Клан Кеннеди

Дальнейшее формирование программы

На рассвете 9 ноября вокруг дома Кеннеди заняли свои места агенты секретной службы или, точнее говоря, службы охраны президента. Сменяемые каждые несколько часов 16 дюжих молодцов в штатском, расположившиеся вокруг здания так, чтобы видеть друг друга, были первым материальным свидетельством того, что в Америке появился новый президент.

К тому времени, когда закончилась предвыборная битва и Соединенные Штаты обрели нового президента, положение страны несколько ухудшилось по сравнению с тем, каким оно было примерно за десятилетие до этого. Оно не выглядело столь ужасным, как пытались представить во время предвыборной кампании Кеннеди и его агитаторы, но и экономическая, и вытекавшая из нее внутриполитическая ситуация, и международные позиции Соединенных Штатов Америки оставляли желать лучшего.

Во второй половине 1950-х годов явно замедлились темпы экономического развития страны, которая переживала хозяйственный бум с первых послевоенных лет, производя примерно половину мировой промышленной продукции. В некоторых отраслях наблюдалось даже падение производства. Особенно спад был заметен в сталелитейной промышленности — за 1960 год загрузка сталелитейных предприятий сократилась с 96 до 49 процентов. Это не было кризисом в полном смысле слова, ибо ряд отраслей (электроэнергетика, радиоэлектроника и др.) увеличивали производство. В целом за 1960 год выпуск промышленной продукции вырос на 2,8 процента.

Требовалось использование государственного механизма для стимулирования экономического развития. Весьма важным рычагом являлись государственные заказы, которые в первую очередь направлялись в военную промышленность. Кеннеди стало ясно, что Соединенным Штатам будет трудно сохранить свое мировое первенство в промышленности, науке и образовании без новых правительственных заказов военным отраслям производства.

Избранного президента и его советников беспокоили и финансовые дела страны. С тревогой они наблюдали за оттоком золота из США и усилением дефицита платежного баланса. За один 1960 год последний составил около четырех миллиардов долларов. На почве экономических трудностей усиливалось социальное недовольство.

Во время президентской избирательной кампании Джон Кеннеди всерьез познакомился с тем, что представляла собой нищета в казалось бы процветавшей стране. Правда, отдельные посещения кварталов городской бедноты, шахтерских поселков и тому подобных мест давали в основном эмоциональное представление о бедности. Джон познает ее глубже, изучая экономическую литературу, и в беседах со специалистами, в частности ставшими его советниками. Проблема нищеты оказывалась сопряженной с другими социальными вопросами — расовой дискриминацией, безработицей, состоянием здравоохранения и т. д. Избранный, но еще не приступивший к исполнению своих обязанностей президент счел, что решение или, по крайней мере, попытка решения этого комплекса вопросов является одним из приоритетов его государственной деятельности.

Не лучшими были внешнеполитические позиции Соединенных Штатов. С одной стороны, международные и внешнеторговые инициативы первых послевоенных лет значительно укрепили положение США в мире. Именно благодаря «плану Маршалла» произошло экономическое возрождение Западной Европы. Образование Организации Североатлантического договора (НАТО) способствовало оказанию противодействия советской экспансии за пределы «восточного блока».

В то же время в странах Западной Европы росло раздражение вмешательством США в их внешнеполитические дела и даже внутриполитические проблемы. Крупнейшим поражением американской внешней политики являлось установление коммунистической власти в огромном Китае, а затем и ничейный результат корейской войны, фактически означавший поражение западных союзников Южной Кореи.

С явно преувеличенными, но тогда казавшимися обоснованными опасениями был встречен приход к власти на Кубе леворадикальной группировки Фиделя Кастро в 1959 году, а затем и ориентация новых кубинских властей на Советский Союз. В южных штатах США, особенно во Флориде, росла кубинская иммиграция, лишившаяся положения и имущества на родном острове. Она всё более решительно и даже нагло требовала энергичных мер со стороны США для восстановления на нем антикоммунистического порядка.

Новый президент был явно озабочен положением своей страны, тем, как ему придется решать возникавшие и нагромождавшиеся друг на друга проблемы. Именно на этом фоне выстраивалась вырабатываемая им при помощи советников и консультантов стратегия «новых рубежей», которая являлась не просто хлестким лозунгом, а целой системой государственных инициатив.

Предпосылкой к ее провозглашению стал сборник предвыборных выступлений Кеннеди «Стратегия мира». В предисловии к книге автор писал: «Главный смысл речей состоит в том, что мы остаемся в кризисном положении по двум причинам: во-первых, потому, что мы еще не выработали стратегию миропорядка, которая соответствовала бы новому миру, в котором мы обитаем; во-вторых, потому, что мы не платим ту цену, которой эта политика требует»^{557}.

Кеннеди рассуждал о двух монопольных областях, которыми располагали ранее Соединенные Штаты Америки: во-первых, монополии экспортировать капитал и оказывать помощь Западной Европе и Азии и, во-вторых, монополии обладания атомным оружием вместе со средствами доставки его к цели. Обеим этим монополиям пришел конец, и Кеннеди трезво отдавал себе отчет в этом. Он, правда, переоценивал мощь, которую достиг СССР, и в его словах по поводу превосходства СССР над США в военной области явно слышалась непрестанно повторявшаяся во время предвыборной кампании страшилка, рассчитанная на американского обывателя. Джон отлично понимал, что СССР не имел паритета с Соединенными Штатами, значительно им уступал.

Но те факты, что в СССР было создано термоядерное оружие разрушительной мощности, во много раз превосходящее те атомные бомбы, которые были сброшены на Хиросиму и Нагасаки, что советские межконтинентальные ракеты поставили США перед угрозой разрушительного удара, были вполне правдивыми. При отсутствии формального паритета, при сохранявшемся огромном превосходстве США фактический паритет состоял в том, что территория США могла оказаться объектом ядерного удара СССР точно так же, как и территория СССР оставалась зоной, доступной для разрушительной американской атаки.

СССР оказался в значительно более уязвимом положении в связи с размещением американских ракет в Турции и Италии, и советский руководитель Н.С. Хрущев напряженно стремился найти стартовые площадки для советского ракетно-ядерного оружия поближе к территории США. Однако даже без этого межконтинентальные ракеты СССР были в состоянии достичь по крайней мере восточного побережья заокеанской страны, включая столицу Вашингтон, крупнейшие центры Нью-Йорк, Бостон, Филадельфию, Атланту и др.

Выступления Кеннеди после избрания, а также сведения, которые просачивались из его окружения, давали основание полагать зарубежным наблюдателям, что он будет проводить по отношению к СССР более сдержанную и даже более благожелательную политику, нежели Эйзенхауэр. В справке о новом президенте, составленной Первым главным управлением КГБ СССР, ведавшим разведкой, говорилось, что «после своего избрания Кеннеди через близких ему лиц и в неофициальных беседах давал понять, что он стоит за урегулирование советско-американских отношений». Еще в одном документе того же ведомства указывалось: «Судя по имеющимся данным, Кеннеди намерен проводить в отношении Советского Союза твердую, но гибкую политику, не допуская в то же время обострения советско-американских отношений до развязывания новой войны»^{558}.

Кеннеди энергично высказывался в пользу сохранения и развития демократической формы правления. Вслед за У. Черчиллем, которого для себя он считал образцом не только в политике, но и в аргументации своей позиции, президент признавал ограниченность демократии, ее недостаточную способность гарантированно мобилизовывать массы и ресурсы в критические моменты. Но в то же время, опять-таки следуя за Черчиллем, Джон указывал на коренные преимущества демократии, на то, что лучшего способа правления для современной общественной жизни не существует.

Он говорил: «Слабости демократии по сравнению с тоталитарной системой велики. Демократия — это более высокая форма управления государством, так как она опирается на уважение к разуму человека. Но демократия выше в долгосрочном плане. В краткосрочном же у нее проявляются большие недостатки. Когда она вступает в гонку с системой управления государством, которая не стремится к постоянству, с системой, функционирующей главным образом для нужд войны, демократия, создаваемая прежде всего для нужд мира, может проиграть». Это была достаточно трезвая, объективная оценка, хотя и неполная, тех коренных преимуществ и тех тактических недостатков, которыми обладают демократические системы по сравнению с диктаторскими.

Джон Кеннеди объявил иллюзорной тактику освобождения территорий, оказавшихся в советской политической и военной орбите. Он высказывался за переговоры с СССР, которые носили бы конструктивный характер. При этом «конструктивность» понималась прежде всего как возможность вести переговоры, опираясь на военную мощь своей страны. Только в этом случае они могут достичь ожидаемого результата. «Наша задача, — говорилось в книге, — состоит в том, чтобы восстановить нашу мощь и мощь всего свободного мира, чтобы убедить Советы, что время и историческое развитие не на их стороне, что баланс мировых сил не меняется в их пользу». Он указывал на необходимость разработать целую серию долгосрочных программ, которые увеличили бы силу некоммунистического мира^{559}.

Свои вооруженные силы, и в частности ракетно-ядерные, США не должны использовать в качестве орудия первого удара. Они должны явиться средством «сдерживания». В то же время США должны наращивать обычные вооружения и вооруженные силы, способные вести «ограниченные войны» в разных районах земного шара. Кеннеди высказывал убежденность, что Североатлантический блок должен повысить свою эффективность, прежде всего путем более активного участия европейских стран в его военных расходах и проведении курса «сдерживания». Вооруженные силы НАТО должны быть перестроены в смысле унификации не только своего вооружения и организации, но и ответственности, полагал он^{560}.

Книга «Стратегия мира» лишь косвенно касалась вопросов внутренней политики США. Сам факт наращивания военной мощи Соединенных Штатов Америки был связан с общим расширением промышленного производства и рынка труда, уделением большего внимания научно-техническим проблемам и т. д.

Однако это еще не была комплексная программа нового президента.

Таковую программу после проведения соответствующих исследований и консультаций со своим штабом Кеннеди попытался выдвинуть еще во время предвыборной кампании 14 июня 1960 года, выступая в сенате. Эта речь, получившая название «Время решений» (мы уже упоминали о ней в связи с самолетом У-2, сбитым над территорией СССР, а теперь рассмотрим по существу), содержала четко структурированный план действий на ближайшие годы.

Однако при подробном рассмотрении оказывалось, что опять-таки внешняя политика доминировала над внутренней. «Новые рубежи» Соединенных Штатов преимущественно рассматривались с точки зрения военной неуязвимости страны, расширения ее влияния в международных организациях. Подчеркивалась необходимость активных действий как в Европе, так и на периферии. Внутренних дел касался лишь один пункт общего характера, состоявший в развитии сильной Америки с развивающейся экономикой, способной полностью удовлетворить новые правительственные планы.

Что же касается мировой политики, то здесь особое внимание уделялось странам третьего мира, учету неминуемой победы национальных сил в Азии и Африке, неизбежному концу колониальной эпохи. Соответственно, намечалось посылать в страны Азии и Африки большое число технических специалистов в качестве советников и привлекать в американские университеты молодежь из развивающихся стран для подготовки высококвалифицированных специалистов.

Под пристальным вниманием находились и страны советского блока. Предполагалось наметить гибкие и реалистические средства, которые можно было бы «держать в состоянии готовности» в случае возможных «мирных изменений» в той или иной стране. Прежние доктрины освобождения Восточной Европы, «массированного возмездия» Советскому Союзу признавались неудачными, являвшимися «ловушкой и заблуждением». Особое внимание во взаимоотношениях со странами Восточной Европы Кеннеди призывал уделять Польше как самому слабому звену советского блока^{561}.

Отлично понимая необходимость дополнить курс «новых рубежей», пока еще только намечавшийся в самых общих чертах, более или менее конкретной программой внутренней политики, Кеннеди выступил инициатором разработки программного документа Демократической партии, созданного в основном летом того же 1960 года, но дополненного и уточненного уже после выборов.

В значительной степени это был демагогический документ, ибо в нем содержались обещания самым разным слоям населения, которые было крайне трудно совместить и, главное, выполнить за счет государственных ресурсов. Основные обещания адресовались рабочим и фермерам. Первым давались заверения, что будут ликвидированы трущобы, понижены налоги и расширено субсидируемое государством жилищное строительство, а также обеспечена полная трудовая занятость. Обещания фермерам были еще менее конкретными — в разных формах повторялось обязательство повысить их доходы. Еще менее определенно звучало заявление, что на чернокожее население США будут распространены все гражданские права^{562}.

Безусловно, на программные установки штаба Кеннеди повлияли новейшие социально-экономические взгляды и теории американских ученых либерального направления, прежде всего теоретические построения Джона Гэлбрейта. Профессор Гарвардского университета, в свое время учитель младших братьев Кеннеди Роберта и Эдварда, Гэлбрейт утвердил свое имя крупного научного авторитета мирового масштаба книгой «Общество изобилия», впервые изданной в 1958 году^{563}.

Гэлбрейт критиковал мнение, что действующие на хозяйственном рынке силы находятся в состоянии реальной свободной конкуренции. Он считал, что «общество потребления» развивает экономический дисбаланс, направляя слишком много ресурсов на производство потребительских товаров и недостаточно — на общественные нужды и инфраструктуру. Он критиковал мнение, что государственные расходы не способны снизить безработицу, доказывал, что свободный рыночный капитализм в состоянии создавать «частное великолепие» и «общественную нищету», был убежден в необходимости, чтобы правительство в той или иной степени осуществляло экономическое планирование.

Ученый доказывал, что мотивация крупных корпораций зависит от влияния «техноструктуры» или ведомственного управления, что корпорациями управляет стремление к безопасности и расширению, а не только погоня за максимальной прибылью. Реклама виделась ему отчасти важным средством достижения власти на рынке и закрепления экспансии. Но в то же время корпорации сдерживаются «уравновешивающей силой» других фирм, профсоюзов, потребительских групп и правительств.

Будучи убежден в необходимости значительно укрепить государственный сектор экономики, профессор полагал, что при его помощи можно значительно повысить военно-промышленный потенциал США.

Познакомившись с работами Гэлбрейта, особенно с книгой «Общество изобилия», Джон Кеннеди нашел, что его собственные экономические предпочтения соответствуют теоретическим взглядам ученого. Гэлбрейт стал советником кандидата в президенты, а затем и избранного президента по экономическим вопросам и даже писал для него некоторые тексты выступлений.

Через много лет с обезоруживающей откровенностью Гэлбрейт сокрушался, что писать за кого-то другого — самый трудный литературный жанр: ведь надо всеми силами отрицать свое авторство. Зачем же так поступать? «Ни один экономист не имеет влияния, если он пишет только для других экономистов»^{564}. Иначе говоря, когда пишешь «для начальства», есть надежда, что твои теоретические воззрения воплотятся на практике.

В формировании экономического мышления Кеннеди, в проведении его устами, статьями и действиями своих идей в жизнь Гэлбрейт видел реальную проверку правильности, практической применимости своих теоретических взглядов.

Рассматривая программу Кеннеди в области международных отношений, российские авторы А. Громыко и А. Кокошин усматривают противоречие между его здравыми высказываниями по проблеме разоружения и его же призывами к наращиванию военной мощи США. «Подобных противоречий в теории и практике “новых рубежей” было немало, они отражали настроения самых различных слоев американского общества, часто диаметрально противоположные»^{565}.

Действительно, противоречивые интересы различных групп американцев вынуждали кандидата в президенты, а затем и президента балансировать, идя на уступки различным силам, порой давая необоснованные, иногда даже просто невыполнимые обещания. В этом состояла американская демократия с ее великими достижениями и непосредственно вытекавшими из них слабостями.

Но вот в выступлении за разоружение и одновременном наращивании военной мощи США противоречие найти трудно. Это были две стороны одной и той же монеты. Правившие группы США, и президент Кеннеди со своим окружением прежде всего, отлично понимали, что плодотворные переговоры о разоружении можно вести с СССР, коммунистическим Китаем и другими странами «восточного блока», только обладая необходимыми силами сдерживания агрессии, отпора ей, то есть — с позиции силы.

Предынаугурационное интермеццо

После выборов совершенно измученный Кеннеди решил отдохнуть. Он побывал на ранчо Линдона Джонсона в Техасе, пробыл неделю в семейном имении в Палм-Бич во Флориде, затем возвратился в Вашингтон, где в конце ноября вместе с Жаклин, дочерью Кэролайн и другими членами семьи отпраздновал День благодарения. После этого Джон снова направился в Палм-Бич, чтобы еще на несколько дней продлить отпуск. Он летел на самолете, приобретенном во время предвыборной кампании и названном им по имени дочери «Кэролайн».

Однако на борту самолета он получил экстренное сообщение: беременная Жаклин была срочно отправлена в больницу, так как у нее начались преждевременные роды. Совершив посадку в Палм-Бич, Джон решил немедленно возвратиться в Вашингтон и на обратном пути узнал, что роды прошли сравнительно благополучно — Жаклин родила мальчика, которому родители предварительно уже дали имя — Джон-Джон — в честь и отца, и деда по материнской линии, и прадеда по отцовской (отца Розы). Правда, роды были очень трудными, в течение пяти дней ребенок находился в специальной камере^{566}.

Радость в связи с появлением сына была нескрываемой. Джон поделился новостью с журналистами, сопровождавшими его. Те жаждали теперь как можно скорее попасть в свои редакции, чтобы оповестить читателей, и избранный президент поспособствовал этому.

Вместо завершения отдыха во Флориде Джон провел оставшиеся свободные дни с женой и новорожденным ребенком, а вслед за этим вместе с ними отправился в имение Хью Очинклосса, где с удовольствием учил дочь Кэролайн кататься на пони (обычно занимавшаяся этим Жаклин была теперь полна заботами о Джоне-младшем). Рождение сына привело к новому сближению Джека и Джеки, отношения между которыми в последние годы стали прохладными. Жаклин, как и в первое время после свадьбы, заботилась, чтобы муж хорошо питался, чтобы у него было достаточно времени для отдыха. Особенно ее интересовало, что говорит Кэролайн о появившемся братике. Что же касается отца, то «он был в полном восторге», — вспоминала Луэлла Хеннесси, опытная няня, ухаживавшая за ребенком и помогавшая Жаклин^{567}.

В соответствии с традицией избранный президент 6 января встретился с бывшим. Сдерживая негативные эмоции по отношению к политическому новичку, прославленный генерал всё же отметил несколько глупостей, которые, по его мнению, Джон произнес, а за ним их стала повторять его предвыборная команда.

Главной из этих глупостей являлась версия о стратегическом отставании США от СССР. Эйзенхауэр посоветовал Кеннеди обращаться с лозунгами поосторожнее. Он доходчиво объяснил более чем сорокалетнему «юноше», что США обладают превосходством хотя бы потому, что в их распоряжении находятся ядерные подводные лодки «Поларис», несущие постоянное боевое дежурство вдоль всей береговой линии СССР (тут генерал явно преувеличил, ибо, скажем, Средиземное море отнюдь не являлось таковой линией, а в Черное море лодки «Поларис» не заходили). Кеннеди почтительно выслушал суждения уходящего президента, отлично поняв, что впредь ему надо будет вести себя, особенно в связи с международными делами, более осмотрительно^{568}.[35] Тем не менее тезис о якобы существовавшем отставании США от СССР в области ракетно-ядерного оружия новый президент порой продолжал использовать по сугубо политическим соображениям.

Во время беседы Эйзенхауэр значительно изменил свое мнение о Кеннеди. «На президента произвело большое впечатление, что молодой человек (Джон действительно казался юным генералу, который был старше его на 27 лет. — Л. Д., Г. Ч.) разбирается в мировых проблемах, ставит глубокие вопросы, схватывает суть проблем, обладает гибкостью ума», — вспоминал присутствовавший на встрече сотрудник Кеннеди Вилтон Персоне. В свою очередь, Кеннеди после встречи говорил своим сотрудникам, что он лучше понял секрет успеха и личность военного героя и уходящего на покой президента^{569}.

После беседы бывшего президента с действующим, к которой присоединилась Жаклин Кеннеди, Эйзенхауэр решил слегка развлечь своих гостей. Он похвастал, что по его распоряжению за несколько минут на лужайку Белого дома будет подан вертолет. Действительно, через три минуты президентский воздушный корабль был готов к полету, и вся троица отправилась в резиденцию Кемп-Дэвид, находящуюся в соседнем штате Мэриленд, где разговор и завершился. Правда, затрагивались уже исключительно бытовые темы^{570}.

Ко времени избрания и тем более вступления в должность Кеннеди был твердо убежден в необходимости создания сильной, хотя, разумеется, не выходящей за пределы конституционно-демократических норм президентской власти.

Любопытно, что еще в декабре 1958 года на банкете, устроенном журналистами, он рассказал анекдот, почти дословно, за исключением имен и крохотных сюжетных вариаций, повторявший советский вариант (а может быть, наоборот, в СССР совершили «интеллектуальное воровство» и перевели анекдот Кеннеди на русский язык). В варианте Кеннеди речь шла якобы о сне, который ему приснился в связи с будущими выборами 1960 года. К нему, мол, явился Бог и назначил президентом США. Он рассказал об этом сне сенаторам Саймингтону и Джонсону, которые также претендовали на президентский пост. Саймингтон в ответ поведал, что и ему снился подобный сон, но Бог назначил его еще и президентом космоса. В свою очередь, Джонсон поделился, что и ему приснился сон, в котором он не назначил на столь высокие посты ни того ни другого^{571}.[36]

Хотя Кеннеди баллотировался в президенты через 28 лет после первого избрания Ф. Рузвельта и в совершенно иную эпоху, некоторые особенности личностей и жизненных путей обоих видных американцев были сходными. Оба они были людьми, страдавшими тяжкими недугами, мужественно преодолевавшими их, стремясь, чтобы об их страданиях знали как можно меньше. Оба происходили из очень богатых семей, но никогда не хвалились своим богатством и жили весьма скромно. Оба были женолюбами и после кончины стали предметом всевозможных слухов и пересудов в «желтой» прессе.

Наконец, один эпизод, причем в сходный переломный момент, чуть было не закончился трагически для обоих президентов, но им, можно сказать, повезло. Мы имеем в виду покушение на жизнь Рузвельта и подготовку покушения на жизнь Кеннеди как раз в промежутке между избранием и вступлением в должность. Покушение на Рузвельта было совершено 15 февраля 1933 года во время его выступления в городе Майами (штат Флорида), когда анархист Дж. Зангара произвел в него несколько выстрелов, но не попал^{572}.

Покушение на Кеннеди готовилось, но не состоялось, причем события происходили в той же Флориде. Некий Ричард Паулик, 72-летний пенсионер, бывший почтальон, привязав к себе несколько динамитных шашек, утром 11 декабря 1960 года подъехал на своей машине к особняку Кеннеди в Палм-Бич и стал ждать, когда Кеннеди поедет в церковь на воскресную мессу — чтобы взорвать себя вместе с ним. Он смог бы, возможно, осуществить убийство, несмотря на то, что дом охраняли агенты секретной службы. В кармане Паулика лежала записка: «Я считаю, что семья Кеннеди купила пост президента и Белый дом. Я решил покончить с ним единственным доступным мне способом».

Однако Джон вышел на крыльцо вместе с Жаклин и двумя крохотными детьми. Паулик решил, что семья ни в чем не виновата, и отложил покушение. Но повторить его этому террористу уже не удалось — через четыре дня он был арестован, а в его автомобиле были обнаружены десять динамитных шашек. Сам арест был произведен в связи с тем, что перехватили его открытку с текстом: «Скоро обо мне весь наш город услышит!» Два года этого Паулика держали под арестом, но потом он был признан невменяемым и отправлен в психиатрическую больницу, где и провел остаток своих дней (умер в 1975 году)^{573}.

Перед вступлением в должность Джон совершил важную финансовую операцию, избавившись от многочисленных акций промышленных, торговых, финансовых институций — прибыльных денежных бумаг, которыми он располагал. Газета «Нью-Йорк тайме» сообщила: «Он сделал это, чтобы не произошли какие-либо финансовые конфликты после вступления в должность президента 20 января. Средства, полученные от продажи акций, он вложил в правительственные займы — займы федерации, штатов и муниципалитетов. Мистер Кеннеди… решил, что средства, которые он будет получать во время пребывания в Белом доме, также пойдут на правительственные займы»^{574}.

Одновременно было сообщено, что Кеннеди отказывается от президентского жалованья, не вытребовав даже того одного доллара в год, который принято было платить очень богатым людям, находящимся на государственной службе.

