Утром я проснулась чуть позже шести часов и отперла дверь. Потом снова легла и крепко заснула. Меня разбудило только появление Мэри Джейн. Она принесла завтрак.
— Миссис Грэнтли сказала, сегодня вам лучше не вставать, — пояснила она.
Я очнулась от глубокого сна и сразу вспомнила ночное происшествие. Наверное, я воззрилась на Мэри Джейн с ужасом, так как она даже немного испугалась. Еще не совсем проснувшись, я вообразила, что сейчас и Мэри Джейн обернется облаченным в черное видением.
— О, Мэри Джейн, это вы! — пролепетала я. — Спасибо!
Она подложила мне под спину подушки, помогла надеть утреннюю блузу и поставила мне на колени поднос с завтраком.
— Что-нибудь еще, мадам? — осведомилась она.
Она держалась не так, как обычно. По-видимому, ей не терпелось уйти из моей спальни. Когда дверь за ней закрылась, я подумала: «Боже мой! Неужели она уже все знает? Неужели и ей уже обо всем доложили?»
Сидя в постели, я медленно пила чай, но есть не могла. Мне вновь ясно представился весь этот ужас. Я ловила себя на том, что не в силах отвести взгляд от того места, где видела фигуру монаха.
Поняв, что не могу проглотить ни кусочка, я отставила поднос и снова легла, перебирая в памяти события прошедшей ночи и стараясь убедить себя, что мне все почудилось. И сквозняк, и задернутая занавеска у кровати. Может быть, я лунатик и хожу во сне? Может быть, я сама открыла дверь? Сама задернула занавеску? Габриэль, пробормотала я, ты тоже ходил во сне? Меня начало трясти, и я поторопилась взять себя в руки.
У этого ужасного происшествия должно быть какое-то разумное объяснение. Все всегда можно разумно разъяснить, и сделать это необходимо. Я встала с постели и позвонила, чтобы мне принесли горячей воды. Пришла Мэри Джейн и поставила в туалетной кувшин с водой. Я не завела с ней обычной дружеской болтовни. Все мои мысли были заняты ночным происшествием, и ни с ней, ни с кем-нибудь другим говорить об этом не хотелось… во всяком случае, пока.
Когда я закончила одеваться, в дверь постучали и на мое приглашение вошла Руфь. Сказав: «Доброе утро, Кэтрин», она испытующе глянула на меня:
— Как вы себя чувствуете?
— Немного выдохшейся.
— Да и вид у вас усталый. Немудрено! Такая беспокойная ночь!
— Боюсь, я и вам причинила беспокойство. Простите ради бога, что наделала столько шума!
— Не о чем говорить. Вы действительно сильно испугались, и я рада, что вы меня разбудили. Хотя вряд ли от меня был прок.
— Еще какой! Мне необходимо было поговорить с кем-нибудь… живым!
— Самое лучшее — скорее позабыть все это. Впрочем, я знаю, как трудно отделаться от таких мыслей. Надо, чтобы доктор Смит дал вам на ночь какое-нибудь снотворное. Выспитесь как следует, и все пройдет.
На этот раз я не стала с ней спорить. Все равно это было бесполезно. Руфь твердо стояла на том, что мне привиделся кошмарный сон, и переубедить ее не представлялось возможным.
— Спасибо, что прислали мне завтрак, — поблагодарила я Руфь.
Руфь нахмурилась:
— Я видела, как Мэри Джейн уносила ваш поднос. Вы ни до чего не дотронулись.
— Зато выпила много чаю.
— Вам надо заботиться о себе, помните это. Что вы собираетесь сегодня делать?
— Может быть, пройдусь немного.
— Только смотрите, не заходите далеко, и… простите, что снова говорю об этом, лучше вам пока держаться подальше от аббатства. — Ее губы тронула слабая улыбка, возможно виноватая, трудно было понять, — Руфь всегда улыбалась одними губами.
Она ушла, а я решила тут же отправиться гулять. Мне не хотелось сидеть в доме. Я бы с удовольствием проехалась верхом по пустоши. Но от верховых прогулок мне недавно пришлось отказаться. Да и пешком я теперь ходила куда меньше, чем прежде.
В холл я спустилась как раз в ту минуту, когда в дом вошел Люк. Он был в костюме для верховой езды и так напомнил мне Габриэля, что на какую-то минуту, пока он стоял в тени, я чуть не приняла его за своего покойного мужа. Я тихо ахнула. После случившегося ночью нервы у меня были взвинчены, и, кроме того, я словно ждала, что мне опять что-то привидится.
— С добрым утром, — сказал Люк. — Ну что, больше никакой нечисти не видели?
Он засмеялся, и такое насмешливое равнодушие меня насторожило. Я попыталась ответить как можно непринужденней:
— Да мне и одного раза вполне достаточно.
— Монах в капюшоне! — пробормотал Люк. — Бедная Кэтрин, надо же, чтобы такое померещилось!
— Простите, что я вас разбудила.
— Чепуха! Если впредь вам понадобится помощь, сразу зовите меня. Между прочим, я никогда не симпатизировал монахам. Все эти посты, власяницы, безбрачие… Кому это нужно? Что до меня, я обожаю вкусную еду, тонкое белье и красивых женщин. Уж я в монахи ни за что бы не пошел. Так что если понадобится задать призраку в рясе перца, зовите меня. Я к вашим услугам!
Он явно издевался надо мной, и про себя я уже решила, что лучше всего делать вид, будто эта история меня не слишком трогает. Свое мнение о происшедшем я не изменю, но навязывать его другим не стану. Люк с матерью упорствовали в том, что мне просто приснился какой-то необычный страшный сон. Не стоило убеждать их в противном. Но сама я твердо решила во что бы то ни стало выяснить, кто из живущих в доме так скверно подшутил надо мной.
— Спасибо, Люк, — постаралась перейти на шутливый тон и я, — буду помнить о вашем предложении.
— Прекрасное утро, — продолжал Люк. — Жаль, что вам нельзя ездить верхом. В воздухе пахнет осенью. В такую погоду скакать на лошади одно удовольствие. Ну, впрочем, скоро…
— Ничего, я потерплю, — заверила его я и, проходя мимо, отметила, с какой загадочной улыбкой он на меня смотрит. Будто вспоминает, как я выглядела ночью в неглиже. И мне припомнились слова Хейгар Редверз, что Люк пошел в деда, а сэр Мэтью всегда был неравнодушен к прекрасному полу.
Я вышла на крыльцо. Просто удивительно, какие чудеса творит свежий воздух! Все мои страхи испарились, и, гуляя между клумбами с хризантемами и маргаритками, я чувствовала, что справлюсь с любой угрозой, которая встанет на моем пути.
Я убеждала себя, что все очень просто: если меня кто-то задумал стращать, надо всего-навсего перед сном тщательно осматривать спальню и туалетную комнату и запирать двери и окна. И если даже тогда в комнате кто-то появится, значит, меня преследует нечистая сила. Таким образом я смогу убедиться, права ли я. Однако мне было ясно, что легко так храбро рассуждать в ясное солнечное утро, а вот что со мной будет, когда наступит темнота? Неизвестно. Но я дала себе слово проверить свои подозрения, доказать самой себе, что я права и что в этих злых шутках упражняется кто-то из живых людей.
К ленчу я вернулась домой и позавтракала вместе с Руфью и Люком. Люк что-то сказал насчет привидевшихся мне «кошмаров», и я не стала возражать. Так что ленч прошел вполне обычно, и, как мне показалось, Руфь вздохнула с облегчением. Она сказала, что, судя по моему виду, прогулка пошла мне на пользу. Я и в самом деле ела с аппетитом, так как сильно проголодалась, не поев утром.
Я уже встала из-за стола, когда в столовую вошел Уильям с приглашением от сэра Мэтью. Тот хотел меня видеть, если я найду время навестить его. Я ответила, что, если сэру Мэтью удобно, я тотчас поднимусь к нему.
— Я провожу вас, мадам, — предложил Уильям.
Мы поднялись по лестнице, и он провел меня в комнату, расположенную недалеко от моей. Понемногу я начинала узнавать, где кто обитает. Почти все жили в южном крыле. Сэр Мэтью так же, как и я, — на втором этаже, Руфь и Люк на третьем. На четвертом находились комнаты, где так недолго жили мы с Габриэлем. Сара — единственная, кто не жил в южном крыле. Она не могла расстаться с восточной частью дома, где располагались детские. Все остальные помещения «Услад» теперь пустовали. Но мне говорили, что в прежние дни сэр Мэтью закатывал большие приемы, в поместье бывало много гостей и все комнаты оказывались заняты.
Кухни, пекарни и кладовые были в нижнем этаже пристройки, примыкающей к южному крылу. Слуги жили на втором этаже в западном крыле. Я там еще не была, но мне рассказывала об этом Мэри Джейн. Как мало людей населяло этот огромный дом!
Сэр Мэтью, в ночном колпаке и застегнутом на все пуговицы вязаном жакете, ждал меня, сидя в постели. Когда он увидел меня, глаза у него заблестели.
— Уильям, подай стул миссис Габриэль, — распорядился он.
Я поблагодарила Уильяма и села.
— Слышал, вы провели тревожную ночь, милая, — сказал сэр Мэтью. — Руфь говорит, вам привиделся какой-то кошмар.
— Все прошло, — ответила я.
— Не люблю я эти кошмары. Говорят, вы выскочили из своей комнаты босиком. — Он укоризненно покачал головой.
Уильям возился в соседней комнате, по-видимому гардеробной. Дверь была открыта, и он мог слышать о чем мы говорили. Я представила, как слуги обсуждают ночное происшествие, и предпочла перевести разговор на другую тему:
— А как вы сегодня себя чувствуете?
— Стоило вас увидеть, дорогая, и мне стало совсем хорошо. Но что говорить обо мне! Я старик, и телесной оболочке положено изнашиваться. А вот вы молоды, и нельзя допускать, чтобы вас что-то волновало.
— Да я больше и не подумаю пугаться, — быстро ответила я. — Просто такое случилось со мной впервые…
— Вам надо беречь себя, дорогая Кэтрин.
— Конечно, конечно, я и стараюсь.
— А я ночью ничего не слышал.
— Очень рада. Я бы расстроилась, если бы знала, что и вас побеспокоила.
— Я плохо засыпаю, но, уж если заснул, сплю как убитый. Чтобы меня разбудить, надо кричать во все горло. Спасибо, что зашли, дорогая. Мне хотелось убедиться, что вы такая же бодрая и очаровательная, как всегда. — Он обворожительно улыбнулся. — Только затем я и попросил вас навестить меня в столь ранний час. Воображаю, что вы обо мне подумали — жалкий старик в ночном колпаке!
— Он вам очень идет.
— Не льстите мне, Кэтрин. Ну хорошо, дорогая, помните, что в нашей семье вы теперь очень важная персона.
— Помню, помню, — отозвалась я, — и не сделаю ничего, что может повредить ребенку.
— Мне правится ваша прямота, дорогая. Да благословит вас Бог! Спасибо, что заглянули к старику и к тому же нашли для него добрые слова.
Взяв мою руку, он поцеловал ее, и когда я выходила, то заметила, что Уильям все еще возится в гардеробной.
Весь дом уже знает, подумала я и подивилась, что ко мне до сих пор не наведалась тетя Сара. Уж такие-то дела ей наверняка очень любопытно обсудить.
Вернувшись в свою комнату, я убедилась, что не могу сидеть спокойно. Мне все время представлялось, как шушукаются слуги, и меня огорчало, что скоро слухи о ночном происшествии дойдут до ушей Хейгар и Саймона. Мне не хотелось, чтобы они узнали версию, которая утвердилась в нашем доме. Я очень дорожила мнением Хейгар и подозревала, что она запрезирает меня, если узнает, что я поддалась каким-то выдуманным страхам. Поэтому я решила, что пойду к Редверзам и сама расскажу все, пока меня не опередили и не наговорили им с три короба чепухи. Так я и сделала. И в два часа уже была в «Келли Грейндж».
Доусон провела меня в маленькую комнату на первом этаже и сказала, что доложит миссис Рокуэлл-Редверз о моем приходе.
— Если она отдыхает, пожалуйста, не беспокойте ее. — попросила я. — Я могу подождать.
— Сейчас узнаю, мадам, — ответила Доусон.
Вскоре она вернулась и сказала, что миссис Рокуэлл-Редверз просит меня подняться к ней.
Хейгар сидела в том самом кресле с высокой спинкой, в котором принимала меня, когда я пришла к ней впервые. Я поцеловала ей руку, как на моих глазах сделал тогда Саймон, и тем словно признала право на дружбу. Меня больше не страшило, что она, чего доброго, отнесется ко мне надменно. Теперь мы чувствовали себя равными и могли разговаривать друг с другом без всякой натянутости.
— Очень хорошо, что заглянули, — сказала миссис Рокуэлл-Редверз. — Пришли пешком?
— Ну, здесь же совсем близко.
— Когда вы у нас были в последний раз, вы выглядели гораздо лучше.
— Я неважно спала сегодня.
— Это никуда не годится! Вы поговорили с Джесси Данкуэйт?
— Тут дело в другом. Мне хотелось скорее рассказать вам, что со мной произошло нынче ночью, прежде чем вы услышите об этом от других. Я хочу, чтобы вы узнали мою версию.
— Вы волнуетесь, — ровным голосом проговорила миссис Рокуэлл-Редверз.
— Может быть. Но по сравнению с ночью, когда это случилось, я уже совсем успокоилась.
— Так расскажите же, что произошло. Мне не терпится услышать.
И я рассказала ей все, ничего не пропуская. Она внимательно слушала. Потом решительно кивнула.
— Все ясно, — сказала она. — Кто-то в доме задумал вас попугать.
— Но это же глупо!
— Не так уж глупо, если для этого имеются веские причины.
— Ну какие тут могут быть причины?
— Застращать вас. Лишить вас надежды родить ребенка.
— Все это очень странно. Да и кому могло прийти в голову такое?
— Возможно, это только начало. Думаю, нам следует держать ухо востро.
В дверь постучали.
— Войдите! — крикнула миссис Редверз, и в комнату вошел Саймон.
— Доусон сказала, что у нас миссис Кэтрин, — проговорил он. — Не возражаете, если я к вам присоединюсь?
— Я-то нет, — ответила его бабушка. — А как вы, Кэтрин?
— Да нет… не возражаю.
— Звучит не слишком уверенно, — улыбнулся он.
— Дело в том, что Кэтрин пришла кое-что обсудить. Не знаю, захочет ли она обсуждать это при тебе.
Я посмотрела на Саймона и подумала, что никогда еще не встречала человека более энергичного, кто так хорошо разбирался бы во всем. Сразу видно, что он — воплощение здравого смысла.
— Нет, — повторила я, — я не против, чтобы и вы обо всем узнали.
— Тогда давайте расскажем ему, — предложила Хейгар и начала излагать все сначала.
Я испытала большое облегчение, услышав, что она повторяет мой рассказ слово в слово. Она ни разу не сказала: «Кэтрин думает, что увидела…» или «Кэтрин показалось, что…», нет, она говорила только: «Кэтрин увидела…» и «тут случилось…». За одно это я была ей бесконечно благодарна. Саймон внимательно слушал.
— Ну, что ты скажешь? — спросила Хейгар, закончив.
— Кто-то в доме решил подшутить над Кэтрин.
— Вот именно, — согласилась Хейгар. — Но зачем?
— Думаю, все это связано с предстоящим появлением на свет наследника.
Хейгар торжествующе взглянула на меня:
— Для бедной Кэтрин это было тяжелое потрясение.
— Почему вы не попытались поймать шутника? — спросил Саймон.
— Пыталась, — негодующе возразила я. — Но пока я опомнилась, его и след простыл.
— Вы говорите «его». У вас есть основания полагать, что призрак был мужского пола?
— Не знаю. Но надо же как-то его называть. Легче сказать «он», чем «она». К тому же он оказался очень проворным, как молния пронесся по коридору.
— А куда дальше делся?
— Не представляю. Если бы он спустился вниз, я бы его увидела. За это время он не успел бы сбежать по лестнице в холл. Не знаю, как ему удалось так быстро миновать коридор.
— Может быть, он спрятался в одной из комнат? Вы никуда не заглядывали?
— Нет.
— Зря.
— Тут как раз вышла Руфь.
— А Люк появился позже, — с ударением сказала Хейгар.
— Вам не показалось, что Люк запыхался?
— Вы подозреваете Люка?
— Нет, я просто рассуждаю. Полагаю, что это был кто-нибудь из живущих в доме. Если вас требовалось запугать, значит, это могли быть либо Люк, либо Руфь, либо Мэтью или Сара. Вы всех их видели ночью?
— Мэтью и Сару — нет.
— Ага!
— Не могу себе представить, чтобы кто-нибудь из них нарядился монахом и среди ночи бродил по дому.
Саймон нагнулся ко мне и сказал:
— Все семейство Рокуэлл слегка помешалось на своих древних традициях. — Он улыбнулся и взглянул на Хейгар. — Все до единого, — добавил он. — Если речь идет об их любимых «Усладах», никому доверять нельзя. Они все живут прошлым. Да и как может быть иначе, раз они обитают в древней крепости? Это же не дом, а мавзолей. Всякому, кто даже недолго поживет в «Усладах», сами собой полезут в голову странные мысли.
— Вы считаете, что такое случилось и со мной?
— Нет-нет. Вы же не Рокуэлл. Вы лишь породнились с нашим семейством, выйдя замуж за Габриэля. Вы трезвая йоркширка и сумеете вдохнуть здравомыслие в эти старые заплесневелые стены. Знаете, что происходит с мертвецами, если их извлекают на свежий воздух? Они превращаются в прах!
