пригнул листки пламени, Будда перестал светиться. Одзаки ударил в ладоши. Вошла молодая женщина с высокой прической, остановилась в дверях.

Одзаки попросил закрыть окна. Когда японка ушла, Ходзуми сказал:

— Теперь давайте поговорим.

Их было трое — Одзаки, Мияги и Зорге. В Киото они приехали разными поездами, встретились во дворце, в чудесном саду камней. В каждый свой приезд Рихард готов был часами созерцать это чудо, сотворенное древними японскими художниками. Это неповторимое зрелище! За высокой стеной — большая, как теннисный корт, площадка, ровно засыпанная мелкой галькой. Через весь сад тянутся легкие, едва заметные бороздки, оставленные граблями. А посредине, в классическом совершенстве, — пять камней, пять островков в сером океане гальки. Удивительное чувство гармонии подсказало художникам это единственное решение, этот внутренний ритм каменного сада. Здесь, как на море, можно без конца смотреть, забывая обо всем.

В саду камней лишь условились о вечерней встрече. С началом европейской войны немецкий корреспондент доктор Зорге держался с русскими подчеркнуто вызывающе, с англичанами перестал здороваться, с Вукеличем — французским корреспондентом — говорил свысока, как с представителем побежденной нации. По-старому он мог общаться только с японцами — просто и дружелюбно. Теперь уже нельзя было, как раньше, открыто сидеть с Вукеличем в ресторане Ламайера. Для тайных явок Рихард стал использовать и свою квартиру на улице Нагасаки, но это не всегда удавалось, и на этот раз Зорге предпочел встретиться со своими друзьями в Киото.

В самые первые дни войны Рихард Зорге получил категорическое указание Центра установить, намерена ли Япония использовать представившуюся ей выгодную возможность и нанести Советскому Союзу удар с тыла на Дальнем Востоке. Знать это было особенно важно. Германское правительство всячески стремилось вовлечь Японию в войну с Советской Россией. Центр приказывал группе Рамзая оставить всю иную разведывательную работу и сосредоточить усилия на решении главной проблемы. По этому поводу Зорге и решил посоветоваться с ведущими членами своей группы. Помимо всего прочего, нужно было продумать и обсудить все аргументы, которые можно будет привести в защиту японского нейтралитета в сложившейся обстановке.

Рихард писал об этом позже:

Одзаки одобрил доводы Рихарда и только добавил:

— Я думаю, что с различными людьми надо говорить в разных аспектах… Я поясню свою мысль: если я, предположим, буду внушать принцу Коноэ, что мы недооцениваем силы России, то в штабе военно-морских сил надо предупреждать адмиралов об опасности, которая грозит в Тихом океане со стороны той же Англии или Соединенных Штатов, убеждать их в том, что эти страны, несомненно, ввяжутся в войну с Японией, как только императорская армия застрянет в России…

В тот вечер наметили имена политических, военных деятелей, с которыми нужно вести разговоры в первую очередь. Прежде всего — это премьер-министр принц Коноэ и участники сред — представители «мозгового треста» Японии. Назвали имя принца Кинкадзу, внука покойного члена Генро Сайондзи. Принц Кинкадзу работал консультантом в японском министерстве иностранных дел и пользовался большим авторитетом среди дипломатов.

Назвали также Кадзами Акика, правительственного секретаря в кабинете Коноэ, некоторых работников управления Южно-Маньчжурской железной дороги, связанных с промышленными магнатами страны, с адмиралами из главного штаба военно-морских сил. Мияги назвал еще нескольких сотрудников генерального штаба, которые занимали особенно агрессивную позицию и являлись сторонниками нападения на советский Дальний Восток.

— А вы знаете, кого я недавно встретил? — сказал Мияги, когда все вопросы были уже решены. — Тетушку Катабаяси из Сан-Франциско, она была хозяйкой пансиона, где я жил. Она теперь тоже в Токио. Не привлечь ли ее к нашей работе?

— Это кто такая? — настороженно спросил Зорге. Он очень неохотно привлекал в организацию новых людей, тем более теперь, когда группа была сформирована.

— В Сан-Франциско она помогала нам.

— Лучше не надо, — возразил Зорге. — У нас и без того достаточно решительных и смелых людей.

На том и закончился разговор о Катабаяси.

Берлин начал оказывать давление на Японию сразу же после того, как Германия напала на Советский Союз. Гитлеру пришлось срочно перестраиваться — ведь последние месяцы он всячески направлял японскую агрессию на Сингапур, желая заполучить действующего военного союзника против англичан. Теперь ситуация изменилась, и громоздкую военную машину Японии приходилось поворачивать в другую сторону — на Россию. Занимался этим фон Риббентроп, всячески изощряясь, чтобы быстрее достичь своей цели. Он то выступал в роли змия-искусителя — обманывал, шантажировал, обещал быструю победу, то уговаривал, то начинал торопить, словно дело было уже решено.

Риббентроп действовал через Эйгена Отта, и поэтому Зорге — ближайший друг посла — оказался в центре секретных закулисных дел. Чтобы добиться цели, не допустить сговора двух агрессивнейших государств, Рихард умело опровергал в разговорах доводы фашистских дипломатов, стремился посеять недоверие и рознь между Японией и Германией. Шла напряженная борьба умов, о которой Рихард Зорге потом говорил:

В первый день войны фон Риббентроп пригласил к себе в Берлине японского посла генерала Осима. Министр был притворно вежлив, он заявил генералу:

«Продвижение Японии к Южным морям имеет, конечно, громадное значение, но, учитывая неполную готовность к такой операции, вы могли бы пока решить русский вопрос и присоединиться к Германии в ее войне против Советского Союза. После быстрого краха России Япония обеспечит свой тыл и тогда совершенно свободно двинется на юг».

Осима сообщил об этом в Токио, и содержание беседы стало известно Одзаки. Как бы мимоходом он сказал принцу Коноэ:

— Господин Гитлер теперь говорит нашему министру иностранных дел совершенно иное. Немцы все время уверяли, что наш тыл на севере давно обеспечен. Не хотят ли они, чтобы мы доставали для них тигрят из пещеры?…

Вскоре Эйген Отт получил из Берлина шифрованную телеграмму, как обычно совершенно секретную, не подлежащую оглашению нигде, кроме как в узком кругу доверенных лиц.

«Я достиг соглашения с послом Осима, — писал Риббентроп, — о том, что он повлияет на свое правительство, чтобы последнее предприняло быстрые действия против Советской России, и прошу вас со своей стороны использовать все возможности, чтобы повлиять в этом направлении на правительство Японии и влиятельные круги страны.

Учитывая быстрое развитие событий, Япония должна не колеблясь прийти к решению о военных действиях против Советской России. Укажите в своих беседах, что действия против России после того, как она будет разбита, лишь пошатнули бы моральное и политическое положение Японии. Риббентроп».

— Что они делают! — воскликнул Зорге, прочитав телеграмму министра фон Риббентропа. — То они так, то эдак! То Сингапур, то Благовещенск. Есть у нашего министерства какая-то линия?…

Возмущаясь непоследовательностью германского министерства иностранных дел, Зорге стремился прежде всего вызвать у Отта сомнение в правильности поведения Берлина. Но пока события развивались не в пользу Зорге. Япония совершенно определенно готовилась к войне против Советского Союза. Сигналом к войне должно быть падение Москвы. Зорге радировал в Центр:

Однажды Отт поехал побеседовать с Мацуока. Вернулся он в приподнятом настроении и пригласил Рихарда в кабинет.

— Ты знаешь, что сказал Мацуока? — Эйген Отт удовлетворенно потирал руки. — «Япония не может долго занимать нейтральную позицию в этом конфликте». Так он сказал… А во время нашей беседы министру принесли телеграмму Осима: фон Риббентроп предупредил, что русские отводят свои войска с Дальнего Востока. Мацуока прочитал мне вслух эту телеграмму.

— И ты веришь в подобную глупость?

— Не совсем. Но какое все это имеет значение?! Главное — заставить Японию воевать… Между прочим, русский посол Сметанин приезжал к Мацуока зондировать почву. Знаешь, что ему ответил Мацуока? Он сказал, что японо-советский пакт о нейтралитете был заключен в то время, когда отношения между Москвой и Берлином были другими… Основой японской политики служит тройственный договор, и поэтому советско-японский пакт может потерять свою силу. Ты представляешь, Ики, что это значит! Я немедленно сообщу Риббентропу…

Посол Отт телеграфировал в Берлин:

Потом еще сообщение, на этот раз из Берлина в Токио. Риббентроп информировал своего посла в Токио:

Настроение подпольщиков было тревожным. Военный сговор начинал обретать конкретные формы. Мияги подтвердил это. Окольными путями, через шифровальщика какого-то штаба, оп установил, что командующему войсками в Чахаре генералу Амаками даны указания готовиться к войне с Россией и впоследствии нанести удар через Внешнюю Монголию на Улан-Батор, Байкал… А военный министр Тодзио бросил многозначительную фразу: «Слива уже созрела и сама упадет к нашим ногам…»

Теперь каждую ночь, а иногда и среди дня Макс Клаузен выходил в эфир и передавал шифровки. Донесения были неутешительные, но вот, будто призрачный луч света во мраке, мелькнула надежда, — Одзаки сказал, что японские правительственные круги начинают высказывать сомнение: следует ли особенно торопиться?…

Каждое утро Зорге просыпался с мыслью — а вдруг сегодня японские войска нападут на Россию. И тут сигнал Одзаки — нужна срочная встреча. Одзаки приехал к Рихарду на улицу Нагасаки. Сначала задержался в такси, будто вспоминая адрес, увидел на веранде букет цветов — добрый сигнал, все спокойно. Рихард заранее отпустил работницу Омаху, которой не доверял. Ходзуми и Рихард остались одни во всем доме.

Одзаки начал с того, что рассказал, как в продолжение недели изо дня в день заседал военно-координационный кабинет и все эти совещания закончились второго июля заседанием Тайного императорского совета. На заседании присутствовали принц Коноэ, военный министр Тодзио, начальник генерального штаба Сугияма, от морского флота адмирал Нагано и многие другие. Даже император, несмотря на жестокий зной, специально приехал из своей загородной резиденции. По существу, это была тайная конференция, которая началась в десять часов утра во дворце императора.

Одзаки рассказывал кратко, излагал главное из того, что ему удалось узнать. Он на память перечислял решения, принятые во дворце императора.

«Япония остается верна принципу установления сферы взаимного сопроцветания в Великой Азии…»

«Хотя наши отношения в германо-советской войне определяются духом оси Рим — Берлин — Токио, мы некоторое время по своей инициативе не станем вмешиваться в эту войну, но примем меры, чтобы тайно вооружиться для войны против Советского Союза. Тем временем будем вести дипломатические переговоры с большими предосторожностями, и, если ход германо-советской войны примет благоприятный для Японии оборот, Япония применит оружие для разрешения северных проблем…»

«Тайный совет высказывает мнение, что пока следует уклониться от немедленных решительных действий против России с востока, как это предлагает Германия…»

Свою информацию Одзаки закончил тем, что на Тайном совете упоминали про Номонган — поражение на Халхин-Голе заставляет военных вести себя с русскими более осторожно. В то же время решено провести тайную мобилизацию миллиона резервистов для пополнения армии.

Зорге заторопился — надо немедленно передать в Центр добытую информацию. Они сделали вывод: Япония выжидает и не собирается нападать немедленно. Многое будет зависеть от исхода боев на советско-германском фронте.

О заседании Тайного совета в присутствии императора Рихард узнал гораздо раньше, чем это стало известно в германском посольстве. Посол Отт, располагая лишь старой информацией, писал в Берлин: «Прилагаю все усилия к тому, чтобы вступление Японии в войну произошло как можно быстрее. Как показывают военные приготовления, это произойдет очень скоро».

Однако в посольстве вскоре тоже произошло некоторое протрезвление.

«В течение последних дней, — доносил Отт в Берлин, — в японском кабинете происходят частые совещания в присутствии начальника штаба, но определенного решения по поводу русско-германской войны не принято. Сообщения из армии подтверждают, что началась энергичная подготовка к нападению на Россию, однако она займет по меньшей мере шесть недель, если не произойдет решающего ослабления России на Дальнем Востоке. Согласно достоверным секретным сообщениям, премьер Коноэ и большинство членов кабинета стоят на том, что не следует предпринимать ничего такого, что ухудшит военное положение в Китае. Все это может помешать действиям Японии на севере».

Рихард охотно выполнил просьбу Отта, когда тот попросил его отредактировать эту телеграмму в Берлин. Информация Отта подтверждала данные, которыми располагал Зорге.

— Я же тебе говорил, — сказал он, возвращая послу текст телеграммы, — что наш оптимизм был несколько преждевременным: одно дело — пустить пыль в глаза, пообещать войну сегодня или завтра, а другое — практические действия. Здесь решающее слово всегда принадлежит военным. Им, вероятно, виднее. Мы должны смириться с тем, что раньше чем через шесть недель война на Дальнем Востоке не начнется…

Через два дня эта информация находилась уже в Москве.

И тем не менее напряжение на советских дальневосточных границах не ослабевало. По разным каналам к Рамзаю поступала информация, что японская военщина продолжает подготовку к войне с Россией.

Полковник Крейчмер подготовил доклад в Берлин и, прежде чем передать его послу Отту, показал Рихарду Зорге. Военный атташе докладывал начальнику генерального штаба сухопутных войск генерал-полковнику Гальдеру:

Зорге сказал Крейчмеру:

— На вашем месте я изложил бы подробнее содержание «Кан Току-эн», в Берлине едва ли знают, как он осуществляется. Ну, например, то, что в Квантунской группировке создаются самостоятельные фронты. Это нужно генералу Гальдеру, прежде всего.

— Вы правы, доктор Зорге, и, конечно, надо показать задачи каждого фронта. Они любопытно придумали. Вот смотрите…

Полковник Крейчмер достал штабную карту дальневосточных районов Советского Союза.

О плане «Кан Току-эн», так же как и об ОЦУ — постоянно действующем плане войны с Советским Союзом, Рихарду удалось получить довольно подробную информацию. Автором нового варианта «Кан Току-эн» был генерал-лейтенант Томинага из японского генерального штаба. Ему поручили срочно разработать всесторонний план нападения на Советский Союз с учетом уже происходящей советско-германской войны. И мобилизация резервистов, и переход Квантунской армии на штаты военного времени — все это было частью плана «Кан Току-эн». Рихарду не было известно лишь направление ударов отдельных армий, теперь Крейчмер посвятил его в стратегические тайны японского генерального штаба.

План «Кан Току-эн», утвержденный императором, хранился в оперативном отделе генерального штаба. Во исполнение его на маньчжурской границе накапливались японские войска. И все это было направлено против Советского Союза.

Однако план, в общих чертах известный Рихарду Зорге, в действительности нес в себе еще большую угрозу, чем можно было представить по отрывочным сведениям, добытым группой Рамзая. И начальник генерального штаба японской армии готов был в любую минуту достать этот план из бронированного сейфа и превратить его в военно-стратегический путеводитель Кондо — движения миллионных армий по императорскому пути…

План «Кан Току-эн» предусматривал:

«Для внезапного наступления на противника сосредоточить в Восточной Маньчжурии главные вооруженные силы империи в составе тридцати пехотных дивизий…

Первый фронт, в составе 3-й, 5-й и 20-й армий, наносит главный удар в направлении на Ворошилов.

Второй фронт, в составе 4-й и 8-й армий, наносит удар на Свободный, Куйбышевка.

На западном направлении отвлекающие действия ведете 6-я армия.

Этапы боевых действий:

Первый этап. 4-я армия Второго фронта с приданными ей частями демонстративно обстреливает советскую территорию, создавая видимость подготовки к наступлению на участке Суньу — Хейхэ.

6— я армия удерживает позиции у Хайлара.

В это время армии Первого фронта переходят в решительное наступление в Приморье.

Первый этап боевых действий заканчивается захватом Ворошилова, Владивостока, всего Приморья. Обеспечивается безопасность Японии и Маньчжоу-го с воздуха, моря и суши.

Второй этап. При успешном осуществлении первого этапа Первый фронт поворачивает на север вдоль железной дороги на Хабаровск. Второй фронт форсирует Амур, захватывает Благовещенск, Куйбышевку, Свободный, перерезает Сибирскую железную дорогу. Одна армия остается для прикрытия, а главные силы наступают на Хабаровск. Здесь войска Первого и Второго фронтов сжимают части Красной Армии, окружают и уничтожают их, захватывая Хабаровск.

Третий этап. Армии Второго фронта поворачивают на запад. 6-я армия, взаимодействуя с войсками Второго фронта, начинает наступление от Хайлара на запад вдоль Сибирской железной дороги. Границу переходят в районе станции Маньчжурия — Трехречье. Захватывается Чита.

На том же этапе осуществляется наступление через Баин-Тумень на Читу. Мотомеханизированные части идут от Калгана на Улан-Батор.

Четвертый этап — захват Забайкалья.

Действия военно-морского флота:

Военно-морской флот империи имеет три задачи: осуществить десант в Петропавловске-на-Камчатке и Северном Сахалине; нанести удар по Тихоокеанскому флоту противника; блокировать с моря Владивосток и охранять Цусимский пролив».

Действия отряда № 731, включенные в стратегический план «Кан Току-эн», — использование бактериологического оружия — планировались самостоятельно. Тайну тайн Японской империи не раскрывали даже в секретнейшем плане «Кан Току-эн». Генеральный штаб дал указания усилить подготовку бактериологической войны. В развитие стратегического плана генерал Умедзу приказал расширить изготовление бактериологических препаратов. Профессор Сиро пообещал командующему: вместо шестидесяти килограммов чумных блох — максимум, что удавалось получить в продолжение трех-четырех месяцев, теперь можно производить до двухсот килограммов. Приготовление бактериологической массы также может быть увеличено. Нужно только расширить производственную мощность отряда.

— Имейте в виду, профессор, — сказал командующий Квантунской армией, — это особенно необходимо сделать, учитывая начавшуюся войну Германии с Советской Россией…

— Заверяю вас, господин командующий! — воскликнул Сиро. — Как только начнется война, мы обрушим на голову противника огромные массы смертоносных бактерий! Мы изготовим их.

Умедзу подписал приказ о создании четырех новых филиалов бактериологического центра и увеличил штат отряда № 731 еще на тысячу человек…

Над советским Дальним Востоком нависла угроза эпидемии чумы. Она должна была уничтожить жителей и оставить в целости материальные ценности. Это было частью стратегического плана «Кан Току-эн».

Но планы, как бы ни были они жестоко и хитроумно задуманы, оставались пока только планами. Не все еще зная, Рамзай ставил перед своими людьми задачу — сделать все, чтобы не допустить осуществления планов японской военщины. По мере развития событий Зорге все больше убеждался, что самоотверженная борьба советских людей на германо-советском фронте срывает замыслы японской военной клики, путает все расчеты.

В августе к послу Отту приехал с визитом военный министр Тодзио, чтобы прощупать, как обстоят военные дела в Европе. Лысый генерал с широко поставленными бегающими глазами приехал к послу в штатском и походил сейчас на осмотрительного дельца, который, прежде чем вложить капитал в дело, с пристрастием выясняет, не прогорают ли его компаньоны.

Рихард был переводчиком. Во время беседы он подробно переводил слова Отта, который из кожи лез, чтобы убедить генерала Тодзио, что будто на фронте дела идут отлично, судьба Москвы предрешена… Неуверенность ли в интонации Зорге, которую уловил Тодзио, или, быть может, чрезмерное бахвальство успехами, чему тоже немало способствовал своим переводом Рихард, но что-то насторожило Тодзио. Блицкриг-то у Гитлера не получился! Тодзио, видимо, усомнился в словах генерала Отта и уехал неудовлетворенным. Вскоре военный министр поручил Осима пообстоятельнее все разузнать в Берлине, что называется, из первых рук.

Осима довольно быстро прислал ответ. Японский посол радировал из Берлина:

Рихард понимал: судьба нашего Дальнего Востока, как и всей страны, решалась теперь на советско-германском фронте, на полях Подмосковья. Все зависело от стойкости советских войск, от способности совершить почти невозможное: остановить нацистские полчища, не допустить их в глубь Советской России. И вместе с тем он понимал, что судьба Москвы зависит от того, удастся ли советскому военному командованию снять какую-то часть войск с Дальнего Востока и перебросить их на запад. Но для этого в Советском Союзе должны были знать, намерена ли Япония начать войну с Россией в этой году.

Намерения японской военщины прояснились в начале сентября. Сначала Рихард получил сигнал Одзаки — нужна встреча. Встретились днем в кафе «Империал». Одзаки уже сидел за столиком, когда Рихард появился в дверях. На улице было душно, но толстые стены сохраняли в кафе прохладу. Узкие окна-бойницы, закрытые оранжевыми шторами, скупо пропускали свет, и в помещении стоял приятный сумрак.

Пили прохладный сок с джином, болтали о пустяках, вспомнили почему-то древних японских поэтов, и Одзаки стал на память читать элегии Хитомара:

Рихард попросил огня, склонился над зажигалкой, Одзаки, будто продолжая декламировать, сказал вполголоса:

— Тайный совет в присутствии императора определил направление экспансии. Слушайте…

Одзаки начал приводить выдержки из решения Тайного совета. Он не пользовался записной книжкой — неоценимое качество разведчика!

— «Япония сохраняет свою политику продвижения на юг». Это первое, — Ходзуми Одзаки громко прочел несколько стихотворных строк, потом заговорил снова, будто подчеркивая движением руки ударные слоги стихотворения. — Второе: «Если во второй половине октября мы лишимся надежды, что наши требования будут удовлетворены Соединенными Штатами, мы должны быть готовы к войне против Америки, Англии и Нидерландов». Третье: «Планы ОЦУ и „Кан Току-эн“ соответственно отодвигаются». У меня все. Мияги подтверждает сведения о предстоящих действиях флота в направлении Южных морей. Я видел его вчера.

Зорге закурил сигарету и распрощался. Информация шла вразрез с прежними сообщениями, поступавшими из военных и промышленных кругов, она нуждалась в тщательной перепроверке. Рихард неторопливо прошел через холл, рядом с подъездом на автомобильной стоянке взял у швейцара ключ от своей машины, втиснулся в старенький «опель» и поехал в посольство.

— Ты слышал новость? — спросил он у Отта, входя без предупреждения в кабинет посла. — Японский флот меняет направление, он не будет высаживать десант на Камчатке…

Посол Отт все уже знал.

— На этот раз ты меня не опередил, — улыбнулся он. — Вот просмотри, что я написал в Берлин.

Эйген Отт доносил фон Риббентропу:

Посол придавал этой телеграмме столь важное значение, что попросил Крейчмера также подписать ее. Рихарду тоже нельзя было медлить с такой информацией.

Уже вечерело, когда Зорге приехал к себе на улицу Нагасаки и принялся за работу. Прежде всего он включил на своем столе лампу под абажуром с оранжевыми драконами, придвинул ее к окну — знак того, что нужна срочная связь. Это на тот случай, если Клаузен появится где-то рядом в своей машине. Возвращаясь к себе, Макс обычно проезжал мимо домика Рихарда.

Зорге достал с полки изрядно потрепанный статистический справочник по Германии — «Ярбух — 1935 год», взглянул на календарь: 14 сентября 1941 года, перелистал, нашел нужную страницу. Старый справочник продолжал служить Зорге верой и правдой. Это был ключ к шифрованным передачам, совершенно оригинальный и безотказный, каждый раз новый и поэтому нераскрываемый. Такие же справочники были у радиста Клаузена, у Бранко Вукелича и, конечно, у дешифровалыциков в Хабаровске и Владивостоке. Нужно было только раскрыть страницу, соответствующую числу календаря. Дальнейшая зашифровка не составляла значительного труда, тем более что последние месяцы Рихард не посылал в эфир длинных телеграмм. Вот и сейчас всю массу важнейших информационных сведений он должен был сформулировать всего в нескольких строках. На листке бумаги появились пятизначные группы цифр. Зорге зашифровал важнейшую свою информацию:

Зорге не дождался звонка и сам поехал к Максу Клаузену. Предварительно Рихард позвонил ему из автомата. Макс был на месте. У него все в порядке. Радиограмма Рамзая ушла в эфир раньше, чем посольские шифровальщики успели зашифровать пространную телеграмму генерала Отта и передать ее в Берлин министру иностранных дел фон Риббентропу.

После сеанса Рихард возвратился на улицу Нагасаки. Настроение было приподнятое. Рихард вспомнил слова Одзаки о голландском художнике. Рембрандт… японские тени… Сегодня друзья хорошо поработали: они тоже высвечивают главное в тайных событиях…

ПОСЛЕДНЕЕ ДОНЕСЕНИЕ РИХАРДА ЗОРГЕ

Все последнее время Рамзай был внешне спокоен, но подсознательным чутьем опытного разведчика он все явственнее ощущал нарастающую опасность.

Полковник Осака в бесплодных поисках обнаружить неуловимую радиостанцию, людей, посылающих нераскрываемые таинственные шифрограммы, уже готов был признать себя побежденным, но неожиданный случай помог ему восстановить душевное равновесие.

В результате кропотливого многомесячного процеживания в списках потенциально подозреваемых лиц осталось несколько десятков фамилий. Среди них фамилия доктора Рихарда Зорге — помощника германского посла в Токио — и Ходзуми Одзаки — советника премьер-министра принца Коноэ, занимающего к тому же высокий пост в правлении Южно-Маньчжурской железной дороги.

Были в списке полковника Осака еще Бранко Вукелич — руководитель французского телеграфного агентства Гавас, художник Мияги и еще несколько известных и уважаемых лиц. Но из этого никак не следовало, что можно было в чем-то подозревать такого человека, как доктор Зорге, того же Одзаки или принца Кинкадзу — внука недавно ушедшего в вечность императорского советника Сайондзи… От всех этих раздумий голова шла кругом!

Полковник доложил о своих размышлениях шефу всеяпонской военной контрразведки генералу Накамура, который согласился с Осака и распорядился прекратить эту ненужную затею с процеживанием списков. Но случилось так, что в эти самые дни полковнику доложили: токкоко — секретная полиция — взяла под наблюдение Томо Катабаяси, подозреваемую в связях с левыми элементами. В Токио она содержала школу кройки и шитья для молодых хозяек. На предварительном допросе назвала среди своих знакомых художника Мияги, которого знала еще по Сан-Франциско. Там она содержала пансион, в котором жили японцы левых убеждений, в том числе и Мияги.

Чиновник из секретной полиции сам не придавал никакого значения тому, о чем докладывал, — просто служба есть служба. Подвернулась какая-то портниха… Но полковник Осака вдруг насторожился, услышав фамилию Мияги. «Мияги… Мияги — знакомая фамилия, — вспоминал полковник, — кажется, он фигурирует в списке?»

Осака открыл папку. Так и есть: «Иотоку Мияги, художник, встречается с офицерами генерального штаба…»

На всякий случай арестовали портниху Томо Катабаяси. Она не отрицала, что раньше действительно жила в Сан-Франциско, содержала пансион и потом вместе с мужем вернулась в Японию. Из старых своих постояльцев связи ни с кем не поддерживает. Единственно, кого она случайно встретила, — художник Мияги, который жил когда-то в ее пансионе.

Полковник приказал доставить к нему арестованную Катабаяси, сам допросил ее и распорядился установить негласное наблюдение за художником Мияги и всеми другими лицами, с которыми он общается. Наблюдение за художником еще больше насторожило руководителя кемпейтай — выяснилось, что Мияги встречается с Ходзуми Одзаки, знаком с немецким журналистом доктором Зорге, с другими людьми, занесенными в секретный список…

Это было как раз в то самое время, когда японская контрразведка активизировала свою работу по наблюдению за иностранцами, живущими в Японии. Приближались большие события, империя готовилась к войне, и военные стремились обеспечить свой тыл от возможных ударов. Начались превентивные аресты. Среди иностранцев, подвергшихся усиленной слежке, оказались Вукелич и доктор Зорге и еще английский корреспондент Джемс Кокс, часто встречавшийся с французским журналистом Бранко Вукеличем. Наблюдение за доктором Зорге поручили полицейскому агенту Хирано. За минувшие годы Хирано «выбился в люди», стал опытным осведомителем, и судьба снова свела его с Рихардом Зорге.

Сначала осведомитель токкоко установил, где бывает Зорге: с утра, очень рано, он уезжает в посольство и проводит там весь день. Вечером едет в «Империал», оттуда в ресторанчик «Рейнгольд» на Гинзе, а иногда заглядывает ненадолго в «Фледермаус». Дольше всего Зорге задерживается в «Империале». Сидит всегда на одном и том же месте — у стены, в глубоком кресле, с кем-то разговаривает или просто дремлет.

В полиции донесению филера не придали значения, но все же доложили полковнику в кемпейтай, и Осака распорядился установить в стене, возле которой садится Зорге, микрофон для записи его разговоров.

Обычная слежка на улице, подслушивание телефонных разговоров не давали результатов, и Хирано решил проникнуть в дом на улице Нагасаки. Это было не слишком трудно сделать, так как днем в доме никого не бывало. Сначала Хирано устроился под верандой, потом под домом, чтобы узнать, кто бывает у Зорге, что здесь делают, о чем говорят. Хирано три дня и три ночи не вылезал из-под веранды, но ничего не добился. Гости у Зорге не появлялись, приходила только дважды молодая женщина, прибирала в доме и уходила снова.

На третьи сутки Хирано проник в дом, все осмотрел и тоже не обнаружил ничего подозрительного. Магнитофонная запись в «Империале» тоже ничего не дала, — Зорге болтал с приятелями о какой-то чепухе, не было даже намека на какую-либо секретную информацию.

Шел октябрь с затяжными моросящими дождями.

Последнее время Рихарду часто нездоровилось, и он с трудом заставлял себя подниматься с постели. Ночью его мучили кошмары, и чаще один и тот же — снова, теряя последние силы, висел он на проволоке под Верденом. Потом он в госпитале, и кто-то склоняется над ним. Низко, низко…

— Сестра! — зовет он и открывает глаза.

С пробуждением исчезают кошмары прошлого. Нет ни Вердена, ни госпиталя. Рихард лежит на тахте в своей комнате на улице Нагасаки. Вдоль стен книги, древние манускрипты и восточные статуэтки, которые он собирает годами. Это комната ученого-ориентолога.

Над ним склонилась преданная ему Митико. На ней нарядное кимоно, расшитое нежными оранжево-желтыми хризантемами, и широкий яркий пояс. Рихард знает — Митико оделась так для него. Он улыбается ей. Но почему она здесь? И лицо такое встревоженное.

— Ики-сан, вы говорили что-то во сне и стонали, — говорит вполголоса Митико. — Вам нездоровится, Ики-сан? Я приготовила чай. Выпейте!…

У Рихарда страшно болит голова, — видно, опять начинается грипп. Он потянулся за сигаретой. Митико взяла настольную зажигалку, высекла огонь и протянула Зорге.

— Аригато, Митико!… Спасибо! — Рихард глубоко затянулся сладковатым дымом, откинул плед и спустил ноги с тахты. Митико развела огонь. В хибачи горячо пылали угли, распространяя тепло. И все же поверх пижамы Зорге накинул халат, его знобило.

Приятно, что Митико здесь… Но почему она нарушила их уговор?

Исии Ханако жила теперь у матери и редко появлялась у Рихарда. Большую часть времени она проводила в пресс-центре — на Гинзе. Так решил Зорге после того, как Исии вызывали в полицию. Полицейский инспектор господин Мацунаги очень строго предупредил — она не должна общаться с «лохматыми». Мацунаги называл так всех европейцев, и еще он называл их стеблями, выросшими в темноте, — за белый цвет кожи. Инспектор выспрашивал у Исии — что делает Зорге, где он бывает, с кем встречается, просил, чтобы она принесла его рукописи. Митико сказала — она ничего не знает. Мацунаги предупредил, что об этом разговоре в полиции — немцу ни слова.

Исии робко спросила, как же ей быть, ведь она служит у господина Зорге. Полицейский инспектор ничего не ответил, только пробормотал себе под нос: «Знаем мы вашу службу…»

Конечно, Митико в тот же вечер рассказала обо всем Ики-сан. Он сумрачно выслушал рассказ Митико и вдруг взорвался. Вот когда он походил на древнего японского божка из храма в Камакура, олицетворяющего ярость! Вскинутые брови, горящие глаза и жесткие складки около рта.

— Хорошо!… Если они запретят тебе бывать у меня, я отвечу им тем же! Добьюсь, что ни один японец в Германии не сможет встречаться с немками. Пусть это будет хотя бы сам посол Хироси Осима!… Так и скажи им. Ты поняла меня?

— Да, Ики-сан, я поняла, но какое это имеет значение, если мне запретят здесь работать…

Зорге, прихрамывая, расхаживал по комнате, натыкаясь на книжные полки, и, зажигая одну за другой, без конца курил сигареты.

— Видно, тебе все-таки придется уехать отсюда, Митико… — немного успокоившись, сказал Рихард. — Скажи, ну что бы ты стала делать, если бы я, предположим, умер, разбившись тогда на мотоцикле?… Это же могло случиться.

За последнее время Рихард не раз заводил такие разговоры. Может быть, он просто хотел подготовить Исии к тому, что могло произойти. Он много думал о том, как оградить от опасности женщину, судьба которой не была ему безразлична.

— Послушай, Митико, — сказал он в раздумье, — ты должна выйти замуж…

— Нет, нет!… Не надо так говорить, Ики-сан. — Митико вскинула руки, будто защищаясь. Глаза ее наполнились слезами. — Уж лучше на Михара…

Михара — заснувший вулкан, в кратер которого бросаются женщины, отвергнутые любимым человеком. У Исии это сорвалось неожиданно. Она смутилась, потупилась.

— При чем здесь вулкан Михара, Митико?… Уж лучше поезжай на остров Миядшима. Ты слышала про этот остров, там, говорят, нет ни рождений, ни смерти. Только счастье. Там не рождаются, не умирают ни птицы, ни олени, ни единое существо… Об этом заботятся монахи, которые живут при храме в тени криптомерии… Жизнь — сказка, поедем туда! — Рихард заговорил о священном острове Миядшима, стараясь вызвать хотя бы улыбку на лице Ханако. Этого не получилось. Он заговорил снова: — Я думаю о твоем счастье, Митико… Если не хочешь на Миядшима, поезжай в Шанхай, поживи там, тем более что мне нужно кого-то послать туда по делам. Я тоже приеду, покажу тебе город, мы вместе поплывем по реке.

— Но у меня нет паспорта, — возразила Исии. — Кто меня пустит в Шанхай? Потом… потом, я не хочу уезжать отсюда. Ведь вы не приедете в Шанхай, Ики-сан. Шанхай такая же сказка, как остров счастья Миядшима…

— Но, понимаешь, здесь тебе нельзя оставаться…

Этот разговор происходил в августе — два месяца назад. Теперь она редко бывала на улице Нагасаки. Но почему же сегодня?…

— Что-нибудь случилось, Митико? — спросил он.

— Не знаю, Ики-сан, возможно, все это пустяки, но у меня тревожно на сердце… Вчера опять вызывали в полицию. Я пришла рассказать… Здесь кто-то был, посмотрите… — указала Митико на деревянную стремянку, которой пользовался Зорге, доставая сверху нужные книги. На ступеньке виднелся неясный след резиновой подошвы. Такой обуви Зорге никогда не носил…

Митико сказала, что такой же след она видела во дворе возле веранды. Что надо этому человеку от Ики-сан?!

Рихард постарался успокоить встревоженную Исии: пустяки, вероятно, приходил электрик, это было на прошлой неделе. Конечно, он брал лестницу, чтобы дотянуться до проводов. Исии знала: в пятницу, когда она убирала комнату, этих следов не было… Но она не стала возражать Зорге, сделала вид, будто его слова успокоили ее. Зачем огорчать Ики-сан? У него и без того много забот. Ики-сан сам знает, что ему делать. Она только хотела предупредить его.

Обстановка действительно была тревожной. Зорге чувствовал, что кольцо вокруг него смыкается. Но сейчас он думал лишь об одном — только бы ничего не случилось сегодня. Сегодня — решающий день, который стоит многих лет труда разведчика. Несколько строк информации, которую он передаст вечером в Москву, окончательно подтвердят его категорический вывод: Квантунская армия в этом году не нападет на советский Дальний Восток, японская агрессия устремляется в сторону Южных морей. Япония, конечно, не сможет воевать на два фронта. Стойкость России умерила пыл японских милитаристов. Об этом сегодня надо сообщить в Центр. Именно сегодня! Сейчас дорог каждый день, каждый час. Радио из Берлина, захлебываясь, вопит о победах немецкой армии. Но, может быть, войска из Сибири успеют прийти на помощь Москве. Как бы Рихард хотел очутиться сейчас там, в Подмосковье, чтобы драться открыто, не таясь!… Рихарда давно обещали отозвать из Японии. Теперь уже пора, Зорге считает свою работу законченной. Сегодня он передаст сообщение, ради которого, собственно говоря, провел здесь столько опасных и трудных лет. Надо еще раз напомнить в шифровке — пусть его группу отзывают, главное сделано.