Вступление в должность и формирование исполнительной власти

20 января 1961 года в центре столицы США на обширной площадке Капитолия — здания, в котором заседают обе палаты конгресса, состоялась инаугурация нового американского президента — трижды первого на этом посту — первого ирландца, первого католика, первого по молодости, да еще и родившегося в XX веке — в том самом бурном 1917 году, когда США вступили в мировую войну, а в России произошла революция, оказавшая огромное влияние на мировую историю.

День был ветреный. Сначала шел редкий для Вашингтона густой снег, и были даже использованы огнеметы, чтобы очистить центр от сугробов. Затем потеплело и полил дождь. К середине дня, однако, прояснилось, и участники церемонии сочли это добрым предзнаменованием, хотя по-прежнему дул ледяной ветер.

Несмотря на отвратительную погоду, на огромном пространстве непосредственно под Капитолийским холмом — на вытянутом зеленом прямоугольнике, так называемом «национальном моле», по обе стороны которого расположены величественные здания национальных музеев Соединенных Штатов Америки, собрались десятки тысяч зрителей, которые стремились своими глазами увидеть волнующую процедуру, приобщиться к сильным мира сего.

Нового президента благословил католический кардинал Ричард Кашинг, являвшийся архиепископом Бостона еще с 1944 года и отлично знавший семью Кеннеди. Джону было особенно приятно его благословение на служение американскому народу, так как кардинал отличался широтой взглядов, веротерпимостью и мускулинным стилем общения с верующими^{575}.

Джон Кеннеди произнес краткие слова президентской клятвы: «Торжественно заявляю, что буду ревностно исполнять должность президента Соединенных Штатов и приложу все усилия к тому, чтобы соблюдать, ограждать и защищать Конституцию Соединенных Штатов Америки».

Важной новинкой для инаугурации, которая должна была продемонстрировать направленность президентских раздумий, было приглашение в качестве почетных гостей более 150 видных представителей науки, литературы и искусства. Среди них были писатели Роберт Фрост, Артур Миллер и Джон Стейнбек, композитор и дирижер Игорь Стравинский, философ Пауль Тиллих, химик Лайнус Полинг, протестантский теолог Рейнгольд Нибур.

Принеся клятву верности американскому флагу и американскому народу, которую принял председатель Верховного суда Эрл Уоррен, Джон Фицджералд Кеннеди обратился к нации с кратким словом. Речь особого впечатления не произвела. Она выглядела традиционной, даже тривиальной — вновь выражалась готовность следовать заветам отцов-основателей, идеям американской революции.

Наблюдатели, однако, обратили внимание на то, что новый президент посвятил непропорционально значительную часть своего выступления странам, недавно освободившимся от колониализма. Оратор заявил, что США будут оказывать им помощь не потому, что так поступают коммунисты, а в силу принципа, по которому свободное общество должно помогать многим бедным и этим спасти немногих богатых. Недоумение вызвали и те слова Кеннеди, которыми он определил страны советского блока не в качестве противников США, а как государства, которые «могли бы стать нашими противниками». Касаясь вечной темы взаимоотношений с СССР, новый президент произнес: «Давайте не будем вести переговоры из страха, давайте не будем бояться переговоров».

При этом, вновь была подчеркнута необходимость сохранения и наращивания военной мощи США. Именно это, по существу дела, и скрывалось за торжественными словами речи, значительная часть которой была обращена к молодому поколению американцев: «Факел передан новому поколению нашей страны, закаленному в годы войны, дисциплинированному трудными и горькими годами мира, поколению, которое взяло на себя защиту свободы во время наибольшей опасности». Новый президент призывал к совместной борьбе американцев «против общих врагов всех людей — тирании, бедности, болезней и войны».

В золотой фонд американской риторики вошли слова Кеннеди, которые ныне выгравированы на специальной плите, установленной на его могильном холме на Арлингтонском воинском кладбище в окрестностях Вашингтона: «Ныне нас вновь зовет труба. Но не к оружию, хотя и оружие нам необходимо, не на битву, хотя мы закалились в битвах. Она зовет нас взять на себя бремя долгой, на многие годы, незаметной борьбы. Поэтому, мои сограждане-американцы, не спрашивайте себя, что может для вас сделать ваша родина, спрашивайте, что вы можете сделать для нее»^{576}.

Это был, разумеется, ораторский пассаж, не имевший глубокого внутреннего содержания, ибо родина, под которой понималось государство, как раз для того и существует, чтобы заботиться о своих гражданах. Точно так же долгом граждан является честно выполнять государственные законы, если они не вступают в противоречие с главной ценностью — коренными интересами человеческой личности. У Кеннеди получилось невольное противопоставление одного другому. И тем более мужественным выглядело его обращение к согражданам с призывом служить отчизне, что обычно в президентских инаугурационных речах содержалось обещание благ различным социальным группам населения.

Впрочем, этот противоречивый пассаж оценивался по-разному. Один из биографов Кеннеди, Г. Фарлай, заметил: «По какому праву лидер свободного народа связывает его обязательством, а это было не что иное, как обязательство, заплатить любую цену, нести любое бремя, вынести любые страдания, когда их страна не находилась в состоянии войны и не подвергалась прямой угрозе?»^{577} Сопоставление слов Кеннеди с этой оценкой воочию показывает, что она чрезмерно заострена. Американский историк А. Мэтьюсоу писал через два с лишним десятилетия: «Настолько блестящим был собственный образ, созданный Кеннеди в этот день для его соотечественников, что ни политические катастрофы, ни даже достижения никак не могли его затуманить»^{578}.

Не обошлось без небольшой накладки. 86-летний поэт Р. Фрост написал стихотворение, посвященное новому президенту, и должен был прочитать его на торжестве. Но солнечные лучи и свет прожекторов, направленных прямо на него, не дали возможности почти слепому поэту разглядеть текст. Вице-президент Линдон Джонсон попытался помочь, снял шляпу и заслонил ею Фроста от солнца. Но это не помогло. Жаклин Кеннеди вспоминала: «Он (Фрост. — Л, Д., Г. Ч.) выглядел так, как будто собирался заплакать»^{579}. С огромным трудом поэт собрался с силами и вынужден был ограничиться декламацией своего старого произведения, которое хорошо помнил. Тем не менее его классическое произведение «Дар навсегда» прозвучало великолепно и оказалось вполне соответствующим моменту. Фрост с вдохновением декламировал:

Непосредственно после инаугурации Дуайт Эйзенхауэр передал Кеннеди небольшой, но довольно тяжелый кейс под кодовым названием «Футбол», в котором находился документ исключительной важности «Инструкция о порядке действий президента в чрезвычайной обстановке». Эйзенхауэр еще раз разъяснил то, что Кеннеди было уже хорошо известно: этот кейс будут каждые восемь часов передавать друг другу из рук в руки закрепленные за президентом офицеры секретной службы. В то же время только у самого президента в потайном кармане находилась пластиковая карта — ключ к чемоданчику, — которая давала возможность передать соответствующий приказ.

Между прочим, изобретение карты-ключа, только появившейся на свет, было началом поступательного перехода в США, а затем и в других странах к использованию пластиковых карт в качестве удостоверений личности для самых разнообразных целей — от открывания дверей до получения денег в кассовых автоматах.

Церемония завершилась исполнением марша «Салют вождю», после чего супруги Кеннеди, почти не отдыхая, посетили целый ряд балов, устроенных в их честь в ряде ресторанов Вашингтона. Их сопровождали гордые отец и мать Джона. Основатель клана демонстративно надел то самое пальто, которое носил более двадцати лет назад, будучи послом в Великобритании. По его словам, пальто «даже не потребовало переделки»^{581}.

За инаугурацией последовало появление массы новых людей в высшем государственном аппарате страны.

В промежутке между выборами и инаугурацией был сформирован кабинет министров, в котором ответственные посты получили наиболее верные соратники, люди, на которых Кеннеди мог вполне положиться. Он определил также состав ответственных сотрудников Белого дома, которые должны были стать его непосредственными помощниками во взаимоотношениях с другими отраслями власти, с прессой, с дипломатическим корпусом, в подготовке выступлений и, главное, в определении стратегической линии президента по важнейшим внутренним и международным проблемам.

Достаточно сказать, что важный пост министра юстиции (по традиции эту должность именуют attorney general — буквально генеральный прокурор, хотя никакого отношения к прокуратуре в европейском смысле она не имеет) получил младший брат президента Роберт Кеннеди. По поводу этого в прессе появилось немало критических, язвительных и просто негодующих откликов. Республиканцы сравнивали поведение нового президента с позицией его предшественника по отношению к своему младшему брату Милтону Эйзенхауэру — человеку сильного характера и блестящему организатору. Эйзенхауэр подумывал о назначении Милтона на ответственный государственный пост, но, опасаясь критики, так и не сделал этого.

Джон Кеннеди не последовал его примеру. Правда, вначале колебался. Он понимал, что его будут упрекать в непотизме. Возникали и сомнения другого рода. Одному из своих сотрудников Кларку Клиффорду избранный президент говорил: «Я озабочен тем, что Бобби никогда не занимался практическими юридическими делами. Да Боб и сам говорит, что он не хочет этой работы — он думает, что это мне повредит. Я охотнее послал бы его в министерство обороны в качестве второго человека, а после этого он через некоторое время смог бы продвинуться на вершину, или, может быть, ему следует быть в Белом доме и мне помогать»^{582}.

Однако на назначении Роберта на один из самых ответственных государственных постов (непременно на уровне ответственного министра) упорно настаивал отец, и это, пожалуй, был единственный кадровый вопрос, по которому Джон пошел навстречу Кеннеди-старшему. Впрочем, каких-либо других настоятельных требований тот не высказывал.

Однако совершенно независимо от пожеланий родителя назначение брата Роберта на высокий государственный пост министра юстиции для Джона было особо важным. Смехотворные ремарки по поводу того, что Роберт как-никак обладал опытом работы в качестве советника сенатского комитета по расследованию преступности, над которыми вначале просто издевались в прессе, вскоре стали перекрываться действительно умелой и самоотверженной деятельностью главы юридического ведомства и наиболее доверенного и ответственного советника президента.

Став членом правительства, Роберт оказался в центре политических бурь начала 1960-х годов и эффективно помогал брату вершить государственные дела. Он продолжал проявлять свои великолепные качества организатора, человека дела, смог компетентно возглавить правовую систему государства, но, главное, фактически стал своеобразной тенью брата, выполняя ответственнейшие и порой двусмысленные задания так, что заинтересованным людям было ясно, что все его действия осуществляются по воле президента, который по тем или иным причинам не может сам выходить на первый план. Особенно ярко это проявилось во время Кубинского кризиса, о чем мы расскажем ниже.

Отмечая важность роли Роберта Кеннеди в администрации его брата, У. Манчестер обращает внимание на такую деталь: у вице-президента Линдона Джонсона был только один телефон для связи с Белым домом, в то же время у Роберта, помимо главного прямого телефона, были еще два — у входа в домашний бассейн и возле теннисного корта^{583}.

В семье подумывали и о продвижении самого младшего брата. В 1962 году 28-летний Эдвард, пропустив промежуточную ступень — членство в палате представителей, — был выдвинут на пост сенатора от всё того же штата Массачусетс и без особого труда, пользуясь покровительством и поддержкой старших братьев, добился положительного результата, став, в свою очередь, одним из самых молодых сенаторов.

Ответственные государственные посты получили и мужья сестер, а также члены предвыборного штаба.

Это не был непотизм. Родственность и близость здесь совпадали с высокими организаторскими, деловыми качествами. Но конечно же немалую роль играло и то, что речь шла о людях надежных, на которых президент мог опереться. Впрочем, некоторые лица, занявшие ответственные государственные посты, не проявили необходимых высоких качеств, в чем Джону Кеннеди пришлось убедиться уже через несколько месяцев, когда разразилась первая фаза военно-политического кризиса вокруг Кубы.

Вышеуказанному событию, однако, еще предстояло случиться. Пока же из враждебно настроенных по отношению к новому президенту кругов распространились лишь злобные высказывания, подобные этому: «Трумэн доказал, что президентом может быть каждый, Эйзенхауэр доказал, что страна может обойтись без президента, Кеннеди доказал, что стране опасно иметь президента».

Только ко времени вступления на президентский пост у Джона Кеннеди в основном завершилась выработка такого важного качества политического деятеля, как умение работать с необходимыми людьми, даже в тех случаях, когда они обладали не очень приятными чертами характера, вызывали раздражение и вообще отрицательные эмоции. Кеннеди научился понимать, что то лицо, которое сегодня является политическим врагом, через некоторое время может оказаться союзником или сотрудником. Именно так произошло с Линдоном Джонсоном, который был наиболее упорным соперником во время предвыборной кампании, а в качестве вице-президента стал органической составной частью команды лидера.

Жаклин Кеннеди вспоминала, что ее супругу неприятен был губернатор штата Техас Джон Коннели. Первая леди и сама вполне разделяла это чувство. Незадолго до поездки в этот штат, которая оказалась роковой, Жаклин сказала Джону, что Коннели груб и что она вообще ненавидит его. Муж-президент ответил: «Не говори так. Если ты станешь говорить или думать, что ты ненавидишь кого-нибудь, на следующий день ты будешь действовать соответственно… Мы едем в Техас, чтобы залечить [имеющиеся разногласия], а ты сделаешь всё это невозможным»^{584}.

Джон Кеннеди весьма серьезно отнесся к формированию своего правительства, использовав для этого современные методы системного анализа, психологические тесты и проверки при назначении на ответственные должности.

Здесь он безусловно проявил себя как новатор. Далеко не всегда, правда, новое слово оказывалось наилучшим. Формальный подход при подборе кадров подчас давал сбои. Но в целом он свидетельствовал, во-первых, о стремлении подобрать в кабинет наиболее подготовленных специалистов; во-вторых, об отсутствии у президента особых личных предпочтений и даже, как полагали некоторые, о неблагодарности по отношению к тем, кто поддержал его, подчас даже жертвуя собственными интересами. В качестве примера часто приводили опыт Эдлая Стивенсона, который явно рассчитывал на пост государственного секретаря (министра иностранных дел), но вместо этого вынужден был удовлетвориться должностью постоянного представителя США в ООН. Стивенсон, по мнению Кеннеди, был слишком крупной фигурой, чтобы занять министерский пост — он явно оттеснил бы президента от определения окончательных решений. Вспомним также, что между обоими политиками были натянутые личные отношения, осложненные предыдущими схватками и соперничеством в 1956 и 1960 годах.

Кеннеди стремился сочетать несколько подходов к формированию кабинета — в нем должны быть представлены, считал он, интересы основных групп большого бизнеса, от поддержки которого в значительной степени зависела прочность его власти, представители различных религиозных, этнических и географических общностей; члены правительства должны быть относительно молодыми, крепкими людьми, способными выдержать интенсивное физическое, умственное и нравственное напряжение, обладавшими хорошими способностями, но не стремившимися особенно выделиться — во всех вопросах окончательное слово должно было принадлежать президенту. Министров и других глав ведомств, а также высший ведомственный персонал следовало подбирать так, чтобы эти люди являлись знатоками своего дела — если не специалистами в прямом смысле слова, то по крайней мере обладающими высокой компетенцией, организаторским талантом и способностью нетривиально мыслить.

В полной мере эти требования удовлетворить было невозможно хотя бы в силу законов или неписаных правил. Прежде всего, речь шла о министрах, связанных с руководством вооруженных сил, — ими должны были стать не генералы вкупе с адмиралами, а люди штатские. А таковых министерских постов было четыре — помимо министра обороны, в кабинет входили министры сухопутных сил, военно-морского флота и военной авиации.

Для подбора руководителей ведомств и других высших чиновников в штабе Кеннеди создали специальную «группу охоты за талантами» в составе двух отделов.

Один из них во главе с Ларри О'Брайеном вел поиск кандидатов, исходя из лояльности президенту, политических талантов и амбиций возможных претендентов, учета групповых интересов в Демократической партии, а также вне ее и т. п. При этом особо подчеркивалось, что членам и сторонникам Демократической партии следует отдавать предпочтение только при прочих равных условиях. Разумеется, Кеннеди выиграл выборы именно как представитель своей партии, но, как не раз отмечали позже его сотрудники, он всегда обращался к общественным деятелям, политикам и просто гражданам, независимо от того, являлись ли они приверженцами демократов^{585}.

Во главе второго отдела был поставлен Сарджент Шрайвер, муж сестры президента Юнис. Задача этого подразделения состояла в том, чтобы провести анализ требований к кандидатам на государственные посты с чисто профессиональной точки зрения, а затем уже вести подбор соответствующих конкретных лиц^{586}.

«Группа охоты за талантами» стремилась использовать нетрадиционные методы оценки качеств людей, выдвигаемых на те или иные должности. При этом широко применялся опыт частного бизнеса, например, метод оценки деловых качеств на основании динамики развития заработной платы кандидата, числа работников, находившихся в его подчинении на разных этапах деловой карьеры, и т. п. В особой степени проверялась политическая лояльность. Была даже выработана соответствующая шкала степени поддержки Кеннеди во время предвыборной кампании.

В какой-то мере эти методы понизили степень субъективности при подборе кандидатов на высшие государственные посты. Но постепенно, и довольно быстро, члены штаба Кеннеди и даже сами участники «группы охоты за талантами» убеждались в формализме такого подхода к подбору кадров и отказывались от него. В конце концов возобладал старый способ субъективной оценки с учетом личных связей, влияния бизнеса и партийной машины, региональных и религиозных факторов, которые должны были обеспечить поддержку правительства разными слоями и группами населения.

В результате политики первого ранга, стремившиеся к достижению высших государственных постов, в кабинет не вошли. Кеннеди с подачи не столько «группы охоты за талантами», сколько своего клана, прежде всего младшего брата, но также супругов сестер и близких советников, стремился расставить кадры так, чтобы он мог единолично направлять их решения, исправлять в случае необходимости ошибки, не вступая в острые конфликты, короче говоря, быть хозяином не только в Белом доме, но и в пределах всей государственной администрации на ее исполнительном фланге.

В отличие от ответственных лиц, входивших в аппарат Эйзенхауэра, которые были относительно автономными, Джон Кеннеди прилагал все силы, чтобы держать рычаги исполнительной власти в собственных руках. Парадоксально, но сугубо гражданский человек оказался несравненно более авторитарным, чем боевой генерал. Именно с этой точки зрения Кеннеди изучал сведения о кандидатах на государственные должности, знакомился с рекомендациями и беседовал с десятками кандидатов. Сотрудники отмечали, что у него был просто талант, своего рода инстинкт в определении перспектив того или иного лица, его мотивов включиться в деятельность администрации^{587}.

Основным критерием в подборе сотрудников Джон считал твердость в проведении принятых решений. Шрайвер вспоминал, что, каким-то образом узнав об этом, претенденты на должности подчас звонили ему как «охотнику за талантами» и всячески доказывали свою твердость и энергичность. Таких лиц отвергали почти с ходу. Под твердостью Кеннеди понимал способность работников выдерживать давление со стороны всевозможных лоббистов, осуществлять намеченные задачи в течение длительного времени, несмотря на самые серьезные препятствия^{588}. Можно, конечно, поспорить с автором этого суждения, имея в виду, что нередко такого рода твердость на поверку оказывается обычным упрямством, не принимающим во внимание изменение обстоятельств, новую постановку целей и т. д. Скорее всего, Кеннеди просто случайно произнес эти слова Шрайверу, а он их исправно повторил как незыблемую истину.

Значительно обоснованнее утверждение Кларка Клиффорда, что Кеннеди решительно пренебрегал партийными соображениями при подборе кандидатов на государственные должности, что по своему инстинкту, темпераменту и связям он никогда не был догматическим приверженцем Демократической партии, что его принадлежность к демократам предопределялась скорее семейной традицией. Кеннеди говорил: «Я могу использовать несколько умных республиканцев. В любом случае мы нуждаемся в министре финансов, который сможет говорить с людьми Уолл-стрит, называя их по имени»^{589}.

Лишь один пост в высшей исполнительной власти был предопределен заранее — пост вице-президента. В своем выборе Джон Кеннеди не разочаровался. Линдон Джонсон проявил высокую степень лояльности, не предпринимал ни одного шага, не произносил ни одной речи, предварительно не согласовав их с президентом.

Подавляющее большинство авторов, пишущих о президентстве Кеннеди, полагает, что Линдон Джонсон выполнял в администрации Кеннеди своеобразные функции. Будучи значительно старше президента и имея несравненно больший политический опыт, он с полным основанием полагал, что станет одним из наиболее авторитетных советников молодого главы исполнительной власти. Между тем Джон был уверен, что Линдону вполне достаточно того почетного места, которое он занял в администрации. Ни конституция, ни другое законодательство не определяют конкретные функции вице-президента, за исключением того, что он председательствует в сенате без права голоса (голосует только в том случае, если возникает ничейное положение — равенство голосов) и вступает на пост президента, если президент досрочно прекращает исполнение своих обязанностей. В остальном вице-президент занят лишь тем, что выполняет конкретные президентские поручения.

Расчет Джонсона на занятие реального второго места в администрации оказался тщетным. Его просто не допустили в круг ближайших советников Кеннеди, не приглашали на совещания, где обсуждались наиболее острые вопросы. Когда же он на президентских совещаниях присутствовал, то вначале пытался проявить активность, но на него почти не обращали внимания, и он фактически перестал говорить. На заседаниях правительства и Национального совета безопасности он обычно отмалчивался и выступал только в тех случаях, когда глава исполнительной власти просил его высказать свою точку зрения. Как правило, делалось это очень редко и по незначительным вопросам.

Джонсон несколько раз выполнял поручения Кеннеди, главным образом связанные с делами в его родном штате Техас (в основном это были переговоры с предпринимателями в области нефтяной промышленности и производства вооружений), однако главное, чем он вынужден был заняться, — это исполнение представительских миссий. Подсчитано, что за время президентства Кеннеди Джонсон посетил 33 страны, однако везде его воспринимали не как самостоятельного политика, а лишь как посланца, передающего мнение высшего лица. Заслуживает внимание оценка Т. Уайта: «Джонсон явился на выборы 1960 года с уязвленной гордостью, которая подверглась новым испытаниям за три года его пребывания на должности вице-президента. Отношения между вице-президентом и штатом Кеннеди были прохладными, наполненными подозрительностью. Джонсон оставался на подступах к власти». Тот же Уайт приводил слова кого-то из членов Совета национальной безопасности (фамилия не называлась), который вспоминал, как вице-президент, обычно не выступая на заседаниях, лишь сжимал пальцы так, что белели суставы^{590}. Другой автор заметил, что у Джонсона было ощущение, что за ним следят, а его телефонные разговоры прослушивают, и можно было лишь догадываться, «какие мрачные мысли одолевали его по поводу собственного политического будущего»^{591}.

Учитывая вышеприведенные факты и мнения, отношения президента и вице-президента никак нельзя назвать безоблачными. Оба они хорошо помнили те обвинения и упреки, порой весьма острые и грубые, которые бросали друг другу во время предвыборной кампании. При этом следует признать, что степень лояльности Джонсона оказалась выше, нежели та, которую проявил Кеннеди. Последний, как правило, игнорировал вице-президента, не привлекал его, несмотря на огромный политический опыт, обширные связи и хватку, к выработке ответственных решений. Работа Линдона, помимо представительства, состояла в выполнении отдельных, внезапно возникавших поручений Джона, поездках за рубеж в качестве своего рода пожилого мальчика на побегушках и т. п. Однажды Кеннеди почти случайно спросил Джонсона, каково его мнение по вопросу о гражданских правах. Тот холодно ответил, что не может ничего сказать по этому поводу, так как никто не позаботился о том, чтобы снабдить его необходимой информацией^{592}.

Итоговую оценку роли Линдона Джонсона в правительстве можно прочитать в книге У. Манчестера: «Джонсон обнаружил, что он дублер без роли. Политически он был равен почти нулю, не имея основы, на которую можно опереться… Джонсон был ранее полон сил, теперь стал анемичным»^{593}.

Если иметь в виду, что недолгое пребывание Джона Кеннеди на президентском посту было связано прежде всего с несколькими острыми международными кризисами, особо важное значение приобретал выбор министра обороны. Этот пост занял президент компании Форда Роберт Макнамара — первый деятель не из семейства Фордов, который возглавлял знаменитую компанию. Это был человек высоких способностей. На год старше Джона Кеннеди, он в 21 год окончил Калифорнийский университет в городе Беркли, а в 23 года стал профессором Школы бизнеса Гарвардского университета. Позже Макнамара стал известен во всем деловом и политическом мире как эффективный менеджер огромной фирмы, который, по оценке весьма авторитетной в финансовых кругах газеты «Уолл-стрит джорнэл», «знал, как расходуется каждый доллар»^{594}. Вначале новый президент предполагал назначить Макнамару министром экономики, но переменил решение, полагая, что высокие организаторские способности Роберта Макнамары особенно пригодятся в военном ведомстве.