— Я рада, что вы мне поверили и не думаете, будто я выдумала эту историю. В «Усладах» все держатся так, словно я — жертва расстроенного воображения. И называют то, что случилось, «ночным кошмаром».
— Ну да! А тому, кто взялся за такие проделки, только того и нужно.
— Ничего, в следующий раз я его перехитрю.
— В следующий раз он придумает что-нибудь другое. Можете не сомневаться.
— Ему не удастся. С сегодняшнего дня я буду запирать свою комнату.
— Смотрите, он попробует напугать вас как-нибудь иначе, — предостерег меня Саймон.
— Пора выпить чаю, — заявила Хейгар. — Позвони, Саймон, пусть Доусон подаст чай сюда. Выпьем все вместе. А потом ты отвезешь Кэтрин в «Услады». К нам она пришла пешком, а возвращаться так же ей будет утомительно.
Принесли чай, и мне снова, как в первый раз, было доверено его разливать. Я уже чувствовала себя значительно лучше. Просто удивительно, до чего успокоил и ободрил меня разговор с этими двумя людьми — бабушкой и внуком. Они мне поверили, не сочли слабонервной истеричкой, и этого было довольно. Как мне хотелось, чтобы наше чаепитие никогда не кончалось! Помешивая чай, Хейгар сказала:
— Помню, и надо мной однажды так подшутили — мой брат. Мэтью тоже явился ко мне в спальню. Правда, похоже на ваше происшествие. Только у меня занавес вокруг кровати был задернут. Дело было зимой, в Рождество. Восточный ветер нагнал метель, снег так и валил. Гостей к нам собралось немного — только те, кто успел приехать до непогоды. Считалось, что из-за снежных заносов им придется жить у нас и после Рождества. Разве что наступит оттепель, и тогда они разъедутся. Нам, детям, разрешили посмотреть рождественский бал с галереи менестрелей. Зал был празднично украшен, все блистали роскошными туалетами — замечательное зрелище! Но разговор не об этом. Наверное, нас перекормили рождественским пудингом — мы пришли в большое возбуждение и начали ссориться. Мы — это, разумеется, Мэтью и я, Сара в наших ссорах никогда не участвовала. Короче говоря, я пустилась в рассуждения о наших предках, а Мэтью заявил, что не прочь пощеголять в роскошных шляпах с плюмажем и в кружевных воротниках, какие носили во времена «кавалеров»( Во время Гражданской войны в Англии (1640 — 1653) враждующие партии — роялисты и сторонники парламента — имели прозвища «кавалеры» и «круглоголовые»). «Хочешь быть похожим на сэра Джона? — возразила я. — Только скажи, что он хоть чуточку тебе правится!» — «А вот и нравится, хочу быть в точности таким же», — ответил Мэтью. «Терпеть не могу этого сэра Джона! — закричала я. „А мне он нравится!“ — не уступал Мэтью и стал выворачивать мне руку. А я расквасила ему нос и вопила, что сэр Джон был трус.
Хейгар рассмеялась. От воспоминаний у нее заблестели глаза.
— Видите ли, Кэтрин, сэр Джон владел «Усладами» во время Гражданской войны. Марстон-Мур как раз перешел в руки Кромвеля и Ферфакса (Томас Ферфакс — генерал, командовавший парламентскими войсками.), принц Руперт (Принц Руперт — племянник короля Карла I) находился в бегах, а сэр Джон был, разумеется, роялистом и похвалялся, что не пустит Кромвеля в «Услады», скорее погибнет, защищая свой дом. «Услады» никогда не сменят хозяев, ими всегда будут владеть Рокуэллы! Но когда сторонники парламента вошли в Киркленд-Мурсайд, в «Усладах» никого не оказалось. Сэр Джон исчез со всеми домочадцами. А представляете, что сделали бы с ним солдаты Кромвеля, застань они его в «Усладах»? Повесили бы на первом же дубе. Но его и след простыл! Каким образом ему и всем обитателям «Услад» удалось бежать, когда «круглоголовые» уже заняли Киркленд-Мурсайд, непонятно! Это — одна из загадок «Услад». Сэр Джон сумел захватить с собой и все ценности. После реставрации вся семья вернулась. Вот я и заявила Мэтью, что сэр Джон был трус, он не стал сражаться за «Услады», а спокойно бросил их врагам на растерзание. Мэтью начал спорить. В тот день он готов был ссориться из-за каждого пустяка. И сэр Джон стал поводом.
Хейгар задумчиво помешивала в чашке. И куда только делась вся ее надменность? Взгляд был устремлен в прошлое.
— Ну так вот, Мэтью решил меня проучить, — продолжала она. — И сыграл со мной злую шутку. Я проснулась от того, что занавески у моей кровати раздвинулись, и на меня уставилась страшная ухмыляющаяся рожа в шляпе с плюмажем. А хриплый голос просипел: «Это ты посмела назвать меня трусом? Ты пожалеешь о своих словах, Хейгар Рокуэлл! Я — сэр Джон и теперь не дам тебе покоя!» Я еще не успела опомниться от сна и на какую-то секунду поверила, что мои опрометчивые высказывания и впрямь выманили нашего незадачливого предка из могилы. Но тут же я узнала голос Мэтью и разглядела, что это его рука держит свечку. Я соскочила с кровати, схватила шляпу, нахлобучила ее ему на нос, надрала ему уши и вышвырнула вон из моей спальни. — Хейгар вновь рассмеялась, но тут же виновато посмотрела па меня: — Конечно, с вами совсем другое дело, но мне невольно припомнился этот случай.
— Откуда он взял шляпу с плюмажем? — поинтересовалась я.
— В доме полно сундуков, набитых старьем. Не исключено, что шляпа относилась к другому периоду. Помню, нас обоих развели по нашим комнатам и посадили на целый день на хлеб и воду за то, что мы расстроили гувернантку.
— Разница еще и в том, что вы задержали вашего шутника, — напомнил Саймон. — Хотелось бы мне дознаться, кто же этот ряженый монах!
— Ну, по крайней мере, — заметила я, — теперь меня врасплох не застанут.
Саймон заговорил о другом, и мы перешли к обсуждению дел в их поместье, которому в скором времени надлежало стать его собственностью. Саймон рассказывал о прилегающей к «Келли Грейндж» ферме, которой он управлял, и о хозяйствах мелких фермеров, живущих на землях поместья. Было ясно, что и он, и Хейгар очень пекутся о своих владениях. Но совсем не так, как хозяева «Услад» о своих. Тех занимал только сам дом, для них он был святыней. Я никогда не слышала, чтобы Рокуэллов интересовали дела фермеров, чьи хозяйства находились на их земле, и не сомневалась, что сэра Мэтью нисколько не заботит, не пострадал ли кто-нибудь из арендаторов во время пахоты и не ждет ли чья-то жена очередного ребенка.
Если Хейгар и вздыхала по уходящим в далекое прошлое традициям, настоящее иитересовало ее ничуть не меньше. Пусть она тоже вынашивала мечту владеть «Усладами» и видела Саймона их хозяином, но и «Келли Грейндж» ей не был безразличен. По-моему, больше всего ей хотелось объединить эти два поместья. Что же до Саймона — человека трезвого и практичного до мозга костей, то для него дом значил не больше, чем камни, из которых он был построен. И я не сомневалась, что, по его мнению, традиции призваны служить людям, а не люди — традициям.
Меня многое в нем раздражало. Я не могла забыть, как он заподозрил, что я вышла за Габриэля из корыстных побуждений. Но в этот раз меня выручил его холодный, ясный ум, и я была ему благодарна. Они оба внушили мне спокойствие и смелость, в которых я так нуждалась. Я знала, что, оставшись ночью одна в своей спальне, буду вспоминать об их вере в меня и это поможет мне не падать духом.
Саймон отвез меня в «Услады» в пять часов. И когда я услышала, как затихает стук колес отъезжающего экипажа, и повернулась, чтобы войти в дом, начинающий тонуть в опускающихся вечерних сумерках, я почувствовала, что моя отвага тает.
Но я заставила себя думать о Хейгар и Саймоне и, поднимаясь к себе в спальню, ни разу не оглянулась, хотя меня так и подмывало проверить — не крадется ли кто за мной следом.
За ужином мне казалось, что сэр Мэтью, Люк и Руфь исподтишка за мной наблюдают. Сара же, как ни странно, ни словом не обмолвилась о случившемся. Сама я, по-моему, вела себя совершенно непринужденно.
После ужина к нам заглянули на огонек доктор Смит и Дамарис. У меня не было сомнений, что доктора пригласила Руфь, сообщив ему о ночном происшествии. Когда тетушка Сара поднялась наверх, а Дамарис и Люк начали шептаться о чем-то своем, Руфь увлекла сэра Мэтью в сторону, и доктор подошел ко мне:
— Я слышал, ночью здесь был небольшой переполох?
— Да нет, пустяки! — поспешила я успокоить его.
— Ну, значит, вы уже оправились, — заметил он. — Миссис Грэнтли сочла нужным известить меня, я ведь просил ее присматривать за вами.
— Не было никакой нужды посвящать вас в эту ерунду.
— Вам, кажется, привиделся кошмар? Миссис Грэнтли выразилась именно так.
— Если бы мне что-то просто привиделось, я бы не бросилась прочь из комнаты и не стала будить весь дом. Я уверена, что это не был сон. Я не спала, а бодрствовала.
Доктор взглянул на остальных и понизил голос:
— Вы бы не могли рассказать обо всем по порядку?
И мне пришлось снова рассказывать все с самого начала. Он внимательно слушал, но своего мнения не высказал.
— Может случиться, что вы и сегодня будете неважно спать.
— Не думаю.
— Приятно видеть такую здравомыслящую юную леди.
— Я решила запирать на ночь двери и окна. Так что шутнику не удастся ко мне проникнуть. Следовательно, я буду в полной безопасности.
— А не хотите ли вечером принять снотворное?
— В этом нет необходимости.
— Но запаситесь им на всякий случай. Не стоит вам в вашем положении плохо спать две ночи подряд. Я захватил с собой лекарство.
— Мне оно не нужно.
— Иметь при себе снотворное нелишне. Поставьте пузырек рядом с кроватью и, если не сможете заснуть, выпейте содержимое. Сами не заметите, как заснете глубоким, крепким сном.
Я взяла крохотную бутылочку и опустила ее в карман.
— Спасибо, — сказала я.
— Не бойтесь, — продолжал доктор с улыбкой, — приняв снотворное один раз, вы, поверьте мне, не пристраститесь к нему. А для вас очень важно хорошо спать, побольше отдыхать и правильно питаться. Так что не воображайте, будто проявляете героизм, отказываясь от снотворного. Помните, что вы нуждаетесь в отдыхе и покое ради будущего ребенка.
— Вы очень внимательны, доктор Смит.
— Я очень хочу, чтобы у вас все было благополучно. Буду за вами приглядывать.
Вернувшись в свою комнату, я, как и обещала доктору, поставила пузырек у постели. Затем обыскала все углы и заперла двери. Улегшись в постель, я, вопреки ожиданиям, никак не могла заснуть. Начинала дремать и, вздрагивая, просыпалась, а мои глаза тут же обращались туда, где предыдущей ночью стоял монах.
Меня нельзя назвать слабонервной истеричкой. Просто со мной случилось странное происшествие, а после таких потрясений даже самые хладнокровные люди не сразу приходят в себя. Где-то в глубине дома часы пробили полночь, и я все же решила выпить лекарство доктора Смита. И вскоре уже спала глубоким, крепким сном.
Через несколько дней я совершенно оправилась, но продолжала быть начеку. Ничего похожего на случившееся в ту ночь больше не повторялось. Я запирала все двери и спокойно спала, уже не просыпаясь каждую секунду, чтобы оглядеть комнату — не прячется ли где призрак.
В доме больше не упоминали о происшедшем, а слуги, наверное, посудачили, посудачили — и успокоились на том, что с беременными женщинами чего только не бывает.
Тем не менее, я была полна решимости выяснить, кто же изображал того монаха, и, размышляя об этом как-то утром, вспомнила, что Хейгар говорила о сундуках, набитых старой одеждой. Вдруг в одном из них спрятана монашеская ряса? Если я ее найду, я окажусь на полпути к разгадке. А помочь мне в этом могла тетушка Сара. Так что я решила ее навестить. И вот после ленча, — а к столовую Сара не вышла, — я направилась к ней в восточное крыло.
Я постучалась в дверь комнаты, где она обычно вышивала, и с удовольствием услышала, что она у себя. Тетушка Сара очень обрадовалась моему приходу. Она не ждала, что я явлюсь сама, без приглашения.
— Ах, — воскликнула она, обойдя меня и встав между мной и дверью, как и в первое мое посещение, — вы пришли проведать мои вышивки!
— И вас, — ответила я.
Ей было приятно это услышать.
— Работа продвигается, — сказала она и подвела меня к скамье у окна, на которой лежало голубое шелковое покрывало для колыбели. Тетя Сара его штопала. — Почти закончила. — Она расправила его, чтобы мне было лучше видно.
— Какая тонкая работа! — восхитилась я.
— А я уж боялась за него, — заметила тетушка Сара.
— Боялись?
— Если бы вы умерли, вышло бы, что я зря потратила время.
Видимо, на моем лице выразилось изумление, и тетя Сара пояснила:
— Вы же выскочили босиком. Могли простудиться, заболеть и умереть.
— Выходит, вы знаете о том, что со мной случилось? — удивленно воскликнула я.
— А сколько я извела голубого шелка!
— Что вы думаете насчет… насчет этого ночного происшествия?
— Что все мои труды могли пойти прахом.
— Кто же рассказал вам?
— Ну ничего, покрывало пригодилось бы какому-нибудь другому младенцу. Младенцы рождаются часто, за ними дело не станет. — Глаза Сары расширились. — Может, теперь кто-нибудь у Люка родится. Как по-вашему, у него будут нормальные дети?
— Пожалуйста, перестаньте говорить так, будто моему ребенку не суждено родиться! — резко оборвала я старушку.
Тетя Сара отшатнулась, словно я ее ударила.
— Вы рассердились! Чего вы боитесь? — воскликнула она. — Когда люди боятся, они всегда сердятся.
— Я ничего не боюсь.
— Но вы сердитесь!
— Сержусь, когда вы так говорите о моем ребенке.
— Значит, вы все-таки боитесь! Сердятся те, кто боится.
Я поспешила перевести разговор на другую тему:
— Это покрывальце просто прелесть. Представляю, как оно будет нравиться моему ребенку.
Явно довольная, тетя Сара улыбнулась.
— Несколько дней назад я была у вашей сестры. Она мне рассказала, как однажды в Рождество, когда вы еще были детьми, Мэтью нарядился сэром Джоном.
Сара прикрыла рот рукой и рассмеялась:
— Они так поссорились! Хейгар разбила ему нос. Даже кровь шла, вся куртка была в крови. Гувернантка очень рассердилась. Весь день их держали на хлебе и воде. Понимаете, он нарядился… чтобы испугать ее… — Тетя Сара посмотрела на меня, нахмурилась, и я поняла, что ее поразило сходство этих двух происшествий.
— Ну и что… что ты собираешься делать, Хейгар? С этим… монахом?
Я не стала напоминать ей, что меня зовут Кэтрин. Вместо этого я сказала:
— Хочу попробовать разыскать монашеский костюм.
— Я знаю, где спрятана шляпа. Мэтью нашел ее при мне.
— А где монашеская ряса?
Тетушка Сара удивленно обернулась ко мне:
— Ряса? Рясы я никогда не видела. Там ее нет. Мэтью нашел шляпу и сказал, что напугает Хейгар, когда она ляжет спать. На этой шляпе такие красивые перья! Она и сейчас в сундуке.
— А где этот сундук?
— Хейгар, ну ты же сама знаешь! В маленькой комнате рядом с классной.
— Пойдемте заглянем в него.
— Теперь ты решила нарядиться и напугать Мэтью, да, Хейгар?
— Нет, я не собираюсь никого пугать. Просто хочу посмотреть на эти старые платья.
— Хорошо, — сказала она. — Пойдем.
И пошла вперед. Мы миновали классную комнату и детские и подошли к двери в конце коридора. Тетушка Сара открыла ее. В кладовке пахло затхлостью, будто в нее не заглядывали годами. Я увидела несколько больших сундуков, старую мебель и прислоненные к стенам картины.
— Когда мама поселилась в «Усладах», она везде поменяла обстановку, — объяснила тетя Сара. — Она говорила, что дом загроможден старой мебелью. Кое-что она велела спрятать здесь, кое-что перенесли куда-то в другое место. С тех пор все здесь так и стоит.
— Давайте покопаемся в этом сундуке.
Я заметила, что все вещи в кладовке покрыты топким слоем пыли, и внимательно огляделась. Ведь если кто-то недавно сюда наведывался, должны остаться следы. Но след был только на крышке сундука, у которого стояла тетушка Сара, и она сокрушенно глядела на свои руки.
— Какая пыль! — проговорила она. — Сюда давно никто не заглядывал. Может, даже с тех пор, как мы были детьми.
Поднять крышку оказалось не так-то просто. Она была тяжелая и ни за что не хотела поддаваться. Но все таки совместными усилиями мы с ней управились. Я стала рассматривать сложенную в сундуке одежду — плащи, туфли, длинные платья — и наткнулась на шляпу, при виде которой Сара испустила победный крик. Она надела ее на голову, и сразу показалось, будто она сошла с одного из портретов в картинной галерее «Услад».
— Воображаю, как Хейгар испугалась, — сказала я.
— Хейгар так просто не напугаешь. — Сара пристально смотрела на меня. — Некоторых запугать трудно. Сначала испугаются, а потом… потом оправятся и перестают бояться. Вот ты так, Хейгар.