К огорчению Исии, Рихард отказался от завтрака, выпил только чашку крепкого чая. Сказал, что поест позже, в посольстве. Вечером сговорились встретиться в «Рейнгольде» — в сутолоке дел Рихард так и не отметил дня своего рождения и годовщину их знакомства — уже шесть лет… А теперь Митико пусть извинит, у него очень срочное дело…

Зорге попросил еще Исии убрать цветы на веранде, они уже завяли. Нет, нет, свежих тоже не нужно. Пусть ваза останется пустой — та, что висит со стороны улицы…

Рихард Зорге делал это, чтобы предупредить товарищей — он объявляет в своем доме «карантин»…

Исии ушла, он слышал, как в передней она надевала свои гета, как захлопнулась дверь и уже за окном деревянно простучали подошвы ее башмаков. Рихард сел за работу — надо было зашифровать последнее сообщение Одзаки.

На днях Одзаки рассказал о заседании в резиденции премьер-министра. Собрались в воскресенье совершенно секретно, принц Коноэ заранее распорядился отпустить всех слуг. Ходзуми Одзаки пришлось самому устраивать чай. Поэтому он несколько раз выходил из кабинета.

На совещании военно-морской министр сказал:

— Мы стоим на перекрестке дорог и должны решить вопрос в пользу мира или войны.

Все высказались в пользу войны. Только Коноэ несколько заколебался.

— Я несу очень большую ответственность за войну в Китае, — медленно произнес он, — война эта и сегодня, через четыре года, не дала результатов. Мне трудно решиться на новую большую войну…

Премьеру резко возражал военный министр генерал Тодзио. Он сказал, что война нужна хотя бы для поддержания боевого духа армии. Военный министр напомнил чьи-то слова, сказанные в начале века перед нападением на Россию: «Начните стрелять, и выстрелы объединят нацию…»

Разговор был острый, но вопрос об отставке кабинета Коноэ не возникал.

На совещании пяти министров решили: Япония наступает на юг. По отношению к России сохраняется враждебный нейтралитет.

Одзаки обещал Рихарду сообщить на другой день дальнейшие новости, однако почему-то не пришел вчера на условленную встречу.

Зорге зашифровал телеграмму, в которой изложил сложившуюся политическую обстановку. Из-под его карандаша, строка за строкой, торопливо бежали вереницы цифр. Группы цифр говорили:

Свое донесение Зорге закончил фразой:

Шифрограмма и так получалась несколько больше обычной, но Зорге, подумав, приписал:

А накануне того дня, когда Зорге шифровал свою последнюю телеграмму, в личной резиденции принца Коноэ в Огикуба, близ Токио, происходили бурные события. Военный министр Тодзио потребовал созвать экстренное совещание. Его назначили рано утром. В правительстве никто еще не знал о разоблачении группы Рамзая, и принц Копоэ не был еще осведомлен об аресте своего доверенного советника Ходзуми Одзаки. Пока об этом знал только лорд хранитель печати Кидо и его единомышленник Тодзио. Военный министр решил действовать безотлагательно — нанести внезапный удар, свалить кабинет и самому встать у власти.

Начал он издалека.

— Я бы хотел снова вернуться к вопросу, не решенному на последнем заседании, — сказал Тодзио. — Нельзя уступать того, что нами уже завоевано. Мы ни в чем не должны сдавать своих позиций ни России, ни Соединенным Штатам, мы должны продолжать войну в Китае, чего бы нам это ни стоило. Принц Коноэ настроен слишком пассивно, чтобы оставаться в этих условиях во главе кабинета… Возникает опасение, что армия может выйти из повиновения, в империи вспыхнут беспорядки. Мы не вправе рисковать.

Неожиданно резкое выступление Тодзио вызвало всеобщее недоумение. Военный министр грозил беспорядками, требовал отставки кабинета… Но принц Коноэ вовсе не намеревался уступать кому-то власть. Вспыхнули яростные споры. И вот тогда-то генерал Тодзио бросил на столовой главный козырь — органы контрразведки раскрыли большую разведывательную организацию русских, ее члены проникли в самые высшие сферы японского государства. Среди арестованных — личный советник премьер-министра Ходзуми Одзаки…

Лорд хранитель печати Кидо подтвердил сообщение военного министра.

— В таком случае… — растерянно произнес принц Коноэ, — в таком случае я должен подать в отставку… Мне лучше уйти с политической арены, я уже давно думал посвятить себя в монахи…

Заседание прервали, и лорд хранитель печати направился во дворец, чтобы сообщить о случившемся императору. Теперь нужно было действовать стремительно. Вечером Кидо позвонил принцу Коноэ и сообщил ему, что волей императора новый кабинет будет формировать генерал Тодзио…

После смерти последнего члена Генро Кидо добился императорского рескрипта, по которому рекомендации состава правительственных кабинетов давал совет дзусинов — бывших премьер-министров Японии, но главную роль играл здесь лорд хранитель печати.

Генерал Тодзио получил императорский указ принять на себя формирование нового кабинета. Он с нетерпением ждал этого пакета с императорской печатью. Его привез министр двора Мацудайра. Тодзио стоя прочитал рескрипт.

— Сообщите его величеству о моих верноподданнических чувствах, — сказал он министру двора. — Мне ничего не остается, как обратиться к божественной воле, чтобы она руководила моими действиями.

Тодзио отправился в храм Мейдзи и оттуда в храм Ясукуни, чтоб оповестить предков о своем назначении.

Конец дня и всю ночь Тодзио провел в переговорах с будущими членами кабинета. Дело было настолько безотлагательно, что кого-то пришлось вызывать с представления из театра Кабуки, кого-то вернули с вокзала перед самым отходом поезда.

Среди ночи подняли с постели и господина Того. Тодзио предложил Того портфель министра иностранных дел, пообещав проводить сдержанную политику и заверив его, что не намеревается прерывать переговоры с Соединенными Штатами.

— Главное — обеспечить мир, — повторял Тодзио.

Господин Того согласился стать министром иностранных дел.

К утру кабинет был сформирован. Совет дзусинов одобрил предложенные кандидатуры, об этом постарался маркиз Кидо. Оставалось получить одобрение императора.

Было около семи утра, когда Зорге поднялся из-за стола. Голова продолжала болеть, тело ломило. Конечно, начинается грипп. Как это не вовремя! Рихард рассеянно взглянул на часы и заторопился — посол Отт уже ждет его к завтраку.

Он вывел из гаража свой потрепанный «опель» и отправился в посольство. Но по дороге завернул к парку Хибия, где напротив «Империала» стоял цветочный магазин, подобрал букет хризантем для фрау Хельмы и около восьми был в посольстве.

Он прошел на веранду, примыкавшую к квартире Оттов. Стол был накрыт, но посла еще не было. Зорге положил цветы рядом с прибором Хельмы и отправился в шифровальную комнату.

В это помещение, святая святых германского посольства, могли свободно входить только четверо: посол Отт, военный атташе Крейчмер, особый уполномоченный имперского управления безопасности Майзингер и… Рихард Зорге. Рихард даже не позвонил в шифровальную комнату. Он достал из кармана связку ключей, нашел нужный ему замысловатый ключ и вставил в замочную скважину. Вошел и плотно притворил за собой тяжелую дверь, облицованную старым дубом. Зорге всегда проверял, хорошо ли заперты двери… Так советовал Отт.

В стороне от окна, затянутого стальной решеткой, стояла шифровальная машина. Было еще рано, но за машиной уже сидел шифровальщик Эрнст. Зорге поздоровался.

— Доброе утро, господин Зорге!… — радушно ответил Эрнст.

Рихард небрежно глянул через плечо шифровальщика: как раз то, что нужно, — телеграмма о последних событиях. Взял, пробежал глазами:

— Это я уже знаю! — Зорге положил шифровку обратно. — Нового ничего нет?

— Нет, господин Зорге, пока ничего. Может быть, принесут позже…

Посол Отт и его жена фрау Хельма уже сидели за столом, когда Зорге снова поднялся на веранду.

— По какому поводу сегодня цветы? — протягивая руку для поцелуя, спросила Хельма. — Ради какого события?

Зорге склонился перед фрау Отт, чуть дольше обычного задержал ее руку в своей большущей ладони.

— Какое событие? — переспросил он. — То, что вы снизошли позавтракать с нами…

— Но это бывает почти каждый день…

— И каждый раз для нас это бывает событием… Разве не так, Эйген?

— Конечно, конечно! — шутливо подтвердил посол.

Завтракали втроем. На столе стоял четвертый прибор — ждали полковника Крейчмера.

Заговорили о Тэо Кордте, советнике посла, которого еще весной прислали из Берлина. Это был неприятный субъект, всюду совавший нос. Посол не любил его.

— Уверен, что его прислали подсматривать за мной, — раздраженно сказал Отт. — Он следует за мной всюду, как тень…

— Ты знаешь, Эйген, — рассмеялся Зорге, — я должен тебе признаться, меня тоже просили охранять германского посла…

— Ну, Ики, — воскликнул посол, — мне бы доставило большое удовольствие, если бы ты, а не кто-то другой сделался моим «телохранителем»…

Крейчмер опоздал к завтраку и появился на веранде, когда пили кофе.

— Извините за опоздание, — пробасил Крейчмер, — но в городе происходит что-то непонятное. Говорят, принц Коноэ подал в отставку.

Отт удивленно вскинул брови:

— По какому поводу?

Крейчмер замялся, бросил взгляд на фрау Хельму. Хельма поняла.

— Господа, — сказала она, — я покидаю вас, вы уже начали свой рабочий день… Спасибо за цветы, Ики.

Она вышла, метнув сердитый взгляд в сторону Крейчмера.

В кабинете посла, куда мужчины перешли после завтрака, военный атташе сказал:

— Тодзио и его партия требует немедленно начать военные действия на юге.

— Но ведь Коноэ тоже за «дранг нах Зюйд», — возразил Зорге, — он бредит Сингапуром. Это не повод для отставки. Может быть, из-за России?

Рихард Зорге не подозревал, что именно он сам был виновником падения кабинета Коноэ. Несколько дней назад кемпейтай, так и не заполучив улик, все же арестовала художника Мияги.

Его доставили в полицейский участок района Цукидзи. На первом же допросе он выбросился из окна, но самоубийство не удалось, художник упал на ветви густого дерева, пытался бежать, однако полиция его снова арестовала. При обыске в доме Мияги нашли какое-то странное письмо о Маньчжурской железной дороге, о запасах угля, бензина, стали. Часть материалов была написана по-английски.

Еще арестовали Джемса Кокса, английского корреспондента из агентства Рейтер. Он тоже выбросился из окна и погиб.

— Из-за пустяков не станут бросаться из окон, — решил полковник Осака.

Японская контрразведка насторожилась.

Через три дня был арестован советник и секретарь «премьер-министра Ходзуми Одзаки.

В кругах правительства арест Одзаки произвел впечатление разорвавшейся бомбы: советник и личный секретарь принца Коноэ — советский агент!… Нарастал грандиозный политический скандал. Генерал Тодзио не преминул воспользоваться выгодной ситуацией и столкнул нерешительного премьера. Вместе со всем кабинетом принц Коноэ подал в отставку.

Два года назад такое же потрясение страны и падение правительственного кабинета было вызвано двойной неудачей — поражением японской армии на Халхин-Голе и внезапным заключением советско-германского договора. Теперь это случилось в результате ареста членов группы Зорге. Это имело такое же значение, как военная или дипломатическая неудача…

Даже дзусины — члены Тайного совета старейших государственных деятелей Японии — не могли знать о всех происходящих событиях. Премьер Тодзио попросил императорского адъютанта Сигеру Хондзио ограничить информацию престарелых дзусинов — всех бывших премьер-министров. Даже им не следует доверять некоторых тайн, в том числе и причину отставки кабинета Коноэ. Хондзио выполнил просьбу нового премьера, с которым его связывали десятилетия совместной военной службы.

Это осталось их тайной, хотя адъютант императора брал на себя громадную ответственность, нарушая придворные обычаи Страны восходящего солнца. Члены совета взбунтовались, потребовали представить им все секретные документы, недоумевали по поводу отставки Коноэ, но ничего не могли сделать. Пожаловались императору. Однако адъютант генерал-лейтенант Хондзио успел заранее поговорить с сыном неба. Император молча выслушал дзусинов и ничего им не ответил.

Что же касается принца Коноэ, то ему предложили экстренно заболеть и лечь в госпиталь при университете Васеда. Это был негласный арест, и следователь по особо важным делам явился к нему в палату для допроса по делу его личного советника Одзаки и немецкого журналиста Зорге.

Но все это происходило несколькими днями позже…

Беседа в кабинете посла Отта продолжалась.

Военный атташе Крейчмер сообщил еще одну новость. Полковник Мацамура из разведывательного отдела генерального штаба сказал, что на советско-германском фронте отмечено появление сибирских частей. Об этом телеграфировал посол Осима. По другим данным, советские дивизии покидают Дальний Восток и воинские эшелоны движутся по Транссибирской магистрали в сторону Москвы. Такие же сведения поступили из немецкого генерального штаба.

Тот же Мацамура сказал Крейчмеру: по данным японской разведки, перед началом русско-германской войны на Дальнем Востоке насчитывалось тридцать советских дивизий, две с половиной тысячи самолетов и столько же танков. Сейчас там осталось двадцать три пехотных дивизии, тысяча танков и тысяча самолетов. Русские продолжают перебрасывать свои войска на советско-германский фронт.

— Теперь русским ничто не поможет, — уверенно сказал Крейчмер. — Смотрите, что говорят об этом американские генералы. — Он показал статью из последнего номера «Нью-Йорк таймс», очерченную красным карандашом. Какой-то чин из военного министерства писал:

Зорге прикинул: прошел месяц, как он передал в Москву первое сообщение об изменении путей японской агрессии.

Вслух он сказал:

— Этого не может быть, Крейчмер! Русские физически не смогут так быстро перебросить войска из Сибири. Это сразу выключит единственную их дорогу в Сибирь. Транссибирская магистраль не рассчитана на подобные экстренные перевозки. Нужна по меньшей мере неделя, чтобы перевезти на фронт даже одну дивизию.

— Согласен, но факт остается фактом, — настаивал Крейчмер. — Все происходит так, будто русские сидят в японском генеральном штабе и прекрасно знают, что на востоке им теперь не грозит опасность.

— Вот это возможно, — согласился Зорге с военным атташе. — У русских неплохая разведка… Впрочем, это по его части, — Зорге кивнул на вошедшего Майзингера, который сразу заполнил собой кабинет посла. — Ты слышал, Йозеф, — шутливо продолжал Зорге, — говорят, русские агенты проникли в японский генеральный штаб… Чего же ты смотришь?…

— Если бы я работал в кемпейтай, этого бы не случилось, — отпарировал эсэсовец. — Ты, вижу, все не можешь простить мне свой проигрыш в покер… Скажи лучше, когда ты намерен отыграться?…

Но доктор Зорге уже перешел на серьезный тон:

— Не рано ли ты, Эйген, сообщаешь в Берлин, что японцы не ударят теперь по советскому Дальнему Востоку? Я сегодня читал шифровку.

— К сожалению, нет, — ответил Отт, — надежды привлечь Японию на нашу сторону не оправдались.

— Японцы просто оказались дальновиднее, чем думали в Берлине, — сказал Зорге.

— То есть? — спросил Крейчмер.

— Номонганские события, или Халхин-Гол, как называют русские, показали упорство советских войск. И нынешняя война тоже. В оценке событий нужна трезвость, и, по-моему, японцы проявили ее. Они не хотят очертя голову лезть на север, имея в Квантунской армии семнадцать дивизий против тридцати советских.

— Теперь их двадцать три, — уточнил Крейчмер. — К тому же японские дивизии удвоенного состава, — значит, их тридцать четыре.

— Согласен, — продолжал спорить Зорге. — Эти цифры были верны к началу войны. Теперь на советской границе стоит миллионная Квантунская армия, и все же Япония не станет воевать на два фронта — в Южных морях и на севере. Она будет воевать там, где что-то плохо лежит. Вот смотрите последние данные…

Зорге достал листок из записной книжки и прочитал несколько цифр.

— Откуда у вас такие сведения? — спросил Крейчмер.

— Из самых достоверных источников — полковник Сугияма из оперативного отдела генштаба.

— Дайте их мне…

— Пожалуйста!… Не стану же я публиковать эти цифры в своих корреспонденциях. Меня сразу вышлют за разглашение военной тайны. Берите, я добрый, — Рихард небрежно протянул листок Крейчмеру. — Однако извините, господа, я должен покинуть вас… Эйген, я заеду попозже, если не разболеюсь.

Рихарду во что бы то ни стало нужно было теперь увидеться с Вукеличем. Где бы он мог сейчас быть? В агентстве, дома? Набрав номер, услышал его голос. Спросил, что нового, вставил условную фразу: нужна срочная встреча. Условились съехаться в пресс-центре.

Вукелич ждал. Столкнулись на лестнице, поздоровались и разошлись. Листок с шифрованной записью остался в руке Бранко.

— Очень срочно. Обязательно сегодня, — тихо сказал Рихард. — Пусть Макс держится осторожнее. Ко мне не заходить. Подозреваю слежку…

После полудня Макс Клаузен вернулся со взморья. Он поставил свою машину перед конторой мотором к двери — знак того, что задание выполнено, — и пошел заниматься коммерческими делами.

Вечер того дня Рихард провел вместе с Исии в «Рейнгольде» у папаши Кетсля. Он был грустен и молчалив. Задумавшись, пристально смотрел на молодую женщину.

— Почему вы так на меня смотрите, Ики-сан? Я плохо выгляжу?

— Нет, Митико… Сегодня я буду тебя называть Агнесс… Мы будто вчера только с тобой познакомились. Помнишь, вон у того столика… Но теперь нам не надо встречаться. Уезжай лучше из Токио.

— Я же сказала, Ики-сан, я никуда не поеду… Я хочу дышать тем же воздухом, что Ики-сан, ходить по той же земле, видеть это же небо… Почему же… — Исии отвернулась, скрывая слезы.

— Послушай, Митико, не будем сегодня говорить о грустном…

Зорге сделал над собой усилие и, казалось, повеселел. Но из головы Рихарда не уходила мысль — почему Одзаки сегодня не пришел на встречу?

Через час они вышли из ресторанчика, и Зорге подозвал такси. Они простились на улице. Рихард помог Исии сесть в машину, нежно поцеловал руку и долго еще стоял посреди улицы под фонарем, глядя вслед удаляющейся машине, — большой, широкоплечий, с копной непослушных волос. Таким и запомнился он Исии. Накрапывал дождь. Это была их последняя встреча. Исии Ханако никогда больше не видела Рихарда.

Перед тем как вернуться домой, Зорге проехал мимо конторы Клаузена. Машина стояла мотором к двери, — значит, все в порядке, шифровка ушла в эфир.

Он так и не справился с гриппом и лежал в постели. Через день к нему все же заехал Клаузен, вопреки «карантину». Решили, что посещение больного не вызовет подозрений. Они гадали: почему Одзаки и Мияги не явились на встречу? Рихард высказал предположение: отставка кабинета вызвала много дел у Одзаки.

— Ну, а Мияги? — спросил Клаузен.

Ответа не было. Тревога не покидала разведчиков. Клаузен вспомнил, как он был моряком. В двадцать пятом году перегонял шхуну из Бремена в Мурманск. Первый раз попал в Союз.

Рихард спросил:

— Значит, ты передал донесение? — Вероятно, он не слушал, что говорил Клаузен.

— Передал, но не все. Закончил тем, что войны не будет. Не хватило времени. Об отзыве нашей группы передам завтра. Теперь можно паковать чемоданы.

А назавтра Клаузена арестовали. И его жену Анну. Арестовали Бранко Вукелича и еще многих других. Среди арестованных были Джозеф Ньюмен, корреспондент американской газеты «Нью-Йорк геральд трибюн», британский экономист сэр Джордж Сэнс — оба предположительно из группы Вукелича.

Министр юстиции Ивамура подписал ордер на арест принца Кинкадзу из министерства иностранных дел. По распоряжению министра юстиции арестовали сына бывшего премьер министра Японии Инукаи. Но министр Ивамура так и не решился на арест сотрудника германского посольства Рихарда Зорге. Требовалась подпись более важного лица. Ордер об аресте Зорге подписал сам Тодзио — новый премьер-министр японского кабинета.

Вызывало сомнение и поведение бывшего премьер-министра Японии принца Коноэ, а также германского посла Эйгена Отта. Но решение такого вопроса было вне компетенции министра юстиции Ивамура…

Позже арестовали еще врача Ясуда. Среди арестованных оказались люди девяти национальностей. Выходило, что обнаружена широкая международная организация.

Когда рано утром агенты кемпейтай явились арестовывать Зорге, вместе с ними был государственный прокурор Мицусада Ёсикава, руководивший заключительной операцией. Он прежде всего бросился в комнату советского разведчика и удивился: это была комната ученого. Прокурор ни у кого не видел в доме так много книг. На столе лежал раскрытый томик стихов Ранрана — древнего поэта Японии. Ёсикава прочитал старинную хокку:

Рядом с Ранраном лежал толстый немецкий ежегодник «Ярбух — 1935 год».

Обыск был очень тщательный, но он не дал против Зорге никаких улик.

Следователь Ёсикава руководил обыском и у других арестованных. У германского коммерсанта Макса Клаузена нашли за деревянной панелью коротковолновый передатчик, у французского журналиста Вукелича обнаружили микропленку с негативами секретных документов, но у доктора Зорге — ничего. И только позже Ёсикава обратил внимание на то, что у Клаузена и у Вукелича были такие же немецкие справочники, как и у Рихарда Зорге. Что бы это могло значить? Может быть, шифр?

Ключ к таинственным передачам, уходившим много лет из Японии в эфир, был найден.

Известие об аресте Рихарда Зорге произвело в германском посольстве ошеломляющее впечатление. Генерал Отт, обычно говоривший тихим ровным голосом, так не соответствовавшим его огромному росту, сейчас просто гремел в своем кабинете. Лицо его было совершенно багровым.

— Они хотят поссорить нас с Японией! — кричал он. — Пусть для этого избирают другие способы… Мы не потерпим! Я добьюсь, что Берлин порвет дипломатические отношения с Токио… Они дождутся!… Это же чудовищно, неслыханно — обвинить Зорге в том, что он советский агент! Сегодня они арестовали Зорге, завтра арестуют меня. Это оскорбление нации… Послушайте, Майзингер, немедленно езжайте в кемпейтай к генералу Накамура и потребуйте освободить Зорге. Пусть не валяют дурака. Эта их работа — сплошная шпиономания!…

Полковник Майзингер стоял набычившись, уперев в бока свои тяжелые кулачищи.

— Я сам готов, господин посол, разгромить всю японскую контрразведку. Это дело чести эсэсовца! Я до конца буду партнером Зорге.

— Да, да! Действуйте от своего и от моего имени! Я поеду сейчас в министерство иностранных дел. Я знаю, что им сказать! Заготовьте телеграмму в Берлин, в самых решительных тонах. Это же черт знает что! Надо информировать фюрера…

В министерстве иностранных дел германского посла принял новый министр, господин Того. Он был вежлив, предупредителен, но непреклонен и решительно отказался выполнить требование генерала Отта.

— Господин посол, — сказал Того, — я огорчен вместе с вами, но это очень серьезно… Распоряжение об аресте доктора Зорге подписал новый премьер-министр генерал Тодзио. Вероятно, это первый документ, который подписал премьер на новом высоком посту. Доказательства неотвратимы — Рихард Зорге обвиняется в шпионаже в пользу Советской России… Примите мои уверения, господин посол…

— Да вы с ума все сошли! — нарушая дипломатический такт, воскликнул Отт.

— Я полагаю, что господин посол слишком взволнован, допуская такие выражения… Я охотно его извиняю. — Того, сквозь зубы шумно вдохнув воздух, поднялся со своего кресла. Министр давал понять, что аудиенция окончена.

Единственно, чего смог добиться Отт, — согласия на встречу с Зорге в тюрьме Сугамо. Того пообещал договориться об этом с полицейскими властями. Генерал-майор Эйген Отт ни на секунду не мог поверить, что его лучший друг доктор Зорге, который вытащил его из японской казармы в Нагая, работает на советскую разведку. Этого просто не может быть! Отт сам не новичок в разведке и умеет разбираться в людях. Отт знает Рихарда добрый десяток лет и в какой-то мере именно ему обязан своим назначением на должность германского посла в Японии.

Даже потом, через много лет, после того как генерала Отта убрали с занимаемого поста в результате этой непостижимой для него истории, Отт так ни во что и не поверил.

— Зорге — советский разведчик?! Да вы с ума сошли! — восклицал он. — Этого не могло быть. Я его прекрасно знал.

ПЁРЛ-ХАРБОР — В ТОКИО И ВАШИНГТОНЕ

Военный клан пришел наконец к власти…

Новый премьер-министр генерал Тодзио почтительно склонился перед троном и возложил к стопам императора список членов сформированного им кабинета. Лорд хранитель печати Кидо торжественно поднял свиток и передал его сыну неба. В тронном зале воцарилась благоговейная тишина. Император развернул упругий свиток, медленно перечел фамилии министров и одобрительно кивнул. Церемония формирования кабинета была закончена. Отныне власть в государстве переходила к военным. Вершителями политики Японской империи становились разведчики и диверсанты, столь долго этого добивавшиеся.

Бывший главный жандарм Квантунской армии Хидеки Тодзио был возведен в высший государственный ранг шинина, и в тот же день ему присвоили звание полного генерала. Чтобы сосредоточить в своих руках военную и гражданскую власть, премьер Тодзио оставил за собой портфели военного министра и министра внутренних дел.

Министром военно-морского флота стал прославивший себя в Китае адмирал Симада. Только месяц назад он возвратился в Токио, и его приезд превратился в демонстрацию могущества военно-морского флота империи. Ему оказывали всяческие почести, прославляли подвиги адмирала. Газеты писали:

Обласканный императором, Симада ныне стал министром военно-морского флота. Его назначение не обошлось без стараний лорда хранителя печати маркиза Кидо. Маркиз был человеком крайних взглядов, разделял точку зрения военных кругов и подсказал императору решение, угодное военному клану.

Кроме министерских портфелей военные завладели всеми ключевыми позициями в государстве: адъютантом императора был квантунец Хондзио, главным военным советником императорской ставки — генерал Доихара; бывший разведчик адмирал Ямамото командовал объединенным военным флотом империи; председателем планового управления, занимавшегося планированием военной экономики, стал генерал Судзуки. В прошлом он возглавлял отдел разведки в генеральном штабе. Маркиз Кито добился влиятельного поста главного императорского советника. За ним, не ограничивающим себя никакими моральными устоями в управлении государством, укрепилось прозвище «токийского Макиавелли».

И только министр иностранных дел господин Того, со своим наивным либерализмом, оставался белой вороной среди воинствующих японских политиков. Военному клану он служил отличной ширмой, за которой до поры до времени удобно было скрывать свои действительные намерения. Однако его влияние и роль были ограничены тем, что советником в министерстве иностранных дел поставили Сиратори, а кроме того провели профилактическую чистку дипломатического аппарата. Из Европы и других стран отозвали больше двадцати недостаточно надежных послов, советников. Среди них оказался и сам Того, вызванный из Москвы.

Ко всему прочему, в канун назревающих событий в Токио учредили «Ассоциацию помощи Трону» — массовую национальную партию, построенную по германо-фашистскому образцу. Одним из создателей партии был все тот же маркиз Кидо. Теперь можно было приступить к действиям. Главное — не упустить удобный момент для начала войны.

Прошло всего пять дней с того часа, как Тодзио стал премьером. В храме Ясукуни предстояло молебствие в память погибших в войне за империю. Все эти дни Тодзио не мог выбрать время, чтобы встретиться с Кидо; он позвонил ему по телефону:

— Кидо-сан, я прошу вас приехать в храм Ясукуни на четверть часа раньше…

Была пора хризантем. Светило уже нежаркое солнце. У храма толпились женщины, одетые в разноцветные кимоно, но в дальнем притворе храма было сумрачно и безлюдно.

— Пора начинать, Кидо-сан, нельзя дольше испытывать судьбу, столь благосклонную к нам, — сказал премьер. — Переговоры с Америкой ничего не дают.

— Я уже разговаривал с императором, — ответил Кидо. — Его величество согласился — пора вытаскивать тигренка из пещеры… Я предложил заранее подготовить рескрипт о войне. Но пока переговоры пусть продолжаются. Не послать ли вам в Штаты посла Курусу — в помощь Номура.

— Я согласен… Но пусть флот начнет готовить операцию «Ямато». Теперь ничто не сможет изменить решений Тайного совета…

Храм постепенно заполнялся людьми. Священник ударил в гонг, призывая богов внять молитве собравшихся. Премьер и лорд хранитель печати прошли на свои места и стали молиться о душах павших в последней войне…

Заседание Тайного совета, о котором упомянул Тодзио, происходило в сентябре, там решили: войны с Россией не начинать и сосредоточить внимание на Южных морях.

«Члены Тайного совета, — говорилось в секретном протоколе, — считают, что необходимо использовать все дипломатические возможности, чтобы принудить Англию и Соединенные Штаты принять требования Японии. Если будет установлено, что до конца октября дипломатические переговоры не принесли успеха, начать военные действия против Америки, Великобритании и Нидерландов».

Переговоры затягивались, и конца им не было видно. Американцы стояли на своем — требовали отвести японские войска из французского Индокитая и континентального Китая. Принц Коноэ намеревался сам поехать в Соединенные Штаты, чтобы лично встретиться с Рузвельтом. Коноэ считал, что надо для видимости согласиться отвести войска. Принять решение — еще не значит его выполнить. Как поступить дальше, будет видно, — с отводом войск можно тянуть годами… Но военный министр Тодзио думал иначе: американцы делают все, чтобы затянуть переговоры, а сами тем временем что-то предпринимают. Тодзио считал: лучше обмануть самому, чем быть обманутым, — надо начинать войну, начинать внезапным нападением.

Отношения Тодзио с принцем Коноэ так обострились, что они перестали даже здороваться. Но ведь теперь все было иначе. Теперь Тодзио сам мог решать — мир или война. Он предпочитал войну. У него не было ни малейшего желания ехать за океан к Рузвельту. Для видимости пусть в Вашингтон поедет бывший посол в Берлине Курусу. Надо создать впечатление, будто Япония заинтересована в переговорах, а тем временем…

Премьер Тодзио пригласил в свою резиденцию адмирала Симада, чтобы поговорить о плане «Ямато». План «Ямато» — нападение на американскую военно-морскую базу в Пёрл-Харборе на Гавайских островах — хранился в личном сейфе начальника генерального штаба и был настолько секретен, что о нем не знали даже члены правительственного кабинета. Автором плана был адмирал Ямамото, нынешний главнокомандующий объединенного имперского флота. Кому, как не ему, следовало осуществить теперь удар по тихоокеанской базе американского военно-морского флота…

Ямамото слыл искуснейшим игроком в покер, а человек, как известно, за карточным столом выявляет свой настоящий характер. Ямамото играл азартно, напористо, умело… Тремя своими оставшимися на правой руке пальцами он, как фокусник, жонглировал картами, блефовал и срывал банк, располагая весьма средними картами.

Американская разведка, давно наблюдавшая за Ямамото, сделала для себя определенный вывод. В досье, заведенном на Ямамото, значилось: «Человек волевой, решительный, увлекающийся и азартный, с задатками авантюриста…»

Всю свою жизнь адмирал посвятил военному флоту. Ямамото не было двадцати лет, когда он принял участие в Цусимском сражении во время русско-японской войны. Он служил лейтенантом на флагманском корабле «Микаса-мару», где и лишился пальцев во время морского сражения. Теперь это был пожилой, коренастый человек с густыми, сросшимися бровями и снисходительной улыбкой. У Ямамото была своя точка зрения на предстоящие военные события. Американцы год назад перевели на Гавайские острова большую часть своего флота, постоянно угрожая Японии. Поэтому, прежде чем решиться на проникновение в Южные моря, с его точки зрения, следовало избавиться от этой опасности. Приняв командование объединенным флотом, адмирал прежде всего задумался о Пёрл-Харборе. Конечно, операция предстояла рискованная, но при соответствующей подготовке могла принести успех. Стоило пойти на этот риск — с разгромом американского Тихоокеанского флота дорога к Южным морям будет открыта.

Посвятив в свои планы лишь узкий круг лиц, адмирал начал тренировать морских летчиков. Для этого он избрал уединенный островок Сикоку, очень похожий своими очертаниями на остров Оаху, где базировались американские военно-морские силы. Адмирал приказал построить на острове точно такие же портовые сооружения, как и на американской базе, и превратил Сикоку в учебный полигон. Затея адмирала Ямамото дорого стоила японской морской авиации. За два года обучения летчиков потеряли около трехсот самолетов. Но это не смущало напористого адмирала — со временем все окупится! Ямамото требовал проводить тренировки в самых неблагоприятных атмосферных условиях — в шторм и туманы любого времени года.

Но что действительно вызывало огорчение адмирала — это отсутствие торпед, безотказно действующих на мелководье. Торпеды, имевшиеся на вооружении, могли взрываться только на глубине в двадцать пять метров, не меньше. В гавани же Пёрл-Харбора в самых глубоких местах уровень воды не превышал пятнадцати метров. При испытаниях на мелководье торпеды неизменно вздымали фонтаны ила, грязи и застревали на дне. Нужна была новая система взрывателей, стабилизаторов. Над этим бились долго, несли потери, и все без каких бы то ни было обнадеживающих результатов. Но в самые последние недели перед днем «Икс» — сроком нападения на Пёрл-Харбор — вдруг нашли удивительно простой выход — кто-то предложил применить деревянные тормозящие стабилизаторы, давшие неожиданный эффект.

В августе Ямамото посвятил в планы начальника главного морского штаба адмирала Нагано. Нагано молча читал записку командующего объединенным флотом, склонив над бумагой свои дремучие короткие брови, кончиками пальцев, будто массируя, непрестанно потирая лоб. На мгновение отрываясь от чтения, он взглядывал из-под припухших век на командующего, словно вопрошая: как это он мог придумать такое, и снова углублялся в бумагу.

— Что я могу вам сказать, Ямамото-сан? — закончив чтение, сказал Нагано. — Вы достойный потомок вашего древнего рода! Я не преувеличу, если скажу — это гениально! Поздравляю! Но прежде чем приносить план к стопам его величества, нужно все же еще раз проверить его на штабных учениях…

Он был осторожен и нетороплив, этот человек с тяжелой челюстью и дремучими бровями.

Штабные учения провели в сентябре. Атаку на Пёрл-Харбор разыграли на большом макете в морской академии, и участники штабных учений пришли к выводу, что атака американской базы может стоить одной трети кораблей, участвующих в нападении. Такой вывод поколебал уверенность даже адмирала Нагано. В главном морском штабе возникли сомнения — не лучше ли отказаться от этой операции, не рисковать. Заседание военно-морского совета приняло бурный характер, сыпались взаимные упреки и оскорбления. Разъяренный Ямамото пригрозил отставкой, если план его не будет принят. Вместе с адмиралом уйдут в отставку штабные офицеры действующего флота…

Тогда в план «Ямато» решили посвятить генерала Тодзио, чтобы выяснить мнение армии. Тодзио пришел в восторг. Это как раз то, что надо! Одновременно с ударом на Пёрл-Харбор начать продвижение на юг. А после этого можно будет вернуться к северному варианту императорского пути — к России…

Третье ноября 1941 года главный морской штаб утвердил план «Ямато». Не дожидаясь высочайшего соизволения императора, адмирал Ямамото отдал приказ кораблям объединенного флота:

Для маскировки предстоящих действий в тот же день из Иокогамы к берегам Соединенных Штатов вышел эскадронный миноносец «Тацуту-мару», он имел на борту единственного пассажира — посла для особых поручений господина Курусу, человека опытного в дипломатических делах. Год назад Курусу от имени японского правительства подписал в Берлине пакт о военном союзе с Германией. Он в совершенстве владел английским языком, был женат на американке и слыл на Западе дипломатов проамериканской ориентации. Курусу плыл в Америку, не подозревая, что императорский флот уже получил приказ сосредоточиться у Курильской гряды для выполнения боевых заданий.

