Киров

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Ленин пригласил в Совнарком нескольких азербайджанцев, делегатов проходившего в Москве III конгресса Коминтерна, чтобы побеседовать о нуждах разоренной мусаватистами бакинской нефтяной промышленности. Прежде чем углубиться в хозяйственные подробности, Владимир Ильич сказал, что хочет передать собеседникам добрую весть: Политбюро ЦК РКП (б) рекомендует Кирова в руководители азербайджанской партийной организации.

Весть действительно была добрая. Работая на посту секретаря ЦК Компартии Азербайджана, Киров оставил глубокий след в истории этой республики, всего Закавказья.

Четыре с половиной года жизни в Баку были очень значительными и для самого Сергея Мироновича. Они принесли ему и радость больших достижений, и богатейший опыт партийного руководства социалистическим строительством, и дружбу людей, которой Киров всю жизнь дорожил.

Серго и он трудились, словно братья. Сергей Миронович обрел еще одного друга — Александра Федоровича Мясникова, иначе Мясникяна. Юрист, профессиональный подпольщик-ленинец, он в 1917 году командовал революционными войсками Западного фронта, утверждал советскую власть в Белоруссии, был потом секретарем Московского комитета РКП (б).

Весной 1921 года Александра Федоровича откомандировали в родные места. Его избрали секретарем Закавказского крайкома РКП (б), назначили заместителем председателя Совнаркома Закавказской Федерации. Сергей Миронович считал Мясникова подлинным генералом-от-революции, любил его и, как все близкие, звал его по партийной кличке Алешей. В 1925 году Мясников вместе с Атарбековым погиб при авиационной катастрофе. Сергей Миронович говорил тогда:

— Товарищ Мясников в последние дни своей жизни стоял у главного руля советской, партийной и всякой другой работы в Закавказье… Алеша Мясников был незаменим, и мы это знали…

Большой портрет Мясникова в домашнем кабинете у Кирова всегда напоминал в Баку и Ленинграде о погибшем друге.

Спустя много лет после авиакатастрофы обнаружились дневниковые записи Мясникова. В них есть строки о Кирове, о его тактичности, сдержанности, умении действовать не по настроению.

«Без него мы бы совершили в Азербайджане массу ошибок. Там он всех и все сплачивает вокруг себя».

Мясников видел в Кирове одного из лучших представителей партии.

«Он большой демократ, и это не по форме, а по содержанию; он действительно может жить и трудиться в самых обыкновенных условиях, в обстановке простоты и бедности. Он прост, мил и доступен».

С некоторыми местными работниками Киров познакомился еще в Астрахани, куда после падения Бакинской коммуны переселились на время сотни азербайджанских коммунистов.

Это были и председатель Совнаркома, видный писатель и врач Нариман Наджафович Нариманов, и наркомпрод, тоже врач, будущий председатель Совнаркома Газанфар Махмудович Мусабеков, и заместитель председателя АзЦИК Мирбашир Фаттахович Касумов, которого Киров в 1919 году тайно переправил в бакинское подполье. Этот путь в подполье, по Каспию, с путевкой Сергея Мироновича проделали также нарком земледелия Дадаш Ходжаевич Буниатзаде и комиссар внутренних дел Гамид Гасанович Султанов. Султанов, преклонявшийся перед Кировым, всегда опасался за него, видя его в гуще пожарных, когда полыхали бакинские промыслы, часто поджигаемые эсеровскими диверсантами из подпольной банды «Пылающее сердце».

И с Ильдрымом познакомился Киров в Астрахани, но заочно. Инженер Чингиз Ильдрымович Ильдрым в бакинском подполье помогал «морским экспедициям», нелегально снабжавшим XI армию бензином. Первый наркомвоенмор свободного Азербайджана, он потом был наркомом путей сообщения. Когда Киров уже жил в Ленинграде, Ильдрыма назначили заместителем начальника, затем начальником Магнитостроя. В печати как похвала мелькнуло тогда, будто Ильдрым «не человек, а меч, гром и молния». Чрезмерно ли это сравнение или нет, но с Кировым крупный строитель Чингиз Ильдрым чувствовал себя чуть ли не тихоней-школьником, влюбленным е учителя.

Прибыв на Магнитку, он писал Сергею Мироновичу в Ленинград:

«Рапортует курд из Азии. На великой стройке t ниже 0—23–27°R. Выносливость курда по 5-балльной системе 4 и 5, Питание не организовано. Квартиры нет, живет в гостинице пока. Уже ознакомился с делами. 10–12.I выезжаю на площадку. Грехов немало — работаю над ознакомлением не менее 14 часов в сутки. 20.I напишу тебе и Серго мои выводы».

Из другого письма:

«Вот уже 2 м-ца, как от тебя не имею ни строчки. Как нехорошо забыть курда, заброшенного в морозный угол Урала».

Вслед за строками о трудностях стройки:

«Ну, Мироныч, дорогой, помоги мне, мне нужны трактора, 10 шт., как-нибудь выцарапай мне, а то задыхаюсь без транспорта. Возьми шефство над нами».

Их было много, людей, которые еще раньше сложились в активных деятелей или которых Киров приметил, учил, растил, выдвигал. Председатель АзЦИК Самед Ага Агамалиоглы, нарком рабоче-крестьянской инспекции Султан Меджидович Эфендиев, секретари Бакинского горкома партии Рухулла Алиевич Ахундов и Левон Исаевич Мирзоян, начальник Азнефти Александр Павлович Серебровский и его заместитель Михаил Васильевич Баринов, рабочие и инженеры, люди, самые различные по уровню, происхождению, образованию.

Не счесть всех, для которых Сергей Миронович, уже работая в Ленинграде, оставался другом и наставником, желанным судьей в деловом споре. С Кировым делились удачами, у него искали справедливости, защиты от обид, ему жаловались на недуги. А то писали просто так — о летнем отдыхе жёны и детей, о бакинских новостях, в том числе о реконструкции водопровода и канализации, или о сыновьях, которые первыми в роду получили дипломы. Еще и о том писали Сергею Мироновичу, что с его отъездом-де вся охотничья компания распалась, на утей довелось охотиться только три раза, а на кабанов Только два раза, но зато удачно.

Если кто-либо из прежних товарищей, сотрудников, подопечных долго не давал знать о себе, из Ленинграда в Баку, бывало, отправлялась телеграмма вроде такой:

«Благополучно ли дома?»

Все это брало свое начало в астраханском 1919 году или в середине 1921 года, когда Кирова перевели на работу в Азербайджан.

Знойный, голодный Баку обрушил на него сотни жгучих дел.