Внезапно я ощутила, как душно в кладовке, какая странная эта стоящая передо мной женщина. Взгляд ее по-детски голубых глаз то казался блуждающим, то пронизывал насквозь. Нагнувшись над сундуком, она вытащила и набросила на себя шелковую мантилью. Голову ее все еще украшала шляпа.
— Ну вот, — произнесла она, — теперь я чувствую себя кем-то другим. Не самой собой, а кем-то, кто жил в этом доме давным-давно. Наверное, если надеваешь одежду других людей, сам становишься таким, как они. Впрочем, мантилья женская, а шляпа-то мужская! — Она рассмеялась. — Интересно, если надеть на себя монашескую рясу, почувствуешь себя монахом?
— Тетя Сара, — спросила я, — так где же эта ряса?
Она замолчала и словно бы глубоко задумалась. Так что на какой-то миг я возомнила, что нахожусь на пути к раскрытию тайны. Потом тетушка Сара проговорила:
— В ней ходит монах, Кэтрин. Тот, что был у вас в спальне. Вот она где.
Я вынула из сундука все вещи, но рясы не нашла и взялась за маленькие чемоданы. Обыскала их все. Не найдя ничего и в них, я признала свое поражение и обернулась к тетушке Саре, которая внимательно наблюдала за мной.
— В доме есть еще сундуки, — сказала она.
— Где?
Она затрясла головой:
— Я редко покидаю свои комнаты.
Я почувствовала, что мне опять становится дурно — в кладовке нечем было дышать и отвратительно пахло пылью и старостью.
«Интересно, что известно Саре? — думала я. — Знает ли она, кто приходил ко мне в обличье монаха? Уж не она ли сама?» — вдруг пришло мне в голову. И по мере того, как мои сомнения усиливались, мне все больше хотелось поскорее уйти к себе. Интересно, что будет, если я вдруг потеряю сознание здесь, среди реликвий прошлого, как случилось со мной у Хейгар?
— Мне пора, — проговорила я. — Было очень интересно.
Сара протянула мне руку, словно я была посторонняя, зашедшая нанести визит.
— Приходите еще, — сказала она.
Габриэль и Пятница по-прежнему не выходили у меня из головы. Я не переставала надеяться, что в один прекрасный день Пятница вернется ко мне. Я не могла смириться с мыслью, что его нет в живых. И вот что меня удивляло: я прекрасно помнила нашу первую встречу с Габриэлем, но, сколько ни напрягала память, никак не могла ясно представить его лицо. Меня это огорчало. Мне казалось, что я неверна его памяти. Но в глубине души я сознавала, что, хоть мы с Габриэлем были мужем и женой, но существу, мы почти не знали друг друга. Каждый день я делала какое-нибудь новое открытие, доказывающее, что мне предстоит еще многое о нем узнать. Вероятно, мне было так мало известно о нем из-за его врожденной скрытности. Но только ли в этом было дело? Я вспоминала Габриэля с нежностью, я безутешно горевала по нем. Но о ком я горевала? О друге или о возлюбленном?
Теперь я носила под сердцем его дитя, и мне казалось, что, когда ребенок родится, я обрету счастье. Я уже любила его всей душой, и, сравнивая эту любовь с чувством, которое я питала к Габриэлю, понимала, насколько моя новая любовь сильней. Я не могла дождаться весны. Ведь весной должно было родиться мое дитя. Но от этой счастливой поры меня отделяло еще много сумрачных дней.
Погода установилась сырая, и, если не было дождя, нас донимал туман. Он заползал в дом, как седое привидение, мутной пеленой облеплял окна, отгораживая нас от внешнего мира. Однако я все равно отправлялась гулять при любой погоде, и дождь меня не смущал. Ведь холодно не было, а в сырости чувствовалось легкое дыхание юга, отчего на лице появлялся нежный румянец. Я прекрасно себя чувствовала. Меня огорчало только, что время так медленно тянется.
До чего же я обрадовалась, когда увидела первые зеленые полоски на коричневых полях вокруг «Келли Грейндж!» Это пробивались ростки озимой пшеницы. Они сулили наступление Нового года и напоминали, что весна не за горами. Моему младенцу предстояло родиться в марте, а сейчас был ноябрь. Ждать оставалось всего четыре месяца.
Я еще раз побывала в гостях у Хейгар, и вновь обратно отвез меня Саймон. Мы больше не говорили о монахе, но я по-прежнему была настороже. И когда просыпалась среди ночи, испугавшись какого-то сна, поспешно зажигала свечку, дабы удостовериться, что в комнате никого нет.
Дружба с Хейгар сделала свое дело. Я стала иначе относиться к Саймону. Его бабка всегда радовалась моему приходу, хотя и не рассыпалась в любезностях. Недаром она была типичной йоркширкой, из тех, кто не привык выказывать свои чувства. Тем не менее я понимала, что ей приятно мое общество. И обычно наш разговор так или этак переходил на Саймона. Хейгар снова и снова расписывала мне его многочисленные добродетели, и, по-моему, я начинала понимать, что он за человек: прямой, иногда до бестактности; твердый — растопить его суровость удавалось, пожалуй, только его бабке; часто брался за сложные дела, которые другим казались невыполнимыми, и рад был доказать, что справиться с ними ему ничего не стоит; конечно, в основе всего лежала его самоуверенность, но, так или иначе, он вызывал уважение. Нельзя сказать, что его не интересовал прекрасный пол. Хейгар не раз намекала на его многочисленные романы. Правда, никому из дам он руки и сердца не предлагал. А Хейгар ничего предосудительного в его интрижках не находила. С ее точки зрения, не так страшны легкомысленные связи, как мезальянс.
— Ну, этот глупостей не натворит, — заявляла она. — Саймон слишком благоразумен. Придет время, он найдет себе достойную партию.
— Надо надеяться, — парировала я, — что та, кого он сочтет достойной, будет того же мнения и о нем.
Хейгар эта реплика явно удивила. По-моему, ее поразило, что не все смотрят на ее любимца ее глазами. Вот доказательство, подумалось мне, что даже у самых мудрых людей есть свои слабости. Слабостью Хейгар, несомненно, был ее внук. А мне хотелось знать, какие слабости были у него. Если они вообще были.
И все же я питала к нему искреннюю благодарность за то, что он поверил в мой рассказ о монахе. Поэтому держалась с ним не столь холодно, как прежде.
Я распрощалась с Саймоном и пошла прямо к себе в спальню. День клонился к вечеру. Через полчаса должна была надвинуться темнота. На лестнице и в моей комнате витали тени, и, когда я открыла дверь, меня сразу охватил такой же непреодолимый страх, как в тот раз, когда я увидела монаха у моей постели. Может быть, пугаться и не стоило, но я сразу вспомнила ту ночь — занавески вокруг моей постели были задернуты!
Я направилась прямо к кровати и отдернула их. Окажись за ними монах, я бы не удивилась, но, разумеется, за занавеской никого не было. Я поспешно оглядела комнату и прошла в туалетную. И там никого. На мой звонок сразу пришла Мэри Джейн.
— Зачем вы задернули занавески у кровати? — сердито спросила я.
Мэри Джейн в недоумении воззрилась на кровать:
— Но… мадам… Я вовсе их не задергивала!
— А кто же мог это сделать?
— Но, мадам, ведь занавески не задернуты!
— Что же, по-вашему, мне померещилось, что они были задернуты? Разумеется, я сама их раздернула только что!
Я бросила на нее яростный взгляд, и она в испуге отпрянула:
— Я… я… их не касалась! Вы же всегда говорите, что не любите, когда они задернуты.
— Но кто же их закрыл? — повторила я свой вопрос.
— Да некому, мадам. Я всегда сама убираю ваша комнату, как велела миссис Грэнтли.
— Нет, наверное, все же вы их задернули, — повторила я, — иначе как это объяснить?
Мэри Джейн попятилась к дверям:
— Поверьте мне, мадам, я их не трогала!
— Вы просто забыли. Иначе быть не может.
— Нет, мадам, могу поклясться, не забыла!
— Забыли! — упрямо повторила я. — Можете идти.
Потрясенная Мэри Джейн ушла. До этого у нас с ней всегда были прекрасные отношения, и я никогда так резко с ней не разговаривала.
После ее ухода я осталась стоять, вперив глаза в дверь, и мне вспомнились слова тетушки Сары: «Вы сердитесь, потому что боитесь». Она была права. Вид задернутых занавесок напугал меня. Но почему? Что было в этом странного? Ответ долго искать не пришлось: задернутые занавески напомнили мне о зловещем ночном посетителе.
Но вообще-то занавески мог задернуть кто угодно! Скажем, кто-то хотел вытрясти из них пыль… а потом забыл раздвинуть? Почему Мэри Джейн боится признаться? Да потому, что она их не задергивала! Мэри Джейн прекрасно все помнит. Недаром я столько раз твердила, что не люблю спать, когда занавеси задернуты.
Меня охватила легкая дрожь. Мне вновь живо представилась та ночь: как я внезапно проснулась, как передо мной предстало это жуткое видение, как я ринулась за ним и наткнулась на стену из голубого шелка. Однако бояться нет причин. Это всего лишь неприятное воспоминание, оно-то и ввергло меня в испуг. Но тут же меня охватила тревога — неужели обо мне не забыли? Неужели после нескольких спокойных недель за меня берутся снова, и мне грозят новые страхи? Да, я сердилась, потому что была испугана, но я не имела права срывать гнев на Мэри Джейн!
Мне стало стыдно, и я кинулась к звонку. Мэри Джейн сразу же появилась на пороге, но ее лицо не сияло обычной улыбкой, и она смотрела в сторону.
— Мэри Джейн, — проговорила я. — Простите меня!
Она недоумевающе на меня поглядела.
— Я не имела права вас упрекать. Если бы занавески задернули вы, вы бы так и сказали. Я знаю. Я просто устала.
Она, все еще ничего не понимая, смотрела на меня, потом спохватилась:
— Что вы, мадам, это пустяки.
— Нет, Мэри Джейн, — настаивала я. — Я была не права, а я несправедливости не терплю. Пойдите и принесите свечи, становится темно.
— Слушаюсь, мадам. — И она вышла, куда более веселая, чем когда покидала мою комнату несколько минут назад.
К тому времени, как она вернулась со свечами, я приняла решение поговорить с ней начистоту. Мне совсем не хотелось, чтобы она думала, будто я отношусь к тем людям, кто вымещает на других свои обиды и неприятности. Я решила поделиться с ней терзавшими меня подозрениями. Она должна знать правду.
— Поставьте свечи на камин и на туалетный столик. Ну вот, теперь совсем другое дело. Понимаете, Мэри Джейн, когда я увидела эти задернутые занавески, я сразу вспомнила то происшествие…
— Понимаю, мадам.
— И я решила, что кто-то опять вздумал позабавиться надо мной. Вот мне и хотелось, чтобы выяснилось, будто занавеси задернули вы. Я бы тогда сразу успокоилась.
— Но этого не было, мадам. Не могла же я сказать вам неправду.
— Конечно. Вот я и ломаю себе голову: кто это сделал и зачем?
— Да сюда мог войти кто угодно. Вы же днем спальню не запираете!
— Да, не запираю, так что войти мог всякий. Но, впрочем, все это не важно. Наверное, у меня просто разыгралось воображение. Скорее всего, это находит на меня из-за того, что я жду ребенка.
— Да, мадам, Этти тоже теперь не та, что прежде.
— Вероятно, со многими женщинами в это время случается подобное.
— Вот-вот. Этти, к примеру, всегда нравилось, как Джим поет. У нашего Джима голос хоть куда! А теперь она его слышать не может. Говорит, что не выносит никакого шума.
— Вот видите, Мэри Джейн, чего только с нами, женщинами, не бывает! Просто не надо ничему удивляться. А я, между прочим, хотела показать вам одно платье. По-моему, оно может вам подойти. Мне оно больше не годится.
Я вынула из шкафа темно-зеленое габардиновое платье с отделкой из шотландки в красную и зеленую клетку, и глаза у Мэри Джейн заблестели.
— О, мадам! Вот это да! И как раз мне впору!
— Ну и берите его себе. Мне это только приятно.
— Спасибо большое, мадам!
Мэри Джейн была добрая душа. Не меньше, чем платье, ее порадовало и то, что между нами снова установилась прежняя дружба.
Когда она ушла, мне показалось, что ее радостное настроение сообщилось и мне. Я заметила свое отражение в зеркале — молодое лицо, зеленые глаза сверкают, как бриллианты. Все-таки свечи всегда льстят нам. Но, едва успев вглядеться в зеркало, я поймала себя на том, что смотрю не на себя, а испытующе обвожу глазами углы и жду, что за моей спиной кто-то вынырнет из тени. Страх снова вернулся ко мне.
Я плохо спала в ту ночь. Вставала и заглядывала под кровать. Мне все время слышался шорох раздвигаемого шелка. Но все это были выдумки. Занавески оставались в прежнем положении, и призраки в моей спальне больше не появлялись. Однако кто все-таки задернул занавески? Спросить ни у кого нельзя. На меня опять начнут смотреть с подозрением. Но следовало держаться настороже.
Несколькими днями позже выяснилось, что из моей комнаты исчезла грелка. Я не сразу заметила, что ее нет, поэтому не могла сказать, когда ее место над дубовым комодом опустело.
Утром, когда Мэри Джейн принесла мне завтрак, я сидела в постели. По совету доктора Смита я завела обычай завтракать в спальне. И надо признаться, мне это пришлось по душе, тем более что из-за беспокойных ночей я по утрам ощущала слабость.
— Послушайте, Мэри Джейн, — спросила я, оглядывая комнату, — куда это вы подевали мою грелку?
Мэри Джейн поставила поднос и оглянулась. На ее лице ясно выразилось недоумение.
— О, мадам! — воскликнула она. — Ее нет!
— Может, она упала?
— Не знаю, мадам, я ее не трогала. — Мэри Джейн подошла поближе к стене. — Крючок, во всяком случае, на месте.
— Интересно, кто же ее взял? Ну, ладно, спрошу миссис Грэнтли. Может, она знает, куда запропастилась грелка. А мне правилось, как она здесь висела. Такая блестящая, сияющая.
И я занялась завтраком, сразу позабыв о пропаже. Тогда мне даже в голову не пришло, что между ее исчезновением и странными событиями, происходящими со мной, может быть какая-то связь. Я не думала о грелке до самого вечера. А вечером мы с Руфью пили чай. И она вспоминала, как в прежнее время они праздновали Рождество и как теперь все изменилось. Особенно в этом году, когда мы никого не принимаем и сами никуда не выезжаем из-за гибели Габриэля.
— Раньше у нас бывало весело, — рассказывала Руфь. — Мы отправлялись на телеге за подходящим бревном, чтобы в сочельник, как положено, в камине горело рождественское полено, да и остролист собирали. Обычно к нам на Рождество съезжалось множество гостей. Ну а уж в этот раз соберемся только своей семьей. Надеюсь, тетушка Хейгар с Саймоном смогут приехать. Они всегда на Рождество проводили у нас дня два. Думаю, тетя Хейгар выдержит переезд из «Келли Грейндж» к нам.
Перспектива рождественских праздников сразу приобрела для меня заманчивость, и я стала прикидывать, когда мне лучше выбраться в Хэрроугейт или в Райпон за подарками. Подумать только, в прошлое Рождество я была еще в Дижоне! А там на праздниках мне всегда бывало одиноко. Почти все мои соученицы разъезжались по домам, и в школе нас оставалось человек пять-шесть. Но мы вкладывали в праздники всю душу, а на Рождество всегда самозабвенно веселились.
— Надо выяснить, рискнет ли тетя Хейгар выбраться к нам, — продолжала Руфь, — да сказать слугам, чтобы хорошенько проветрили ее постель. В прошлый раз она жаловалась, что простыни были сырые.
И тут я вспомнила.
— Да, кстати, — проговорила я, — что сталось с грелкой, которая висела в моей спальне?
На лице Руфи выразилось удивление.
— Она куда-то запропала. Мэри Джейн не знает, где она.
— Так что, грелка исчезла?
— Ну, я вижу, вы ничего не знаете. Я-то думала, вы распорядились ее убрать.
Руфь покачала головой:
— Наверное, ее убрал кто-то из слуг. Я выясню. Когда похолодает, грелка вам понадобится, а холод непременно наступит. Вряд ли можно ждать, что такая теплынь продержится долго.
— Спасибо, — поблагодарила я, — между прочим, я собираюсь поехать в Хэрроугейт или в Райпон. Мне надо кое-что купить.
Руфь подняла брови и окинула меня внимательным взглядом:
— Думаете, вы сможете поехать? Ведь время идет. Может быть, вы доверите сделать ваши покупки кому-нибудь из нас?
Я покачала головой:
— Нет-нет, спасибо. Я прекрасно себя чувствую, и мне хочется поехать самой.
Руфь вынуждена была сдаться:
— Ну что ж, вам решать. Впрочем, можно поехать всем вместе. Мне давно хочется заглянуть в магазины, а Люк, по-моему, говорил, что ему надо вывезти Дамарис за рождественскими покупками.
— Замечательно! Поедем все вместе. Вот хорошо!
На следующий день, решив воспользоваться тем, что дождь перестал и засияло солнце, я собралась прогуляться и встретила Руфь на лестнице.
— Решили пройтись? — спросила она. — На дворе хорошо. Совсем тепло. Да, между прочим, мне не удалось выяснить, куда девалась ваша грелка.
— Как странно.
— Видно, кто-то взял ее и забыл. — Руфь тихо рассмеялась и как-то слишком пристально посмотрела на меня.