Макнамара недолгое время сомневался, принимать ли ему явно убыточное в финансовом отношении предложение: ведь он менял оклад в 370 тысяч долларов в фирме на чуть ли не нищенскую заработную плату министра в 20 тысяч. Однако соображения престижа взяли верх. В какой-то мере, видимо, сказалось и чувство гражданской ответственности.

Уже весьма пожилой и отошедший от дел основатель фирмы Генри Форд порекомендовал ему принять высокий государственный пост^{595}. Возглавив Пентагон (наименование огромного пятиугольного здания военного министерства, сооруженного в пригороде Вашингтона Арлингтоне, штат Виргиния, в 1940-х годах, перешло на само ведомство), он фактически стал руководителем трех отраслевых военных министров — сухопутных, военно-морских и военно-воздушных сил. Немаловажную роль в Пентагоне стал играть и заместитель министра обороны Россуэл Хилпатрик, служивший ранее заместителем министра военно-воздушных сил, а теперь ставший верным и четким исполнителем воли министра обороны, который, в свою очередь, являлся жестким проводником решений Кеннеди.

Кеннеди говорил, что Макнамара может прийти к нему с десятком вариантов возможных решений, кратко и быстро обосновать преимущества и недостатки каждого из них, а затем заявить, что он предпочитает такой-то выбор с обоснованием причины. «Мне это нравится. Это облегчает подлинную работу», — комментировал президент.

Макнамара эффективно занялся развитием американских ядерных сил, обычных видов вооружений, резко сократил соперничество между подчиненными ему отраслевыми министерствами вооруженных сил и давление военно-промышленных объединений. Он, по словам историка М. Бешлосса, исходил из того, что систематический количественный анализ значительно облегчает правильные стратегические решения^{596}. Добавим, однако, что такое понимание задач военного ведомства пришло к министру обороны не сразу, о чем свидетельствовал первый Кубинский кризис, закончившийся катастрофой для находившихся под американским руководством антикастровских сил. Попутно отметим, что и после гибели Кеннеди в течение пяти лет Макнамара оставался министром обороны, в 1968 году ушел из правительства и в течение тринадцати лет возглавлял Всемирный банк.

Другой важной должностью был пост министра финансов. Его должен был занять такой деятель, который проявил бы жесткие качества в урегулировании или, по крайней мере, смягчении тех проблем, с которыми столкнулась страна в этой области, и в то же время пользовался бы доверием как во внутренних, так и в международных кругах банковско-финансовых экспертов, о чем мы уже упомянули чуть выше. Главная задача нового министра должна была состоять в сокращении, а затем и прекращении утечки золота из США, которая становилась опасной в последние годы президентства Эйзенхауэра.

После ряда консультаций пост министра финансов принял Дуглас Диллон, представитель известной семьи уолл-стритовских финансистов, являвшийся заместителем государственного секретаря по экономическим вопросам в правительстве предыдущего президента. Этот человек, от назначения которого Кеннеди поначалу отговаривали некоторые советники на основании того, что он ранее был республиканским министром, вполне вписался в требования «группы по поиску талантов». Он долгое время возглавлял инвестиционные фирмы, затем являлся послом во Франции и расширил свой дипломатический опыт, работая в Госдепе.

Не менее важно было найти подходящую кандидатуру на должность руководителя внешнеполитического ведомства. Наиболее естественной кандидатурой на этот пост был бы Эдлай Стивенсон, которого хорошо знали как первоклассного эксперта по международным делам. Однако здесь сказалась личная неприязнь президента к политику, дважды баллотировавшемуся на высший государственный пост с отрицательным результатом и являвшемуся его упорным соперником на выборах 1960 года^{597}.

Помощники рекомендовали Кеннеди подумать о кандидатуре сенатора Уильяма Фулбрайта. Джон был хорошо знаком с этим деятелем, который возглавлял сенатский комитет по международным отношениям, и, будучи членом этого органа, Кеннеди был как бы «подчиненным» Фулбрайта. В высших сферах Демократической партии высоко ценили трезвость и расчетливость Фулбрайта в международных делах, его стремление улаживать конфликты путем компромиссов, самостоятельность суждений и в то же время полную лояльность президенту. Но вот беда: этот политик, избранный в штате Арканзас (он пробыл в сенате 30 лет, с 1945 по 1975 год), слыл жестким сторонником расовой сегрегации. Вопрос заключался не только в том, что его пребывание в правительстве вызовет недовольство чернокожих активистов и леволиберальных демократов. В штабе Кеннеди полагали, что позиция Фулбрайта по расовому вопросу может осложнить ведение дел с новыми независимыми странами Африки. Против кандидатуры Фулбрайта высказался Роберт Кеннеди. В конце концов Джон с сожалением отказался от включения этого сенатора в правительство. Позже многие американские политики считали это решение ошибочным, полагая, что Фулбрайт смог бы эффективно заниматься внешнеполитическими делами[37].

После довольно долгого обдумывания разных кандидатур Кеннеди остановился на Дине Раске, который перед этим являлся членом правления и директором фонда Рокфеллеров, весьма богатой и авторитетной организации, субсидировавшей самые разнообразные внутренние и международные проекты.

При этом Раек был особенно хорошо знаком с ситуацией в Азии и Африке, так как в фонде он ведал прежде всего распределением средств помощи развивающимся странам. В отличие от сверхинициативного, хотя и послушного Макнамары, Раек считался спокойным, рассудительным, не очень творческим, но чрезвычайно исполнительным работником. Это вполне устраивало Кеннеди, который особенно стремился сосредоточить в своих руках реальное руководство внешнеполитическими делами.

Помимо рекомендаций семейства Рокфеллеров, которые сами по себе были для президента весьма важны, его внимание привлекла незадолго перед этим появившаяся в журнале «Форин афферс» («Международные дела») статья Раска «Президент»^{598}, которая оказалась созвучной мыслям и чувствам самого Кеннеди. В статье речь шла о том, что, сосредоточивая в своих руках реальное руководство всей внутренней и внешней политикой страны, президент должен особое внимание уделять контактам с главами других правительств. Однако встречи на высшем уровне следует основательно готовить по каналам внешнеполитического ведомства, и только тогда, когда от них можно добиться определенных результатов, дипломатический успех должен закреплять сам президент. Как и в других случаях, будущее показало, что это — лишь идеальная схема, в которую жизнь вносит серьезные коррективы, но не очень опытному в тонкостях дипломатии Джону суждения Раска показались верхом государственной мудрости. Действительно, в бурные годы президентства Кеннеди, насыщенные внешнеполитическими кризисами и крутыми поворотами, Раек оказался фигурой слабой и малоинициативной. Единственное, что его отличало, — полная лояльность хозяину Белого дома, точное выполнение его распоряжений и инструкций^{599}.

Примерно такими же качествами обладали и другие сотрудники президента. Так что в назначении Раска Кеннеди сделал, пожалуй, не лучший выбор. Президент не раз проявлял недовольство ведомством иностранных дел и его руководителем. Джон говорил своему главному советнику по национальной безопасности М. Банди, что вдвоем (сам Кеннеди и Банди) «делают больше работы за один день в Белом доме, нежели они за шесть месяцев в Госдепартаменте»^{600}.

Другие правительственные посты заняли преимущественно отраслевые специалисты, так что в известном смысле правительство можно было бы оценить как администрацию технократов. И хотя казалось, что и в этих случаях речь идет о политических назначениях (в правительстве оказалось несколько бывших губернаторов штатов), за каждым из этих министров стоял соответствующий опыт конкретной отраслевой деятельности. Так, губернатор Коннектикута А. Рибикофф, ставший министром здравоохранения, образования и социального обеспечения, имел обширный опыт организации среднего образования в Чикаго. Юрист А. Голдберг, возглавивший министерство труда, пользовался доверием как предпринимателей, так и ведущих профсоюзов, интересы которых он ранее неоднократно представлял в судах.

Кеннеди оставил руководителей специальных ведомств Аллена Даллеса и Эдгара Гувера на их прежних постах руководителей Центрального разведывательного управления и Федерального бюро расследований. По мнению А. Громыко и А. Кокошина, это была тактика «завоевания доверия», демонстрация того, что ожидать экстравагантных выходок с его стороны не следует^{601}. Это отчасти правильно. Но нужно добавить, что оба они — и руководитель ФБР Эдгар Гувер, и шеф ЦРУ Аллен Даллес — были опытными специалистами своего дела, пользовавшимися доверием не только в деловых кругах, но и в политическом истеблишменте обеих партий. Джон полагал, что сможет без труда управлять обоими деятелями, оставляя за собой решение кардинальных вопросов национальной безопасности, разведывательных и контрразведывательных операций.

Даллес, впрочем, вскоре проявил себя отнюдь не с лучшей стороны во время первого Кубинского кризиса (вторжения на Кубу отрядов эмигрантов), после чего был отправлен в отставку. Так что, сохраняя его в качестве руководителя разведывательного ведомства на первом этапе своего президентства, Кеннеди явно переоценил собственные качества руководителя.

Еще в период формирования своего кабинета Джон подумывал о назначении на пост директора ЦРУ брата Роберта. Однако, посоветовавшись с доверенными лицами, он согласился, что это было бы «слишком рискованным действием», которое вызвало бы нежелательные толки в прессе^{602}. В результате после ухода со сцены Даллеса директором ЦРУ был назначен Джон Маккоун, работавший при Эйзенхауэре председателем комиссии по атомной энергии. Это был человек, не хватавший звезд с небес, но исполнительный и верный служака.

В то же время сосредоточение реальной исполнительной власти не в руках министров, а в Белом доме, подобно тому, как это было при Рузвельте, проявилось в назначении на посты помощников и советников людей, лично преданных Джону, являвшихся его сотрудниками во время работы в конгрессе и в период предвыборной кампании, научившихся с ходу улавливать мысли и пожелания шефа. Хотя Кеннеди формально ликвидировал существовавшую при Эйзенхауэре должность главного помощника президента, фактически помощником по общим вопросам стал К. О'Доннел.

Другой помощник, П. Сэлинджер, не без оттенка зависти писал, что О'Доннел обладал самыми обширными полномочиями и оказывал на президента наибольшее влияние^{603}. О'Доннел не стал, однако, alter ego Кеннеди, подобно тому, каковыми были у Рузвельта вначале Луис Хоув, а затем Гарри Гопкинс. Влияние О'Доннела в значительной мере уравновешивалось другими помощниками — Теодором Соренсеном и Макджорджем Банди, первый из которых ведал в основном внутренними делами и контактами с конгрессом. Банди же официально считался специальным помощником по национальной безопасности, но, по существу дела, к этой сфере можно было отнести всё что угодно. Реально он, в недавнем прошлом видный профессор — историк и международник — Гарвардского университета, руководитель одного из университетских колледжей, ведал проблемами внешней политики.

Присоединившийся к команде Кеннеди в возрасте сорока одного года, но уже обладавший весомым авторитетом в научных и правительственных кругах, к тому же с немалой организаторской хваткой, проявивший высокие гуманитарные способности с детских лет (его учитель истории говорил, что сочинения Макджорджа были лучше, чем книги, которые он использовал) и стремительно прошедший путь по академической лестнице, Банди был для Кеннеди просто незаменим[38].

Один из его приятелей (к сожалению, в архиве не сохранилась фамилия) написал о Макджордже шутливый и несколько насмешливый лимерик[39], который мы приводим в оригинале и в переводе:

Не склонный обычно хвалить своих сотрудников и помощников, Кеннеди, как уже говорилось, относился к Банди с явным почтением. Он очень высоко отзывался о его работоспособности, говоря, что «Банди осуществляет огромный объем работы. Но, кроме того, он был убежден, что Банди — самый умный человек, которого он когда-либо знал»^{605}. Не случайно позже, после вступления в должность, Кеннеди распорядился, чтобы Банди — единственному из помощников — был предоставлен кабинет в Белом доме, тогда как остальные члены команды имели служебные помещения в здании исполнительных учреждений, расположенном по соседству.

На следующей ступени стояли Ларри О'Брайен (он отвечал в основном за связи с местными администрациями — мэрами городов и губернаторами штатов, а также с партийной машиной Демократической партии) и Пьер Сэлинджер, получивший пост пресс-секретаря.

Несколько особое положение в Белом доме занял видный историк Артур Шлезингер-младший (его отец, также Артур Шлезингер, был, как и сын, известным исследователем истории США), не имевший ни политических амбиций, ни сколько-нибудь значительных поручений. Его должность называлась «специальный помощник президента», однако, по словам самого Шлезингера, он был приглашен в Белый дом в качестве «возмутителя спокойствия»^{606}. В действительности он консультировал Кеннеди по тем вопросам, которые считал наиболее важными и злободневными, и в то же время играл роль своего рода дворцового летописца. У Джона Кеннеди, намеревавшегося провести в Белом доме два срока и войти в историю в качестве одного из наиболее выдающихся президентов страны, честолюбие было немалым. Он явно рассчитывал, что Шлезингер посвятит ему фундаментальные исследовательские труды, апологетические, как он надеялся, подобно тому, как тот писал уже о Франклине Рузвельте. Так и произошло в действительности через несколько лет.

Пока же Шлезингер, обладавший огромными знаниями и великолепной памятью, был для Кеннеди важным собеседником, от которого президент набирался эрудиции, чтобы при случае щегольнуть ярким фактом или историко-философским обобщением. Надо, однако, сказать, что Шлезингер был весьма многословен и в своих печатных трудах, и в устной речи, и это, по свидетельству очевидцев, раздражало Джона, который нередко демонстративно уходил от разглагольствований историка^{607}.

Сформировав политический штат Белого дома в составе советников и помощников, Джон Кеннеди, по существу дела, порвал с линией Трумэна и Эйзенхауэра, чье президентство носило преимущественно «личный» характер. Джон частично возвратился к практике Франклина Рузвельта, но еще более расширил ее, положив начало президентской власти как своего рода коллективному институту, в котором участвуют, наряду с главой исполнительной власти, другие лица, обладающие специфическими взглядами, спорящие между собой и вырабатывающие в конечном итоге единую линию. Именно в этом смысле историк Мартин ван Хьювен, анализируя роль советников Кеннеди, определял современное президентство в США как «институцию», как «процесс»^{608}.

Члены команды Кеннеди часто публиковались в научных и популярных изданиях, но у них сложилось негласное правило отказываться от гонораров, передавая их в благотворительные фонды.

Ночь на 21 января 1961 года супруги Кеннеди впервые провели в Белом доме. «Я спал в постели Линкольна», — гордо заявил Джон утром.

Налаживание контактов и распорядка. Здоровье президента

После инаугурации начались президентские будни — деловая повседневная изнурительная работа по руководству огромным государством, основанным на демократических принципах, что еще более осложняет исполнительские функции.

Следуя принципам своего воспитания и примеру отца, Кеннеди вел сравнительно скромный образ жизни, вполне удовлетворяясь в свободное время танцевальной вечеринкой в узком кругу и интересной книгой. Правда, он по-прежнему не отказывался от любовных похождений.

Новое жилище президента располагалось по адресу — Пенсильвания-авеню, 1600. Правда, этот адрес никому не нужен, значительно проще и понятнее другое обозначение места жительства — Белый дом.

Новый президент явился в свой главный кабинет — Овальный офис — около девяти часов утра и демонстративно подписал заранее заготовленное исполнительное распоряжение (то есть акт, не требующий утверждения конгрессом). Документ явно был составлен под впечатлением от нищеты в Западной Виргинии. Кеннеди вдвое увеличил размеры натуральной помощи хлебом и сухим молоком для четырех миллионов нуждающихся. Тем самым было продемонстрировано, что первоочередной заботой новой администрации будет обеспечение самых основных жизненных нужд для всех американцев^{609}.

Затем Кеннеди принял бывшего президента Гарри Трумэна, что должно было показать намерение осуществлять преемственность, продолжать курс администрации Рузвельта, а затем Трумэна. Обласканный Трумэн, который накануне высказал пожелание взглянуть, как изменился Белый дом за те восемь лет после того, как он его покинул, был весьма польщен. Он с сожалением вспоминал, что поначалу выступал против номинации Кеннеди. «Как мило с его стороны обеспокоить себя встречей со старым фермером в свой первый день!»^{610} — заявил старик.

Для того чтобы подчеркнуть, что решения президента будут вырабатываться на основании коллективно взвешенных мнений его помощников и советников, а также приглашаемых министров и других деятелей, разумеется, при окончательном утверждении главой исполнительной власти, Кеннеди распорядился создать в подвальном этаже Белого дома «ситуационный зал» — помещение, в котором должны будут обсуждаться наиболее важные текущие вопросы^{611}.

Вслед за этим началась повседневная президентская работа.

25 января Кеннеди провел первую пресс-конференцию в качестве президента. К ней тщательно готовился весь его штаб, ибо она рассматривалась как показатель того, что новый хозяин Белого дома твердо намерен выводить Америку на новые рубежи. Эта встреча с журналистами отличалась от предыдущих, проводимых предшественниками. Прежде всего, она впервые транслировалась по телевидению на всю страну. Передача шла в прямом эфире, без последующего изучения экспертами и вымарывания нежелательных мест. Кеннеди взял на себя огромную ответственность — ведь он отлично понимал, что каждая его фраза будет обсуждаться, комментироваться, оцениваться политологами, политиками, друзьями и врагами, просто обывателями. Кроме того, встреча проходила не в Белом доме, где обычно ранее принимали журналистов президенты (сравнительно небольшие помещения позволяли дать аккредитацию лишь нескольким десяткам корреспондентов), а во вместительной аудитории Госдепартамента. Свыше четырехсот репортеров получили возможность участвовать в дебюте президента.

По приблизительным подсчетам, за пресс-конференцией следили около 65 миллионов человек. Отзывы прессы почти без исключения были позитивными. Журналисты не стеснялись сравнивать этот «спектакль», как они говорили, со скучными, осторожными и подчас почти пустыми интервью Эйзенхауэра. Подкупала «акул пера» и сама организация встречи: камеры были установлены так, чтобы перед зрителями случайно не оказались записи кого-то из репортеров, сказанное президентом немедленно печаталось на пишущих машинках, и проворные клерки разносили готовые листы, в холле были установлены многочисленные телефоны со свободным доступом к ним аккредитованных репортеров.

Известный журналист Чарлз Роберте комментировал: «Его поведение было безупречным. Уже в тот момент, когда президент появился на сцене, стало понятно, что отныне президентские пресс-конференции никогда больше не будут напоминать прежние»^{612}.

Всего за неполных три года президентства Кеннеди состоялись 64 его пресс-конференции, в том числе 14 проводились в живом эфире. Все они пользовались неизменным успехом. По поводу пресс-конференций Кеннеди, транслировавшихся по телевидению, биограф пишет: «Джек был уверен, что публичность в полной мере компенсирует риск случайного, сорвавшегося с языка слова. И он был прав. Пресс-конференции ввели его в гостиные и жилые помещения миллионов, и его привлекательность, очевидная сердечность и уверенность в себе, охват большого количества тщательно подобранных фактов, которые он помнил, завоевали массу почитателей»^{613}.

Чтобы более не возвращаться к этому вопросу, отметим, что, наряду с обзорными пресс-конференциями, президент считал необходимым встречаться с журналистами для того, чтобы разъяснить или защитить позицию исполнительной власти по конкретным вопросам. Такого рода беседы проходили после возвращения с европейских встреч с Шарлем де Голлем и Н.С. Хрущевым, в разгар Берлинского кризиса (когда между секторами Берлина была воздвигнута пограничная стена, отрезавшая Западный Берлин от восточной его части). Другие были посвящены размещению советских ракет на Кубе и введению в связи с этим морской блокады этой страны, налоговому законодательству, движению за гражданские права негров, в частности попыткам десегрегации в штате Алабама, и т. д.

Особенно запомнилась встреча президента с представителями трех крупнейших телевизионных компаний в конце 1962 года, посвященная подведению итогов первой половины пребывания на высшем посту и вышедшая в эфир под названием «Через два года». Правда, официальное название не запомнилось. В памяти его участников и публики эта встреча запечатлелась как «интервью в качающемся кресле». Это было кресло, созданное ортопедами, чтобы больная спина Джона могла отдохнуть в наиболее удобном для этого положении, но воспринято оно было как символ непосредственности, свободного поведения президента перед глазами многомиллионной аудитории. Историк телевидения Мэри Уотсон, специально останавливаясь на этой встрече как на событии в истории политического телевидения, отмечает: «Кеннеди продемонстрировал целый ряд великолепных качеств. Время от времени он сам себя прерывал и менял течение беседы буквально на полуслове. Зрители могли заключить, что он был “подлинным товаром”, то есть в его поведении не было ничего наносного, искусственного»^{614}.

Можно, конечно, предположить, что сами эти переходы были обдуманы заранее, но в этом случае Кеннеди следует считать великолепным актером, каковым он не являлся. Скорее всего, он действительно смог расслабиться перед камерами, и это произвело на зрителей и слушателей самое благоприятное впечатление.

Вести актерскую игру скорее приходилось репортерам, стремившимся повернуть ход беседы в наиболее интересное, подчас рискованное с политической точки зрения русло. «Мы должны были регулировать шоу, — рассказывал Питер Лисагор. — Я всегда чувствовал, что нам следовало бы присоединиться к актерской гильдии»^{615}.

Позже, в 1971 году, когда для свободного пользования были открыты архивные материалы Кеннеди и его советников, возник скандал, так как кто-то неправильно прочитал один из меморандумов М. Банди о взаимоотношениях президента с прессой. В документе указывалось, что администрация должна быть осторожной с журналистами, не говорить ничего, что могло бы повредить делу, и в то же время «кормить» журналистов необходимой информацией. В газете «Нью-Йорк тайме» появился сенсационный материал, что Банди призывал «обманывать» прессу^{616}. Бывший помощник по национальной безопасности без труда доказал, что гнавшийся за «жареным» журналист неправильно прочитал слово «feed» (кормить), выдав его за слово «fool» (обманывать)^{617}. Подлинные обманщики были посрамлены.

День президента начинался в половине восьмого утра. Прежде всего он принимал горячую ванну, которая позволяла в какой-то мере уменьшить боль в спине. Обычно за этим следовал сеанс массажа, который делали дежурные медицинские сестры, а в некоторых случаях доктор Макс Джекобсон, ставший одним из личных врачей семьи Кеннеди. (Джекобсон жил в Нью-Йорке, но в случае необходимости прилетал на спортивном самолете в Вашингтон очень быстро.)

Нередко, когда боли были особенно сильными, Джекобсон впрыскивал Джону амфетамин — психотропное наркотическое вещество, снимающее боль и создающее душевное успокоение, комфортное состояние. Хотя со временем начала возникать зависимость от этого лекарства, сходная с наркозависимостью, но более слабая, Джекобсону приходилось впрыскивать амфетамин регулярно — раз в две недели.

Позже доктор хвалился: «Я путешествовал с семьей Кеннеди, я лечил семью Кеннеди — Джека Кеннеди, Жаклин Кеннеди. Они пропали бы без меня»^{618}.

Как стало известно через много лет после гибели Джона Кеннеди, Джекобсон сопровождал его в отдельном самолете под вымышленным именем, но у него были и известные в Белом доме клички «Доктор Кайф» или «Доктор Филгуд», то есть «Доктор Удовольствие» или «Доктор Хорошее Самочувствие».

Некоторые авторы, в том числе и русскоязычные, до предела драматизируют ситуацию с президентским амфетамином, называют Джекобсона чуть ли не знахарем или даже шарлатаном, который «пичкал Кеннеди “по требованию” (а не по показаниям)… подрывая здоровье, обостряя наркотическую зависимость. Он сделал себе на временном попечении о президентском самочувствии известность и состояние…»^{619}.

Современные медики полагают, что впрыскивание амфетамина, как правило, раз в две недели не могло привести к устойчивому привыканию и воздействовало на общее состояние организма Кеннеди не более, чем другие лекарства, особенно если учесть, что амфетамин может быть квалифицирован как слабый наркотик. В литературе отмечается в то же время, что амфетамины способствуют резкому повышению сексуального влечения и сексуальной потенции^{620}. Если же иметь в виду повышенную тягу к прекрасному полу, которая у Джона Кеннеди наблюдалась и ранее, то можно понять, что лекарство попало в благодатную почву.