До этого времени, вот уже полгода, в Вашингтоне находился Номура, бывший министр иностранных дел. Он вел переговоры с американцами. И чем дольше тянулись переговоры, тем отчетливее понимал Номура, что его используют в качестве подставного лица. Наконец, не выдержав двойственности своего положения, он прислал в Токио шифрограмму с просьбой об отставке.

«Я не хочу вести эту лицемерную политику и обманывать другой народ, — писал он министру Того. — Пожалуйста, не думайте, что я хочу бежать с поля боя, но, как честный человек, считаю, что это единственный путь, открытый для меня. Пожалуйста, пришлите мне разрешение вернуться в Японию. Я покорнейше прошу вашего прощения, если затронул ваше достоинство, я падаю ниц перед вами, прося вашего снисхождения».

Того показал эту телеграмму Тодзио.

— В таком случае пусть он сделает себе харакири, это лучшее, что он может предпринять, — сказал премьер. У его рта появилась жесткая складка. — Предупредите его, что Курусу выехал ему на помощь. Дальнейшие инструкции я буду давать сам.

Он взял лист бумаги и написал:

Премьер Тодзио перечитал телеграмму и поставил подпись: Того.

Теперь вся наиболее срочная и ответственная переписка шла под грифом «Пурпур», что означало «Очень важно».

Пока Курусу пересекал океан, на его имя в Вашингтон день за днем шли дополнительные инструкции посольским шифром с неизменной пометкой «Пурпур!».

Шестнадцатого ноября 1941 года Курусу приехал в Вашингтон, а на другой день в Белом доме встретился с Рузвельтом и государственным секретарем Хеллом.

Разговор был предельно учтив. Курусу передал новые предложения: в Юго-Восточной Азии сохраняется существующее положение, обе стороны обязуются не предпринимать здесь никаких действий и не расширять зоны своего влияния в Южных морях и Тихом океане. После того как Япония заключит мир с китайским правительством, она выведет свои войска из Индокитая… Рузвельт пообещал внимательно рассмотреть новые предложения.

Когда японцы покинули Белый дом, Рузвельт спросил государственного секретаря:

— Что будем делать?

Карделл Хелл тяжело поднялся с кресла, прошелся по кабинету, разминая затекшие больные ноги.

— Япония, несомненно, решила идти ва-банк… Неясно только одно: где она собирается нанести удар — на Филиппинах, в голландской Индии, в Сингапуре… Японцы только оттягивают время, чтобы выбрать момент для броска. Совершенно очевидно, что Япония идет к войне…

— Надеюсь, им не удастся нас провести, — сказал Рузвельт. — Они сами лезут в расставленную западню.

Хелл ответил японской пословицей:

— Если раздразнить тигра, он от бешенства теряет рассудок.

— Если бы это так было… Но мы не можем начинать первыми. Моральный перевес должен быть на нашей стороне, — возразил Рузвельт.

Когда в Вашингтоне узнали, что к власти в Японии пришел Тодзио, Рузвельт отменил заседание правительства и два часа в узком кругу обсуждал проблемы, возникшие в связи с отставкой принца Коноэ. На совещание президент пригласил всего нескольких человек. Был, прежде всего, негласный советник Рузвельта Гарри Гопкинс. Он не занимал никаких постов, и в то же время без его участия не проходило ни одного мало-мальски важного совещания. Были начальники штабов генерал Маршалл и адмирал Старк, военный министр Нокс и министр военно-морского флота Стимсон. Ну и, конечно, правая рука президента — государственный секретарь Хелл.

Все пришли к выводу, что новое японское правительство, вероятнее всего, будет проводить крайне националистическую, антиамериканскую политику. Япония прежде всего, вероятно, нападет на Россию, но не исключено, что удары ее обрушатся на Великобританию и Соединенные Штаты. Тогда Рузвельт высказал такую мысль:

— Мы стоим, господа, перед деликатной проблемой — вести дипломатические дела так, чтобы Япония оказалась неправой, чтобы она первая совершила дурное — сделала бы первый открытый шаг.

С президентом согласились — пусть начинают японцы, и тогда Соединенные Штаты обрушат всю мощь своего оружия на островную империю. В этом случае моральное превосходство останется на стороне Штатов, конгресс, несомненно, поддержит объявление войны. Иначе будет трудно добиться в конгрессе согласия на войну.

Общественное мнение будет на стороне правительства. Лишь бы раньше времени не раскрылись замыслы, родившиеся на совещании в Белом доме. Это тоже было «оранжевой тайной», такой же глубокой, как тайна атомной бомбы. Секретную переписку о новом оружии вели только на бумаге оранжевого цвета, чтобы эти документы сразу можно было отличить в кипах бумаг, представляемых на рассмотрение президенту.

Теперь, в разговоре с государственным секретарем Рузвельт снова вернулся к волновавшей его теме.

— Историки подсчитали, — сказал президент, — что за два минувших века на земле было около ста двадцати войн и только в десяти случаях им предшествовало официальное объявление войны. Японцы не станут нарушать вероломных традиций. Они могут напасть в любой день, атаковать без предупреждения. Что делать? Проблема сводится к тому, как нам сманеврировать, чтобы заставить Японию сделать первый выстрел и в то же время не допустить большой опасности для нас самих… Это трудная задача.

— Будем дразнить тигра, — сказал Карделл Хелл. — Сегодня я получил новый радиоперехват.

Государственный секретарь показал президенту японскую шифрограмму, доставленную ему из криптографического управления генерального штаба. Из Токио предупреждали своих послов за границей:

«В случае чрезвычайных обстоятельств, — говорилось в секретной телеграфной инструкции, — а именно в случае разрыва наших дипломатических отношений или нарушения международной системы связи, будут даны следующие кодированные предостережения, включенные в ежедневные радиобюллетени о состоянии погоды, передаваемые из Токио.

1. В случае опасности в японо-американских отношениях: «восточный ветер, дождь».

2. При нарушении японо-советских отношений: «северный ветер, облачно».

3. На случай разрыва японо-английских отношений: «западный ветер, ясно».

— Это не что иное, как сигнал о начале военных действий, — заключил Хелл.

Полгода назад американские криптографы после долгой и кропотливой работы разгадали наконец шифр японских радиограмм. Криптографы сумели расшифровать более семисот японских секретных радиограмм. Государственный департамент и военные власти Соединенных Штатов были теперь постоянно в курсе секретных радиопереговоров японских дипломатов с Токио.

— Ну что ж, события назревают, не станем мешать им лезть в западню… — сказал Рузвельт. — Какие еще новости на Бейнбридж Айленд?

На Бейнбридж Айленд в Вашингтоне находилась центральная станция радиоперехвата.

— Снова повторяется все та же дата — двадцать пятое ноября… Сначала в инструкции послу Номура — добиться к этому сроку успеха в переговорах. Теперь более определенно передают из Ханоя.

Карделл Хелл порылся в папке и достал копию радиодонесения японского посла из Ханоя.

«Военные круги, — сообщал он в Токио, — известили нас, что ответ Соединенных Штатов мы должны получить не позже 25 ноября. Если это верно, не остается сомнений, что кабинет решится на мир или войну в течение одного-двух дней. Если переговоры в США закончатся неудачей, наши войска выступят в тот же день»,

Рузвельт перекинул листки настольного календаря.

— Война может начаться в понедельник, — сказал он. — Подготовьте ответ на японские предложения, чтобы у Токио не возникло сомнений в неизменности наших позиций…

26 ноября государственный секретарь Соединенных Штатов Америки Карделл Хелл пригласил японских послов и передал им ответную ноту. Она выглядела как ультиматум. Американское правительство требовало вывести японские войска из Китая, признать гоминдановское правительство Чан Кай-ши и отказаться от оккупации Индокитая. Только на этой основе можно заключить пакт о ненападении.

В Токио ответ Хелла так и восприняли — ультиматум! Американцы требуют восстановить то положение на Континенте, какое было до мукденского инцидента.

Обе стороны не были заинтересованы в продолжении переговоров, предпочитали решать спорные вопросы силой. Еще за четыре дня до того, как в Токио получили американский ответ, адмирал Нагано отдал приказ объединенному флоту — покинуть Курильский архипелаг и сосредоточиться в открытом океане на полпути между Аляской и Гавайскими островами. Нагано указал координаты: выйти в район 40° северной широты и 170° западной долготы. К указанному месту прибыть третьего декабря и произвести заправку горючим.

До Гавайских островов кораблям флота предстояло совершить переход в пять тысяч морских миль. Американская разведка потеряла из виду японскую военную армаду. Одновременно, почти открыто, из японских портов на юг вышли транспортные корабли с десантными войсками.

Военному командованию Соединенных Штатов было ясно, что основные боевые действия Японии намерена вести в районе Южных морей.

Из японского министерства иностранных дел в Вашингтон позвонил по тихоокеанскому подводному кабелю руководитель американского отдела. Содержание кодированного разговора также стало известно американским криптографам.

К телефону подошел посол Курусу.

— Извините, что я беспокою вас так часто, — донесся голос из Токио. (Это означало: «Каково положение с переговорами?»)

— Разве вы не получили телеграмму? — спросил Курусу. — Ничего нет нового, кроме того, что вчера сказала мисс Умеку. (Мисс Умеку — государственный секретарь Хелл.) — А как дела у вас? Ребенок родился? (Близок ли кризис?)

— Да, роды неизбежны, — ответили из Токио.

— В каком направлении… — забывшись, спросил взволнованный Курусу и тотчас поправился: — Ждут мальчика или девочку? (На юге или на севере предстоит кризис?) Мы очень взволнованы предстоящими родами, но больше всего волнуется Токугава. Не правда ли? (Токугава — японская армия.) Мисс Кимоко сегодня уезжает на три дня в деревню. Вернется в среду. (Президент уезжает на трое суток из Вашингтона.)

Президент делал вид, что его не тревожат переговоры. Он уехал отдыхать в Гайд-парк, в свое имение.

Из Токио в Вашингтон послу Курусу шли все новые указания, и криптографы старательно их расшифровывали…

И еще одна телеграмма, направленная следом:

Речь шла о предстоящем заседании кабинета в присутствии императора, назначенном на первое декабря. Император восседал на троне, одетый на этот раз в военную генеральскую форму. Председательствовал премьер-министр генерал Тодзио. Он сказал, что американская нота — вызов стране Ямато. Так разговаривают только с побежденными. Штаты требуют от Японии уйти с континента. Переговоры тянутся полгода и не привели ни к чему. Судьбу империи надо решать вооруженной силой.

Адмирал Нагано доложил императору, что флот подготовлен к боевым операциям, ждет сигнала. Кто-то спросил о планах командования — когда, где, какими силами намерены осуществлять операции. Снова вмешался Тодзио: это военная тайна. Из членов кабинета о Пёрл-Харборе знали только два человека — премьер-министр Тодзио и министр военно-морского флота Симада.

Министр финансов сообщил, что государственный банк отпечатал оккупационные деньги для стран Южных морей: для Филиппин — пезо, для голландской Индии — гульдены, для британской Малайи — доллары. Каждая денежная единица приравнивается к одной иене.

Империя к войне была готова. Кабинет принял решение:

Когда это сделать — объявить войну, решит генеральный штаб. Может быть, одновременно с началом боевых действий, а может, позже, но никак не раньше. День «Икс» — начало войны — назначили на седьмое декабря по местному времени тех широт, где произойдут события. В Японии это будет на рассвете восьмого декабря 1941 года.

Император соизволил утвердить решение кабинета. Он изрек:

— Мы переступаем порог войны…

Японская армада приближалась к Гавайским островам.

На другой день в Вашингтон ушла секретная радиограмма. Ее также составил премьер Тодзио и подписал фамилией Того.

Как только президент Соединенных Штатов вернулся в Вашингтон, Карделл Хелл доложил ему об этой телеграмме, а также о том, что южнее японских островов вдоль китайского побережья отмечено большое движение транспортных кораблей с войсками.

Рузвельт попросил узнать — подтверждается ли телеграфное распоряжение об уничтожении шифров. Вскоре ему сообщили: во дворе японского посольства жгут документы…

На запрос государственного департамента: почему идет непрестанное передвижение японских войск на Дальнем Востоке — посол Курусу сослался на информацию, полученную из Токио: это мера предосторожности против китайских войск…

Пятого декабря японские радиостанции в информации о погоде передали кодированную фразу: «Западный ветер, ясно… Восточный ветер, дождь…» Это был сигнал о предстоящем разрыве дипломатических отношений с Англией и Соединенными Штатами.

Сложившуюся ситуацию обсуждали на заседании высшего военного совета Соединенных Штатов. Начальник морского генерального штаба Старк разъяснил стратегическую задачу американского флота: с началом военных действий корабли Тихоокеанского флота, базирующиеся в Пёрл-Харборе, выдвигаются к Маршалловым островам и в скоротечных морских боях уничтожают японские десантные войска в районе Южных морей. Для этого в водах Тихого океана сосредоточена большая часть всего американского флота. Это и была та самая западня, которую американские морские силы готовили своему дальневосточному противнику.

В Вашингтоне с нетерпением ждали, когда японцы начнут воевать в Южных морях.

Начальник генерального штаба Маршалл передал войскам директиву: «Наши переговоры с Японией фактически прекращены. Надежды на то, что Япония будет их продолжать, не существует… Если возникновения войны нельзя избежать… Повторяю, — если войны нельзя избежать, то Соединенные Штаты хотят, чтобы Япония сделала первый шаг…»

Директиву Маршалла подкрепил адмирал Старк.

«Это послание рассматривайте как предупреждение о войне, — радировал он командующему Тихоокеанским флотом. — Агрессивные действия Японии ожидаются в ближайшие дни… С началом войны ваш флот выдвигается к Маршалловым островам. Не предпринимайте никаких наступательных действий, пока Япония не нападет».

В субботу шестого декабря посол Курусу получил последнюю шифрограмму из Токио:

Затем стали передавать ноту, часть за частью — тринадцать телеграмм. Расшифровку их закончили только в полночь. Секретарь посольства сам печатал на машинке, но он был неопытен, делал много ошибок, приходилось перепечатывать заново.

А последнего раздела все не было. В ожидании конца меморандума принялись доламывать шифровальные машины. Четырнадцатую часть текста получили только утром, а срок вручения ноты близился. Курусу позвонил в госдепартамент и попросил перенести встречу на два часа дня. Оба посла в нетерпении шагали по вестибюлю. Наконец секретарь посольства выбежал из шифровальной комнаты и передал Курусу готовый текст ноты. Это было в час двадцать минут дня по вашингтонскому времени.

Американские криптографы ухитрились быстрее японцев расшифровать телеграмму из Токио. Еще накануне вечером тринадцать разделов японского меморандума лежали на столе Карделла Хелла. Прочитав их, он направился в кабинет Рузвельта.

— Предпримем еще один шаг, — сказал президент, — подготовьте мое послание к императору. Пусть посол Грю немедленно отвезет его во дворец… О моем послании сообщите журналистам, пусть завтра же об этом будет известно в стране.

Заключительный раздел ноты поступил из Токио в восемь часов утра, а в девять, то есть через час, расшифрованный текст был уже в государственном департаменте. Его привез начальник американского разведывательного управления генерал Майлз. Рузвельт лежал еще в постели, когда государственный секретарь постучался к нему в спальню.

Японский меморандум заканчивался словами.

Президент машинально положил на туалетный столик конец расшифрованной ноты.

— Это война! — сказал он.

Но дипломатическая игра продолжалась. Президент распорядился не вызывать его к телефону.

Начальник разведки Майлз поехал искать начальника генерального штаба Маршалла. Дома его не оказалось, генерал совершал утреннюю конную прогулку. Когда Маршалл приехал в штаб, Майлз доложил ему о расшифрованной ноте, высказав предположение, что противник начнет военные действия в момент вручения ноты. Надо предупредить войска. Маршалл неопределенно пожал плечами, но все же позвонил Старку. Начальник морского штаба ответил:

— Пока действующий флот предупреждать незачем. — Он оборвал разговор, повесил трубку.

Майлз продолжал настаивать. Маршалл неохотно согласился.

— Ну хорошо… Подготовьте радиограммы… Прежде всего в Манилу на Филиппины, затем в Сан-Франциско… В Пёрл-Харбор в последнюю очередь, там никаких событий произойти не может… Не тратьте времени.

Весь этот день президент провел в обществе Гарри Гопкинса. Рузвельт распорядился не звать его к телефону. Он не хочет нарушать свой воскресный отдых. Пусть события развиваются сами по себе. Президент занялся своим любимым делом — начал разбирать коллекцию почтовых марок. Рузвельт был заядлым филателистом. Гопкинс валялся на тахте, играл с собакой президента — веселым псом Фалом.

Около часа сели за ленч. Когда подали сладкое, раздался продолжительный телефонный звонок. Президент, недовольно поморщившись, снял трубку. Звонил военно-морской министр.

— Господин президент, — взволнованно говорил он, — похоже, что японцы атаковали Пёрл-Харбор…

— Что?… Не может быть! — воскликнул Рузвельт.

Через несколько минут об этом уже знали все члены высшего военного совета. Маршалл приказал соединить его с Пёрл-Харбором по радиотелефону. Он говорил с командующим гарнизоном. В телефонной трубке глухо слышались отдаленные разрывы бомб.

Но японские послы еще не знали, что война началась. Карделл Хелл заставил их полчаса ждать в приемной, потом пригласил к себе. Он сделал вид, что внимательно читает врученную послами давно известную ему ноту. Потом отложил листки и гневно взглянул на послов:

— За пятьдесят лет моей государственной службы я не видал документа, исполненного столь гнусной лжи!… Ни одно правительство на земном шаре не способно на подобный шаг!…

Заранее отрепетированным жестом он указал послам на дверь. Номура и Курусу смущенно вышли из кабинета…

Обращение американского президента в тот день так и не дошло до императора, хотя в Вашингтоне предприняли все, чтобы срочно его доставить. Карделл Холл заранее предупредил посла Грю, что ему передадут телеграфом важнейший документ. Послание зашифровали наиболее простым, так называемым серым шифром, чтобы не тратить лишнего времени на его расшифровку. Но обращение президента целый день пролежало в экспедиции токийского центрального телеграфа… Таково было указание главного цензора генерального штаба. Он распорядился задерживать доставкой все иностранные телеграммы, кроме немецких и итальянских. Посол Джозеф Грю получил шифровку ночью и тотчас позвонил господину Того, просил немедленно его принять — получено личное послание президента Соединенных Штатов японскому императору. Послу даны указания вручить послание лично.

Министр иностранных дел не мог самостоятельно решить, что делать. Он, в свою очередь, сообщил новость лорду хранителю печати и спросил, как быть. Кидо уже спал, сонным голосом он ответил:

— Примите посла, возьмите копию послания и приезжайте во дворец, я тоже там буду.

В Токио уже наступил рассвет. Лорд хранитель печати ехал по опустевшим, затихшим улицам города. Машина вырулила на Коми Акасака, начала подниматься вверх, и Кидо увидел перед, собой восходящее солнце… Он, прикрыв глаза, стал молиться за успех морских летчиков, которые, вероятно, сейчас летят уже к Пёрл-Харбору… Какое значение имело теперь послание Рузвельта императору!

Кидо прочитал текст и решил не тревожить покой его величества.

Утром, когда уже шла война, Джозефу Грю позвонили из министерства иностранных дел. Его принял Того.

— Меморандум президента мы сами передали его величеству… Президент уже получил ответ…

— Когда? — недоуменно спросил Грю.

— Еще вчера вечером.

— Но я передал меморандум ночью…

— Другого ответа не будет.

Того проводил американского посла до дверей кабинета, вежливо с ним распрощался. Он уже знал, что японские летчики атаковали Пёрл-Харбор, но ничего не сказал об этом послу Грю.

Либеральный Того до конца хранил тайну, как ему было это приказано. Дипломаты должны узнать о войне в самую последнюю очередь. Ради этого в канун атаки Пёрл-Харбора министерство иностранных дел устроило для дипломатов, аккредитованных в Токио, пышную загородную прогулку. Обратно в город их доставили поздно ночью. Те, кто не участвовал в прогулке, были приглашены в театр Кабуки. А после представления — на банкет… Того продумал все, чтобы отвлечь внимание дипломатов.

Джозеф Грю вернулся в посольство и включил радио. Передавали рескрипт императора. Он начинался словами:

Полились звуки национального гимна, существующего больше тысячи лет…

Потом снова зазвучало радио:

«Будет передана особая новость! Будет передана особая новость! — Голос диктора звучал взволнованно. — Передаем важное сообщение! Слушайте! Слушайте!

Императорская верховная ставка, генеральный штаб и штаб военно-морского флота передают совместное сообщение! Сегодня на рассвете императорская армия и военно-морской флот начали военные действия против американских и английских вооруженных сил в западной части Тихого океана. До восхода солнца наши войска начали атаку Гонконга. Наши войска высадились на Малайском полуострове и быстро расширяют занятые позиции. Происходят массовые атаки на стратегические пункты врага на Филиппинах…»

И снова гимн тысячелетней давности… Гремели литавры. Сквозь победные звуки торжественных маршей в эфир прорывались возгласы диктора:

— Хакко Итио!… Хакко Итио!…

Казалось, все подтверждало прогнозы премьера Тодзио — следовало сделать лишь первый выстрел, чтобы объединилась вся нация. Война началась.

«НАЧИНАЙТЕ ВОСХОЖДЕНИЕ НА ГОРУ НИИТАКА!»

В семейном альбоме Флемингов хранилась памятная фотография: Джейн в подвенечном платье на пристани Сан-Франциско. Фотография обошла все газеты, и некоторые из них тоже хранились в альбоме, который Флеминги любили показывать своим гостям.

Флеминги были уверены, что фотография эта принесла им счастье. Когда Пит благополучно вернулся из рекламного рейса, директор отдела перевозок подошел к нему, сам протянул руку:

— Ваша супруга сделала нам такую рекламу! Я вижу, вы человек деловой.

Пит не понял сначала, за что его превозносит директор. Он не видел еще газет с фотографией Джейн. Директор передал Питу конверт, в котором лежало несколько двадцатидолларовых зеленых бумажек, и предложил ему работу в фирме.

Пит стал вторым пилотом на авиалинии. Но Джейн продолжала нервничать, тревожилась и не находила себе места каждый раз, когда Пит улетал в рейс.

— Глупая, — убеждал ее Пит, — я вожу пассажиров, как обычный шофер. Ты же сама мечтала об этом, я ведь не испытываю больше самолетов.

— Все равно, Пит! Я ужасно боюсь войны, и еще когда тебя нет, когда ты в воздухе… Мало ли что может случиться.

Разговоры эти изрядно надоедали Питеру Флемингу. Он ничего не мог поделать с женой и, когда подвернулась другая работа, охотно согласился поехать на Гавайские острова.

Теперь он почти не летал, работал в диспетчерской на аэродроме в Гонолулу, и Джейн была счастлива, во всяком случае совершенно спокойна.

Они поселились в маленьком коттедже на островке Оаху, у самого океана, который уходил в бесконечность и там сливался с таким же лазурным небом. Коттеджи стояли в горах, и скалы уступами спускались к берегу. Пит всего два раза в неделю отправлялся в Гонолулу на суточные дежурства, остальное время проводил дома. Климат в горах был значительно лучше, не сравнишь с оранжерейной духотой Гонолулу, и детям здесь жилось хорошо.

Их было двое, белокурых маленьких Флемингов, — Питер, которому недавно исполнилось шесть лет, и сероглазая четырехлетняя Дэзи. С утра и до вечера они заполняли дом беззаботно-веселым щебетанием.

Когда Пит и Джейн, поселившись в этом коттедже, в первый раз вышли вечером погулять, Пит шутливо сказал жене:

— Ты, Джейн, достигла все-таки своего. Посмотри вокруг — тысячи миль открытого океана. Вот уж куда не дойдет никакая война — самое отдаленное место в мире…

Им нравилось новое жилище. Удобный коттедж прижимался спиной к склону потухшего вулкана, из широкого окна гостиной открывался вид на зеленую долину, изрезанную банановыми плантациями, зарослями дикой гуайявы. Правее в океан вдавался полуостров Канэохе с расположенным на нем военным аэродромом. За хребтом, надвое перегораживающим остров, находилась морская база, но отсюда ее, конечно, не было видно.

В Канэохе Пит встретил старых приятелей, с которыми учился в летной школе, иногда к ним заглядывал.

В тот вечер Джейн уложила детей и вышла проводить Пита. Дежурить ему предстояло с утра, но Пит решил навестить друзей в Канэохе. Там он заночует, а утром поедет в аэропорт.

Пит вывел машину из гаража, поцеловал жену и уехал.

Джейн рано улеглась спать. Конечно, лучше бы Пит был дома, но что поделаешь, мужчина должен немного развлечься. Джейн отлично это понимала. Нельзя держать Пита на привязи. Он ее любит, заботится о детях. Джейн не испытывает больше страха за его судьбу…

Молодая американка считала себя счастливой — у нее прекрасная семья, удобная квартира. Пит хорошо зарабатывает, куда больше, чем в те годы, когда получал деньги за страх… Последнее время поговаривали о войне, но какое это имеет к ним отношение. Им всегда будет хорошо в этом далеком, благословенном уголке земли на Гавайях!

Джейн заснула в ту ночь с этими успокаивающими мыслями, не подозревая, что война, казавшаяся ей такой отдаленной, приближалась к домику Флемингов… Японские авианосцы, начиненные четырьмя сотнями бомбардировщиков, полным ходом шли к островам, выкатывали из преисподней трюмов на взлетную палубу самолеты, подвешивали торпеды, приспособленные для мелководья…

Прошло уже две недели, как флот особого назначения под командованием контр-адмирала Чугуи Нагано бороздил воды Тихого океана. Океан будто в насмешку назвали Тихим — все эти дни эскадра продвигалась в сплошных штормах, свинцовые валы, высокие, как горы, дымились и пенились, гонимые свирепым ветром.

25 ноября Нагано получил приказ, радист принес его в адмиральскую каюту.

«Оперативному соединению, — приказывал Ямамото, — продвигаясь скрытно и осуществляя охранение против самолетов и подводных лодок, выйти в гавайские воды и в момент объявления военных действий атаковать главные силы американского флота, нанести ему смертельный удар».

Флот стоял у Курильской гряды, в глухих местах, забытых самим господом богом. Залив окружали унылые, покрытые снегом горы. На берегу виднелось несколько рыбачьих хижин, баркасы, опрокинутые вверх днищами, радиомачта. А дальше на сотни миль вокруг ни единого человеческого жилья.

Нагано был старым и опытным моряком. Даже здесь, в холодных безжизненных водах, в местах, недосягаемых для чужого глаза, Нагано, оберегая сокровенность тайны, запретил матросам и офицерам сходить на берег, запретил даже мусор выбрасывать за борт, чтоб не оставить следов пребывания армады.

От Курильской гряды ушли на исходе ночи с погашенными огнями. Нагано стоял на капитанском мостике флагмана-авианосца «Акаги-мару» и вглядывался в неясные силуэты плывущих кораблей. На палубе трижды прокричали «Банзай» в честь императора, выпили священную саке за его здоровье. В распоряжении Нагано было тридцать два вымпела, среди них шесть авианосцев и силы прикрытия — три крейсера, эскадренные миноносцы, подводные лодки и десять танкеров для пополнения топлива кораблям.

Дул пронизывающий шквальный ветер, и адмирал спустился в боевую рубку. Начальник штаба спросил:

— Какие будут указания на случай встречи с нейтральными пароходами? В этих широтах могут появиться русские корабли.

— Потопить и забыть, — ответил Нагано.

Приказ командующего выполнить не пришлось — шли стороной от морской дороги и не встретили ни одного судна. Шторм смыл с палубы нескольких матросов, спасать их не было времени, лишь помолились за упокой душ…

Несколько дней шли на восток, затем повернули на юг. С каждым днем становилось теплее. До Гавайских островов оставалось около тысячи миль, когда адмирал Ямамото передал условный сигнал: «Начинайте восхождение на гору Ниитака». Это значило: атаковать Пёрл-Харбор!…

Только теперь личному составу объявили, куда и зачем идут корабли. На палубу вынесли большой макет Пёрл-Харбора, Нагано прочитал боевой приказ, хранившийся в секретном пакете:

— «Час пробил. На карту поставлена жизнь или смерть нашей империи…»

Над флагманом подняли боевой флаг, тот самый флаг, который развевался над броненосцем «Микаса-мару» тридцать семь лет назад, в Цусимском сражении с русским флотом.

До Гавайских островов оставалось двести тридцать миль. Прозвучал сигнал: «Летчики, сбор!» Ослепительно ярко вспыхнули прожекторы, взревели моторы, авианосцы развернулись против ветра и пошли навстречу еще не взошедшему солнцу. Летчики в отутюженной форме, с белыми повязками самураев на головах, распространяя аромат одеколона, который забивал все другие запахи, разошлись по машинам.

В шесть утра в воздух поднялась первая волна самолетов, через час вторая. В трюмах осталось в резерве сорок истребителей на всякий непредвиденный случай.

Первую волну возглавил капитан Футида. Только ему одному было разрешено пользоваться радио, остальным запретили прикасаться к передатчикам до момента атаки.

Футида шел по приборам, ведя за собой почти двести машин. Он включил радио, настроил аппарат на станцию в Гонолулу. Передавали гавайскую музыку. Летели на высоте трех тысяч метров, над густым слоем облаков, закрывавшим просторы океана. Диктор из Гонолулу передал сводку погоды: «Видимость хорошая… Рваные облака, главным образом над горами на высоте полутора тысяч метров…» Это сообщение было как нельзя кстати… На островах было спокойно…

Перед тем как ринуться вниз, Футида передал на флагманский корабль условный сигнал: «Тора!» — внезапная атака удалась! — «Тора!».

Было семь часов пятьдесят три минуты по гонолулскому времени.

В гавани Пёрл-Харбор стояли девяносто шесть военных кораблей, и среди них восемь линейных — гордость и мощь американского флота. На палубах только что закончились воскресные молебствия, духовые оркестры исполняли государственный гимн… Грохот взрывающихся торпед оборвал звуки музыки…

Линкор «Оклахома» опрокинулся вверх килем и затонул. Вместе с ним — полторы тысячи моряков. Взорвались пороховые погреба на «Аризоне». Столб дыма, пронизанный языками пламени, взметнулся в небо на триста метров. В одно мгновение погибло 1102 человека. Загорелась «Вирджиния», затонула у пирсов «Калифорния» «Невада» выбросилась на отмель…

Подошла вторая волна торпедоносцев.

Пять линкоров было потоплено, три получили тяжелые повреждения. Горели крейсеры, эскадренные миноносцы, вспомогательные корабли… Тихоокеанский военный флот Соединенных Штатов потерял свою боевую мощь.

Эти глухие, тяжелые, словно подземные, взрывы услышала сквозь сон Джейн. Она села на кровати и ничего не понимала. Взрывы доносились со стороны Пёрл-Харбора, расположенного за хребтом гор, в десятке миль от Канэохе. В той стороне над океаном расплывалась пелена черного дыма. «Опять учения», — подумала Джейн и снова улеглась в нагретую постель. Было воскресенье, дети еще спали…

Но серия новых взрывов, теперь уже со стороны аэродрома, заставила ее вскочить и поспешно одеться. Низко над островом проносились незнакомые самолеты, красные, короткие, как недокуренные сигары. Но и это пока не встревожило Джейн, только удивило. Что бы это могло быть?

Она разбудила детей, начала готовить завтрак. Взрывы прекратились, затем послышались снова… Джейн включила радиолу. Обычно в этот час из Гонолулу передавали последние новости, но сейчас звучала музыка. Потом музыка оборвалась, и диктор очень взволнованным голосом почти прокричал: «Не выходите на улицу! Это опасно! Не выходите на улицу!» И снова музыка.

Почему не выходить на улицу?!… Джейн старалась поймать какую-нибудь американскую станцию. Наконец она поймала Нью-Йорк, захватила конец передачи:

«…Налет на Гавайские острова. Гонолулу под бомбами, город в огне…»

Зеленый зрачок радиоприемника то расширялся, то суживался, холодный и равнодушный. У Джейн перехватило дыхание. И первая мысль о Пите: где он, что с ним?!…

Было начало одиннадцатого, уже третий час шла война. Джейн ощутила себя беспомощной и одинокой. Но тут же вытерла слезы — дети не должны ничего знать. Она торопливо собрала одеяла, пледы и отнесла их в сад, там у скалы была глубокая расщелина, где они часто разводили костер. Джейн снова вернулась в дом, распахнула холодильник, торопливо побросала в корзину продукты, все, что там было, схватила детей и увела их к расщелине. Дети радовались неожиданному развлечению.

— Мами, — спрашивал Пит-младший, — мы будем жить, как индейцы?…

— Да, да… Только не выходите отсюда…

Джейн еще раз сбегала в кухню, принесла желтое пластмассовое ведерко воды. Словно женщина пещерного века, она спасала от опасности своих детенышей, укрывая их в скалах…

Пит приехал после полудня, грязный, оборванный и небритый. У машины были разбиты стекла, рассечена крыша, снаружи торчали клочья обшивки. Переднее колесо осело, изжеванная покрышка едва держалась на ободе…

Джейн бросилась к Питу, приникла к его груди.

— Что случилось, Пит?… Что случилось?…

— Война… Японцы разбомбили Пёрл-Харбор… Ожидают их десанта. Дай мне помыться… Я приехал всего на час.

— Что же нам делать?

— Не знаю, Джейн… Все так неожиданно. Тебе с детьми надо ехать в Штаты… Если японцы не высадят десанта…

Пит торопливо поел, надел комбинезон и пошел чинить машину.

— Я оставлю ее тебе, — сказал он.

— А ты?

— Пройду пешком до Канэохе, оттуда как-нибудь доберусь…

— Но куда, куда ты пойдешь, Пит?!… Я ни за что не останусь одна…

— В Уиллер, на аэродром… Я приписан к авиационному полку и сегодня должен быть там.

Пит вынес из гаража запасное колесо. Джейн помогала мужу.

— Мы засиделись долго за картами, — рассказывал Пит, — когда собрались спать, почти совсем рассвело. Но тут ввалились еще двое, ты их не знаешь — Уэлч и Тейлор, два лейтенанта — летчики из истребительного полка. Оба навеселе. Зашли поздравить Бернарда с днем рождения. Все спрашивали, не осталось ли чего-нибудь выпить. Полезли в бар, в холодильник, но ничего не нашли. Тогда предложили ехать купаться. Я согласился. Сели в мою машину и поехали. Я рассчитывал, что, освежившись, успею еще часок поспать, перед тем как отправиться в аэропорт… Но Тейлору взбрело в голову забежать на радиолокационную станцию. Он уверял, что всего на одну минуту, — его приятель Джозеф Локкард кончает сейчас дежурство, может, и он поедет купаться. Локкард висел на телефоне и кому-то докладывал, что на индикаторе появились неизвестные цели. По его мнению, в ста пятидесяти милях отсюда летит большая группа самолетов, они приближаются к острову. Из информационного пункта ответили — вероятно, это бомбардировщики «Б-17», их перегоняют из Сан-Франциско.

«Но я никогда не видел такой большой цели», — настаивал Локкард.

«Не беспокойтесь об этом», — ответили из центра.

«Нет так нет», — сказал Локкард, вешая трубку. Радиолокационную аппаратуру в американской авиации только начинали осваивать, и Джозеф не был уверен, что он прав. Он еще раз глянул на индикатор, импульсы двоились, и крохотные искорки медленно перемещались по экрану радиолокатора. По воскресеньям дежурство заканчивалось раньше. Локкард запер станцию и вышел вместе с летчиками. Купаться он не захотел. Поехали втроем, а когда возвращались обратно, тут все и началось.

Никто не понял, откуда свалились японские самолеты. Сначала подумали, что прилетели «Б-17». Они совершали четырнадцатичасовой перелет через океан из Сан-Франциско, их ждали с минуты на минуту. Тейлор высунулся из окна кабины и увидел красные круги на крыльях, желтые полосы на хвосте.