Киров добился присылки продовольствия, обещанного нефтяникам Лениным, и малой толики добра сверх того — хлеба и круп с Северного Кавказа, сахара с Украины, рыбы и соли из Астрахани. Рабочие были раздеты, разуты, и в Баку срочно доставили значительную партию обуви, готовых костюмов, пальто, белья, мануфактуры. Мануфактуру раздобыли также для поощрения крестьян, лучших сдатчиков продовольственного налога. Сергей Миронович посоветовал часть бязи и ситца выделить бесплатно сельским инвалидам. Но самое лучшее шло нефтяникам. Заработную плату нефтяникам увеличили.

В городе было много недавних бойцов и командиров XI армии. Они, и не только они, запросто приходили к Кирову, звонили ему по телефонам № 10–34 и № 12–43. Не заставая первого секретаря в ЦК, люди, которым он был нужен, нередко находили его у себя на производстве.

Он часами сиживал в тресте «Азнефть», дни проводил в промысловых и заводских районах Баку, в Балаханах и Сураханах, в Раманах и на Биби-Эйбате, в Черном и Белом городе. У вышек, у станков и агрегатов советовал рабочим и инженерам, устраивая авралы, разбирать накопившиеся за годы груды металла. Из остатков и обломков делали неплохое оборудование для бурения скважин, добычи и переработки нефти.

С водниками Сергей Миронович обсуждал, как быстрее гнать нефть по морю. С кооператорами — как усилить товарообмен с соседними республиками. С просвещенцами готовил к учебному году школы. С первыми азербайджанками, снявшими чадру, продумывал, как втягивать женщин в общественную работу. Профсоюзников торопил с переустройством особняков и вилл в дачных пригородах Бузовны и Мардакяны. Там, где раньше не ступала нога рабочего, открыли первые дома отдыха и санатории для нефтяников.

Город был невероятно запущен. На промыслах, на фабриках и заводах, на улицах и в порту проходили субботники. Жители своими руками приводили в порядок столицу республики, освобождали ее от грязи и мусора. Газеты и плакаты пестрели незатейливыми, но горячими призывами:

Стихи были далеки от поэзии. Киров улыбался:

— Лишь бы поближе к санитарии, к чистоте.

Была необходима и чистота иного порядка.

Незадолго до приезда Кирова в Баку Троцкий навязал партии дискуссию о профсоюзах. Сергей Миронович, работавший тогда на Тереке, руководил разгромом троцкистов. На партийной конференции, проходившей во Владикавказе, сто шестьдесят делегатов, гневно осудив антипартийную вылазку, отдали свои голоса за ленинскую платформу, отстаиваемую Кировым. Троцкисты же получили всего-навсего восемь голосов. И здесь, в Азербайджане, Сергей Миронович продолжал сокрушать троцкистов. Они потерпели полный провал, как и позднее, когда после смерти Ленина возобновили нападки на партию. Разоблачая эти нападки, Сергей Миронович говорил:

— Вокруг Троцкого группируется все то, что против большевизма, против ленинизма, против Коммунистической партии.

Расширенный пленум Бакинского комитета партии постановил:

«Попытки заменить ленинизм троцкизмом должны встретить сильный и решительный отпор со стороны всей партии, как это было не раз в предшествующие годы».

Партийная организация Азербайджана была засорена также национал-уклонистами. В августе 1921 года пришлось удалить из Азербайджана в другие республики группу наиболее ярых национал-уклонистов. Осенью прошла партийная чистка. Она вскрыла множество. преступлений. Армян и русских исподтишка выживали с промыслов, в нескольких уездах бедняков и середняков обложили непомерными налогами, неплательщиков публично избивали, сочиняя, будто этого требует диктатура пролетариата, крестьян натравливали на бакинских рабочих, срывали смычку города и села, в Нагорном Карабахе вернули землю прежним владельцам, отдали советские учреждения на откуп мусаватистам, кулацким сынкам, белогвардейским офицерам.

Чистка оздоровила партийную организацию республики. Трудящиеся города и деревни узнали истинные причины преступлений, которые враги приписывали советской власти. Благодаря этому всюду, и особенно в Баку, снова окреп интернационализм, который большевики выковывали здесь десятилетиями. Будни каждодневно подтверждали это. Киров обратился к трудящимся республики с призывом помочь голодающему Поволжью — побережья великой реки, через которую не смог переступить Колчак, превращены неурожаем в пустыню. Над просторами, где Красная Армия долго черпала хлеб, витает голодная смерть, и нужно разбудить все честное в Азербайджане, протянуть руку помощи крестьянам Поволжья. Рабочие, сами нуждаясь, откликнулись по-рабочему: «Десятеро сытых кормят одного голодающего». Столетние старцы из аулов от своего имени написали обращение к азербайджанскому крестьянству — надо отдать последнее родным братьям, русским. Важнее продовольствия, денег, драгоценностей, отданных в фонд помощи Поволжью, было то, что старики — впервые в жизни, вероятно — назвали русских родными братьями.

Руководимый компартией бакинский пролетариат вновь, как и в дореволюционное время, стал головным отрядом трудящихся Закавказья. Бакинские рабочие, и прежде всего коммунисты, были застрельщиками множества начинаний, содействовавших единению и сотрудничеству закавказских народов.

Бакинцы на очередном профсоюзном съезде подали замечательную мысль — от хозяйственного сближения пора перейти к государственно-политическому объединению Азербайджана, Армении и Грузии. Поддержав эту мысль, Кавказское бюро ЦК РКП (б), которым руководили Орджоникидзе, Киров и Мясников, постановило: необходим федеративный союз трех республик. Ленин счел постановление абсолютно правильным. Несмотря на новую волну национал-уклонизма, федерацию создали.

За несколько месяцев Союзный совет — высший орган федерации — уладил острые споры о пастбищах и оросительных каналах в пограничных районах, о товарообмене между республиками Закавказья, ввел единую денежную систему. Так как Союзный совет справедливо считался с нуждами каждой из трех республик федерации, теперь гораздо лучше прежнего использовались огромные средства, которые Закавказью по-братски давала РСФСР.

Поэтому у многих, особенно у бакинских пролетариев, крепло желание пойти дальше — пусть Азербайджан, Армения и Грузия сольются воедино в Закавказскую Советскую Федеративную Социалистическую Республику. Вместо трех республик пусть будет одна, ЗСФСР. Кавказское бюро ЦК, преобразованное в Закавказский крайком РКП (б), полностью одобрило это желание.

Объединительное движение было массовым, повсеместным. Оно охватило почти всю страну. В народных массах зародилась, созрела великая идея — надо всем республикам страны образовать единое государство — Союз ССР. В Азербайджане, Армении и Грузии трудящиеся одобрили эту идею, как и на Украине, в Белоруссии и РСФСР.