Но я тут же вышла из дому. За дверями меня ожидало такое великолепное утро, что я сразу забыла об исчезнувшей грелке. У живой изгороди я заметила даже несколько не успевших замерзнуть цветков — пастушью сумку и чистец, и, хотя до пустоши не дошла, мне показалось, что вдали золотится в бледном солнечном свете дрок.
Помня наставления Руфи, я не позволила себе гулять долго и вскоре повернула к дому. По дороге я бросила взгляд на руины. Последнее время меня не тянуло к аббатству. Я подозревала, что не смогу теперь гулять среди развалин, не думая о посетившем меня монахе, и поэтому старалась обходить руины стороной, что не совсем вязалось с моим утверждением, будто я ничего не боюсь.
Остановившись под дубом, я поймала себя на том, что вглядываюсь в узоры на его коре. Когда-то отец рассказывал мне, что древние бритты считали, будто извилины дубовой коры — свидетельство, что в дереве обитает какое-то сверхъестественное существо. Я водила по коре пальцем — этих бриттов легко можно, понять, мало ли, какие фантазии лезут в голову. В них ничего не стоит поверить.
Стоя под дубом, я вдруг услышала чей-то смех над головой и испуганно подняла глаза, ожидая увидеть нечто устрашающее. Но увидела просто зеленого дятла.
Я поспешила в дом. Войдя в столовую, я обнаружила, что за столом сидят только сэр Мэтью, Сара и Люк. Руфи не было. Они тоже недоумевали, где она может быть.
— Она никогда не опаздывает, — сказал сэр Мэтью.
— Но у Руфи столько дел, — возразила тетя Сара. — Она так беспокоится о Рождестве, думает, какие комнаты выберут Хейгар и Саймон, если решат пробыть здесь несколько дней.
— Хейгар будет жить в своей бывшей комнате, — сказал сэр Мэтью. — А Саймон расположится там, где всегда располагается, так что Руфи нечего беспокоиться.
— Ну, наверное, она немного побаивается Хейгар. Ты же знаешь, как с Хейгар трудно. Будет совать свой длинный нос во все углы и укорять нас, что мы плохо следим за домом, не то что в те времена, когда был жив отец.
— Хейгар вечно лезет куда не надо, — проворчал сэр Мэтью. — Если ей здесь не нравится, может не приезжать. Обойдемся без ее указаний.
И тут вошла Руфь. Она немного раскраснелась.
— А мы попять не можем, что с тобой, — укоризненно сказал сэр Мэтью.
— Подумайте только, какая нелепость, — начала Руфь и беспомощно оглядела нас всех. — Я зашла в комнату Габриэля и заметила что-то под покрывалом. И как вы думаете, что это было?
Я не могла отвести от нее глаз и почувствовала, что краснею, мне трудно было сдерживать свои чувства — я уже все поняла.
— Грелка из вашей комнаты, Кэтрин. — Руфь обличающе смотрела на меня. — Кто мог ее туда занести?
— Удивительно! — услышала я свой голос.
— Что ж, вот она и нашлась. Наверное, все это время там лежала. — Руфь обернулась к остальным. — У Кэтрин из комнаты исчезла грелка, — пояснила она. — Кэтрин предположила, что это я велела кому-то из слуг забрать грелку. Но кто мог додуматься засунуть ее в кровать в комнате Габриэля?
— Надо выяснить! — резко проговорила я.
— Я опросила слуг. Совершенно очевидно, что они ничего не знают.
— Но кто-то же отнес ее туда? — Я услышала в своем голосе несвойственные мне визгливые нотки.
Руфь пожала плечами.
— Все равно надо выяснить, — настаивала я. — Кто-то задумал зло шутить надо мной. Разве не ясно? Так же как с задернутыми занавесками.
— С какими занавесками?
Я подосадовала на себя. Ведь о случае с занавесками кроме нас с Мэри Джейн знал только тот, кто их задернул. А теперь придется объяснять. И я вкратце рассказала, что имела в виду.
— Кто же задернул занавески? — заверещала тетя Сара. — Кто спрятал грелку в кровать Габриэля? Да, кстати, ведь и вы спали в этой постели, правда, Кэтрин? Это же ваша супружеская кровать!
— Я бы много дала, чтобы узнать, кто это! — гневно выкрикнула я.
— Да, кто-то проявил редкостную рассеянность, — заметил как бы невзначай Люк.
— Не думаю, что тут дело в рассеянности, — отрезала я.
— Но, Кэтрин, — увещсвающе заговорила Руфь, — кому надо задергивать занавески у вашей кровати и прятать вашу грелку?
— Вот и я хотела бы это знать!
— Давайте забудем эту историю, — воззвал к нам сэр Мэтью. — В конце концов, пропажа нашлась.
— Но зачем? Почему? — не могла успокоиться я.
— Вы слишком возбуждены, дорогая, — шепнула мне Руфь.
— Я хочу выяснить, что за странности творятся у меня в комнате.
— Утка остывает, — напомнил сэр Мэтью. Подойдя ко мне, он взял меня под руку: — Забудьте об этой грелке, дитя мое. Мы узнаем, кто ее унес, всему свое время.
— Да, — подхватил Люк. — Всему свое время. — Он пристально смотрел на меня, и по его глазам я видела, что он что-то прикидывает в уме.
— Пора ужинать, — проговорила Руфь, и, когда все сели за стол, мне не оставалось ничего другого, как присоединиться к ним. Но аппетит у меня пропал. Я думала только о том, с какой целью затеваются эти странные истории, направленные, как я понимала, против меня.
И решила не отступать. Я решила добраться до правды.
Примерно месяц спустя нас всех пригласили к викарию, чтобы обсудить с его женой возникшие в последнюю минуту соображения по поводу приближающегося благотворительного базара под девизом «Приноси и покупай!».
— Миссис Картрайт перед праздниками вечно что-нибудь да взбредет в голову! — возмутился Люк. — Спасибо, хоть это не ее летние fetes4 в саду или скучнейшие живые картинки!
— Миссис Картрайт просто очень энергичная, — возразила Руфь. — Вот уж кто обладает всеми качествами, необходимыми для жены викария!
— Меня там тоже ждут? — спросила я.
— А как же? Она обидится, если вы не придете. Пойдем? Это совсем близко. Но если хотите, можем поехать в экипаже.
— Нет, я охотно пройдусь пешком, — поспешила ответить я.
— Ну, тогда пойдем все вместе. Прекрасный случай для вас познакомиться с соседями. Пока мы в трауре, дом викария стал центром деревенской жизни. Обычно такие встречи проводились у нас.
В половине одиннадцатого мы вышли из «Услад» и через пятнадцать минут оказались у дома викария, серого каменного здания у самой церкви. По дороге к нам присоединились еще двое или трое местных жителей, и Руфь представила им меня. Я чувствовала на себе заинтересованные взгляды. Еще бы! Они знали, что Габриэль женился довольно неожиданно и погиб, прожив с молодой женой всего две недели и оставив ее в положении.
Соседи изучающе приглядывались ко мне, но я не обижалась. Учитывая все обстоятельства, их любопытство было оправдано. Вполне возможно, кое-кто из них считал, что я чем-то виновата в смерти Габриэля.
Миссис Картрайт, с которой я, разумеется, уже встречалась, была крупной цветущей дамой с весьма властным характером. Она собрала нас в своей гостиной, показавшейся мне тесной. Ведь я привыкла к огромным комнатам в «Усладах». Горничная подала кофе с печеньем. Меня посадили у окна, откуда виднелось кладбище. Как только у меня перед глазами оказался склеп Рокуэллов с навесом из кованого железа, мысли мои сразу обратились к Габриэлю.
Когда все гости собрались, миссис Картрайт громогласно объявила, что нам необходимо спешить. Распродажу надо начать как можно скорее, чтобы все успели запастись рождественскими подарками.
— Поэтому прошу вас как следует покопаться у себя на чердаках. Пригодится любая, пусть самая небольшая вещица. Для вас она, быть может, уже не представляет ценности. А другим как раз понравится. И прошу вас, приносите свои дары заранее. Мы должны успеть оценить их. А в день распродажи милости прошу — приходите и покупайте! Помните, все деньги пойдут на церковь. Крыша ее так нуждается в ремонте! Вам известно, что в стропилах завелся жук-точильщик? Я уверена, что все готовы помочь. Но надо поторапливаться! У кого какие соображения?
Соображений оказалось достаточно. Миссис Картрайт придирчиво подвергала их обсуждению. Совещание носило весьма деловой характер. И меня восхищала энергия жены викария. Когда дебаты закончились, она подсела ко мне и сказала, что очень рада видеть меня у себя в доме.
— До чего же приятно, что в «Усладах» скоро будет прибавление семейства! И вы так прекрасно выглядите! Я убеждена, что сэр Мэтью просто в восторге! На седьмом небе от счастья! При нынешних печальных обстоятельствах это для него такое утешение!
Как я успела заметить, миссис Картрайт была из тех дам, кто обожает поболтать и охотно берет на себя тяжкое бремя вести разговор, предпочитая говорить, а не слушать.
— У нас всегда столько дел, столько дел! И люди здесь превосходные, так хотят помочь! Но, между нами говоря, разворачиваются очень медленно. Вы меня понимаете? Чтобы вовлечь их в наши дела, приходится без конца всех теребить. Взять хоть этот рождественский базар. Толк от него будет, только если провести его заблаговременно, до праздников. Надеюсь, вы тоже сможете принести какой-нибудь пустячок и что-нибудь купите, правда? Ну а если у вас найдется не одна интересная безделушка, а больше — тем лучше! Все, что угодно! И разумеется, хорошо бы что-нибудь подороже. Простите, что я так назойлива.
Я ответила, что понимаю: ею движут благие намерения, и пообещала непременно что-нибудь принести.
— У меня есть маленькая брошка с бирюзой и жемчужинками.
— Восхитительно! Как вы добры! А можно получить ее завтра? Я кого-нибудь пришлю за ней.
— Только она довольно старомодная.
— Не важно. Прекрасно подойдет. Как я рада, что вы пришли! Чувствую, вы будете нам хорошей помощницей, особенно когда… Конечно, сейчас у вас сил маловато, но зато потом… Уж я-то знаю, о чем говорю. У меня самой шестеро. Трудно поверить, правда? Младшему уже девятнадцать. Он тоже собирается стать священником. Я так рада, что хоть один посвятит себя церкви. А то я уже начала опасаться… Словом, потом вы сможете приносить нам большую пользу. Например, при подготовке к живым картинкам. Этим летом я собираюсь устроить их прямо среди развалин аббатства.
— А вы уже устраивали что-нибудь подобное?
— Последний раз пять лет тому назад. Правда, погода все испортила. Дождь лил как из ведра. И это в июле! Наверное, этим летом лучше устраивать в июне. В июле вечно дождь.
— А чему были посвящены те живые картины?
— Историческим сюжетам. При таком фоне иначе и быть не могло. Костюмы были великолепны.
— Где же вы их достали?
— Кое-что взяли напрокат в «Усладах», другие сшили сами. С «кавалерами» было проще. Для них в «Усладах» много чего нашлось, а вот для «круглоголовых» пришлось мастерить самим. Но это было не трудно.
— Понятно. Значит, вы начинали с Гражданской войны?
— Нет, что вы! Мы начали с закрытия монастыря. При такой-то сценической площадке мы бы не простили себе, упустив столь замечательную возможность. И это себя оправдало. Все говорили, что в тот день руины словно ожили, и аббатство предстало перед нами, каким оно было в старину.
Я старалась не выдать своего волнения:
— Значит, кто-то из участников ваших живых картин изображал монахов?
— Разумеется! Монахов было множество. Но вы понимаете, каждый выступал в нескольких ролях. В одной сцене — монах, в другой — разудалый «кавалер». Иначе было нельзя. Желающих участвовать всегда немного. И с мужчинами так трудно иметь дело! Они так стесняются. Пришлось нарядить монахами даже кое-кого из женщин. Можете себе представить?
— Но костюм монаха, наверное, соорудить просто?
— Проще простого! Черпая ряса и капюшон. А как эффектно выглядели эти костюмы на фоне серых руин! По-моему, эти сцены были самыми впечатляющими.
— Наверное. Ведь само аббатство тоже сыграло большую роль.
— Как приятно, что вас это так интересует! Я непременно устрою живые картины и в этот раз, но только в июне! Запомните, в июне. Июль все же всегда дождливый.
Руфь давно уже ловила мой взгляд, и я поднялась. Я чувствовала, что сделала важное открытие, и радовалась, что согласилась пойти к жене викария.
— Если мы не хотим опоздать к ленчу, — сказала Руфь, — пора идти.
Мы попрощались с миссис Картрайт и отправились домой.
Я никак не могла начать разговор. В голове у меня стучала одна мысль: «Тот, кто пять лет назад изображал монаха в живых картинках, сохранил костюм до сих пор и воспользовался им, явившись ко мне среди ночи».
Но как узнать, кто был монахом в тех живых картинах? Вернее, кто из живущих в нашем доме? Наверное, только Руфь. Люк пять лет назад был слишком мал. Впрочем, почему?
Пять лет назад ему была двенадцать. И он высокий. Вполне мог сыграть роль монаха. Сэр Мэтью и тетушка Сара уже тогда были слишком стары. Значит, остаются Руфь и Люк.
— Миссис Картрайт рассказывала мне про живые картины, разыгранные в руинах. Вы в них участвовали?
— Плохо же вы знаете миссис Картрайт, если думаете, будто она позволит кому-то уклониться!
— А кого же вы играли?
— Жену короля — королеву Генриетту-Марию.
— Только ее и больше никого?
— Ну, это была одна из главных ролей.
— Я спросила потому, что, по словам миссис Картрайт, участников было немного и кое-кому пришлось играть по нескольку ролей.
— Это тем, кто исполнял маленькие роли.
— А Люк?
— О, Люк все время был на переднем плане. Без него ни одна сцена не обошлась.
Люк, подумала я. И ведь в ту ночь он появился на мой зов позже всех. У него было время снять рясу и надеть халат. Конечно, чтобы взлететь на третий этаж, ему пришлось очень спешить, но ведь он молодой и быстрый!
А занавески у моей кровати и грелка? И это — дело его рук. А почему бы и нет? Во всяком случае, и время, и возможности у него для этого были. Мои сомнения превратились почти в уверенность. Напугать меня хотел Люк. Он старается погубить мое неродившееся дитя. Нечего и говорить — в случае смерти моего ребенка больше всех выиграет Люк.
— С вами все в порядке? — забеспокоилась идущая рядом Руфь.
— Да, спасибо, а что?
— Мне показалось, вы сами с собой разговариваете.
— Нет, что вы! Я просто думаю о миссис Картрайт. Она весьма словоохотлива, правда?
— Да уж.
Показался наш дом, и мы обе устремили взгляды на него. Как всегда, я отыскала глазами южный балкон, с которого упал Габриэль, и что-то меня насторожило. Я вгляделась внимательнее. Руфь тоже прищурилась.
— Что это? — воскликнула она и ускорила шаги.
На балконе что-то темнело, издали казалось, будто кто-то перегнулся через парапет.
«Габриэль!» — подумала я и, вероятно, невольно произнесла это вслух, так как Руфь тут же одернула меня:
— Глупости! Этого не может быть! Но что… кто это?
Я пустилась бежать. Дыхание со свистом вырывалось у меня из груди, и Руфь старалась меня удержать.
— Там кто-то есть! — задыхаясь, выкрикивала я. — Но кто? Что это? Кто-то повис…
Теперь уже можно было различить, что тот, кто находился на балконе, одет в плащ с капюшоном и капюшон свесился вниз. Больше ничего разобрать было невозможно.
— Она упадет! Кто это? Что это значит? — кричала Руфь и, опередив меня, бросилась в дом. Она двигалась куда быстрей, чем я. А я уже едва могла дышать, но со всех ног спешила за ней. В коридор вышел Люк. Он удивленно уставился на бегущую мать, потом перевел глаза на меня, с трудом поспевающую за ней.
— Ради всего святого! Что случилось? — воскликнул он.
— Кто-то свесился с балкона! — выкрикнула я. — С балкона Габриэля.
— Кто?
Люк поспешил вверх по лестнице впереди меня, а я, выбиваясь из сил, старалась не отстать.
На площадке появилась Руфь. На ее губах играла горькая усмешка. В руках она держала плащ. И я сразу узнала его — мой зимний плащ, предназначенный защищать меня от стужи и ветра. Длинный синий плащ с капюшоном.
— Мой плащ! — ахнула я.
— С какой стати вы повесили его на балконе? — резко, почти грубо спросила Руфь.
— Повесила? Я? Да что вы такое говорите?
Руфь и Люк понимающе переглянулись. Потом Руфь пробормотала:
— Кому-то хотелось, чтобы плащ приняли за человека, падающего с балкона. Я чуть не лишилась сознания, когда это увидела. Какая глупая шутка!
— Но кто это сделал? — воскликнула я. — Кто придумывает все эти гнусности?
Мать с сыном смотрели на меня так, будто я несу какую-то дикость и тем подтверждаю зародившиеся у них сомнения на мой счет.
Необходимо было выяснить, что означают все эти зловещие происшествия. Нервы у меня были взвинчены, я все время ждала — что еще случится. Все можно было рассматривать как нелепые шутки, не считая появления монаха у меня в спальне. Если хотели поселить в моей душе тревогу, способ был выбран безошибочно. Ну а все эти мелкие происшествия… какую цель преследовали они?
По-видимому, Руфь и Люк утвердились во мнении, что мне свойственны чудачества. Впрочем, пожалуй, это слишком мягкое определение для того, что они думали обо мне. Я чувствовала, что они наблюдают за каждым моим шагом. Это тоже действовало на нервы.
