Кирклендские забавы

1

Я встретила Габриеля и Пятницу в один и тот же день и, по странному совпадению, потеряла их тоже одновременно; может быть, поэтому в моей памяти они нераздельны. Они вошли в мою жизнь, требуя внимания и опеки, и неудивительно, что я к ним привязалась. До того момента я заботилась только о себе, и мне было приятно сознавать, что кто-то другой нуждается в моей заботе. Никогда раньше у меня не было ни возлюбленного, ни собаки, и я всем сердцем приветствовала их появление.

Тот день я помню во всех подробностях. Стояла весна, свежий ветерок гулял по равнине. После завтрака я отправилась кататься верхом и, как всегда, отъехав от Глен-Хауса, испытала чувство освобождения. Чувство это было неизменным спутником моих прогулок с тех пор, как я вернулась домой из пансиона в Дижоне; вероятно, оно было мне знакомо и в детстве, а теперь просто обострилось.

Мой дом был мрачен и уныл, да и могло ли быть иначе, если в нем царили воспоминания о давно умершем человеке? В первые же дни после приезда я твердо решила, что никогда не буду жить прошлым. Что бы со мной ни случилось, – я не стану оглядываться. Так, еще совсем юной – мне в ту пору исполнилось девятнадцать лет – я усвоила очень важное правило: надо жить настоящим, не озираясь назад и не забегая вперед.

Только теперь я понимаю, что была легкой добычей для поджидавшей меня судьбы.

За полтора месяца до того дня, с которого начинается мое повествование, я возвратилась под отчий кров из пансиона, где провела четыре года. За все эти годы я ни разу не побывала дома: путешествие из Дижона в Йоркшир было долгим и накладным, ведь мне пришлось бы пересечь пол-Франции и пол-Англии, а мое образование и без того обходилось недешево. В разлуке родной дом рисовался мне в несколько идеализированном виде, и расцвеченный воображением образ настолько отличался от реальности, что по возвращении я испытала настоящее потрясение.

Путь из Дижона до Лондона я проделала в обществе своей подруги Дилис Хестон-Браун и ее матери, ибо молодой леди не пристало пускаться в столь длительное путешествие в одиночку. Миссис Хестон-Браун отвезла меня на вокзал Сент-Пэнкрас, усадила в вагон первого класса и убедилась, что я благополучно доеду до Хэрроугейта, где меня встретят.

Я ожидала увидеть на станции в Хэрроугейте отца или дядю – впрочем, если бы дядя Дик не был в плавании, он бы не поленился приехать за мной в Дижон. Но у двуколки меня ждал Джемми Белл, отцовский конюх. За прошедшие годы Джемми изменился: высох, сморщился и одновременно помолодел. Это было мое первое маленькое потрясение, первое столкновение воспоминаний и действительности.

При виде моего чемодана Джемми присвистнул и улыбнулся.

– Вот это да, мисс Кэти, – сказал он. – Похоже, вы стали настоящей молодой леди.

От его слов на меня снова повеяло прошлым. В Дижоне меня называли «Катрин» или «мадемуазель Кордер», и обращение «мисс Кэти» звучало непривычно.

Джемми ошеломленно разглядывал мое дорожное платье из бутылочно-зеленого бархата с модными рукавами, широкими сверху и узкими в запястьях, соломенную шляпку, украшенную веночком из маргариток и слегка надвинутую на лоб. Мой облик явно произвел на него большое впечатление – в нашей деревне нечасто увидишь даму, одетую по последней моде.

– Как отец? – спросила я. – Я думала, он приедет меня встретить.

Джемми выпятил нижнюю губу и покачал головой.

– Хозяин мается подагрой, – объяснил он, – ему такой тряски не вынести. Да и потом...

– Что? – резко осведомилась я.

– Видите ли... – Джемми явно колебался. – Он еще не совсем оправился после приступа...

От памятных с детства слов у меня внутри все сжалось. «Не шумите, мисс Кэти, у вашего батюшки приступ...» Эти приступы захлестывали наш дом со зловещей регулярностью, вынуждая всех ходить на цыпочках и разговаривать шепотом. Отец надолго исчезал, а когда появлялся снова, его лицо было бледнее обычного, вокруг глаз лежали глубокие тени; он не слышал, когда к нему обращались, и я боялась его. За годы, проведенные вне дома, я позволила себе забыть об этих приступах.

– А дядя не вернулся? – торопливо спросила я. Джемми отрицательно помотал головой.

– Уж полгода, как мы его не видали. И еще полтора не увидим.

Я кивнула. Дядя Дик был морским капитаном, в своем последнем письме он сообщил мне, что надолго отправляется в плавание. Меня охватила тоска. Без дяди Дика мое возвращение было совсем невеселым.

Двуколка неторопливо катила по знакомой дороге, а я размышляла о доме, в котором жила, пока дядя Дик не решил, что пора отправить меня в пансион. Рассказывая школьным подругам об отце, я наделяла его чертами дяди Дика, описывая свой дом, я выметала из него старую паутину и впускала в комнаты солнечный свет, – это был не дом моего детства, а дом моей мечты.

Но время мечтаний кончилось, пришло время взглянуть в глаза реальности.

– Что-то вы все молчите, мисс Кэти, – заметил Джемми. Он был прав – я не испытывала желания разговаривать.

Множество вопросов готово было сорваться с моего языка, однако я сдерживалась, ибо понимала, что ответы Джемми едва ли удовлетворят мое любопытство. Я должна была увидеть все собственными глазами.

Мы ехали по аллеям, иногда столь узким, что ветви деревьев грозили сбить шляпку с моей головы. Но я помнила, что скоро окружающий пейзаж изменится: аккуратные поля и тесные аллеи уступят место просторным пустошам; лошадка побежит в гору, и я вдохну запах вереска и болот.

При этой мысли я испытала острую радость и поняла, что соскучилась по родным местам.

Заметив мой повеселевший вид, Джемми сказал:

– Уже недалеко, мисс Кэти.

А вот и наша деревня, Гленгрин. До названия городка она не дотягивает – домишки, сгрудившиеся вокруг церкви, гостиница, общинный выпас, несколько коттеджей. Миновав церковь, мы въехали в беленые ворота, и вскоре в конце аллеи возник Глен-Хаус – неожиданно маленький, с опущенными жалюзи, сквозь которые виднелись кружевные занавески. А за занавесками наверняка висели еще и толстые бархатные шторы, не пропускавшие свет.

Будь дома дядя Дик, он бы раздвинул шторы, поднял жалюзи, и Фанни ворчала бы, что мебель выцветет от солнца, а отец, он не замечал бы ее жалоб.

Не успела я выбраться из экипажа, как на крыльце появилась Фанни. Кругленькая, крепко сбитая йоркширка, она явно родилась хохотушкой, но, по-видимому, долгие годы службы в нашем доме отучили ее веселиться.

Окинув меня критическим взглядом, она заявила:

– Вы там совсем отощали, в этом пансионе.

Я улыбнулась. Славное приветствие из уст женщины, с которой я не виделась четыре года и которая с детства заменяла мне мать. Однако ничего другого я и не ожидала: Фанни никогда не сюсюкала и любые проявления нежности называла «дуростью» Она давала волю своим чувствам, только когда могла выразить неодобрение. Но это не мешало ей окружать меня заботой, следить, чтобы я была вовремя накормлена и тепло одета. Кружев, оборочек и прочих «финтифлюшек», по выражению Фанни, мне носить не позволялось. Фанни гордилась своей откровенностью и прямотой, зачастую граничащей с грубостью. Ценя безусловные достоинства Фанни, я тосковала по нежности, пусть даже не вполне искренней. Сейчас все эти воспоминания разом нахлынули на меня. Фанни тем временем разглядывала мое платье, и рот ее скептически кривился. Редко улыбавшаяся от удовольствия, она всегда была готова на презрительную насмешку.

– Так вот, стало быть, что носят в тамошних краях? – изрекла она, и губы ее снова дрогнули.

Я сдержанно кивнула.

– Отец дома?

– Ба, да это же Кэти... – Это был отцовский голос, и сам он уже спускался по лестнице в холл, – бледный, глаза в темных кругах. Мне вдруг подумалось: у него такой потерянный вид, будто он чужой в этом доме, да и вообще в этой эпохе.

– Отец!

Мы обнялись, но отцовская приветливость была напускной, неискренней. Мне показалось, что он вовсе не рад моему возвращению, что без меня ему было лучше и он предпочел бы, чтобы я осталась во Франции.

Стоя в сумрачном холле, не проведя в родительском доме и пяти минут, я ощутила тоску и желание убежать.

Ах, если бы здесь был дядя Дик, я чувствовала бы себя совсем по-другому…

Дом сомкнулся вокруг меня. Оказавшись в своей комнате, я первым делом подняла жалюзи, впустив солнце, и распахнула окно. Отсюда, с верхнего этажа, открывался чудесный вид на вересковую пустошь, и настроение у меня немного улучшилось. Окружающий пейзаж совсем не изменился и по-прежнему восхищал меня; я вспомнила, как в детстве любила скакать здесь на своем пони, пусть даже в сопровождении одного из конюхов. Когда дядя Дик бывал дома, мы выезжали вдвоем и пускали лошадей в галоп, так что ветер свистел в ушах. Случалось, мы заглядывали в кузницу Тома Энтвистла подковать лошадь, и я сидела на высоком табурете, вдыхая едкий дымный запах и отхлебывая из стакана домашнее вино. От вина голова у меня слегка кружилась, и это очень веселило дядю Дика.