10 декабря 1922 года в Баку собрался Закавказский съезд Советов. С докладом о ЗСФСР и СССР выступили Киров и Орджоникидзе. Съезд полностью одобрил их предложения, решив создать ЗСФСР и войти в СССР.

30 декабря 1922 года в Москве, на съезде Советов, было создано первое в истории человечества государственное объединение свободных народов — Союз Советских Социалистических Республик.

Страна требовала нефти. Без нее восстановление народного хозяйства было немыслимо. Но добыча ее в Баку едва превышала треть довоенного уровня. Там, где скважины бездействовали, в нефтеносных горизонтах скоплялась вода, что, как правило, приводит месторождение к полной непригодности. В феврале 1921 года академик Иван Михайлович Губкин писал о том Ленину:

«Что же касается небывалого сокращения эксплуатационной деятельности, то это может грозить порчей месторождения настолько глубокой, что потом не исправить этой порчи самой напряженной и буровой и эксплуатационной деятельностью».

Создавшееся положение очень тревожило Владимира Ильича. Он в течение зимы, весны и начала лета подробно изучал возможности оживления нефтяной промышленности. Ленин писал тогда:

«И в прессе и в сообщениях с мест все учащаются' известия об ухудшении дела в Баку.

Необходимо усилить внимание и заботу о Баку».

Когда Киров приехал в Азербайджан, промысловые районы, принадлежавшие ранее тремстам крупным и мелким владельцам, разделили на участки. Руководить ими поручили испытанным большевикам, старым нефтяникам, бывшим командирам и политработникам XI армии. Под особый надзор взяли те семьсот семьдесят семь скважин, которые кое-как действовали. Приводились в порядок и заброшенные участки.

Бакинская промышленность восстанавливалась сравнительно быстро. К 1 октября 1922 года, через год с небольшим после приезда Кирова, уже действовали тысяча сто скважин. Производительность труда, подскочив вверх, на треть превысила довоенную, что, кстати, совершенно обескуражило американскую делегацию, побывавшую в Баку. Добыча и переработка нефти размеренно увеличивались из месяца в месяц.

Можно было бы и дальше так идти. Но Киров вел их путем, более трудным, основанным на точном расчете.

При прежнем изношенном и устаревшем оборудовании нефтяная промышленность не могла достигнуть подлинного расцвета. Было решено восстановление ее увязать с коренной технической реконструкцией. Намечалось в течение трех лет дедовский ударный способ бурения скважин заменить передовым, вращательным, иначе — роторным, способом. Добычу механизировать, вытеснив допотопное тартание, то есть вычерпывание нефти из скважин желонками. Переработку усовершенствовать. И еще: электрифицировать хозяйство, так как нефтемоторы по-варварски поглощали свыше трети всей бакинской добычи. И еще: обзавестись собственными машиностроительными заводами.

Это выглядело фантазией. Ведь в 1921 году многие специалисты и видные партийные деятели полагали, что своими силами разруху в бакинской нефтяной промышленности не одолеть и что часть ее придется сдать в концессию иностранным капиталистам. Такого мнения придерживался и Ленин. 2 апреля 1921 года Владимир Ильич писал руководителю азербайджанской нефтяной промышленности Серебровскому:

«Крайне важно, чтобы бакинские товарищи усвоили правильный (и одобренный X партсъездом, т. е. обязательный для членов партии) взгляд на концессии. Архижелательно 1/4 Баку (а то и 2/4) сдать концессионерам (на условиях помощи из-за границы и продовольствием и оборудованием сверх размеров, необходимых для концессионера). Только тогда есть надежда на остальных 3/4 (или 2/4) догнать (а затем и обогнать) современный передовой капитализм. Всякий иной взгляд сводится к вреднейшему «шапками закидаем», «сами сладим» и т. п. вздору, который тем опаснее, чем чаще прячется в «чисто-коммунистические» наряды.

Если у Вас в Баку есть еще следы (хотя бы даже малые) этих вреднейших взглядов и предрассудков (среди рабочих и среди интеллигентов), пишите мне тотчас: беретесь ли сами вполне разбить эти предрассудки и добиться лояльнейшего проведения решения съезда (за концессии) или нужна моя помощь».

По воспоминаниям Серебровского, письмо Ленина было необходимым, своевременным, поскольку многие бакинцы относились к концессиям неправильно. Ошибочно воспринимал советскую концессионную политику и сам Серебровский. Под влиянием Владимира Ильича Серебровский полностью отказался от своих ошибочных взглядов и был послан за границу для переговоров с нефтяными компаниями. Однако существенных результатов переговоры о концессиях не дали. Зарясь на советскую нефть, капиталисты жаждали не только прибылей, а еще и власти. Киров говорил о том:

— Сейчас ясно вырисовывается картина, что западная буржуазия считает для себя возможным прийти на русскую землю только в том случае, если ей будут обеспечены со всех сторон гарантии, то есть, другими словами, они просто желают полного крепостничества.

Открывать капиталистам какую-либо лазейку для крепостничества никто, конечно, не собирался. Понадобилось найти приемлемый выход из тяжелого положения. Его искали, он был найден, одобрен Лениным.

Решение X съезда РКП (б), принятое в марте 1921 года, о целесообразности привлечения концессионеров в советскую промышленность Киров, естественно, считал совершенно правильным. Вместе с тем действительность позднее убедила его, как и Орджоникидзе, Мясникова, Серебровского, что бакинцы смогут обойтись и без концессионеров.

Как выразился однажды Сергей Миронович, в телегу Серебровского следовало запрячь трех китов. В отличие от некоторых иных отраслей народного хозяйства, и в частности золотодобывающей, бакинская нефтяная промышленность сосредоточилась в обжитом краю, в старом пролетарском центре, имеющем многотысячную партийную организацию. Ясно, добиться подъема здесь было легче, чем, скажем, на сибирских золотых приисках. Во-вторых, страна избавлялась от разрухи гораздо быстрее, чем ожидалось. И советские республики в обмен на нефть могли давать бакинцам продовольствие, технику, материалы не в намеченных, а в повышенных размерах. Наконец, в-третьих, оправдывало себя и такое самоограничение: несмотря на острую нехватку нефти, вывозить ее понемногу за границу и покупать там все, чем страна не в силах пока снабжать бакинцев.

Бремя восстановления нефтяной промышленности бакинцы взвалили на себя. Они трудом своим подтвердили, что способны на большее, чем от них требуют: восстанавливая свое хозяйство, перевооружать его технику. Смелый план реконструкции был реален, потому что энергию сверхмощного напряжения давали два встречных потока — воля бакинского пролетариата и внимание к нему Ленина, партии, всей страны.