«Это не наши!» — успел крикнуть он. Треск и грохот тут же обрушились на землю. Японские истребители пикировали над островом, с ревом пролетали на бреющем полете и снова взмывали вверх. Посыпались бомбы. Загорелся ангар, вспыхнули самолеты… Все было в огне. Горела радиолокационная станция, куда они заходили всего полчаса назад, горели гидросамолеты…

И все же Уэлч и Тейлор сумели в этом аду подняться в воздух. Из трех сотен самолетов едва ли десяток принял бой с японцами, остальные сгорели на аэродромах. Выскочив из автомашины, летчики бросились на землю. Переждав первый налет, они вскочили и побежали к взлетной дорожке. Несколько самолетов не были повреждены. Взлетали, когда новая волна атакующих обрушилась на Канэохе. Ребята дрались как черти. Молодцы парии! Уэлч и Тэйлор вернулись на аэродром, когда японцы, отбомбив, ушли на север в открытый океан. Они уверяют, что сбили семь самолетов. У американцев потери страшные — уничтожена вся авиация, которая была на аэродромах.

В разгар налета появились те двенадцать бомбардировщиков «Б-17» — их ждали из Сан-Франциско. Летчики подумали — маневры, сначала не заметили, что сзади к ним пристроились японские истребители. Принять бой они не могли — летели из Сан-Франциско без вооружения, его сняли, чтобы облегчить перелет. Так и летели в огненном кольце, японцы стреляли в них, как в учебные мишени…

Пит был подавлен всем происшедшим. Но держался, скрывая от жены тревогу. И все же сказал:

— Ходят слухи, что японцы выбросили парашютный десант. Это не исключено. Они должны воспользоваться своей удачей…

— Но что же тогда делать? — воскликнула Джейн. — Они ведь не пощадят детей.

— Не знаю, Джейн… Не знаю… — Пит стиснул руками голову, теряя самообладание. Ему вдруг представилось, что произойдет здесь, без него, если сюда ворвутся японцы, разнузданная солдатня.

— Знаешь что, — с глухой решимостью выдавил он. — Я оставлю тебе морфий, для тебя и детей. Уж лучше… Пит протянул жене белый пакетик.

— Сколько нужно, чтобы… — Джейн не смогла докончить фразу.

— Полграна… три таблетки будет достаточно.

И вдруг Джейн почувствовала удивительное спокойствие…

Питу пора было уходить.

— Я оставляю тебе машину, — повторил он. — Теперь она исправна.

Он не захотел затягивать прощанье, это слишком тяжело для Джейн. Пит обнял жену, поцеловал детей и начал быстро спускаться вниз по дороге, ведущей к аэродрому Конэохе. Стал накрапывать дождь. У аэродрома дождь шел, вероятно, сильнее — в той стороне дым пожарища побелел и не поднимался так высоко, как прежде…

Джейн вошла в кухню, загудел компрессор холодильника. Джейн вздрогнула: «Самолеты!» — и бросила беспокойный взгляд в сторону расщелины у скалы, где дети играли в индейцев… Но самолеты больше не прилетали. Не было и десанта…

Адмирал Нагано все еще вел корабли к Гавайским островам, когда летчики атаковали Пёрл-Харбор. Около десяти утра наблюдатели сообщили: возвращаются самолеты первой волны. Через час вернулись остальные. Начальник штаба доложил: из первой волны не вернулись девять машин, из второй — двадцать. Большинство сбито зенитным огнем.

Сопротивление американцев нарастало. Нагано решил не испытывать судьбу. Он был расчетлив и осторожен. Его убеждали: удар надо закончить высадкой десанта. Нагано твердо сказал:

— Восхождение на гору Ниитака закончено… Теперь мы можем заключить, что ожидающиеся результаты достигнуты.

Адмирал приказал повернуть корабли назад, к берегам Японии.

Нерешительность осторожного Нагано избавила американцев от еще больших потерь. И этого ему никогда не могли простить.

Джейн Флеминг смогла возвратиться в Штаты, сохранив, как еще одну семейную реликвию, пакетик с морфием, который оставил ей Пит.

Но «восхождение на гору Ниитака» — наступательные действия японских вооруженных сил — продолжалось. Удар по Пёрл-Харбору только обезопасил экспедиционные войска, наступавшие в Южных морях. Именно здесь развивались главные события. Одновременно с нападением на Гавайские острова японский флот, поддерживая высадку пехотных частей, нанес удары по Сингапуру, Гонконгу, американскому острову Гуам, по Филиппинам…

За две недели до вторжения в южных портах империи, в бухтах оккупированного китайского побережья сосредоточились десятки транспортных кораблей, ожидавших сигнала начать «восхождение на гору Ниитака». Из пятидесяти усиленных дивизий, которыми располагала японская сухопутная армия, двадцать три дивизии бросили для наступления в Южных морях.

Из солдат, отлично проявивших себя в войне с Китаем, сформировали «вишневые войска» — императорскую гвардейскую дивизию. На левой стороне, ближе к сердцу, солдаты носили знак — ветка цветущей вишни на белом фоне.

Солдат Терасима, начавший войну на мосту Лугоуцяо, служил теперь в этой дивизии. Он научился воевать, Терасима Ичиро, его сделали капралом, и война стала его профессией.

Было 17 ноября 1941 года. Капрал Терасима в этот день начал вести дневник, потому что это занятие приличествует каждому уважающему себя человеку. Когда-то Ичиро пропускал мимо ушей рассказы отца о том, что род их идет от сотсу — наемных солдат, служивших в давние времена дайомиосам — поместным дворянам. Теперь это стало иметь для него значение, он кичился своими предками. В его роду были даже камикадзе, люди священного ветра… Не у каждого в жилах течет такая кровь! Как же ему не писать дневник для прославления фамилии Терасима…

Ичиро раздобыл прекрасной бумаги «хоосё», из которой сделал записную книжечку по размеру своего кармана. На первой странице появилась запись:

Американский летчик, которому удалось бежать в джунгли из-под охраны японского капрала Ичиро Терасима, был испытатель Питер Флеминг, который с началом войны снова вернулся к штурвалу воздушного корабля.

В ТЮРЬМЕ СУГАМО

Германский посол продолжал неистовствовать и возмущаться. Не удовлетворенный разговором с министром иностранных дел Того, он поехал к новому премьеру Тодзио, посетил брата императора, но и там и здесь Отт получил отказ.

В Берлин ушла подробная шифрограмма с настоятельной рекомендацией — оказать дипломатический нажим на Японию, проявить жесткость в требовании освободить Зорге. Риббентроп ответил, что обо всем доложено Гитлеру, решение последует позже.

Оберштурмбаннфюрер Майзингер не выходил из своего кабинета, грозил загнать в концлагерь каждого, кто скажет хоть одно дурное слово о Рихарде… Майзингер трудился над документом из двадцати двух пунктов, по которому следовало, что Рихард Зорге ни в чем не мог быть виновен. Этот документ он передаст в кемпейтай, генералу Накамура. Только ему, своему японскому коллеге, — тот должен понять. Полицейский атташе послал доклады в имперское управление безопасности в Берлин Гиммлеру, в абвер всесильному адмиралу Канарису. Он просил шефа гестапо Мюллера подготовить архивную справку о жизни Зорге в Германии. Свое письмо он начал словами: «Мейн либер партайгеноссе Мюллер!» — мой дорогой партийный товарищ…

Немецкий посол и полицейский атташе были готовы поднять на ноги всю Германию, но ничего не получалось — японцы стояли на своем.

Через пять дней после ареста Зорге послу разрешили с ним встретиться в комнате свиданий тюрьмы Сугамо. Следователь предупредил — арестованному можно задать только три вопроса: как он себя чувствует, считает ли себя виновным, в чем он нуждается. И все — таково категорическое условие встречи.

Эйген Отт стоял в дверях комнаты свиданий, сопровождаемый тремя японскими чиновниками, когда через противоположную дверь ввели Зорге. Всегда элегантный, подтянутый, тщательно выбритый, он сейчас был в арестантской одежде, в грубых больших ботинках, заросший густой щетиной. Рихард держался уверенно, стоял с высоко поднятой головой. Рядом с Зорге тоже находились три полицейских.

Отт подался к Зорге, но следователь жестом остановил посла. Разговаривали издали, через комнату. Посол задал первый вопрос:

— Как вы себя чувствуете, Ики?

— Благодарю вас, я ни на что не жалуюсь, — спокойно ответил Рихард.

— Вы считаете себя виновным?

Японцы заволновались.

— Мне только что запретили отвечать на этот вопрос, — кивнул он на свою охрану. — Не будем говорить об этом…

Отт растерялся, для него важно было получить ответ именно на этот вопрос. Он спросил еще:

— Что я могу для вас сделать, Ики?

— Спасибо, мне ничего не надо… Мы едва ли увидимся с вами, господин посол. Передайте привет вашей семье.

Встреча окончилась. Отт торопливо сказал еще:

— Вот это вам просила передать Хельма.

Один из полицейских подошел к Зорге и отдал сверток. Рихарда увели.

В камере он развернул сверток, там были фрукты и теплое одеяло с инициалами Хельмы «X. О.» и еще запонки — подарок Отта. «Запонки-то, пожалуй, ни к чему», — усмехнулся Зорге, взглянув на свою арестантскую куртку.

В продолжение многих дней Зорге держал себя вызывающе, требовал встречи с германским послом, протестовал против незаконного ареста. После встречи с Оттом Рихарда Зорге снова вызвали на допрос. Допрос вел государственный прокурор Ёсикава. Ой опять спрашивал — признает ли Зорге себя виновным в причастности к подпольной организации. Рихард давал односложные ответы, но по наводящим вопросам прокурора он все больше убеждался, что сидевший перед ним маленький японец уже многое знает. Теперь главное заключалось в том, чтобы заслонить остальных, приняв всю ответственность на себя. Это решение созрело окончательно, когда через несколько недель после ареста следователь на очередном допросе вытащил из письменного стола три германских ярбуха, с помощью которых подпольщики шифровали свои радиограммы.

— Вы и теперь станете отрицать свою связь с Москвой?! — воскликнул прокурор, потрясая книжками. — Это ваш ежегодник?

— Да, мой, но какое отношение имеет к делу старый немецкий справочник? — равнодушно спросил Рихард.

— А вот какое! — Ёсикава раскрыл папку и прочитал последнюю телеграмму Зорге, посланную в Москву: — «Все это означает, что войны в текущем году не будет…» Это вы писали? — торжествующе спросил прокурор. — Вам не к чему отпираться. Ключ шифра в наших руках. Теперь-то вы признаетесь, что были шпионом Москвы?!…

Упираться было бессмысленно, но Зорге сказал:

— Я никогда не был шпионом! Я только боролся против войны… Я коммунист и гражданин Советского Союза… Но я хотел бы отложить допрос, сегодня я слишком утомлен. Позже я сам напишу все, что найду возможным.

— Здесь я решаю, когда вести допрос! — сказал Ёсикава. — Впрочем, одну минуту…

Зорге вывели в коридор, государственный прокурор позвонил премьеру Тодзио и доложил, что Зорге признался в том, что он русский коммунист, и просил перенести допрос.

— Ни в коем случае! — закричал в трубку премьер-министр. — Ведите допрос до полного изнеможения арестованного! Иначе вы ничего не добьетесь…

Генерал Тодзио, бывший начальник военной жандармерии в Квантунской армии, знал, как надо вести допросы…

Допрос продолжался, но через несколько часов в изнеможении оказался не Зорге, а государственный прокурор Ёсикава.

Зорге не били, не пытали во время допросов, иностранцев было приказано не трогать — могли произойти дипломатические осложнения. Исключение составлял только Бранко Вукелич. Его считали французом, поскольку он представлял французское телеграфное агентство. А Франция — поверженная страна, кто с ней станет считаться! Вукелич стойко переносил самые ухищренные пытки. Избитого, окровавленного, его приводили в комнату следователя, и он снова молчал. Разъяренный прокурор как-то спросил: «Он кто — француз или американский индеец, откусивший себе язык?! Заставьте же его говорить!» Но Бранко Вукелича говорить так и не заставили.

Пытали, били бамбуками и художника Иотоку Мияги, и он мечтал поскорее умереть — его больное тело, снедаемое туберкулезом, не выдерживало долгих мучений.

Рихард попросил доставить ему пишущую машинку и пачку бумаги, сказал, что от руки писать он отвык, а привыкать снова к перу не хочет… Тяжба арестованного с тюремной администрацией тянулась долго, но победил Зорге. Прокурор распорядился принести арестованному машинку.

И вот он в одиночной камере наедине с раскрытой машинкой на деревянном столе. С чего начать и зачем? Нужно ли все это? Нужно!

Рихард смутно догадывался, чувствовал, что отношение к нему изменилось. Может, его кто-то оклеветал, как же тогда опровергнуть этот навет? Зорге понимал: ему наверняка не выбраться из японских застенков. Так пусть же люди узнают, как он жил, пусть сохранят о нем добрую память. Он, Рихард Зорге, будет повествовать о прошлом, о том, что давно отжило и не может уже повлиять на дела, связанные с группой Рамзая. Начнет он издалека и будет писать не торопясь. Это позволит ему уйти от текущих допросов. В тюрьме тоже важно выиграть время. И пусть это будет его завещанием, его кредо, в котором он изложит свои убеждения, свои взгляды.

Начал Рихард с официальной справки:

«

Рихард не помнил раннего детства, об этом рассказывала ему мать, Нина Семеновна, которая все еще жила в Гамбурге, не зная о судьбе сына.

Трехлетним ребенком Зорге очутился в Германии, провел там больше четверти века, до тех пор пока не приехал в Советский Союз. Рихард был самым младшим в семье инженера Альфреда Зорге, среди еще четырех сестер и братьев.

Отец Рихарда когда-то принимал участие в экспедиции Свена Гедина в Центральной Азии, работал в Российской императорской нефтяной компании, а вернувшись в Германию, стал закупщиком оборудования для нефтяных фирм в России.

«…До того времени, как началась война, — писал Зорге, — мои детские годы текли сравнительно спокойно, я жил в обеспеченной семье, принадлежащей к классу буржуазии. Наша семья не испытывала никаких материальных затруднений. Но во мне было нечто такое, что несколько отличало меня от других.

О текущих событиях в Германии я знал много лучше взрослых. В течение длительного времени скрупулезно изучал политическую обстановку. За это в школе меня даже прозвали «премьер-министром».

Я знал, что мой дед посвятил себя рабочему движению. Знал я также, что взгляды моего отца резко отличаются от взглядов деда. Отец был типичным националистом. Брат же мой придерживался ультралевых взглядов».

Детство и юность Рихарда Зорге закончились в школьные каникулы лета четырнадцатого года. Школьники возвращались с экскурсии из Швеции. Они плыли домой с последним немецким пароходом — начиналась война, и корабли, застигнутые ураганом событий, спешили укрыться в своих портах.

Кайзеровская Германия жила в угаре шовинистических настроений, на улицах кричали «хох!», поднимая портреты кайзера, точно так же, как в России носили портрет царя…

Романтика новизны, надоевшее школярство, стремление начать новую жизнь и, конечно, шовинистический угар, принимаемый за патриотизм, решили судьбу подростка. Рихард не вернулся больше в школу. Тайком от всех младший Зорге ушел добровольцем в солдаты.

Это было началом судьбы. И вот финал: он в тюрьме, — быть может, единственный путь отсюда — на эшафот. Зорге не знал, что с ним будет, но был готов к самому худшему. Теперь, когда жизнь была прожита, он мысленно спрашивал себя: так ли нужно было жить? Да, так!

«…Первая мировая война 1914-1918 годов оказала глубочайшее влияние на всю мою дальнейшую судьбу, — писал Зорге. — Если бы даже у меня не было никаких других убеждений, одной ненависти к этой войне было бы достаточно, чтобы я стал коммунистом…»

Но это произошло не сразу. Шовинистические настроения постепенно выветривались. Очень помог этому солдат, бывший гамбургский каменщик. Он скрывал от всех свои левые убеждения, но раскрылся перед Рихардом Зорге. Солдата вскоре убили на Западном фронте. Рихард навсегда сохранил в памяти разговоры в траншее с солдатом из Гамбурга. Каменщик был первым, кто заставил Зорге подумать о том, что происходит вокруг. Рихард несколько раз был ранен. Он кочует из госпиталя в госпиталь, потом на фронт и снова в госпиталь — опять ранение, очень тяжелое, на этот раз под Верденом. Его отправляют в Кенигсберг.

За молодым солдатом ухаживала сестра милосердия, дочь врача, приносившая ему книги из дома. Перебитые осколками кости срастались медленно, проходили месяцы… Рихард, не расстававшийся с костылями, зачастил в дом госпитального врача. С тех пор прошло тридцать пять лет, но и сейчас во сне Рихард часто слышит голос сестры, видит склонившуюся над ним фигуру девушки в белой косынке… Для солдата Зорге было громадным счастьем сидеть в уютной квартирке врача и слушать его рассказы. Врач был левым социал-демократом, и дочь разделяла взгляды отца. Здесь Рихард впервые услышал имена Розы Люксембург, Карла Либкнехта, Владимира Ленина… Пройдет еще много лет, и Рихард прочтет слова Ленина, посвященные брату его деда — Фридриху Альберту Зорге. Рихард станет глубоко идейным, стойким, преданным делу коммунистом. Но тогда, в полевом госпитале, он только начинал приобщаться к революционному движению.

«…В это время, а именно летом и осенью 1917 года, — писал Зорге, — я с болью в сердце почувствовал, что эта война бессмысленна, что она сеет повсюду опустошение без всяких на то причин. Обе стороны уже потеряли в этой войне по несколько миллионов человек. И никто не мог предугадать, сколько миллионов людей ждет такая же судьба…»

Война для Рихарда Зорге кончилась тем, что он возвратился домой на костылях. Он поступил в Берлинский университет. В это время в России произошла Октябрьская революция.

Мать Рихарда, Нина Семеновна, дочь киевского желез подорожника, радостно приняла весть из России о начавшейся революции. Теперь она была уже пожилой женщиной, но по-прежнему тянулась к России, мечтала взглянуть на родные края. И Рихард навсегда остался благодарен ей за ее чувства к родине, к революции, разделенные с сыном.

В камере-одиночке, изолированной от всего света, в тюрьме Сугамо, Рихард излагал свое кредо, пусть знают тюремщики, что его не сломить!

«…Русская революция, — писал он, — указала мне путь в международное рабочее движение. Я решил поддерживать его не только теоретически и идейно, но и самому стать активной частицей этого движения. С этого времени, принимая решения даже по личным вопросам, я исходил только из этого. И сейчас, став свидетелем второй мировой войны, которая длится вот уже третий год, и особенно имея в виду германо-советскую войну, я все больше укрепляюсь в убеждении, что мое решение, принятое двадцать пять лет назад, было правильным. Об этом я твердо могу сказать, продумав все, что произошло со мной за прошедшие четверть века и особенно за минувший год…»

Коммунист Зорге не сожалел о пройденном пути.

Революционные события захлестнули молодого студента. В Киле он вел нелегальную работу среди матросов, проникал тайком в военные казематы, звал к борьбе, к революции. Вскоре в Киле вспыхнуло революционное восстание моряков германского военно-морского флота. Рихард был вместе с моряками.

Потом Берлин, Гамбург, встречи с Тельманом, кипение революции. А в затишье — экзамены, лекции, студенческие сходки, митинги. Но вот Рихард окончил Гамбургский университет. Теперь он мог полностью отдаться партийной работе.

Об этом периоде Зорге написал:

А еще он участвовал в Гамбургском восстании, в революционных боях красной Саксонии. Потом подпольная работа во Франкфурте, руководство охраной нелегального съезда германской компартии… Конечно, в немецких полицейских архивах должны лежать подробные донесения об активной работе коммунистического функционера Рихарда Зорге. Когда-то он опасался, так же как опасался и Ян Карлович Берзин, что гестаповцы могут наткнуться на эти архивы… Теперь здесь, в тюрьме Сугамо, это уже не имело никакого значения, ведь это касается только биографии Зорге, и Рихард сам продолжал подробно рассказывать о себе. Пусть знают враги, с кем имеют дело! Зорге шел в последний бой, как военный корабль, поднявший на мачте свой боевой флаг.

Прошло много недель после ареста Зорге, а Майзингер все еще обивал пороги кемпейтай, доказывая невиновность своего друга по карточному столу. В один из таких дней, когда Майзингер снова пришел в японскую контрразведку, полковник Осака попросил его проверить некоторые данные, касающиеся доктора Зорге. Эсэсовец охотно согласился, но, прочитав справку, взвился от негодования: выходило, что Зорге был коммунистическим функционером, другом Эрнста Тельмана — вожака германских коммунистов.

— Откуда вы это взяли?

— Арестованный Рихард Зорге сам дал такие показания…

Полицейский атташе просто развел руками:

— Ну, дальше уж ехать некуда!… Рихард Зорге — приятель Тельмана! — Майзингер громко расхохотался. — Да вы представляете себе, какая это глупость, какая фантастика!… Впрочем, хорошо. Я берусь это проверить, но не завидую положению вашего следователя, господин полковник, в котором он окажется, получив справку германской тайной полиции…

Майзингер с возмущением рассказал Отту о новой выдумке японских контрразведчиков и все же послал запрос в гестапо.

Наступали рождественские праздники. В немецком посольстве встречали их скучно, как бывает, когда в доме лежит тяжелобольной. В сочельник вся колония немецкого посольства собралась у сияющей огнями нарядной елки, Эйген Отт произнес несколько проникновенных слов о вифлиемской звезде, о рождении Спасителя. Генерал говорил, как проповедник, начал с того, что здесь, у рождественской елки, всем недостает Рихарда Зорге. Но он верит, что мученья Рихарда скоро кончатся, он выйдет из японской тюрьмы.

Через какое-то время полковник Майзингер, не веря глазам своим, прочитал телеграмму из Берлина, в которой начальник гестапо Мюллер сообщал, что все сведения, касающиеся Рихарда Зорге, присланные для проверки из Токио, полностью подтверждены материалами полицейских архивов…

Майзингер стал понимать, как его одурачил Зорге. Теперь он всюду начал кричать, что все, кроме него, проворонили советского разведчика-коммуниста. Он стал добиваться, чтобы кемпейтай передала Зорге в руки гестапо.

История с арестом доктора Зорге и его группы, несомненно, подорвала репутацию Эйгена Отта, но он еще в продолжение двух лет оставался германским послом в Японии.

Берлин все надеялся вовлечь своего восточного союзника в войну с Советской Россией, и это находило благожелательный отклик в военных кругах империи. В марте сорок второго года Риббентроп направил в Токио свои указания, которые теперь, после ареста Зорге, оставались нераскрытой тайной.

«В этом году, — писал Риббентроп послу Отту, — Германия непременно поставит Россию в такое положение, что она перестанет быть решающим фактором в происходящей войне. Вслед за этим мы намерены продвинуться на Ближний Восток, чтобы встретиться с Японией на берегах Индийского океана…»

Риббентроп намекал на предстоящее большое наступление германских войск на юге России с выходом к берегам Волги под Сталинградом, с оккупацией Кавказа, которая позволит начать поход в Индию.

«Державы оси, — продолжал Риббентроп, — должны в этом году предпринять дальнейшие смелые наступательные операции, чтобы как можно быстрее закончить войну с наименьшими потерями… Японский флот должен выйти в Индийский океан и установить базы на Мадагаскаре. Я считаю, что поход японской армии против Владивостока, а затем в направлении Байкала имеет первостепенное значение.

Посол Осима согласен с моим мнением и обещает сделать все возможное, чтобы убедить правительство Японии напасть на Владивосток и Восточную Сибирь в этом году. Он сказал: «Сейчас самый удобный момент, чтобы нанести удар по России. Японская армия всегда считала, что такие действия необходимы. Несмотря на то, что мы ведем широкие наступательные действия на юге, я, Осима, высказываюсь за наступление на Россию. Это решит судьбу Японии».

Сообщаю вам все это для того, чтобы вы учли нашу сточку зрения в беседах с влиятельными руководящими деятелями Японии».

Вскоре посол Отт имел возможность проинформировать Берлин о настроениях в Токио:

В минувшем году для японской военщины сигналом к наступлению на Россию должно было стать падение Москвы. Москву отстояли. Теперь таким сигналом должен был стать город Сталинград. Последователи Кондо — движения по императорскому пути — ни при каких обстоятельствах не оставляли мысли о присоединении к империи советского Дальнего Востока.

Прокурор и следователи с нетерпением ждали, когда Зорге закончит свои письменные показания. А Зорге не торопился, он работал медленно и писал только о том, что не могло иметь никакого оперативного значения для работы Центра.

Свою исповедь он закончил строками:

Это была линия защиты Рихарда Зорге. Он, как артиллерийский разведчик, стремился теперь принять огонь на себя, отвести удар от товарищей. Иначе Зорге и не мог поступить. Боец-интернационалист Рихард Зорге, человек высокого гражданского, партийного долга, исповедовал чувство товарищества, братства людей, объединенных одной благородной, гуманной идеей. Эта идейность придавала уверенность, стойкость и в его последней борьбе, когда все уже было совершено и оставалось до конца сохранить свою честь и достоинство. Мало быть героем при жизни, нужно не запятнать себя мимолетной слабостью перед смертью, нужно уйти из жизни с поднятой головой… Так и хотел поступить Рихард Зорге, подготовленный к честной смерти всей своей героической жизнью.

Следователи, государственный прокурор получили наконец письменные «показания» Рихарда Зорге. Но это было совсем не то, чего они ожидали. Вместо показаний по делу в их руках были воспоминания, размышления, завещание человека, излагавшего историю своей жизни.

И вновь начались долгие, изнуряющие допросы. Теперь следователи располагали основной уликой против организации Рамзая — папкой расшифрованных донесений, которые организация посылала в Центр в продолжение многих лет. Получалось, что лишь за последние три года в эфир ушло 65 420 пятизначных групп. Это 327 тысяч цифр! Следователи по делу группы Рамзая скрупулезно подсчитали все по годам. Получалось, что в 1939 году тайный передатчик Рамзая послал в эфир 23 139 цифровых групп, шифровавших секретные донесения Зорге. В сороковом году радист Клаузен работал еще интенсивнее, передав в Центр 29 179 цифровых групп. В следующий год их было меньше — всего тринадцать тысяч, но следователи установили, что объем информации и ее значимость не уменьшились, скорее наоборот.

— Вы признаете эти цифры? — спросил следователь на допросе.

— У меня не было времени заниматься такими подсчетами, — ответил Зорге. — Но я думаю, что, если никто другой не передавал сообщений из Японии на нашей волне, вероятно, это так. Только полагаю, что это далеко не все.

— Что значит — не все? — спросил следователь.

— Разве вы можете быть уверены в том, что ваши радиоперехватчики так уж идеально работали? Многое могло пройти помимо ваших радистов.

— Нам вполне достаточно и того, чем мы располагаем, чтобы привлечь вас к суду.

— О, тогда вам не нужно так уж много знать! Достаточно нескольких фактов. Когда мы радировали в Центр, начинали маршировать миллионы…

Следователь зло посмотрел на арестованного. Поведение Зорге выводило его из равновесия. Принимая огонь на себя, он отвлекал внимание следователей от своих товарищей.

Когда Рихарду предъявили перечень информации, которые он направил в Центр, Зорге насмешливо воскликнул.

— Я даже не представлял себе, что мы так много сделали…

Здесь были сообщения о том, что генштаб решил модернизировать свою армию по германскому образцу, обзор военной промышленности с перечислением заводов синтетического бензина, алюминиевой промышленности, самолетостроения. Из старых передач следователь напомнил сообщение о торпедном заводе в Нагоя, укрытом под видом предприятия, изготовляющего фарфоровую посуду. Рихард послал это донесение, когда первый раз встретился с Оттом, тогда еще безвестным подполковником и наблюдателем в японском артиллерийском полку.

Вот сведения о численном составе Квантунской армии, номера дивизий, прибывших из Японии и Северного Китая.

А это — последние расшифрованные телеграммы: предупреждение о том, что на советско-германской границе сосредоточено девять армий. Рихард вспомнил — он получил эту информацию от полковника Шолля, переведенного в Токио из Сиама.

Дальше шла информация о национальных запасах бензина с подробными цифрами, выводами: в морском флоте запасы в четыре раза больше, чем в сухопутной армии. Вывод — предстоят действия военно-морского флота, агрессия Японии направляется на юг.

Вот последние в этом, 1941, году донесения — Япония не решается напасть на Советский Союз…

Следователь читает монотонно, взглядывая на Зорге сквозь толстые чечевицы очков. Рихард слушает, но мысли подпольщика далеко… Да, немало сделал он со своими упорными и решительными парнями для защиты родины, для сохранения мира. На лице Зорге улыбка удовлетворения, и следователь непонимающе глядит на этого странного человека, улыбающегося на допросе…

В мае 1942 года в японской печати появилось первое сообщение об аресте группы Зорге.

«Во второй половине октября 1941 года, — говорилось в сообщении министерства юстиции, — токийское полицейское управление арестовало ряд лиц, принадлежащих к международной шпионской организации, возглавляемой доктором Рихардом Зорге. Недавно прокуратура токийского окружного уголовного суда закончила расследование по делу главных участников этой организации. Пять человек, составляющих ее ядро, привлекаются к уголовной ответственности по обвинению в преступлениях, предусмотренных законом об охране военных тайн. Сегодня в токийском уголовном суде начинается процедура предварительного следствия»

Далее перечислялись фамилии подсудимых, сообщался их возраст, профессия, домашние адреса: доктор Рихард Зорге, 47 лет, корреспондент газеты «Франкфуртер цайтунг» в Японии; Бранко Вукелич, 38 лет, сотрудник агентства Гавас; Иотоку Мияги, 40 лет, художник; Ходзуми Одзаки, 40 лет, бывший сотрудник правления Южно-Маньчжурской железной дороги; Макс Клаузен, 44 лет, владелец светокопировальной мастерской…

Предварительное судебное следствие длилось полгода, но ни тайной полиции — токкоко, ни контрразведке не удалось обнаружить ничего нового. По делу Зорге к ответственности привлекли людей девяти национальностей. Дополнительных улик против них не было — Зорге всю ответственность принимал на себя.

За несколько месяцев до своего ареста Рихард отправил Эдит Вукелич вместе с сыном в Австралию, и она была теперь недосягаема для кемпейтай. Правда, за эти месяцы контрразведке удалось напасть на след врача Ясуда. Его арестовали в июне.

— Это та самая сволочь, которая спасла Зорге от смерти, — бросил полицейский агент, доставив в тюрьму пожилого врача. — Он дал ему лекарство, без которого русский вряд ли выжил бы.

Других обвинений против Ясуда найти не могли.

Прошло почти два года после ареста членов группы «Рамзай». 29 сентября 1943 года суд объявил приговор: Рихард Зорге и Ходзуми Одзаки были приговорены к смертной казни, Вукелич, Клаузен и Мияги — к пожизненному заключению. Но Иотоку Мияги, тяжело больной туберкулезом, доживал последние дни. В тяжелом состоянии находился Вукелич. Тюремный режим убивал их без смертного приговора.

Старый Хидетаро Одзаки, отец приговоренного к смерти Ходзуми, все еще продолжал жить на Формозе. Когда-то он работал здесь в газете, писал стихи, но уже много лет как ушел на покой. Дети покинули его дом, и он остался один. Его тревожила судьба Ходзуми, но он надеялся на благополучный исход. Приговор, опубликованный в газетах, поверг Хидетаро в ужас. Надо что-то делать, что-то предпринять, и Хидетаро решил немедленно ехать в Токио. Он должен спасти Ходзуми от смерти! Надо действовать!

Первым же пароходом, на который удалось получить билет, Хидетаро поплыл в Иокогаму. В его кори — большой плетеной корзине — кроме необходимых вещей лежала родословная книга семейства Одзаки, гордость дома. Хидетаро возлагал на нее все надежды. Из родословной книги было видно, что мать Ходзуми происходит из древнего рода могущественных сёгунов Токугава, древних правителей Японии. Правда, это была забытая ветвь далеких предков, но Хидетаро убедит всех, что в жилах Ходзуми течет благородная кровь сёгуна Токугава, гробница которого и сейчас стоит в Нико. Ей поклоняются. Он покажет в Токио родословную книгу и спасет сына…

Пароход ушел из Келлунга, покинул внутреннюю бухту и, протиснувшись сквозь тесную скалистую горловину, вышел в открытое море. Хидетаро часами стоял на палубе, устремив глаза на волны, бегущие навстречу, и думал, думал о свалившейся на него беде. Он все больше укреплялся в мысли, что родословная книга, испещренная старыми иероглифами, должна ему помочь. В Токио, если понадобится, он пойдет во дворец, может быть встретится с лордом хранителем императорской печати маркизом Кидо, и сын его будет прощен…

Но путь в столицу оказался куда более долгим и трудным, чем предполагал Хидетаро. Спокойная, ясная погода сначала благоприятствовала путешествию, но на вторые сутки пути среди безоблачного дня вдруг раздался грохот взрыва, который потряс судно. Удар торпеды, выпущенной из неведомо откуда взявшейся американской подводной лодки, пришелся в носовую часть корабля, ближе к машинному отделению. Пароход, накренившись, начал погружаться в воду. Поднялась паника, все бросились к спасательным шлюпкам. Взрыв застал Хидетаро Одзаки на палубе, его отбросило в сторону… «Родословная книга!» Он бросился вниз по трапу, чтобы ее спасти. Его сбивали с ног бежавшие навстречу обезумевшие люди. Он падал, поднимался, пробился все же к каюте и торопливо выхватил из корзины древнюю книгу, которая была сейчас для него дороже жизни. Задыхаясь, он снова выбежал на палубу. Пароход накренился еще больше. Спасательные шлюпки уже отвалили от борта. Вдалеке, поднявшись на поверхность, уходила к горизонту подводная лодка. Пробежав по вздыбленной палубе, последний пассажир Хидетаро Одзаки бросился в воду. Поплыл и тут же упустил свое сокровище. Попробовал нырнуть — тщетно. В отчаянии он стал погружаться, чтобы утонуть, но чья-то рука втащила его в шлюпку.

Волны долго носили потерпевших кораблекрушение по пустынному морю. Многие умерли от жажды и голода. Хидетаро выжил. Шлюпку прибило к японскому берегу, старик попал в больницу и только через много дней добрался до Токио.

Хидетаро обивал пороги правительственных учреждений, просил, унижался, уверял всех, что род Одзаки происходит от прославленного сёгуна Токугава, но с Хидетаро никто не хотел разговаривать. Единственное, чего смог добиться старый японец, — ему разрешили свидание с сыном в тюрьме Сугамо.

Оба они старались скрыть волнение при последней встречи. Хидетаро торжественно развернул пакет, принесенный с собой, и передал Ходзуми церемониальное кимоно — черное с белыми иероглифами на рукавах и спине. Такие кимоно люди надевают перед смертью. Хидетаро заказал его в мастерской, перед тем как посетить тюрьму Сугамо. Иероглифы на кимоно обозначали знак древнего рода сёгуна Токугава, к отдаленной ветви которого принадлежал осужденный на смерть Ходзуми Одзаки.

Время свидания было ограничено, и Хидетаро торопился сказать сыну самое главное. Он убеждал его, что ради жены и ребенка Ходзуми должен делать все, чтобы прожить хотя бы лишний день. Весть о смерти Ходзуми причинит им жестокую боль. Нужно отдалить этот час. Пусть Ходзуми подаст прошение на высочайшее имя о помиловании или обжалует приговор. Ходзуми пообещал отцу выполнить его просьбу, хотя не верил, что это может изменить приговор суда.

Прощаясь с отцом, Ходзуми просил его заехать к Эйко, взять у нее письма, которые писал ей из тюрьмы. В них сказано все, что хотел он сказать близким.

Время истекло, и тюремщик сказал, что свидание закончено.

Приговоренного к смерти Ходзуми Одзаки увели обратно в камеру. Он растер тушь на каменной дощечке, капнул несколько капель воды, взял кисть и начал писать. Ему хотелось запечатлеть на бумаге последнюю встречу с отцом.

«Наконец мне разрешили встречу с отцом, — писал он. — С торжественным чувством, с каким предстают перед верховным судилищем, стоял я перед отцом. Я надеялся, что смогу держаться спокойно, но при виде отца меня охватило волнение, с которым я не мог справиться. Я попросил у отца прощение за причиненное горе и пожелал ему здоровья и долгих лет жизни.

Зная, что это последняя наша встреча, я пристально глядел на него, не отрывая глаз. Он показался мне еще довольно бодрым, и это успокоило меня. Мне доставило маленькую радость, что ему подошло мое пальто, которое я отдал ему, понравился галстук, который ему подарил. Волосы у отца стали совсем седые, но слышит он еще хорошо. Мне вспомнилось, как на Формозе всегда хвалили его слух и говорили, что хороший слух — признак благополучия и долголетия.