– Ох и шутник же вы, капитан Кордер, – говорил ему тогда Том Энтвистл.

Дяде Дику хотелось воспитать меня по своему образу и подобию, а поскольку и я мечтала о том же, мы с ним отлично ладили.

Вспомнив былые прогулки, я решила завтра же отправлюсь на пустошь... на сей раз – одна.

Каким же длинным показался мне тот первый день! Я обошла дом, заглядывая во все комнаты – сумрачные комнаты с занавешенными окнами. У нас было две служанки – обе уже немолодые, они казались бледными копиями Фанни, что, впрочем, было неудивительно, ведь она сама выбрала и вышколила их. Двое младших конюхов помогали Джемми Беллу, они же ухаживали за садом. Мой отец не имел профессии, он был тем, что обычно называется джентльменом. С отличием закончив Оксфорд, он некоторое время преподавал, потом увлекся археологией и занимался раскопками в Греции и Египте, первое время после свадьбы моя мать сопровождала его в этих поездках, но перед моим рождением они осели в Йоркшире, отец собирался писать научные труды по археологии и философии, кроме того, у него был талант к живописи. Дядя Дик частенько говаривал, что мой отец, на беду, слишком одарен, в то время как у него, дяди Дика, не было выбора, вот он и стал простым моряком.

Как часто я жалела, что дядя Дик не мой отец!

Дядя жил с нами в перерывах между плаваниями. Он навещал меня в пансионе. Помню, как он стоял в прохладной приемной с белеными стенами, куда его провела мадам директриса, – ноги расставлены, руки в карманах, на лице уверенность победителя. Мы с ним очень похожи, и я убеждена, что под дядиной бородой скрывается подбородок столь же острый, как мой.

Когда я подошла, он сгреб меня в охапку и поднял высоко, словно маленькую девочку. Впрочем, не сомневаюсь, что он будет проделывать то же самое, и когда я стану древней старушкой. Таким способом он выражает свою любовь ко мне.

– Тебя здесь не обижают? – спросил он, и в глазах его вдруг сверкнула готовность разделаться с любым, кто осмелится плохо со мной обойтись.

Усевшись в наемный экипаж, мы отправились в город, побывали в модных магазинах и купили мне новые платья: дядя видел нескольких девочек из моего пансиона, и ему показалось, что они одеты элегантнее, чем я. Милый дядя Дик! После этого он стал присылать мне щедрое содержание, благодаря которому я и вернулась домой с полным чемоданом нарядов, сшитых, как уверяла дижонская couturiere[1], по последней парижской моде.

Однако сейчас, стоя у открытого окна и глядя на пустошь, я понимала, что одежда мало влияет на характер человека. Даже модные парижские туалеты не делали меня похожей на моих школьных подруг. Дилис Хестон-Браун предстоял первый в ее жизни лондонский светский сезон; Мари де Фрес войдет в парижское высшее общество. Мы были особенно близки и, расставаясь, поклялись друг другу в верности до гроба. Но я уже начала сомневаться, суждено ли нам еще когда-нибудь встретиться. Должно быть, сказывалось влияние Глен-Хауса и окружавших его суровых равнин: здесь приходилось смотреть в лицо правде, какой бы неприятной и неромантичной она ни была.

Первый день тянулся бесконечно. Путешествие из Дижона было таким интересным, наполненным впечатлениями, а здесь, в угрюмой тишине дома, казалось, ничто не изменилось со времени моего отъезда. Если же перемены и были, то объяснялись они только тем, что я теперь смотрела на все глазами не ребенка, а взрослой женщины.

Ночью я никак не могла уснуть. Лежа в постели, я размышляла о дяде Дике, об отце, о Фанни, о слугах. Как странно, что отец женился и имел дочь, а дядя Дик остался холостяком... В детстве я часто замечала, как Фанни поджимала губы при упоминании о дяде Дике, показывая, что не одобряет его образ жизни и испытывает тайное удовлетворение при мысли, что он плохо кончит. Теперь я догадывалась, что она имела в виду. Если у дяди Дика не было жены, это отнюдь не означало, что он не интересовался женщинами. Помню, как лукаво блестели его глаза при виде дочери Тома Энтвистла, которая, по слухам, не была недотрогой. Да и вообще я частенько перехватывала многозначительные взгляды, которыми мой дядюшка обменивался с дамами.

Однако детей у него не было, поэтому неудивительно, что, жадный до жизни, он изливал нерастраченное отцовское чувство на дочь своего брата.

Готовясь ко сну, я внимательно изучила свое отражение в зеркале. Мерцание свечей смягчило черты моего лица, так что оно казалось если и не красивым и даже не хорошеньким, то по крайней мере привлекательным. Зеленые глаза. Прямые черные волосы тяжелой волной окутывают плечи. Жаль, что мне приходится заплетать волосы в две косы и укладывать вокруг головы, – распущенные идут мне намного больше. Лицо у меня бледное, с высокими скулами и воинственно заостренным подбородком. Пожалуй, правду говорят, что жизнь накладывает отпечаток на внешность человека. Мое лицо было лицом бойца. Сколько я помню, всю свою жизнь я сражалась. Оглядываясь на свое детство, я вспомнила дни, когда дядя Дик бывал в плавании, – а таких дней было большинство. Крепкая девочка с толстыми темными косами и дерзкими глазами, я вносила дух воинственности в наш тихий дом, видимо, подсознательно чувствуя, что лишена чего-то, и протестуя всеми доступными мне способами. В школе, слушая рассказы о чужих семьях, я поняла, чего именно я так неистово и так тщетно добивалась. Я нуждалась в любви. Единственным, кто отчасти утолял эту мою потребность, был дядя Дик, но его чувства проявлялись шумно и бурно, а мне не хватало нежного, ровного родительского тепла.

Возможно, в ту первую ночь дома я еще не осознавала этого так ясно; возможно, понимание пришло ко мне позднее; возможно, это было не более чем оправдание моего головокружительного романа с Габриелем.

Однако кое-что я тогда все-таки узнала. Хотя заснуть по-настоящему мне удалось только под утро, среди ночи я задремала и, услышав странный крик, решила, что он мне пригрезился.

– Кэти! – молил чей-то голос, исполненный страдания и боли. – Кэти, вернись…

Я была поражена – не тем, что услышала свое имя, а печалью и мукой, с которыми кто-то произносил его. Сердце мое громко билось, – это был единственный звук, нарушавший царившее в доме безмолвие.

Приподнявшись в постели, я прислушалась. И мне вдруг вспомнился подобный случай, произошедший еще до моего отъезда во Францию. Тогда я тоже проснулась среди ночи оттого что кто-то звал меня по имени!

Меня вдруг охватила дрожь. Так значит, это был не сон, – кто-то и вправду звал меня.

Выбравшись из кровати, я зажгла свечу и подошла к открытому окну. Хотя считалось, что ночной воздух вреден и что на ночь окна надо плотно затворять, я нарушила это правило, изголодавшись по свежему воздуху родных мест. И вот теперь я высунулась наружу и взглянула вниз, на окно прямо под моим. Там располагалась отцовская спальня.

И тут я догадалась, что за крик разбудил меня сегодня, а также в ту давнюю ночь, это кричал во сне мой отец. Он звал Кэти.

Моя мать носила то же имя, что и я, – Кэтрин. Мои воспоминания о ней весьма смутны, это скорее не образ, а ощущение. А может, я вообще все придумала? Помню, как она крепко прижала меня к груди – до того крепко, что мне стало трудно дышать и я заплакала. А потом все кончилось, и я никогда больше ее не видела, и никто больше не обнимал меня – потому, как мне казалось, что я тогда протестующе закричала в ответ на материнскую ласку.

Так вот в чем причина печали моего отца... Неужели после стольких лет он все еще тоскует об умершей? Должно быть, какими-то своими чертами я напоминаю ему ее; это вполне естественно, и наверняка в этом все дело. Видимо, мой приезд вызвал к жизни образы прошлого, былые страдания, которые он никак не мог забыть.

Как долго тянулись дни, как безрадостна была жизнь в нашем доме! Его обитатели были уже немолоды, они принадлежали прошлому. В моей душе зашевелился былой протест. Я ощущала себя чужой.

С отцом мы встречались только за столом, потом он удалялся в кабинет работать над книгой, которая едва ли когда-нибудь будет завершена. Фанни сновала по дому, отдавая приказания жестами и взглядами; она была неразговорчивой особой, однако могла весьма красноречиво щелкнуть языком или надуть губы. Слуги боялись Фанни, ведь они были в ее власти. Она держала их в страхе, то и дело напоминая, что старость не за горами и что в таком возрасте им будет трудно найти другое место.

На безупречно натертой мебели не было ни пылинки, кухня дважды в неделю наполнялась запахом свежевыпеченного хлеба, идеально налаженное хозяйство работало как часы. Я просто мечтала о беспорядке.

Я скучала по пансиону. По сравнению с теперешним серым существованием жизнь в Дижоне казалась полной увлекательных событий. Я вспоминала комнату, в которой жила с Дилис Хестон-Браун; двор под окнами, откуда постоянно доносился гомон девичьих голосов; звонки, созывающие на уроки и дающие ощущение причастности к оживленной общей жизни; наши секреты и розыгрыши; печальные и забавные происшествия, представлявшиеся мне теперь захватывающими и необыкновенными.

За четыре года обучения сердобольные родители Дилис несколько раз приглашали меня провести с ними каникулы. Однажды мы ездили в Женеву, другой раз – в Канны. Во время этих путешествий самое большое впечатление на меня произвела не красота Женевского озера, не синева лазурнейшего из морей на фоне Приморских Альп, а теплота отношений между Дилис и ее родителями, которая ей казалась естественной, а меня наполняла острой завистью.