При этом надо отметить, что изрядную долю шумихи касательно препаратов, принимаемых президентом, создавали его родные. Вначале Жаклин всерьез обеспокоилась, чем потчуют врачи ее супруга, и попросила заняться этим Роберта. Последний, в свою очередь, попытался уговорить брата поменьше слушать Джекобсона и других медиков, на что последовал резонный ответ: «Мне плевать, пусть это будет хотя бы конская моча, лишь бы она помогала»^{621}.

Общее руководство лечением президента осуществлял главный врач Белого дома Джордж Беркли, которому было присвоено звание адмирала. Это был опытный и осторожный доктор, терапевт и хирург, ветеран Второй мировой войны на Тихом океане; через его руки прошли тысячи раненых, которым он спас жизнь. Это был врач милостью Божьей, прилагавший максимум усилий, чтобы пациенты оставались в добром здравии как можно дольше.

Правда, в иерархии медицинских ролей существовала определенная путаница. Признавая Беркли главным врачом Белого дома, Кеннеди в то же время до поры до времени считал своим личным доктором прежде всего Джанет Тревелл, хотя она официально в штат Белого дома не входила. Оставаясь в Нью-Йорке, доктор Тревелл, как и Джекобсон, очень быстро оказывалась в Вашингтоне, когда возникала нужда в консультации, с чем врач-адмирал не спорил, признавая ее высокую компетенцию, хотя далеко не всегда соглашался с ее назначениями.

Лишь сравнительно недавно по косвенным медицинским свидетельствам был установлен тот факт (медикам, лечившим Кеннеди, это было известно), что еще с детских лет Джон страдал болезнью Аддисона, поражающей надпочечники, о чем мы упоминали. Именно это тяжкое заболевание лежало в основе ряда недугов (разумеется, не связанных с болями в спине). Лечащие врачи вначале не смогли его обнаружить, но, действуя в основном методом проб и ошибок, находили пути воздействия на организм пациента. Именно так было установлено, что на здоровье Джона положительно действует препарат кортизон, которым его стали усердно потчевать.

Еще одним средством, которым постоянно пользовался Джон, являлся прокаин (новокаин) — анестезирующее лекарство, которое снимало или по крайней мере значительно ослабляло боли в спине.

У Кеннеди были и другие хронические болезни — значительно пониженное кровяное давление, повышенный уровень холестерина в крови. И эти недомогания врачи буквально глушили разными новейшими медикаментозными средствами, причем неизвестно, каково было их совокупное действие, не было ли вредным «накладывание» одних препаратов на другие.

Впрочем, состояние здоровья и последствия интенсивного лечения проявлялись заметно для окружающих. Оказалось, что некоторые особенности внешнего вида Кеннеди — своеобразный оттенок кожи, который воспринимался как загар, каштановый цвет волос — на самом деле являлись вторичными признаками коварной болезни Аддисона. Кроме того, впрыскивания амфетамина и кортизона привели к появлению некоторой одутловатости лица, которая окружающими воспринималась как признак солидности. Джон в ужасе подходил по утрам к зеркалу, восклицая: «Это не я! И лицо не мое!» Но услышать эти слова мог только кто-то из очень близких людей…

Некоторые медики полагают, что болезни и лекарства предопределяли кое-какие особенности поведения и манер президента. К последствиям болезней относят неспособность Джона усидеть на месте — буквально через несколько минут после того, как он усаживался в кресло, ему уже там было неудобно, неприятно, и он находил любые предлоги, чтобы подняться, а подчас даже без каких-либо предлогов просто вставал и совершал несколько кругов по комнате быстрыми шагами.

Тем более Кеннеди страшила опасность, которую не исключали врачи, что ему придется пользоваться костылями не только краткое время, когда особенно обострялись боли в позвоночнике. Он до ужаса опасался, как бы ему не пришлось передвигаться с костылями постоянно или, тем более, оказаться в инвалидном кресле, подобно Франклину Рузвельту. Такое развитие болезни врачи не предполагали, хотя и не исключали его.

Преодолевая боль, Джон стремился предстать бодрым, веселым и, разумеется, энергичным не только перед официальными лицами, но и перед родными. Правда, физические состязания: футбол, регби — пришлось оставить уже на первом году президентства.

Если в ядерную эру за всеми американскими президентами стали носить «Футбол» — чемоданчик с инструкциями и кодами для принятия экстренных решений в критической ситуации, то за Кеннеди носили и второй чемоданчик — с лекарствами, разнообразными ампулами и таблетками, которые могли понадобиться в любую минуту.

Тот факт, что сенатор, а затем президент тяжко болен, тщательно скрывался врачами, родными, наиболее близкими политиками, которым было дано знать правду. Поистине чудом казалось, что за всё время общественной деятельности Джона в прессу ни разу не просочились слухи о его недугах. Сведения о них стали проникать в печать только после гибели Кеннеди, да и то далеко не сразу. Беседуя с А. Шлезингером через несколько месяцев после выстрелов в Далласе, Жаклин Кеннеди убеждала своего собеседника, что во время пребывания в Белом доме Джон чувствовал себя прекрасно. «Никогда он не был в лучшем физическом или душевном состоянии, чем в годы, проведенные в Белом доме»^{622}. Слова эти не соответствовали действительности. Самочувствие президента почти не улучшалось, а временами положение с его здоровьем буквально становилось отчаянным. Доктор Тревелл всё чаще применяла инъекции новокаина, и это лишь в какой-то степени поддерживало тонус.

В этих условиях адмирал Беркли привлек к лечению Джона еще одного известного врача — хирурга Ганса Крауза — эмигранта из Австрии. Тот проявил изрядное мужество, настояв на отказе (по крайней мере частичном) от обезболивающих уколов, заменив их в порядке эксперимента физиотерапевтическим комплексом мероприятий и физическими тренировками.

При этом Крауз поставил в качестве непререкаемого условия отстранение Тревелл от лечения президента, высказав твердое мнение, что ее методика приведет к тому, что произойдет полная атрофия мышц спины и Кеннеди навсегда окажется в инвалидном кресле. Беркли, а за ним и Джон дали согласие: доктор Тревелл более не приглашалась к пациенту, хотя официально продолжала считаться врачом Белого дома^{623}.

По заказу Ганса Крауза в Белом доме был оборудован небольшой спортивный зал с уникальным оборудованием, разработанным в соответствии с методикой этого врача. Ежедневно Джон выполнял физические упражнения по программе, разработанной Краузом. Пациент, видимо, вспомнил свою юность, спортивные потасовки с братьями и сестрами. Физические упражнения и особенно плавание в бассейне ему понравились. Самочувствие значительно улучшилось. Хотя боли полностью не были преодолены и приходилось подчас применять сильные медикаментозные средства, в целом президент к осени 1963 года пошел на поправку, хотя о полном выздоровлении не могло быть и речи.

Жизнь в президентской резиденции

Возвратимся, однако, к тому, как проходил обычный президентский день.

После медицинских процедур следовало ознакомление с текущими событиями. Кеннеди еще в годы пребывания в конгрессе овладел искусством скорочтения, ставшего к этому времени модным.

Учитывая многословие официальных бюрократических бумаг, Джон с удовольствием упражнялся с текстом, чтобы тратить как можно меньше времени на ознакомление с документами и в то же время вполне компетентно судить о текущих событиях. Скорочтение он освоил самостоятельно при помощи специальных пособий и наглядных материалов. В американских газетах появлялись сведения о том, что он якобы посещал специальные курсы в городе Балтиморе, расположенном неподалеку от Вашингтона. Но Жаклин Кеннеди свидетельствовала, что Джон, будучи сенатором, лишь один раз побывал там вместе с братом Робертом и больше к такого рода групповым занятиям не прибегал, сочтя их, видимо, излишней тратой драгоценного времени^{624}.

Теперь, в Белом доме, скорочтение стало просто жизненно необходимым инструментом. Еще находясь в спальне или перейдя в соседнюю гостиную, в халате и домашних туфлях на босу ногу Джон просматривал толстую подборку информативных материалов о внутреннем положении и международных событиях, которые за предыдущий вечер и за ночь готовили для него дежурные секретари из аппарата М. Банди. Почти всегда при этом присутствовали сам Банди или генерал-майор Честер Клифтон, являвшийся военным помощником президента (напомним, что президент по должности является Верховным главнокомандующим Вооруженными силами США).

Клифтон так описывал президентское утро: «Обычно он был окружен всеми утренними газетами, а также письмами и бумагами, которые приносила ему миссис Линкольн для чтения и быстрого ответа. Ему можно было сообщить что-то из разведывательной информации о Конго, и он начинал рыться в газетах, а затем протягивал какую-то полосу, говоря: “А ну, посмотри, это о Конго. Нам надо бы выяснить, кто прав, ваш докладчик или этот репортер”. Шла постоянная игра между докладами разведки, состоянием страны, сообщениями местной прессы, счетом в последнем бейсбольном матче и выяснением вашего мнения о том или другом человеке»^{625}.

О том, что Джон исключительно быстро схватывал суть информации, вспоминают и многие другие лица, сталкивавшиеся с ним. Нередко их это просто восхищало. Эдвард Мёрроу, популярный телевизионный журналист, встречавшийся со многими талантливыми людьми, возвратившись из Белого дома, делился своими впечатлениями так: «Ну и ну, этот парень просмотрел целую страницу примерно за тридцать секунд, и это выглядело потрясающе, он усвоил и почти дословно воспроизвел ее»^{626}.

Газеты Кеннеди особенно не жаловал, но обычно бегло просматривал первые полосы «Нью-Йорк тайме» и «Вашингтон пост», обращая главное внимание на то, как освещается политика Белого дома и деятельность министров, а также членов неофициального штаба, то есть ответственного штата Белого дома.

Только после этого наступало время завтрака, который Джон обычно поглощал в одиночестве — Жаклин еще пребывала в постели в своем крыле Белого дома (общей спальни у супругов не было), а дети были слишком малы, чтобы разделять отцовскую трапезу. Завтрак, как правило, был традиционным — легким английским, который включал яичницу с беконом и гренками, апельсиновый сок и кофе.

Около восьми часов по вызову президента (если это было необходимо при сохранявшейся, несмотря на массаж и уколы, боли в спине) появлялся камердинер, который помогал ему одеться и завершить туалет. Иногда Джон даже не мог сам надеть носки и завязать шнурки.

Всё это оставалось «за кадром». Поздоровавшись с детьми — дочерью Кэролайн и сыном Джоном (двойное имя Джон-Джон никогда не употреблялось и вскоре отмерло само собой), нежно их обняв, Кеннеди примерно в половине десятого утра отправлялся в рабочий кабинет, Овальный офис, если расписание не предусматривало других дел — официального утреннего приема, выезда за пределы Белого дома и т. д. Несколько минут дети оставались в кабинете отца, где играли в прятки, в подражание животным, танцевали и т. п. Затем их забирали воспитатели^{627}.

Работа в Овальном кабинете продолжалась сравнительно недолго — до полудня, после чего Джон проводил примерно полчаса в бассейне, вода в котором была сильно подогрета (этого требовала больная спина), затем обедал (обычно вместе с Жаклин, если она находилась в Вашингтоне). После этого следовал часовой сон (по примеру Черчилля он проводил его в постели, в ночной пижаме).

Во второй половине дня продолжалась работа над документами, проходили совещания с сотрудниками и приемы посетителей. Затем следовало еще одно получасовое пребывание в бассейне. Вечером, если не было официальных приемов, коллективно смотрели кино, но Джон обычно долго не задерживался в кинозале — чуть ли не все фильмы казались ему скучными. Он предпочитал провести свободное вечернее время за чтением, часто в постели. Но это было время чтения спокойного, неторопливого, когда поглощалась в основном легкая литература.

Вообще же Джон читал не просто каждую свободную минуту, но даже одновременно с занятием другими делами. Жаклин вспоминала: «Он читал, идя по дороге, он читал за столом во время еды, он читал после обеда, он читал в ванне, он читал, вглядываясь в книгу на его письменном столе, на его бюро, завязывая галстук… Он мог открыть книгу, которую я читала, и просто проглотить ее. Он действительно читал всё то время, когда кажется, что у вас нет времени на чтение»^{628}. Жаклин отмечала также, что ее супруг активно использовал прочитанное в своей политической деятельности, запоминая всё, что считал необходимым усвоить, и затем внезапно, иногда через продолжительное время, вставляя в свои выступления цитаты из прочитанного^{629}.

Художественную литературу Кеннеди читал редко, причем вкус его был, прямо скажем, примитивным. Он, например, с интересом поглощал дешевые детективы англичанина Яна Флеминга, автора серии триллеров о супершпионе Джеймсе Бонде, или агенте 007. (По триллерам Флеминга было снято более двух десятков фильмов об этом агенте, и таковые продолжают сниматься по сей день.) Особенно Джону нравилось сентиментально-авантюрное повествование Флеминга «Из России с любовью», из которого он надеялся (признаемся, безуспешно) извлечь сведения о загадочной восточной державе, которая то ли продолжала сооружать общество социальной справедливости, покоящееся на костях миллионов, то ли уже отказалась от этого утопического плана. Еще до избрания президентом Джон встретился с Флемингом во время поездки писателя в США в 1960 году в своем доме, пригласив его на ужин. Больше они не виделись, но Кеннеди продолжал следить за новыми творениями этого весьма плодовитого автора.

Высоколобые помощники удивлялись, что Кеннеди увлекается такими пустыми образчиками беллетристики, как героико-фантастические повествования Флеминга о Джеймсе Бонде — агенте высочайшей квалификации, который всегда выходил сухим из воды, из всевозможных передряг, а его противники вечно терпели поражение. Объясняли это по-разному Старый знакомый Джона журналист Бен Бредли полагал, что ему нравились жесткость, откровенные сексуальные мотивы и постоянная холодность ума персонажа книг Флеминга^{630}. Высказывалось, однако, и мнение, что произведения Флеминга Кеннеди читает с утилитарной целью — его интересовали детали секретных операций, способы прикрытия. В целом же время от времени проникающие в печать сенсационные сведения о том, что Кеннеди якобы был близок с Флемингом, поддерживал с ним тайную дружбу, не более чем легенда^{631}. После единственной встречи контактов больше не наблюдалось.

Как мы уже сказали, Кеннеди стремился извлечь практическую пользу из чтения детективов. Однажды он прочитал детективно-фантастический роман Флетчера Нибела и Чарлза Бейли «Семь дней в мае». Сюжет романа таков. Популярность президента США Лимена падает, генерал Скотт решает военным переворотом устранить «слабого» руководителя. О заговоре случайно узнает помощник Скотта полковник Кейси, перед которым встает дилемма: спасти страну и президента или остаться верным своему непосредственному командиру. Разумеется, побеждают верность родине, а затем и сам президент, который снисходительно отправляет Скотта на пенсию вместо заслуженного суда.

Прочитав эту книгу, Кеннеди слегка разволновался. Он позвал военного помощника Честера Клифтона и стал выяснять, где находится человек с черным чемоданом («Футболом»), в котором спрятано электронное оборудование с президентскими командами на случай чрезвычайной ситуации. При этом он сослался на роман, в котором говорилось, что этот человек должен сидеть ночью у дверей спальни президента. Генерал объяснил, что на самом деле соответствующее лицо, постоянно находясь в служебном помещении, поддерживает слуховой и зрительный контакты с узлом связи Белого дома и в случае необходимости окажется рядом с президентом через полторы минуты после вызова, даже если не будет работать лифт^{632}.

Но основное внимание американского президента привлекали современные издания по истории и мировой политике. Джон говорил: «Рузвельт черпал свои идеи в основном из бесед с людьми, а я из книг»^{633}. Это было не совсем так. Кеннеди отнюдь не был «книжным червем», он общался с тысячами людей и, подобно Рузвельту и массе других государственных деятелей, черпал у них необходимую ему информацию. Но нон-фикшн, то есть литература, которую нельзя причислить к художественной, постоянно вызывала его повышенный интерес.

Надо сказать, однако, что к исторической литературе Джон Кеннеди, подобно многим американским интеллектуалам, относился критически. В частности, это объясняется тем, что в университетских и академических кругах труды по истории относят к исследованиям, но саму историю наукой не считают (термин science — наука — используется только по отношению к естественным областям; в гуманитарной же может быть исследование, но науки в подлинном смысле не бывает!). Такая позиция у Кеннеди проявлялась в суждении, далеко не всегда справедливом, что «история зависит от того, кто ее пишет»^{634}.

С особым недоверием, на этот раз в основном справедливым, Джон относился к распространенным в Америке мемуарам и дневникам. Это отмечал, в частности, внимательный Т. Соренсен: «Выдумки в большинстве дневников и автобиографий вашингтонских деятелей уступают только бессовестности их авторов»^{635}.

И всё же значительное внимание он, по свидетельству Жаклин, уделял европейской, особенно британской литературе. Что касается Второй мировой войны, то его удовлетворял шеститомник У. Черчилля. Наряду с ним Кеннеди с интересом читал литературу о причинах Первой мировой войны. Он выделял действительно серьезные работы Барбары Тачмэн «Пушки в августе» и Эдмунда Тэйлора «Падение династий»^{636}.

Жаклин свидетельствовала, что супруг с интересом читал публикации китайского коммунистического лидера Мао Цзэ-дуна. Через статьи и речи последнего он пытался проникнуть в загадку прихода коммунистов к власти в Китае, а также определить свой курс по отношению к этой стране на близкое будущее. Не исключалось установление с великой восточноазиатской страной нормальных межгосударственных отношений, хотя президент считал необходимым с этим не торопиться. Скорее всего, сближение произошло бы после его повторного избрания, если таковое бы состоялось. Жаклин вспоминала также, что Джон несколько раз употреблял в выступлениях якобы вычитанное у Мао выражение о том, что «политическая власть рождается из дула винтовки»^{637}.[41]

Только за чтением родные и близкие могли увидеть Джона в роговых очках — он был немного близорук, но тщательно это скрывал, никогда не появлялся в очках на публике, считая, что это лишило бы его ореола мужественности.

Белый дом при Кеннеди, как и при предыдущих президентах, состоял из трех секций. Но теперь разграничение между ними стало более четким, чем раньше. Центральная часть носила традиционное и несколько ироническое название mansion (особняк). К ней примыкали левое крыло и правое крыло.

Жилые помещения президента и первой леди находились на втором этаже центральной части.

Западное крыло составляли рабочие помещения Джона. Главными из них были Овальный кабинет (Овальный офис) на первом этаже (здесь президент принимал посетителей, подписывал официальные бумаги в присутствии своих помощников и других лиц и выполнял иные публичные функции, которые освещались средствами массовой информации) и находившаяся над ним Овальная комната (личный кабинет, в котором Джон работал над законопроектами, исполнительными распоряжениями и другими бумагами, иногда сам, чаще с кем-то из помощников). По соседству располагались внутренний плавательный бассейн и зал для пресс-конференций (он был рассчитан на несколько десятков журналистов и использовался нечасто, так как Кеннеди встречался со значительно большим числом корреспондентов вне пределов своей резиденции). В восточном крыле находились помещения Жаклин, ее секретарей и помощников, детские покои. Чуть поодаль — кабинет советника президента Банди. Значительную часть этого крыла занимали полицейское подразделение и Секретная служба (то есть охрана президента и его семьи)^{638}.

Большую часть технических работников семья Кеннеди унаследовала от Эйзенхауэров. Но появились и новые люди, в основном те, кто ранее обслуживал Джека и Джеки. Среди них наиболее приближенными считались четверо. Это была прежде всего няня Мод Шоу, которой полностью доверяла Жаклин и которую очень любили Кэролайн и Джон-младший. Жаклин ей даже завидовала, иногда невольно выдавая свои чувства, но так, чтобы это не обидело Мод. За ней следовал чернокожий слуга Джона Джордж Томас, который заботился о личных нуждах президента и, главное, следил за его одеждой. Третьим был Джон О'Лири, личный шофер Кеннеди, одновременно выполнявший всевозможные поручения босса, в том числе самые интимные. Четверку замыкала доминиканка Патриция Пейрес — личная служанка Жаклин^{639}.

Познакомившийся в молодости с этикетом элитных кругов Великобритании, побывавший в качестве отпрыска посла на королевских приемах в честь высших иностранных гостей, Джон, при всем своем демократизме, счел достойным хотя бы отчасти ввести подобные нормы поведения в практику Белого дома.

Он перестал отправляться в аэропорт для встречи зарубежных гостей, в отличие от того, как это делали Трумэн и Эйзенхауэр. Даже самых высоких зарубежных деятелей Кеннеди встречал у южного входа в Белый дом. Точно так же прекратились отдающие чрезмерной вольницей званые обеды и банкеты, во время которых официальная часть продолжалась лишь несколько минут, а затем начиналось свободное общение. Теперь обычно приемы официальных гостей продолжались недолго. В основном это были деловые беседы, а обед или ужин (обычно тоже краткий и не очень обильный) проводился крайне редко, только для самых видных иностранных визитеров или лиц, по отношению к которым Кеннеди стремился продемонстрировать особое внимание.

В обществе интеллектуалов и деятелей искусства

Семейство Кеннеди ввело в обычай приглашение в Белый дом представителей интеллектуальной элиты. Первыми, естественно, были Гор Видал (состоявший в родстве с Жаклин) и Роберт Ли Фрост. Фрост, четырежды лауреат Пулицеровской премии, гениальный певец Новой Англии, посетил Джона вскоре после инаугурации (на которой он, как мы помним, выступал, читая свои стихи). Поэту уже было 88 лет. В 1963 году прославленный мастер скончался. Вслед за этим появление знаменитых интеллектуалов — ученых и деятелей искусства — в Белом доме стало регулярным. Там побывал один из создателей атомной бомбы Роберт Оппенгеймер, что явилось в какой-то мере пощечиной ФБР, которое вело наблюдение за физиком и даже безосновательно подозревало его в шпионаже в пользу СССР[42]. Точно так же консервативные круги сочли нарушением традиционных норм приглашение в президентскую резиденцию химика Лайнуса Полинга, получившего две Нобелевские премии за свои фундаментальные труды. Полинг был известен своей бесстрашной защитой американцев японского происхождения, во время Второй мировой войны интернированных по инициативе правительства Рузвельта, а после войны неустанной критикой «маккартизма» и требованиями запрета атомного оружия. Журналисты рассказывали, кто с одобрением, кто с негодованием, что Полинг отправился на президентский прием пешком — перед этим он целый день простоял в группе своих единомышленников перед Белым домом с плакатом «Запретите бомбу!».

После визита Оппенгеймера в Белый дом ближайшие сотрудники Кеннеди установили с ним тесные связи. Сохранилась обширная переписка между прославленным физиком и М. Банди, свидетельствующая, что между ними происходило как деловое, так и неформальное общение. Банди советовал Оппенгеймеру дать интервью журналу «Лайф», которое «было бы полезным в его деле», то есть в связи с попытками преследовать ученого по политическим мотивам. Вскоре после гибели своего шефа, 9 января 1964 года, Банди писал: «Как приятно было получить от Вас новогоднюю телеграмму. Она… напомнила о нашем приятном общем обеде и, более того, о трогательных и драматических встречах в правительственном зале»^{640}. Банди, к сожалению, не успел вручить президенту рукопись Оппенгеймера «Передача и понимание научных знаний», которая была послана в Белый дом незадолго до гибели Джона, но президентский советник отозвался очень высоко об этой работе^{641}.

Президент и первая леди с интересом беседовали с прославленным испанским виолончелистом-виртуозом и композитором Пабло Казальсом, который в ноябре 1961 года сыграл для них и для их гостя губернатора Пуэрто-Рико Муньора Марина несколько произведений из своего излюбленного репертуара. Кеннеди поблагодарил музыканта за концерт теплым письмом. В следующие два года Казальс выступил перед семьей президента и его гостями еще несколько раз^{642}. В Белом доме играл и знаменитый скрипач Айзек (Исаак) Стерн. Как-то состоялся концерт известного русского пианиста-эмигранта Евгения (Юджина) Истомина. В 1961 году Стерн организовал трио с пианистом Истоминым и виолончелистом Леонардом Роузом. Выступали они вместе более двадцати лет. Супруги Кеннеди не преминули пригласить трио в Белый дом на один из торжественных ужинов, и концерт прошел с огромным успехом.

В июне 1962 года в президентской резиденции был дан прием в честь восьмидесятилетия великого музыканта И.Ф. Стравинского. Кеннеди произнес теплый тост, а ответ композитора и дирижера был, по словам А. Шлезингера, «очаровательным»^{643}.