Я собралась было навестить Редверзов и рассказать все им, но меня так одолела подозрительность, что я опасалась даже Хейгар. А Саймон хоть и принял мою версию о монахе, но кто знает, как он отнесется к рассказу о занавесках и грелке. Во всем этом я видела чей-то злой умысел, и мне не терпелось как можно скорее доискаться до истины. Но разбираться мне предстояло в одиночку. Я не доверяла больше никому, кто был хоть как-то связан с «Усладами».
На следующий день я снова отправилась к миссис Картрайт. Все, что она рассказывала о живых картинах, представлялось мне крайне важным, и я надеялась выпытать у нее что-нибудь еще. Кроме бирюзовой брошки я прихватила и отделанную эмалью шкатулку, которая сохранилась у меня с незапамятных времен и стояла без применения.
Мне повезло, и я застала миссис Картрайт дома одну. Она бурно приветствовала меня, а брошка и шкатулка вызвали у нее восхищение.
— О, миссис Рокуэлл, как вы добры! И сами все принесли! Теперь не надо думать, кого к вам послать! Вижу, вижу, вы будете нам незаменимой помощницей. Как приятно! Уверена, что эти очаровательные вещички можно хорошо оценить. А если хотите первой посмотреть, чем мы уже располагаем, я с превеликим удовольствием вам покажу.
И миссис Картрайт лукаво поглядела на меня, решив, видно, что я только за тем и явилась.
Я не сразу нашлась что ответить. Но мне нельзя было вызывать подозрений. Я чувствовала, что с тех пор, как начались эти странные происшествия, я должна уметь объяснить каждый свой шаг.
— Ну что ж… — начала я. Миссис Картрайт прервала меня и заговорщически зашептала:
— Да почему, собственно, вам и не быть первой? Вы вполне это заслужили. И вам будет удобно выбрать рождественские подарки, тем более вы не в том положении, чтобы ездить их разыскивать. Полагаю, все, кто помогает нам, должны иметь известные привилегии… Изучите все как следует, а потом, может быть, выпьете со мной чашечку кофе?
Я сделала вид, будто только и мечтаю об этом. Миссис Картрайт отвела меня в маленькую комнату, где были выставлены сувениры, и я выбрала булавку для галстука, табакерку и китайскую вазу. Жена викария расцвела от счастья — я оказалась не только щедрым дарителем, но не менее щедрым покупателем. Словом, миссис Картрайт была уже в нужном настроении для доверительной беседы.
Как только мы уселись в ее гостиной пить кофе, я завела разговор о живых картинах. Это не составило труда, ибо живые картины были ее любимым детищем.
— И вы действительно снова хотите их устроить?
— Приложу все силы.
— Воображаю, как будет интересно!
— Еще бы! А вам придется сыграть одну из главных ролей. Я всегда считала, что ведущие роли должны оставаться за членами самого уважаемого семейства в округе. Вы согласны со мной?
— Ну конечно, — ответила я, — а они охотно отзывались на ваши приглашения? Я имею в виду, они всегда участвовали в ваших представлениях?
— О да! Должна сказать, ваша семья всегда была — как бы это выразиться? — верна долгу.
— Расскажите же мне о ваших планах! Наверное, миссис Грэнтли и Люк тоже примут участие?
— В прошлый раз они согласились.
— Да, миссис Грэнтли мне рассказывала. Она изображала жену Карла I.
— Ну конечно. В тот раз мы разыгрывали сцены Гражданской войны. «Услады» ведь в самом деле были захвачены сторонниками парламента. Счастье, что эти вандалы не уничтожили поместье… Впрочем, все ценности удалось спрятать.
— Как интересно! Где же?
— Ну, дорогая миссис Рокуэлл, ваши родные знают это лучше, чем я. Впрочем, по-моему, это до сих пор остается тайной.
— Значит, в вашем представлении вы изобразили и эту сцену с «Усладами»?
— Ну, не совсем эту. Мы показали только наступление «круглоголовых» и захват поместья. А потом связали возрождение королевской власти с возрождением «Услад».
— И в вашем изображении аббатство предстало таким, каким было до закрытия монастыря? Наверное, захватывающее было зрелище.
— Конечно! И я предлагаю показать всю сцену снова. Ведь это так впечатляет. К тому же у каждого будет возможность сыграть хотя бы маленькую роль.
— Воображаю, как эффектно выглядели среди руин все эти монахи в черных рясах!
— И не говорите!
— Ну, Люк тогда был совсем мальчик, вряд ли он мог исполнять значительную роль.
— Что вы! Напротив! Он отнесся ко всему с большим воодушевлением. Оказался одним из лучших монахов. Он ведь уже тогда был ростом со взрослого мужчину. В семействе Рокуэлл все высокие, вы же знаете.
— Какая у вас великолепная память, миссис Картрайт! Вы, наверное, вообще помните все роли и кто кого играл.
Она рассмеялась:
— Ближайших соседей, конечно, помню. Но в живых картинах участвовало такое множество народа! И у каждого была своя роль. Ну и благодаря этому зрителей собрались целые толпы.
— А сколько всего у вас было монахов?
— Уйма! Кто только их не изображал. Я пыталась завлечь даже доктора Смита.
— И удалось?
— Нет. Как раз в тот день он должен был навестить эту… эту лечебницу… И кроме того, он сказал, что ему нельзя отлучаться — вдруг его вызовут к больному.
— А его дочь? Она участвовала?
— Ну а как же! Она играла юного Карла. С длинными волосами, в бархатных штанишках, она выглядела очаровательно. Будь она постарше, ее костюм могли бы счесть нескромным, а та сцена, в которой изображалась знаменитая картина, там где Карла спрашивают: «И когда же вы в последний раз видели своего отца?», растрогала всех чуть ли не до слез.
— А в роли монаха она не выступала?
— Нет. Но ее принца Карла я просто забыть не могу. Впрочем, все играли прекрасно. Даже мистер Редверз, а ведь никому бы и в голову не пришло, что на сцене он как рыба в воде!
— И какая же роль досталась ему?
— Просто монаха. Но он изображал его с большим усердием.
— Как… интересно!
— Еще кофе?
— Нет, спасибо. Кофе великолепен. Но мне пора.
— Как хорошо, что вы нашли время зайти. Надеюсь, ваши покупки вас не разочаруют.
Мы расстались, осыпая друг друга благодарностями, и я в некотором смятении пошла домой. Я не сомневалась, что разгадала, откуда взялся костюм моего ночного посетителя. У кого-то сохранился костюм монаха, и он использовал этот наряд, чтобы попугать меня. Такой костюм в свое время был у Люка. Интересно, хранится ли он у него? Был костюм монаха и у Саймона. Однако он об этом даже не заикнулся, когда я рассказывала, что мне пришлось пережить.
Сначала я решила поделиться своим открытием насчет монашеских ряс с Хейгар. Потом заколебалась: если я расскажу ей, об этом узнает Саймон, а я не была уверена, что хочу посвящать его в то, как далеко продвинулась в своих изысканиях.
Конечно, подозревать Саймона было смешно. Не мог же он оказаться в ту ночь в нашем доме! Но приходилось еще и еще раз напоминать себе, что он — второй претендент на «Услады», второй после Люка. Никому нельзя довериться! Сознавать это было горько, но что я могла поделать?
Поэтому когда на другой день я была в гостях у Хейгар, я ни словом не обмолвилась про историю с моим плащом, хотя и жаждала с кем-нибудь поделиться. Пришлось болтать на самые обыденные темы. В частности, я осведомилась у Хейгар, надо ли помочь ей с покупками. Я сказала, что собираюсь поехать с Руфью и Люком в какой-нибудь ближайший городок и с удовольствием выполню ее поручения. Немного подумав, Хейгар составила список того, что ей было нужно, и, когда мы обсуждали этот список, в гостиную вошел Саймон.
— Если бы вы поехали в Нэсборо, я мог бы подвезти вас. Я собираюсь туда по делам.
Я ответила не сразу. А вдруг он воспользуется случаем, чтобы попугать меня? Но конечно, в это трудно было поверить. И все же, напомнила я себе, сначала он невзлюбил меня. Наши отношения изменились только из-за моей дружбы с его бабушкой. Мысль, что Саймона нельзя исключить из числа подозреваемых, крайне меня угнетала. Если он действительно способен разыгрывать подобные шутки над женщиной в положении, значит, он совсем не тот, за кого я его принимаю. Словом, я все-таки решила, что доверять ему нельзя.
А его мои колебания рассмешили. Ему, конечно, и в голову не пришло, что я подозреваю в нем злоумышленника. Он вообразил, будто я просто боюсь нарушить приличия.
— Может быть, с нами захочет поехать Руфь или Люк, — с усмешкой произнес он. — А тогда, глядишь, и вы соблазнитесь.
— Охотно, — отозвалась я.
Так и получилось, что, когда Саймон поехал в Нэсборо, с ним отправились Люк, Дамарис и я.
Для начала декабря день выдался теплый. Мы выехали утром, сразу после девяти, и собирались вернуться засветло, то есть часа в четыре.
Люк и Саймон пребывали в прекрасном настроении, и я почувствовала, что заражаюсь их веселостью. Дамарис же, как обычно, хранила молчание. По дороге я подумала, что, стоит мне уехать из «Услад», я тут же обретаю всегда отличавший меня здравый смысл, а все страхи куда-то исчезают. Во всяком случае, размышляла я, со мной не может произойти ничего такого, с чем я не справлюсь. Прислушиваясь к остроумной болтовне Люка, я убеждала себя, что если меня разыгрывал он, то исключительно желая подразнить. После первой ночной шутки он, конечно, понял, что хватил через край, и решил ограничиться мелкими проделками вроде похищения грелки. Он всегда смотрел на меня с некоторой иронией. Ну чего мне бояться? Меня просто избрали мишенью для мальчишеского озорства. Так я думала, пока мы ехали в Нэсборо.
Я уже немного знала этот городок, и он мне всегда нравился. Я находила его одним из самых живописных и интересных старых городов в Западном Йоркшире.
Мы остановились у гостиницы, где слегка подкрепились, а потом разошлись каждый в свою сторону — Саймон отправился по делам, из-за которых приехал, Люк, Дамарис и я — по магазинам. Договорились, что встретимся через два часа в гостинице.
Люка и Дамарис я вскоре потеряла. Вероятно, они ускользнули, пока я была в магазине, так как хотели остаться вдвоем.
Купив все, что заказала Хейгар, и кое-что для себя, я поняла, что у меня в запасе еще целый час, и решила воспользоваться случаем и посмотреть город. Раньше мне это не удавалось.
В тот солнечный декабрьский день Нэсборо выглядел очаровательно. Народу на улицах было совсем мало. Любуясь сверкающей рекой Нидд, крутыми улочками, по обе стороны которых стояли дома под красными крышами, полуразрушенным замком с красивой старинной башней, я чувствовала себя окрыленной, и мне не верилось, что всего несколько часов назад меня мучил гнетущий страх. Когда я спускалась к реке, за моей спиной раздался голос:
— Миссис Кэтрин!
Я оглянулась и увидела, что меня догоняет Саймон.
— Ну как, покончили с покупками?
— Да.
Саймон вынул из кармана часы:
— У нас еще почти час. Что вы собираетесь делать?
— Хочу пройтись вдоль реки.
— Пойдемте вместе.
Он взял у меня пакеты и зашагал рядом. А мне бросились в глаза две вещи: какой силой веет от Саймона и как пустынен берег реки.
— Я знаю, куда вы направляетесь. Хотите попытать счастья у источника.
— У какого источника?
— Неужели вы не слышали о здешнем знаменитом источнике? Разве вы не бывали раньше в Нэсборо?
— Была раза два с отцом. Но источника мы не видели.
— Миссис Кэтрин, у вас явные пробелы в образовании. — Саймон шутливо прищелкнул языком.
— Так расскажите, что это за источник.
— Давайте сходим туда вместе. Хотите? Если вы опустите руку в воду и загадаете желание, а потом, не обтирая руки, дадите ей высохнуть, ваше желание исполнится.
— Убеждена, что сами-то вы в такие выдумки не верите.
— О, вы еще плохо меня знаете, миссис Кэтрин, хотя, конечно, не сомневаетесь в обратном.
— Я не сомневаюсь, что вы — человек чрезвычайно практичный и никогда не станете желать того, что, по вашим расчетам, недостижимо.
— Как-то вы назвали меня самонадеянным. Значит, по-вашему, я считаю себя всесильным. А раз так, я могу пожелать чего угодно и не сомневаться, что мое желание исполнится.
— Но все равно в глубине души будете сознавать, что, если хочешь получить то, что задумал, надо потрудиться.
— Скорее всего.
— Тогда зачем загадывать желание, раз можно достичь того же собственными усилиями?
— Миссис Кэтрин, в таком настроении к Капающему источнику и ходить нечего. Давайте на время забудем о здравом смысле! Попробуем хотя бы раз в жизни быть легковерными!
— Что ж, я не прочь взглянуть на этот источник.
— А загадать желание?
— Да, пожалуй, и загадать желание.
— И скажете мне, если оно сбудется?
— Скажу!
— Только не говорите, что именно вы задумали, пока желание не исполнится. Это — одно из главных условий. То, что вы загадали, должно остаться тайной, тайным сговором между вами и то ли темными, то ли добрыми силами — не помню точно, какие из них здесь заправляют.
Словом, в этом городе две достопримечательности — Капающий источник и пещера матушки Шиптон (Согласно преданию, матушка Шиптон — колдунья и прорицательница, жившая в XV в. (1486-1516), родилась в пещере, соседствующей с Капающим источником. Известны ее сбывшиеся предсказания судьбы ряду высокопоставленных лиц при дворе Генриха VIII.). Ваш отец рассказывал вам предание про старую матушку Шиптон?
— Никаких преданий он мне не рассказывал. Он вообще мало со мной разговаривал.
— Значит, я обязан вас просветить. Старая матушка Шиптон была ведьмой. Она жила в здешних краях лет этак четыреста назад… Плод любви, она родилась от союза деревенской девушки и никому не известного бродяги. Тот уверял, что продал душу нечистой силе. Свою возлюбленную он бросил еще до того, как родилась маленькая Урсула. А девочка росла, росла и стала колдуньей. Вышла замуж за человека по фамилии Шиптон, и ее прозвали матушкой Шиптон.
— Как интересно! Наконец-то я узнала, что это за матушка Шиптон.
— Некоторые ее предсказания сбылись. Говорят, она напророчила падение Уолси (Томас Уолси (1473-1530) — кардинал, впоследствии канцлер, в 1529 г. обвинен в государственной измене.), гибель Армады и предсказала, что будет с Западным Йоркширом после Гражданской войны. Про ее пророчество даже стихи сложены. Я кое-что до сих пор помню:
Будут мысли, точно стрелы,
Через мир земной лететь.
— Когда-то я знал все это стихотворение наизусть и распевал его над ухом бабушкиной кухарки, пока та не выставляла меня из кухни.
Под водою будут люди ездить, спать, и пить, и петь.
И, поди ж ты, смогут люди просто по небу лететь!
А двадцатого столетья девяносто первый год
Не увидят даже дети — свету он конец несет!
— Ну, еще несколько лет у нас в запасе остается, — сказала я, и мы оба расхохотались. Наконец мы подошли к источнику.
— Источник, конечно, волшебный, — сказал Саймон. — И знаете, как еще его называют? Мертвящий. Все, что туда попадает, постепенно превращается в камень.
— Почему?
— Разумеется, с матушкой Шиптон это никак не связано, хотя многие уверены, что это ее проделки. Просто в здешней воде избыток магнезиевой извести. Она попадает из почвы, сквозь которую просачивается вода. Итак, теперь надо опустить руку в воду и загадать желание. Кто первый? Вы или я?
— Вы.
Саймон наклонился над источником, а я смотрела, как капли воды, проходя сквозь землю, падают ему на ладонь.
Выпрямившись, он показал мне мокрую руку:
— Ну вот, я загадал! Пусть рука обсохнет, и мое желание непременно исполнится. Теперь ваша очередь.
Он не отошел в сторону, а остался стоять рядом со мной. Я сняла перчатку и наклонилась над источником. И вдруг поняла, какая вокруг тишина. Мы были здесь одни, и только Саймон знал, где я. Я нагнулась ниже, и ледяные капли упали мне на руку. Вода была невероятно холодная.
Саймон стоял сзади, почти вплотную ко мне, и на мгновение меня охватила паника. Он уже представлялся мне облаченным в черную монашескую рясу.
Только не Саймон! — взмолилась я. Пусть это будет не Саймон, твердила я про себя, совсем забыв о других желаниях.
Саймон стоял так близко, что я ощущала тепло его тела, и, замерев, затаила дыхание, а в голове у меня промелькнуло: «Сейчас что-то со мной случится…»
Я резко выпрямилась и повернулась. Саймон отступил на шаг. Он был совсем рядом. «Почему?» — испуганно спрашивала я себя.
— Не забудьте, рука должна высохнуть, — предупредил он. — А я знаю, что вы загадали.
— Вот как?
— Не так трудно догадаться. Вы шепнули: «Хочу, чтобы у меня родился мальчик!»
— Рука совсем онемела.
— Это от здешней воды. Она удивительно холодная. Видно, от извести, так я полагаю.
Он смотрел мимо меня, и я заметила, что он как-то возбужден. Неожиданно к нам подошел мужчина, приближения которого я не заметила, а Саймон, наверное, видел, как он подходит.
— Ага, пробуете наш волшебный источник, — приветливо сказал незнакомец.
— Разве можно пройти мимо и не поддаться искушению? — ответил Саймон.
— Сюда народ съезжается издалека. Всем хочется попытать счастья у источника и посмотреть пещеру матушки Шиптон.