Впрочем, теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что лишь изредка испытывала чувство одиночества, по большей части я гуляла, каталась верхом, купалась и играла с Дилис и ее сестрой так, словно была членом их семьи.

Однажды, когда все разъехались на каникулы, учительница взяла меня с собой на неделю в Париж. Эта поездка сильно отличалась от путешествий с веселой, легкомысленной Дилис и ее снисходительными родителями, ибо мадемуазель Дюпон поставила себе цепью приобщить меня к ценностям культуры. Теперь я со смехом вспоминаю ту изнурительную неделю; долгие часы, проведенные в Лувре среди шедевров старых мастеров; экскурсию в Версаль на урок истории. Мадемуазель твердо решила, что ни одна минута не должна быть потрачена зря. Но ярче всего мне запомнилась фраза, сказанная ею обо мне в разговоре с матерью: она назвала меня «бедной малышкой, которая осталась в школе на каникулы, потому что ей некуда поехать»

Эти слова расстроили меня и вызвали чувство беспросветного одиночества. Я никому не нужна! Моя мать умерла, а отец не хочет меня видеть. Но, как бывает в детстве, скоро я забыла о своем отчаянии, очарованная живописностью Латинского квартала, волшебством Енисейских Полей, а также витринами на рю де ла Пэ.

Причиной этих ностальгических размышлений стало письмо, полученное от Дилис. Она готовилась к выходу в свет, и жизнь казалась ей прекрасной.

«Дорогая Кэтрин, с трудом улучила минутку, чтобы написать тебе. Давно собиралась, но все время что-то мешало. Кажется, я целые дни провожу у портнихи, без конца что-то примеряю. Если бы ты видела платья, которые она для меня шьет! Мадам умерла бы от ужаса. Но мама непременно хочет, чтобы мое появление произвело фурор. Она составляет список приглашенных на мой первый бал. Уже сейчас, вообрази! Как жаль, что тебя не будет. Пожалуйста, сообщи мне о себе...»

Я представила себе Дилис и ее родителей, их дом в Найтсбридже – возле парка, с конюшнями в глубине двора. Как же ее жизнь не похожа на мою!

Я села за ответное письмо, но мне было нечего сообщить Дилис, разве что излить свою скуку и тоску. Едва ли Дилис поймет, каково это – не иметь матери, озабоченной твоим будущим, и страдать от равнодушия отца, погруженного в собственные переживания и просто не замечающего твоего присутствия в доме.

Письмо Дилис так и осталось без ответа.

С каждым днем дом казался мне все более невыносимым, и я все больше времени проводила на пустоши, катаясь верхом. Фанни презрительно хмыкнула при виде моей амазонки – последнего крика парижской моды, подарка дяди Дика, – но мне было все равно.

Однажды Фанни сообщила мне:

– Твой отец сегодня уезжает.

Лицо ее было замкнуто и бесстрастно, и я не сомневалась, что она намеренно придала ему такое выражение. Не знаю, одобряла она или порицала отъезд отца, но она несомненно что-то от меня скрывала.

Отец и раньше время от времени куда-то уезжал, возвращался только на следующий день и запирался в своей комнате, куда ему подавали еду. Появлялся он оттуда совершенно разбитый и еще более молчаливый, чем обычно.

– А, помню, – сказала я Фанни. – Так он по-прежнему... уезжает?

– Регулярно, – ответила Фанни. – Раз в два месяца.

– Фанни, а куда он ездит? – серьезно осведомилась я. Фанни пожала плечами, давая понять, что это не ее и не моего ума дело; однако у меня осталось ощущение, что она знает.

Целый день эта загадка не шла у меня из головы. И вдруг меня осенило: ведь отец не так уж стар – ему, наверное, лет сорок Должно быть, он еще нуждается в женском обществе, хотя и не женился второй раз. Я пришла в восторг от собственной проницательности. Мы часто обсуждали эти волнующие темы с подругами по пансиону, многие из которых были француженками, а значит, превосходили осведомленностью нас, англичанок, – и мнили себя современными, умудренными в житейских делах особами. Вот я и решила, что у отца есть любовница, которую он регулярно посещает, но на которой не может жениться, ибо ни одна женщина не способна заменить в его жизни мою мать; а его мрачное настроение по возвращении объясняется угрызениями совести – ведь он все еще любит давно умершую жену и чувствует, что оскорбил ее память.

Отец возвратился назавтра к вечеру и вел себя, как всегда в подобных случаях Я его не видела, но знала, что он у себя в комнате, что к столу он не выходит и что ему носят наверх подносы с едой. Когда же наконец он спустился к завтраку, на его лице было такое убитое выражение, что мне захотелось его подбодрить.

В тот же вечер за обедом я сказала:

– Папа, ты не заболел?

– Заболел? – Его брови горестно сдвинулись. – Почему ты так решила?

– Ты такой бледный и измученный... и, мне кажется, у тебя тяжело на душе. Не могу ли я помочь тебе? Ведь я уже не ребенок.

– Я не болен, – проронил – он, избегая смотреть на меня.

– В таком случае…

Заметив на его лице признаки раздражения, я осеклась. Но потом решила, что ему не удастся так легко от меня отделаться. Он нуждается в поддержке, и мой дочерний долг состоит в том, чтобы оказать ее.

– Вот что, папа, – отважно заявила я, – по-моему, у тебя неприятности, и я уверена, что могла бы помочь.

Он взглянул на меня, и досада в его глазах сменилась холодностью. Мне стало ясно, что отец намеренно ставит барьер между нами, что моя настойчивость ему неприятна и кажется праздным любопытством.

– Дорогое дитя, – пробормотал он, – у тебя разыгралось воображение, – и, взявшись за нож и вилку, снова принялся за еду, всем своим видом показывая, что разговор окончен.

Никогда еще я не чувствовала себя такой ненужной.

После этого случая наши отношения стали еще более натянутыми. Часто отец вообще не отвечал, когда я к нему обращалась. Слуги говорили, что у него снова «приступ»

Пришло еще одно письмо от Дилис, в котором она упрекала меня за молчание. Стиль ее писем в точности отражал ее манеру говорить: короткие предложения, жирно подчеркнутые слова, восклицательные знаки напоминали ее вечно взволнованный, задыхающийся голос. Она учится делать реверансы, берет уроки танцев – близится великий день. Какое счастье избавиться от опеки мадам и чувствовать себя не жалкой школьницей, а молодой светской дамой.

Моя попытка ответить ей снова окончилась неудачей. Что я могла написать? «Я ужасно одинока. В нашем доме нет места веселью. О, Дилис, ты радуешься, что школьные годы кончились, а я, сидя здесь в печали и унынии, мечтаю вернуться в пансион!»

Разорвав начатое письмо, я отправилась в конюшню оседлать свою кобылу Ванду. Мне казалось, что я снова запуталась в паутине, которой было затянуто мое детство, и обречена на серое, беспросветное существование.

Но настал день, когда в мою жизнь вошли Габриель Роквелл и Пятница.

В то утро я, как обычно, отправилась на верховую прогулку. Миновав торфяники, я выехала на твердую дорогу и увидела женщину с собакой. Жалкий вид последней заставил меня замедлить бег лошади. Это было несчастное тощее создание с веревкой вместо поводка вокруг шеи. Я люблю животных и не могу равнодушно смотреть на их страдания. Женщина, судя по виду, была цыганкой; это не удивило меня, ибо по пустоши бродит много цыган, кочующих от табора к табору. Иногда они даже подходят к нашему дому, предлагая вешалки для одежды, корзины или хворост, который мы и сами можем собрать. Фанни их терпеть не может. «Здесь им ничего не обломится, – заявляет она. – Все они лентяи и бездельники»

Остановившись возле цыганки, я сказала:

– Почему вы не возьмете его на руки? Он слишком слаб, чтобы идти.

– Вам-то что за дело? – огрызнулась она, бросив на меня острый взгляд из-под копны седеющих черных волос. Она оценивающе осмотрела мою изящную амазонку и ухоженную лошадь, и в ее глазах загорелась алчность. Я была богата – значит, у меня можно выманить деньги. – У меня самой уже два дня крошки во рту не было, леди. Это чистая правда, как перед Богом.

Однако она вовсе не производила впечатления голодающей – в отличие от собаки. Это был беспородный пес, немного напоминающий терьера, с живыми, умными глазками. Его взгляд глубоко тронул меня – мне показалось, что он молит о спасении. Я почувствовала, что не имею права оставить его на произвол судьбы.

– Но голодный вид не у вас, а у собаки, – заметила я.

– Господь с вами, леди, вот уже два дня как мне нечем было с ним поделиться.

– Ему больно от веревки, неужели вы не видите?

– Но как же еще мне его вести? Будь у меня силы, я бы взяла его на руки. Мне бы только поесть.

Повинуясь внезапному порыву, я сказала:

– Я покупаю вашу собаку. За шиллинг.

– За шиллинг? Ну нет, леди, я не могу с ним расстаться, ведь он делил со мной и радость, и горе... – Цыганка наклонилась к собаке, которая так испуганно съежилась, что я окончательно утвердилась в желании избавить ее от такой хозяйки. – Времена сейчас не из лучших, а, малыш? – запричитала она. – Но мы так долго были вместе, разве мыслимо теперь вдруг разлучиться... всего за шиллинг?