Не было, пожалуй, индустриального центра, откуда продукция не шла в Баку. Туда переводили целые заводы. Туда направили специалистов из десятков городов. Туда откомандировали нефтяников, специально для того демобилизованных из армии. Не хватало грамотных людей, способных скоро овладеть новой техникой, и трест «Азнефть» со согласия Ленина завез из Константинополя несколько тысяч белогвардейцев-врангелевцев, вчерашних врагов, просившихся на родину.

Азнефти отпускали кредиты в золоте для заключения договоров с иностранными техническими фирмами. Азнефти позволили самой торговать своей продукцией за границей и распоряжаться выручкой по своему усмотрению. Кое-кого в Москве пугала «бакинская вольница» — ведь нарушается государственная монополия внешней торговли. Но никакой вольницы, никаких нарушений советских законов не было. Все делалось с разрешения Ленина.

Наибольших забот требовало бурение скважин. От него зависело не только увеличение добычи, но и само существование многих промыслов. Лишь быстрые темпы бурения могли предотвратить обводнение недр. Владимир Ильич писал:

«От недостатка бурения мы гибнем и губим Баку».

Поэтому азербайджанские нефтяники прежде всего внедряли роторное, вращательное бурение. Рутинеры встретили его в штыки. Нашлись геологи и хозяйственники, утверждавшие, будто для грунтов Апшеронского полуострова новый способ проходки скважин неприменим, а отсутствие опыта и нехватка оборудования тем паче приведут к провалу: лучше потихоньку, по старинке, но наверняка.

Киров полагался на американский опыт и доводы советских ученых, в том числе академика Губкина, и тоже говорил, что лучше идти наверняка, но не по старинке. Роторное бурение внедрялось, вполне оправдывая себя.

Азнефть заключила договор с американскими подрядчиками — с «Барнсдальской корпорацией», обязавшейся поставлять станки и бурить скважины. Подрядчики срывали выполнение договора, и Киров говорил:

— Несколько месяцев назад одна почтенная американская компания предложила нам услуги в деле наиболее совершенных способов бурения нефтяных скважин, и мы эти услуги приняли. Но теперь мы видим, что ловить за фалды заокеанских бурильщиков нам не приходится. И то, что они немного замешкались, что до сих пор целые полгода везут к нам станки и никак не довезут, особенной беды не вызовет… Кривая добычи нефти, правда, не дает головокружительных цифр, но повышается настолько заметно, что каждый прошлый день отличается от предыдущего.

Вместе с роторным бурением внедрялось новое и в добычу нефти. Было не просто и это. Рутинеры цеплялись за дедовскую желонку — ведро с клапаном в дне. Замена желонок глубоконасосными станками-качалками всполошила рутинеров еще больше, чем роторное бурение. Была и трудность похуже: тартальщики боялись, что механизация лишит их куска хлеба. Меньшевистско-эсеровские и оппозиционные отбросы усиливали предубеждение против новой техники. Националисты, спекулируя на отсталости тартальщиков, наименее квалифицированного слоя нефтяников, выдумывали, будто глубокие насосы завезены для того, чтобы увеличить безработицу, выжить азербайджанцев с промыслов.

Коммунисты, опровергая враждебные измышления, обращались непосредственно к рабочим. Рассеивая их уныние, тревогу, десятки раз выступал среди тартальщиков и Киров. Он говорил: пролетарская власть не выбрасывает рабочего человека на улицу, есть курсы, подучитесь, станьте масленщиками, монтерами, слесарями, будете зарабатывать больше теперешнего, вас потом к желонке и калачом не приманишь.

Ни одного тартальщика не уволили. Глубокие насосы, прозванные «красными тартальщиками», уже никого не пугали. На станках мерно качались балансиры, как бы отбивая молитвенные поклоны. Насосы прозвали еще и «богомолками».

Старые площади давали все больше нефти. А на новых — разведка опровергала косные утверждения об истощенности апшеронских недр.

Первый советский промысел создали на бывшем рынке. Сергею Мироновичу рассказали, что там, на Солбазе, то есть Солдатском базаре, еще до революции заложили несколько скважин, но получили только воду. Над бурильщиками смеялись. А они говорили Кирову: если бурить глубже, не пожалеете. Передовые геологи согласились с их доводами. Солбаз разведали. Заложили скважины. Первой достигла нефтеносного горизонта скважина № 22, за ней № 31 и № 7. Промысел строился и строился. Он стал крупнейшим в Баку по добыче.

Другое детище Кирова — промысел в Биби-Эйбатской бухте. На поверхности воды здесь часто видели выходы газов. Бросят в воду горящую паклю, и газы воспламеняются. Никто не сомневался, что морское дно богато нефтью. Слепой инженер Павел Николаевич Потоцкий годами вынашивал мечту о засыпке бухты. Еще до мировой войны засыпку начали, но бросили.

Сергей Миронович увлекся проектом Потоцкого, тем более заманчивым, что его поддерживал знаток бакинских недр, профессор Московской горной академии Дмитрий Васильевич Голубятников. Правда, Потоцкий, поговаривали, недолюбливает большевиков. Что из того — Киров угадал, откуда это идет у больного, слепого инженера. Тот просто не верил, что большевикам по плечу его трудный проект. Не верил, затем, убедившись в своей ошибке, охотно трудился, несмотря на недуги.

На топких пустырях повели изыскания. Продолжали и засыпку бухты, отвоевывая у моря драгоценные недра. Но бурение ничем не радовало. Сплошь вулканическая порода. Ни единого признака нефти. Кое-кто, злорадствуя, сообщил в Москву, будто в бухте швыряют деньги на ветер, точнее, в болото и воду. Пришлось отвечать на грозные запросы. Тем временем геологи, поддерживаемые Кировым, не переставали думать, где все-таки лучше бурить.

Заложили новые скважины. Одна из них — № 5 — зафонтанировала. С тех пор бухта поражала щедрыми дарами. Там, где ожидали нефть с пятого горизонта, она била со второго. Там, где надеялись на десять-двенадцать тонн в сутки, шло в три-четыре раза больше. Образцовый промысел вступил в строй, давая почти десятую часть всей бакинской добычи.

Промыслу в бухте присвоили имя Ильича.

А реконструкция ширилась, охватывая все новые отрасли и звенья производства, в том числе нефтепереработку, усовершенствованию которой отдавал много труда Матвей Алкунович Капелюшников, будущий член-корреспондент Академии наук СССР. Киров, как и Орджоникидзе, очень ценил этого ученого и, живя уже в Ленинграде, не переставал интересоваться его исследованиями, изобретениями, всегда передавая при случае привет и добрые пожелания. Впоследствии на весь мир прославился изобретенный Капелюшниковым турбобур для проходки скважин. В начале двадцатых годов при участии этого ученого, восстанавливая и обновляя старые нефтеперегонные предприятия, сооружали первые в Советском Союзе крекинг-заводы: они давали высококачественный бензин, без которого немыслимо было развитие авиации.