— Да, место здесь интересное, — подтвердила я.
— Еще бы!
Саймон подбирал с земли мои пакеты.
— Проверьте-ка, высохла ли рука, — сказал он, и, когда мы пошли, я выставила ладонь вперед.
Саймон взял меня под руку и повел вверх по крутым улочкам к замку.
Люк и Дамарис уже поджидали нас в гостинице. Мы наскоро выпили чаю и поехали домой. Уже смеркалось, когда мы добрались до Киркленд-Мурсайд. Саймон высадил Дамарис у дома доктора и повез нас с Люком в «Услады». Я вернулась подавленная. Виной тому были возникшие у меня новые подозрения. Я старалась разубедить себя, но напрасно. Почему там, над источником, на меня напал такой страх? Что было на уме у Саймона, когда он стоял за моей спиной? Не замышлял ли он чего, и только неожиданное появление незнакомца помешало ему?
Я удивлялась сама себе: сколько бы я ни притворялась, что не верю в волшебную силу источника, я всем сердцем жаждала, чтобы мое невольно задуманное желание исполнилось. Только бы не Саймон! А почему, собственно? Не все ли равно — Люк или Саймон?
Но нет, мне было не все равно! Вероятно, именно тогда я начала догадываться, какие чувства питаю к Саймону. Не нежность, нет. Но ни один другой человек не пробуждал во мне такого ощущения полноты жизни. Я могла сердиться на него — и часто сердилась, — но злиться на Саймона было куда приятнее, чем любезничать с другими. Я радовалась, что он считает меня здравомыслящей, и дорожила этим мнением. Ведь я знала, что здравый смысл он ставил выше всех прочих достоинств. При каждой нашей встрече мое отношение к нему менялось, и я начинала понимать, что все больше и больше подпадаю под его обаяние.
Только теперь, когда Саймон занял такое место в моей жизни, я стала разбираться в своих чувствах к Габриэлю. Я поняла, что любила Габриэля, но не была влюблена в него. Я вышла за него замуж, потому что видела, как он нуждается в защите и заботе, и мне хотелось его защитить. Решение выйти за него казалось таким разумным — я могла подарить ему душевный покой, а он готов был избавить меня от царящего в нашем доме уныния, которое становилось все невыносимей. Я не любила Габриэля по-настоящему. Вот почему я никак не могла вспомнить, как он выглядел, вот почему, несмотря на случившуюся с ним трагедию, я с надеждой смотрела в будущее. Эти надежды вселяли в меня Саймон и мой ребенок. Так что мольба, которую я доверила источнику: «Сделай так, чтобы это не был Саймон!» — шла от самого сердца.
В последнее время я стала замечать, что по отношению ко мне все в доме ведут себя как-то странно. Я ловила многозначительные взгляды, которыми обменивались члены семейства, и даже сэр Мэтью, как мне казалось, держался со мной настороженно.
Объяснение этих странностей открылось мне благодаря тетушке Саре. И это открытие оказалось столь пугающим, что все случившееся до сих пор не шло с ним ни в какое сравнение.
Однажды я пошла проведать тетушку Сару и застала ее за работой. Она штопала крестильную рубашечку.
— Как хорошо, что вы пришли, — обрадовалась тетушка Сара. — Вас раньше интересовали мои вышивки.
— И сейчас интересуют, — заверила я. — По-моему, они у вас замечательно получаются. А что вы сейчас вышиваете?
Она лукаво посмотрела на меня:
— Вам правда интересно?
— Очень.
Она хихикнула, отложила крестильную рубашечку и, поднявшись, взяла меня за руку. Некоторое время старушка молчала, наморщив лоб.
— Я никому пока не показываю. Это секрет, — прошептала она наконец. — Вот закончу и покажу.
— Ну, тогда я не буду смотреть. А когда вы предполагаете закончить?
В ответ она проговорила чуть ли не со слезами:
— Как я могу закончить, когда я ничего не знаю! Я думала, вы мне поможете. Вы же говорили, что он не убивал себя.
Затаив дыхание, я ждала, что последует дальше, но ее мысли уже перескочили на другое.
— В крестильной рубашечке дырка, — спокойно сообщила она.
— Правда? Но вы начали рассказывать о вашей вышивке…
— Я же сказала, что никому ее не покажу, пока не закончу. Это все из-за Люка.
— Из-за Люка? — Сердце у меня аж заколотилось.
— Маленький он был такой беспокойный! У купели раскричался и порвал рубашечку. И с тех пор ее не удосужились починить. Да, впрочем, пока не ждали следующее дитя, зачем было стараться?
— Вы так заштопаете, что никто ничего не заметит, — сказала я, и тетушка Сара просияла.
— Все дело в вас, — пробормотала она, — не знаю, куда вас поместить. В этом вся загвоздка.
— Куда поместить меня? — повторила я в изумлении.
— Ну да, Габриэля я вышила… и собаку тоже. Славная была собачка. И как ее необычно звали — Пятница!
— Тетя Сара, — вскинулась я, — вы что-то знаете про Пятницу?
— Бедный Пятница. Такой милый песик. Такой преданный! Вот поэтому-то, наверное… Ох, дорогая моя, я все думаю, как-то ваш малыш поведет себя на крестинах? Правда, дети Рокуэллов никогда не ведут себя смирно. А рубашечку я сама выстираю.
— Тетя Сара, что вы знаете про Пятницу? Пожалуйста, прошу вас, скажите!
Она внимательно всмотрелась в меня.
— Пятница был ваш пес, — произнесла она. — Вам и положено знать. А крестильную рубашечку я никому не позволю трогать. Ее так трудно гладить! В некоторых местах нужно загладить складочки. Я для Люка гладила. И для Габриэля.
— Тетушка Сара, покажите мне вашу новую вышивку, — вдруг неожиданно для себя самой попросила я.
Глаза Сары хитро блеснули.
— Она не закончена. А я не хочу показывать, пока не закончу.
— Но почему? Помните, вы же показывали мне предыдущую, хотя и не закончили ее.
— Тогда было другое дело. Тогда я знала…
— Что знали?
Она затрясла головой:
— Я же говорю — я не знаю, куда вас поместить, понимаете…
— Но я же здесь.
Тетя Сара склонила голову набок и стала похожа на посверкивающую одним глазом птицу.
— Сегодня здесь… и завтра… и, может, на следующей неделе. А потом где вы будете?
Мне стало ясно, что увидеть вышивку необходимо.
— Ну пожалуйста, — подластилась я к ней, — пожалуйста, прошу вас, покажите.
Мой интерес пришелся ей по душе. Она знала, что я не притворяюсь.
— Ну, вам, пожалуй, покажу, — смилостивилась она. — Но больше никому!
— И я никому о ней не скажу, — пообещала я.
— Хорошо, — согласилась тетя Сара и, как ребенок, которому не терпится что-то показать, поторопила меня: — Ну идите скорей!
Подойдя к стенному шкафу, она вынула из него кусок полотна и прижала вышивку к себе так, что мне ничего не было видно.
— Покажите, ну пожалуйста! — взмолилась я.
Тогда, все еще прижимая вышивку к груди, она перевернула ее. На полотне был изображен южный фасад дома, а на каменных плитах — распростертое тело Габриэля. Все выглядело так достоверно, так реально, что мне стало дурно. Всмотревшись, я увидела рядом с Габриэлем еще что-то… Тельце Пятницы! Только мертвый он мог быть таким неподвижным. Это было ужасно!
Видимо, я невольно ахнула, так как тетя Сара довольно рассмеялась. Мое смятение было для нее лучшей похвалой.
— Хоть и вышивка, но все как на самом деле, — пробормотала я.
— Да, так и есть, — мечтательно отозвалась она, — я же видела, как он лежал, в точности так. Я успела спуститься до того, как его унесли… и все видела своими глазами.
— Габриэль! — Я сама удивилась, услышав свой шепот, но эта вышивка разом всколыхнула во мне столько щемящих воспоминаний, и впервые после его гибели я ясно представила себе Габриэля.
— Когда я его увидела, — продолжала тетушка Сара, — я сразу решила, что посвящу этому свою следующую вышивку… и вот что получилось.
— А Пятницу вы тоже видели? — воскликнула я.
Казалось, она пытается вспомнить.
— Видели вы Пятницу мертвым? — настаивала я.
— Он был верным псом, — ответила она. — И погиб из-за этого.
— Значит, вы его видели! Видели мертвым, как Габриэля?
Тетушка Сара снова наморщила лоб.
— Вот же, на вышивке все показано, — наконец проговорила она.
— Но здесь он лежит рядом с Габриэлем, а его там не было.
— Не было? — переспросила она. — Его убрали, а?
— Кто убрал?
Сара вопросительно посмотрела на меня:
— Кто? — Она словно упрашивала, чтобы на ее вопрос ответила я.
— Вы ведь знаете, правда, тетушка Сара?
— Да я-то знаю! — торжествующе подтвердила она.
— Ну тогда, пожалуйста, скажите мне! Я вас очень прошу.
— Но вы и сами знаете.
— Да что вы! А мне так важно знать! Тетушка Сара, вы должны мне сказать! Знали бы вы, как вы мне поможете.
— Не помню.
— Но вы же всегда помните! Вы не могли забыть то, что так важно!
Лицо тетушки Сары оживилось.
— Вспомнила, Кэтрин? Это монах.
По ее наивному лицу было ясно, что она помогла бы мне, если бы могла. Что ей было известно, так и осталось загадкой. Я понимала, что она живет в двух мирах — в реальном и воображаемом. Они путаются у нее в голове, и она не в силах разобраться, где что происходит. Окружающие недооценивали ее. Они делились при ней своими секретами, не понимая, что она, подобно сороке, подхватывает самые яркие и завлекательные сведения и припрятывает их у себя в потаенных уголках памяти.
Я вновь перевела взгляд на вышивку и только теперь, когда немного свыклась с видом фигур Габриэля и Пятницы, лежащих бок о бок, заметила, что заполнена только одна половина полотна. Вторая пока пуста.
Тетушка Сара мгновенно уловила мое удивление, лишний раз доказав, что ее сметливость — если только это свойство можно назвать сметливостью — признак проницательного ума.
— А эту часть я оставила для вас, — объяснила она и в этот момент напомнила мне ясновидящую, для которой тайны будущего, недоступные для нас, простых смертных, скрыты лишь за полупрозрачной завесой.
Видя, что я молчу, она подошла ко мне вплотную и крепко взяла за руку. Сквозь рукав платья я чувствовала, какие горячие у нее пальцы.
— Никак не могу закончить, — пожаловалась она, — не могу, потому что не знаю, куда поместить вас, вот в чем дело.
Она снова повернула полотно лицом к себе, так что мне ничего не стало видно, и прижала к груди.
— Вы не знаете. И я не знаю. А вот монах, он знает! — Она вздохнула. — Да, милая Кэтрин, придется подождать. Какая досада! Ведь я не могу начать другую вышивку, пока эту не закончу.
Она подошла к шкафу и спрятала полотно. Потом вернулась и заглянула мне в лицо.
— Вы неважно выглядите, — сказала она. — Лучше присядьте. С вами все будет в порядке, верно? Бедная Клэр! Знаете, она ведь умерла. Ее погубил Габриэль, так можно сказать — его рождение.
Я все еще находилась под впечатлением ее вышивки и рассеянно ответила:
— У нее ведь было слабое сердце. А я крепкая и совершенно здорова.
Тетя Сара наклонила голову к плечу и оценивающе оглядела меня.
— Может, поэтому мы с вами и подружились… — начала она.
— Почему, тетя Сара?
— Правда же, мы друзья? Я это сразу почувствовала. Стоило вам появиться у нас, я сразу сказала: «Кэтрин мне нравится. Она меня понимает», а они, наверное, решили, раз это так…
— Тетушка Сара! Ради бога, о чем вы? Почему мы с вами лучше понимаем друг друга?
— Они вечно твердят, что я впала в детство.
В душу мою закрался леденящий страх.
— А обо мне что они говорят?
Тетушка Сара с минуту помолчала, а потом произнесла:
— Я всегда обожала нашу галерею менестрелей.
Я сгорала от нетерпения скорее услышать, что осело в ее бедной затуманенной голове, и не сразу поняла, что она уже рассказывает мне — галерея менестрелей как-то связана с рассуждениями на мой счет.
— Значит, вы были на галерее менестрелей, — быстро проговорила я, — и слышали чей-то разговор.
Тетушка Сара кивнула, ее глаза расширились, и она оглянулась через плечо, словно ожидая увидеть кого-то за своей спиной.
— Вы услышали, что говорят обо мне?
Она кивнула, но потом замотала головой:
— Боюсь, в этом году рождественские украшения у нас пышными не будут. Из-за Габриэля. Разве что немного остролиста.
Меня одолела досада, но я понимала, что нельзя вспугнуть ее. Тетушка Сара явно что-то слышала, но боялась сказать, так как знала: этого делать нельзя. Если она почует, как мне хочется поскорее узнать ее секрет, она замкнется и ничего не расскажет. Надо было как-то выудить, что она услышала. Я не сомневалась — мне необходимо это узнать.
Взяв себя в руки, я спокойно сказала:
— Ну что ж! Ничего не поделаешь, зато в следующее Рождество…
— Следующее Рождество! Кто знает, что с нами будет к тому времени… Где мы будем? И я, и вы…
— Ну, тетя Сара, я-то с ребенком, скорее всего, буду здесь. Если у меня родится сын, от меня потребуют, чтобы я растила его в «Усладах». Правда?
— Его могут у вас забрать! А вас запереть…
Я притворилась, что не слышу ее последних слов.
— Но, тетя Сара, я не соглашусь расстаться с моим ребенком, — сказала я. — И никто не может отобрать его у меня.
— Могут, могут… если доктор велит.
Я прикинулась, будто рассматриваю крестильную рубашечку, но, к моему ужасу, руки у меня так дрожали, что я испугалась, как бы тетушка Сара этого не заметила.
— Это доктор сказал? — спросила я.
— Да, это он говорил Руфи. Он думает, что такая необходимость может возникнуть… если… если вам станет хуже… и лучше сделать это, пока ребенок не родился.
— Вы были на галерее менестрелей?
— А они стояли в холле и не видели меня.
— Доктор сказал, что я больна?
— Он сказал: «Психически неуравновешенна» — и объяснил что-то насчет галлюцинаций. Что это, мол, так всегда и бывает: сам больной натворит что-то странное, а думает на других. Он сказал — это один из видов мании преследования или что-то в этом роде.
— Понятно. И по его мнению, именно это и происходит со мной?
У тети Сары задрожали губы.
— О, Кэтрин, — прошептала она, — я так рада, что вы у нас живете, я не хочу, чтобы вы уезжали… не хочу, чтобы вас заперли в Уорстуистл.
Словно звон погребального колокола прозвучал над моей головой! Значит, надо следить за каждым своим шагом, иначе меня похоронят заживо! Больше я не могла оставаться в этой комнате.
— Тетя Сара, — сказала я, — считается, что в это время я должна отдыхать. Вы уж меня извините, но мне пора.
Я не стала ждать, что она скажет на это. Я поцеловала ее в щеку, потом степенно пошла к дверям, но, закрыв их за собой, бегом бросилась в спальню, захлопнула дверь и прижалась к ней спиной. Будто загнанный дикий зверек, я видела, как за мной затворяются дверцы клетки. Надо бежать, бежать, пока не закрыли последнюю. Но как?
Я тут же выработала план действий: надо пойти к доктору Смиту и выяснить, что он имел в виду, говоря с Руфью. Может быть, придется выдать тетушку Сару и признаться, что она подслушала их разговор, но, конечно, я всячески постараюсь этого избежать. Однако с такой мелочью я не должна считаться. Слишком многое поставлено на карту.
Значит, они говорят, что я сумасшедшая! Это слово грохотало у меня в мозгу, как барабан в джунглях. Они считают, что у меня галлюцинации, что монах в спальне мне пригрезился, а потом я начала вытворять нечто несуразное, утверждая при этом, что виноват в происходящем кто-то другой. Они внушили это и доктору Смиту, и я должна доказать ему и всем, что ничего подобного не было и нет.
Я накинула синий плащ, тот самый, который кто-то повесил на балконе. Дул холодный ветер, а кроме этого плаща, у меня ничего теплого не было. Но я так спешила к дому доктора, что даже не заметила, какая погода. Я знала, где живет доктор Смит, так как, возвращаясь из Нэсборо, мы завозили домой Дамарис. Сама я у них ни разу не была. Наверное, раньше Рокуэллы бывали в гостях у доктора, но при мне, по-видимому из-за болезни миссис Смит, такие визиты прекратились.
Участок, на котором стоял дом доктора, был не больше акра. Высокий узкий дом с жалюзи на окнах напомнил мне наш Глен-Хаус. Перед ним росли высокие раскидистые ели, и, возможно, из-за них в доме было темно. Я увидела на дверях медную дощечку, уведомляющую, что здесь живет доктор Смит. На мой звонок дверь открыла седая горничная в сильно накрахмаленном переднике.
— Здравствуйте, — улыбнулась я. — Доктор дома?
— Входите, пожалуйста, — пригласила горничная. — К сожалению, сейчас его нет. Может, передать что-нибудь?
Ее лицо показалось мне похожим на маску, и я вспомнила, что подобное впечатление производило на меня лицо Дамарис. Впрочем, я была в таком состоянии, что все вокруг казалось мне странным. За несколько часов, прошедших с тех пор, как я проснулась утром, я сделалась другим человеком. Правда, у меня ни на минуту не возникало сомнений в том, что я совершенно здорова, но злое семя было брошено мне в душу. Да и вообще хотела бы я видеть женщину, которая в подобных обстоятельствах сумела бы сохранить спокойствие.