Проводились также концерты камерной музыки, балетные представления. Состоялось несколько спектаклей по драматическим произведениям Шекспира, представленных театрами Вашингтона.

Жаклин отличалась тонким художественным вкусом. С юных лет она восхищалась творчеством Оскара Уайльда и Шарля Бодлера, высоко ценила балетное искусство, представленное миру Сергеем Дягилевым.

Во время визита во Францию в 1961 году супруги Кеннеди познакомились со знаменитым писателем Андре Мальро, занимавшим в то время пост министра культуры. Мальро водил Жаклин по парижским музеям, проявляя высочайшую компетентность в различных жанрах искусства. Позже между ними завязалась довольно оживленная переписка. В апреле 1962 года, когда Мальро находился в США, в его честь был дан обед в Белом доме, а Жаклин в свою очередь стала его экскурсоводом по Национальной художественной галерее в Вашингтоне. С министром было договорено об экспонировании в США великого произведения Леонардо да Винчи «Мона Лиза». Мальро сам привез эту картину в январе 1963 года. В Национальной художественной галерее и в Метрополитен-музее в Нью-Йорке с ней смогли познакомиться свыше полутора миллиона человек. На первом представлении картины присутствовала президентская чета^{644}. Когда же Андре Мальро написал свои воспоминания, он посвятил книгу Жаклин Кеннеди^{645}.

К пониманию высокого искусства она всячески стремилась приучить Джона, который с трудом, но всё же поддавался. Учитывая трудности, которые при этом приходилось преодолевать супруге, можно понять ту раздраженную реплику, которой она ответила на вопрос корреспондента, не к месту поинтересовавшегося, какую именно серьезную музыку предпочитает президент. Не моргнув глазом Джеки ответила: «Марш “Салют вождю”, преимущественно в исполнении духового оркестра».

Беда действительно состояла в том, что, искренне желая проникнуть в тайны серьезного музыкального творчества, Джон Кеннеди, испытывая неподдельный интерес и хорошо разбираясь в произведениях классического драматического искусства, очень плохо понимал классическую музыку, хотя под влиянием Жаклин перестал засыпать на концертах и слушал произведения по крайней мере с показным интересом.

По-видимому, Джон Кеннеди испытывал недовольство в том, что его отец, увлекавшийся классической музыкой и хорошо в ней разбиравшийся, ни в малейшей степени не передал ему это увлечение, да и сам, похоже, стыдился его, скрывая любовь к музыке от публики, о чем мы уже упоминали.

Иногда из-за того, что Кеннеди-сын был «музыкально глухим», происходили досадные недоразумения, когда, например, Джон вдруг начинал хлопать в ладоши посреди исполнения — ему казалось, что оно уже завершено. Разумеется, такие случаи тотчас становились достоянием не только присутствовавших на концерте, но и значительно более широкого круга людей, а это вредило настойчиво создаваемому образу президента — интеллектуала и тонкого ценителя искусства.

По договоренности с Джоном его помощник по связям с общественностью Петиция Болдридж, разбиравшаяся в музыке, стала подавать ему сигналы, что исполнение произведения завершается. Первый раз эти знаки были опробованы во время концерта А. Стерна, сработали четко и затем были введены в систему. Болдридж вспоминала: «Я должна была приоткрыть центральную дверь Восточного зала снаружи примерно на три инча[43] — достаточно, чтобы он заметил выдающийся нос Болдридж… Всё прошло прекрасно этим вечером, а затем и на всех будущих концертах. Когда президент видел дверь слегка приоткрытой, он понимал, что идут последние эпизоды. Он аплодировал, а затем, взяв под руку миссис Кеннеди, поднимался на сцену, чтобы поблагодарить и поприветствовать музыкантов»^{646}.

В ход пускалась и элементарная спекулятивная информация. Перед концертом или приемом известного композитора, исполнителя, художника и т. п. Кеннеди запрашивал сведения о его наиболее известных произведениях, концертах, выставках, а во время приема с видом знатока заводил разговор на соответствующую тему. Разумеется, творческие личности были польщены не только вниманием видного политика, но и его компетентностью^{647}. Этот прием был старым как мир, но срабатывал почти безотказно.

Джон стал понимать, что концерты и спектакли знаменитых артистов создают представление о подлинном, личном интересе президента к культуре и искусству. Он даже как-то пригласил своего советника — историка А. Шлезингера, считавшегося экспертом не только в исторической, но и в художественной области, чтобы обсудить вопрос, как создать «образ Белого дома, заботящегося о подлинных культурных ценностях». По словам Шлезингера, дискуссия оказалась плодотворной^{648}. Видимо, в ходе ее намечались новые концерты и спектакли для семейства Кеннеди и их гостей и их ненавязчивое освещение в прессе.

В отношении к искусству Жаклин и особенно Джон были консерваторами. Они оставались чуждыми тем новаторским течениям, которые в 1950-1960-е годы возникали в американской и мировой литературе, музыке, живописи. Вероятно, им было известно имя поэта Аллена Гинсберга, яркого модерниста, смело менявшего традиционные подходы к художественному творчеству, вводившему особый стиль текста без знаков препинания, без рифм, с особым внутренним смыслом повествования и ритмикой. Скорее всего, они знали и об Элвисе Пресли и, возможно, случайно слышали некоторые его песни, положившие начало стилю рок-н-ролл, восхищавшему не только молодежь, но и людей среднего возраста. Однако этим творцам, да и массе других новаторов, доступ в Белый дом был закрыт, точно так же как в коридорах и залах президентского особняка просто не могли появиться картины Джексона Поллока и других художников, принадлежавших к абстрактному экспрессионизму. Эти деятели культуры оставались вне рамок признанного властями художественного творчества, хотя, конечно, никаких попыток остановить мощный поток нового искусства администраторы, и президент в их числе, не предпринимали и просто не могли организовать такого рода акции в демократическом обществе. Это было бы такой нелепостью, что никто и подумать об этом не мог.

Шлезингер рекомендовал ввести в Белом доме должность помощника по культуре. Это лицо должно было бы «наблюдать за существующими или возможными областями правительственного воздействия на культуру (начиная с архитектуры аэропортов и налоговой политики и завершая списками заслуженных лиц, которыми могло бы руководствоваться правительство, распределяя спонсорскую помощь и субсидии, а также награды). Помощник должен был бы «каждые шесть месяцев представлять доклад и по возможности программу»^{649}.

На таковую должность Шлезингер рекомендовал директора Фонда XX века в Нью-Йорке Огюста Хекшера. Фонд Хекшера являлся некоммерческой исследовательской организацией, которая, в частности, финансировала исследования по социально-политическим вопросам. Правда, Хекшер не имел прямого отношения к культуре и искусству, но президента удалось убедить. В марте 1962 года Огюст Хекшер был назначен специальным консультантом президента по вопросам искусства. Одновременно он продолжал руководить Фондом XX века. Он формулировал свои главные задачи так: определять общие рамки культурной политики правительства; регулярно информировать президента о мерах, предпринимаемых всеми правительственными учреждениями в области искусства; образовать совещательный комитет в этой области и руководить им^{650}.

Создается впечатление, что особого внимания своей работе в администрации Кеннеди Хекшер не уделял и что президент мало с ним консультировался. Вопросы культуры и искусства по-прежнему оставались на периферии сознания президента. Во всяком случае, в июне 1963 года Хекшер ушел в отставку, считая свою миссию выполненной, и новый советник по культурным вопросам так и не был назначен.

Белый дом и вокруг него

Будучи до мозга костей «политическим животным», Джон и особенно его супруга отнюдь не чуждались жизненных радостей, отдыха, общения с природой. Отцовских имений в Массачусетсе и во Флориде им явно не хватало, да они (особенно Джеки) всё больше тяготились назиданиями Джозефа-старшего по любому вопросу — от высокой политики и большого бизнеса до распорядка дня детей.

Жаклин не устраивала и официальная загородная президентская резиденция, основанная Фраклином Рузвельтом неподалеку от Вашингтона в штате Мэриленд (Рузвельт назвал ее Шангри-Ла, Эйзенхауэр переименовал в честь своего внука в Кемп-Дэвид — под этим названием резиденция существует поныне и пользуется всемирной известностью). Кемп-Дэвид не нравился первой леди именно в силу официальности и известности — она не выносила назойливых репортеров, стремившихся обнаружить нечто «жареное». Еще с лета 1955 года супруги Кеннеди являлись хозяевами имения Хиккори-Хилл (hickory — вид каштана, то есть название имения можно перевести как Каштановый холм), расположенного неподалеку от Вашингтона, в поселке Маклин (Виргиния), которое они приобрели за умеренную цену в 125 тысяч долларов. Однако после того, как именно здесь Жаклин ожидала первого своего ребенка, родившегося мертвым, она почувствовала, что пребывание в этом месте невыносимо для нее, и в 1956 году Хиккори-Хилл было продано Роберту Кеннеди по себестоимости.

В 1962 году Жаклин подобрала имение в соседней Виргинии, в местечке под названием Глен-Ора (гленора — садовый сорт винограда). Всё здесь было удобно и способствовало безмятежному отдыху — пышные луга, дорожки для верховой езды, в которую Жаклин была влюблена. Она, напомним, с детства слыла мастером конного спорта и лихо брала барьеры. Жаклин, а вместе с ней и Джон приучали к пони, а затем и к лошади четырехлетнюю дочь Кэролайн. Неподалеку начинался субтропический лес. Заходить вглубь было опасно, но прогулки вдоль опушки доставляли истинное удовольствие.

К тому же плата за аренду была сравнительно умеренной — две тысячи долларов в месяц — миллионер Кеннеди тщательно следил за тем, чтобы расходы семьи не превышали разумного предела. Наконец, имение находилось всего в двух часах езды от Белого дома, и это, как предполагалось, давало возможность Джону отдыхать там, дышать свежим воздухом, не отрываясь от исполнения государственных функций. Жаклин даже присматривала подходящий участок земли неподалеку, чтобы создать здесь собственную летнюю резиденцию, но осуществить этот план, будучи первой леди, не успела.

Что касается Джона, то он бывал в новом имении редко, предпочитая отдыхать с братом и его семьей в Хиккори-Хилл. Именно здесь был проведен первый семинар для сотрудников Белого дома и правительства, а затем серия семинаров продолжалась в самом Белом доме и других местах. По традиции они получили название семинаров Хиккори-Хилл. На встречи с работниками государственного аппарата, которыми руководил Артур Шлезингер, приглашались наиболее видные экономисты, социологи, историки. Обстановка была непринужденной: лекции читались за обеденным столом, во время выпивки и закуски, докладчиков можно было прерывать, задавая им вопросы, а затем проходило обсуждение. Иногда на такие встречи приглашались крупные иностранные ученые, например видный британский историк, специалист по России Исайя Берлин^{651}. В этих собраниях, которые со временем получили новое название «Академия Хиккори-Хилл», участвовало обычно 50—60 человек.

Жаклин, однако, в этой «академии» не появлялась. Всё реже она посещала и имения семейства Кеннеди в Массачусетсе и Флориде.

Будучи вполне самостоятельной дамой со сложившимися вкусами и привычками, Жаклин тщательно скрывала свое, мягко скажем, сдержанное отношение к семейству мужа, за исключением Роберта, к которому относилась с искренней симпатией.

Ее крайне раздражали и выходки мужа, особенно его амурные похождения, о которых она отлично знала, но не подавала вида. В полном соответствии с американским выражением «to wear smile» («надеть улыбку») она появлялась на публике с неизменной улыбкой на лице.

Хорошо знавшие семейство Кеннеди люди единодушны в оценке супругов как «общественных персонажей», тщательно скрывавших от окружения свои подлинные взаимоотношения и чувства, умело игравших на публику во имя создания видимости образцовой пары, соответствовавшей вкусам рядовой благопристойной американской семьи. Лем Биллингс называл их обоих великолепными актерами. Анна Фей, поддерживавшая дружеские отношения с братьями и сестрами Кеннеди, в свою очередь говорила о Джеки: «Когда я встретилась с ней в первый раз, я почувствовала, что нахожусь рядом с крупной актрисой»^{652}. О том, чего стоила Жаклин маскировка ровного и хорошего настроения на людях, свидетельствовали горы сигаретных окурков, которые были разбросаны по многочисленным пепельницам, расставленным через каждые два-три шага в ее личных комнатах Белого дома. О том же говорила привычка грызть ногти, когда Жаклин никто не видел: на людях она почти всегда появлялась в перчатках, которые считала необходимой принадлежностью туалета модной дамы высшего света. Помимо этого, Жаклин настолько пристрастилась к кофе, что к вечеру была крайне возбуждена и могла уснуть, только приняв дозу снотворного, которая со временем всё увеличивалась.

Стремясь занять себя не только светскими беседами, посещением дорогих магазинов и зарубежными поездками, а чем-то, с ее точки зрения, более стоящим, Жаклин Кеннеди организовала переоборудование центральной части Белого дома — президентского «особняка». Эти работы она считала лишь первым этапом, за которым должна была последовать коренная перестройка боковых помещений, включая главный из них — Овальный кабинет. Но пока перспективные планы не разглашались.

В декабре 1960 года супруга Эйзенхауэра Мэнни провела для новой первой леди своего рода экскурсию по Белому дому. Ничем не выдав своего негативного впечатления, Жаклин вслед за этим рассказывала друзьям, не скрывая презрения, что резиденция выглядит как второсортная гостиница с мебелью, купленной в универмаге во время распродажи, что пол в бальном зале напоминает кабинет зубного врача, а цвет орнаментов режет глаза^{653}.

Поселившись в Белом доме, Жаклин приступила к переоборудованию, начав с центральных жилых помещений. Пригласив на помощь известного нью-йоркского декоратора Генри Пэриша, она стала менять обои, ковры и т. д. В течение двух недель были израсходованы те 50 тысяч долларов, которые предназначались по бюджету на ремонт резиденции в течение года. Необходимо было искать средства на дальнейшие работы. В феврале 1961 года, то есть через месяц после переселения в Белый дом, Жаклин, получив сдержанное согласие своего супруга, организовала встречу группы бизнесменов, которые более или менее прилично разбирались в искусстве, в частности в оформлении жилых помещений. На этой встрече был образован комитет по искусству — временный орган, специально занимавшийся обновлением Белого дома. Возглавил его Генри Дюпон, миллиардер из города Вилмингтона, штат Делавэр, который был широко известен своими великолепными художественными коллекциями, в том числе образцами редчайшей мебели.

Дюпон и другие богачи организовали сбор средств на реставрацию президентской резиденции, с тем чтобы у Кеннеди не было необходимости обращаться по этому поводу к конгрессу, в котором он не имел прочного большинства. Тот же Дюпон привлек к руководству работой знаменитого французского реставратора Стефана Будина, который перед этим руководил работами по восстановлению ряда европейских дворцов^{654}.

Жаклин Кеннеди, правда, жаловалась на скупость богачей. Она рассказывала, что приходилось пить «девяносто девять чашек чая» с какой-нибудь дамой, чтобы она пожертвовала 50 долларов на Белый дом^{655}. Такие случаи, видимо, действительно были, но в целом сбор средств проходил успешно.

Обновление Белого дома шло быстрыми темпами. Президент непосредственно не вникал в эту работу, будучи занят государственными делами, но в целом сделанное ему нравилось. Иногда, впрочем, он проявлял недоумение. Когда он увидел, что стены Голубой гостиной стали белыми, он воскликнул: «Ради бога, Джеки, может быть, лучше было бы, чтобы Голубая комната оставалась голубой?» Однако и на этот раз, как и в других случаях, касавшихся обновления резиденции, последнее слово осталось за Жаклин^{656}.

Первые ремонтные работы завершились к осени 1961 года, хотя многим супруга президента осталась не удовлетворена и укрепилась в своем намерении осуществить второй этап, главным образом в боковых (западной и восточной) частях дома.

Жаклин выступила инициатором создания Исторической ассоциации Белого дома — своеобразной добровольной научно-просветительной организации, в задачи которой входили руководство дальнейшими работами по приданию президентской резиденции традиционного и вместе с тем современного вида, изучение истории Белого дома как с архитектурной, так и с бытовой точек зрения (разумеется, политическая сторона деятельности администраций в компетенцию ассоциации не входила), распространение знаний о Белом доме в самых широких кругах. Учредительное собрание ассоциации состоялось 3 ноября 1961 года.

В уставе новой организации говорилось, что это добровольное объединение «работает совместно с Национальной службой парков, куратором Белого дома, главным управляющим Белого дома и Первым Семейством с целью заботы, реставрации и интерпретации истории государственных помещений Белого дома, резиденции исполнительной власти и всего комплекса Белого дома». Ассоциация ставила одной из своих главных задач «идентификацию и приобретение произведений высокого и декоративного искусства в соответствии со стремлением сохранить историческое единство Белого дома»^{657}. Хотя финансовые вопросы вроде бы оставлялись в стороне, членами ассоциации, наряду с учеными и деятелями искусства (надо сказать, не самыми известными), являлись бизнесмены, от которых ожидались пожертвования на дальнейшие работы. Президент вначале не был в восторге от затеи своей жены, опасаясь неблагоприятных откликов в прессе и в конгрессе, но вскоре счел, что эта сторона представительства всё же будет способствовать его популярности среди американцев^{658}.

По завершении первого этапа работ Белый дом стал напоминать богатое провинциальное имение старой Англии, и это, как полагала первая леди, должно было внести оттенок успокоения и снизить почти постоянную напряженность, присущую президенту. Для придания резиденции необходимого музейного шарма из подвалов были подняты предметы старой мебели, редкие книги, картины. То, чего не хватало, было приобретено в антикварных магазинах.

Жаклин Кеннеди особенно гордилась находкой — старинным письменным столом, изготовленным в мастерских его величества короля Великобритании. Стол был водружен в Овальный кабинет, который, правда, пока не реставрировался. С тех пор он там и находится^{659}.

После реставрации Джеки написала путеводитель по Белому дому^{660}, который прекрасно продавался и принес ей значительный гонорар. За первый год было продано свыше шестисот тысяч экземпляров, что по американским меркам являлось очень неплохим результатом^{661}. Но это было только начало. Общий тираж книги «Белый дом: Исторический путеводитель» составил около восьми миллионов экземпляров на многих языках, что принесло миллионные гонорары, полностью переданные в фонд Исторической ассоциации и использованные в основном на приобретение старинной мебели и предметов искусства^{662}. Путеводитель выдержал много изданий. В наши дни создан новый путеводитель по Белому дому, написанный специалистами^{663}, но в основе его остается работа Жаклин Кеннеди^{664}.

Опираясь на содержание путеводителя, Жаклин стала проводить телевизионные экскурсии по той части Белого дома, которая была реставрирована и доступна для посетителей. О первой передаче, которую она вела из Белого дома, остались многочисленные отзывы.

14 февраля 1962 года по телеканалу «Си-би-эс» передачу посмотрели около сорока шести миллионов человек, примерно треть населения Соединенных Штатов или три четверти семей, у которых уже были телевизоры, причем зрителей и слушателей особенно привлекало не то, что демонстрировалось, при всем интересе к жилищу президента, а сама Жаклин, в которую к этому времени уже была влюблена не только мужская, но и женская половина американцев. Подавляющее большинство откликов в прессе носило если не восторженный, то, во всяком случае, комплиментарный характер. «Чикаго дейли ньюс», например, писала, что это было «величайшее экскурсионное путешествие в истории». Затем, правда, чуть снизив степень восторга, эта же газета признавала, что Жаклин выглядела вначале «неловкой», но аудитория не обращала внимания на недостатки. «Это был пример телевизионной передачи в ее наилучшем виде»^{665}. Критические комментарии просто тонули в этом хвалебном хоре. Среди отзывов, правда, попадались просто злобные. Писатель Норман Мейлер даже посвятил этому экскурсионному туру целую статью в журнале «Эсквайр», в которой сравнивал Жаклин с бесталанной «звездочкой», пытавшейся компенсировать отсутствие способностей «искусственным голосом» и «стремительной пробежкой по Белому дому»^{666}. Между прочим, после этого случая ФБР начало слежку за видным писателем, которая продолжалась 15 лет. Досье Мейлера в ФБР открывалось газетой с этой статьей^{667}.

Голос Мейлера, однако, был одинок.

Последующие передачи также сопровождались неизменным успехом, способствовали популярности Жаклин и увеличению ее «карманных денег», которых, однако, совершенно не хватало на ее развлечения и наряды.

Передачи еще более усилили чувство глубокой симпатии к Жаклин в самых различных кругах американцев. Сценарий передач, разумеется, подготовленный специалистами, но согласованный с высокопоставленной ведущей, обязательно предусматривал появление на одну-две минуты президента — как правило, за рабочим столом или занятым каким-то другим государственным делом. Кеннеди неизменно обращался к соотечественникам с несколькими словами приветствия или бросал несколько непринужденных реплик в ответ на обращение жены.

Когда Кэролайн чуть подросла, в Белом доме был образован своего рода детский сад. Вначале Жаклин вместе с несколькими матерями — супругами ответственных сотрудников Белого дома, у которых были маленькие дети, по очереди выступали в качестве воспитательниц. Но педагогического энтузиазма Жаклин хватило ненадолго, и вскоре были наняты опытные воспитатели и учителя^{668}.

По существу дела, развитием этого необычного дошкольного образовательного заведения стало создание своеобразной начальной и неполной средней школы в Белом доме. Здесь учились дети наиболее ответственных сотрудников центрального аппарата — 25—30 человек. Они, таким образом, были освобождены от посещения обычных школ и, следовательно, от нежелательных контактов с прессой, школьными работниками, да и своими одноклассниками, так как такие контакты могли привести к нежелательному разглашению сведений о жизни в Белом доме, о взаимоотношениях лиц, входивших в высшую администрацию, и т. п. Для работы с учениками были подобраны первоклассные преподаватели. В преподавательской работе принимала участие и президентская супруга. Учитывая разницу в возрасте и подготовке, занятия с детьми фактически носили индивидуальный характер^{669}.

Видимо, Жаклин читала, как жаловался президент Рузвельт на однообразную и невкусную пищу в Белом доме, на невысокое искусство тамошних поваров. Она полностью разделяла это недовольство, тогда как ее супруг к пище был почти равнодушен — его устраивало традиционное американское меню, не отличающееся разнообразием и не претендующее на изысканность. Уже весной 1961 года для обслуживания Белого дома был нанят новый шеф-повар француз Рене Вердон, который вместе с главной хозяйкой занялся введением новых кулинарных нравов. Они совместно определяли меню обычных обедов и званых вечеров. При этом на первый план выдвигалась, как правило, не свойственная американцам, в том числе и высокого положения, культура застолья — «правильное» вино, «правильные» бокалы, «правильная» чайная посуда, вовремя поданные сыры. А кулинарная книга Женского национального пресс-клуба назвала Белый дом «лучшим французским рестораном в городе»^{670}.

Но этим дело не кончилось. Начитавшись британской литературы, Жаклин поставила задачу превратить свое «жизненное пространство» в некое подобие сказочного королевства Камелот со спектаклями, турнирами и легендами, но главное — полное радостного возбуждения, которым она явно пыталась заглушить чувства одиночества и тоски, которые ею подчас овладевали. Правда, название Камелот употреблялось только в близком кругу. Впервые Жаклин использовала его публично через две недели после гибели своего мужа в интервью Теодору Уайту, сотруднику журнала «Лайф», будущему автору книги о президентстве Кеннеди^{671}. Здесь Белый дом был назван местом чести и рыцарских нравов, местом гармонии и почитания прекрасных дам. Это было место короля Артура, говорила Джеки, имея в виду своего почившего супруга.

Хотя многие ответственные сотрудники Белого дома решительно отвергали сравнение президентской резиденции с замком короля Артура (секретарь Кеннеди Эвелин Линкольн, например, считала это чистейшей фантазией Жаклин^{672}), образ Камелота не просто пришелся по душе миллионам американцев. На несколько лет возник своеобразный культ рыцарства, мужественных мужчин и прекрасных дам, героического и в то же время не столь уж трудного отпора варварам, которых сбрасывали с крепостных стен. Театральные режиссеры ухватились за произведения, связанные с образом короля Артура, появились драматические спектакли, оперные постановки, шоу на эту тематику, которые пользовались неизменным успехом.

А некоторые театры, в которых «Камелот» ставился и до этого, смогли воспользоваться огромным преимуществом. Таковым был, например, оперный театр в Чикаго, в котором как раз в это время шел мюзикл «Камелот». Кинокомпания «Уорнер Бразерс» экранизировала этот мюзикл. Он также был поставлен на Бродвее в Нью-Йорке (музыка Фредерика Лоу, в главных ролях были заняты Луис Хейуорд, Ричард Бартон и Джули Эндрюс), а затем совершил тур по всей стране.