Я полезла в карман за деньгами. У меня не было сомнений, что в конце концов женщина согласится и на шиллинг, но, будучи цыганкой, она не могла сперва не поторговаться. И тут к своему ужасу я обнаружила, что денег у меня с собой нет, – в кармане лежал только испеченный Фанни пирог с мясом и луком, который я прихватила на случай, если не вернусь к завтраку; но цыганка едва ли согласится на такой обмен. Ее блестящие от жадности глаза говорили, что ей нужны только деньги.

Она пристально следила за моими движениями, – то же делала и собака. Глаза женщины стали недоверчивыми и подозрительными, глаза собаки – еще более умоляющими.

– Видите ли, – начала я, – похоже, я выехала из дома без денег.

Ее губы недоверчиво скривились. Она злобно дернула веревку, и песик жалостно тявкнул. «Молчать!» – прикрикнула на него цыганка, и он опять съежился, не сводя с меня глаз.

Я лихорадочно соображала, что делать: попросить цыганку подождать здесь, пока я съезжу домой, или предложить ей отдать мне собаку и прийти за деньгами в Глен-Хаус? Но было ясно, что она не согласится, потому что доверяет мне не больше, чем я ей.

Именно в эту минуту и появился Габриель. Он ехал по пустоши в сторону дороги, и, заслышав звук копыт, мы с цыганкой повернулись в его сторону. Лошадь под Габриелем была вороной масти, отчего сам он казался ослепительно белокурым; столь же ослепительной была его элегантность. Темно-коричневый костюм для верховой езды, сшитый из тончайшего сукна, отличался изяществом покроя; однако не яркая внешность, а выражение его лица привлекло меня к нему и придало смелости обратиться с просьбой. Надо признать, что это был странный поступок – остановить незнакомца и попросить его одолжить мне шиллинг на покупку собаки. Но, как я объяснила ему потом, в ту минуту он показался мне рыцарем в сияющих доспехах, Персеем или Святым Георгием.

Меня поразила печальная задумчивость его красивого тонкого лица, хотя при первой встрече она была еще не так заметна, как впоследствии.

Дождавшись, чтобы он подъехал поближе, я обратилась к нему:

– Сударь, не будете ли вы так любезны ненадолго остановиться? – Произнося эти слова, я дивилась собственному безрассудству.

– Что-нибудь случилось? – осведомился он.

– Да. Вот эта собака умирает с голоду.

Он натянул поводья и обвел взглядом меня, собаку и цыганку, по-видимому, оценивая ситуацию.

– Бедняга, – проговорил он, – вид у него неважный.

Голос его звучал ласково, и я воспряла духом, почувствовав, что моя просьба не останется без ответа.

– Я хочу купить его, – объяснила я, – а у меня, как назло, нет при себе денег. Вы не могли бы одолжить мне шиллинг?

– Послушайте! – завопила цыганка. – Я его не продаю – во всяком случае, за шиллинг. Зачем мне продавать своего славного, любимого песика?

– Но вы же согласились на шиллинг, – возразила я.

Она замотала головой и притянула к себе несчастное животное; у меня сердце сжалось при виде его испуга. Я с мольбой взглянула на молодого человека, который с улыбкой спешился, опустил руку в карман и сказал:

– Вот вам два шиллинга за собаку. Не хотите – не надо. Цыганка не смогла скрыть восторга от свалившегося на нее богатства. Она протянула грязную руку, и незнакомец брезгливо опустил монеты в ее раскрытую ладонь. Поспешно передав ему веревку, цыганка заторопилась прочь, словно боясь, как бы он не передумал.

– Благодарю вас! – воскликнула я. – О, я так вам обязана! Песик тявкнул, видимо, выражая таким образом свою признательность.

– Первым делом его надо покормить, – проговорила я, спускаясь с лошади. – К счастью, у меня есть пирог с мясом.

Молодой человек кивнул, взял у меня из рук поводья и отвел лошадей к обочине; я же подхватила на руки свое приобретение, делавшее слабые попытки вилять хвостом. Усевшись с ним на траву, я вытащила пирог, и изголодавшийся пес с жадностью на него набросился. Молодой человек с интересом наблюдал за нами.

– Судя по всему, бедняге приходилось несладко, – заметил он.

– Просто не знаю, как вас благодарить, – сказала я. – Страшно представить, чем бы все закончилось, не появись вы так вовремя. Она ни за что не отдала бы мне его.

– Не стоит об этом думать, ведь теперь он ваш.

Я была растрогана тем, что он принимает судьбу животного так близко к сердцу, и с этого момента пес стал связью между нами.

– Отвезу его домой и буду хорошо за ним ухаживать, – решила я. – Как вы думаете, он поправится?

– Без сомнения. Ведь это выносливый уличный пес, а не изнеженная собачка, привыкшая лежать на бархатной подушке в дамском будуаре.

– Такой мне и нужен! – воскликнула я.

– Его надо регулярно кормить.

– Именно этим я и собираюсь заняться. Буду давать ему теплое молоко – понемногу, но часто.

Песик, похоже, понимал, что речь идет о нем, однако еда и волнение отняли у него остатки сил, и он лежал неподвижно. Выражение привычной печали покинуло лицо незнакомца, когда он покупал собаку и передавал ее мне, и я терялась в догадках, что же могло случиться с молодым человеком, явно не обделенным земными богатствами, чтобы поселить в его душе такую грусть? Меня одолевало любопытство, я разрывалась между двумя желаниями: остаться здесь и узнать побольше о незнакомце – и поскорей доставить домой песика, чтобы накормить его как следует. Впрочем, выбора у меня не было, ведь пес был слишком слаб от недоедания.

– Надо скорей ехать, – решительно сказала я. Молодой человек кивнул.

– Я сам повезу его, хорошо? – предложил он и, не дожидаясь ответа, подсадил меня в седло. Потом взял у меня собаку и спросил: – Куда мы едем?

Я указала направление, и мы двинулись в путь. Через двадцать минут мы достигли Гленфина, не обменявшись по дороге и десятком фраз. У ворот Глен-Хауса мы остановили лошадей.

– В сущности, он ваш, – произнесла я, – ведь это вы за него заплатили.

– Тогда я преподнесу его вам в подарок – Он улыбнулся мне глазами. – Но сохраню за собой право справляться о том, как ему живется. Вы разрешите мне к вам заехать?

– Разумеется.

– Завтра?

– Если хотите.

– А кого мне спросить?

– Мисс Кордер... Кэтрин Кордер.

– Благодарю вас, мисс Кордер. Ждите завтра визита Габриеля Роквелла.

Появление собаки привело Фанни в ужас.

– Ну вот, теперь весь дом пропахнет псиной! В тарелках будут плавать клочья шерсти, а в постелях прыгать блохи!..

Я промолчала и принялась за дело – весь остаток дня я через равные промежутки времени давала песику размоченный в молоке хлеб и даже ночью один раз покормила его. Притащив к себе в комнату большую корзину, я устроила ему постель. Это был счастливейший вечер в моей жизни, – удивительно, почему в детстве мне не приходило в голову попросить собаку. Может, я смутно догадывалась, что Фанни не позволит.

Но что проку сожалеть о прошлом – главное, что теперь собака у меня была.

Пес доверял мне с первой минуты нашего знакомства. Он лежал в корзине, не в силах пошевелиться, но его глаза говорили мне: я знаю, ты не причинишь мне зла. Эти глаза, уже любящие, неотрывно следили за каждым моим движением, и я понимала, что он будет предан мне до последнего вздоха. Надо было придумать ему имя. Как же его назвать? И тут я вспомнила, что сегодня пятница, и решила: так его и назову, пусть он будет моим Пятницей.

К утру стало ясно, что Пятница твердо стоит на пути к выздоровлению. Я с нетерпением ожидала визита Габриеля, ибо теперь, когда мои волнения по поводу собаки немного улеглись, мысли мои стали все чаще возвращаться к человеку, разделившему со мной это необычное приключение. Все утро я прождала напрасно и с огорчением подумала, что, должно быть, он уже забыл о нас. Мне же очень хотелось еще раз выразить ему свою благодарность, ведь я не сомневалась, что Пятница обязан жизнью его своевременному появлению.

Габриель приехал в четвертом часу. Я была в своей комнате с Пятницей, когда во дворе раздался стук копыт. Уши Пятницы приподнялись, хвост дернулся, словно он почувствовал приближение своего второго спасителя.

Я осторожно выглянула в окно, стараясь, чтобы снизу меня не было видно. Габриель был, безусловно, красив, но красота его была не по-йоркширски тонкой и благородной. В нем чувствовался аристократизм. Собственно, я отметила это еще вчера, но сегодня начала сомневаться: уж не показался ли он мне столь благородным по контрасту с хозяйкой Пятницы.

Я поторопилась спуститься вниз, ибо не хотела, чтобы Габриеля встретил недостойный его прием. На мне было темно-синее бархатное платье – мое лучшее, ведь я ждала гостя, – косы я уложила венцом вокруг головы.

Сбежав с крыльца, я встретила подъехавшего к дому Габриеля. Он снял шляпу и приветствовал меня жестом, который Фанни, без сомнения, назвала бы «дурацким», но который мне показался верхом изящества и учтивости.

– Вы все-таки приехали! – воскликнула я. – Пятница поправляется. Я окрестила его так в честь дня, когда он был найден.

Габриель слез с лошади, и в этот момент появилась Мэри. Я велела ей позвать конюха и проследить, чтобы он позаботился о лошади.

– Входите же, – пригласила я Габриеля, и когда он ступил в холл, наш дом показался мне светлее.