В холле было темно. На столе красовался горшок с каким-то растением, а рядом на медном подносе лежало несколько визитных карточек. Тут же были блокнот и карандаш. Горничная взяла блокнот:
— Можно узнать ваше имя?
— Я миссис Рокуэлл.
— О! — изумилась горничная. — Вы хотите, чтобы доктор навестил вас?
— Нет, я хочу повидаться с ним здесь.
— Боюсь, что он вернется не раньше чем через час.
— Я подожду.
Она склонила голову и открыла дверь в комнату, имевшую нежилой вид. Вероятно, приемная. Но тут я сообразила, что я не простая пациентка. Доктор говорил, что он мой друг. Я хорошо знаю его дочь, поэтому я спросила:
— А мисс Смит дома?
— Ее тоже нет, мадам.
— Ну, в таком случае я хотела бы повидать миссис Смит.
Горничная явно оторопела, но сказала:
— Я доложу о вас миссис Смит.
Она ушла и почти тут же вернулась с сообщением, что миссис Смит будет рада меня видеть. Если я не возражаю, горничная меня проводит. Я кивнула, и мы поднялись по лестнице в маленькую комнату. Жалюзи на окнах были закрыты, в небольшом камине горел огонь. Рядом с камином на диване лежала женщина, очень бледная и худая, но я сразу поняла, что это — мать Дамарис, так заметны были в ней следы редкостной красоты. Ее укрывал плед, и рука, лежавшая поверх пледа, казалась совершенно бесплотной. Трудно было представить, что это рука живого человека.
— Миссис Рокуэлл из «Кирклендских услад», — проговорила больная, увидев меня. — Спасибо, что зашли проведать меня.
Я пожала ей руку, но поспешила ее выпустить — рука была влажная и холодная.
— По правде говоря, я пришла к доктору, а когда узнала, что его нет, решила спросить, не примете ли меня вы.
— Очень рада, что вы так решили.
— Как вы себя чувствуете?
— Как всегда, спасибо. То есть как видите: по комнате еще брожу, да и то только когда мне становится получше. А уж о лестнице и думать нечего.
Я вспомнила слова Руфи, что миссис Смит страдает ипохондрией и этим омрачает жизнь доктора. Но лицо женщины выражало неподдельную муку, и мне показалось, что она вовсе не сосредоточена на себе, а искренне интересуется мною.
— Я слышала, вы ждете ребенка, — сказала она.
— Да. Наверное, доктор рассказал вам?
— О нет. Он не говорит о своих пациентах. Мне рассказывала о вас дочь.
— Ну да, я часто ее вижу, она ведь бывает в «Усладах».
Лицо миссис Смит посветлело.
— Да, Дамарис очень любит всех, кто там живет.
— А мы ее. Она так прелестна.
— Правда, у нее есть один недостаток. Ей следовало родиться мальчиком.
— Вы считаете это недостатком? Я тоже хотела бы мальчика, но, если у меня родится дочка, я не буду огорчаться.
— Да и я не огорчалась. Для меня это роли не играет.
Я старательно поддерживала разговор, надеясь отвлечься от владевшего мной отчаяния, и не слишком прислушивалась к ее словам, но отозвалась на последнюю фразу:
— Значит, сына хотел доктор?
— Честолюбивые мужчины всегда жаждут иметь сыновей. Им хочется видеть в них свое продолжение. Поэтому когда их постигает разочарование — это настоящая трагедия. Однако скажите, с вами что-нибудь не так?
— Почему вы спрашиваете?
— Мне показалось, вы чем-то взволнованы.
— Да нет… просто я хотела посоветоваться с доктором.
— А, ну конечно, вы же за тем и пришли. Уверена, что он скоро вернется.
«Скорее бы! — думала я. — Скорее бы мне с ним поговорить, он должен понять».
— Он нужен вам очень срочно? — спросила миссис Смит.
— Да, очень!
— Это касается вашего состояния, правда?
— Да.
— Помню, когда я ждала своих детей, я все время волновалась.
— Я не знала, что кроме дочери у вас есть еще дети, миссис Смит.
— В живых осталась только Дамарис. Я много раз пыталась родить сына. К сожалению, ничего не вышло. У меня родились две девочки — мертвые, а остальных я теряла в самом начале беременности. Но четыре года тому назад я родила мальчика. Он родился мертвым. Это был жестокий удар.
Хотя мне плохо было видно ее лицо, так как миссис Смит лежала спиной к свету, я все же заметила, что, когда она заговорила вновь, его выражение изменилось.
— Это доктор непременно хотел иметь сына. После тех родов вот уже четыре года я и хвораю.
Мои нервы были напряжены. И хотя меня волновали собственные страхи, я почувствовала, что и ей есть из-за чего тревожиться. Я ощутила какую-то связь между нами, но не могла определить какую. Однако видела, что и миссис Смит ее чувствует, но не уверена, понимаю ли это я. Ощущение было очень странное. Мне уже стало казаться, что воображение играет со мной злые шутки. Но я тут же отогнала эту мысль. Ничего во мне не изменилось, я такая же, как всегда, рассуждаю здраво, не витаю в облаках, и никому, заверяла я себя, может быть, с излишней горячностью, никому не удастся доказать, что я схожу с ума.
Миссис Смит с покорным видом вытянула руки на пледе.
— Одно хорошо, — усмехнулась она, — новых попыток иметь сына быть не может.
Наш разговор замирал. Я жалела, что не осталась в имевшей столь казенный вид приемной. Но миссис Смит попыталась продолжить беседу:
— Я очень расстроилась, когда услышала о вашей трагедии.
— Благодарю вас.
— Габриэль был милейшим молодым человеком. Просто невозможно поверить…
— А я и не верю в эти разговоры о самоубийстве! — воскликнула я и удивилась, с какой страстной убежденностью прозвучал мой голос.
— Вот как! Я рада, что вы не верите… Я все думаю, не лучше ли вам вернуться домой… родить ребенка там?
Я была озадачена, тем более что заметила, как на ее щеках проступил легкий румянец, а тонкие бледные руки дрожат. Что-то ее тревожило, и мне показалось, что она не знает, можно ли поделиться своей тревогой со мной. Но и я была настороже и с горечью подумала: «Господи, неужели теперь мне суждено всегда всего остерегаться?»
— Но если у меня родится сын, — медленно проговорила я, — он унаследует «Услады». А по традиции Рокуэллов наследнику положено появляться на свет здесь.
Миссис Смит откинулась назад и закрыла глаза. Мертвенная бледность разлилась по ее лицу, и я испугалась, что она потеряла сознание. Вскочив, я кинулась искать звонок, но тут в комнату вошла Дамарис.
— Мама! — воскликнула она, и с нее словно слетела маска. Она сразу стала прелестной трепетной девочкой. Было ясно, что она обожает мать. Увидев меня, она изменилась в лице: — Вы, миссис Рокуэлл? Но почему? Каким образом?
— Я зашла к доктору. Надо было подождать, вот я и воспользовалась случаем, чтобы познакомиться с вашей матерью, — объяснила я.
— Но…
— Я сделала что-то не то? Простите. Разве миссис Смит нельзя навещать?
— Понимаете, она так слаба, — сказала Да-марис. — Отец очень за нее боится.
— Он боится, что посетители могут утомить ее? Или чего-то еще?
— Да-да. Именно в этом все дело. Ей нельзя волноваться. — Дамарис подошла к матери и положила руку ей на лоб.
— Я хорошо себя чувствую, милая, — проговорила миссис Смит.
— Но лоб горячий, — возразила Дамарис.
— Мне лучше уйти? — спросила я.
— Нет-нет, пожалуйста, останьтесь, — быстро отозвалась миссис Смит, однако вид у Дамарис был неуверенный. — Сядь, Дамарис, — продолжала больная и, повернувшись ко мне, извинилась: — Дочка так дрожит надо мной.
— Ну и доктор, надо думать, тоже, — ответила я.
— Да, конечно! Конечно! — воскликнула Дамарис.
— Я в этом и не сомневаюсь. Он так внимателен ко всем своим пациентам. Куда бы я ни пришла, им не нахвалятся.
Миссис Смит лежала, закрыв глаза, а Дамарис подхватила мои слова:
— Да-да! Все так ему доверяют!
— Надеюсь, он уже скоро придет, — заметила я.
— Если бы он знал, что вы его ждете, он, конечно, сразу поспешил бы сюда.
Дамарис села рядом с матерью и начала болтать. Я и не подозревала, что она так разговорчива. Она вспоминала нашу поездку в Нэсборо и рождественские праздники, рассказывала о предстоящей распродаже у миссис Картрайт и о прочих замыслах жены викария. За этими разговорами нас и застал доктор.
Я услышала на лестнице его шаги, и дверь тут же открылась. Он улыбался, но не так добродушно, как обычно. Мне сразу бросилось в глаза, что вид у него озабоченный.
— Миссис Рокуэлл! — вскричал он. — Вот так сюрприз!
— Я решила познакомиться с миссис Смит, пока ждала вас.
Он взял мою руку и долго не выпускал ее. У меня было впечатление, что он старается овладеть собой. Потом доктор подошел к дивану и положил руку на лоб жены.
— Вы слишком возбуждены, дорогая, — проговорил он. — Она чем-то взволнована? — Он повернулся к Дамарис, и я не увидела его лица.
— Нет, отец. — Дамарис говорила слабым, как у маленькой девочки, голосом, словно не была уверена в себе.
Доктор обернулся ко мне:
— Простите, миссис Рокуэлл. Я беспокоюсь и о вас, и о моей жене. Раз вы пришли, видимо, хотите что-то мне сказать?
— Да, — ответила я. — Я хотела поговорить с вами. По-моему, дело важное. Так мне, во всяком случае, кажется.
— Посмотрим, — сказал доктор. — Пройдемте ко мне в кабинет.
— Хорошо, — согласилась я и, поднявшись, подошла к миссис Смит.
Прощаясь с ней, я пожала ее холодную влажную руку и подивилась перемене, произошедшей с больной. С приходом доктора она как бы стала другой. Но в чем было дело, я не могла определить. Ее лицо словно спряталось за закрытыми ставнями. Вероятно, доктор будет бранить ее за то, что она переутомилась, — у нее был вид провинившегося ребенка.
Больше всего на свете его беспокоит ее здоровье, подумала я, и это вполне естественно. Уж если он так внимателен к другим своим пациентам, как же должна тревожить его болезнь жены!
Я попрощалась с Дамарис, и доктор повел меня вниз, в свой кабинет. Когда он, закрыв дверь, указал мне на стул рядом с бюро, а сам сел в кресло напротив, я почувствовала, что тревога моя понемногу утихает. На такого благожелательного человека вполне можно положиться. Он должен помочь мне.
— Ну, — сказал доктор, — рассказывайте, что вас беспокоит.
— Со мной происходят какие-то странные вещи, — выпалила я, — но вы об этом знаете.
— Да, — подтвердил он, — кое-что вы мне сами рассказали, кое-что я услышал от других.
— Тогда вы знаете, что я видела в моей спальне монаха.
— Я знаю, что вам так показалось.
— Значит, вы мне не верите?
Он предостерегающе поднял руку:
— Ну, в настоящий момент будем считать, что вы его видели, если вам так спокойней.
— Меня не нужно успокаивать, доктор Смит. Я хочу, чтобы все поняли: я говорю правду.
— Это не так просто, — возразил он. — Но помните: я всегда готов вам помочь.
— А после монаха, — продолжала я, — были загадочные происшествия с занавесками у моей кровати, с грелкой, с моим плащом — кто-то повесил его на парапет балкона.
— Тот самый плащ, в котором вы сейчас, — сказал доктор.
— Значит, вы и об этом слышали?
— Ну а как же! Мне обязаны сообщать все. Я же слежу за вашим здоровьем.
— И вы полагаете, что мне все лишь мерещилось, что все это — плод моего воображения?
Некоторое время он молчал, и я повторила:
— Вы так и считаете, правда?
Доктор снова поднял руку:
— Давайте рассуждать спокойно. Покой, миссис Рокуэлл, — это то, в чем вы больше всего нуждаетесь.
— Я и так спокойна. А нуждаюсь я в том, чтобы мне верили.
— Миссис Рокуэлл, я врач, и мне приходилось сталкиваться с разными странными заболеваниями. Я знаю, что с вами можно говорить откровенно и вы все поймете.
— Значит, вы не считаете меня сумасшедшей?
— Не употребляйте это слово, не нужно.
— Слова меня не страшат, меня пугает тот, кто наряжается монахом и пытается разыгрывать со мной злые шутки.
Доктор немного помолчал.
— Вы переживаете трудное время, миссис Рокуэлл, — заговорил он наконец. — В вашем организме происходят перемены. Иногда при этом меняются и сами женщины. Наверное, вы слышали — у некоторых появляются разные причуды. Например, они не могут переносить то, к чему раньше были совершенно равнодушны.
— Но у меня не причуды! — воскликнула я. — Наверное, я должна была сразу сказать: я пришла к вам, так как знаю, что вы обсуждали мое поведение с миссис Грэнтли и признали меня психически неуравновешенной.
— Вы слышали наш разговор! — воскликнул он. Было видно, что я застигла его врасплох.
Я не собиралась выдавать тетю Сару и потому сказала:
— Нет, но я точно знаю, что вы и миссис Грэнтли это обсуждали. Не станете же вы отрицать?
— Нет, — произнес он медленно, — это было бы глупо, правда?
— Значит, вы с ней решили, что я — сумасшедшая.
— Ничего подобного, миссис Рокуэлл. Но вы слишком взволнованы. Вот вам пример — до беременности вы не приходили в такое волнение от каждого пустяка, верно? А говорите, что нисколько не переменились.
— И что вы собираетесь сделать? Отправить меня в Уорстуистл?
Доктор сделал удивленное лицо, но не мог скрыть, что такая мысль приходила ему в голову. Мной овладела ярость… и страх. Я встала, но он тут же подскочил ко мне, ласково взял за плечи и принудил снова сесть.
— Вы неправильно меня поняли, — участливо произнес он, опять опускаясь в свое кресло. — Я в крайне затруднительном положении. Все, кто живет в «Усладах», мне очень дороги, и их беды и несчастья глубоко меня огорчают. Прошу вас, поверьте, что сейчас и речи нет о том, чтобы помещать вас в Уорстуистл…
— А когда же? — перебила его я.
— Пожалуйста, дорогая, успокойтесь. Между прочим… в этом заведении прекрасно лечат. Можете мне поверить: я бываю там регулярно. А вы уже несколько недель находитесь в состоянии крайнего перевозбуждения. От меня вы этого скрыть не можете.
— Я перевозбуждена, потому что кто-то пытается представить меня истеричкой. И как вы смеете даже говорить со мной о сумасшедшем доме! Да вы, верно, сами сошли с ума!
— Я только хочу помочь вам.
— Тогда выясните, кто продолжает со мной все эти шутки! Узнайте, у кого остался костюм монаха после тех живых картин. Надо непременно дознаться, у кого такой костюм сохранился.
— Вы никак не можете забыть этот несчастный эпизод.
— Еще бы! Ведь с него все и началось.
— Миссис Рокуэлл… Кэтрин… Я хочу быть вашим другом. Надеюсь, вы в этом не сомневаетесь?
Я вгляделась в темно-карие глаза доктора. Они смотрели на меня участливо и ободряюще.
— Вы вызвали у меня интерес с тех пор, как Габриэль привез вас в «Услады», — продолжал доктор. — А когда ваш отец приехал на похороны и я увидел, как вы относитесь друг к другу, это глубоко меня огорчило. Вы показались мне такой… ранимой. Но я слишком откровенен…
— Нет, я хочу услышать все, что вы думаете, — возразила я. — Говорите без утайки.
— Кэтрин, как бы я хотел, чтобы вы мне доверились! Самое важное для меня — помочь вам пережить это трудное время. Дамарис не намного моложе вас, и, когда я вижу вас вместе, мне всегда жаль, что вы мне не дочь. Я всегда мечтал, чтобы у меня было много детей. Впрочем, не буду испытывать ваше терпение. Скажу кратко: я всегда относился к вам как к родной дочери и надеялся, что вы ничего не будете от меня скрывать, тогда я всегда смогу вам помочь.
— Больше всего вы помогли бы мне, если бы узнали, кто являлся ко мне в спальню, нарядившись монахом. Если бы вы нашли этого человека, я бы больше ни в какой помощи не нуждалась.
Доктор грустно посмотрел на меня и покачал головой.
— Что вы хотите сказать? — вскинулась я.
— Да только одно — я бы хотел, чтобы вы поверяли мне все ваши тревоги, как отцу. — Он поколебался, пожал плечами и добавил: — Как поверяли бы своему отцу, будь вы с ним ближе друг к другу. Я с радостью согласился бы охранять ваш покой.
— Значит, вы согласны, что мне кто-то угрожает?
— Да не кто-то, а что-то. Может быть, наследственность… Может быть…
— Я вас не понимаю.
— Вероятно, я сказал лишнее.
— Ничего подобного. В том-то и беда, что все чего-то недоговаривают. Если бы я знала, что думают люди вокруг меня, я сумела бы доказать им, что они не правы, считая меня… неуравновешенной.
— Но вы верите, что я хочу вам помочь? Надеюсь, вы относитесь ко мне не только как к врачу, но и как к другу?
Я увидела, что он действительно озабочен, и меня это тронуло. Значит, он заметил, что я безразлична собственному отцу, и понял, как больно это меня задевает. Он назвал меня ранимой.