О представлении, которое шло как раз после появления в печати интервью Жаклин Кеннеди, рассказывалось: «Луис Хейуорд играл короля Артура. Когда он появился на сцене, в зале раздался внезапный плач. Это не было подавляемое всхлипывание, это был громкий, чуть ли не спонтанный крик, вызванный болью. Спектакль был остановлен и почти пять минут все в театре — на сцене, за кулисами, в оркестре, в зале — плакали, не сдерживая слез. Затем спектакль возобновился»^{673}.

Нам, однако, пора возвратиться к первой леди и ее высокопоставленному мужу. Следует еще раз отметить, что брак с сенатором, а затем президентом, учитывая все его личные, мягко скажем, особенности, был для гордой и считавшей себя самодостаточной женщины унизительным, несмотря на высокое общественное положение. Об этом свидетельствует многое.

Она дважды задумывалась о том, чтобы прервать брак, и только вмешательство клана и прежде всего его главы останавливало ее на пути к полному разрыву. Однажды Жаклин попыталась было поставить вопрос о разводе с Джоном открыто (до того как он стал президентом) перед ним самим и его родителями, но крупная сумма, предложенная свекром, погасила этот порыв.

Было бы, наверное, неправильно полагать, что Жаклин не испытывала никаких чувств к Джону, что это был только брак по расчету. Жаклин привлекали в муже его способности непринужденно общаться с людьми самого разного положения в обществе, остроумие, уважение к интеллекту и жажда вести нетривиальные беседы с людьми одаренными и заслуженно пользующимися уважением. Особенно ярко ее чувство к Джону выразилось в том подлинном потрясении, в том отчаянии, которое испытала молодая женщина, когда на ее глазах был застрелен муж-президент, в следующие минуты скончавшийся у нее на руках.

Отношения между Джоном и Джеки не были ровными. Близкие к ним люди отмечали, что иногда они были просто нежны друг к другу, чаще казались хорошо сработавшимися сотрудниками и очень редко проявляли явную холодность, ограничиваясь скудными репликами, иногда вообще не разговаривая или, точнее, разговаривая на публике только с другими людьми.

Парадоксально, но этот стиль своих контактов с супругом первая леди сочетала с вполне спокойным отношением ко всем его амурным похождениям, делая вид, что их не замечает. Разумеется, никто не знает, что происходило между супругами Кеннеди за плотно закрытыми дверями. Но ни разу какие-либо следы ссоры не просачивались во внешний мир. Однако то, что между ними подчас имели место конфликты, становилось известно штату Белого дома по косвенным признакам. О том, что состоялся неприятный разговор, сотрудники понимали, когда Жаклин внезапно объявляла, что она отправляется в Глен-Ора. Там она «каталась на лошадях, когда бесилась», — вспоминала Петиция Болдридж, которая явно относилась к Джону благожелательнее, чем к Жаклин^{674}.

Жаклин являлась весьма противоречивой натурой. Как определил один из технических сотрудников Белого дома, «на публике она была элегантной, отстраненной и в то же время склонной к сочувствию и сопереживанию… В частной жизни она была мелочной, нетерпеливой, раздражительной. В то же время у нее были железная воля, большая решительность, чем у кого бы то ни было, с кем я встречался, но говорила она мягко, аккуратно и так убедительно, что оказывала сильное влияние на волю людей, которые даже не замечали этого»^{675}.

В то же время Жаклин стремилась вести как можно более богатую светскую жизнь, для которой готовила себя с раннего детства. Она не умела считать деньги, тратила огромные суммы на всякие мелочи, которые ей, возможно, когда-нибудь и могли бы пригодиться, а часто просто на дорогие безделушки. Дело доходило до того, что Кеннеди жаловался сенатору Смазерсу: «Она считает, что можно попусту тратить сколько угодно денег. И я никак не могу понять, сколько же денег ей нужно. Поверь мне, что такие мысли просто сводят меня с ума»^{676}. Однажды президент решил проверить счета своей супруги. Обнаруженные цифры в очередной раз вызвали его крайнее удивление. Оказалось, что, посетив универмаг, Жаклин за один раз потратила 40 тысяч долларов. На вопрос, что же она приобрела за такие большие деньги, Жаклин с улыбкой ответила: «Я просто не помню». Джону пришлось напомнить супруге, что его годовой оклад составляет 100 тысяч долларов, тогда как расходы во много раз больше, что он просто не в состоянии нести бремя ее трат.

Кеннеди, конечно, лукавил. Он был миллионером, который отказался от президентской зарплаты, так что ссылка на оклад была просто бессмысленной. Но привычка вести относительно скромный образ жизни, не допускать неразумных трат у него сохранилась на всю жизнь, и он не мог понять склонности к транжирству у своей супруги.

В то же время Жаклин временами проявляла чувства снисходительности и доброты, которые, правда, порой трудно было отделить от расчетливости, подчас сугубо политической. В этом она иногда очень удачно подыгрывала своему супругу, особенно когда он вел сложные межгосударственные переговоры.

Помощник президента по связям с общественностью Петиция Болдридж рассказывала следующую историю, произошедшую в июне 1961 года в Вене во время переговоров между Кеннеди и Хрущевым (в австрийскую столицу оба государственных руководителя приехали с женами): «Миссис Кеннеди подошла к окну, улыбнулась и помахала рукой. Толпа встрепенулась, послышались громкие приветственные крики. Но тут она поняла, что миссис Хрущева также является гостем и что ее может обидеть, что никто не призывает к себе миссис Хрущеву. Она подошла к Хрущевой и сказала: “Они хотят вас увидеть”, подвела ее к окну, Хрущева помахала рукой, и некоторое время две женщины постояли там вместе»^{677}.

Впрочем, встрече в Вене предшествовала встреча Джона Кеннеди с президентом Франции Шарлем де Голлем в Париже. По общей оценке корреспондентов, освещавших эти переговоры, Жаклин своим поведением, манерами, одеждой во многом способствовала тому, что проходили они несколько спокойнее, чем могли быть, имея в виду курс де Голля на постепенное освобождение от американской опеки. Внимание к супруге американского президента, впервые оказавшейся за рубежом в качестве первой леди, было настолько пристальным, что Кеннеди на заключительной пресс-конференции заявил: «Я вообще не считаю подобающим представляться этой аудитории. Я ведь только человек, сопровождающий Жаклин Кеннеди в Париже, и я получаю от этого удовольствие»^{678}.

Подобное умиротворяющее влияние Жаклин оказывала и во время переговоров в Вене. По словам корреспондента газеты «Нью-Йорк тайме», который обнародовал только что приведенные слова Джона: «Никита Хрущев на банкете казался потрясенным. Он пододвинул свое кресло к ней поближе и, поедая ее глазами, рассказывал забавные истории. На следующий день, когда Жаклин и матрона Нина Хрущева вместе обедали во дворце Паллавичини, собравшаяся снаружи толпа выкрикивала: “Жаклин, Жаклин, Жаклин”… Париж и Вена обрели новую богиню. У США появилась королева, причем не из Голливуда»^{679}.

Конечно же такое отношение толпы определялось прежде всего внешним обликом Жаклин. Но опытные иностранные политики, а таковыми являлись и де Голль, и Хрущев, видели в ней нечто большее. К этому можно добавить мнение такого видного американского деятеля, каковым был министр обороны Роберт Макнамара, который свидетельствовал, что Кеннеди иногда советовался со своей женой по государственным вопросам: «Я не имею в виду, что между ними были долгие серьезные дискуссии, но она безусловно была информирована о том, что происходило, и выражала свое мнение почти по всем вопросам»^{680}.

Отдавая должное всевозможным социальным мероприятиям, на которых обязательно должна присутствовать первая леди, создавая праздничное настроение, очаровывая присутствующих, заботясь о том, чтобы никто не остался без внимания, Жаклин в то же время предпочитала одиночество, была замкнутой и, как полагали некоторые наблюдатели, даже стеснительной. Ее раздражали массовые сборища родственников Кеннеди в Хайаннис-Порте, их «глупые игры на лужайках»^{681}.

Она предпочитала проводить время с детьми или даже в одиночестве в Глен-Ора или в имении своей матери. Имея неплохую физическую подготовку, Жаклин увлеклась водными лыжами и продолжала совершать верховые прогулки на лошади.

Выход к публике в Белом доме она стремилась свести к минимуму. Началось это сразу после инаугурации. Президент поручил шефу протокола Госдепартамента Анджеру Дьюку согласовать с первой леди регламент ее появлений на приемах. Между Жаклин и дипломатом состоялся разговор, в ходе которого она потребовала, чтобы ее участие в официальных мероприятиях было сведено к минимуму. «Но я буду выполнять свои обязанности и делать то, что от меня требуется», — добавила Жаклин. Дьюк разъяснил, что, когда главы государств посещают Вашингтон с женами, протокол требует, чтобы в официальных мероприятиях участвовала и жена президента. Раздраженная этим президентская супруга заявила в ответ: «Не можете ли вы договориться с послами — пусть они скажут своим главам государств, чтобы они не брали жен с собой»^{682}.

В этом смысле любопытен и следующий эпизод. Когда в Белый дом должен был прибыть премьер-министр Италии А. Фанфани, Кеннеди, не успевший завершить предыдущий прием, передал Жаклин, чтобы она приняла гостя и в течение буквально пяти минут его развлекала. «Но о чем я буду с ним говорить?» — страдальчески спросила она секретаря президента Эвелин Линкольн. Та повторила, что президент появится очень скоро. «Хотела бы я, чтобы это было действительно так»^{683}, — заявила Жаклин.

Видимо, некоторые особенности характера Жаклин, странности ее поведения были в какой-то мере обусловлены патологией ее детородной функции и связанными с этим семейными трагедиями.

В 1963 году Жаклин забеременела в пятый раз. Первая беременность в 1955 году закончилась выкидышем. В следующем году извлекать ребенка пришлось при помощи кесарева сечения, но он оказался мертвым. Роды Кэролайн и Джона также пришлось проводить путем кесарева сечения. Наконец, последняя беременность также закончилась трагически.

Произошло это так. Жаклин должна была родить в середине сентября. В начале августа Джон вместе с обоими детьми отправился на краткий отдых, который он собирался провести на живописном острове Скво на озере Мичиган в штате Висконсин. Однако 7 сентября ему сообщили, что у Жаклин начались роды и она доставлена в военный госпиталь в Бостоне. Президент немедленно туда вылетел. На этот раз прибегать к кесареву сечению не пришлось. Сами по себе роды прошли благополучно. Ребенка назвали Патриком в честь прадеда по отцовской линии. Однако уже через несколько часов врачи обнаружили, что ребенок не в состоянии нормально дышать. Точнее говоря, его легкие не полностью расширялись при вдохе, и в результате в процессе дыхания кровь не насыщалась кислородом. Начальное наполнение легких воздухом прерывалось, и для их дальнейшего расширения требовалось внешнее вмешательство.

Такое состояние, иногда возникающее у недоношенных новорожденных детей, называется болезнью гиалиновых мембран. Лишь в отдельных случаях медикам удавалось привести ребенка в нормальное состояние оперативным путем, а еще реже болезнь проходила сама собой — мембрана, препятствовавшая дыханию, рассасывалась. Но почти всегда такие дети были обречены на быстрое угасание. Случай Патрика оказался именно таковым. Несмотря на все старания лучших медиков, через 40 часов после рождения Патрик умер.

Родители отнеслись к смерти ребенка сдержанно, но трагедия сблизила их. Джон говорил жене (об этом рассказывала Жаклин своей матери уже после гибели мужа): «Мы не должны создавать в Белом доме обстановку печали. Это будет плохо во всех отношениях — и для страны, и для работы, которой мы занимаемся». Она была тронута его словами об общем деле, общей работе, которые, как ей казалось, прозвучали впервые. «Я знала, что он хотел еще одного мальчика. Он испытывал такую чистую радость, когда он появился. Он относился к таким мужчинам, которые должны иметь целую стаю детей. Он чувствовал потерю младенца точно так же, как и я»^{684}.

После смерти Патрика работники Белого дома единодушно обратили внимание на то, как резко изменились взаимоотношения супругов. Они стали проводить вместе значительно больше времени, заметно было, что их нежность перестала быть показной. Они стали более внимательными друг к другу в бытовых мелочах.

Некоторое время Жаклин провела в семейном имении на Кейп-Коде. В конце каждой недели Джон отправлялся туда. Эвелин Линкольн вспоминала: «Каждый раз он хотел привезти ей что-нибудь, что свидетельствовало бы о том, что он думал о ней, и стремился поделиться с ней всем, что он переживал в Вашингтоне. Иногда он просил собрать букет цветов из сада или с лужаек Белого дома»^{685}.

В некоторых американских изданиях, особенно благорасположенных к Жаклин, чуть ли не с восторгом рассказывается, какое внимание уделяла она заботе о своих детях, их воспитанию. Иногда, правда, и эти авторы отмечают, что, бегая и прыгая вместе с детьми, Жаклин играла некую роль — в данном случае роль преданной матери, забывавшей обо всем другом, когда она находилась рядом с Джоном и Кэролайн^{686}. Более объективные авторы отмечают, что Жаклин уделяла детям внимание, но особенно не перегружала себя заботами о них. В младенческом возрасте дети питались не материнским молоком, а соответствующими смесями. Всеми делами, связанными с Кэролайн и Джоном-младшим, занималась няня Мод Шоу. Максимум, что могла позволить себе мать по уходу за детьми — иногда присутствовать при их купании, которое проводила няня^{687}.

Жаклин Кеннеди, как видим, быстро вошла в роль первой леди, делала всё, чтобы ею восторгались и в стране, и за рубежом, но в то же время оставалась своеобразной «принцессой» (так ее часто называли), расчетливой и эгоистичной.

Может показаться удивительным, что вопрос о финансовом обеспечении жизни первого семейства Америки беспокоил Джона Кеннеди, несмотря на то, что он получал постоянный крупный доход. Личный капитал президента составлял приблизительно десять миллионов долларов, и эта сумма гарантировала годовой доход около одного миллиона. В качестве президента Кеннеди получал заработную плату 100 тысяч долларов в год, к которой прибавлялись 50 тысяч долларов на представительские расходы и 40 тысяч долларов на поездки. Несмотря на кажущуюся значимость сумм, это были фактически нищенские деньги, если иметь в виду, что на один прием в Белом доме затрачивалось не менее 10—15 тысяч долларов, а таковых приемов в год, несмотря на то, что Кеннеди резко сократил их число по сравнению с предыдущими президентами, были десятки. Имея именно это в виду, Джон, с учетом мнения своих финансовых советников (главным среди них был Томас Уолш, бухгалтер и специалист по налогам, работавший в нью-йоркском офисе Джозефа Кеннеди), решил, как мы уже писали, вообще отказаться от президентской зарплаты (на этом он почти ничего не терял, так как соответствующие суммы вычитались из его налогов).

Средства, от которых он отказался, поступали в благотворительные фонды, причем соблюдалась формальная секретность, с чьего счета шли деньги. Разумеется, полную тайну сохранить было невозможно, да Кеннеди вряд ли на это рассчитывал. Когда в 1961 году была переиздана его книга «Почему спала Англия» (посвященная, напомним, Мюнхенскому соглашению 1938 года), автор писал католическому кардиналу Р. Кашингу: «Издатель сообщил мне, что книга даст гонорар приблизительно между пятью и десятью тысячами долларов. Пожалуйста, сообщите мне о той области благотворительности, в которой Вы заинтересованы, чтобы я мог туда направить гонорар. Естественно, я хотел бы, чтобы всё это дело оставалось конфиденциальным»^{688}. Совершенно очевидно, что «полной конфиденциальности» в таких условиях, когда, по крайней мере, глава американской католической церкви был в курсе дела, обеспечить было невозможно.

К последнему следует добавить, что в своих благотворительных акциях Кеннеди отнюдь не отдавал предпочтение католической церкви, к которой принадлежал. Обычно он распределял пожертвования среди протестантов, католиков, еврейских религиозных организаций, а также бойскаутов и герлскаутов, учебных заведений, создаваемых негритянскими объединениями. Несколько раз он направлял деньги организациям кубинских эмигрантов^{689}.

Хотя содержание Белого дома проходило по особой статье расходов и к финансовой стороне этого дела президент не имел прямого отношения, он, верный тому, что заложил в него родитель, время от времени проверял, как тратятся суммы, ассигнованные на резиденцию. Однажды он счел, что содержание трех садовников излишне, что можно обойтись меньшим числом рабочих, которые, по его мнению, часть рабочего времени бездельничали. Он распорядился, чтобы на приемах буфетчики ни в коем случае не открывали одновременно много бутылок шампанского и к тому же не обходили с бутылками тех гостей, бокалы которых еще не были полностью опустошены^{690}.

Женщины президента

После того как супруги Кеннеди перебрались в Белый дом и Жаклин стала первой леди страны, существенных изменений в личной жизни ее супруга не произошло. Отношения интимного характера занимали в жизни Джона определенное и, надо сказать, — не очень скромное место. Судя по существующим источникам и литературе, Кеннеди привлекал внимание окружавших женщин как своей внешностью, так и способностью общаться, что для американской аудитории, более чем для любой другой, является особенно важным. Выделялся он также своим образованием и военной биографией. Естественно, что Джон имел немало поклонниц, которым и сам оказывал знаки внимания. После смерти Джона Кеннеди в прессе и в литературе появилось немало историй, часть из которых, возможно большая, была явной данью вкусам массового потребителя. Однако некоторые из них были правдой.

У Джека временами появлялись новые симпатии и пассии, с чем Джеки вынуждена была мириться во имя сохранения президентской семьи и ее авторитета.

Правда, Джон говорил одному из своих знакомых Чарлзу Бартлетту, что, став президентом, он намерен прекратить свои амурные дела, что будет стремиться сохранять Белый дом «чистым»^{691}. Однако эти слова остались лишь благим пожеланием. В действительности и в годы пребывания на высшем государственном посту Джон Кеннеди не оставлял своих полигамных привычек.

Авторы этой книги неоднократно ставили перед собой вопрос — следует ли освещать эту сторону жизни знаменитого американского государственного деятеля, не превратится ли книга в некое желтое чтиво. Мы решили, однако, что без соответствующего описания образ Джона останется неполным. Ведь сексуальные интриги и даже авантюры занимали немаловажную часть его времяпрепровождения, а иногда даже соприкасались с политикой, хотя в значительно меньшей степени, чем об этом твердили его политические противники и просто охотники за «жареным».

Свою повышенную сексуальность Кеннеди, естественно, не демонстрировал на публике, но не считал ее чем-то предосудительным, не скрывал от людей, которым доверял, в том числе даже от некоторых крупных государственных деятелей зарубежных стран. Премьер-министр Великобритании Гарольд Макмиллан при всей своей невозмутимости консервативного лидера был озадачен, когда в разгар переговоров на Бермудских островах в декабре 1961 года его собеседник вдруг заявил: «Интересно, как это происходит с вами, Гарольд. Если у меня в течение трех дней не будет женщины, я буду чувствовать ужасную головную боль»^{692}. Если считать, что эта реплика отражала его реальные ощущения, можно предположить в этой сексуальной озабоченности даже некий болезненный компонент. На эту сторону, правда, многочисленные лечащие врачи Кеннеди внимания не обращали. К услугам сексопатологов он не прибегал, а урологи, которые его иногда пользовали, занимались совершенно другими сторонами физического состояния, в частности рано возникшим заболеванием предстательной железы^{693}. Очевидно, в повышенной сексуальности играли роль и лекарства, которые принимал Джон, в частности амфетамин.

Хотя сведения о внебрачных связях главы сильнейшей мировой державы иногда проникали в печать, ни одного скандала так и не произошло. Ни Жаклин, ни покинутые Джоном любовницы не устраивали публичных сцен. Дамам было достаточно, что до них снизошло первое лицо государства. После свидания (они происходили в Белом доме, когда там не было супруги, в домах родственников и друзей, чаще всего в доме шурина — актера Питера Лоуфорда) Джон провожал свою пассию до лифта и иногда произносил дежурную остроту: «Вручаю вас в руки секретной службы. Постарайтесь выглядеть девственницей». В этих словах был, пожалуй, скрытый подтекст — предупреждение, чтобы пассия вела себя скромно, не разглашала своей связи с высшим лицом государства.

Что касается Жаклин, то она как-то сама завела разговор на скользкую тему со своей подругой Бетти Спеллинг. Бетти рассказывала: «Я вспоминаю один случай, когда Жаклин начала откровенный разговор со мной по поводу любовниц мужа. Она знала, что Джон не был ей верен. Во время разговора она спросила, соответствует ли действительности, что у ее мужа длительный роман с Памелой Тернер. Я ответила, что ничего не слышала об этом. Действительно, я не знала об этой связи. Но если бы и знала, ничего не рассказала бы»^{694}.

Упомянутая в этом разговоре Памела Тернер была одним из секретарей Кеннеди во время его сенаторства, а после перехода в Белый дом он забрал ее с собой и вскоре сделал пресс-секретарем супруги. Жаклин вначале отказывалась от помощницы, но вскоре убедилась, что она просто не в состоянии выдержать постоянного общения с прессой, и не очень охотно согласилась на выбор супруга. Расчет был точным. Когда первая леди покидала Белый дом, она старалась не брать с собой Памелу. Джон имел возможность устраивать любовные свидания с секретаршей жены, о которых хорошо знали его охранники, но они в течение многих лет держали язык за зубами^{695}. Для президента Памела Тернер была важным источником информации о том, что происходило в стенах Белого дома, о чем говорили его сотрудники и даже первая леди. Так что выполняла она двойную роль: и любовницы президента, и его своеобразного «секретного агента».

Дольше других продолжалась связь с актрисой Джудит Кэмпбел-Экснер, которую он «отбил» или скорее получил в наследство от Питера Лоуфорда, женатого на младшей сестре Джона Патриции (перед этим Джудит побывала любовницей знаменитого певца Фрэнка Синатры). Это, видимо, был единственный случай, когда в личную жизнь президента вмешался вездесущий глава ФБР Э. Гувер. Гувер передал Роберту, который был его начальником (ФБР входило в систему министерства юстиции), донесение, полученное по инстанциям, о том, что актриса поддерживала отношения с известными деятелями преступного мира — мафиози С. Джианканой и Д. Роселли (была установлена ее сексуальная связь с Джианканой). Это был сигнал тревоги. Неразборчивая актриса могла только догадываться о том, по каким причинам президент, который был к ней перед этим столь внимателен, вдруг стал полностью недоступен^{696}.

Впоследствии Кэмпбел-Экснер опубликовала мемуары, полные, с ее точки зрения, душераздирающих подробностей ее связи с Джоном Кеннеди, в том числе откровенных постельных сцен, включая и якобы имевшие место попытки коллективного секса, от которого она отказывалась. Актриса поведала и о своей связи с Джианканой и другими главарями мафии, но отрицала, что была их связной^{697}.

Прошло, однако, еще некоторое время, и появились интервью все той же Джудит, в которых она рассказывала о своих тайных миссиях к Кеннеди от имени руководителей мафии, правда, трудно было понять, в чем именно эти миссии состояли^{698}. Джудит якобы возила какие-то деньги Джианка-не по поручению Кеннеди, по ее предположению, это был аванс за организацию убийства Фиделя Кастро. Главарь мафии поджидал ее на железнодорожном вокзале как простой смертный; президент, по мнению отставной любовницы, не мог найти более надежного курьера! В обзорах и критических статьях серьезных авторов все эти истории просто высмеивались, определялись как фантазии больного воображения^{699}. Американские авторы, подробно рассматривавшие публикации Кэмпбел-Экснер, почти единодушны в том, что у нее действительно была любовная связь с Кеннеди, прерванная уже в начале его президентства. Однако никаких других, то есть деловых, отношений между ними никогда не существовало.

Одной из самых ярких личностей, фигурировавших в биографии Джона Кеннеди, была известная или, как ее называют сейчас, — великая Мэрилин Монро. Об этой актрисе ходит немало легенд и по сей день. Некоторые считают ее глупой и весьма поверхностной, другие называют алкоголичкой и наркоманкой. Но на самом деле люди, которые близко соприкасались с ней, определяют ее, по крайней мере до последних лет жизни, как женщину начитанную, обладавшую немалыми знаниями и разбиравшуюся в политических коллизиях современной ей Америки. Мэрилин считают талантливым и феноменально трудолюбивым человеком не только в области кино. Ее биограф Рэнди Тараборелли называет актрису «зарегистрированным демократом», то есть она являлась реальным членом Демократической партии^{700}.