– Пойдемте в гостиную, – предложила я, – я позвоню, чтобы нам подали чай.

Поднимаясь по лестнице, я дала Габриелю полный отчет в том, как заботилась о Пятнице.

– Я схожу наверх и принесу его. Вы сами увидите, как он окреп.

В гостиной я раздвинула шторы и подняла жалюзи. Комната сразу оживилась, – а может, причиной тому было присутствие Габриеля. Он уселся в кресло, улыбнулся мне, и по выражению его лица я поняла, что в синем бархатном платье, аккуратно причесанная я сильно отличаюсь от той девушки в амазонке, которую он видел вчера.

– Я рад, что вам удалось спасти его. – На самом деле это ваша заслуга. Мои слова явно были ему приятны.

На звонок в гостиную прибежала Дженет. Она ошеломленно уставилась на гостя, а когда я попросила ее принести чай, была так поражена, словно я потребовала достать луну с неба.

Пять минут спустя в дверях появилась Фанни. На ее лице было написано негодование, отчего я тут же вскипела. Придется показать ей, кто теперь хозяйка в доме.

– Стало быть, у вас гости, – грубо буркнула Фанни.

– Да, Фанни, у нас гости. Будь добра, проследи, чтобы чай подали скорее.

Фанни поджала губы, очевидно, подыскивая достойный ответ, но я повернулась к ней спиной и обратилась к Габриелю.

– Надеюсь, вам не пришлось совершить слишком долгий путь?

– Нет, я приехал из гостиницы «Черный Олень» в Томблерсбери.

Я знала Томблерсбери. Это была деревушка вроде нашей милях в пяти или шести отсюда.

– Вы живете в «Черном Олене»?

– Да, я ненадолго там остановился.

– Приехали в наши края отдохнуть?

– Можно сказать и так.

– Вы житель Йоркшира, мистер Роквелл? Впрочем, я задаю слишком много вопросов.

Фанни в гостиной уже не было, – должно быть, отправилась на кухню или в кабинет к отцу. Ей наверняка кажется неприличным, что я одна принимаю джентльмена, – ну и пусть! И ей, и отцу давно пора понять, что тот образ жизни, который я вынуждена вести, не только невыносимо скучен, но и не пристал девушке с моим образованием.

– Ничего страшного, – отозвался Габриель. – Спрашивайте сколько пожелаете, а если я не смогу ответить, я так и скажу.

– Так где же ваш дом, мистер Роквелл?

– Мой дом называется Кирклендские Забавы и находится в местечке – точнее, рядом с местечком – Киркленд Морсайд.

– Кирклендские Забавы! Какое веселое название! Гримаса, на мгновение исказившая его лицо, показала, что мое замечание было не слишком удачным. Она открыла мне и еще кое-что: его жизнь дома не была счастливой. Так вот в чем крылась причина его меланхолии? Мне следовало немедленно обуздать свое любопытство, но сделать это оказалось невыносимо трудно.

Я быстро спросила:

– Киркленд Морсайд... Это далеко отсюда?

– Миль тридцать.

– Стало быть, вы здесь на отдыхе и вчера совершали верховую прогулку.

– Благодаря чему имел удовольствие помочь вам. Убедившись, что неловкость сглажена, я продолжала:

– Если вы не возражаете, я оставлю вас на минутку и схожу за Пятницей.

Вернувшись с собакой, я обнаружила в гостиной отца. Видимо, Фанни уговорила его присоединиться к нам и ему пришлось уступить требованиям приличий. Габриель рассказывал ему историю покупки Пятницы, и отец вел себя самым светским образом: он даже изображал интерес к словам Габриеля, которого, уверена, на деле не испытывал.

Пятница был еще слаб, однако сделал попытку приподняться в корзинке. Он был искренне рад видеть Габриеля, который почесал его за ухом своими длинными, изящными пальцами.

– Он вас полюбил, – заметила я.

– Но вы все равно занимаете первое место в его сердце.

– Я первой его увидела, – напомнила я, – и теперь никогда с ним не расстанусь. Вы разрешите мне отдать вам ту сумму, которую вы уплатили цыганке?

– Об этом не может быть и речи.

– Но мне бы хотелось, чтобы он был только моим.

– А он и так только ваш. Это подарок. Но, если позволите, я буду справляться о его здоровье.

– А это неплохая мысль – завести в доме собаку, – проговорил отец, подходя к нам и заглядывая в корзину.

Так мы и стояли, когда Мэри вкатила в гостиную чайный столик, уставленный тарелками с горячими лепешками, хлебом, маслом и пирогом. Я принялась разливать чай из серебряного чайника, чувствуя себя такой счастливой, какой ни разу не была со дня приезда из Франции и какой обычно бывала только в обществе дяди Дика.

Только много позднее я поняла причину своей радости: в доме наконец появился кто-то, нуждавшийся в моей любви. У меня был Пятница. Тогда я еще не знала, что у меня уже был и Габриель.

На протяжении следующих двух недель Габриель регулярно наезжал в Глен-Хаус. К концу первой недели Пятница совершенно поправился: его раны затянулись, а хорошее питание довершило лечение. Спал он в корзинке в моей спальне и ходил за мной по пятам всюду, куда только мог. Жизнь моя совершенно преобразилась.

Пятница желал быть не только моим спутником, но и защитником. Его блестящие глаза глядели на меня с обожанием. Он помнил, что обязан мне жизнью, и его преданность не знала предела.

Мы совершали прогулки вдвоем – я и Пятница. Только выезжая верхом, я оставляла его дома, и когда возвращалась, он бросался ко мне с такой горячей радостью, какую прежде проявлял при встречах со мной только дядя Дик.

Габриель все еще жил в «Черном Олене» и не торопился уезжать, что меня несколько удивляло. Вообще многое в нем было мне непонятно. Даже когда Габриель, казалось, откровенно рассказывал о себе, я чувствовала, что он чего-то не договаривал. Он явно хотел в чем-то признаться, порой слова готовы были сорваться с его языка, но каждый раз он не решался; должно быть, на душе у него лежала какая-то мрачная тайна, в которой он и сам не разобрался до конца.

Мы с Габриелем очень сблизились, да и отец, казалось, был к нему расположен – во всяком случае, не выказывал неудовольствия по поводу его частых визитов. Слуги привыкли к нему, и даже Фанни не ворчала, только следила, чтобы соблюдались приличия и мы не оставались наедине.

По прошествии недели Габриель заявил, что скоро покинет наши места, однако минуло еще семь дней, а он по-прежнему был с нами. Судя по всему, он обманывал сам себя, откладывая отъезд со дня на день, изобретая всяческие предлоги.

Я ни о чем не расспрашивала его, хотя, разумеется, меня снедало любопытство. Это был еще один из усвоенных мной жизненных уроков. В пансионе любопытство окружающих часто заставляло меня испытывать мучительную неловкость, и я взяла за правило не ставить в подобное положение других. Я не лезу в чужую душу, а жду, когда мне ее раскроют добровольно.

Вот почему мы говорили главным образом обо мне, ибо Габриель не отличался особой щепетильностью в отношении других, и – странное дело! – я ничего не имела против. Я рассказывала ему о дяде Дике, герое моего детства, весельчаке со сверкающими зелеными глазами и черной бородой.

Однажды, слушая меня, Габриель заметил:

– Должно быть, вы с ним в чем-то похожи.

– Несомненно.

– Насколько я мог понять, он человек, твердо намеренный взять от жизни все. То есть он действует, не задумываясь о последствиях. Вы тоже?

– Пожалуй. Он улыбнулся.

– Вот и мне так показалось, – проронил он, и в глазах его появилось выражение, которое я описала бы как «отстраненное»' он словно бы видел меня не здесь, рядом с собой, а в каком-то другом месте и при других обстоятельствах.

Мне показалось, что сейчас Габриель наконец заговорит откровенно, но он хранил молчание, и я не стала настаивать, боясь отпугнуть его. Интуиция подсказывала, что лучше подождать.

Однако я уже поняла, что Габриель – необычный человек, и это, безусловно, должно было послужить мне предостережением. Но одиночество и царившая в нашем доме атмосфера душили меня, я тосковала по другу одного со мной возраста – и загадочность Габриеля окончательно покорила меня.

Нам нравилось, выехав на пустошь, стреножить лошадей, устроиться в тени какого-нибудь валуна и полеживать, закинув руки за голову и лениво болтая. Фанни, без сомнения, сочла бы это верхом непристойности, однако я презирала условности. Габриеля это приводило в восторг, и только позднее я поняла почему.

Встречались мы обычно в условленном месте – мне были невыносимы хитрые взгляды Фанни, которыми она одаривала Габриеля, когда он появлялся в доме. В нашем маленьком, замкнутом мирке невозможно было ежедневно проводить время в обществе молодого человека и не стать предметом пересудов. Иногда я задавалась вопросом, понимает ли это Габриель, а если понимает, то испытывает ли он такое же смущение.

Писем от Дилис не было уже несколько недель – вероятно, она была слишком поглощена собственными делами. Я же как раз решила, что могу наконец ответить ей, сейчас мне есть что сообщить. Я подробно описала Пятницу, и историю его появления, и свою привязанность к нему; но на самом деле мне хотелось поговорить о Габриеле. Моя любовь к Пятнице была простой и незамысловатой, Габриель же вызывал у меня странные, неясные чувства.