Я провожал глазами согбенную фигуру отца, пока он не скрылся за дверью, сопровождаемый тюремными надзирателями».

Прошло еще полгода, и кассационный верховный суд утвердил приговор, не найдя смягчающих обстоятельств. Все эти месяцы отец Ходзуми Одзаки жил в столице. Он истратил все свои деньги, голодал, ждал. Теперь иссякла последняя надежда. Когда божественная принцесса Коноя Модзакура-химэ пришла с юга, превратив бутоны на деревьях вишни в прекрасные цветы, когда для всех наступил праздник сакура, в эти дни разбитый непомерным горем Хидетаро вернулся в свой одинокий дом на Формозе. Здесь тоже праздновали большой матсури — праздник вишни, но, вместо ветки цветущей сакуры, на калитке своего дворика Хидетаро увидел надпись: «Отец врага народа, изменника родины»…

Он молча вошел в дом, снял с плеча дорожную корзину, поднял крышку, достал пакет, в котором лежали копии писем сына к невестке Эйко, и принялся их перечитывать. Письма успокоили его. Нет, сын не может быть изменником родины! У него было большое сердце, переполненное любовью. Пусть люди прочтут эти письма, и они узнают, каким был Ходзуми! Хидетаро издаст эти письма и назовет их словами Ходзуми, обращенными к Эйко: «Любовь, подобная падающей звезде». А если боги не дадут ему сил осуществить задуманное, пусть это сделает младший сын — Ходзуки… Так решил старый Хидетаро Одзаки.

А в тюрьме Сугамо после утверждения приговора снова потянулись томительные дни. Каждый день для осужденных на казнь мог быть последним. И так продолжалось много месяцев.

Рано утром 7 ноября 1944 года в одиночную камеру Ходзуми Одзаки вошел начальник тюрьмы. Одзаки что-то писал, склонившись над дощатым столом. Он поднял голову. Позади начальника тюрьмы он увидел стражу и все понял.

— Себун? [20]— спросил он.

— Да, — ответил начальник тюрьмы.

— Могу ли я дописать письмо?

— Я подожду…

Ходзуми склонился над последней страницей недоконченного письма. «Я хорошо знаю, — писал Одзаки, — что родные сетуют на меня. Они считают, что я совершил нечто дикое и невероятное, что с моей стороны жестокий эгоизм не только перестать думать о себе, но и пренебречь счастьем жены и ребенка. Возможно, они по-своему правы. Но я слишком отчетливо видел недалекое будущее, я был так поглощен этим, что у меня не оставалось времени заботиться о себе и своей семье. Точнее даже, я не считал это нужным. Я был глубоко убежден, что, посвятив себя служению идее, выдвинутой жизнью нашего поколения, я служу высшим интересам — и своим и своей семьи.

Я хочу повторить снова: «Раскройте шире глаза, вглядитесь в нашу эпоху!»

Кто сможет понять веление времени, уже не станет ни завидовать другим, ни вздыхать о несчастье своей семьи. Моя работа позволяла мне увидеть будущее, постичь его, и это было самым близким и дорогим моему сердцу. Пусть меня этим и помянут. Это я и прошу вас передать всем».

Ходзуми Одзаки поднялся из-за стола. Он облачился в черное, церемониальное кимоно с белыми иероглифами.

— Я готов, — сказал Одзаки.

Начальник тюрьмы поклонился и пропустил осужденного вперед. Его увели. Начальник тюрьмы прошел в одиннадцатую камеру на втором этаже. Поклонившись узнику, он деловито спросил: правильно ли он называет имя заключенного — Рихард Зорге?

— Да, я Рихард Зорге. — Он поднялся с табурета, на котором сидел с книгой в руках.

— Сколько вам лет?

— Сорок девять.

Начальник тюрьмы уточнил адрес, по которому Зорге жил в Токио до ареста, и, удостоверившись официально, что перед ним именно он — осужденный на казнь, церемонно поклонился еще раз.

— Мне вменили в обязанность, — произнес он, — передать вам, что вынесенный вам смертный приговор по распоряжению министра юстиции Ивамура сегодня будет приведен в исполнение… От вас ждут, что вы умрете спокойно.

Снова традиционный поклон, на который Зорге ответил кивком головы.

— У вас будут какие-либо распоряжения? — спросил начальник тюрьмы.

— Нет, свою последнюю волю я изложил письменно.

— Вы хотите сделать последнее заявление?

— Нет, я уже все сказал.

— В таком случае прошу следовать за мной.

— Я готов, — спокойно ответил Зорге.

Это была мелкая, подлая месть — казнить коммуниста в день его большого праздника…

Рихард вышел из камеры. В гулких коридорах тюрьмы удалялся топот его тяжелых ботинок. В тюрьме Сугамо наступила тишина…

Рихарда провели через двор в тесный кирпичный сарай. Здесь его ждали прокурор, палач и буддийский священник. Рихард Зорге сам стал под виселицу на люк, сделанный в полу. Он поднял по-ротфронтовски над головой кулак и громко произнес по-русски:

— Да здравствует Советский Союз!… Да здравствует Красная Армия!…

Палач накинул петлю.

Было десять часов тридцать шесть минут утра по токийскому времени. В Москве — на шесть часов меньше. На предрассветных улицах советской столицы проходили войска Красной Армии, орудия, танки подтягивались к Красной площади для участия в Октябрьском параде.

Близилась победа Вооруженных Сил Советского Союза над германским фашизмом, победа Красной Армии, в рядах которой состоял и коммунист-разведчик Рихард Зорге…

Было 7 ноября 1944 года.

Тело казненного Рихарда Зорге зарыли на кладбище Дзасигатани — кладбище невостребованных трупов, как называли это мрачное, заброшенное место на окраине Токио.

А прах Ходзуми Одзаки передали его жене. Позже, вспоминая этот ужасный день, Эйко написала в своих воспоминаниях:

«В темноте, под проливным дождем, я в одиночестве брела домой, прижимая к груди теплый ящичек с еще не остывшим прахом… Когда я пришла на вокзал Сибуя, поезда не ходили. На линии Токио — Иокогама случилась какая-то авария, и мне пришлось ждать поезда почти два часа. Наконец я втиснулась в битком набитый вагон и доехала до храма Ютондзи. Дом наш был погружен в полный мрак. На ощупь открыла ключом дверь, вошла в комнату и зажгла свет. И вот я снова в нашем доме, куда ты так хотел вернуться. Я вошла в твой кабинет, который ты так любил. Обливаясь слезами, я шептала какие-то слова и поставила урну с прахом на письменный стол… А за окном все лил и лил дождь…»

Через два дня, уже после казни, пришла открытка, написанная рукой Ходзуми. Он писал: «Становится все холоднее… Но я надеюсь собраться с духом и победить холод. Меня согревают чувства. Наша любовь подобна падающей звезде, летящей в вечность…»

Любовь подобна звезде, летящей в вечность!

ОРАНЖЕВАЯ ТАЙНА

Джейн Флеминг почему-то ужасно боялась своего шефа. Он напоминал ей героя когда-то виденного детективного фильма нагло-самоуверенного супермена с пронизывающими, раздевающими глазами. Такой не постоит ни перед чем для достижения цели. Подсознательное чувство опасности постоянно охватывало Джейн в присутствии Лесли Гровса, хотя руководитель учреждения, где она теперь работала, относился к ней вполне доброжелательно. Именно ему была обязана Джейн тем, что получила эту работу, после того как вернулась с Гавайских островов. Но когда Гровс вызывал ее в свой кабинет или просто разговаривал с ней, давая какие-то поручения, молодая женщина внутренне трепетала и рука ее невольно тянулась к открытому воротничку блузки.

С Гровсом Джейн познакомилась прошлым летом в инженерном управлении. Она пришла к нему по рекомендации друзей из авиационной фирмы, где когда-то работала. Перед ней за огромным столом сидел человек средних лет в форме полковника вооруженных сил Соединенных Штатов. Защитная рубашка военного покроя казалась тесной на его плотной фигуре, и сквозь легкую ткань выступали упругие бицепсы.

Не предложив Джейн сесть, Гровс прочитал письмо, окинул ее оценивающим взглядом:

— Ну что ж! Мне кажется, миссис Флеминг, вы нам подойдете. Точнее я скажу вам через неделю. Но имейте в виду, работать придется много, и комфорта не обещаю. Будете жить на краю пустыни… Согласны?

Конечно, Джейн согласилась. Что ей оставалось делать? Две недели назад она получила известие, что летчик Петер Флеминг не вернулся на базу и числится без вести пропавшим… Детей она еще раньше отправила к родителям на ферму, и сейчас для нее не имело значения, где ей придется работать.

— Ваш муж в армии? — спросил Гровс.

— Он летчик… Пропал без вести на Филиппинах.

— Ни вдова, ни замужняя! — определил Гровс.

Бестактность полковника покоробила Джейн. Она промолчала. Гровс поднялся, проводил ее до двери.

— Не забудьте еще об одном требовании, которое мы предъявляем всем нашим сотрудникам, — сказал он, прощаясь, — не болтать лишнего. Вы умеете держать язык за зубами?… Кстати, у вас красивые зубы, миссис Флеминг, — добавил Гровс и улыбнулся одними губами. — Вам никто не говорил об этом?

Солдафонские манеры, неуклюжие замечания Гровса шокировали молодую женщину до того, что она готова была отказаться от предлагаемой службы. Но, получив через неделю письмо с предложением оформиться на работу, Джейн все же отправилась на Вирджиния-авеню. Такого заработка, какой обещали ей в военном ведомстве, Джейн, конечно, нигде не получит. Учреждение Гровса носило странное и непонятное название — Манхеттенский проект. Но на дверях, выходивших на улицу, не было никакой вывески.

Гровс встретил Джейн как старую знакомую. На этот раз он был в форме бригадного генерала и явно гордился своим новым званием. Он попросил Джейн пройти в соседнюю комнату получить необходимые документы и, не задерживаясь, выехать на работу по адресу, который ей будет указан.

В Санта-Фе — маленький городок, расположенный в штате Нью-Мексико, Джейн прилетела рейсовым самолетом, вмещавшим десяток пассажиров. Вместе с ней летели еще несколько человек, которые, как оказалось, тоже направлялись на строительство Манхеттенского проекта.

Джейн не могла даже представить, что в Штатах до сих пор существуют такие глухие места. С ручным чемоданчиком она вышла на крохотный аэродром, больше похожий на пастбище для скота, нежели на летное поле. Столица штата Нью-Мексико крохотный городок в окружении лилово-красноватых скалистых гор скорее походила на заброшенный поселок ковбоев или старателей, будто перекочевавший сюда со страниц романов Майн Рида. Сонные, пустынные улицы, старинные домики испанской архитектуры, обнесенные каменными заборами, протестантская кирка, несколько магазинчиков и таверна рядом с бензозаправочной станцией. Оказалось, что строительство Манхеттенского проекта находится еще дальше, милях в тридцати от города. Туда их вез автобус по узкой извилистой дороге через каньоны, мимо гор, придвинувшихся так близко, что ветви сосен, выросших на скалах, шуршали по крыше автобуса

Но вот горы раздвинулись автокар выскочил на широкую долину и остановился перед воротами большого особняка испанской архитектуры, с пологой крышей и высокими сводчатыми окнами. Вероятно, его построили во времена Колумба первые испанские поселенцы такой он был старый, похожий на сторожевой форт, с воротами, окованными фигурными железными полосами, с мощеным двориком и каменной лоджией, протянувшейся вдоль внутренней стоны господского дома. Не жилище, а крепость!

Дом испанских грандов стоял на отшибе, а дальше в горной долине виднелись ковбойские, а может быть, индейские ранчо выложенные из серого потемневшего известняка Джейн читала, что здесь в Нью-Мексико, находились когда-то резервации индейцев. Вот куда занесла ее судьба!

Приезжих встретила добродушная тетушка Дороти Маккибен, исполнявшая здесь обязанности хозяйки дома. Она вышла из кухни с засученными рукавами, отерла полотенцем руки и приветливо поздоровалась. От нее веяло теплом, домашним уютом, и все вокруг оставляло впечатление патриархальной тишины и спокойствия. Только отдаленный гул стройки в горах, рокот тяжело груженных машин напоминал, что сейчас все же век двадцатый…

Тетушка Маккибен угостила всех чудесным кофе со сливками, которые принесла в большом фаянсовом кувшине, поставила на стол такие же белые грубые чашки. Несмотря на свою полноту, она была подвижна и расторопна. Занимаясь делами, говорила без умолку, убеждала приехавших, как здесь чудесно, какой чистый здесь воздух. А неудобства — это временно, скоро построят городские квартиры, и тогда будет просто первоклассный горный курорт…

Напоив гостей кофе, пообещав, что скоро привезут их багаж, тетушка Маккибен принялась расселять инженеров-строителей, приехавших в эти глухие места из разных концов страны. Одних она направила в соседние хижины, других поселила в длинном флигеле во дворе, предназначавшемся когда-то для господской прислуги. Миссис Флеминг получила угловую комнатку в господском особняке, носившем громкое название — Дом приезжих. Комнатка совсем крохотная, в ней едва умещались кровать, туалетный столик да старый тяжелый стул. Единственное окно-амбразура выходило на дорогу, по которой тянулись вереницы машин, груженных строительными материалами. Могучие самосвалы, как бизоны, поднимались на горное плато, где видны были остовы поднимающихся корпусов.

Здесь, в Лос-Аламосе, предстояло жить теперь Джейн Флеминг, завербованной на работу военным ведомством Соединенных Штатов. Но никто из приехавших не имел ни малейшего понятия — что же, в конце концов, им предстоит строить в глуши штата Нью-Мексико, в бывшей индейской резервации, окруженной плотным кордоном войск, не пропускавших сюда ни единого постороннего человека.

Тетушка Маккибен оказалась права: к осени на Холме, так называлось плоское и широкое горное плато, закончили постройку жилых домов, коттеджей, и многие инженеры, ученые-физики переселились туда, ближе к лабораториям, оборудованным самой новейшей аппаратурой.

Джейн работала в секретариате Гровса, ей пригодилась стенография, изученная когда-то давным-давно, точно так же как пригодился и технический опыт, накопленный в конструкторском бюро авиационной фирмы.

Руководитель Манхеттенского проекта бригадный генерал Гровс не часто наезжал в Лос-Аламос. Он проводил здесь неделю, иногда две и снова исчезал. Под его управлением находились еще другие объекты, разбросанные по всей стране — в Чикаго, Ханфорде, Ок-Ридже… Когда приезжал Гровс, в его кабинете начинались бесконечные совещания, беседы, их стенографировала личная секретарша Гровса, но часто, когда в кабинете происходили особо секретные разговоры, Джейн туда не допускалась. В эти дни в кабинете генерала Гровса подолгу засиживался Оппенгеймер, Роберт Оппенгеймер, или просто Опп, как дружелюбно называли его на строительстве. Опп возглавлял основную лабораторию Лос-Аламоса. Внешне он никак не походил на солидного ученого. Худощавый и узколицый, с большим носом, будто пересаженным с другого лица, он ходил в затертых ковбойских штанах, в яркой клетчатой рубахе, всегда с запущенными, давно не стриженными волосами. Погруженный в научные исследования, Опп не обращал внимания на свою внешность и походил скорее на туриста, случайно забредшего в эти края… Вместе с Оппенгеймером приходили его помощники — венгерский физик Сциллард, итальянец Ферми, одноногий Теллер, Буш. Это были эмигранты, покинувшие Европу, захваченную Гитлером. Гровс обращался с учеными-эмигрантами грубовато-фамильярно, но, по всей видимости, они играли основную роль в жизни Манхеттенского проекта. Джейн хорошо знала каждого из них, но не имела представления, чем они занимаются. В Лос-Аламосе существовал непреложный закон — говорить о чем угодно, но только не о делах Манхеттенского проекта

Джейн печатала служебные письма, стенографировала распоряжения Гровса, вела канцелярию, но в ее руки ни разу не попал ни один документ написанный на бумаге оранжевого цвета. Это была оранжевая тайна, к которой имели доступ лишь несколько человек из самого ближайшего окружения бригадного генерала Гровса

Оранжевая тайна… Эта тайна, породившая Манхеттенский проект, возникла накануне того трагедийного дня, который Джейн пережила там, на Гавайях, в своем уютном коттедже на склоне потухшего вулкана.

Шестого декабря 1941 года, за день до японского нападения на Пёрл-Харбор, президент Соединенных Штатов Франклин Рузвельт подписал распоряжение — приступить к изготовлению атомной бомбы, обладающей, по расчетам ученых, фантастической мощью. Президент поставил свою подпись на бумаге оранжевого цвета и распорядился, чтобы все материалы, связанные с разработкой нового сверхсекретного оружия, впредь направлять к нему только на такой бумаге. Их легко будет обнаружить в кипах документов, поступающих на рассмотрение к президенту. Оранжевые письма, адресованные ему, Рузвельт приказал передавать немедленно.

Для сохранения тайны работу по изготовлению атомной бомбы назвали Манхеттенским проектом — по месту расположения резиденции начальника генерального штаба вооруженных сил Маршалла.

Но еще задолго до того, как Рузвельт подписал распоряжение, тайна уже существовала, не окрашенная еще оранжевым цветом, то есть не получившая государственного значения.

В начале тридцатых годов ученые, занимавшиеся ядерной физикой, открыли существование нейтрона, способного расщеплять атом. Французский физик Жолио-Кюри получил Нобелевскую премию за обнаруженное им явление искусственной радиации. В Стокгольме, получая заслуженную премию. Кюри сказал: «Ученые, которые могут создавать и разрушать элементы, способны также осуществлять ядерные реакции взрывного характера… Если удастся осуществить такие реакции в материи, то, по всей вероятности, будет высвобождена в огромных количествах полезная энергия».

Ученые разных стран — в Москве и Берлине, в Стокгольме и Токио, в Риме и Лондоне, в городах Соединенных Штатов — направляли свое внимание к единой цели: раскрыть удивительную тайну расщепления атома. Но энергия, заключенная в атоме, могла служить и войне и миру, и созиданию и разрушению. Все зависит от того, в чьих руках окажется раскрытая тайна ядерных мощностей, чему станет она служить — добру или злу. И это начинало тревожить умы ученых. Жизнь в Европе становилась невыносимой.

В мире слово «нейтрон» упоминалось значительно реже, чем слово «Гитлер».

Один за другим ученые-физики покидали нацистскую Германию, Италию Муссолини, Венгрию диктатора Хорти, переселялись в Англию, Скандинавию, Соединенные Штаты.

Покинул Европу корифей науки Альберт Эйнштейн, освистанный нацистами-студентами в германском университете; эмигрировал из Венгрии Сциллард, только недавно ставший лауреатом Нобелевской премии. Его примеру последовал блестящий итальянский ученый в области ядерной физики Энрико Ферми… Разные пути приводили ученых в Америку, и они продолжали заниматься здесь исследовательской работой. Никто из них не мог сказать, в каком направлении, с каким успехом ведутся исследования ядерных проблем в покинутых ими странах. Из Германии приходили тревожные вести — в лабораториях, исследовательских институтах, в университетах появились доцент-фюреры, политические надсмотрщики, контролирующие научную и педагогическую работу исследователей-ученых. А что, если Гитлер направил свои усилия на то, чтобы заполучить атомное оружие? Такая возможность не исключена — в Германии осталось немало ученых, перешедших на сторону фашизма. Атомная бомба в руках фашистов! Что может быть трагедийнее такой перспективы?! Мир окажется беззащитным против атомной угрозы. Нужно предпринимать контрмеры, предпринимать немедленно. В арсенале народов, борющихся с фашизмом, должно быть свое атомное оружие, одно существование которого сможет обуздать Гитлера. Но что могут сделать ученые без поддержки, вооруженные лишь теоретическими идеями разрушения атома? Нужны эксперименты, нужны громадные средства для того, чтобы превратить научные идеи в реальность, сделать это до того, как фашизм заполучит атомное оружие.

Только атомное оружие демократических стран, противостоящее такому же оружию, изготовленному в фашистской Германии, может спасти мир. Так думал Лео Сциллард, венгерский ученый-атомник, волей горькой судьбы заброшенный в Соединенные Штаты. Надо убедить американское правительство в реальности угрозы атомного нападения со стороны фашистской Германии — так думал и Энрико Форми, итальянский физик, эмигрировавший в США.

Весной 1939 года, когда всем было ясно, что вот-вот начнется вторая мировая война, Энрико Ферми отправился в штаб военно-морского флота Соединенных Штатов. Его принял начальник технического управления адмирал Хупер. Итальянец пытался втолковать адмиралу, какое значение имеют атомные исследования, как они изменят технику будущей войны и предотвратят угрозу со стороны Германии. Но Хупер слушал его рассеянно, заподозрив в ученом шарлатана-ловкача, который пришел выманивать деньги на какие-то нелепые эксперименты. Адмирал был далек от идей, которые разъяснял ему итальянский ученый. Он спросил:

— А почему вы решили, что Штаты будут воевать против Германии, а не на ее стороне?… Здесь еще ничего не известно.

Ученый больше не встречался с адмиралом.

Неудача, постигшая Энрико Ферми, не обескуражила физиков. Они искали новые пути. Решили, что лучше всего поговорить с президентом, но для этого требовалась авторитетная поддержка. Сциллард и Ферми рискнули обратиться к Альберту Эйнштейну.

Созвонившись по телефону, они отправились на Лонг-Айленд под Нью-Йорком, где ученый проводил летний отдых. Их старенький фордик долго колесил по взморью, пока они не обнаружили наконец маленькую дачку, уединенно стоявшую на берегу. Их встретил седой, усатый человек, с львиной гривой белых волос, спадающих до плеч. Он собирался плыть на яхте, был в холщовых рыбачьих штанах, закатанных до колен, в стоптанных башмаках и рубахе с распахнутым воротом.

Сциллард рассказал о цели своего визита, о последних тревожащих новостях, дошедших к ним из Европы. Немцы запретили вывозить урановую руду из оккупированной ими Чехословакии. Это в Судетах, в Иохимстале, где начинал свои опыты Жолио-Кюри… Есть сведения, что германский вермахт заинтересовался атомной проблемой.

— Надо предупредить страшное бедствие, — взволнованно говорил Сциллард.

— Это будет трудно доказать военным, — возразил Эйнштейн.

— Но мы должны обратиться прямо к президенту!

Альберт Эйнштейн был далеко не уверен, что на современном уровне исследований можно практически решить задачу цепной реакции. Это дело будущего. Но активность фашистов настораживала. Ученый согласился подписать письмо президенту Рузвельту. Сообща набросали проект. Эйнштейн диктовал:

Вскоре Сциллард приехал еще раз к Эйнштейну на побережье с готовым текстом, и ученый с мировым именем подписал письмо президенту. Это было второго августа 1939 года.

Но как передать его Рузвельту? Потребовалось немало времени, чтобы найти человека, который смог бы это сделать.

Банкир Александр Сакс, американец русского происхождения, был вхож в Белый дом. Он дружил с Рузвельтом, состоял его неофициальным советником по финансовым вопросам. Сакс поддержал Сцилларда и обещал передать письмо президенту. Сделать это удалось только в октябре, когда в Европе уже бушевала вторая мировая война.

Сакс вошел в кабинет Рузвельта, когда президент просматривал текущую корреспонденцию, подготовленную секретарем.

— То, что я принес вам, — сказал Сакс, — не должно залеживаться на вашем столе…

Он стал подробно рассказывать о письме Эйнштейна и пояснительной записке, составленной Сциллардом. Но и президент слушал его невнимательно. Его утомляли бесконечные и непонятные научные термины.

— Знаете что, — признался Рузвельт, — мои познания в этой области не превышают познаний полицейского, стоящего на посту у ворот Белого дома.

Сакс прервал рассказ и прочитал несколько абзацев из письма Альберта Эйнштейна. Но и это не убедило президента.

— Вероятно, все это очень важно и интересно, — сказал он, — но правительству преждевременно вмешиваться в такие сложные научные проблемы. — Рузвельт явно уклонялся от дальнейшего разговора. Он посмотрел на огорченного Сакса и добавил: — Знаете что, Алекс, приходите ко мне завтра на ленч. Тогда и поговорим…

Александр Сакс провел ночь в раздумьях, как убедить президента.

Президент уже сидел за завтраком, когда Сакс появился снова в Белом доме.

— Вы опять будете мучить меня учеными проблемами, — усмехнулся Рузвельт. — Сколько времени вам нужно, чтобы изложить суть дела?

— Нет, я просто расскажу вам одну старую историю, — возразил Сакс. — Однажды к Наполеону явился американский изобретатель и предложил ему построить паровой флот. Корабли смогут в любую погоду ходить по морю и легко осуществят вторжение в Англию. Великий император Франции проявил недальновидность. Ему показалось невероятным, что корабли смогут ходить без парусов, и он прогнал ученого — знаменитого Фултона, изобретателя парового двигателя… Если бы Наполеон проявил большее внимание к совету Фултона, думаю, что история девятнадцатого века развивалась бы иначе… Англию спасла недальновидность Наполеона.

— Вы сравниваете меня с Наполеоном, — рассмеялся Рузвельт, — и хотите предостеречь от его ошибки. Ну что ж!

Президент взял листок бумаги, что-то черкнул и передал камердинеру, который прислуживал за столом. Через минуту камердинер вернулся с бутылкой старого французского коньяка, наполнил бокалы.

— Давайте выпьем за то, чтобы не повторять великих ошибок, — сказал Рузвельт. — Вы серьезно думаете, что Гитлер может поднять нас на воздух своей атомной бомбой?

— Совершенно серьезно! Субатомная энергия существует вокруг нас. Мы обязаны взять ее под свой контроль.

Рузвельт задумался. Он нажал кнопку и вызвал своего секретаря генерала Уотсона.

— Послушайте, Уотсон, над этим стоит подумать, — он протянул письмо Эйнштейна. — Это требует действия…

Через десять дней генерал Уотсон по поручению президента собрал совещание военных консультантов. Пригласили и Сцилларда. Сциллард сказал:

— Если полностью расщепить килограмм урана, произойдет взрыв, равный по силе взрыву двадцати тысяч тонн динамита…

— О, это нам подойдет! — воскликнул один из военных.

Консультанты поддержали просьбу Сцилларда — выделить для изучения атомной проблемы шесть тысяч долларов.

С этого и начались лабораторные исследования по изготовлению атомной бомбы. Через два года Рузвельт подписал распоряжение, напечатанное на бумаге оранжевого цвета.

Полковник Гровс, руководитель Манхеттенского проекта, не имел никакого отношения к ядерной физике. Его осведомленность в этой области тоже стояла на уровне познаний заурядного полицейского, о котором говорил Рузвельт. И тем не менее полковника Гровса назначили военным руководителем проекта. Главным его качеством считалась бульдожья хватка — этот своего добьется, а добиваться предстояло многого.

По специальности Гровс был строителем, скорее даже подрядчиком, потому что сам он ничего не строил, только распоряжался. Последнее время Гровс возглавлял постройку Пентагона, здания военного министерства. Новое назначение принял с энтузиазмом — его привлекли масштабы предстоящей работы: выполнение Манхеттенского проекта оценивали в сто миллионов долларов. Такого подряда Гровс еще никогда не получал!

Полковник-строитель отличался чудовищным тщеславием, завидовал успехам других. Гровс решил использовать ситуацию, чтобы сразу продвинуться вперед. В военном министерстве он поставил условие — пусть ему сразу дадут бригадного генерала.

— Мне это нужно для дела, — говорил он. — Генеральское звание действует на ученых куда сильнее, чем на военных… Мне же придется возиться с этими битыми горшками.

«Битыми горшками» Гровс пренебрежительно называл физиков, поступавших под его начало. Многие из них имели Нобелевские премии, считались учеными мировой величины, но для Гровса они оставались только «коллекцией битых горшков».

Ограниченный и бестактный человек, Гровс был убежден, что в мире все решает только грубая сила. Генерал-солдафон, став на пост руководителя Манхеттенского проекта, постепенно забирал власть, становился неограниченным монархом в самостоятельном атомном государстве внутри Соединенных Штатов Америки.

Стоимость Манхеттенского проекта первоначально определялась в сто миллионов долларов, но под конец перевалила за два миллиарда. На строительстве атомных заводов было занято сто пятьдесят тысяч рабочих. В подчинении Гровса оказалось три засекреченных «атомных» города; вместе с прилегающими к ним заводами, лабораториями, исследовательскими центрами они занимали площадь в десятки тысяч квадратных километров. И первым из городов по степени секретности, конечно, был Лос-Аламос, где конструировали атомную бомбу. Названия этих городов перестали упоминать в газетах, будто их никогда не существовало на географических картах.

В своей вотчине Гровс создал собственную контрразведку, установил строгую цензуру в частной переписке ученых, организовал подслушивание телефонных разговоров, запись их на магнитофонную ленту, учредил «детекторы лжи» для определения политической благонадежности своих подданных.

Под началом этого человека, рядом с ним работала и Джейн Флеминг, молодая американка, считавшая до недавнего времени, что она достигла в жизни счастья. Война разрушила все…

Весной бригадный генерал Гровс дольше обычного задержался в Лос-Аламосе. Атомные заводы вступали в решающую стадию строительства, и главная лаборатория начала получать первые мизерные дозы атомного горючего, измеряемого миллиграммами. В Пентагоне Гровса поторапливали — атомная бомба нужна сейчас, но не после войны. Сталинград произвел в войне перелом, русские все сильнее начинают давить на Гитлера. Нужно торопиться… Гровс всю свою энергию направлял на то, чтобы быстрее получить бомбу.

Собственно говоря, у генерала Гровса были основания проявлять настороженное беспокойство за сохранение оранжевой тайны. Иное дело, что треволнения Лесли Гровса превратились в шпиономанию. Он готов был подозревать в измене любого сотрудника Манхеттенского проекта — от ведущего физика, занятого теоретическими исследованиями атомных проблем, до негра-шофера, перевозившего грузы на строительную площадку в Лос-Аламосе.

Было естественно предположить, что германское военное командование, занятое разработкой собственного секретного оружия — той же атомной бомбы или самолетов-снарядов, должно интересоваться, что происходит за океаном, какие сюрпризы могут преподнести им американцы в ходе мировой войны. Конечно, «маленький грек» — адмирал Канарис, столько лет возглавлявший абвер, не упустит случая сунуть нос в Манхеттенский проект. Разведка есть разведка.

Инцидент, который поверг в панику Лесли Гровса и руководителя манхеттенской контрразведки майора Ленсдэйла, произошел в разгар исследовательских и строительных работ в штате Нью-Мексико. На пустырях Клинтона уже поднимались бетонные трехсотметровые улитки — реакторы для атомного горючего, росли корпуса плутониевого комбината, а в Лос-Аламосе конструировалась дьявольская бомба, обладающая фантастической взрывной силой. Уже после войны, вспоминая и вновь переживая тогдашнюю тревогу, Ленсдэйл говорил Гровсу:

— Ну конечно, это произошло, когда мы занимались «серебряной операцией»…

— Нет, нет, — возражал Гровс, — в то время мы уже получили первые миллиграммы плутония. Комбинат ежедневно вырабатывал по нескольку наперстков горючего.

Атомщики определяли время исполнением графика Манхеттенского проекта. У них все было подчинено только этому.

Что же касается «серебряной операции», то она была связана с получением нескольких тысяч тонн серебра из запасов государственного казначейства. Его предназначали для обмоток мощных электромагнитов, расщепляющих урановые соединения. Благородный металл, веками измеряемый только унциями, считали теперь на тонны, сотни и тысячи тонн. Это было так же невероятно, как если бы драгоценные камни, измеряемые каратами, начали бы мерить на килограммы. Отдел безопасности, разведчики Манхеттенского проекта терялись в догадках, что предпринять, чтобы получение такого громадного количества серебра не породило опасных слухов. Упаси бог, если «серебряная операция» насторожит, привлечет внимание противника, — немцев или русских, англичан — безразлично. Под началом Ленсдэйла находилось до пятисот платных агентов, осведомителей, опытных детективов, военных контрразведчиков, и все же Гровсу казалось, что сделано далеко не все для сохранения тайны — частицы большой, непроницаемой оранжевой тайны.

И предчувствия не обманули Гровса. В один из летних дней в его кабинет на Двадцать первой авеню в Вашингтоне ураганом ворвался взбудораженный майор Ленсдэйд, плотно захлопнул дверь и, запинаясь, сказал:

— Генерал, немцы охотятся за нашим проектом!…

Все началось будто бы с пустяка. Вблизи Нью-Йорка, на побережье Лонг-Айленд, в полицейский участок прибежал запыхавшийся мальчуган. Он сбивчиво рассказал, что своими глазами видел, как к берегу на спортивной надувной лодке подплыли два человека. Это случилось перед рассветом, когда мальчуган, поднявшись среди ночи, шел по безлюдной песчаной косе, выбирая удобное место для рыбной ловли. Двое высадились на берегу, спрятали лодку и, забрав чемоданы, вышли на шоссейную дорогу. Один из них был негр, другой белый. В это время как раз со стороны Монток прошла электричка. Когда мальчуган поднялся к автостраде, там уже никого не было — ни на шоссе, ни на перроне станции, где только что останавливался электропоезд.

Дежурный полицейского участка с подчеркнутым вниманием выслушал мальчика и, усмехнувшись, сказал, что из него выйдет отличный бойскаут. Он дружески хлопнул его по плечу, обещал непременно все проверить и выпроводил мальчишку из полиции, даже не спросив его фамилии.

А через несколько дней на вокзале Пенсильванской железной дороги произошло еще одно событие — как оказалось, связанное с появлением двух неизвестных людей на берегу Лонг-Айленда. В камеру хранения ручного багажа зашел пассажир и, извинившись, сказал, что он потерял квитанцию на свой чемодан, который только сегодня сдал на хранение. Служитель предложил пассажиру пройти вдоль стеллажей и самому найти свой багаж. Человек уверенно указал на чемодан, стоявший на второй полке, рассказал, что в нем лежит. Служитель поднял крышку, увидел перечисленные вещи и отдал чемодан владельцу.

Но не прошло и часа, как за тем же чемоданом явился другой человек — негр, предъявивший квитанцию. Обнаружив пропажу, негр пришел в исступленное отчаяние. Он хватался за голову, плакал, кричал, что его ограбили, говорил о больших ценностях, грозил, что выведет этого проклятого немца на чистую воду. Вел он себя странно, служитель заподозрил, что негр похитил или нашел оброненную пассажиром квитанцию и хотел присвоить чужой багаж. Он вызвал полицию.

Вот здесь-то и произошло самое важное. После некоторых препирательств негр признался, что чемодан он действительно забрал у человека по имени Макс Клейнер и отнес его в камеру хранения. Клейнер этот — немецкий шпион, с которым они вместе высадились неделю назад с германской подводной лодки на побережье Лонг-Айленда. Негра передали в Федеральное бюро расследований, и там день за днем раскрывались все новые, очень тревожные обстоятельства. Пока удалось установить следующее.

Негр Чарльз Робинсон (штат Западная Виргиния) воевал в Северной Африке, попал в плен, был завербован германской разведкой. Вместе с американцем немецкого происхождения Максом Клейнером их на подводной лодке доставили к восточному побережью Соединенных Штатов.

После того как они высадились на побережье острова Лонг-Айленда, Клейнер и Робинсон благополучно добрались до Нью-Йорка, сдали свои чемоданы в камеру хранения и вышли на площадь. Как утверждает Робинсон, у газетного киоска перед вокзалом Клейнер случайно встретил своего старого приятеля. Не исключено, что такая «случайная» встреча была подготовлена заранее. Оказалось, что приятель Клейнера именно в этот день на целый месяц уезжает из Нью-Йорка. Уже по пути, бывает же такое счастье, приятель Клейнера на минуту остановился у киоска купить утренние газеты, тут они и встретились. Приятели поболтали, и этот человек оставил им ключ от своей квартиры. Это было как нельзя более кстати. Макс Клейнер перед тем почему-то очень нервничал, раздумывая, где они найдут себе жилище хотя бы на первое время.