Мэрилин была хорошо осведомлена о ситуации в период предвыборной кампании Кеннеди, имела свое мнение по принципиальным политическим вопросам и придерживалась его в любых дискуссиях, в которых принимала живое участие, позволяя себе говорить в широком кругу друзей, что правительство курирует средства массовой информации, имея в виду, что в США существует фактическая цензура. Монро высказывала предположение, что Кеннеди победит на выборах, и сама, бывая на «сходках элиты», прилагала усилия для агитации в его пользу^{701}.

Пика своей карьеры Монро достигла в середине 1950-х годов. Очаровательная блондинка с бархатным голосом, она стала одной из самых популярных звезд Голливуда за всю его историю, воплощением «сладкой жизни», своего рода сексуальной богиней для миллионов американцев, особенно мужского пола, не только с увлечением смотревших все фильмы с ее участием, но и любовавшихся ее откровенными фото в журнале «Плейбой». Этот журнал стал выходить в 1953 году и читался миллионами мужчин всех возрастов, которые видели в этом чтиве возможность прикосновения к запретному плоду.

В популярной литературе о жизни знаменитой голливудской актрисы, основанной на слухах и выдумках, связь между Монро и Кеннеди раздута до предела. В книгах и статьях приводятся якобы подлинные цитаты из записей, сделанных агентами ФБР, и полицейских докладов. Однако, откуда взяты все эти сведения, авторы не сообщают. Попытки же проверить их почти всегда оказываются безуспешными. В результате приходится признать, что все рассказы о длительной связи между сенатором, а затем президентом и великой актрисой представляют собой бессовестный вымысел их авторов. Как заметил серьезный биограф Мэрилин Монро, «сведения о длительной афере с Джоном Кеннеди, продолжавшейся то ли один год, то ли целое десятилетие, имеют своим источником журналистов, работающих на супермаркет, и их сказки, продиктованные жаждой получения быстрых наличных или еще более быстрой, хотя и скандальной, известности»^{702}.

Если иметь в виду, что Кеннеди не останавливался перед тем, чтобы приглашать своих любовниц в Белый дом (разумеется, только тогда, когда там не было Жаклин), и штат резиденции отлично знал об этом, важны свидетельства сотрудников, опубликованные спустя годы после гибели президента. Между тем Трэфем Брайант, выполнявший деликатные интимные поручения Джона и, по словам других сотрудников, знавший «всё, что происходило», никогда не видел Мэрилин в Белом доме и никогда не слышал, что она бывала там. С ним соглашается агент секретной службы Ларри Ньюмэн: «Я никогда не слышал, что она бывала в Белом доме»^{703}.[44]

Как свидетельствуют источники, Джон Кеннеди и Мэрилин Монро встречались четыре раза и лишь два или три раза были близки.

Познакомились они в доме Питера и Патриции (сестры Джона) Лоуфордов. По словам Гора Видала, Питер являлся «чрезвычайным послом Кеннеди к девушкам из Голливуда»^{704}. А Мэрилин дружила с Патрицией и часто бывала в ее доме не только на званых вечеринках, но и просто как подруга; они также перезванивались, чтобы поболтать, «перемывая косточки» друзьям и знакомым, не менее знаменитым, чем они сами.

Знакомство Мэрилин и Джона произошло 19 ноября 1961 года в городе Санта-Моника, штат Калифорния, где постоянно проживали Лоуфорды.

Через две недели состоялась новая встреча, на этот раз на званом ужине в Нью-Йорке, куда Лоуфорд, знавший, что там будет Кеннеди, срочно вызвал Мэрилин. Очевидно, актриса искала внимания президента, а Лоуфорд выступал в качестве сводника^{705}.

В истории американского искусства Мэрилин Монро являлась очень противоречивой и, на наш взгляд, достаточно трагической фигурой. Пережив в детстве потерю матери, попавшей в психиатрическую больницу, сиротский дом, изнасилование, а позже немало личных трагедий, ко времени знакомства с Джоном Кеннеди, когда ей уже исполнилось 36 лет, она в значительной степени утратила обаяние молодости и красоты, которым славилась в предыдущие годы. Она оставалась секс-символом Америки, но только обращенным в прошлое. Актриса не отказывала себе в наркотиках, употребляла в изрядном количестве алкоголь, нередко впадала в истерию, страдала депрессиями.

Несмотря на то, что единственный любимый ею человек, тетя Эна, у которой она жила после сиротского приюта до шестнадцати лет (ее первого замужества), воспитывала ее в оптимизме и вере в свои силы^{706}, с начала 1961 года, по рассказам очевидцев, Мэрилин выглядела угнетенной. Она только что развелась со своим очередным мужем, знаменитым писателем Артуром Миллером, ее фильм «Неприкаянные» получил плохие отзывы критиков. Перспективы дальнейшей карьеры также выглядели неблагоприятными. Значительное время она проводила в своем доме, почти не ела, пользовалась снотворным, теряла вес. Некоторое время она провела в психиатрической клинике в Нью-Йорке.

В этих условиях близкое знакомство с президентом Кеннеди, и по мнению самой Мэрилин, и по оценкам ее знакомых, в частности Лоуфорда, могло улучшить ее самочувствие и поправить материальное положение. Именно этой цели и должен был послужить вызов в Нью-Йорк.

Что же касается Джона Кеннеди, то представляется, что он не испытывал к Мэрилин сколько-нибудь значительного влечения в чисто физиологическом смысле. Его мужской гордости, однако, льстило, что его явно добивается та, которая всё еще считалась американским символом женственности и сексуальной притягательности.

Итак, две знаменитости встретились в третий раз 24 марта 1962 года в городке Палм-Спринг, Калифорния, куда по приглашению Лоуфорда они приехали в качестве гостей в дом известного богача И. Росби. Именно здесь Мэрилин и Джон провели вместе одну или две ночи.

В последний раз Кеннеди и Монро виделись в мае того же года. Мэрилин была приглашена вместе с другими выдающимися актерами и певцами выступить на гала-концерте, организованном Демократической партией в огромном зале Медисон-сквер-гарден в Нью-Йорке 19 мая с целью сбора средств в изрядно оскудевший во время избирательной кампании 1960 года партийный фонд. Объявлено было, что всё это грандиозное мероприятие посвящается 45-летию со дня рождения президента Кеннеди. Концерт транслировался по телевидению. В числе выступавших были и другие знаменитости: Элла Фицджералд, Мария Каллас, Пегги Ли, Гарри Белафонте. Все они исполнили лучшие свои произведения и получили заслуженные овации.

Мэрилин Монро сразу же привлекла к себе внимание своим нарядом. Одета она была в платье телесного цвета, которое, как чулок, обтягивало ее тело, мягко прилегая к нему, и выглядело так, будто являлось ее естественной кожей. Можно себе представить, что вид у нее был в высшей степени притягательный. Биолог М. Крим, описывая этот наряд, вспоминала, что Мэрилин «была хороша, даже необыкновенно красива»^{707}. А Э. Стивенсон говорил: «Я не думаю, чтобы видел когда-либо кого-нибудь, кто был бы так же красив, как Мэрилин Монро в тот вечер»^{708}. Естественно, всё то, что Мэрилин удалось сделать с собой в тот знаменательный день, было рассчитано на покорение президента.

Но повела себя Мэрилин неадекватно. Она спела незамысловатую поздравительную песенку, которую знают во всем мире: «Happy birthday to you», добавив «Mister President». Биограф Монро Барбара Лиминг так описывает то, что происходило на сцене: «Мэрилин начала петь. Она закрыла глаза. Она приоткрыла рот. Она стала двигать руками по своим бедрам и животу, поднимая затем руки к груди… Она имитировала любовный акт с президентом на глазах сорока миллионов американцев»^{709}.[45] Значительная часть присутствовавших была шокирована. Кеннеди, однако, повел себя по-джентльменски. Когда Мэрилин закончила петь, он поднялся на сцену и произнес: «Я могу теперь уйти из политики, после того как такая прекрасная девушка, как Мэрилин Монро, пожелала мне счастливого дня рождения»^{710}.

После концерта Кеннеди устроил прием в отеле «Карлайл», на который были приглашены «звезды», в том числе и Монро. Жаклин на приеме отсутствовала, и Джон, по словам некоторых авторов, смог провести ночь с Мэрилин, которая всё больше тянулась к привлекательному и, главное, столь высокопоставленному мужчине^{711}.

Это интимное свидание, если и имело место, было последним[46]. Возник тот неповторимый в жизни Джона Кеннеди случай, когда о его предполагаемом романе заговорила вся страна. Докладывали, что популярные журналы «Тайм» и «Ньюсуик» собираются опубликовать сенсационные материалы о их связи и только ожидают удобного случая. Можно предположить, что, будучи склонной к артистической фантазии и способности часто выдавать желаемое за действительное, Мэрилин в это время восприняла внимание Джона и в общем-то ничего не значившие встречи с ним как залог будущих серьезных отношений. Возможно, она уже видела себя в роли первой леди. Неудивительно, что Кеннеди самым решительным образом положил конец связи со знаменитой актрисой, и тем более слухам о ней.

Он распорядился, чтобы на телефонные звонки, которыми Мэрилин стала бомбардировать Белый дом, сухо отвечали, что президент занят или отсутствует. Ответ об отсутствии Кеннеди на рабочем месте подчас звучал просто оскорбительно, так как перед этим сообщалось, что он только что принял такого-то американского или иностранного деятеля. В этих условиях Мэрилин прекратила свои посягательства на президентскую честь^{712}.

Положение, впрочем, осложнилось тем, что, изменив на этот раз своим строгим нравам, за актрисой стал ухаживать или, по крайней мере, проявлять к ней внимание Роберт Кеннеди. Мэрилин не могла устоять и перед младшим братом. Связь с Робертом оказалась, по мнению некоторых авторов, даже более прочной.

Отягощенный большой семьей (к 1962 году, когда возник треугольник, у Роберта было уже семеро детей), он вроде бы не на шутку воспылал страстью к начинавшей увядать, но всё еще соблазнительной и талантливой блондинке, которую знали во всем мире. Журналист Энтони Саммерс утверждал, что Мэрилин показывала ему свой дневник. «Записи рисуют все подробности ее интимных встреч с Робертом Кеннеди. Она непрерывно звонила ему в министерство юстиции. Именно Роберту позвонила она последний раз, прежде чем покончить с собой». Судя по воспоминаниям одной из подруг Монро Филлис Макгуайр, записанным тем же Саммерсом, Мэрилин «давила» на Роберта Кеннеди, чтобы он «принял решение», поскольку она хотела выйти за него замуж^{713}. Можно полагать, что, если так и происходило, то есть если Роберт Кеннеди как-то дал актрисе некое обещание, — это был минутный порыв, ибо развод скорее всего положил бы конец политической карьере Роберта, и он не мог не понимать этого. Не исключено и то, что вся история была просто выдумана то ли самой актрисой, то ли ее подругой.

В то же время наиболее добросовестные и осторожные историки придерживаются мнения, что Роберт Кеннеди и Мэрилин Монро поддерживали лишь сугубо деловые отношения. М. О'Брайен пишет, что «они встречались неоднократно, обычно в присутствии помощников и друзей РФК (Роберта Фрэнсиса Кеннеди. — Л. Д., Г. И.). Так как Монро поддерживала движение за гражданские права, она задавала министру юстиции вопросы по этой проблеме, они обменивались также и телефонными звонками. Мнения, что между ними происходило что-то, кроме вежливых уважительных взаимоотношений, неосновательны, точно так же как и вульгарные домыслы, что он был каким-то образом связан с ее смертью»^{714}. Большинство других серьезных авторов также ставят под сомнение сам факт интимных отношений между Робертом и Мэрилин. Достоверно известно лишь о нескольких встречах. Оба они присутствовали на ужине в доме Лоуфордов в Санта-Монике в октябре 1961 года. Монро выпила слишком много, и Роберт вместе с известным журналистом Эдвином Гутманом, который незадолго перед этим стал его пресс-секретарем^{715}, отвез ее домой^{716}. Во время другой встречи в доме тех же Лоуфордов в феврале 1962 года Монро, встретившись с министром юстиции, задала ему несколько вопросов в связи с программой предоставления неграм гражданских прав, а также пыталась, не очень удачно, научить его танцевать твист^{717}. Зафиксирован целый ряд телефонных звонков Мэрилин Роберту в его министерство в последнее лето жизни актрисы, когда она находилась в состоянии депрессии^{718}.

Во всяком случае, в последние дни, прежде чем она покончила с собой или же, как гласила официальная версия, умерла от передозировки снотворного, сочетаемого с шампанским, на фоне систематического употребления наркотиков, актриса находилась в состоянии нервного стресса. Настроение у нее непрерывно менялось, смех переходил в слезы. Окружающие, однако, сочли это очередной прихотью и особого внимания на поведение Мэрилин не обращали.

Что же касается Роберта, то, давая показания во время расследования причин кончины Мэрилин Монро, он не сказал ни слова по поводу своей связи с ней, но сообщил, что незадолго до ее смерти навестил актрису и попросил ее более не беспокоить его брата.

Постепенно возникали новые и новые слухи. Дело дошло до того, что некоторые авторы стали утверждать (например, в книге Ф. Кейпелла «Странная смерть Мэрилин Монро»), что то ли Джон, то ли Роберт вызвали гнев актрисы, так как что-то обещали ей, но своих обещаний не выполняли. Мэрилин якобы стала шантажировать Роберта, что разоблачит его тайные переговоры с Фиделем Кастро вскоре после завершения Кубинского кризиса 1962 года^{719}.

Предела фантазии и сенсации не существует: появилась даже версия об убийстве Джона Кеннеди и Мэрилин Монро пришельцами из других миров…^{720} Со своей стороны журналист Джеймс Спада, автор многих книг о выдающихся актерах, а также о лицах, близких к семейству Кеннеди, свидетельствует, что ему удалось познакомиться с документами ФБР, согласно которым Роберт был в доме актрисы в день ее смерти^{721}.

Как и в любой подобной истории, точная картина взаимоотношений братьев Кеннеди с Мэрилин, видимо, никогда не будет раскрыта, но тот факт, что здесь существовал некий треугольник, возможно, соответствует действительности.

Небезынтересно отметить, что в архивном фонде Роберта Кеннеди среди личных писем^{722} не сохранилось ни единой записки Мэрилин Монро, хотя Роберт, по собственному признанию, общался с актрисой довольно активно. Можно предположить, что такие бумаги существовали, но содержали нечто, заставившее адресата их уничтожить, чтобы нежелательные сведения не попали в руки политических противников или жаждавших сенсации репортеров[47].

Если же возвратиться к любовным приключениям президента США в целом, то наиболее обоснованной версией того, почему он часто менял своих любовниц, является мнение американской писательницы Дайаны Купер (это мнение она высказала в беседе с авторами биографии Джона): «Для него главным был поиск женщины, которая вполне устроила бы его… Я думаю, что он чувствовал разочарование, когда женщина легко уступала ему, и он прекращал преследование… Он начинал ухаживать за очередной дамой, которая ему понравилась»^{723}.

Соревнование в околоземном пространстве

На описанном семейном и бытовом фоне, неразрывно связанном со светскими формальностями, этикетом, постоянным наблюдением со стороны средств информации, которые пытались разузнать все подробности жизни необычной высокопоставленной пары, проходила государственная деятельность президента Кеннеди. За неполные три года пребывания в Белом доме он столкнулся с целым рядом кризисных ситуаций, которые имели неоднозначные результаты.

В своей государственно-политической деятельности Кеннеди использовал плодотворные идеи народившейся, но находившейся в стадии формирования геополитики. Эта политологическая по своей сути дисциплина предполагает комплексный географический, исторический и социологический анализ вопросов, связанных с пространственно-географическими структурами. Здесь рассматривается в первую очередь политическое, экономическое и стратегическое значение географического фактора, расположение, размер, функции и взаимоотношения местностей и их ресурсов. Естественно, что такой подход ведет к отказу (по крайней мере частичному) от разного рода возвышенных категорий, вроде высшей справедливости, высоких моральных ценностей и т. п., ставя на их место прозаический или даже циничный национально-государственный интерес, как его понимают высшие представители государства.

При этом произносится немало слов о высокой морали, и Кеннеди в своих посланиях и речах прибегал, видимо, чаще некоторых других государственных деятелей к нравственным аргументам. Они, однако, были предназначены в основном для массы, для толпы, которая должна была сопоставить их со своими представлениями о «ценностях» и продемонстрировать результат такого сопоставления на разного рода выборах.

Однако в основе решений и действий Кеннеди лежали значительно более прозаические мотивы.

Геополитические интересы носили и глобальный, общемировой, и региональный характер.

К глобальной области относилась прежде всего гонка за научно-техническим и военным приоритетом в состязании с главным предполагаемым противником — СССР. Если с чисто военными делами всё было более или менее в порядке — стратегическая мощь США значительно (в области ракетно-ядерных вооружений во много раз) превышала советскую, и надо было теперь бдительно следить за сохранением таковой, то с научно-техническим приоритетом, как это ни удивительно, дело поначалу не ладилось. Между тем превосходство СССР в некоторых конкретных отраслях могло обернуться для США утратой и стратегического преимущества, и, может быть, даже паритета.

Речь прежде всего шла о космической программе, которая напрямую была связана с конструированием всё более совершенных ракетных аппаратов. Но к чисто научному и военному соревнованию здесь напрямую присоединялись соображения престижа, преимущества той или иной системы, пропагандистские расчеты. Дела, связанные с космосом, воспринимались во всем мире, и особенно в США и СССР, как относившиеся к сфере прямых, жизненных интересов почти каждого человека.

Между тем месяцы предвыборной кампании Кеннеди и начала его президентства были временем, которое в Америке было связано с ощущением национального позора, причем некоторые сравнивали ситуацию чуть ли не с Пёрл-Харбором — событиями в декабре 1941 года, когда японская авиация, совершив неожиданное нападение, уничтожила значительную часть тихоокеанского флота США. Оказалось, что СССР опережает США в области космических исследований.

Еще 4 октября 1957 года в СССР был впервые запущен искусственный спутник Земли весом в 80 килограммов, через месяц — второй спутник, весивший уже 500 килограммов. Последовал вывод на околоземную орбиту корабля с животными на борту. А 12 апреля 1961 года, менее чем через три месяца после инаугурации Кеннеди, первый космический полет совершил человек — советский летчик-космонавт Юрий Алексеевич Гагарин. Встреча Гагарина в Москве после 108-минутного полета, во время которого его космический корабль обогнул Землю, явилась первой в СССР массовой стихийной демонстрацией со времени укрепления большевистской власти после Октябрьского переворота 1917 года. В «космическом энтузиазме» проявлялись некие законы массового сцепления, в силу которых «патриотический» порыв толпы мог бы быть повернут в любом направлении, если бы ей был брошен возбуждающий победный лозунг. Впрочем, тогдашний советский лидер Н.С. Хрущев предпочитал не обращать внимания на такого рода неприятные предположения, а купаться в лучах славы вместе с Гагариным.

Отставание США от СССР в космической области было действительным, но в определенной мере искусственным фактом. Оно предопределялось тем, что администрация Эйзенхауэра не придавала этому вопросу сколько-нибудь серьезного значения и только после запуска первого советского спутника приняла решение о создании в 1958 году Национальной администрации по аэронавтике и освоению космического пространства (НАСА).

Джон Кеннеди воспринял советские космические достижения и особенно полет Гагарина как вызов американской науке, технической мысли, производственным достижениям, ему самому как лидеру великой нации и самого могущественного в мире государства. Его настроения полностью соответствовали чувствам массы американцев, тональности большой прессы. Газета «Вашингтон пост» писала после запуска первых советских спутников, что США находятся в наибольшей опасности за всю свою историю, что страна может превратиться во второразрядное государство, что «мощная, растущая советская экономика и технология несут новые технологические и пропагандистские угрозы для свободы по всему миру»^{724}.

Узнав о полете Гагарина, Кеннеди был просто ошарашен. Он ругал самыми грязными словами и американских ученых, и военных бюрократов, и администрацию бывшего президента, которая не выделяла достаточных средств на освоение космоса. Передавали его слова: «Назовите мне то место, в котором мы можем догнать их… Сможем ли мы раньше их облететь Луну? Сможем ли мы забросить раньше их на Луну человека?.. Пусть хоть кто-нибудь в конце концов объяснит мне, как их догнать!»

Это были лишь эмоции, но вслед за ними стали предприниматься конкретные меры.

Президент направил поздравление в Москву и в то же время заявил своим советникам: «Новости могут оказаться еще хуже, прежде чем они станут лучше, и пройдет некоторое время, прежде чем мы справимся с этим делом». Мысли президента были более оптимистичными, чем мрачное суждение журнала «Тайм» о том, что «советское достижение следует рассматривать только как победу коммунизма и поражение свободного мира, руководимого США»^{725}.

Вечером 14 апреля, через два дня после полета Гагарина, Кеннеди созвал совещание научных и финансовых экспертов для обсуждения американской космической программы. Перед собравшимися были поставлены практические вопросы: в какой конкретной области США могут выйти на советский уровень и в сравнительно близкой перспективе занять первое место? Может ли американская космическая индустрия создать аппарат для облета Луны раньше, чем это сделают Советы? «Можем ли мы высадить на Луне человека раньше их?» Ответы были неутешительными. Ученые высказали мнение, что США смогут догнать СССР не ранее чем через десять лет. Специалисты по бюджетным делам прикинули, что такая программа может обойтись в сумму до 40 миллиардов долларов. «Именно это, то есть цена, волнует меня больше всего», — размышлял Кеннеди. Корреспондент журнала «Тайм» Хью Сайди, который по просьбе президента стенографировал беседу, завершил свои заметки словами: «Кеннеди продолжал думать о сложной дилемме. Цена была пугающей. Но угроза существовала, и имя Юрия Гагарина продолжало переноситься из заголовка в заголовок, чтобы это подчеркнуть»^{726}.

20 апреля 1961 года появилась директива вице-президенту с указанием выяснить, «каковы наши возможности переиграть Советы, разместив в космосе летающую лабораторию, совершить полет на Луну и возвратить [корабль] на землю, послав на Луну и назад ракету с человеком на борту? Есть ли другие космические программы, обещающие драматические результаты, в которых мы могли бы добиться победы?»^{727}.

Примерно через неделю последовал не очень утешительный ответ Джонсона. Смысл его состоял в том, что США потребуется длительное время, чтобы достичь уровня СССР в космической гонке, и фактически ставилась под сомнение возможность опередить СССР в полете на Луну, хотя такая возможность и не исключалась^{728}.

Впрочем, первый американский «ответ» на полет Гагарина последовал скоро. Он не был особенно впечатляющим. Правда, в отличие от Москвы, которая секретила все космические полеты вначале до их успешного (или неуспешного) завершения, а затем до запуска, Вашингтон объявил о полете заранее. За 23 дня до запуска стало известно, что первый американский полет в космос совершит капитан военно-морской авиации Алан Шеппард. 5 мая 1961 года с космодрома в штате Флорида на мысе Канаверал (некоторое время после гибели Кеннеди мыс носил его имя, а затем мысу было возвращено прежнее наименование, а в честь Кеннеди были названы только космодром и Космический научный центр) корабль «Фридом-7» совершил полет не по околоземной орбите (как корабль Гагарина), а по баллистической траектории, поднялся на высоту 186,5 километра и совершил посадку в водах Атлантического океана в 186 километрах от места старта. Правда, в отличие от полета Гагарина, который управлялся с земли и был полностью автоматическим, Шеппард совершил несколько удачных маневров вручную.

Точно так же, как на весь Советский Союз стало известно слово «Поехали!», произнесенное Гагариным перед полетом, в Соединенных Штатах передавали из уст в уста достаточно грубую фразу, сказанную в последнюю минуту Шеппардом (она передается в смягченном переводе): «Надеюсь, меня там никто не трахнет!»

Президент был очень взволнован той публичностью, которая сопровождала полет Шеппарда. Он подумывал о том, чтобы отказаться от телевидения на космодроме. «Может быть, что-то можно придумать, чтобы не допустить телевизионного показа?» — спрашивал он Дина Раска и директора НАСА Джеймса Уэбба. «Он опасался реакции общества в том случае, если произойдет какая-то неудача при запуске», — записала Эвелин Линкольн, его секретарь. Уэбб оптимистически, хотя, возможно, и несколько легкомысленно, ответил, что он убежден в успехе предприятия. Раек же сообщил, что телевизионные камеры уже установлены и попытка убрать их обернется скандалом^{729}.