Я ждала наших встреч с несколько большим нетерпением, чем это было бы естественно для скучающей девушки, обретшей спутника для прогулок Возможно, причиной было мое постоянное ожидание какого-то невероятного откровения с его стороны. Габриеля окутывал покров таинственности, и мне казалось: вот-вот – и он поделится со мной своим секретом. Меня не оставляла мысль, что он, подобно моему отцу, нуждается в поддержке и утешении, но если отец отталкивает меня, то Габриель, когда придет время, с радостью примет мою помощь.

Разумеется, не могло быть и речи о том, чтобы поведать все легкомысленной Дилис, ведь я и сама была не слишком уверена в своих догадках. Я сочинила веселое и беззаботное послание, радуясь, что в моей жизни происходят события, достойные упоминания.

Прошло три недели со дня нашего знакомства. Похоже, Габриель наконец принял какое-то решение; он заговорил со мной о своем доме, и этот разговор ознаменовал перемену в наших отношениях.

Дело происходило на пустоши и, обращаясь ко мне, Габриель нервно запускал руку в траву и выдергивал ее целыми пучками.

– Интересно, как бы вам понравился наш дом, – проговорил.

– Уверена, что очень понравился бы. Он ведь старый? Обожаю старые дома.

Он кивнул, и его взгляд опять стал отстраненным.

– Кирклендские Забавы, – пробормотала я. – Чудесное название. Наверное, люди, которые его придумали, хотели чтобы в доме всегда было весело.

Габриель издал мрачный смешок, на минуту повисла тишина, потом он заговорил – так, словно декламировал наизусть.

– Дом был построен в середине шестнадцатого века. Когда кирклендское аббатство прекратило существование, принадлежавшая ему земля досталась моим предкам. Из камней аббатства и был возведен дом. А поскольку он предназначался для утех и развлечений – подозреваю, что мои предки были людьми весьма жизнерадостными, – то его назвали Кирклендские Забавы, по контрасту с Кирклендским аббатством.

– Так ваш дом сложен из камней древнего аббатства!

– Именно так. И тем не менее от аббатства тоже немало сохранилось. С моего балкона видны замшелые серые арки. При определенном освещении можно даже вообразить что это не просто развалины… впрочем, в это и впрямь трудно поверить. Так и кажется, что среди камней скользят монахи в рясах.

– Должно быть, это очень красиво!

– Да, в этом есть очарование, как и во всякой древности, вообразите: камни дома, построенного всего триста лет назад, помнят еще двенадцатый век! Естественно, это впечатляет. Впрочем, вы сами убедитесь, когда…

Он осекся, и на его губах заиграла улыбка. Я, не умея долго ходить вокруг да около, прямо осведомилась:

– Вы хотите сказать, что я увижу ваш дом? Его улыбка стала еще шире.

– Вы же принимали меня в вашем доме – теперь я хочу принять вас в своем. – И вдруг выпалил: – Мисс Кордер мне скоро придется вернуться домой.

– А вам этого не хочется, мистер Роквелл?

– Мы ведь с вами друзья, – по крайней мере, мне так кажется.

– Мы знакомы всего три недели, – напомнила я.

– Да, но наше знакомство произошло при исключительных обстоятельствах. Пожалуйста, называйте меня Габриель.

После некоторого замешательства я рассмеялась.

– Что имя! – сказала я. – Наша дружба не изменится от того, стану ли я звать вас по имени или по фамилии. Так что ты хотел мне сказать, Габриель?

– Кэтрин... – произнес он почти шепотом, оперевшись на локоть и взглянув на меня. – Ты права, мне не хочется уезжать.

Я не ответила на его взгляд, опасаясь, что мой следующий вопрос неприличен, но не в силах удержаться и не задать его.

– Почему ты боишься возвращаться домой? – спросила я. Он отвернулся.

– Боюсь? – Его голос прозвучал сдавленно. – Кто сказал, что я боюсь?

– Значит, мне показалось.

После минутного молчания он произнес:

– Как бы я хотел показать тебе «Забавы»... и аббатство... Как бы я хотел…

– Расскажи мне о них, – потребовала я и добавила: – Если хочешь. Только если ты сам хочешь.

– Я хочу сказать тебе о другом, Кэтрин.

– Так говори же.

– Эти три недели были самыми счастливыми в моей жизни – благодаря тебе. И причина моего нежелания уезжать – тоже ты.

– Возможно, мы еще встретимся. Габриель снова повернулся ко мне.

– Когда? – почти яростно спросил он.

– Ну, когда-нибудь…

– Когда-нибудь! Откуда нам знать, сколько мы еще проживем?

– Как странно ты говоришь... будто знаешь, что мы... или один из нас... умрет завтра.

Его лицо вспыхнуло, глаза ярко блеснули.

– Кто знает, когда ему суждено умереть?

– Как мрачно это звучит! Но мне всего девятнадцать лет, тебе, как ты утверждаешь, – двадцать три. В нашем возрасте люди не думают о смерти!

– Некоторые думают. Кэтрин, ты выйдешь за меня замуж? У меня был такой ошеломленный вид, что Габриель со смехом сказал:

– Ты смотришь на меня, как на сумасшедшего. Разве мое предложение прозвучало так дико?

– Но я не могу принять его всерьез.

– Постарайся, Кэтрин, – я сделал его со всей возможной серьезностью.

– Разве можно говорить о женитьбе после такого короткого знакомства?

– Не такого уж короткого. Мы виделись каждый день, я знаю, что ты – девушка моей мечты, и мне этого достаточно.

Я молчала. Что бы там ни воображала Фанни, я и не думала о возможности брака с Габриелем. Мы стали близкими друзьями, и его отъезд, конечно, расстроит меня, но выйти за него замуж. Габриель пробуждает во мне любопытство, он не похож ни на кого из моих знакомых, окутывающий его ореол таинственности придает ему особую привлекательность, – но до этой минуты он был для меня всего лишь человеком, которого судьба послала мне навстречу в нужный момент, не более. Я почти ничего о нем не знаю, не знакома с его родными. Более того, при одном упоминании о его доме или семье Габриель каждый раз уходил от разговора и замыкался в себе, словно оберегая секреты, которыми не собирался со мной делиться. Вот почему я была так изумлена, услышав из его уст предложение руки и сердца.

Однако он настаивал:

– Так каков же твой ответ, Кэтрин?

– Мой ответ – нет, Габриель. Мы слишком мало знаем друг о друге.

– Ты хочешь сказать, что мало знаешь обо мне?

– Можешь понимать и так.

– А что ты хочешь обо мне узнать? Мы оба любим лошадей и собак, нам хорошо вместе, с тобой я весел и счастлив. Чего ж еще? Разве этого не достаточно?

– А с другими... там, дома... ты не счастлив?

– Ни с кем, кроме тебя, мне не бывает так весело и спокойно.

– Боюсь, это шаткая основа для брака.

– Ты просто осторожничаешь, Кэтрин. Тебе кажется, что я слишком скоро заговорил о женитьбе.

Представив, как тоскливо мне будет, если Габриель уедет, я быстро проговорила:

– Вот именно – слишком скоро.

– Зато никто не успел меня опередить. Не отказывай мне, Кэтрин. Подумай о том, как мне этого хочется... и попробуй разделить мое нетерпение.

Я поднялась. Мне больше не хотелось оставаться на пустоши. Габриель не возражал, он проводил меня до деревни, где мы и распрощались.

Подъехав к конюшне, я увидела Пятницу, по обыкновению, дожидавшегося моего возвращения с верховой прогулки.

Терпеливо подождав, пока я передам Ванду конюху, он бросился ко мне, всем своим видом выражая радость. Такое поведение свойственно многим собакам, но у Пятницы оно было особенно трогательным, ибо сочеталось с крайним смирением. Он стоял в сторонке, позволяя мне уделять внимание другим, покорно ожидая своей очереди. Должно быть, воспоминания о былых несчастьях так и не изгладились из памяти бедного Пятницы, поэтому его пылкая привязанность ко мне всегда соединялась с униженной благодарностью.

Я подхватила его на руки, прижала к себе, и он с восторгом обнюхал мой камзол. Моя любовь к Пятнице росла с каждым днем, усиливая и чувство к Габриелю.

Шагая к дому, я пыталась представить себе совместную жизнь с Габриелем, и должна сказать, эта мысль уже не казалась мне невероятной.

Что будет со мной, когда Габриель уедет? Как и раньше, я стану выезжать на Ванде, гулять с Пятницей, но нельзя же проводить вне дома все время! К тому же скоро зима, а зимы в наших краях суровы: бывает, по нескольку дней нельзя ступить за порог – если, конечно, не хочешь до смерти замерзнуть в снегу. Я подумала о долгих темных днях, невыносимо похожих друг на друга. Конечно, может вернуться дядя Дик, но его наезды домой обычно непродолжительны, а после них жизнь кажется вдвое скучнее.

И вдруг я поняла, что должна вырваться из Глен-Хауса и что путь к бегству открыт. Если я им не воспользуюсь, не придется ли мне сожалеть об этом всю оставшуюся жизнь?

Габриель несколько раз обедал у нас, причем отец делал над собой усилие и вполне сносно изображал радушного хозяина. Он явно относился к Габриелю неплохо. Правда. Фанни всегда встречала Габриеля сардонической ухмылкой – по ее мнению, он беззастенчиво пользовался нашим гостеприимством, живя поблизости, но стоит ему покинуть здешние места, он и не вспомнит о нас. Фанни, чьим жизненным принципом было ничего никому не давать, вечно подозревала окружающих в желании что-нибудь у нее отнять. Теперь она то и депо намекала на мои «надежды» в отношении Габриеля. Она никогда не была замужем и считала, что именно женщины изо всех сил стремятся к браку как к средству обеспечить себе кров и пропитание до конца жизни. Мужчины же, в чьи обязанности входит эти кров и пропитание добывать, думают только о том, как «добиться своего» (по выражению Фанни), не дав ничего взамен. Фанни признавала лишь материальные ценности. Мне так хотелось убежать от всего этого, с каждым днем я все больше отдалялась от Глен-Хауса и приближалась к Габриелю.