За работу в германской разведке Робинсону пообещали уплатить крупную сумму, но в Нью-Йорке он рассудил иначе. Он знал, что в чемодане Клейнера в тайнике между двойным дном спрятаны большие ценности — золото, бриллианты, изделия из платины. Робинсон определил, что они стоят не одну сотню тысяч долларов. Тогда Робинсон прикинул — зачем ему заниматься делом, которое может кончиться электрическим стулом, он заберет чемодан и будет считать себя в расчете с немцами. Чарльз Робинсон так и сделал: когда его спутник ненадолго ушел из квартиры, негр прихватил чемодан, отвез его на вокзал в камеру хранения, а сам пошел за билетом, чтобы ближайшим поездом уехать в Западную Виргинию. К своему ужасу, он узнал, что Клейнер перехитрил его — сразу же сообразил, где нужно искать похищенный чемодан. Разъяренный неудачей, Робинсон рассказал все, что знал о германском шпионе…

Вот и все, что было известно о происшествии на побережье Лонг-Айленда. С каким заданием немецкие шпионы проникли в Соединенные Штаты, установить пока не удалось. Робинсон об этом ничего не знает, а может быть, не хочет говорить. На допросе все же из него удалось выжать, что речь шла о каком-то тайном оружии, которое американцы готовят против Германии. Подробно Робинсона в задание не посвящали, он должен был только помогать Клейнеру.

Ленсдэйл все это изложил генералу Гровсу. Дело осложнялось еще и тем, что сотрудники ФБР ничего не знают о Манхеттенском проекте и потому не придают особого значения аресту негра, его рассказам. Думают, что все это пустяки. А немецкий агент Клейнер бесследно исчез вместе со своим чемоданом, набитым золотом и драгоценными камнями.

После раздумий и консультаций Гровс все же решил посвятить в оранжевую тайну хотя бы руководителя Федерального бюро расследований. После этого машина расследования закрутилась куда быстрее. На ноги поставили всех детективов Нью-Йорка, но это пока не давало никаких результатов. Человек, назвавший себя Максом Клейнером, как песчинка затерялся в многомиллионном городе.

Ленсдэйл сам несколько раз допрашивал Робинсона, выяснял приметы шпиона, его привычки, выискивал хоть что-нибудь, что могло навести на след немецкого агента. Детективы интересовались буквально всем: как выглядит этот немец, какая у него походка, как он пьет кофе — отхлебывает из чашки или пьет с ложечки… Но арестованный Чарльз Робинсон давал только односложные ответы. Наконец он припомнил, что Клейнер обычно по утрам ходит за газетами и, расплатившись с киоскером, полученную мелочь опускает в нагрудный карман, не в боковой, а именно в нагрудный. Но это было почти ничего — мало ли кто по утрам ходит за газетами и кладет в карман сдачу. И тем не менее решили ухватиться хотя бы за эту волосинку, единственную и ненадежную. В Нью-Йорке мобилизовали всех детективов. С утра, к выходу газет, они дежурили у сотен городских киосков, наблюдали за уличными продавцами газет. Это продолжалось не один день, задерживали каждого мало-мальски подозрительного покупателя газет, но тотчас же освобождали — ни в одном из них Робинсон не узнавал своего спутника.

И все же с помощью подсказанной приметы удалось найти Клейнера! Он действительно рано утром подошел к какому-то киоску, взял газеты и опустил в нагрудный карман сдачу. Сначала Клейнер протестовал, возмущался, но стал бледнее полотна, когда в Федеральном бюро встретил Чарльза Робинсона.

За это время Клейнеру все же удалось установить нужные ему связи, он получил и переправил в Германию информацию, ради которой предпринял сложное путешествие через океан на подводной лодке. Но, к счастью для руководителей Манхеттенского проекта, информация оказалась неточной. Ученый-физик, занятый изучением теоретических проблем, но не связанный с Манхеттенским проектом, сам того не подозревая, оказал громадную услугу генералу Гровсу — он сообщил, что если и существует идея создания атомного оружия, то практически она может быть решена только в отдаленном будущем. Значит, немцам не удалось раскрыть оранжевой тайны. Но вся эта история сильно потрепала нервы генералу Лесли Гровсу. Однажды, когда Гровс собирался поехать на дальний объект, он встретился в коридоре с Джейн, прошел мимо и вдруг вернулся назад.

— Миссис Флеминг, — окликнул он, — вы поедете со мной, мне кое-что надо застенографировать.

Джейн положила в сумочку блокнот для записи и вышла к подъезду. Гровс ждал ее в машине. Поехали на Холм, где раскинулись теперь громадные корпуса заводов. Еще год назад здесь было дикое, безлюдное плато, на котором одиноко стояло «киву» — место ритуальных сборищ индейских племен, обнесенное сухими, закостеневшими сосновыми стволами. Давным-давно жрецы прокляли это место, индейцы-охотники покинули пещерные жилища, высеченные в скалах, ушли в каньоны… И на этом месте вырос большой, современный промышленный город, протянувшийся на много километров.

Обратно Гровс поехал другой дорогой. Он спустился к Большому каньону, куда почти не достигал шум строительства. Возле ручья Гровс остановил машину, вышел из кабины, начал копаться в моторе.

— Надо добавить воды, — объяснил он.

Джейн тоже вышла из машины, спустилась к ручью, погрузила руки в ледяную воду. Здесь было прохладно, не то что там, на солнцепеке Холма. Лиловые скалы уступами спускались к ручью, бежавшему по каменистому руслу.

Подошел Гровс с красной пластмассовой канистрой для воды и встал позади Джейн. Вдруг он отбросил канистру, схватил Джейн, поднял ее на руки и понес. Джейн в ужасе отбивалась, ощущая железную хватку нетерпеливых объятий, губы, ищущие ее рот… Она поняла свое бессилие и обреченность…

Дальше ехали краем обрыва, уходящим отвесно на дно каньона. Джейн, опустошенная и униженная, с дрожащими губами, отвернулась к окну. «Можно распахнуть дверцу и броситься вниз. Тогда все будет кончено… Или рвануть на себя рулевое управление… Тогда машина скатится в пропасть…»

— Ну, чего, — не поворачивая головы, бросил Гровс. — Подумаешь, трагедия… Как видишь, ничего не случилось, горы стоят на месте… Вытри глаза, мы скоро приедем.

Джейн молчала. Обрыв ушел в сторону от дороги. Теперь она не могла даже броситься в пропасть.

В офисе Гровс больше не замечал Джейн… Ее терзания усилились, когда она получила из дома письмо. На конверте стоял адрес: «Армия Соединенных Штатов. № 1633. Миссис Джейн Флеминг». Отец писал: пришла телеграмма от Питера. Он жив и возвращается в Штаты.

— Жив! Жив Питер! Какое счастье… — И вдруг Джейн сникла, вспомнив о Гровсе. Как ненавидела она этого человека!… Пит оставил ей морфий, чтобы спастись от насилия японских солдат… Это сделал Гровс — американец…

Вскоре пришло письмо от Пита. Он попал в плен к японцам, бежал с Коррегидора. Теперь они снова будут вместе… Он просил жену хотя бы на несколько дней приехать домой…

Джейн поехала, хотя сделать это было не так просто — из Лос-Аламоса очень неохотно выпускали сотрудников Манхеттенского проекта.

Внешне все обстояло хорошо. Но когда Джейн оставалась одна, ее грызла и мучила поселившаяся между ними ложь.

После отпуска Пит собирался в Европу. Снова воевать! Он уже получил предписание. Джейн опять жила в бесконечной тревоге. Нельзя много крат испытывать судьбу. В следующий раз Пит уже не вернется…

Как ни ненавистен был ей генерал Гровс, Джейн решила именно к нему обратиться за помощью. Она знала, что для какой-то цели в их управлении формируют авиационную группу. Летчиков оставляют в Штатах, и они проходят дополнительное обучение. Вот бы Питу поступить в эту группу! Говорят, что война скоро кончится; если Пит задержится в Штатах, может быть, ему не придется возвращаться на фронт…

Собрав все свое мужество, Джейн пошла к Гровсу. Неожиданно Гровс согласился без лишних разговоров. Да, ему нужны опытные летчики. Очень хорошо, что Флеминг испытатель. Пусть он обратится в штаб военно-воздушных сил, Гровс скажет кому следует…

Летчика Питера Флеминга приказом штаба военно-воздушных сил прикомандировали к 509-му авиационному полку тяжелых бомбардировщиков, который располагался в штате Невада неподалеку от закрытого города Лос-Аламос. В атомном государстве бригадного генерала Гровса появились свои авиационные силы. Личный состав полка насчитывал около двух тысяч человек. На вооружение авиационного полка передали современные тяжелые бомбардировщики, «летающие крепости» — «Б-29».

Близилось испытание атомной бомбы. Его решили проводить в Аламогордо, недалеко от Лос-Аламоса, выбрали для этого участок в тысячу квадратных километров. Война в Европе подходила к концу, и у ядерных физиков, создававших атомную бомбу, все чаще возникали раздумья — понадобится ли вообще теперь подобная сверхмощная бомба. Сомнения усилились, когда стало известно, что Германия на несколько лет отстала от Соединенных Штатов в создании атомного оружия. Генерал Гровс, ставший первым атомщиком Америки, чтобы знать об этом досконально, послал в Европу разведывательный отряд, так называемую секретную миссию «Алсос», поручив отряду захватить всех немецких ученых, занятых в области ядерной физики, все оборудование атомных лабораторий и теоретические расчеты. Миссия «Алсос» продвигалась порой впереди наступающих американских частей. Но секретное оружие, которым Гитлер шантажировал противников, оказалось блефом. Работа немецких физиков в этой области находилась в зачаточном состоянии.

Роберт Оппенгеймер завел об этом разговор с Гровсом. Руководителя главной лаборатории Манхеттенского проекта Оппенгеймера называли «отцом атомной бомбы». Теперь родитель не хотел, чтобы его детище появилось на свет.

— Война кончается, — говорил он, — фашизм будет побежден и без атомной бомбы. Зачем же она нужна? Мы создаем бомбу на том месте, которое прокляли индейские племена. Не проклянут ли нас с вами потомки, генерал Гровс, если мы выпустим в мир эту страшную силу?

— Хотите узнать мое откровенное мнение? — спросил его Гровс. — Бомба должна появиться во что бы то ни стало до конца войны! С Германией или с Японией, это безразлично, было бы на кого сбросить!… Наступило время думать не о войне, а о том, что будет после нее. Надо припугнуть, слышите, припугнуть планету, чтобы весь мир знал, каким оружием владеет Америка. Только Америка, и больше никто — ни русские, ни англичане! Вы поняли меня, Оппенгеймер? Так думаю не один я — за мной стоят истинные патриоты Америки!

— Но это же фашизм! — с негодованием воскликнул ученый. — Я тоже патриот, но думаю иначе…

Генерал Гровс не простил Роберту Оппенгеймеру этого восклицания. После войны он посадил его на скамью подсудимых, обвинив в антиамериканской деятельности, в давних связях с левыми элементами.

Но было бы пустяком, считал Гровс, если бы только они — ученые-физики, эти битые горшки — бунтовали против его идей. С ними бы Гровс легко справился.

Гровса и его единомышленников сильнее беспокоило другое — подобные же настроения президента!

Со смертью президента тревога сторонников атомного шантажа отпала. Рузвельт умер 12 апреля 1945 года. Умер неожиданно и странно. Он вдруг воскликнул: «У меня ужасно болит голова!» — и потерял сознание…

Страна погрузилась в траур. Распространился слух, что президент умер не своей смертью… Слух удалось быстро погасить. После похорон президента Гровсу показали подготовленную речь Рузвельта, которую он не успел произнести.

«Сегодня мы стоим перед исключительно важным фактом того, что для спасения цивилизации мы должны развивать науку о человеческих взаимоотношениях — развивать способность всех людей жить вместе и трудиться на одной и той же планете в условиях мира», — собирался сказать Рузвельт.

Это было совершенно противоположное тому, что исповедовал генерал-подрядчик Гровс, мечтающий припугнуть планету…

Со смертью Рузвельта исчезло главное препятствие на пути сторонников атомного шантажа.

Преемником Рузвельта стал бывший вице-президент Соединенных Штатов бесцветный человечек с маленьким птичьим лицом и таким же крохотным интеллектом, — Гарри Трумэн. Через несколько часов после смерти Рузвельта он принял присягу. Положив руку на библию, Трумэн как-то очень неуверенно сказал, что будет следовать курсу покойного Рузвельта. Об этом своем обещании новый президент помнил лишь несколько минут.

Потрясенные несчастьем, соратники Рузвельта в молчании покидали зал. Седовласый военный министр Генри Стимсон задержался в дверях, потом вернулся и отвел Трумэна в сторону, к окну опустевшего зала.

— Господин президент, — торжественно и негромко произнес он, — я должен посвятить вас в существующий тайный проект создания нового взрывчатого вещества почти невероятной разрушительной мощи. Речь идет об атомной бомбе, которая будет готова в ближайшие месяцы…

— Я впервые слышу об этом! — воскликнул Трумэн.

Рузвельт никогда не был высокого мнения о качествах своего заместителя и не посвящал его в наиболее важные государственные дела. Теперь Гарри Трумэн приобщался к столь тщательно охраняемой оранжевой тайне.

— Если она взорвется, — продолжал Трумэн, — у нас будет отличная дубина, которая сыграет роль и в переговорах и в дальнейших отношениях с Советским правительством…

Подготовка к испытаниям атомной бомбы заметно активизировалась. После разгрома фашистской Германии Япония уже не надеялась на победу. Она искала пути к мирным переговорам, чтобы закончить войну, — высший военный совет империи принял решение обратиться к Советскому правительству с просьбой о посредничестве в переговорах с Соединенными Штатами. Личное послание императора по этому поводу поручили доставить в Москву принцу Коноэ. Японскому посольству в Москве шифрованной радиограммой дали указания выяснить — согласны ли в Кремле принять императорского посланца принца Коноэ. Ответа не последовало — ни Сталина, ни Молотова в Москве не было, они уехали на совещание большой тройки в Потсдам.

Американские криптографы перехватили и эту радиограмму, отправленную из Токио в Москву японскому послу. И Пентагон стал еще энергичнее настаивать на ускорении испытания атомной бомбы.

Ее взорвали 16 июля 1945 года. На другой день открылась Потсдамская конференция… Трумэн вооружился атомной дубинкой, о которой говорил Стимсону в день, когда стал президентом.

Испытание бомбы святотатственно назвали «Троицей» — триединым господом богом. В Лос-Аламосе готовили три бомбы: одну для испытания, две другие для Японии. Но пока на все три не хватало ядерного горючего.

С вечера погода испортилась, шел дождь, и физики подумывали, не отложить ли испытания. Гровс запротестовал: бомбу надо взорвать во что бы то ни стало! У него есть приказ Пентагона. Итальянец Ферми мрачно предложил заключить пари — уничтожит ли взрыв только штат Нью-Мексико или весь мир. Ученые до конца не знали, каковы будут последствия взрыва. Оппенгеймер нервно расхаживал по блиндажу, выходил наружу, и Гровс ни на минуту не спускал с него глаз — кто знает, что он может выкинуть!

Дождь продолжался. Над горами нависли грозовые тучи, иссеченные вспышками отдаленных молний. Из микрофонов неслись над полигоном раздражающие звуки джазовой танцевальной музыки, прерываемые краткими сообщениями о предстоящих испытаниях… Испытания все же пришлось отложить из-за погоды на полтора часа.

На испытание допустили только одного постороннего человека — журналиста Лоуренса. Гровс держал его в Лос-Аламосе как летописца, требовал от него записывать все с начала и до конца выполнения Манхеттенского проекта. Для потомства. В записях Лоуренса генерал Гровс был главным героем.

До взрыва оставалось три секунды. В небо поднялась зеленая ракета. Диктор отсчитывал: «Три… Два… Один… Ноль!» Взрыва еще не было слышно, и только ослепительно-белый, во много крат ярче, чем солнечный, свет расколол темноту ночи. Было 5 часов 30 минут утра по вашингтонскому времени.

Журналист-летописец записал:

Кто— то воскликнул в панике: «Бог мой, они потеряли контроль над цепной реакцией!!»

В небе на высоте двенадцати километров расплывался гриб атомного взрыва…

Несколько танков, выложенных внутри толстыми свинцовыми плитами, чтобы предохранить экипажи от радиации, помчались к месту взрыва. Им предстояло пройти шестнадцать километров по каменистой пустыне, снова погрузившейся во мрак ночи.

В радиусе полутора километров от вышки, на которой укрепили бомбу, лежала мертвая, выжженная земля. Песок спекся в стекловидную зеленую корку. Тридцатиметровая железная башня испарилась…

Итальянец Ферми подошел к Гровсу.

— Теперь-то война кончится! — воскликнул он.

— Да, но только после того, как мы сбросим еще две бомбы на Японию, — жестко ответил Гровс.

Роберт Оппенгеймер, скрестив на груди руки, молчаливо глядел на результаты своего труда. Журналист Лоуренс спросил его:

— Роберт, что вы чувствовали во время взрыва?

Оппенгеймер печально посмотрел на него и ответил фразой из священной книги индусов, называемой Бхагавад Гит:

— Я становлюсь Смертью, Потрясателем миров…

Но смертью становился не Оппенгеймер, а генерал Гровс. Ему поручили утвердить объекты для бомбардировки в Японии, потому что даже объединенная группа начальников штабов еще не знала о смертоносном оружии. Подрядчик-строитель начинал руководить атомной стратегией. Он остановился на четырех целях — японских городах Кокура, Хиросима, Киото и Ниигата.

Военный министр Стимсон возразил по поводу Киото — ведь это центр древней японской культуры, вместилище исторических ценностей… Когда Стимсон был генерал-губернатором Филиппин, он посетил этот город, и Киото поразил его своими храмами, памятниками древней культуры…

— Построят заново, — возразил подрядчик Гровс. — Киото стоит на открытом месте, занимает большую площадь, и это поможет нам лучше определить разрушительную силу бомбы!…

Авиационный полк тяжелых бомбардировщиков давно уже перебазировали на остров Тиниан, заброшенный в просторах Тихого океана, откуда «летающие крепости» должны были взять курс на Японию.

Бомбы отправили на быстроходном крейсере «Индианаполис», а недостающий урановый заряд дослали следом на самолете.

Крейсер «Индианаполис», доставив секретный груз на остров Тиниан, повернул обратно и был торпедирован японской подводной лодкой. Погибла вся команда — больше тысячи человек. Две атомные бомбы — «Малыш» и «Толстяк», изготовленные в проклятом индейскими племенами Лос-Аламосе, уже несли людям гибель.

Атомная смерть нависла над японскими островами…

ФИНАЛ

Эшелоны шли на восток… Война закончилась, и солдаты возвращались домой. Не на побывку — совсем. А очень многие еще продолжали служить в армии и тоже ехали на восток.

Воинские эшелоны тесно стояли на полустанках. Узловые станции были забиты поездами, вобравшими в себя батальоны, полки, дивизии, целые армии с их громоздким хозяйством. Эти составы пропускали в первую очередь. Получив «зеленую улицу», они шли один за другим на пассажирской скорости.

В теплушках, распахнутых настежь, открытых солнцу и теплому ветру, шли неторопливые солдатские разговоры, питаемые слухами самыми разными. Конечно, больше говорили о том, куда и зачем их везут. Не иначе — в Сибирь, может, на Дальний Восток. Там разгрузят, подержат, пока разъедутся старшие возрасты, потом демобилизуют и остальных. Если сразу распустить армию, получится столпотворение — ведь вся Россия была под ружьем, когда воевали с Гитлером. На душе было радостно — вон какого врага свалили! Теперь по домам… Но солдатам пришлось еще воевать…

Полевой госпиталь, в котором работала Ирина Микулина, тоже перебрасывали на Дальний Восток. Куда — неизвестно. Ирина заведовала эпидемиологическим отделением, но только формально — за всю войну в их армии почти не было заболеваний по ее специальности. Поэтому с началом каждого наступления «эпидемичку» превращали в обычное хирургическое отделение. Войну Ирина провела на Северо-Западном фронте, сначала под Парфином на фанерном заводе, потом на Валдайских высотах, в Риге, под конец стояли в Рыбинске. Здесь и застал их приказ подготовиться к эвакуации госпиталя. Куда, зачем — не знали. Только указывалось: к такому-то сроку своим ходом прибыть на такую-то станцию. Времени дали неделю, и Ирина упросила начальника госпиталя отпустить ее ненадолго в Москву.

Дома Ирина не была четыре года, мать, единственный человек, с которым она переписывалась, писала не часто. Остальных растеряла. В середине войны мелькнул где-то Юрий Ерохин и снова исчез. Мать писала: заходил Юрашка, расспрашивал, взял адрес. Но от Ерохина ничего не получила. Может быть, затерялось письмо. А может, его уже нет — война! Может быть, и Вадима давно нет в живых… Ирина самой себе не могла бы признаться, что ради него и поехала она в Москву.

Остановилась Ирина на Оружейном переулке, у сестры покойного отчима. Полночи проговорили, а утром пошла в город, сказала — по разным делам.

Пешком прошла к центру. Миновала один автомат, другой, все не решаясь снять трубку. Она на память заучила телефон Вадима, хранившийся давным-давно в записной книжке.

Рядом с «Метрополем» телефонная будка была свободна. Ирина прикрыла за собой стеклянную дверь и, чтобы не передумать, быстро набрала номер.

— Слушаю! — услышала она мужской голос.

— Можно попросить кого-нибудь из Губановых?

— Ирина!! Ты?!… — Это был почти крик, радостный и удивленный.

Она тоже узнала голос Вадима, какие-то секунды растерянно молчала.

— Ирина!… Ты где? Я сейчас тебя встречу! Я так хочу тебя видеть.

— Я тоже, Вадим… Очень.

— Давай встретимся сейчас на телеграфе.

— Хорошо… А где там?

— У окна, где выдают письма до востребования.

— Я рядом здесь, приезжай.

— Буду, буду через пятнадцать минут!… Он почти бежал ей навстречу. Двумя ладонями схватил протянутую руку.

— Ирина!… Как хорошо! Ты нашлась!… Вадим был в форме полковника. Он почти не изменился, был такой, как там, на вокзале, когда вышел из-за клумбы высоких цветов. Только на лице — от щеки к подбородку — появился глубокий шрам.

— Куда мы пойдем? — спросила Ирина.

— Куда угодно!… Посидим в «Артистическом» кафе, а потом…

— Потом я должна уезжать, Вадим. Я ведь в Москве проездом.

— Так ведь я тоже проездом… Вот счастье! Было начало дня, почти все столики в кафе пустовали. Прошли в глубину зала.

— Ну, рассказывай, Ирина!… Ты все такая же… Скажи, куда ты исчезла?

— Ты куда исчез? Я писала тебе до востребования письма, и они возвращались обратно… Не женился?

— Некогда было, воевал, — отшутился Вадим. — Решил отложить свадьбу до пенсии. Теперь скоро… У нас война год за два считается… Я и не помню, когда жили без войны — то одна, то другая…

— Год за два?… А мне кажется, что каждый год надо считать за четверть века, не меньше. Для тех, кто пережил. Я столько насмотрелась, Вадим.

— И все же теперь это в прошлом. Помнишь: «Еще не поздно все начать сначала, нас научила этому война»… Правда, Ирина, не поздно?

— Не знаю, — задумчиво ответила она.

Вадим рассказал, что он тоже получил назначение на Дальний Восток. Записал номер ее полевой почты, адрес матери.

— Теперь не потеряешься!… Ты знаешь, — признался он, — когда я бежал к телеграфу, я страшно боялся, что тебя там не найду… Боялся потерять еще раз.

Через две недели Ирина была в Забайкалье. Вот когда пришлось ей поработать в своем эпидемиологическом отделении госпиталя! Поступил приказ: личному составу армии сделать профилактические прививки от инфекционных заболеваний, и в первую очередь от пастеурелла пестис — легочной чумы, вспышки которой могут возникнуть на территории Северного Китая. Такой приказ разослали по всем дальневосточным армиям, которым предстояло вести боевые действия в Маньчжурии.

Сразу же после испытания атомной бомбы Гровс подготовил приказ от имени генерального штаба Соединенных Штатов. Строитель-подрядчик уже составлял приказы главнокомандования!

Порт Нагасаки генерал Гровс включил только в последний момент, взамен древней японской столицы Киото. Гровсу доложили: в Нагасаки расположен большой лагерь английских и американских военнопленных. Если сбросить бомбу на этот город, они погибнут.

— Будем бомбить, — безапелляционно заявил Гровс.

Одержимый своей смертоносной идеей атомщик обрекал на атомную смерть сотни американских солдат и офицеров.

Исходной базой для авиационного полка первоначально наметили остров Гуам, к тому времени уже отбитый у японцев американскими десантными войсками. Но Гровс изменил дислокацию полка тяжелых бомбардировщиков. Он предложил разместить их в другом месте — на тропическом островке Тиниан, с буйной растительностью, коралловыми рифами и пологими конусами потухших вулканов. Остров Тиниан расположен на сотню миль ближе к цели, чем остров Гуам. Это очень важно.

Питеру Флемингу Тиниан напоминал Гавайские острова — так же далеко заброшенные в океане, с чудесными деревьями, дурманящими запахами цветов, зарослями бананов и сахарного тростника, с прозрачной синевой теплого моря. Райский уголок, который вскоре должен был сделаться исчадием ада. Но Пит ничего не знал, так же как и другие летчики авиационного полка. Они продолжали тренировки, бросали в океане бомбы странного вида, громоздкие, неуклюжие. Для них пришлось расширять бомбовые люки. Но взрывались они, как обычно, потому что снаряжены были нормальной взрывчаткой.

В авиационном полку Пит сдружился с командиром своего воздушного корабля веселым парнем Клодом Изерли.

За месяцы, проведенные в авиационной группе, они хорошо узнали друг друга. Клод был на несколько лет моложе Пита, но ему повезло — в двадцать пять лет он стал майором, командиром «летающей крепости», хотя не имел даже среднего образования. Это давало Клоду основание подшучивать над своими менее удачливыми товарищами.

— В век повышенных скоростей, — рассуждал он, — не нужно долго протирать штаны за партой… Мы смыкаемся с пещерными людьми, только у нас вместо дубины взрывчатка и скорость. Разве не так? А зачем нужны знания пещерному человеку? Нажать гашетку — это труд обезьяны… Вот ты, — обращался Клод к кому-нибудь из приятелей, — ты закончил колледж и подвешиваешь бомбы, а я ничего не кончал и командую кораблем. И какая тебе разница — подвешиваешь ли «тыкву» или обычную фугаску. Кому же нужны твои знания?… Давайте лучше выпьем, пещерные люди!

Этому человеку, майору Изерли, выпала доля руководить атомным бомбовым ударом. Экипаж его самолета уже несколько раз летал в разведку к японским берегам. На задание ходили в одиночку, чтобы не привлекать внимания противника. Иногда бросали «тыквы», те самые неуклюжие бомбы, поступившие на вооружение авиационной группы. Перед экипажами ставили обязательное требование — бомбить с определенной высоты, днем и только совершенно определенные, видимые цели. Несколько городов, в том числе Хиросиму и Нагасаки, бомбить запрещалось. Летчики недоумевали, но подчинялись. Они не знали, что генерал Гровс решил не совершать налетов на обреченные города, чтобы не нарушить эффекта атомной бомбардировки. Жители радовались — боги хранят их от несчастий войны. Кругом падают бомбы, горят и рушатся города, а Хиросима стоит нетронутым цветущим оазисом…

В ночь на шестое августа 1945 года бомбардировщик «Б-29» под командованием майора Изерли поднялся с острова Тиниан и взял курс на север к берегам Японии. Экипажу предстояло совершить путь в 2 320 километров до города Хиросима. Перед отлетом экипаж присутствовал на богослужении, молились за успех боевого рейса. Молебствие совершали перед другим самолетом — такой же «летающей крепостью», что стояла рядом на взлетной дорожке. На его борту была выведена надпись: «Энола Гэн» — имя и фамилия матери полковника Тиббетса, которому поручили доставить к цели специальную бомбу. В чрево самолета еще с вечера загрузили «тыкву», на этот раз снабженную атомным зарядом. Вот перед этой бомбой, как перед богом, католический священник и воздевал руки к небесам, моля о ниспослании удачи…

Через несколько часов майор Клод Изерли благополучно достиг берегов Японии. Над Хиросимой было ясное небо. С высоты в десять тысяч метров были отчетливо видны улицы, городские кварталы, парки, блестевшая на солнце водная гладь каналов… Изерли поддерживал связь по радио с самолетом полковника Тиббетса. Командир авиационного полка шел сзади в сотне километров. Майор Изерли передал ему только одно слово: «Действуйте!» Это был сигнал — можно сбрасывать бомбу. Еще добавил: «Видимость отличная». — И повторил: «Действуйте!»

Изерли повернул самолет на обратный курс. Свое задание он выполнил.

Полковник Тиббетс, назвавший свою «летающую крепость» именем матери, Энолы Гэй, вел подробную запись в бортовом журнале, по часам и минутам. Он диктовал Парсонсу, отвечавшему за безотказное действие атомной бомбы:

Полковник Тиббетс круто развернул самолет и со снижением начал удаляться от цели. Пока бомба падала почти десять тысяч метров, перед тем как взорваться, Самолет «Энола Гэй» успел отлететь в сторону километров на двадцать. Взрывная волна через пятьдесят секунд нагнала бомбардировщик и толкнула его в сторону. Громадная темно-серая туча атомным грибом нависла над городом.

Самолет-наводчик майора Изерли был уже далеко от места взрыва, когда экипаж увидел мощную вспышку света. Пит Флеминг бросился к иллюминатору в хвостовой отсек. Позади них над Хиросимой висел клубящийся огненный шар, который через секунду превратился в пламенеющий столб дыма. Столб поднимался все выше, уперся в небосвод и, расплываясь, приобрел зловещую форму живого, шевелящегося гриба… Прильнув к стеклам, экипаж с ужасом глядел на результаты преступления, соучастниками которого они были.

— Кажется, мы совершили дьявольское дело, ребята! — выдавил из себя потрясенный Клод Изерли.

Самолет уходил все дальше от Хиросимы. Верхушка гриба отделилась от основания, превратилась в бурлящее облако, а столб дыма снова принял грибообразную форму. Бомбардировщик пролетел километров семьсот, а дымовой столб атомного взрыва все еще был виден в небе над японскими островами.

В это время генерал Гровс играл в теннис. Он посадил к телефону, установленному на кортах, дежурного офицера и приказал ему через каждые пятнадцать минут докладывать — нет ли каких известий.

Закончив игру, Гровс отправился с женой и дочерью обедать в армейский клуб. Сюда и передали ему первое сообщение: «Результаты полностью соответствуют расчетам. Полный успех. Видимые последствия больше, чем в Нью-Мексико».

Прервав обед, Гровс поехал готовить отчет для президента Трумэна. В тот день президент Соединенных Штатов сделал заявление по радио, которое транслировали все американские станции.

«Шестнадцать часов назад, — говорил Трумэн, — американский самолет сбросил атомную бомбу над городом Хиросима — важнейшей базой сухопутных войск в Японии. Сброшенная бомба обладает мощью, равной двадцати тысячам тонн тринитротолуола. Нанесенный удар дает нам невиданную в истории мощь…»

Но американский президент говорил неправду — в Хиросиме не было двадцатипятитысячного войска, о чем сообщалось по радио. Гарнизон в Хиросиме насчитывал всего лишь два батальона японских солдат…

В продолжение нескольких часов в Токио не знали о постигшей Хиросиму катастрофе. Только к вечеру этого дня в генеральном штабе получили странную телеграмму:

Это казалось непостижимым. Но дополнительные сведения подтверждали первое сообщение. Город Хиросима разрушен, продолжает гореть, пострадало сто пятьдесят тысяч жителей, половина из них убиты… На город сброшена атомная бомба.

В генеральном штабе вспомнили об ученом Иосио Нисима, занимавшемся много лет проблемами ядерной физики. Его разыскали и глубокой ночью доставили в штаб.

— Что вы можете сказать по этому поводу? — спросил начальник генерального штаба, ознакомив ученого с информацией, поступившей из Хиросимы.

Даже среди низкорослых своих соотечественников Нисима отличался очень маленьким ростом. Он выглядел тщедушным и робким. Ученый всегда был в стороне от войны и политики. Теперь его просили спасти Японию. Лицо ученого стало пепельно-серым, когда он слушал начальника генерального штаба.

— Да, очень возможно, что это правда, — непослушными побелевшими губами произнес он. — Вероятно, это действительно атомная бомба…

— Сможете ли вы сделать нам такую же бомбу, ну хотя бы в течение полугода? Полгода мы смогли бы как-нибудь продержаться.

— Нет, — отрицательно покачал головой Нисима, — для этого не хватит и шести лет. Прежде всего, у нас нет урана…

— Но как же мы можем защитить себя от атомных ударов? Вы можете дать совет?

— Совет? — горько усмехнулся Нисима. — Сбивайте каждый вражеский самолет, который только появится в японском небе. Что я могу вам еще посоветовать…

Заседание дзусинов, всех бывших премьер-министров Японии, созвали в кабинете императора рядом с его библиотекой. Письменный стол убрали, и на месте императорского кресла возвышался трон Хирохито — сто двадцать четвертого императора страны Ямато. С высоты трона император взирал на сидящих перед ним советников с расстроенным лицом, слушал их разноречивые высказывания. Здесь были принц Коноэ, генерал Тодзио, Вакацуки, Окада, Хирото, действующий премьер Судзуки… Все, кто за эти годы стояли у власти. Со времени мукденского инцидента, когда правительство возглавлял генерал Танака, сменилось семнадцать кабинетов. Каждый из них нес свою долю ответственности за политику императорской Японии. Сейчас во дворце собрались все оставшиеся в живых бывшие премьеры, и император хотел выслушать их мнение.

Две недели назад президент Соединенных Штатов Трумэн и премьер-министр Великобритании Черчилль опубликовали в Потсдаме декларацию, они требовали безоговорочной капитуляции Японии. Декларацию подписал еще и Чан Кай-ши, что особенно раздражало военные круги Японии. Ультиматум отклонили, но взрыв атомной бомбы в Хиросиме заставлял еще раз обсудить требования англосаксов.

Лорд хранитель печати маркиз Кидо не был дзусином, но он взял слово первым. Кидо выразил глубочайшее соболезнование императору по поводу смерти принца Линчина, погибшего в Хиросиме, и сказал, что сейчас «не следует заставлять русских пить кипяток», то есть не надо их раздражать. Это позволит благополучно закончить войну на Тихом океане.

Начальник генерального штаба генерал Умедзу, недавний командующий Квантунской армией, поддержал маркиза Кидо. Он считал, что атомная бомба, сброшенная на Хиросиму, конечно, осложняет войну, но это событие еще не может решить ее исхода. Трумэн шантажирует Японию атомной бомбой. Умедзу доложил императору, что после капитуляции Германии Квантунская армия на границах Советской России перешла к оборонительной тактике. Должно пройти какое-то время, прежде чем империя снова вернется к плану «Кан Току-эн», к стратегическому продвижению на север, в пределы советских территорий на Дальнем Востоке; Если сейчас Квантунской армии не придется вести бои с советскими войсками в Маньчжурии, ее можно будет перебросить на острова Империи, и тогда неизвестно, смогут ли американцы одержать победу, несмотря на то что они обладают атомным оружием. Он добавил, что вооруженные силы Японии располагают сильнейшим бактериологическим оружием, которое не уступает по силе своего действия атомной бомбе. Квантунской армии даны указания готовиться к военным операциям большого масштаба в собственно Японии.

— По достоверным сведениям нашей разведки, — заключил Умедзу, — англо-американское командование намерено осуществить в ноябре высадку своих войск на острове Кюсю и начать решающую битву на равнине Канто [21]. Священный ветер камикадзе поможет нам разгромить врага на земле Ямато так же, как это было во времена монгольского нашествия. Сейчас мы имеем бригаду камикадзе в четыре тысячи человек, готовых умереть за императора. Мы применим наше секретное оружие и уничтожим врага… Хакко Итио! — воскликнул Умедзу и, поклонившись в сторону императора, сел на свое место.

Среди дзусинов пронесся вздох облегчения — не все еще потеряно! Но в этот момент, нарушая все традиции совещаний в присутствии императора, вошел его адъютант и что-то взволнованно зашептал на ухо маркизу Кидо.

— Ваше величество, — обратился к императору лорд хранитель печати, — из Москвы получено сообщение: Советская Россия объявила войну императорской Японии. Русские войска перешли в наступление в Маньчжурии по всей границе на протяжении пяти тысяч километров…

В кабинете императора наступило тягостное молчание.

Вступление в войну Советской России меняло военную ситуацию, о которой только что говорил генерал Умедзу.