Крепла также собственная машиностроительная и ремонтно-механическая база. Промысловые мастерские, оснащенные новой техникой, превратились в заводы — имени Дзержинского, имени Фрунзе, «Бакинский рабочий». Машиностроительный завод имени лейтенанта Шмидта расширили настолько, что он изменился до неузнаваемости. Электрификация производства вытесняла невыгодные паровые двигатели, нефтяные моторы.

К концу 1924 года, на год раньше намеченного срока, подавляющее большинство бакинских предприятий оснастили передовой техникой. Нефтяная промышленность Азербайджана реконструировалась быстрее, чем другие отрасли народного хозяйства страны. По выражению Кирова, совершалась подлинная техническая революция. Она позволила в 1927 году перешагнуть довоенный объем производства, перешагнуть на таком высоком техническом уровне, что вскоре бакинские нефтяники одержали блестящую победу — они выполнили первую пятилетку за два с половиной года.

Среди бакинских рабочих при царизме преобладали русские, армяне и выходцы из Ирана. Ни те, ни другие, ни третьи, естественно, не имели корней в азербайджанской деревне. Поэтому революционные бури, охватывавшие Баку, почти не задевали крестьян. До самой революции они оставались крепостными беков и ханов. В некоторых местах господствовал феодальный уклад жизни с унизительнейшими законами и обычаями, превращавшими простого труженика в полураба.

После советизации Азербайджана крестьяне, отсталые, темные, отнюдь не сразу избавились от вековечной запуганности. Бедняки успели убедиться в справедливости новой власти, но не верили в прочность ее, и, хотя им дали землю, боялись переступить межу своих наделов. Опасения усиливались тем, что прежние хозяева, феодалы, сидели в своих имениях, распространяя слухи, будто пролетарскую власть скоро свергнут.

Киров с ленинской решимостью призывал покончить с беко-ханским строем. Феодалов выгнали. Их скот, дома, сельскохозяйственный инвентарь полностью передали трудовым крестьянам. Они почувствовали себя единственными хозяевами земли.

Много занимался Сергей Миронович западными пограничными районами республики. С древних времен крестьяне Таузского и Казахского уездов пасли свои стада на горных пастбищах — эйлагах Армении. Там же, в Армении, рубили лес для себя. Крестьяне Закатальского уезда пахали землю, косили сено в Грузии. Дашнаки лишили азербайджанских крестьян их давних прав. Это было одной из главных причин азербайджанско-армянской вражды. Притесняло азербайджанцев и меньшевистское правительство Грузии. Теперь Киров вместе с Орджоникидзе улаживал споры.

Плодородной земли в Азербайджане не хватало. Выход подсказал Ленин. На юго-востоке республики, в Куринской низменности, раскинулись Муганская, Мильская, Ширванская степи. Там властвовала засуха. Дождей выпадало мало, речушки и ручьи, стекавшие с гор, в знойную пору иссякали, не достигая Куры. Сероземы и солончаки были бесплодны, росли только полынь, солянка, верблюжья трава. В низовьях Куры и Аракса кое-где пестрели заросли тургаев — сырых лесов, камыша и рогоза, а на болотах рос лишь каспийский лотос. Владимир Ильич советовал орошать земли полупустыни, осушать болота.

Киров двинул на Мугань тысячи людей — рабочих и крестьян, мелиораторов и гидротехников, агрономов и строителей. Советское правительство выделило значительные средства, включая золотую валюту, а также лес, металл. Возникла одна из крупнейших строек страны.

Стройка располагала большим парком землечерпалок и других машин, в том числе таких, о которых раньше и представления не имели в Азербайджане. Между Баку и Муганью курсировали самолеты. Развернулось и орошение в Мильской, Ширванской степях. Уже в 1923 году началось заселение степных земель. К новому местожительству первые поселенцы ехали по грунтовым дорогам, заблаговременно проложенным на Мугани. В труднейших условиях сооружалась и железная дорога Баку—Джульфа, которая, по выражению Кирова, врезалась в самые дебри степей.

Осваивая новые земли, целину, внедряли технические культуры, особенно необходимые стране. Ленин, постоянно следивший за оросительными работами в Азербайджане, советовал развивать хлопководство. Киров призывал: «Лицом к хлопку». Чем тратить на него валюту, лучше самим выращивать, а за границей покупать машины. Хлопковые посевы ширились. Одна тысяча десятин в 1922 году — семьдесят тысяч в 1924 году. Сергей Миронович настаивал, чтобы темпы не сбавляли, и тогда республика достигнет невиданных успехов.

Благодаря прочным основам хлопководства, заложенным при Кирове, Азербайджан стал впоследствии второй хлопковой базой Советского Союза.

Сельскохозяйственная техника была очень бедна. Главным орудием земледельца оставался хыш — деревянная соха.

— Местами мы достигли кое-чего, например электрифицировали села, но, к сожалению, наше крестьянство не перешагнуло еще через те орудия, которыми ковыряло землю еще при святом Владимире, — говорил Сергей Миронович, не уставая напоминать, что с этим злом долго не покончить, если засиживаться на чужом иждивении.

Всюду создавали хотя и мелкие, но специализированные предприятия, поставлявшие деревне металлический инвентарь. Из Центральной России в Азербайджан перебросили станки и инструмент крупного завода сельскохозяйственных орудий.

Тракторы раньше всех в стране получил Азербайджан. Первую партию их, купленную за границей с разрешения Ленина, отдали Мугани. Вскоре не было такого уезда, где бы они не применялись. Не всем это нравилось. Рутинеры причитали: скачок от хыша к трактору не по силам азербайджанцу, а посему слишком сложен, хлопотен. Киров однажды сказал в докладе:

— У нас имеются агрономы, чуть не профессора, которые говорят, что с тракторами успеха не будет, что буйвол гораздо лучше, что у буйвола ноги хорошие и что буйвол очень хорошее и смирное животное, очень симпатичное, такое, которое можно использовать во всех направлениях…

Послышался дружный смех.

— Это, товарищи, не смешно! — воскликнул Сергей Миронович, потребовав пристального внимания к технике, заменяющей каторжный хыш.