Наступил май, теплый и солнечный, и наши прогулки по пустоши стали упоительными. Мы говорили о своем будущем, и Габриеля не покидало какое-то лихорадочное возбуждение. Он походил на человека, то и дело оглядывающегося через плечо на невидимых преследователей и отчаянно цепляющегося за оставшиеся ему минуты.

Я настойчиво расспрашивала Габриеля о его доме, и он отвечал довольно охотно, видимо, убедив себя, что я непременно стану его женой, а значит, его дом будет и моим.

В моем воображении рисовался смутный образ величественного здания, сложенного из древних серых камней. Я знала, что там есть балкон, – Габриель часто упоминал его, – и вид, открывавшийся с этого балкона, также был знаком мне с его слов. Судя по всему, он проводил на балконе немало времени. Оттуда было видно реку, извивавшуюся среди лугов, и леса, местами спускавшиеся к самому берегу, и развалины аббатства, чьи величественные арки устояли в веках, и деревянный мост, за которым начинались дикие вересковые пустоши.

Но самое интересное в доме – это его обитатели. Мало-помалу я выяснила, что у Габриеля, как и у меня, не было матери: она родила сына, будучи уже немолодой, и, когда он пришел в этот мир, она его покинула. Сиротство еще больше сблизило нас.

Габриель жил со старшей сестрой – вдовой, воспитывавшей семнадцатилетнего сына, и престарелым отцом.

– Когда я родился, отцу было под шестьдесят, – объяснил Габриель, – а матери за сорок. Некоторые из наших слуг называли меня «последышем» и утверждали, что я убил свою мать.

Я пришла в негодование – мне ли было не знать, как ранят чувствительного ребенка такие необдуманные слова.

– Какая глупость! – воскликнула я, гневно сверкая глазами, как всегда при встрече с несправедливостью.

Габриель рассмеялся, взял меня за руку и крепко сжал ее. Потом серьезно сказал:

– Вот видишь – мне без тебя не обойтись. Кто же защитит меня от людской жестокости...

– Но ведь ты уже не ребенок, – с некоторым раздражением возразила я. Позже я поняла, что мое раздражение происходило именно из желания защитить Габриеля: я хотела сделать его сильным и бесстрашным.

– Некоторые остаются детьми до самой смерти.

– Опять смерть! – вскричала я. – Ну почему ты не можешь забыть о ней?

– Действительно, не могу, – согласился он, – потому что хочу полностью насладиться каждой минутой жизни.

Тогда я не поняла, что он имел в виду. Разговор снова перешел на родных Габриеля.

– Сейчас всем в доме распоряжается моя сестра Рут, и так будет продолжаться, пока я не женюсь. Тогда, разумеется, хозяйкой станет моя жена, ведь я единственный сын и когда-нибудь имение перейдет ко мне.

– Ты всегда говоришь о Кирклендских Забавах таким почтительным тоном...

– Но это же мой дом.

– И все же... – У меня чуть не сорвалось с языка: «По-моему, ты рад, что вырвался оттуда». – Тебе не слишком хочется туда возвращаться.

Он не заметил моей запинки и пробормотал себе под нос:

– На моем месте должен был быть Саймон...

– Кто такой Саймон?

– Саймон Редверз – он доводится мне кем-то вроде двоюродного брата. Его бабка – родная сестра моего отца. Тебе он вряд ли понравится, – впрочем, вы будете редко видеться. Он живет в Келли Грейндж, и мы почти не общаемся.

Габриель говорил так, словно не сомневался, что наш брак – дело решенное. Иногда мне даже казалось, что он действовал по хитроумно продуманному плану, заочно знакомя меня со своей семьей и исподволь вызывая во мне интерес к ней.

Я уже хотела увидеть эту груду серых камней, три столетия назад превращенную в дом; я хотела увидеть руины, казавшиеся с балкона не развалинами, а настоящим старинным аббатством, ибо внешние стены почти не были повреждены.

Незаметно для меня самой моя жизнь сплелась с жизнью Габриеля. Мне было ясно, что, позволив ему уехать, я обреку себя на одиночество и разочарование до конца своих дней. И всю жизнь буду об этом жалеть.

И вот, в один прекрасный солнечный день, выйдя погулять с Пятницей, я встретила Габриеля на пустоши; мы уселись на траву, прислонившись спинами к большому валуну, а Пятница устроился у наших ног и лежал, поглядывая на нас и приподняв ухо, будто прислушиваясь к нашему разговору. Он видел одновременно нас обоих и ничего более не желал для полного счастья.

– Мне нужно сказать тебе кое-что, Кэтрин, – проговорил Габриель, – о чем ты еще не знаешь.

Меня охватила радость, ибо я почувствовала, что наступила минута признания, на которое он никак не мог решиться все эти дни.

– Ты до сих пор не дала согласия выйти за меня замуж, – продолжал он, – но я вижу, что не безразличен тебе, что мое общество тебе приятно. Я не ошибаюсь, Кэтрин?

Между бровями у него снова прорезались морщинки, глаза смотрели печально и недоуменно, а ведь за последнее время он, казалось, почти забыл о причине своей тайной грусти, стал весел и легкомыслен. Меня охватило желание навсегда избавить его от печалей, вылечить его от тоски, как я вылечила Пятницу от истощения.

– Разумеется, ты мне не безразличен, – подтвердила я, – нам хорошо вместе, и если ты уедешь...

– То ты будешь скучать по мне, но совсем не так, как я по тебе. Я хочу увезти тебя с собой.

– Почему?

– Ты прекрасно знаешь почему: я тебя люблю, и мне нестерпима мысль о расставании.

– Да, но... ведь есть и другая причина?

– Какая еще другая причина? – сказал он, не глядя на меня, и я поняла, что мне предстоит еще многое узнать о нем самом и его семье.

– Ты должен рассказать мне все, Габриель, – решительно заявила я.

Он придвинулся ближе и обнял меня.

– Ты права, Кэтрин. Существуют вещи, о которых ты должна знать. Без тебя я не буду счастлив, а мне... мне уже не так много осталось.

Я отпрянула от него.

– Что ты хочешь сказать?

Он сел и, глядя прямо перед собой, проговорил:

– Едва ли я проживу дольше, чем еще несколько лет. Мой смертный приговор уже подписан.

Я разозлилась, услышав, что он снова заговорил о смерти. – Пожалуйста, оставь этот драматический тон и объясни толком, в чем дело, – потребовала я.

– Все очень просто. У меня слабое сердце – это наша семейная болезнь. Мой старший брат умер совсем молодым, моя мать умерла при родах, и причиной тому послужило ее больное сердце – оно не выдержало напряжения. Я могу умереть завтра... или через год... или через пять лет. Будет просто удивительно, если мне удастся протянуть дольше.

Сердце мое дрогнуло от жалости, и Габриель, очевидно, это понял, потому что печально сказал:

– Это случится уже совсем скоро, Кэтрин.

– Не говори так, – резко оборвала его я и поднялась. Меня душило волнение. Я молча зашагала по пустоши, Габриель так же молча шел рядом. Пятница бежал впереди, время от времени с тревогой оборачиваясь и взглядом умоляя нас развеселиться.

В ту ночь я почти не спала. Меня мучили мысли о Габриеле. Теперь я поняла, отчего он казался мне таким странным, – ведь я никогда раньше не встречала человека, над которым нависла угроза близкой смерти. В ушах у меня звучал его голос: «Я могу умереть завтра... или через год... или через пять лет. Будет просто удивительно, если мне удастся протянуть дольше». Передо мной стояли его печальные глаза, в которых мне иногда удавалось зажечь радость. А ведь я могу сделать его счастливым, скрасить оставшиеся ему годы, – только я. Разве можно отвернуться от человека, который так нуждается в тебе?

Тогда я была еще слишком неопытна, чтобы разобраться в своих чувствах, но твердо знала: если Габриель уедет, я буду тосковать по нему. Он сделал мою жизнь осмысленной, заставил меня забыть скуку и мрак нашего дома; уставшая от вечного равнодушия отца и ворчания Фанни, я всем сердцем устремилась к тому, кто отнесся ко мне с любовью и восхищением.

Вероятно, я не была влюблена в него; вероятно, в основе моего чувства лежала жалость, но, так или иначе, к утру я решилась.

Оглашение состоялось в нашей деревенской церкви, после чего Габриель отправился домой сообщить новость родным, а я занялась приготовлениями к свадьбе.

Перед отъездом Габриель явился к нам официально просить моей руки, чем привел отца в крайнее замешательство. Он неуверенно напомнил Габриелю о моем юном возрасте и о кратковременности нашего знакомства, однако я предвидела подобный оборот событий и тут же решительно вмешалась, заявив, что твердо намерена выйти замуж.

Отец был обеспокоен и явно жалел, что не может посоветоваться с дядей Диком; но, как я и ожидала, в конце концов он все же согласился, заметив, что, раз уж мое желание так велико, он не станет мне препятствовать. Затем он задал обычные вопросы о состоянии Габриеля и его положении в обществе; ответы его вполне удовлетворили. Мне же впервые довелось услышать, что мой жених весьма богат.