Принц Коноэ сказал:

— Теперь мы проиграли войну… Бессмысленно продолжать ее. Подумаем о нашем будущем. Нам следует больше опасаться коммунизма, бунта японской бедноты, нежели капитуляции перед Соединенными Штатами. Лучше капитуляция, чем революция…

Со своего кресла поднялся премьер Судзуки. Обычно он говорил тихо, закрывая глаза, чтобы не расплескать мудрость, заключенную в его словах. На этот раз речь премьера была взволнованна и отрывиста. Он поддержал принца Коноэ:

— Атомная бомба, сброшенная на Хиросиму, принесла нам тяжелое потрясение. Война с Советской Россией окончательно ставит нас в безвыходное положение…

Дзусинам возразил генерал Умедзу:

— Мы еще можем сопротивляться, — утверждал он. — В японской армии под ружьем сейчас больше семи миллионов человек, из них пять с половиной миллионов в сухопутных войсках. Мы снимем их с других фронтов и укрепим Квантунскую армию. Мы отразим наступление русских. Священный ветер камикадзе, наполненный черной смертью, принесет гибель врагам!

Умедзу все еще надеялся на секретное оружие, на бактериологическую войну.

Заседание дзусинов, начавшееся утром девятого августа, продолжалось весь день и закончилось поздней ночью. Пришли к выводу, что война с Россией создает безнадежную ситуацию. И все же на что-то надеялись. На что? Сын неба, император Японии дал приказ Квантунской армии «вести упорную борьбу в районах, фактически занимаемых японскими войсками, и готовить военные операции, которые будут проведены по плану ставки».

Но чуда не совершилось.

Еще за два месяца до капитуляции фашистской Германии, когда на Западе все еще продолжались напряженные бои, советское командование начало перебрасывать свои войска, на Дальний Восток. Это осуществлялось в соответствии с обязательствами перед союзными державами, входившими в антигитлеровскую коалицию.

11 февраля 1945 года на совещании Большой тройки в Ялте Черчилль, Рузвельт и Сталин подписали соглашение, по которому Советские Вооруженные Силы обязались вступить в войну с Японией через два-три месяца после окончания войны в Европе. Это совпадало с государственными интересами Советского Союза. Три четверти века империалистическая Япония стремилась захватить русские земли на Дальнем Востоке. Это стало основой ее внешней политики. Курильские острова, Сахалин, Приморье, Сибирь, весь дальний Север до моря Лаптевых были предметом вожделений японской военщины. Агрессивные устремления перерастали в вооруженные конфликты, в большие и малые войны.

Была позорная для царской России война в начале двадцатого века. Была японская интервенция в послереволюционные годы. Были непрестанные пограничные стычки после того, как Квантунская армия оккупировала Маньчжурию. Были Хасан и Халхин-Гол, была постоянная угроза удара в спину, когда Советская Россия, истекая кровью, отражала натиск гитлеровских полчищ. Существовал, наконец, план ОЦУ, лежавший наготове в сейфах японского генерального штаба, — план внезапного нападения, большой войны против Советского Союза. Был еще секретный институт № 731 с его филиалами, где выращивали чумных блох, бациллы холеры, сибирской язвы…

Разве не следовало в этих условиях навсегда обеспечить мир на советских дельневосточных границах?! Пятого апреля 1945 года Советское правительство денонсировало пакт о нейтралитете с Японией.

В течение лета 1945 года Советские Вооруженные Силы сосредоточили на Дальнем Востоке двенадцать армий. За эти месяцы с Западного фронта в Забайкалье, Приморье, в Монгольскую Народную Республику перебросили до сорока пяти дивизий. Они присоединились к тем сорока дивизиям, которые всю войну с фашистской Германией стояли на дальневосточных границах, ожидая удара со стороны Квантунской армии. А в те годы на западе — под Москвой и Сталинградом, на Украине и в Белоруссии, под Севастополем — был дорог каждый батальон, каждый солдат…

Поезда шли на восток сплошным потоком, сознательно нарушались правила транспортной безопасности — машинисты вели поезда, видя впереди последние вагоны идущего впереди воинского эшелона.

К началу августа на дальневосточных границах, протянувшихся на несколько тысяч километров, стояла полуторамиллионная советская армия. В живой силе советские войска имели полуторное превосходство над силами Квантунской армии. В боевой технике превосходство было еще значительнее — по артиллерии и танкам в пять раз. Два фронта — Забайкальский и Дальневосточный — имели в своем распоряжении двадцать шесть тысяч орудий, пять с половиной тысяч танков и самоходных орудий, более трех тысяч самолетов…

В ночь на девятое сентября, ровно через три месяца после капитуляции гитлеровской Германии, одновременно с объявлением войны, советские войска перешли в наступление. Гигантская подкова фронта тянулась от Посьетских низин до Гобийской пустыни в центре азиатского материка. Это в полтора раза больше протяженности всего советско-германского фронта, который еще недавно рассекал Россию и своими краями упирался в два моря; на юге — в берега Черного, на Крайнем Севере — в море Баренцево. В полтора раза!

Бои шли на Сунгари и Амуре. Преодолевая распутицу и бездорожье, войска пробивались через хребты Большого Хингана, наступали безводными, горячими песками, скалистыми плоскогорьями Внутренней Монголии. Основания гигантской подковы отстояли одно от другого на расстоянии нескольких тысяч километров, и рука вооруженного солдата сжимала подкову. Замысел советского командования состоял в том, чтобы за три недели окружить, рассечь, заставить сдаться Квантунскую армию.

Неопределенное, половинчатое решение совета дзусинов, с утра и до ночи совещавшихся в первый день войны, никак не повлияло на развитие боевых действий. Американцы сбросили еще одну атомную бомбу — на порт Нагасаки, хотя всем было ясно, что Япония уже побеждена и без этой бомбы. В Нагасаки погибло тридцать пять тысяч жителей, шестьдесят тысяч было ранено, обожжено, ослеплено атомным взрывом. Взрыв уничтожил лагерь военнопленных американских солдат, расположенный в районе Нагасакского порта. Парни из Виржинии и Техаса, из Филадельфии и Сан-Франциско были уничтожены бомбой, изготовленной на их родине, уничтожены бессмысленно и жестоко. И генерал Гровс хорошо знал, что они погибнут — тысячи американских парней.

Прошло шесть суток после того, как советские войска перешли в наступление. Все теснее, неотвратимо сжималась подкова фронта, превращаясь в кольцо, окружавшее Квантунскую армию. Из семнадцати мощных укрепленных районов, возведенных японскими инженерными частями, шестнадцать пало под ударами наступающих войск. Армии Забайкальского фронта, преодолев Большой Хинган, вырвались на оперативный простор Центральной Маньчжурской равнины. Шестая танковая гвардейская армия — тысяча грохочущих машин — шла на Мукден и Синьцзин.

Сопротивление было сломлено. Четырнадцатого августа император Хирохито собрал министров кабинета, членов высшего военного совета и прочитал им рескрипт о прекращении войны. В глазах его величества стояли слезы. Маркиз Кидо записал императорский указ на магнитофонную ленту, вынул катушку с пленкой из аппарата и унес ее в свой кабинет. Чтобы не утруждать его величество, речь императора должны были транслировать по радио в магнитофонной записи.

Все были подавлены наступившим горьким похмельем. Генерал Тодзио угрюмо молчал, хотя надо было что-то сказать. Он не мог мириться с таким оборотом событий — надо звать нацию к священной войне! Победить или всем сгореть… Рескрипт императора только расслабит нацию.

В голове представителя военного клана рождались новые вероломные мысли: императорский рескрипт должен быть уничтожен! Но как это сделать? В свои раздумья Тодзио посвятил адъютанта его величества генерала Хондзио…

Последнее время лорд хранитель печати жил во дворце, потому что его личная резиденция, дом в Акасака, была разрушена американскими бомбами во время последнего налета на Токио. В дворцовых апартаментах маркиза Кидо постоянно звучало радио, он не выключал его, чтобы быть в курсе всех новостей. По радио объявляли и о воздушных тревогах. И вдруг среди ночи радио умолкло. Кидо еще не спал, он только что лег в постель. В спальню вбежал камердинер и срывающимся голосом предупредил: во дворце бунт, охрана вышла из повиновения. Заговорщики-офицеры ищут лорда хранителя печати, чтобы взять у него императорский рескрипт о прекращении войны… Императорская библиотека захвачена заговорщиками.

Кидо торопливо оделся, схватил магнитофонную запись и спрятался в комнате придворного врача. Вскоре в его кабинет ворвались вооруженные мечами офицеры. Из своего укрытия Кидо видел заговорщиков, шаривших в кабинете. Один из офицеров держал в руке самбо — старинный поднос и обнаженный кинжал для харакири.

— Я передам ему самбо, — возбужденно кричал офицер, — пусть он сделает себе харакири, или мы убьем его, как собаку!…

Кидо оцепенел от страха. Камердинер объяснял, что маркиз Кидо-сан, по всей вероятности, уехал к себе в резиденцию.

— Мы найдем его там! — кричали офицеры, покидая кабинет. — Достанем из-под земли…

Когда голоса заговорщиков отдалились, Кидо проскользнул в кабинет и бросился к телефонам. Но все аппараты были отключены, заговорщики изолировали дворец от внешнего мира. Лорд хранитель печати торопливо хватал телефонные трубки, не подававшие никаких признаков жизни, и вдруг в одной из них услышал мягкий гудок. Это был прямой телефон, соединявший его кабинет с министерством военно-морского флота. Кидо предупредил дежурного о событиях во дворце, а сам принялся уничтожать наиболее секретные документы. Заговорщики могли в любую минуту нагрянуть снова.

Они действительно вернулись, не обнаружив Кидо в его разрушенном доме. Кидо успел спуститься в подземное бомбоубежище и захлопнуть за собой тяжелую бронированную дверь. Теперь он чувствовал себя в относительной безопасности.

В течение всей ночи бунтовщики бегали по его кабинету, Кидо слышал над головой топот их ног. Только под утро пришла помощь. Командующий токийским гарнизоном самолично явился во дворец и приказал солдатам императорской гвардии возвратиться в казармы. Солдаты подчинились приказу и строем ушли из дворца. Послушание было для них высшим проявлением воинского долга. Закон Бусидо! Что касается бунтовщиков-офицеров, все они ушли на гору Атаго и там покончили самоубийством, подорвали себя гранатами.

Путч, вспыхнувший во дворце, был подавлен. Порядок восстановлен, но кто был вдохновителем этого заговора, выяснить не удалось. Адъютант императора генерал Хондзио никого не посвятил в эту тайну…

Япония признала себя побежденной. Начальник генерального штаба Умедзу передал шефу военной полиции приказ, подлежащий немедленному выполнению. Он требовал уничтожить все секретные документы империи.

«Документы, которые могут причинить нам ущерб, попав в руки противника, — указывал Сатбо Хамба, — должны быть уничтожены возможно скорее. Бумаги надо сжигать в бомбоубежищах, бросая документы в огонь один за другим. Секретные материалы, нужные для дальнейшего использования, как-то: списки лево настроенных элементов, всех подозрительных лиц, надлежит срочно перевезти в надежные места…»

В Токио, в других городах Японии в военных штабах и государственных учреждениях запылали бумажные костры. В небо вместе с прогорклым дымом поднимался пепел, и ветер нес черную пургу, наметая по улицам траурные сугробы. Военная полиция уничтожала все, что могло раскрыть тайны государственной важности.

Генерал Умедзу написал еще один приказ: в штаб Квантунской армии он передал строжайшую шифрограмму — немедленно уничтожить все, что связано с работой семьсот тридцать первого института и его филиалов. Для уничтожения использовать отряды камикадзе…

Императорский рескрипт о капитуляции страны Ямато транслировали по радио. Военные действия на Тихоокеанском театре прекратились. Американский флот — сотни кораблей — двинулся к берегам Японии для оккупации поверженной страны. Но в Маньчжурии военные действия все еще продолжались.

Вопреки императорскому рескрипту Квантунская армия продолжала сопротивляться. Войска медлили складывать оружие, на что-то надеялись, тянули время. Гигантская битва, захватившая территорию Маньчжурии, Сахалин, Курильские острова, рассыпалась на разрозненные очаги войны, самостоятельные и не управляемые из единого центра. Война догорала, как большое пожарище. Отдельные дивизии, полки, мелкие группы японских солдат, потеряв связь со своими штабами, цеплялись за укрепленные рубежи, дрались в горах и глухой тайге. По железным и шоссейным дорогам тянулись воинские эшелоны — командование Квантунской армии пыталось вывести из-под удара остатки своих войск. Война кончалась, но не кончилась. А время шло…

Военная разведка Советской Армии предположительно сообщала, что американцы намерены оккупировать часть китайского побережья до того, как туда придут советские войска. В этих условиях нельзя было медлить. Штаб Забайкальского фронта решил пойти на рискованный шаг — высадить воздушные десанты в глубоком тылу Квантунской армии: в Харбине, Мукдене, Дайрене, Порт-Артуре… Десантники должны были опередить хоть на несколько дней наземные войска, продвигавшиеся к побережью.

Несколько позже, когда американские генералы сели за свои мемуары, они подтвердили тогдашние донесения советской разведки: вашингтонские политики распорядились оккупировать восточное побережье и закрепиться в континентальном Китае.

«Тринадцатого августа, — писал адмирал Шермап, — в один из последних дней войны, я вылетел на самолете в район боевых действий, возвращаясь туда после того, как я посетил Штаты. Ночь провел в Гуаме, где адмирал Нимиц сообщил мне, что он только что получил директиву от президента Трумэна — оккупировать порт Дайрен около бывшей японской базы Порт-Артур, прежде чем туда вступят русские…»

Но планам Трумэна не суждено было осуществиться.

Транспортные самолеты в сопровождении истребителей летели на Мукден. Они шли развернутым строем, и под ними, далеко внизу, уплывала назад коричневая земля. Было утро.

Майор Жигалин, заместитель командира десантной группы, прошел в кабину летчиков, встал позади штурмана и через его плечо заглянул в раскрытую путевую карту. Преодолевая звенящий рокот мотора, штурман обернулся к нему и крикнул на ухо:

— Китайская стена… Скоро подходим. — Он указал на хаос горных хребтов, безжизненных и диких. Правее, где обрывались горы, начиналась широкая, до самого горизонта, равнина, покрытая мозаикой полей, паутиной каналов, мутной зеленью озер, исчезавших в серой дымке.

Жигалин посмотрел в ту сторону, куда указывал штурман, но стены не увидел — она слилась с хребтами и отрогами гор. Приглядевшись, Жигалин все же нашел ее, камуфлированную тенями скалистых вершин, ползущую по кромке горных хребтов, нашел и утвердительно закивал штурману.

Сквозь напряжение, неизбежно сопутствующее ожиданию боя, Жигалин подумал: может быть, это последний бой в последней войне, что выпала на его долю…

То, что война подходит к концу, дело ясное. Для него это четвертая война: Хасан, Халхин Гол, Германия, опять с японцами… Но ведь многие захватили еще первую мировую, гражданскую, конфликты на КВЖД, в Испании, в Китае, в Финляндии… Большие и малые войны — все они свалились на одно поколение.

Когда-то он срезался по географии — не мог на карте найти пустыню Гоби, или Шамо, так называли ее в учебниках для средней школы. Напрасно Юрка Ерохин через весь класс громко шептал и подсказывал — не помогло… (Где-то теперь он, Юрка Ерохин, живой ли?) Через десяток лет Жигалин сам очутился в пустыне Гоби, сам пересек ее с танковым гвардейским полком… Теперь гвардейцев посадили на самолеты, они летят в Мукден, чтобы быстрее кончить войну. Войне без пяти минут конец. Как-то непривычно мерить войну минутами, когда считали на годы. Как-то обернется для десантников последний бой?!

Этот бой для гвардейцев закончился благополучно, без потерь, даже весело…

Вскоре открылся город, большой и плоский. В стороне от него аэродром, к которому держали путь десантные самолеты. Истребители вырвались вперед, угрожающе прошли на бреющем полете. Ждали сопротивления, но его не было. На летном поле стояли японские самолеты, иные разбитые — одни остовы, с обгорелыми, словно обугленными, моторами. С земли навстречу десантникам не поднялось ни единой строчки трассирующих пуль, не раздалось ни одного выстрела из зенитных орудий. С аэродрома будто ветром сдувало людей, разбегавшихся в разные стороны.

Транспортные самолеты сделали круг над городом и пошли на посадку. Две сотни гвардейцев-десантников, покинув самолеты, рассыпались по аэродрому.

Неподалеку от того места, где приземлились десантники, стоял большой транспортный самолет с японскими опознавательными знаками. Он, видимо, только что прилетел или вот-вот собирался подняться в воздух. Винты его вращались, образуя прозрачные диски. Из чрева самолета выходили с поднятыми руками люди в военной форме защитного цвета, с оранжевыми аксельбантами. Военные покорно отстегивали мечи, кобуры с пистолетами и бросали все это на землю, к ногам десантников.

Среди них топтался человек в штатском — долговязый китаец в больших роговых очках и темном костюме, свободно висевшем на его тощей фигуре. Из нагрудного кармана его пиджака торчал кончик платка, такого же белого, как отложной воротничок, выпущенный поверх костюма. Жигалин сразу обратил на него внимание. В окружении военных — японских генералов и гвардейцев-десантников — этот человек выглядел очень сиротливо и странно, казался каким-то лишним. К майору подбежал переводчик десантной группы и доложил:

— Товарищ майор, задержали японских генералов. С ними император Пу-и… Собирались лететь в Токио и не успели.

Жигалин подошел к японскому самолету. Человек в штатском с укороченным, будто атрофированным, подбородком представился:

— Бывший император Маньчжоу-го Генри Пу-и. Прошу вас, господин офицер, принять меня под свое покровительство.

Рядом с Пу-и стоял маленький японский генерал в неуклюжей фуражке, похожей на пилотку, с коротким суконным козырьком. Даже в высокой фуражке он был на целую голову ниже плененного императора.

— Генерал Иосиока, министр двора его величества, — назвал себя маленький генерал с аксельбантами.

Из самолета выходили всё новые пассажиры — свита недавнего императора и военные чины японской армии. Среди них был Таракасуки, на этот раз сменивший одеяние епископа синтоистской церкви на генеральский мундир жандармского управления Квантунской армии. Вид у всех был растерянный, но японские генералы храбрились, как-то по-петушиному выпячивали грудь, отдавая честь советскому майору.

Всего несколько дней назад генерал Иосиока, многолетний министр двора его величества, зашел в императорские апартаменты и положил перед Генри Пу-и акт об отречении его от престола.

— Это надо подписать, — деловито сказал он. — Завтра мы с вами уезжаем в Токио.

— Но я не могу так быстро собраться! — взмолился император. — Мне нужно время…

Иосиока был неумолим — советские войска приблизились к Синьцзину.

Однако, позвонив кому-то в штаб, он согласился:

— Хорошо, мы уедем через три дня, но акт о вашем отречении подпишите немедленно.

Пу— и взял колонковую кисть, осторожно обмакнул ее в малахитовый флакон с разведенной тушью и поставил родовой иероглиф Цинской династии на развернутом свитке из желтого шелка. Подпись скрепили личной императорской печатью. Отречение состоялось. Эра Кан Дэ, эпоха царствования маньчжурского императора, завершилась. В сутолоке военных дней этого события никто не заметил.

После отречения Пу-и министр его двора Иосиока неотлучно находился при императорской особе. По его приказу экс-император поездом отбыл в Корею. Его сопровождали японские солдаты — не то охраны, не то конвоя. Но оказалось, что порты Северной Кореи к этому времени были уже блокированы советскими кораблями. Пришлось возвращаться обратно. На маленьких рейсовых самолетиках экс-императора и его свиту переправили в Мукден, погрузили в большой транспортный самолет, способный без посадки долететь в Токио. И тут-то, как снег на голову, перед самым отлетом свалились на аэродром русские десантники с автоматами.

Бывший глава марионеточного государства Маньчжоу-го, придуманного в штабе Квантунской армии, пуще всего боялся, как бы японцы не прикончили его по пути в Токио. Могут отравить, застрелить, мало ли что придумают… Поэтому первое, что сделал Пу-и, увидев советского офицера, — обратился к нему с просьбой о покровительстве. Вместо Токио экс-император отправился в Хабаровск на транспортном самолете, что доставил в Мукден гвардейцев-десантников. В плену он не хотел иметь ничего общего с японцами — ни с министром двора генералом Йосиока, ни с жандармом-епископом Таракасуки, отказался даже лететь с ними в одном самолете. Он их боялся. Пу-и вспомнил о смерти жены — маленькой Суань Тэ.

Пленных японских генералов — советников императора — везли другим самолетом. Машины одна за другой поднялись с мукденского аэродрома, взяв курс на Хабаровск [22].

…Прошло еще две недели — ни войны, ни мира. Войска Квантунской армии нехотя и лениво складывали оружие, но то здесь, то там вспыхивали короткие схватки с отдельными японскими частями, во главе которых оставались фанатики офицеры.

В Мукдене было спокойнее. Двести десантников заняли большой промышленный город, который насчитывал два миллиона жителей. Гвардейцы захватили штаб фронта вместе с командующим, генералом Усироку Дзюн, железнодорожную станцию, забитую воинскими эшелонами, мукденский арсенал, служивший базой снабжения Квантунской армии, освободили лагерь военнопленных англичан и американцев… Работы у майора Жигалина был непочатый край, он немного пришел в себя, когда в город вступили передовые части танковой армии.

На другой день Жигалин встречал транспортные машины, летевшие в Порт-Артур, тоже с десантом. И первым, кто выпрыгнул на землю из распахнутого люка, был Ерохин.

Юрка будто и не удивился, встретив приятеля, которого не видел всю войну.

— Сайонара! — весело закричал он по-японски. — Здравствуй… Так и знал, что где-нибудь да увижу тебя!… Помнишь у Киплинга — если моряк хочет встретиться с другом, пусть ждет его в лондонских доках или на пристани в Порт-Саиде. Так и у нас — не Берлин, так Мукден…

— А ты все еще носишься с Киплингом?! Смотри-ка, да ты капитан, Юрка, — разглядывая приятеля, говорил Жигалин.

— К тому же военный переводчик!… Как зацепило меня под Старой Руссой, хотели списать по чистой, так я из госпиталя да на курсы переводчиков подался. Японский язык и пригодился — помнишь в школе?

— Смотри ты!… Воевал под Старой Руссой? Фанерный завод знаешь?

— Ну как же! Как раз туда и привезли мое бездыханное тело — в полевой госпиталь.

— Подожди, подожди, когда это было? Я тоже лежал там.

Оказалось, что оба в одно и то же время лежали в госпитале на Фанерном заводе.

Раздалась команда: «По самолетам!» — и приятели распрощались, едва успели обменяться номерами полевых почт.

К тому времени, когда в Токийском заливе встал на якоря американский линкор «Миссури», боевые действия советских войск только-только закончились.

Повторилось то же, что было в Европе. Японцы, так же как и германские войска, тянули время, предпочитая сдаваться американцам.

Ранним утром 2 сентября 1945 года в порту Иокогама царило необычное оживление. От причалов пассажирской пристани к линкору «Миссури», расцвеченному флагами объединенных наций, сновали проворные миноносцы. Они, как паломников, доставляли на борт корабля делегатов союзных стран, журналистов, священнослужителей, представителей американской армии, флота, интендантов и обслуживающий персонал — всех имеющих какое-либо отношение к предстоящей церемонии на палубе «Миссури». Утренний туман розовел в лучах только что всплывшего солнца. Над водой поднимались ажурные переплеты подъемных кранов Иокогамского порта, плавучие доки, торговые корабли, океанские лайнеры, прижавшиеся к пирсам. По непонятным причинам война не коснулась Иокогамского порта, его верфей, на которых десятилетиями строились военные корабли императорской Японии. На стапелях и сейчас виднелись огромные недостроенные корпуса…

Среди циклопического нагромождения техники в центре залива стоял «Миссури». Час назад его контуры едва угадывались в дымке наступающего дня. Сейчас он будто сбросил с себя маскировочные сети, раскрылся громадой своих конструкций, орудийными башнями главных калибров, могучими надстройками, бронированными бортами, трубами, похожими на притихшие, слегка дымящиеся вулканы.

На верхней палубе поставили канцелярский стол под зеленым сукном, принесли два стула — для союзников и японцев. Стулья поставили не рядом, но по обе стороны стола — один против другого, чтобы поверженный противник, упаси бог, даже в мелочах не почувствовал себя равноправным партнером. Генерал Макартур продумал всю церемонию до деталей — он не забыл своего позора, когда ему пришлось бежать от японцев на Филиппинах, бросив на произвол судьбы вверенные ему войска.

Корабельный священник прочитал в микрофон благодарственную молитву, произнес несколько слов о победе, и только после этого японцам дали сигнал подняться на палубу. Первым по трапу поднялся министр иностранных дел Сигемицу. Он шел, опираясь на палку, в черном смокинге и высоком цилиндре, тяжело волоча искусственную ногу. Два чиновника в таких же смокингах и цилиндрах вели его под руки. Сигемицу шел с застывшим лицом, не глядя по сторонам, и в наступившей тишине слышались только глухие удары протеза о бронированную палубу: стук… стук… стук — монотонно и громко.

Следом за Сигемицу бодрой походкой шагал генерал Умедзу, бывший командующий Квантунской армией. Он был без орденов, без самурайского меча — неизменного атрибута японского офицера, и только оранжевые аксельбанты уныло спадали с плеча, указывая на его генеральское звание. Выглядел он военнослужащим, доставленным с гауптвахты.

А дальше шагали остальные члены военной делегации, тоже без орденов, без мечей. Они прошли к отведенному для них месту посередине палубы и выстроились в две шеренги, по пять человек в ряд. Впереди, как на смотру. Умедзу и Сигемицу.

Так стояли они пять долгих минут под суровыми взорами людей, собравшихся на палубе линейного корабля. Минуты позора! Было что-то унизительное в этом бессмысленном ожидании, придуманном Макартуром. Для всех собравшихся на корабле… А дежурный штабной офицер не торопился. Здесь было все рассчитано по секундам. Но вот, взглянув на часы, дежурный офицер положил на стол две папки, раскрыл их и отошел в сторону.

Генерал Макартур жестом, полным пренебрежения и превосходства, дал знак японцам подойти к столу и подписать акт. И снова глухо стучит о палубу искусственная нога Сигемицу, снова, придерживая под руки, помогают ему идти два чиновника-секретаря… Сигемицу присел к столу, неловко вытянул непослушную ногу, достал из кармана вечную ручку, но… она не работала. Сухое перо лишь скользит по бумаге, царапает акт… На лбу барона Сигемицу выступают бисерные капельки пота. Снисходительно глядит на него Макартур. Секретарь в черном торопливо протянул другую ручку, и Сигемицу, не сдержав тяжелого вздоха, подписал оба акта о безоговорочной капитуляции.

Потом его место занял генерал Умедзу, он подмахнул акты, как оперативный приказ в своем штабе, и тоже отошел в сторону.

К столу с зеленым сукном нарочито медленно подошел Макартур, медленно достал из кармана горсть автоматических ручек, выбрал два «паркера» и неторопливо подписал акты сначала одной, затем другой ручкой. Поднявшись из-за стола, он тут же подарил их двум генералам — Персинваллу и Уэнрайту. Десять дней назад советские десантники освободили генералов из японского плена в Мукдене. Теперь эти генералы присутствовали на заключительной церемонии окончания войны, и Макартур театральным жестом одаривал их ручками-сувенирами, которыми только что подписал акт о безоговорочной капитуляции.

Поочередно место у стола занимают советский генерал Деревянко, представители Англии, Канады, Голландии, Китая, Новозеландии… — представители стран, находившихся в состоянии войны с Японией. Делегаты союзных стран спустились в кают-компанию, и на палубе крейсера одинокой кучкой остались японцы. Они некоторое время топтались у стола, не зная, что делать. Штабной офицер передал им папку с подписанным актом и проводил их к борту. Сигемицу и его секретари, одетые в черные костюмы, как факельщики на похоронах, спускались вниз по крутому трапу американского крейсера

Над Токийским заливом в безоблачном небе сияло солнце… С борта «Миссури» в ослепительном, уже по-осеннему холодеющем свете с фотографической четкостью вырисовывалась панорама разрушенного, превращенного в руины города Иокогама. Это был совсем не тот город, который двенадцать лет назад раскрылся перед Рихардом Зорге, когда он, только что приплыв в Японию, спускался по трапу океанского лайнера. Много лет Рамзай и его товарищи предостерегали японских правителей от военных авантюр на Востоке. Если бы правители вняли этим предостережениям! Не было бы тогда ни клокочущего адским огнем атомного гриба над Хиросимой, ни руин Токио, ни пепелищ Иокогамы…

Прошел еще один день, и император Хирохито при гробовом молчании зачитал в парламенте акт о безоговорочной капитуляции. Это заняло всего несколько минут. В традиционной коляске, окруженный почетным кавалерийским эскортом, император проследовал в свою резиденцию. Американские зажигательные бомбы не пощадили императорского дворца, уцелел только жилой дом. Его спасли пруды, каналы, заросшие лиловыми ирисами, и высокие каменные стены, окружавшие императорское жилище.

Коляска бесшумно катилась по площади, примыкавшей к дворцовому мосту. Здесь сына неба встретили демонстранты, собранные со всего города. С появлением императорского кортежа они, как по команде, стали на колени, молитвенно сложили руки и стали просить у императора прощения за то, что проиграли войну, что причинили ему такие огорчения… На площади стояли на коленях солдаты и токийские простолюдины, офицеры и несколько генералов. Кто-то из них крикнул:

— Мы опять пойдем по императорскому пути!… Да простит нас император!… Хакко Итио! Хакко Итио!

Генералы продолжали исповедовать закон Бусидо. Их ничему не научили руины, окружавшие дворцовую площадь, поверженный город, поверженная страна… Ничему!

Коляска императора в сопровождении конных гвардейцев проследовала через дворцовый мост, исчезла в проеме ворот. Демонстранты начали расходиться. На площади в пыли остались лежать несколько умирающих. Они сделали себе харакири во имя императора, которому причинили такие огорчения…

Восьмая китайская Народно-освободительная армия перешла в наступление лишь через несколько дней после того, как советские войска нанесли первые сокрушающие удары по Квантунской группировке. Это было правильно с военно-стратегической точки зрения. Плохо вооруженная китайская армия, привыкшая к маневренным, полупартизанским действиям, едва ли смогла бы добиться успеха в штурме японских укрепленных районов. Эту задачу советские войска приняли на себя. Только через несколько суток, когда 6-я гвардейская танковая армия оказалась в глубоком тылу японских войск, сложились благоприятные условия для боевых действий китайских революционных войск.

Под угрозой полного окружения японцы начали оттягивать свои войска. Китайские батальоны шли следом, захватывая и разоружая мелкие японские гарнизоны. Ближе к Чахару, наступая вдоль Великой китайской стены, шли в походных колоннах по следам 6-й танковой армии, занимали территорию, где почти не было ни советских, ни японских войск. Движение китайских походных колонн напоминало действия трофейных команд — войска Народно-освободительной армии вооружались брошенным японским оружием либо просто брали его на военных складах, уже захваченных советскими войсками.

В авангарде 8-й китайской армии шел корпус Линь Бяо, человека, умеющего добиваться поставленной цели. Невысокого роста, худощавый, с аскетичным лицом буддийского монаха, он, казалось, был вездесущ и появлялся всюду на трофейном японском автомобильчике, камуфлированном под цвет коричнево-желтых песков пустыни. Его маленькие, слегка запавшие в орбитах глаза — острые, горящие угольки, опущенные уголки его рта указывали на не простой характер. С командующим освободительной армией генералом Чжу Дэ он был сдержан, но оба скрыто недолюбливали друг друга.

Конец войны застал Линь Бяо и его корпус где-то на границах провинции Жэхэ, в сотнях ли от Мукдена. Гоминдановские войска, поддержанные американцами, вели себя вызывающе, и корпус Линь Бяо готовился к боевым операциям на тот случай, если Чан Кай-ши предпримет враждебные действия. Следовало перебросить в угрожаемый район весь корпус с боевой техникой, пополненной за счет Квантунской армии, с разбухшими тылами, запасами продовольствия, боеприпасами. Но неожиданно возникшее обстоятельство заставило Линь Бяо изменить планы: стало известно, что в Мукдене готовится парад Победы советских войск, разгромивших Квантунскую армию.

Командующий войсками Линь Бяо пожелал участвовать в параде победителей. До парада оставалось всего несколько дней. Командующий корпусом мог бы сесть в камуфлированный вездеходик и через несколько часов прибыть в Мукден. Но тогда он останется только свидетелем, зрителем, а Линь Бяо хотел в полной мере разделить с советскими войсками славу победы. Ему нужен в Мукдене весь корпус, а корпус стоит в Жэхэ, на расстоянии многих дневных переходов. Конечно, проще простого было бы погрузить войска в эшелоны и доставить их прямо в Мукден, но японцы угнали паровозы, вагоны, разрушили мосты, полотно железной дороги. Про автомобили и говорить нечего — японцы отступали прежде всего на автомашинах. Но Линь Бяо нашел выход — надо рассчитывать на солдатские ноги. Он приказал… делать носилки — тысячи легких носилок — одни на трех солдат и офицеров пехотного корпуса…

Чан Фэн-лин, так ненавидевший войну, мечтавший когда-то о своем, пусть арендованном, клочке земли, так и остался военным. После того как японские каратели разгромили его партизанский отряд, он с маленькой группой «лесных людей» перебрался через линию фронта, пришел в Сычуань, в Народно-освободительную армию. Теперь, через много лет, жизненный круг Чан Фэн-лина почти замкнулся. Его батальон стоял в глухой чахарской деревне, в стороне от Калганского тракта. Где-то недалеко на склонах гор были маковые плантации скупого Вэя, на которого батрачил он в тот злополучный год. Еще ближе находился город, где Чан нанялся в войска Чжан Цзо-лина… Давно это было, лет пятнадцать назад… И вот Чан снова в этих краях…

Приказ из штаба он получил вчера, а сегодня к вечеру все было готово. Чан сам осмотрел носилки и остался доволен. Конечно, лучше было их делать из брезента и бамбуковых палок, но где его взять, брезент. Батальон Чан Фэн-лина стоял в двух деревушках, глухих и заброшенных, — где здесь достать брезент. У солдат были рубахи, ватные куртки, что остались от зимы. Из них и смастерили носилки — одни на троих, как приказал Линь Бяо. Палки просунули в рукава, полы ватников подвязали к палкам джутовой бечевой, собранной по деревенским фанзам. Чан лег в носилки, приказал пронести его до реки и обратно. Носилки получились крепкие — выдержат. Распорядившись отварить про запас рис, Чан пошел в штаб полка доложить, что его батальон готов к переходу.

Переход был тяжелый, без остановок. И все же они пришли вовремя, почти вовремя — целый корпус под командованием Линь Бяо. Правда, пришлось оставить всю технику, шли налегке, бежали рысцой. Двое бежали, один отдыхал в носилках. Сменялись каждые четыре часа. В носилках ели и спали, не прерывая похода. Бежали днем и ночью — рота за ротой, рота за ротой…

Войска мукденского советского гарнизона уже покидали площадь, проходя мимо дощатых трибун, затянутых красной материей. Уже выстроился сводный духовой оркестр, чтобы завершить парад Победы. В воздухе над трибунами шли строем тяжелые бомбардировщики, проносились истребители, заполняя сотрясающим гулом и небо и землю…

В этот момент на площади появились и пристроились к замыкающей колонне участников парада войска необычного вида. Тысячи усталых, запыленных, разношерстно одетых людей. Не все даже имели винтовки, многие шагали босые… Впереди на трофейной машине ехал командир. Перед трибуной машина остановилась, из нее вышел китаец в защитной форме. Это был Линь Бяо. Сопровождаемый начальником штаба, он поднялся на трибуну.

— Вверенные мне части прибыли для участия в параде Победы, — сказал Линь Бяо. — Китайская Народно-освободительная армия приветствует своих военных союзников…

Линь Бяо торжествующе глядел с трибуны на солдат своего корпуса. Они дружно вскидывали кулаки. «Вансуй!», «Вансуй!!» — кричали китайские солдаты, приветствуя русских боевых друзей и своего командующего, стоявшего в окружении советских военачальников.

В трехнедельных боях советские войска наголову разгромили Квантунскую армию. Только пленными японцы потеряли в Маньчжурии шестьсот тысяч солдат и офицеров. Среди них было сто пятьдесят генералов. Потери убитыми составили восемьдесят тысяч человек. Дорогой ценой расплатился японский народ за авантюризм гумбацу — оголтелой военной клики, которая из поколения в поколение проповедовала лозунг «Хакко Итио!» — весь мир под японской крышей. И может быть, впервые в истории Японии не подтвердилась самурайская пословица: «Как бы дорого ни стоил меч, он всегда окупит себя…»

Древние мечи и современное оружие были выбиты из рук самураев. На полях Маньчжурии советские войска захватили громадные военные трофеи. Кроме техники, уничтоженной в боях, взяли почти тысячу самолетов, тысячу двести орудий разных калибров, восемь тысяч минометов и пулеметов, триста тысяч винтовок, тысячи автомобилей, семьсот пятьдесят складов с боеприпасами, вооружением, продовольствием.