Бедой азербайджанских полей была саранча. Она уничтожала подчас посевы целых уездов. Всюду создавали агрономические станции, крестьян учили обнаруживать площади, зараженные кубышками, истреблять вредителей. Уничтожение саранчи Киров считал подлинным фронтом. Когда она приближалась, партийная организация республики поднимала в бой тысячи людей. Киров говорил в 1923 году:

— Опасность надвигающейся беды настолько серьезна, что требуется массовое напряжение сил и энергии, массовый подъем всех рабочих и крестьян… Этому фронту все органы, как в центре, так и на местах, должны уделить максимум внимания.

Через год в бой шли уже не по старинке, а вооруженные химией.

— Вы знаете, что если в России сельское хозяйство на восемьдесят процентов зависит от настроения Ильи-пророка, то здесь, в Азербайджане, сельское хозяйство зависит на все сто процентов, пожалуй, в наиболее плодородных районах от той проклятой козявки, которая называется саранчой… Скажу только одно, что за все время существования советской власти мы за этой саранчой гонялись нисколько не с меньшей энергией, чем за Колчаком, Деникиным… Достижения были большие, и все-таки целиком и полностью овладеть этой стороной дела мы никак не могли. Только в этом году, и это надо отнести в заслугу нам всем, мы как будто бы вышли на настоящую дорогу. Мы уже подходим к саранчовому фронту, вы меня простите, не по-азиатски, с метлой, огнем, мечом и дубинкой, а уж с химией, что называется, дело ставим на научную ногу… И тут, боюсь, не к ночи будь сказано, дело у нас в этом году идет как будто бы хорошо.

Не удовлетворяясь химизацией и массовостью так называемых противосаранчовых кампаний, Киров предложил истреблять вредителей прежде, нем они заберутся в пределы республики. Саранча прилетала с юга, из Ирана. С иранским правительством заключили договор, и советские агрономы, химики морили вредителей на полях и в болотах соседней страны. Эффект это дало исключительный. Уже в 1924 и 1925 годах саранча почти никакого ущерба не нанесла азербайджанским крестьянам.

По возделыванию хлопка республика в 1924 году намного превысила довоенный уровень. Посевы кукурузы увеличились в три раза, посадки картофеля — в полтора раза. Из года в год уменьшалась надобность в завозном хлебе.

В селениях и аулах строились электростанции, водокачки, школы, больницы. В быт деревни входили телеграф и телефон. Михаил Васильевич Фрунзе, побывав в Азербайджане, рассказал в газетном интервью:

— Я был поражен в Закатальском, Ганджинском и отчасти Нахичеванском уездах наличием телефонной связи уездных центров не только с волостными участками, но даже с отдельными деревнями. Очень большие успехи наблюдаются в области электрификации. Так, Ганджа предполагает через полгода осветить электричеством большинство селений. Уезды Азербайджана оставили далеко позади наши русские и украинские деревни.

Сельскохозяйственное производство республики, хотя и хорошо развивалось, перешагнуло всего лишь скудный уровень царской России. Киров поэтому предостерегал от самоуспокоения:

— Можно произносить много красивых речей, можно сколько угодно хвалить свою работу, но до тех пор, пока мы не выведем крестьян из нынешней обстановки сельского хозяйства, наша работа не достигнет настоящих успехов.

Путь к настоящим успехам он видел в машинизации, в коллективизации. Это отразилось в постановлении очередного съезда Компартии Азербайджана, происходившего незадолго до того, как Сергея Мироновича перевели в Ленинград:

«Энергично содействовать возникновению коллективных хозяйств среди маломощного и середняцкого крестьянства, оказывая им льготы и предоставляя особо льготные условия приобретения сельскохозяйственных машин. Наряду с этим способствовать развитию простейших видов коллективизации, как-то: машинных товариществ, товариществ по совместной обработке земли, супряжничества и т. д.».

Азербайджанское крестьянство сворачивало на социалистический путь коллективного труда.

Орджоникидзе никогда не мог забыть страшное наследие мусаватистов — то, что он застал в Азербайджане весной 1920 года. Города и села, разрушенные во время азербайджано-армянских столкновений. Редкие уцелевшие дома, где никто не откликается на зов: их обитатели погибли или бежали. Даже спустя полтора десятилетия Серго рассказывал, что все еще с ужасом вспоминает картину, которую увидел в Шуше. Красивейший город, населенный армянами, был разгромлен, в колодцах находили трупы детей и женщин. Тот же разгром, разорение в азербайджанских деревнях.

Мусаватский яд национальной розни отравил сознание многих азербайджанцев. Самая отсталая часть населения, сплошь неграмотная, скованная невежеством, обуреваемая религиозным фанатизмом, не ожидала, что может наступить межнациональный мир, да вряд ли и хотела его. А компартия, выступая перед отсталыми слоями населения, особенно ’ в деревне, была чрезвычайно ограничена в своих возможностях, почти не имея квалифицированных азербайджанских агитаторов и пропагандистов.

По совету Кирова поступали так. В ЦК Компартии Азербайджана собирали десять-пятнадцать грамотных, толковых людей и помогали им изучить одну-единственную тему, касающуюся подлинных причин национальной вражды и подсказывающую, как нужна дружба народам Закавказья, всей бывшей царской России. Разъезжая по уездам, эти коммунисты проводили беседы в красных уголках, в кружках, на собраниях. Через некоторое время начинающие агитаторы изучали в Баку вторую тему, третью. Всего-навсего кустари от агитации, они вместе с тем были подвижниками, смелыми и скромными сеятелями ленинского интернационализма, переоценить которых невозможно. В 1922–1923 годах удалось создать первые в республике пять партшкол, в которых преподавание велось на азербайджанском языке.

Азербайджанцев, достаточно подготовленных для партийной, советской и хозяйственной работы, не хватало. Чтобы поскорее растить их, выдвигали азербайджанцев в республиканские и местные учреждения. Там, где руководителем был, скажем, русский или армянин, заместителем назначали азербайджанца. Азербайджанцев, в том числе крестьян, включали в коллегии наркоматов. Уже в 1923 году из тысячи ответственных работников, насчитывавшихся в республике, около пятисот были азербайджанцы.

Баку впитал в себя лучшие силы, но многим азербайджанцам не давали там засиживаться: их направляли в уезды, в деревню. В уездах создавали курсы для советских и хозяйственных работников. Местные кадры пополнялись и возвращающимися из армии бойцами. Они накануне демобилизации проходили специальные курсы по работе в деревне.

Культурный уровень населения оставлял желать лучшего и в Баку, а в некоторых уездах был ужасен. Киров говорил о том без прикрас:

— Принято думать, что половина населения Азербайджана снимает свою чадру. Это глубокая ошибка. Чадру носит не только половина населения Азербайджана… Девяносто процентов нашего населения до сих пор пребывает в чадре темноты, невежества, безграмотности и — надо сказать прямо — в культурном невежестве. Вот эту чадру нам и надо снять с гораздо большим рвением, с гораздо большей смелостью, чем те чадры, которые снимаются в женских клубах… Нужно добиться всеми средствами, силами и мерами, чего бы это ни стоило, чтобы «чадру» эту дальше не носили.