Я тоже сожалела об отсутствии дяди Дика. Неужели его не будет на моей свадьбе? Только ему я могла бы рассказать о своих чувствах, и он помог бы мне в них лучше разобраться.

Я заикнулась было о своем желании повременить со свадьбой до возвращения дяди, однако мысль об отсрочке повергла Габриеля в такое отчаяние, что я не стала настаивать. Стремление Габриеля не упустить ни единой из оставшихся ему минут жизни глубоко меня трогало, и я не хотела ему противоречить. К тому же, отправив письмо дяде Дику, я могла только гадать, когда он его получит и получит ли вообще.

Однако я не отказала себе в удовольствии написать Дилис.

«Ты ни за что не угадаешь, что случилось. Я выхожу замуж! Раньше тебя – удивительно. Помнишь, я писала тебе о человеке, который помог мне купить у цыганки собаку? Он живет в Йоркшире, в чудном старом доме возле аббатства, и все произошло так быстро, что я даже опомниться не успела. Не уверена, люблю ли я его, но точно знаю, что была бы безутешна, если бы он уехал и мы никогда больше не увиделись. О, Дилис, я так счастлива, ведь до этого я просто умирала от скуки. Ты не представляешь, до чего уныл мой дом, да я и сама почти забыла об этом, пока жила во Франции. Он такой темный и мрачный... И дело даже не в отсутствии солнечного света, просто люди здесь ведут такую мрачную жизнь...»

Это письмо я порвала. Ну не безумие ли пытаться растолковать Дилис то, чего я сама хорошенько не понимаю? Разве можно написать ей: я выхожу за Габриеля только потому, что питаю к нему жалость и сострадание; потому, что испытываю потребность любить кого-то, кто будет принадлежать только мне; потому, что отец оттолкнул меня, не желая принять мою заботу и дать мне взамен хоть каплю нежности; потому, что я стремлюсь прочь из родного дома.

Вместо этого я отправила Дилис короткое вежливое приглашение на свадьбу.

Фанни, как обычно, излучала скептицизм. По ее мнению, нормальные люди второпях не женятся. «Поспешишь – людей насмешишь», – уверяла она и предрекала, что я «хлебну горя полной ложкой». Однако мысль о грядущих несчастьях привела ее в хорошее расположение духа, и она решила «в лепешку расшибиться», но «утереть нос» моим будущим родственникам, если они явятся на свадьбу, и с этой целью, засучив рукава, взялась за работу.

Габриель писал мне регулярно, и письма его дышали страстью, однако в них сообщалось лишь о его любви ко мне и ни слова – о реакции его семьи на нашу помолвку.

Пришел ответ от Дилис: она сожалеет, что я не известила ее о свадьбе заранее, а теперь все дни уже расписаны и она не сможет вырваться из Лондона. Мне вдруг стало ясно, что наши пути разошлись слишком далеко и настоящей дружеской близости пришел конец.

За три дня до венчания приехал Габриель и поселился в «Королевской Голове» неподалеку от Глен-Хауса.

Когда Мэри прибежала ко мне с известием, что Габриель ждет меня внизу в гостиной, я радостно поспешила туда. Габриель стоял спиной к камину, не сводя глаз с двери. Завидев меня, он бросился мне навстречу, и мы обнялись. Он был взволнован, но весел, с его лица исчезла тревога, и оно выглядело совсем юным.

Я нежно поцеловала его.

– Какой материнский поцелуй, – пробормотан он. Он нашел точное слово для определения моих чувств: мне хотелось опекать его, укрывать от забот и волнений. Моему чувству недоставало страсти, но это меня не слишком волновало, ибо в то время я имела о страсти весьма смутное представление. И все же я действительно любила его и знала, что даже такой любви ему достаточно.

Я высвободилась из объятий Габриеля и усадила его на кушетку. Мне не терпелось узнать, как отнеслись его родные к неожиданному известию и кто из них приедет на свадьбу.

– Видишь ли, – медленно проговорил он, – мой отец слишком дряхл для такого долгого путешествия. А что касается остальных... – Он пожал плечами.

– Габриель! – не веря своим ушам, вскричала я. – Ты хочешь сказать, что они не приедут?

Он смутился, между бровей появилась знакомая морщина.

– Дорогая, какое это имеет значение? Ведь это не их свадьба, а наша.

– Но совсем не приехать! Они что, против нашего брака?

– Конечно, они не против. Но разве сама церемония так уж важна? Послушай, Кэтрин, главное – что я с тобой и что мы будем счастливы.

Мне было невыносимо видеть выражение грусти на его лице, и я постаралась скрыть свое разочарование. Значит, никого из его родственников на свадьбе не будет... Это в высшей степени необычно; впрочем, нашу помолвку и свадьбу ни с какой точки зрения обычными не назовешь.

Кто-то нетерпеливо поскребся в дверь, – это Пятница проведал о приезде Габриеля и примчался увидеть его. Я открыла дверь, и Пятница со всех ног бросился к Габриелю. Я задумчиво взглянула на них: Габриель смеялся, а Пятница пытался лизнуть его в лицо.

Что ж, сказала я себе, едва ли я вправе ожидать, что родные Габриеля будут соблюдать общепринятые нормы приличия, если сам он этого не делает. Пожалуй, хорошо, что Дилис отклонила мое приглашение.

«Стало быть, решили, что ты недостаточно хороша для них», – таков был вердикт Фанни. Не желая показывать ей своих переживаний, я только пожала плечами. После свадьбы мы с Габриелем проведем неделю в Скарборо, а потом отправимся в Кирклендские Забавы, и там уж я на месте разберусь, как относится ко мне его семья; а пока придется набраться терпения.

И вот солнечным июньским днем, спустя два месяца после первой встречи, мы с Габриелем обвенчались в нашей деревенской церкви. К алтарю меня вел отец. На мне было белое платье, спешно сшитое местной портнихой, белая фата и венок из флердоранжа. На последовавшем за венчанием скромном свадебном приеме были лишь викарий, доктор и их жены.

Сразу после тоста за здоровье новобрачных мыс Габриелем распрощались с нашими немногочисленными гостями и уехали на станцию, чтобы поспеть на поезд.

Только оставшись наедине с Габриелем в куле первого класса, я ощутила себя новобрачной. Поспешность и неожиданность нашей свадьбы, отсутствие на ней родных жениха придавали ей какую-то нереальность, но теперь, когда мы были вдвоем, я успокоилась и пришла в себя.

Габриель держал меня за руку, и на его лице сияла лучезарная улыбка. Никогда еще я не видела его таким умиротворенным, и мне стало ясно: он обрел то, чего ему всегда недоставало, – душевный покой. Пятница, конечно же, был с нами, ибо мы и помыслить не могли о разлуке с ним. Я заранее приобрела для него дорожную корзину крупного плетения, чтобы он мог видеть нас в дыры между прутьями, и долго втолковывала ему, что он будет заперт в ней совсем недолго. У меня вообще вошло в привычку беседовать с Пятницей и все ему объяснять, что вызывало на губах Фанни обычную кривую усмешку. Она говорила, что я «совсем свихнулась», раз говорю с собакой.

Мы благополучно доехали до Скарборо и поселились в гостинице.

В первые дни нашего медового месяца моя привязанность к Габриелю усилилась, ибо я почувствовала, как отчаянно он нуждается во мне, в моей способности спасать его от приступов тоски, которые то и дело на него накатывали; я испытывала настоящее блаженство от сознания своей нужности и, боюсь, принимала это чувство за любовь.

Погода стояла восхитительная, теплая и ясная. Мы много гуляли – втроем, ибо Пятница не отходил от нас ни на шаг. Мы обошли живописное побережье от Бухты Робин Гуда до Флэмборо Хед; мы любовались прелестными заливчиками, величественными скалами и уютными бухточками; мы оба любили пешие прогулки и часто их совершали, но иногда для разнообразия нанимали лошадей и катались верхом, сравнивая местные пейзажи с привычными видами западного райдинга[2]. В тех местах на побережье можно увидеть полуразрушенные стены старинных замков, а однажды мы наткнулись на руины древнего аббатства.

Габриелю нравилось осматривать развалины; однако вскоре я поняла, что его интерес к ним носит мрачный, болезненный характер, – впервые со дня нашей свадьбы я заметила на его лице признаки задумчивой печали, которую надеялась победить. Даже от Пятницы не ускользнула эта перемена в настроении Габриеля. Однажды, обследуя руины очередного аббатства, я увидела, как Пятница потерся головой о ногу Габриеля и умоляюще взглянул на него, словно говоря: мы же все вместе, а значит, должны быть счастливы.

И тут я почувствовала первые уколы беспокойства.

– Габриель, это аббатство напоминает тебе Кирклендское? – полюбопытствовала я.

– Все древние развалины похожи друг на друга, – последовал небрежный ответ.

Однако мое беспокойство не улеглось. Я не сомневалась. Габриеля что-то тревожит, и это что-то имеет отношение к Кирклендскому аббатству и к Забавам.

Я выпалила:

– Но я же вижу, что это напоминание тебе неприятно! Габриель обнял меня, отчаянно пытаясь справиться с нахлынувшим унынием. Я быстро сменила тему.

– Похоже, собирается дождь. Может, вернемся в гостиницу? На лице Габриеля отразилось облегчение – он был рад, что я прекратила задавать вопросы, на которые ему не хотелось отвечать прямо. Скоро наступит день, подумалось мне, когда я ступлю на порог своего нового дома. Там я отыщу разгадку странного поведения моего мужа и уж тогда уничтожу все препятствия, мешающие ему быть счастливым, и ничто не будет омрачать нашей жизни.