Не легко далась советскому народу эта победа — боевые потери в Маньчжурии составили двадцать две тысячи раненых и восемь тысяч убитых.

Но не только восстановлением государственных границ, не только военными трофеями и сотнями тысяч пленных солдат определялось величие победы Советской Армии в августовских боях на Востоке. Ликвидировав постоянно тлеющий очаг войны на Дальнем Востоке, выполнив свой интернациональный долг, Советская Армия создала благоприятные условия для освободительной борьбы народов азиатского континента, и прежде всего для освобождения трудового народа Китая. Создавались не только условия…

Все японское трофейное оружие — оснащение миллионной Квантунской армии — перешло безвозмездно в распоряжение китайской народной армии. Без этого оружия победа китайского народа была бы просто немыслима.

Прибыв в Мукден на парад Победы, Линь Бяо снова просил от имени Мао Цзэ-дуна помочь им оружием. На этот раз Линь Бяо просил передать японское оружие, захваченное в Северной Корее. Он с тревогой говорил, что гоминдановские войска Чан Кай-ши накапливают силы, вот-вот начнут большое наступление на Харбин. Если оно удастся, народная армия будет отрезана от промышленных центров Маньчжурии, от побережья с его портами, через которые идет снабжение из Советской России…

— Если так случится, — говорил Линь Бяо, — мы долго не выдержим. Людей у нас достаточно, но не хватает оружия… Вся надежда на великого нашего друга, на Советский Союз.

Через несколько дней из Кореи пошли эшелоны с оружием. Линь Бяо растроганно благодарил за оказанную помощь.

— Мы никогда, никогда не забудем вашей братской поддержки! Десять тысяч лет жизни нашим советским друзьям! — непрестанно восклицал он и пожимал всем руки.

Потом в Дайрен и Порт-Артур приезжали его заместитель Сяо Цзин-гун, начальник штаба Лю Я-лоу. Оба рассыпались в похвалах «великому другу», выражали любовь и преданность, клялись в вечной дружбе и просили, просили, просили… Просили магистральные паровозы, которых не хватало, просили создать ремонтные военные мастерские, просили оружие, боеприпасы и тревожно спрашивали — верны ли слухи, что американский флот хочет перебросить на север, в тыл Народно-освободительной армии, гоминдановские войска.

Намерения американцев полностью соответствовали доходившим слухам. Корабли Седьмого американского флота постоянно курсировали в Желтом море. В октябре посты береговой обороны доложили о появлении американских кораблей в прибрежных водах близ Порт-Артура и Дайрена. Эскадру запросили по радио — куда и с какой целью направляются корабли. Ответил командующий эскадрой вице-адмирал Сеттл: идут в порт Дайрен для важных переговоров с советским командованием.

Но эскадру никто не приглашал! Вице-адмиралу вежливо передали: в порт не заходить, кораблям остановиться на траверзе острова Дашаньдао вблизи Дайрена. А на батареях береговой обороны сыграли боевую тревогу…

Корабли эскадры встали на внешнем рейде. В морской бинокль было видно, как от флагмана отвалила вскоре моторная шлюпка и пошла к берегу.

На борту ее был адъютант командующего эскадрой капитан-лейтенант Щербаков — американец из русских белоэмигрантов. Он прибыл с личным поручением Сеттла к коменданту Дайрена генерал-лейтенанту Козлову. Сеттл настаивал на том, чтобы его кораблям разрешили войти в порт, — вице-адмиралу надо поговорить с советским командованием… Генерал возразил: он не вправе давать такое разрешение. Что касается переговоров, генерал-лейтенант сам готов прибыть на американский крейсер с визитом вежливости. Он добавил, что будет рад приветствовать американского союзника, заодно они без посредников обсудят все вопросы, которые интересуют вице-адмирала Сеттла.

Все дипломатические каноны были соблюдены. Генерал-лейтенант в сопровождении переводчика, одетый в парадный китель, при всех орденах, едва умещавшихся на груди, прибыл на американский крейсер. Обменялись любезностями, поздравили друг друга с победой. По этому поводу Сеттл достал из секретера бутылку виски, отвинтил пробку и сам разлил по стаканам. После этого вице-адмирал приступил к деловому разговору.

— Мой генерал, — сказал Сеттл, — мы оба люди военные. Приказ для нас превыше всего.

— Я с вами согласен, адмирал…

— Командующий Седьмым флотом приказал моей эскадре провести рекогносцировку в порту Дайрен, чтобы определить действия, которые нам надлежит выполнить, — вице-адмирал Сеттл изъяснялся четко и осторожно, он был предельно корректен.

— О каких действиях вы говорите, адмирал? — спросил Козлов.

— Эти действия не затрагивают интересов наших двух стран… Дело касается третьего союзника — маршала Чан Кай-ши. По его просьбе Седьмой флот Соединенных Штатов должен перевезти из Шанхая в Маньчжурию несколько китайских армий, чтобы навести порядок, прекратить междоусобную войну. Порт Дайрен единственный в Южной Маньчжурии пригодный для этого. Надеюсь, вы согласны, мой генерал?

— Нет, не согласен, — спокойно и решительно возразил комендант Дайренского порта. — Это исключено. Надеюсь, вам известно, адмирал, что по договору Дайрен входит в арендованную зону, которая управляется советско-китайской комиссией. Только она может разрешить военным кораблям заходить в порт. Такого согласия комиссии я не имею.

— Ну, а если без согласия? — нервно произнес Сеттл. — Если я сам прикажу кораблям…

— В таком случае, мы люди военные, я должен буду отдать приказ не допускать корабли в порт…

— Хорошо, я запрошу своего командующего, как быть дальше, — как бы смирившись, бросил Сеттл, — останусь пока на рейде…

— Нет, корабли не будут стоять на рейде… Напомню, что существует международная конвенция по мореплаванию, адмирал. Вы обязаны отвести эскадру на двадцать миль от берега, в нейтральную зону. Ждите там ответа командующего.

— Я повторяю, генерал, у меня есть приказ и я обязан его выполнить, хотя бы силой…

— Я тоже выполняю приказ, — в тон ему ответил генерал-лейтенант. — И мои подчиненные на береговых батареях, адмирал, обязаны выполнять мои приказы. Они хорошо справляются с обязанностями.

Через иллюминатор адмиральской каюты был виден недалекий берег, укрепления, стволы тяжелых орудий, направленные в море. Сеттл невольно взглянул туда и тотчас отвел глаза. Козлов перехватил его взгляд — американец, видимо, понял, что силой здесь ничего не взять.

Генерал-лейтенант вернулся на берег. Вскоре американская эскадра ушла в море. Седьмой флот так и не смог перебросить войска Чан Кай-ши в Маньчжурию. Это также предрешило дальнейшие успехи китайской Народно-освободительной армии.

И вот боевые действия, казалось бы, закончились. Боевые действия… Но скорпион, оказавшийся в безвыходном, огненном кольце, убивает себя собственным ядом… В Маньчжурии вдруг, без видимых причин, вспыхнули эпидемии, обнаружились чумные очаги, случаи заболевания тифом, холерой… Среди животных начались эпизоотии ящура, сибирской язвы… Отряды эпидемиологов в необычайной поспешности погрузились на самолеты и, как десантные войска, вылетали в маньчжурские города.

Начальник особого эпидемиологического отряда капитан Ирина Микулина оказалась в Харбине. Здесь, неподалеку от города, обнаружили случаи тяжелых заболеваний, напоминающих пастеурелла пестис. Врачи-терапевты не могли установить окончательного диагноза, и капитан Микулина с врачами своего отряда ехала на станцию Пинфань, где находились подозрительные больные.

От шоссейной дороги свернули в сторону и остановились перед воротами бывшего военного городка. Теперь городок был разрушен. На месте зданий торчали закопченные стены, следы недавнего пожарища. Часть зданий рухнула, как после бомбежки, и груды кирпича лежали навалом рядом с какими-то изуродованными машинами, котлами, начинавшими покрываться ржавчиной. Только в глубине территории, обнесенной бетонным забором и колючей проволокой, уцелело одноэтажное здание барачного типа. Здесь и лежали больные, вызывавшие подозрение. Ирина повязала марлевую маску и вошла в помещение.

Двух мнений быть не могло — больные заражены пастеурелла пестис. Их было несколько человек, и все они находились в тяжелом состоянии. Военный врач, дежуривший здесь, сказал, что двое сегодня умерли — японский солдат и один русский, из белоэмигрантов. Оба они, так же как и остальные, работали в японском научном институте, расположенном на территории разрушенного военного городка.

— Посмотрите, доктор, что мы нашли у японского солдата, — сказал врач и осторожно взял в руки трость с развинчивающейся ручкой. Внутри лежала стеклянная колба с кишащими в ней блохами.

— Свяжитесь с санитарным управлением фронта, — распорядилась Микулина. — Сообщите, что в районе Пинфань установлены случаи пастеурелла пестис.

— Неужели вы думаете… — Врач-терапевт побледнел и не договорил фразы. Он понимал, что такое пастеурелла пестис. Со студенческой скамьи, он помнил, что Юстинианова пандемия чумы унесла за полвека сто миллионов жителей Европы и Среднего Востока. Но это было тысячелетие назад, а сейчас…

— Я почти уверена в этом, — сказала Ирина. — Вам делали профилактическую прививку?

— Да, конечно… Но у меня были контакты с больными…

У Ирины самой захолонуло сердце. Она замерла, когда увидела больных, услышала их надрывный, мучительный кашель. Сейчас она овладела собой.

— Надеюсь, все будет благополучно, — постаралась она успокоить терапевта. — Звоните в сануправление… Нужен строжайший карантин.

Ирина отдала распоряжение работникам эпидемиологического отряда и снова пошла в палаты, где лежали больные. Вероятно, здесь у японцев была какая-то канцелярия. У входа лежали груды бумаг, столы, поставленные один на другой.

— Все это надо сжечь, — продолжала отдавать распоряжения Микулина.

В отдельной каморке лежала женщина, доставленная сюда с такими же симптомами, как у других. Ирина заговорила с ней, стала мерить температуру. Женщина смотрела на нее большими, запавшими глазами.

— Ирина?… Вы не узнаете меня, доктор? — неуверенно спросила она, когда Ирина подошла к ней снова.

Что— то отдаленно знакомое мелькнуло в чертах этой изможденной, стареющей женщины. Но Ирина не могла вспомнить.

— Я Орлик… Оксана… Неужели я так изменилась!

Ирина молчала, пораженная встречей. В ее памяти сохранилось красивое лицо камеи, высеченной из твердого камня, с тонкими, благородными чертами… Сейчас перед ней лежала старая женщина с пергаментным лицом, иссеченным глубокими морщинами.

— Как ты узнала меня, Оксана?! — воскликнула Ирина. Она была в марлевой маске, и только верхняя часть лица оставалась открытой.

— По голосу и глазам… Сначала сомневалась, а когда ты заговорила… Скажи, Ирина, ты думаешь, у меня пастеурелла пестис?

— Не знаю, — солгала Ирина.

— Конечно, этого не может быть. Я столько лет жила здесь среди чумы, у меня абсолютный иммунитет, как говорили японцы.

— Где — здесь?

— Ты ничего не знаешь, Ирина?!. Здесь — в рассаднике чумных бацилл.

Оксана стала рассказывать сбивчиво, возбужденно…

— Я расскажу тебе коротко, чтобы успеть… Начну с конца… Но у меня не чума, уверяю тебя!

Течение болезни Оксаны действительно проходило не как у других. Она не задыхалась от приступов мучительного кашля, у нее не было озноба и мучительной головной боли. И все же это была пастеурелла пестис, как подтвердил посев бацилл в питательной среде. В поле зрения микроскопа вытянулась прозрачная цепочка смертоносных бацилл…

Оксана рассказала, что произошло в исследовательском институте полторы недели назад. Оксану давно перевели из тюрьмы в подвалы, где она кормила мышей и крыс. Она изнемогала от вида этих прожорливых, отвратительных грызунов!… Это продолжалось долго, Оксана не помнила, сколько месяцев, может быть лет… Недавно она услышала отдаленный гром. Прильнула ухом к бетонному полу подвала. Гул приближался и нарастал изо дня в день. Японцы вели себя беспокойно и нервно. Оксана услышала обрывок фразы, брошенной капралом: «…война… русские наступают…» А потом началось все это… Капрал приказал Оксане раскрыть клетки, выпустить крыс — тех, на которых выращивали блох, и всех остальных. Впервые двери подвала оставили раскрытыми. Оксана уже знала, что делают в институте японские бактериологи, чем занимается научный институт — готовят чуму, холеру, сибирскую язву! Для этого держат в клетках людей и крыс…

— Я жила среди бацилл, вдыхала их в свои легкие вместе с воздухом, была пропитана их ядом, — приподнявшись на койке, говорила Оксана. — Я знала все и молила судьбу — лишь бы не умереть сейчас, если уж не умерла раньше… Я поняла, что совершается еще одно Зло, и ужаснулась, хотя думала, что перестала ужасаться. Японские ученые хотели моими руками выпустить чуму из подвалов. Мне посчастливилось, я украла две канистры с бензином, что стояли у входа, разлила и подожгла… Потом я спряталась, и японцам некогда было меня искать. Может, подумали, что я сгорела вместе с крысами… Я вылезла из ямы, когда японцы, взорвав городок, уехали на машинах… Я очень устала, Ирина, немного отдохну и расскажу остальное.

Борьба с чумной вспышкой, грозившей перерасти в эпидемию, велась упорно и долго, хотя боевые действия в Маньчжурии давно закончились. Ирина все время вела записи в служебном дневнике. Когда все кончилось, записки пришлось сжечь, как все соприкасавшееся с чумной заразой. Значительно позже, уже дома, после войны, напрягая память, она восстановила некоторые записи.

«Как удивительно скрещиваются судьбы поколений! — писала она. — Отец погиб от чумы, спасая людей, и я пошла по его пути… Я еще не знала тогда, как это трудно. В Маньчжурии мы оказались в похожей ситуации — в карантине среди больных. Но здесь не было колбы с активной чумой, случайно разбитой малограмотной санитаркой. Эпидемию, как войну, хотели распространить ученые-микробиологи с докторскими званиями, одетые в военную форму. Об этом мне рассказала Оксана, с которой я встретилась через десять лет… Какая жестокая судьба у моей подруги. Оскорбленная Мстительница, увидевшая мировое Зло в вероломстве близкого ей человека, Оксана не представляла, какую глухую и жестокую тайну раскрыла она, выжив в бактериологическом аду японского научного института. Она умерла от пастеурелла пестис, хотя течение ее болезни проходило так необычно.

Это была последняя смерть в разрушенном военном городке, который мог стать центром мирового бедствия, как атомная бомба.

В жизни я избрала профессию эпидемиолога, человечную и благородную, мечтала избавлять людей от эпидемий, но я столкнулась с войной, такой же ужасной, как самая страшная эпидемия чумы, где бациллы превращались в оружие.

Эпидемиология столетиями изучала способы предупреждения болезней. Здесь я увидела следы научного мракобесия целого коллектива бактериологов, они превратили болезнетворные бациллы в свое оружие. Оказалось, что в разрушенном институте был отдел сельского хозяйства. Ученые изощрялись в поисках методов уничтожения пшеницы, ржи, домашних животных — всего, чем люди живы на земле. Они собирались уничтожить все это методом стойкого заражения почвы, хотели отравить даже землю, чтобы люди не могли выращивать на ней хлеб и поддерживать жизнь. Я горжусь, что принадлежу к армии страны, избавившей планету от черной смерти…»

После капитуляции Японии летчиков, принимавших участие в атомных бомбардировках, отправили в Соединенные Штаты на тех же «летающих крепостях», которые совершали боевые рейсы. Питер Флеминг сидел рядом с майором Изерли, мрачным и замкнутым после налета на Хиросиму. Сидели плотно, притиснувшись плечами один к другому. Полковой священник и сейчас продолжал заботиться о спасении душ авиаторов. Перед отлетом он принес в самолет стопку евангелий в черных переплетах с золотым тисненым крестом на переплете. Клод Изерли перелистывал страницы евангелия. Пит ощутил плечом, как вздрогнул Клод.

— Гляди, что здесь написано! — воскликнул он, протягивая Питу раскрытое евангелие. — Нет, дай я сам прочитаю — евангелие от Луки. Слушай: «Когда же услышите о войнах и смятениях, не ужасайтесь… Люди будут издыхать от страха в ожидании бедствий, грядущих на вселенную…» Разве это не про нас сказано?!… Это я дал команду: «Видимость хорошая — начинайте!»

— Брось ты заниматься богословием! — воскликнул Джо Стиборик, бортрадист с самолета-доставщика «Энола Гэй». — Ну чего ты переживаешь! Не ты, так другой дал бы такую команду… И все равно бомба сделала бы свое дело. Сам же говорил, что мы пещерные люди… На, выпей!

— За это все мы должны быть наказаны, — сказал Клод.

Пит вспомнил этот разговор, получив письмо от товарища, где было сказано, что Клод Изерли пытался покончить самоубийством, вскрыл себе вены. Его успели спасти, и сейчас он лежит в госпитале. Клод сказал, что должен сам покарать себя за совершенное преступление…

«А я разве не виноват в этом преступлении?» — устало подумал Пит.

Несколько дней Пит жил на ранчо у родителей жены, куда приехал повидаться с семьей после войны. Джейн уже не работала в Манхеттенском проекте и тоже была здесь. Но Пит не испытывал радости, на душе была пустота… Вечером в день приезда он посадил на колени сына и спросил, кем он хочет быть. Пит-младший ответил: «Живым!…»

Мальчик наслышался по радио об атомной бомбе… Все пропиталось войной…

Ночью Джейн сказала:

— Пит, теперь ты вернулся совсем, и я должна тебе все рассказать… Помнишь, на Гавайях ты дал мне морфий, чтобы спасти от насилия японских солдат… Это все-таки произошло… и это сделал американец, военный… Я решила сказать тебе, Пит, все, чтобы не мучиться…

Питер взял плед и ушел спать в гостиную…

Утром в ранчо никого не было. Детей увезли на соседнюю ферму — праздновали чей-то день рождения. Джейн взяла машину и уехала за покупками в город. Пит остался один во всем доме. Его угнетало, душило одиночество… Летчик-испытатель не в силах был перенести свалившиеся на него испытания. Он прошел в комнату Джейн, порылся в ее вещах: альбом с семейными фотографиями, пачка его писем, сувениры, которые привозил ей Пит из разных стран. Но того, что он искал, — пакетика с морфием — не было…

Питер Флеминг включил радио и, тотчас же о нем забыв, пошел в кухню. Одиночество становилось невыносимым. Не выходил из головы поступок Клода, ночной разговор с Джейн… Питер плотно закрыл дверь в кухню, открыл газовую горелку и сел за стол, положив голову на руки…

Радио передавало новости с борта «Миссури» — японцы подписали акт о безоговорочной капитуляции.

Питер Флеминг этого уже не слышал…

СМЕРТЬ ПОСЛЕ ВОЙНЫ

Горели архивы, умирали люди — и все для того, чтобы сохранить тайны… Он старался идти прямо, военным шагом, каким ходил всю жизнь, но плечи опускались сами, будто под непосильным грузом, и соломенные гета едва отрывались от мостовой. Он шел старческой, шаркающей походкой и выглядел совсем дряхлым в своей черной церемониальной одежде, расшитой гербами заслуженных предков — на спине и на рукавах. Эта непривычная одежда и соломенные гета — для покойников (хорошо горят), неудобные в ходьбе для живых людей, сковывали его движения. В руках он нес самбо — ритуальный поднос и кинжал, завернутые в фуросика из легкой лиловой ткани. Человеку было страшно. Он шел умирать…

Когда-то Хондзио мечтал умереть за императора, потомка богов, — то было в юности, теперь он стар, и у него нет желания уходить из жизни. Но он должен умереть, потому что так решил клан, к которому он принадлежал.

Старый японец хотел быть незаметным, но ему казалось, что все смотрят на него. Поэтому он свернул в глухую улочку, пошел вдоль черневших пожарищ — когда-то они были домами. Скрипнули ржавые петли, и человек очутился в заброшенной части сада. Он вошел в сад через калитку, о существовании которой едва ли кто знал из новых хозяев, и, вероятно, поэтому его никто не задержал. Узкая тропинка в зарослях высокого кустарника вела к серому зданию, похожему на казарму. Прежде здесь была академия генерального штаба, теперь помещение заняли американцы, открыли институт по изучению проблем оккупации. Кому нужен такой институт? Человек в ритуальной одежде не понимал этого. Великая Япония, потомки богини Аматэрасу Омиками потерпели поражение в войне, страну оккупировали чужие солдаты. Что же им еще изучать?…

Человек вышел на открытое место. Вот знакомое дерево с хвоей, похожей на зеленые метелки риса. Хондзио знал его молодым. Криптомерия стала громадной, а тогда он легко доставал рукой ветви. Как быстро растут деревья!… Под сенью криптомерии они давали друг другу клятву верности, клятву крови — он и Доихара. Итагаки тоже… Когда это было? Уж не в эру ли Мейдзи — лет сорок назад… Теперь Доихара первым сказал: тебе надо умереть, чтобы сохранить тайну. Потом Итагаки, Тодзио… Они тоже сказали: да, надо умереть — империя превыше всего, таков закон самураев. Нет высшей чести, чем умереть за императора… Только почему он? Почему не Итагаки, не Тодзио, не Доихара, почему, наконец, не Окава Сюмей, рехнувшийся деловой человек, — они тоже многое знают, чего не дано знать другим… Но теперь об этом поздно раздумывать. Он поступит так, как повелевает закон Бусидо… Но закон Бусидо предписывает холодное спокойствие перед смертью. Почему же оно не приходит?… Старый японец остановился перед криптомерией, вспоминая прошлое.

Он многое знал, Сигеру Хондзио, он владел тайнами, которые должен теперь унести с собой в могилу. Сначала он хотел сопротивляться — почему на него должен пасть жребий смерти?

Когда Доихара пришел и сказал ему, что все надо принять на себя, чтобы спасти других, так велит клан, Хондзио отмолчался, обещал подумать. Ему нужен был добрый советчик. Кто? Лорд хранитель печати маркиз Кидо?… Глава Сатбо Хамба — генерал Умедзу — или генерал Тодзио? Нет, они ненадежные советчики! Тогда Хондзио вспомнил про Окава Сюмей — главаря дзайбацу, другого клана — клана промышленников и банкиров, еще более сильного, чем военный. Он пошел к Окава Сюмей, рассчитывая на защиту и поддержку.

Был август, близился даймонджи — праздник смерти, когда души умерших возвращаются на землю и живые вместе с ними гуляют и веселятся три ночи. Веселый даймонджи! Но в те дни упали атомные бомбы, и души умерших в этом году не возвращались, а толпами покидали землю.

Окава Сюмей был жрецом, наставником промышленных кругов Японии. В продолжение многих лет без него не обходился ни один заговор, Ни одно политическое убийство инакомыслящих, мешающих идти по императорскому пути. Идеями и деньгами Окава щедро снабжал клику военных. К нему и пришел бывший адъютант императора.

Окава Сюмей пригласил его в кабинет загородного дома и торопливо захлопнул дверь, как только Хондзио вошел в комнату.

— Теперь нас здесь никто не увидит, сюда никто не придет, — бормотал он, загораживая дверь этажеркой с книгами.

Вид некогда могущественного представителя дзайбацу был отвратителен. Хондзио не узнавал единомышленника — когда-то подчеркнуто аккуратного, сдержанного, обладавшего аристократическими манерами. Сейчас он глядел на гостя сквозь линзы своих очков, и бегающие глаза его, увеличенные толстыми стеклами, походили на ползающих коричнево-серых трепангов.

— Хорошо, что ты пришел ко мне, Хондзио-сан, — сказал Окава и величественным жестом указал ему место рядом с собой. — Ты хочешь знать, что тебе делать? Охотно скажу и помогу — ведь скоро я стану зятем императора… Я стал доктором медицинских и технических наук. Я трижды получал Нобелевские премии. Ты не знаешь об этом?… Ого, теперь я все могу сделать! Слушай меня внимательно…

Хондзио понял, что Окава Сюмей лишился рассудка. Он попытался встать, чтобы уйти. Но Окава положил ему на плечо руку и снисходительно сказал:

— Я ценю твою скромность, Хондзио-сан!… Но я разрешаю тебе посидеть со мной еще немного. — Он опять заговорил бессвязно и многословно: — Нашего императора я, сделаю папой римским… Да! И я могу ходить по воде, как Христос. Нет ничего легче — надо только заполнить воздухом пустоты нашего тела. Я разговариваю и с Магометом, он подарил мне зеленый тюрбан, я решил объединить все религии вместе… Хакко Итио! Меня зовут на небо, но если я умру, то не смогу заниматься делами. Поэтому, видишь, я привязываю себя веревкой, чтобы не улететь… Мне нужно быть на земле. Я научился убивать людей, только дохну — и готово… Из воздуха могу выделять стрихнин и цианистый калий… Но лучше — атомная бомба! Она родилась в моей голове. У нас есть много урана, и мы будем бросать бомбы, как орехи…

Послушай, послушай меня!… Теперь я скажу самое главное. За десять дней я написал пятьдесят поэм. Тебе, я вижу, это не интересно. Но вот что важно, ко мне ежедневно приходит госпожа Макартур, супруга американского генерала. Он царь и бог, командует войсками в Японии. Он бежал от нас с Филиппин и вернулся к нам. Мы подружимся с ним, я знаю. Госпожу Макартур я называю — мама. Прошлой ночью я спросил ее, как часто она наслаждается с мужем. Госпожа изругала меня, сказала — плохой мальчик, но мы помирились. — Окава бессмысленно захохотал. — Пойди, пойди к Макартуру, Хондзио-сан, помирись с ними, они хорошие…

Окава Сюмей [23] забормотал что-то совсем невнятное. Бывший адъютант императора осторожно встал, отодвинул от двери этажерку с книгами и выскользнул из кабинета.

Конечно, Окава сошел с ума, какой он советчик. А Доихара пришел опять и принес самбо — протянул на подносе кинжал в фуросика…

На газоне у входа в здание академии темнело большое пятно от костра, на траве черный пепел, прибитый дождем. Здесь тоже сжигали архивы, чтобы сохранить тайны… Скоро и его сожгут, словно кипу бумаг с надписью: «Кио ку мицу!» — совершенно секретно, при опасности сжечь.

«Кио ку мицу!…»

Распахнутые двери, длинный коридор, ведущий в конференц-зал. Здесь тоже не обратили внимания на старого человека в черной ритуальной одежде. Дверь в конференц-зал была закрыта. На дверных створках висел замок, рядом клочок бумаги с надписью, сделанной небрежной рукой: «Вещевой склад. Посторонним не заходить!»

«Почему английская надпись? — пронеслось в голове пришельца. — Почему не написано японской катаканой? Никто не обязан понимать английский язык…» Но человек в ритуальной одежде понял — идти дальше некуда, здесь конец пути. Так пусть же свершится, что предначертано!… Есть рыбы, которые возвращаются умирать туда, где родились, — в Саргассово море. Для него академия генерального штаба — Саргассово море. Он умрет у порога, через который шагнул в жизнь, в армию, совсем молодым офицером… Пусть свершится, что предначертано!

Его обнаружил американский сержант, зашедший в вещевой склад. Старый японец еще подавал признаки жизни. Он открыл глаза и глухо сказал:

— Я адъютант благословенного императора…

Это случилось 20 ноября на двадцатом году эры Сева, что соответствует 1945 году европейского летосчисления. В Токио, в здании академии генерального штаба, через три месяца после капитуляции Японии покончил самоубийством генерал-лейтенант японской армии Сигеру Хондзио, бывший главный адъютант императора Хирохито. Он был кавалером всех восьми степеней ордена «Восходящего солнца», был удостоен высшего ордена «Священного сокровища» и многих других регалий. Хондзио занимал почетные должности при дворе императора в продолжение многих лет, находился в центре больших государственных событий, и вот финал — самоубийство по приказу военной клики, к которой принадлежал сам императорский адъютант.

В черном портфеле, что хранился в бомбоубежище личной резиденции генерала, лежало завещание Хондзио, составленное перед смертью. Под диктовку своих единомышленников Хондзио написал на специальной бумаге «хоосё», приличествующей такому случаю:

В лирическом отступлении, приложенном к завещанию, генерал Хондзио еще написал:

Адъютант императора хотел, чтобы ему поверили. Генерал Хондзио, владевший многими тайнами империи, должен был безропотно подчиниться требованиям своего клана — унести в могилу сокровенные тайны, к которым он был как-то причастен. Хондзио приносил себя в жертву, брал на себя вину, чтобы выгородить остальных, в том числе императора и его божественных предков. Так повелевал закон Бусидо, кодекс чести самурая, который не дозволено нарушать.

Точно так же умерли адмирал Нагано и принц Коноэ, умирали другие свидетели и соучастники тайных событий, лишив себя жизни ударом кинжала в живот. Только главари гумбацу — военной клики — цеплялись за жизнь, чтобы продолжать начатое предками тайное дело империи.

Конечно, главный адъютант императора преувеличивал степень собственной значимости и ответственности, но когда происходили катастрофические события, он все же принимал в них участие! Среди тайн, которые Сигеро Хондзио хранил долгие годы, была тайна гибели китайского маршала Чжан Цзо-лина, породившая другие тайны — возникновение мукденского инцидента, а вскоре похищение безвольного императора Пу-и. При нем под Харбином начали выращивать чумные бациллы и строить военные дороги к русским границам, секретные укрепления на отдаленных тропических островах Тихого океана, совершать дворцовые перевороты в Токио. А заговор против России, тайный союз с Берлином, Пёрл-Харбор и Сингапур. Падение принца Коноэ и восхождение к власти его подчиненного Тодзио, планы генерального штаба… Тайны, тайны, тайны…

Но главному адъютанту императора Хирохито даже ценой смерти не удалось скрыть все тайны, которыми он владел, — они были раскрыты еще при своем зарождении. Это сделал доктор Зорге, таинственный Рамзай, донесения которого годами уходили в эфир в непонятном сочетании цифр. Его люди постоянно были посвящены в дела и планы японского правительства. Сталкивались две противостоящие друг другу тайны: тайна ради войны и тайна во имя мира.

Если бы знал об этом главный адъютант императора Сигеру Хондзио! Если бы знал, что не один он монопольно владел тайнами заговоров. Может быть, и не пришлось бы тогда императорскому адъютанту надевать черное кимоно и соломенные сандалии, чтобы идти на смерть…

Раньше, в продолжение всей истории островной империи, не было случая, чтобы иностранец проник в хранилище тайн Страны восходящего солнца. Таким иностранцем оказался Зорге, человек, остро ненавидевший войну. С ним вместе работали люди девяти национальностей. Японской контрразведке удалось ликвидировать группу Рамзая лишь через восемь лет после того, как Рихард Зорге впервые приехал в Токио. Это событие связывали с падением кабинета принца Коноэ. Оно произошло на исходе 2601-го года существования империи.

Дерзость «крупнейшего разведчика XX века», так стали на Западе называть Рихарда Зорге, стоила ему жизни. Но он открывал тайны, предотвращал войну…

О том, что Япония капитулировала, Исии Ханако услыхала по радио. Император печальным голосом читал рескрипт об окончании войны, а Иссии сразу вскочила, начала собираться, чтобы идти к тюрьме Сугамо. Она не знала еще, что Ики-сан уже нет в живых. Эти тяжелые годы, после того как дождливой ночью она рассталась с любимым человеком, Исии Ханако прожила в черной неизвестности. Она ничего не знала о нем, кроме того, что писали в газетах. А сообщения были так скупы…

Мать Исии ходила в храм предков, звонила в колокол, предупреждая богов о своем приходе, молила их, чтобы они взяли ее жизнь, но сохранили жизнь Рихарда Зорге: дочь говорила о нем так много хорошего. Но боги не вняли молитвам старой японки.

У ворот тюрьмы Сугамо толпились люди, которые так же, как Исии, хотели узнать что-нибудь об арестованных. Они бросались к выходившим из ворот узникам, вглядывались в их лица, искали близких, спрашивали об их судьбе… Один из заключенных сказал: Рихарда Зорге казнили около года назад. Надежды больше не стало.

Потом опубликовали списки казненных в годы войны. Там были имена Зорге, Одзаки, но где похоронен Рихард, никто не знал. Исии пошла к Асанума — адвокату, который по назначению суда защищал Зорге. Адвокат тоже не мог ничего сказать, он слышал только, что казненных зарывали на Дзасигатани, за городом.

Исии начала поиски. Ходила в тюрьму, добивалась разрешения просмотреть тюремные книги. Она нашла запись: «Зорге, он же Рамзай, казнен 7 ноября 1944 года в 10 часов 36 минут 16 секунд утра». Где похоронили, указано не было. Но ей сказали: на кладбище Дзасигатани на могилах бездомных ставили деревянные знаки с датами смерти. Пусть поищет. Но и там женщину ждала неудача: время было тяжелое, и деревянные знаки на могилах растащили на топливо.

Четыре года Исии Ханако искала прах Зорге. Искала одна, без чьей-либо помощи, окруженная атмосферой вражды и подозрительности. Американские военные власти арестовали ее, заподозрив, что Исии не японка, а лево настроенная американка Смедли, Агнесс Смедли. Ведь в ресторанчике «Рейнгольд» папаша Кетель называл ее Агнесс…

Все это пережила, перетерпела Исии Ханако, и все же ей удалось обнаружить останки Рихарда Зорге на кладбище Дзасигатани. Останки кремировали и среди пепла обнаружили маленький слиточек золота от коронок, поставленных Рихарду после того, как он попал в аварию на мотоцикле. И в память о дорогом для нее человеке Исии Ханако заказала из этого золота обручальное кольцо и надела себе на палец. Так обручилась она с Рихардом Зорге, ушедшим из жизни много лет назад. Обручилась в знак беспредельной женской верности, в знак глубокого, неиссякаемого чувства…

Потом не было денег, чтобы купить место на кладбище Тама. Это стоило невероятно дорого. Целый год хранила Исии урну с дорогим ей прахом в своем маленьком домике на окраине Токио. Исии собрала все, что могла. Что-то заняла, что-то продала. Сама заказала надгробие, сама составила надпись на сером гранитном камне.

Это надгробие стоит среди могил на кладбище Тама, окруженное высокими соснами и громадными вечнозелеными криптомериями. На гранитной плите японской катаканой и латинскими буквами высечена надпись:

РИХАРД ЗОРГЕ

1895-1944

Здесь покоится герой,

КОТОРЫЙ ОТДАЛ ЖИЗНЬ В БОРЬБЕ

против войны, за мир во всем мире.

Родился в Баку в 1895 году.

Приехал в Японию в 1933 году.

Был арестован в 1941 году.

Казнен 7 ноября 1944 года.

Когда прах Рихарда Зорге похоронили на кладбище Тама, Исии Ханако пришла на его могилу. Она принесла цветы — гвоздики и хризантемы, которые так любил Рихард. И еще сосновую ветвь с длинными мягкими иглами. Она принесла с собой прямоугольное ведерко, маленький бамбуковый черпачок и куренья — хрупкие тонкие палочки, похожие на хвою японской сосны. Все, что нужно для поминального ритуала.

Исии положила цветы на могилу, зачерпнула из ведерка воды и полила камень, чтобы никогда не увядала память в сердцах потомков о деяниях лежащего здесь человека… Таков японский обычай.

Женщина зажгла куренья, и зеленые, невесомые струйки, расплываясь, поднялись к ветвям криптомерии… Исии склонилась над гранитным камнем и молитвенно сложила руки… Она стояла у могилы — сама как надгробие, как символ человеческой верности.

Прошедшие годы вынесли свой беспристрастный приговор и минувшим событиям и деяниям людей.

В мире столкнулись две силы, и победил разум, гуманизм Усилиями народов силы войны были повергнуты. Жрецы храма Хатимана — бога войны — преступные генералы Тодзио, Итагаки, Доихара, с которыми Рихард Зорге скрещивал свой незримый меч, были повешены, и время сыпучими песками затянуло их след…

А рыцари света навсегда останутся в памяти человечества. Каждому свое! Таков приговор истории.

Москва — Шанхай — Токио

1961-1968