Школ ликвидации безграмотности было свыше тысячи. Их бесплатно снабжали учебниками, тетрадями, карандашами. В 1925 году эти школы для взрослых, к слову, израсходовали шестьдесят пудов грифельного мела — цифра, которая сама за себя говорит. Одолев грамоту, многие сельские жители закрепляли первые азы в крестьянских школах-передвижках: в них преподавали бакинские педагоги и лекторы. Кто хотел, учился дальше в стационарных учебных заведениях.

Киров, все коммунисты Азербайджана не упускали из виду и чадру без кавычек. В Баку славился «Клуб освобожденной азербайджанки». В его мастерских и кружках женщины получали образование и профессию. Первые азербайджанки, ставшие телеграфистками и машинистками, матросами и электромонтерами, обучались в этом клубе, как и многие акушерки, фельдшерицы, медицинские сестры. Там же обучали портновскому, сапожному, переплетному делу, ковроткачеству, лепке и выжиганию по дереву. Женских клубов действовало в республике несколько.

С каждым днем увеличивалось число женщин в нефтяной промышленности и на водном транспорте, а на многих табачных, швейных, шелкопрядильных, пищевых предприятиях и в кооперативных артелях уже в 1924–1925 годах женщин было большинство.

Женщин вовлекали в общественную, государственную работу. Вслед за народными заседательницами в суды пришли женщины-адвокаты по семейным и бытовым делам, так называемые правозаступницы. В 1924 году впервые избрали азербайджанок секретарями сельских и волостных Советов. Мужское самолюбие иных работников безумно страдало — рушились твердые, как булыжник, восточные и не только восточные каноны, казавшиеся незыблемыми, продиктованными навечно самой природой. Кое-кто трубил, что с выдвижением женщин надо повременить, пока они разовьются да наберутся опыта. Сергей Миронович высмеивал таких работников:

— В Одессе был один градоначальник в старые добрые времена. Появились первые автомобили в Одессе, и когда автомобили проходили по улицам, то лошади кидались в сторону оттого, что боялись этих машин. Градоначальник издал приказ: «Запретить езду на автомобилях, пока лошади не привыкнут к этой езде».

Киров говорил, что если уподобиться одесскому градоначальнику, женщины и через сто лет не овладеют высоким искусством управления государством.

Очень заботился Сергей Миронович о молодежи, напоминал юношам и девушкам, что именно им предстоит своим трудом обогащать и народное хозяйство и азербайджанскую культуру, социалистическую по содержанию и национальную по форме. Киров радовался успехам передовой молодежи, комсомольцев.

— Самая отрадная работа в Азербайджане — это работа комсомола. Во многих местах наши комсомольцы перещеголяли своих отцов, местами комсомольская ячейка проявляет больше жизни, больше деятельности, чем взрослая коммунистическая ячейка.

Оппозиционеры всех мастей заигрывали с комсомольцами, и, чтобы не сбиться им с верного пути, Сергей Миронович советовал юношам и девушкам:

— Изучите Ленина, знайте его жизнь от доски до доски, знайте великие заповеди гениальнейшего во всем человечестве вождя до последней запятой.

Воспитание своей смены коммунисты нередко подменяли сплошными похвалами, что вело к зазнайству, и Киров предостерегал от этой ошибки:

— Мы расшаркиваемся перед молодежью и говорим ей: мы, конечно, состарились, сгорбились, у нас душа замозолилась, а вы — молодежь, вы — оплот, вы — самый пуп.

Иному недалекому юнцу легко было, чего доброго, возомнить, будто знает он больше всех, будто уже и секретарь укома, то есть уездного партийного комитета, ничто и никто в сравнении с ним, комсомольцем.

— Он уходит и говорит себе: на самом деле я пуп, и мне не только секретарь укома не брат, но и сам черт нипочем. Он закусил удила и идет куда попало и меньше всего занимается настоящим делом, которое могло бы из него создать подлинного наследника социалистического строя.

В Азербайджане, как и раньше, на Северном Кавказе, Киров делал все необходимое, чтобы изжить беспризорничество, наследие войны, доставлявшее партии, государству, народу немало тревог и забот. И характерно, что беспризорные, не признававшие никаких авторитетов и не подпускавшие к себе представителей власти, подчас сами тянулись к Кирову со своими желаниями, требованиями, мечтами.

Жил-был в Баку беспризорный Карапет Айрапетов, подросток, влюбленный в автомашины. Повадился он ходить на авторемонтный завод. Подкармливаемый рабочими, года два вертелся в прессовом и кузнечном цехах, без зарплаты, без собственного угла. Научился ремонтировать, водить машины.

В гараже Автотранса, вспоминал потом Айрапетов, он часто видел Кирова. Киров понравился. Айрапетов набрался смелости:

— Товарищ, устройте меня на такую службу, где бы я мог получить квалификацию.

Киров улыбнулся:

— Хорошо, приходи.

На другой день Айрапетов пришел в ЦК. Сергей Миронович спросил:

— Хорошо, а вот ты мне скажи, куда бы ты хотел поступить.

— Сергей Миронович, я хотел бы работать с вами.

Киров помолчал, озадаченный.

— Ладно.

Айрапетов почти четыре года водил автомашину Сергея Мироновича, до самого его отъезда в Ленинград.

Когда Киров погиб, в «Правде» опубликовали воспоминания студента по фамилии Маяк:

«Помню, хорошо помню, это было в Баку во время советизации Азербайджана. Я был беспризорным мальчиком, так лет двенадцати-тринадцати. Ноги босые, грязное тело, и едва была прикрыта грудь; в большом лохматом мужском полупальто до пят. Все мое тело было черное, кроме зубов. И так около года я проводил свою жизнь на улицах Баку.

Однажды я зашел к военному наркому товарищу Караеву просить, чтобы он меня послал на работу. Вместо работы он послал меня в детский дом… Но через три дня я оттуда удрал. Это было рано утром. Никто меня не заметил. Я бежал до здания, где работал товарищ Киров. Подошел я к часовому.

— Разрешите мне к товарищу Кирову, — сказал я.

— Убирайся вон сейчас же!

Прогнал он меня… Ясно, такой вид я имел, что красноармеец думал, что я шучу.

Решил я: как бы там ни было, но должен сегодня видеть товарища Кирова. Голодный и жалкий, сидел я на лестнице до самого вечера, пока вышел товарищ Киров с двумя товарищами. Он был одет в кожаную тужурку и сапоги. Я, как орел, бросился к нему. Держался я за его тужурку, смотрел в его доброе лицо и сказал:

— Товарищ Киров, посылай меня на работу.