Я никогда не думала о себе с такой точки зрения, но теперь поняла, что это определение очень ко мне подходит. Я страдаю оттого, что никому не нужна. Будь здесь дядя Дик, он поддержал бы меня сейчас, в самое трудное для меня время. Но его нет со мной. А доктор Смит предлагает свое участие и отцовскую заботу, которой мне так не хватает.
— Вы очень добры, — сказала я.
Лицо у него прояснилось. Он склонился надо мной и похлопал меня по руке. Потом снова стал очень серьезен.
— Кэтрин, только что вы просили меня быть с вами откровенным, — медленно, будто тщательно подбирая слова, проговорил он. — По-моему, мне удалось убедить вас, что для меня самое главное — ваше благополучие. Хочу, чтобы вы знали еще одно: я чрезвычайно обязан семейству Рокуэлл. Скажу вам то, что не всем известно, но мне хочется, чтобы вы поняли, почему я так предан этой семье, членом которой теперь стали и вы. Помните, я рассказывал вам, что я был нежеланным ребенком, заброшенным сиротой, но нашелся богатый человек, который принял во мне участие и дал возможность заняться той работой, к которой я стремился? Этот добрый человек был Рокуэлл. Сэр Мэтью Рокуэлл. Так что вы понимаете, я никогда не смогу забыть, чем обязан вашей семье, и особенно сэру Мэтью.
— Понимаю, — пробормотала я.
— А ему хочется, чтобы его внук родился здоровым и сильным. И моя задача — этому помочь. Кэтрин, дорогая моя, вы должны вверить себя моим заботам. Вам надо очень беречь себя. Позвольте мне следить за вашим самочувствием. Дело в том, что есть одно обстоятельство, очевидно вам неизвестное. И сейчас я ломаю себе голову, имею ли я право открыть его вам.
— Вы должны открыть мне все. Должны!
— Не уверен, Кэтрин. Может быть, когда вы узнаете, в чем дело, вы пожалеете, что согласились выслушать меня. В который уже раз я задаюсь вопросом — говорить вам или нет.
— Пожалуйста, скажите. Я не могу оставаться в неведении.
— А вы выдержите правду, Кэтрин? У вас хватит сил?
— Разумеется! Я больше не могу выдерживать ложь и недомолвки. Я должна узнать, кто плетет интриги против меня.
— Я помогу вам, Кэтрин.
— Тогда скажите то, что собирались.
Но доктор никак не мог решиться. Наконец он заговорил:
— Вы должны понять, что я открою вам известные мне обстоятельства только для того, чтобы вы осознали, как необходимо вам прислушиваться к моим советам.
— Я понимаю… только, пожалуйста, скажите.
Но он опять замолчал, как бы подыскивая нужные слова. И наконец эти слова прозвучали громко и решительно.
— Вы знаете, Кэтрин, что уже несколько лет я регулярно бываю в Уорстуистле.
— Да-да.
— И вы знаете, что такое Уорстуистл?
— Конечно.
— Как врач я пользуюсь там большим доверием и имею доступ к историям болезни всех пациентов.
— Естественно, — перебила его я.
— Кэтрин, в этой больнице лежит ваша близкая родственница. Не думаю, что вам это известно… вернее, уверен, что вы этого не знаете. Среди пациентов Уорстуистла уже семнадцать лет находится ваша мать.
Я смотрела на него как завороженная. В ушах у меня звенело, стены, казалось, рушились, и чудилось, что этот кабинет, это бюро, доктор с его добрым взглядом — все куда-то исчезает, и я снова в доме, темном не от вечно закрытых жалюзи, а от навсегда поселившихся в нем трагических воспоминаний. Я снова услышала звучащую в ночи мольбу: «Кэтти! Вернись ко мне, Кэтти!» Передо мной выросла неприкаянная фигура отца, который регулярно раз в месяц уезжает куда-то и возвращается разбитый, подавленный и угнетенный.
— Да, — продолжал доктор, — к сожалению, это так. Говорят, ваш отец очень предан своей больной жене и регулярно ее навещает. Временами, Кэтрин, она узнает его, временами нет. Она играет с куклой. Иногда она понимает, что это — кукла, но чаще принимает ее за свое дитя — за вас, Кэтрин. В Уорстуистле для нее делается все возможное, но она никогда не выйдет оттуда. Вы чувствуете, Кэтрин, что я хочу сказать? Иногда болезнь передается по наследству. Держитесь, Кэтрин! Я вижу, вы потрясены, но я к тому и говорю, что мы сможем о вас позаботиться, сможем вам помочь. В этом и заключается моя задача. И рассказываю я вам все это только для того, чтобы вы мне доверились. Верьте мне, Кэтрин!
Я закрыла лицо руками и поймала себя на том, что молюсь: «Господи, сделай так, чтобы все это было сном. Пусть это окажется неправдой!»
Доктор поднялся, подошел ко мне и обнял за плечи.
— Мы будем бороться за вас, Кэтрин, — сказал он. — Будем бороться вместе!
Может быть, меня привело в себя слово «бороться». Я давно привыкла бороться за все, чего хотела добиться. Я снова вспомнила фигуру в ногах моей кровати, задернутые занавески. Кто их задернул? И почему из-под двери тянуло сквозняком? Никогда не соглашусь, что все это мне просто привиделось. Доктор почувствовал перемену в моем настроении.
— Узнаю упрямую Кэтрин, — проговорил он. — Вы не верите мне, правда?
Когда я ответила ему, мой голос прозвучал твердо:
— Я знаю, что кто-то задумал навредить мне и моему ребенку.
— Вы допускаете, что я настолько жесток, что решил сочинить эту историю про болезнь вашей матери?
Я молчала. Конечно, отлучки отца из дома нуждались в объяснении. Но откуда мог знать о них доктор? И все же… мне всегда давали понять, что матери нет в живых.
Однако если даже предположить, что моя мать действительно в Уорстуистле, нет никаких оснований считать, что поражен и мой мозг. Я всегда отличалась ровным характером и выдержкой. У меня не было ни малейших признаков истеричности. Даже теперь, когда меня преследуют все эти напасти, я, как мне казалось, умела сохранять спокойствие, что при подобных обстоятельствах далось бы далеко не каждому. Чем бы ни страдала моя мать, я не унаследовала ее душевной болезни, в этом я была уверена.
— Ну, Кэтрин! — развел руками доктор. — Я восхищаюсь вами! Вы сильны духом, значит, у меня есть основания надеяться, что мы одержим победу. Поверьте, то, что ваша мать — Кэтрин Кордер — уже семнадцать лет содержится в Уорстуистле, это правда! Вы же понимаете: если бы я не знал этого совершенно точно, я бы вам ничего не сказал. Но вы не согласны, что унаследовали хотя бы ничтожные проявления ее душевной болезни. И эта ваша убежденность должна нам помочь. Мы справимся с угрозой.
Я посмотрела ему прямо в лицо и твердо выговорила:
— Ничто не может меня убедить, что странности, которые происходят со мной с тех пор, как я живу в «Усладах», — игра моего воображения.
Он кивнул:
— Ну что ж, дорогая, значит, нам остается выяснить, чьих рук это дело. Вы кого-нибудь подозреваете?
— Я узнала, что костюмы монахов остались у многих участников представления, разыгранного пять лет тому назад. Был костюм у Люка, был у Саймона. А они оба — претенденты на владение «Усладами».
Доктор снова кивнул:
— Неужели кто-то специально старается напугать вас?
— Конечно! Я в этом не сомневаюсь!
— Кэтрин! Эти волнения утомили вас. Я советовал бы вам вернуться домой и прилечь.
Я и в самом деле почувствовала вдруг, что страшно устала.
— Да, хорошо бы сейчас оказаться дома, одной в своей комнате, обдумать все как следует.
— Я бы отвез вас в «Услады», но мне надо еще к одному пациенту.
— А я и не хочу, чтобы в «Усладах» знали, что я приходила к вам. Я пойду домой пешком… и вернусь как ни в чем не бывало, будто ничего со мной не случилось.
— И никому не скажете, что узнали от меня?
— Пока нет. Мне хочется хорошенько подумать.
— Какая вы мужественная, Кэтрин!
— А лучше бы мне быть поумней!
— Вы и так умница. Но я хочу просить вас сделать мне одолжение.
— Какое?
— Может быть, вы разрешите Дамарис проводить вас?
— В этом нет нужды!
— Вы же обещали прислушиваться к моим советам. Новости о вашей матери были для вас сильным потрясением. Пожалуйста, согласитесь выполнить мою просьбу.
— Ну хорошо. Если только Дамарис не возражает.
— Какие могут быть возражения? Она с радостью пойдет с вами. Подождите минутку, я схожу за ней. А сейчас выпейте чуточку бренди. И не противьтесь! Это как раз то, что вам нужно.
Он подошел к бюро и вынул из него два бокала. Наполнил один и протянул мне. Потом налил себе.
Подняв бокал, он улыбнулся:
— Кэтрин! Вы одолеете все препоны! Верьте мне. И сообщайте обо всем, что сочтете подозрительным. Как мне хочется вам помочь!
— Спасибо. Но я столько не выпью.
— Не важно. Отпейте хоть глоток. Это придаст вам сил. А я пошел за Дамарис.
Доктор вышел, и какое-то время я оставалась в кабинете одна. Мои мысли неотступно вертелись вокруг того, как отец уезжал из Глен-Хаус, как на другой день возвращался. Видимо, ночь он проводил где-то поблизости от лечебницы, может быть, после встречи с матерью ему необходимо было прийти в себя, успокоиться, прежде чем вернуться домой. Вот, значит, почему в нашем доме всегда царило уныние. Вот почему мне всегда хотелось вырваться из него на волю! Отцу следовало подготовить меня, как-то предупредить. А может, это и лучше, что я ничего не знала. Может, мне лучше было бы вообще не знать об этом!
Доктор вернулся в кабинет вместе с Дамарис. На ней было теплое пальто с меховым воротником, руки прятались в муфту. Мне показалось, у нее обиженный вид и ей вовсе не хочется идти со мной. Я начала доказывать, что меня совсем не нужно провожать. Но доктор решительно оборвал мои речи:
— Дамарис с удовольствием прогуляется, — и улыбнулся так, будто все было в полном порядке, будто он только что своими откровениями чуть не убил мою веру в самое себя.
— Вы готовы? — спросила Дамарис.
— Да, — откликнулась я.
Доктор с серьезным лицом пожал мне руку. Вероятно, желая объяснить Дамарис причину моего визита, он порекомендовал мне принять на ночь снотворное, раз я плохо сплю. Я взяла у пего пузырек с лекарством, сунула его во внутренний карман плаща, и мы распрощались.
— Как холодно, — произнесла Дамарис, выйдя на воздух. — Если так будет продолжаться, к утру, того и гляди, снег выпадет.
От ветра ее лицо раскраснелось, и она выглядела очень хорошенькой в шляпке, отделанной таким же мехом, что и муфта.
— Пойдемте через рощу, — предложила она. — Это чуть дольше, но зато там меньше чувствуется ветер.
Я шла как во сне, не замечая, куда мы идем. В голове у меня, не замолкая ни на секунду, звучал голос доктора. И чем дольше я думала о его словах, тем больше все сказанное им казалось мне похожим на правду.
На несколько минут мы задержались под деревьями, так как Дамарис пожаловалась, что ей в ботинок попал камешек. Присев на упавший ствол, она сняла ботинок, вытряхнула его и надела снова. Застегивая кнопки, она покраснела от усилий.
Мы пошли дальше, но что-то в ботинке продолжало ей мешать, так что она опустилась на траву и все повторилось сначала.
— Осколок кремня, — сказала Дамарис, — наверное, он и колол ногу. — Взмахнув рукой, она бросила камень в сторону. — Удивительно, такой крохотный камешек, а причинил столько неудобств. Ох уж эти мне кнопки! Никак не застегиваются!
— Давайте я помогу вам.
— Нет-нет, я сама! — Она покряхтела над застежками еще немного и подняла на меня глаза. — Я рада, что вы познакомились с моей матерью. Ей действительно очень хотелось вас увидеть.
— По-моему, вашего отца сильно беспокоит ее состояние.
— Да, очень. Но он всегда беспокоится о своих больных.
— Ну, ваша-то мать — пациент особый.
— Нам приходится тщательно следить, чтобы она не злоупотребляла своими силами.
А ведь Руфь говорила, что жена доктора страдает ипохондрией и сделала его жизнь невыносимо тяжелой, поэтому он с головой уходит в работу.
Стоя под деревьями в ожидании Дамарис, я могла думать только о своем. Неужели это правда? Я не задавалась вопросами насчет матери, уж слишком точно здесь все сходилось. Я понимала, что доктор прав. В чем же я тогда сомневалась? И невольно подумала — неужели я уподоблюсь матери? Но ведь, допустив такое, я усомнилась в самой себе! В тот декабрьский день, стоя под деревьями, я была, как никогда, близка к отчаянию. Однако еще не вкусила его сполна, хотя тогда мне казалось, что ничего более страшного со мной произойти не может.
Наконец Дамарис застегнула ботинок, сунула руки в муфту, и мы тронулись в путь. К моему удивлению, выйдя из рощи, мы оказались в дальнем конце аббатства, и, чтобы попасть в «Услады», нам надо было пройти через развалины.
— Я слышала, — сказала Дамарис, — это ваше любимое место.
— Было, — ответила я. — Я сюда уже давно не заглядываю.
Тут я заметила, что начало смеркаться и примерно через час станет совсем темно.
— Надо, чтобы домой вас проводил Люк, — сказала я.
— Посмотрим, — ответила Дамарис.
Среди развалин было еще сумрачней из-за теней, которые отбрасывали нагроможденные друг на друга камни. Мы уже прошли пруды и приблизились к центру аббатства, когда вдруг я увидела монаха. Он шел под остатками аркады. Шел быстро и молча и выглядел точно так же, как в ту ночь, когда стоял в ногах моей кровати.
— Дамарис! Дамарис! Смотрите! — закричала я.
При звуках моего голоса монах остановился, обернулся и поманил меня. Потом повернулся и пошел дальше. Завернул за колонну, поддерживающую одну из арок, и скрылся из виду. Потом его фигура появилась опять и направилась к следующей колонне. Замерев от ужаса, не в силах сдвинуться с места, я, как завороженная, наблюдала за ним. Потом спохватилась.
— Скорей! — закричала я. — Надо его догнать!
Однако Дамарис схватила меня за руку, стараясь удержать на месте.
— Скорей же! — кричала я. — Мы его упустим! Он сейчас где-то тут. Надо захватить его. В этот раз я не дам ему уйти.
— Кэтрин, не надо! — молила Дамарис. — Я боюсь!
— Я тоже! Но его надо поймать! — Спотыкаясь, я рвалась к аркаде, но Дамарис не отпускала меня.
— Пойдемте домой, — повторяла она. — Пойдемте!
Я повернулась к ней.
— Но теперь вы тоже его видели! — торжествующе воскликнула я. — Теперь вы сможете поддержать меня. Вы же его видели!
— Кэтрин, пойдем домой, — настаивала Дамарис. — Скорее!
— Но…
И тут я поняла, что нам уже не догнать монаха, он двигался куда быстрее нас. Правда, теперь это уже не имело значения: его видела не я одна. Я ликовала. Только очень уж трудно было перенести такую мгновенную смену состояний — от отчаяния к восторгу. Лишь теперь я осознала, как была потрясена, какой испытала страх. Но больше бояться нечего, я оправдана. Монаха видела не я одна! Дамарис тащила меня за собой через развалины, и вскоре перед нами открылся вид на «Услады».
— О, Дамарис, — вздохнула я, — как же я рада, что это случилось именно сейчас — так, что и вы его увидели…
Она обратила ко мне бесстрастное красивое лицо, и я услышала слова, от которых меня будто обдало ледяной водой:
— А что вы видели, Кэтрин?
— Дамарис! Что вы хотите сказать?
— Вы были так взволнованы. Вы что-то, увидели, правда?
— Но не будете же вы утверждать, что вы его не заметили?
— Я ничего не видела, Кэтрин. Здесь никого не было.
Я резко повернулась к ней. По-моему, я даже схватила ее за руку и начала трясти. Меня душили тревога и ярость.
— Лжете! — кричала я. — Притворяетесь!
Она покачала головой и, казалось, вот-вот расплачется.
— Нет же, Кэтрин, нет! Я бы хотела, чтобы и я видела! Рада была бы! Раз это вам так важно!
— Да видели вы, — не верила я. — Знаю, что видели.
— Нет, Кэтрин, я ничего не видела. Здесь никого не было.
— Значит, и вы в это замешаны! Да? — гневно вопросила я.
— Во что, Кэтрин? О чем вы? — жалобно всхлипнула Дамарис.
— А зачем вы повели меня через аббатство? Знали, что мы его здесь увидим! И приготовились утверждать, что никого нет. Хотите доказать, что я сумасшедшая?
Я была в таком отчаянии, что уже не владела собой. Я теряла контроль над собой. Всего несколько минут назад мне казалось, что опасность миновала. Это было моей ошибкой. Дамарис вцепилась в мою руку, но я оттолкнула ее.
— Оставьте меня, — прошипела я. — Ненужна мне ваша помощь. Уходите! Теперь, по крайней мере, я знаю, кому вы помогаете!
И, спотыкаясь, я бросилась прочь от нее. Однако торопиться я была не в состоянии: ребенок у меня под сердцем, казалось, протестует.
Я вошла в дом, и он показался мне притаившимся и враждебным. Поднявшись к себе, я легла в постель и пролежала до темноты. Мэри Джейн зашла узнать, не принести ли мне ужин, но я сказала, что не хочу есть, слишком устала. Я отказалась от ее услуг и заперла за ней дверь. Никогда еще я не переживала более безнадежных минут. Потом выпила рекомендованное доктором снотворное и забылась спасительным сном.