— Какую тебе работу, мальчик? — сказал он с улыбкой.

Его веселое лицо подбодрило меня.

— Я хочу на завод Каспийского товарищества, туда, где мой товарищ работает.

— Нет, хочешь в детский дом, мы тебя пошлем, — держал он меня за руку, — там ты будешь работать, там тебе дадут питание, там ты будешь учиться и будешь хорошим человеком.

— Нет, нет, не хочу в детский дом, я оттуда убежал, там ребята меня били. Пошлите меня на завод, я хочу на завод, товарищ Киров, — сказал я в слезах.

Товарищи его засмеялись и уговаривали Кирова исполнить мою просьбу.

— Ну, ладно, — сказал товарищ Киров.

На следующий день с большой радостью я стал работать на заводе имени Джапаридзе. Четыре часа работал в день и был первым ударником среди своих товарищей. Работал и жил на этом заводе».

Баку был одним из самых крупных, но и самых жутких городов России. Роскошь соседствовала с вопиющей нищетой. В двадцатых годах Горький писал о дореволюционном Баку:

«Нефтяные промыслы остались в памяти моей гениально сделанной картиной мрачного ада… Я — не шучу. Впечатление было ошеломляющее…

Среди хаоса вышек прижимались к земле наскоро сложенные из рыжеватых и серых неотесанных камней длинные, низенькие казармы рабочих, очень похожие на жилища доисторических людей. Я никогда не видел так много всякой грязи и отбросов вокруг человеческого жилья, так много выбитых стекол в окнах и такой убогой бедности в комнатках, подобных пещерам. Ни одного цветка на подоконниках, а вокруг ни кусочка земли, покрытой травой, ни дерева, ни кустарника».

Горький писал о мирном времени, а война и мусаватистское владычество поприбавили зол. Тем не менее или именно поэтому годы работы Кирова в Баку были годами коренной перестройки города.

Рабочие казармы снесли, землянки исчезли. На Забрате и у горы Степана Разина выросли первые рабочие поселки со стройными рядами розовых коттеджей, окруженных зеленью. Вдоль новых, мощеных улиц высаживали деревья. Старые дома переделывали, создавая в них такие удобства, о которых рабочие раньше и не мечтали. Шолларская станция дала населению воду. Электричество и газ входили в быт. Город украшали новые бульвары, парки, сады.

Всюду, где что-либо делалось для рабочих, для всего населения, Киров бывал так же часто, как и на промышленных предприятиях, требуя прежде всего высокого качества работы.

В Балаханах, у строящегося дома, громко спорили. Прораб хотел, чтобы рабочая артель разобрала несколько рядов камня, неправильно уложенных. Рабочие не соглашались.

— Брошу это дело, — горячился старшина артели.

— Почему? — раздалось вдруг откуда-то со стороны.

Глянули — Киров.

Прораб рассказал, о чем спор.

— Ты родом откуда? — спросил Сергей Миронович у старшины.

— Из Шуши.

— У тебя случайно нет родственников в Баку?

— Как нет, шесть человек, все рабочие. Трое тут живут, в Балаханах.

— Так вот, если одному из них достанется квартира в этом доме, проживет он здесь год-два, и все развалится. Как ты думаешь, скажет он тебе спасибо?

Старшина опешил. Сергей Миронович продолжал:

— Нам нужны крепкие дома. Оплошал, сам и переделай.

Старшине деваться было некуда.

Еще чего требовал Киров, кроме высокого качества, — это быстроты. Сроки между словом и его исполнением сокращались предельно. Рабочие поселки в Раманах и Кишлах, в Баилове и на Биби-Эйбате заложили 1 мая 1923 года. А к декабрю сдали пятьдесят три дома, еще семьдесят возводились.

О том, как хорошо и быстро все делалось тогда в Азербайджане, сохранились воспоминания видного московского энергетика Владимира Александровича Радцига. Это был, к слову, младший брат казанского преподавателя Антона Радцига, тот самый, которого в 1902 году вышвырнули из института за причастность к студенческим волнениям. Встречаясь в Баку с Кировым, Владимир Александрович и думать не думал, что перед ним бывший ученик его брата, бывший питомец Казанского промышленного училища Костриков.

В январе 1923 года по распоряжению Ленина выделили деньги на сооружение трамвая в Баку. Тогда же, в январе, в Баку пригласили Владимира Радцига. Так как маршруты общей протяженностью в двадцать километров были заблаговременно определены и утверждены, свой доклад Баксовету составил Владимир Александрович ровно за два дня. Все его соображения тотчас же утвердили. Согласились и с его желанием пригласить специалистов, с которыми он строил трамвай в Царицыне и Воронеже. Зарплату дали Радцигу гораздо большую, чем в Москве.

В три месяца удалось заказать вагоны, электрическое оборудование и материалы для подстанций, воздушных и кабельных сетей. Приобрели и мачты-столбы и рельсы. Шпалы заготовили в азербайджанских лесах. Тянули пути, построили депо с мастерскими И кузницей, контору, гараж, склады, семиквартирный дом для персонала. Все без проволочек и задержек.

Поэтому первую линию, кольцевую, шестикилометровую, соорудили за десять месяцев. Еще через два месяца сдали вторую линию. Третью — осенью 1924 года.

Радциг получил новое задание: электрифицировать пригородную железную дорогу Баку — Сабунчи, ведущую на промыслы, чтобы езда отнимала у рабочих не полтора часа, а двадцать три минуты. Опыта никакого — дорог с электротягой в стране еще не было. Но все помогали, и с Сабунчинки сняли паровозы в более короткий срок, чем на линии Москва — Мытищи, электрификацию которой начали раньше, а закончили позже.

За сооружение бакинского трамвая Радцига наградили орденом, что было редкостью редчайшей. Во многих местах еще не изжили спецеедства — отвратительной придирчивости к старой технической интеллигенции. Узнав о награждении Радцига, московский профессор-коммунист Петр Алексеевич Козьмин, знакомый с Кировым, написал ему в Баку:

«Я прямо-таки удивлен, что у вас могут работать хорошие, честные спецы. Вы, очевидно, обогнали в этом отношении РСФСР… Приезжайте в Москву заводить ваши хорошие порядки».

Заводить хорошие порядки привелось не в Москве, а в Ленинграде, хотя и вопреки собственной воле: Киров породнился с бакинским пролетариатом и его партийной организацией, с партийными организациями и народами Закавказья, всего Кавказа. Сергей Миронович считал, что переводить его куда-либо с Кавказа не следует.