Рассказывают, что, когда пресс-секретарь доложил Кеннеди, что полет завершился успешно, что астронавт находится на борту вертолета, Джон впервые за много дней широко улыбнулся. Ему самому, не чуждавшемуся матерщины, приятно было услышать и грязные слова, произнесенные перед полетом храбрым астронавтом.

После завершения полета Кеннеди позвонил Шеппарду и тепло поздравил его с успехом. Астронавт позже делился тем, что на него особое впечатление произвела взволнованность, с которой говорил Кеннеди^{730}.

Американцы ожидали от нового президента еще более впечатляющих космических успехов. Гонка в космосе была проявлением общего военно-научно-стратегического состязания двух мировых, противостоящих друг другу, держав и в то же время становилась предметом национальной гордости, демонстрацией силы духа и мужества, пропагандистской шумихи, геополитического первенства.

Уже в самом начале своего президентства Кеннеди, как мы уже упоминали, поручил вице-президенту Джонсону, который имел обширные связи в авиационном бизнесе, всё более выходившем на космическую стезю, координировать работы в области освоения космического пространства. При этом перед Джонсоном была поставлена определенная задача — как можно скорее обогнать СССР. Докладная записка Джонсона от 28 апреля раздосадовала Кеннеди. К огромному огорчению вице-президента, шеф больше не прибегал к его услугам, а вел переговоры с авиационными концернами лично или через высших советников Белого дома.

Непосредственно после полета Шеппарда Кеннеди принял решение о резкой интенсификации работ в области космических исследований. Были приняты конкретные меры. Штаты НАСА значительно расширились, а в бюджет стали закладываться статьи, предусматривавшие крупные расходы на космические полеты. В течение двух лет число сотрудников НАСА возросло с 16,5 тысячи человек до 28 тысяч, а общее количество ученых, инженеров, технических работников, занятых на предприятиях, обслуживавших подготовку космических полетов, более чем утроилось (с 60 до 200 тысяч человек)^{731}.

25 мая Кеннеди выступил перед специально созванным объединенным заседанием обеих палат конгресса по вопросу о «срочных задачах нации». Он кратко говорил об экономических и социальных проблемах, обороне, гражданских правах. Но особое внимание было уделено американской программе освоения космоса.

Основное содержание речи составила информация о президентском решении развивать эти разработки так, чтобы до конца текущего десятилетия добиться высадки человека на Луне. Президент признавал, что выполнение этой амбициозной задачи потребует огромных научных, технологических, материальных, человеческих усилий. Однако эта цель вполне под силу американскому народу, полагал он. Признавая, что у истоков программы лежит научно-техническое, а следовательно, и стратегическое соревнование с СССР, неразрывно связанное с холодной войной, Кеннеди вместе с тем фиксировал действительно главное — общечеловеческий, общегуманитарный смысл намечаемого исторического рывка в космос. Он завершил выступление словами: «Любая программа, которую я выдвигаю, потребует от американцев определенных неудобств, или причинит трудности, или же потребует жертв. Но они соответствуют нашему долгу, и вы, в конгрессе, будете действовать в соответствии с этим. Я чувствую себя уверенным, обращаясь к вам, в соответствующем ответе на эти новые огромные требования. Мне доставляет радость знать, что наша страна едина в своем стремлении сохранять свободу и выполнять свой долг»^{732}.

В авральном режиме была выработана и в мае утверждена Кеннеди программа «Аполлон», ставившая целью до конца десятилетия осуществить высадку на Луне американского астронавта. Кеннеди объявил об этой конкретизированной программе, выступая 12 сентября на университетском стадионе в городе Хьюстоне перед восторженно встретившими его студентами и профессорами.

Ученым и их ученикам льстили слова президента о том, насколько администрация страны ценит науку, ее достижения, насколько она уверена в реальности новых грандиозных свершений. Было еще раз объявлено, причем в более уверенном и решительном тоне, о намерении до конца 1960-х годов добиться высадки человека на лунной поверхности. Этим человеком должен был стать американец. Президент завершил свое семнадцатиминутное выступление словами: «Итак, космос перед нами, и мы собираемся подняться туда, перед нами Луна и планеты, и новые надежды на знание и мир овладевают нами. Поэтому мы поднимаем паруса и просим Божьего благословения на самое азартное, опасное и величайшее дерзновение, на которое когда-либо решался человек»^{733}.

На космическую программу выделялись все большие средства (к 1963 году они достигли пяти миллиардов долларов в год, и с этого времени суммы не увеличивались). Программа увенчалась полным успехом.

Промежуточным ее результатом был запуск нескольких космических кораблей с экипажами на борту на околоземную орбиту. Первый из таких полетов состоялся 20 февраля 1962 года. После возвращения астронавта Джона Гленна Кеннеди принял его в Белом доме и буквально засыпал вопросами о том, как он перенес перегрузки во время взлета, в какой мере он участвовал в управлении полетом, вел ли себя как летчик или же полностью находился в системе автоматического управления, что он чувствовал во время спуска на землю. Кеннеди попросил Гленна совершить тур по средним школам и университетам, с тем чтобы пропагандировать необходимость космической программы для США и возбудить интерес у молодежи к участию в ней^{734}.

Огромные средства, которые требовались на осуществление космической программы, легли дополнительным грузом на американскую финансовую систему. Критики программы, в том числе в конгрессе, обвиняли президента, порой жестоко, в том, что он уделяет недостаточное внимание жилищному строительству, образованию, реконструкции городов и путей сообщения, транспортной системе. В ответ на такого рода обвинения сенатора У. Фулбрайта Кеннеди, не совсем откровенно, говорил ему: «Билл, я полностью с вами согласен. Но оба мы знаем, что конгресс никогда не выделит такую огромную сумму денег на образование. Они (конгрессмены. — Л. Д., Г. Ч.) готовы потратить их на космическую программу, а мы нуждаемся в этих миллионах долларов в экономике, чтобы создать новые рабочие места»^{735}. Естественно, в этих словах заключалась лишь доля истины. Кеннеди, разумеется, заботился о расширении сферы занятости, но и космическая программа оставалась предметом его особых забот, личного престижа.

Через пять с половиной лет после гибели Джона Кеннеди, в полном соответствии с его программой и даже несколько опередив намеченный срок, 20 июля 1969 года с борта корабля «Аполлон-11» на лунную поверхность ступили астронавты Нейл Армстронг и Эдвин Олдрин, и на землю понеслись вроде бы спонтанные, но на самом деле тщательно подготовленные и срежиссированные слова: «Это крохотный шаг человека, и это великий скачок человечества». При всей театральности сказанного это было действительно так! Американскую космическую программу 1960-х годов и ее успешное выполнение, прежде всего подготовку к полетам на Луну, следует в полном смысле отнести к заслугам президента Кеннеди, к его инициативам[48].

Космическая программа являлась одновременно сферой внешней и внутренней политики, причем преобладали в ней именно международные аспекты. Наряду с ней Кеннеди вплотную занялся сугубо земными делами, которые в первую очередь волновали американское общество, особенно низшие и средние его слои.

Социально-экономическая политика государства

Среди этих дел преобладала обычная политическая текучка, связанная с уточнением роли государства в экономической жизни страны.

1960-е годы были временем внедрения и в промышленность, и в сферы обращения и услуг, в меньшей степени в сельское хозяйство современных достижений научно-технической революции. Быстрыми темпами после застоя второй половины 1950-х годов развивалось производство электронно-вычислительных машин и связанного с ними оборудования. Огромные капиталы вкладывались в аэрокосмическую, химическую отрасли. В целом экономика США находилась на подъеме.

В этих условиях всё большая часть предпринимателей, высших менеджеров, ученых-экономистов высказывала мнение, что администрация должна взять на себя еще более значительную ответственность за сохранение высоких темпов хозяйственного прогресса, уровня занятости и поддержания цен на стабильном уровне.

Как и любое современное капиталистическое общество, Америка начала 1960-х годов сталкивалась с весьма противоречивым отношением к оценке роли государства, и прежде всего исполнительной власти, в экономическом развитии страны.

С одной стороны, американцы в подавляющем большинстве отстаивали незыблемость частного предпринимательства и с величайшим подозрением относились к любым попыткам государственного вмешательства в дела частного бизнеса. С другой стороны, те же самые граждане настойчиво требовали от правительства защиты их материальных интересов, обеспечения высокого и стабильного роста производства, полной занятости, достойных доходов предпринимателей во всех сферах экономики, увеличения заработков наемных рабочих и служащих и т. д. Противоречие лежало на поверхности, но на него предпочитали не обращать внимания.

Джону Кеннеди предстояло проделать сложный путь между Сциллой свободного предпринимательства и Харибдой государственного регулирования.

Заняв президентский пост, Кеннеди вынужден был констатировать неблагоприятное положение экономики страны. Правда, кризисное состояние наблюдатели не отмечали, но для них были очевидны замедление хозяйственного роста, сокращение покупательной способности, высокий уровень безработицы (она составляла в 1961 году 6,7 процента). В «обществе изобилия», как всё чаще называли Соединенные Штаты Америки второй половины 1950-х годов, огромное число людей продолжало оставаться бедняками. Согласно данным Федерального бюро рабочей статистики, примерно 40 миллионов человек (около четверти населения) имели доходы ниже минимального жизненного уровня. Согласно переписи 1960 года, 27 процентов жилых помещений не соответствовали элементарным стандартам^{736}. «Современное состояние нашей экономики следует признать беспокоящим», — заявил президент в своем первом послании конгрессу «О положении страны»^{737}.

В подходе к проблемам экономической политики Кеннеди опирался на мнения ученых-экономистов, которые входили в состав образованного им Совета экономических консультантов. Председатель совета Уолтер Хеллер (профессор Мичиганского университета), его члены Джеймс Тобин из Йельского университета, Кёрмит Гордон из Уильямс-колледжа и другие были последователями выдающегося британского экономиста Джона Мейнарда Кейнса, который еще в пору Великой депрессии 1929—1933 годов выступал за активное государственное вмешательство в экономику путем монетарной (выпуска денежных знаков) и налоговой политики (регулирования расходов путем увеличения и сокращения прямых и косвенных налогов). В совет не вошел Джон Гэлбрейт, к социально-экономическим идеям которого Джон Кеннеди относился с глубоким почтением, так как на время он несколько отошел от научной деятельности, заняв пост посла США в Индии. Экономические советники стремились научить президента основам современной экономики, и он охотно откликался на их побуждения — собственно, именно для этого и был образован совет.

Экономисты разъясняли Кеннеди, что высокие налоги уменьшают покупательную способность населения, ведут к сокращению доходов бизнеса, хозяйственному торможению и росту безработицы, хотя хроническая безработица и наличие резервной рабочей силы — это неизбежный побочный продукт экономического развития, даже в самой процветающей его фазе. Члены совета рекомендовали президенту идти на существенные государственные капиталовложения в экономику, несмотря на растущий при этом бюджетный дефицит.

Несколько позже Хеллер изложил те основы, которым он и его коллеги учили Кеннеди, в своеобразном пособии по современной политической экономии^{738}.

Президент внимательно выслушивал советы экономистов, высоко их ценил, но в то же время ставил перед ними множество вопросов, на которые не всегда получал удовлетворявшие его ответы. Хеллер подчас выражал удивление, насколько восприимчивым к нестандартным экономическим идеям был ученик-президент. Ученому было лестно, когда секретарь Кеннеди Эвелин Линкольн сообщила: «Президент читает каждый ваш меморандум от корки до корки»^{739}.

Советники рекомендовали Джону, например, для существенного сокращения безработицы повысить расходную часть госбюджета на 50 миллиардов долларов. Соглашаясь в принципе с этим советом, он, обдумав вопрос, заявил: «Бесспорно одобряю ваше предложение, имея в виду, что девяносто три процента населения страны имеют работу. Остальные семь процентов не получают достаточной политической поддержки».

Кеннеди сознавал и разъяснял своим учителям, что конгресс, в котором доминируют консерваторы, поддержит значительное увеличение федеральных расходов только на программы обороны и освоения космоса, но он «никогда не поддержит увеличения федеральных расходов на поддержку образования, “социализированную медицину” или другие социальные меры. К тому же конгресс настаивает на сбалансированном бюджете»^{740}.

Сами экономисты, правда следующей ступени и следующего поколения, то есть уже историки экономического развития страны, сходятся в том, что Кеннеди проявил себя вдумчивым политическим стратегом. Соглашаясь в теории с кейнсианскими установками, он хорошо понимал, что, бросившись в бой против мысливших по-старому конгрессменов из-за бюджетных расходов, он поставит под угрозу не только сам план государственного финансового вливания в экономику, но и ряд других своих проектов, что на него легко могли наклеить ярлык «безответственного растратчика»^{741}.

Уроки Хеллера и других советников не прошли даром.

Уже в первую неделю пребывания в Белом доме Джон Кеннеди набросал план мероприятий, которые могли бы предотвратить наступление паники из-за случайных колебаний курса акций или других преходящих изменений на рынке. 1 февраля он направил свои предложения конгрессу в виде послания. Вслед за этим началась разработка мер министерством финансов. Они включали продовольственную помощь наименее обеспеченным слоям населения, облегчение им условий квартирной платы, создание резервного фонда помощи и др. В то же время объявлялось, что президент не предполагает каких-либо действий по сокращению налогов^{742}.

Весной 1962 года Кеннеди пришел к выводу о необходимости провести энергичную стимуляцию экономики, некоторые отрасли которой продолжали оставаться в состоянии стагнации. Экономический рост в 1961 году был незначительным, а на следующий год эксперты пророчили возможность небольшого спада. В некоторых изданиях даже появились обидные слова «кеннедиевская рецессия». В Белом доме сочли, что пугающий сценарий смягчит оппозицию в конгрессе против принятия нетрадиционной для демократов меры — сокращения налогов.

После основательной подготовки президент бросил пробный камень в выступлении перед выпускниками Йельского университета 11 июня. В подготовке речи участвовали Сервисен и другие советники (разумеется, базовые идеи были представлены Хеллером и членами его совета), но над текстом Джон работал интенсивно. В архиве сохранились его наброски, а также тексты, которые он оппонировал, используя резкую терминологию, вроде «труизм», «клише», «пустая фраза» и т. п.^{743} Соответственно, сама речь оказалась задиристой и наступательной. Джон говорил йельским профессорам и студентам: «Величайшим врагом правды очень часто является не сознательная, продуманная и бесчестная ложь, а миф — настойчивый, кажущийся убедительным, но нереалистичный. Очень часто мы сохраняем клише наших предшественников. Мы подвергаем все факты переработке и самым различным интерпретациям. Нам комфортно в кругу сложившихся мнений, но неудобно, когда необходимо думать». И далее следовал главный удар, который не случайно был обрушен именно на «высоколобую» аудиторию: расчет состоял в том, что именно она способна отрешиться от клише, а это окажет воздействие и на национальное общественное мнение, и на конгресс. Оратор разъяснял, что крупные поступления в бюджет страны после Второй мировой войны не предотвратили инфляции, а нынешний бюджетный дефицит не нарушает стабильности цен. Общественные и частные долги нельзя считать хорошими или плохими сами по себе. Займы могут вести к коллапсу, но они могут служить и укреплению экономики. «Не существует единого, простого лозунга в той области, которую мы рассматриваем. Нам реже надо прибегать к ярлыкам и клише». Национальная экономика нуждается в высокой занятости, стабильном расширении производства, устойчивых ценах и сильном долларе, разъяснял он. А средством к этому является стимуляция хозяйственного развития путем сокращения налогов^{744}.

Довольный Хеллер назвал эту речь «самой грамотной и обдуманной диссертацией по экономическим вопросам, которая когда-либо была произнесена президентом»^{745}.

Имея в виду, что речь получила одобрение в академической среде и не встретила серьезной оппозиции в конгрессе, Кеннеди в качестве следующего шага заручился поддержкой большого бизнеса. Казалось бы, такая поддержка была гарантирована изначально. Но экономико-политические парадоксы состояли в том, что даже те меры, которые, казалось, были благоприятны для крупного капитала (а таковыми прежде всего явились бы меры по уменьшению налогов), могли восприниматься с опасением как меры, дестабилизирующие экономику.

Вопросу о налогах Кеннеди в основном посвятил свое выступление в нью-йоркском Экономическом клубе 14 декабря 1962 года. Он говорил, что наилучшим путем повысить спрос и потребителей, и бизнеса является сокращение ноши, которая лежит на частных доходах и препятствует личной инициативе. Именно такая ноша создана существующей налоговой системой. «Любое новое налоговое законодательство на следующий год должно соответствовать обязательным трем условиям: во-первых, сократить общие размеры налогов… Во-вторых, новый налоговый закон должен повысить уровень личного потребления, а также капиталовложений. В-третьих, согласно новому налоговому закону следует повысить уровень как справедливости, так и простоты существующей налоговой системы. Это означает проведение давно назревшей налоговой реформы, расширение налоговой базы, а также устранение или модернизацию многих особых налоговых привилегий»^{746}.

Это выступление в кругах американских политиков получило осторожную оценку. Оно вызвало сдержанную симпатию республиканцев. Что же касается демократов, то они оценили его как вынужденную уступку Республиканской партии и ее представителям в законодательном органе. Несколько оттесненный с передовых позиций экономист Джон Гэлбрейт оценил демарш перед бизнесменами как «самую республиканскую речь со времен Маккинли»[49], а в прессе, по словам биографа Кеннеди, даже высказывалось мнение, что речь звучала так, как будто бы ее произнес кто-то из руководителей Национальной ассоциации промышленников^{747}.

И это было неудивительно. Ведь наряду с общим посылом о сокращении налогов, который воспринимался большим бизнесом в целом вполне положительно, в процитированном отрывке содержалась краткая, на первый взгляд малозаметная, но изученная экспертами под увеличительным стеклом оговорка по поводу исправления сложившихся ошибок и некоторого расширения системы налогообложения в отношении тех слоев, которые пользовались до этого времени неоправданными привилегиями.

Понимались эти слова по-разному, но крупный капитал воспринял их в основном как предстоявшее перенесение части налогового бремени на средние слои населения. Как видим, Кеннеди играл на интересах и чувствах разных слоев налогоплательщиков, и играл достаточно успешно.

Подготовив необходимую почву, президент в январе 1963 года внес предложение в конгресс о сокращении налогов на 13,5 миллиарда долларов. Законодателям разъяснялось, что реформа будет способствовать стимулированию потребительского спроса, общему повышению налоговых поступлений в казну и в конечном счете сбалансированию государственного бюджета на более высоком уровне^{748}.

Палата представителей утвердила закон о средствах, собираемых государством, 25 сентября 1963 года. До гибели Кеннеди этот законопроект не успел пройти через сенат и был утвержден при президенте Джонсоне, подписавшем его 26 февраля 1964 года.

Согласно закону, высшая ставка налогового обложения была понижена с 81 до 65 процентов, налог на корпорации был сокращен с 52 до 48 процентов (вводилась шкала сокращения, рассчитанная на несколько лет — до 1970 года), нижняя ставка уменьшалась с 20 до 14 процентов. В среднем подоходный налог понижался на 20 процентов^{749}.

Этот закон был серьезной заслугой администрации Кеннеди, облегчившей экономический подъем США первой половины 1960-х годов. За пять лет с 1961 года работу получили 5,5 миллиона человек. К 1965 году прибыли корпораций увеличились рекордно — на 70 процентов по сравнению с 1961 годом. В 1946-1950 годах доходы в расчете на душу населения выросли на 15,2, а в 1961 — 1965 годах на 31,7 процента^{750}. На протяжении всей первой половины 1960-х годов уровень инфляции был низким, составляя в среднем 1,3 процента^{751}. Это был период одного из наиболее значительных скачков в американской экономике, сопоставимый с ее бурным взлетом в годы Второй мировой войны.

С экономическим развитием непосредственно был связан целый комплекс важнейших социальных проблем.

Одной из главных среди них был вопрос о минимальной заработной плате рабочих и служащих.

Впервые в американской истории минимальная зарплата была введена в 1938 году в ходе реформ Франклина Рузвельта, получивших название «Нового курса». В 1960 году этот минимум составлял один доллар в час, что, по мнению президента, было позором для страны. Впрочем, предугадывая сильнейшую оппозицию со стороны деловых кругов значительному повышению зарплаты, Кеннеди ограничился предложением о введении часового минимума в 1 доллар 24 цента. По существу дела, это всё же было не так уж мало, так как означало повышение на одну четвертую часть зарплаты примерно четырем миллионам американцев^{752}.

Руководивший всеми делами, связанными с конгрессом, Л. О'Брайен вел трудные переговоры с руководителями фракций в палате представителей, ему давались уклончивые обещания, но в конце концов законопроект был провален одним голосом: за него голосовали 185, против 186 конгрессменов. Расстроенный Кеннеди вынужден был согласиться на компромисс: минимум зарплаты повышался не на 25, а на 15 процентов, причем обе палаты конгресса приняли соответствующий закон в конце 1961 года с отсрочкой его введения в действие на два года^{753}.

Перед выборами Кеннеди горячо ратовал за необходимость резко повысить уровень общего образования американской молодежи. В первую очередь речь шла о значительном расширении государственного финансирования среднего образования. Однако вопрос этот оказался настолько запутанным и противоречивым, концентрировавшим в себе столь конфликтные интересы, что, несмотря на усилия президента и его команды, попытки его решения почти сразу зашли в тупик. «Из всех наших поражений ни одно не было таким горьким, как наша неспособность провести закон о федеральной помощи начальному и неполному среднему образованию», — писал Л. О'Брайен^{754}.

В центре противоречий стояли два вопроса: во-первых, следует ли оказывать помощь религиозным частным школам, а также школам, практикующим сегрегацию, раздельное обучение белых и черных; во-вторых, должны ли более богатые штаты субсидировать более бедные. Вопрос о повышении качества обучения в школе приобретал особую важность в связи с тем, что вторая половина 1950-х годов стала временем, когда школы заполнило поколение «бебибумеров»[50] — около восемнадцати миллионов детей, родившихся после 1945 года, когда страна переживала огромный всплеск рождаемости.

После запуска первого советского спутника в 1957 году конгресс принял закон о народном образовании, предусматривавший меры по улучшению подготовки в области естественных наук, математики и иностранных языков. Однако, по наблюдению специалиста по истории народного образования Хью Грэхема, попытки ввести в действие более общие программы помощи стопорились из-за проблем, связанных с взаимоотношениями между церковью и государством, боязнью властей штатов и отдельных общин утратить контроль над образованием и просто из-за столкновений между отдельными политиками^{755}.

Несмотря на очевидные препятствия, Кеннеди попытался хотя бы частично ввести в действие законодательство о федеральной помощи детскому образованию. 20 февраля 1961 года он внес в конгресс проект закона о выделении в течение трех лет 2,3 миллиарда долларов на строительство школ, находящихся в подчинении властей штатов (их в США называют public schools — общественными школами), и на заработную плату их учителям. Религиозные школы исключались из числа финансируемых по причине «четкого конституционного запрета», то есть отделения церкви от государства. Что же касается школ сегрегированных, то на них федеральные ограничения не распространялись^{756}. Это первое предложение вскоре, в марте 1962 года, было дополнено двумя новыми: о разработке программы совершенствования высшего образования (на нее намечалось выделить 2,8 миллиарда долларов) и о предоставлении государственных стипендий студентам четырехлетних колледжей (она финансировалась скромнее — 900 миллионов долларов)^{757}. Оба предложения исходили из тех же предпосылок, что и первый законопроект — религиозным школам в финансировании отказывалось, но сегрегированные заведения получали ее без ограничений.

Оказалось, однако, что под влиянием церковных кругов в конгрессе сложилось прочное большинство тех, кто готов был вообще отказать в финансировании намеченных программ, если выдвинутое ограничение не будет снято. Кеннеди оказался в крайне затруднительном положении. С одной стороны, он, возможно, необдуманно сослался на конституцию, отделяющую церковь от государства, а с другой — не был намерен упорствовать, ставя под угрозу выполнение всей программы помощи образованию. Решено было как бы остаться в стороне от страстей в конгрессе, фактически же согласившись на такие дополнения к законам, которые распространили бы их на религиозные образовательные учреждения. Совместно с Соренсеном был разработан секретный меморандум, предусматривавший, что «не будет никаких упоминаний или указаний, что администрация играла какую-либо роль или занимала какую-либо позицию в этих дополнениях». Президент решил, что на пресс-конференциях он будет говорить, что вообще не принимал какого бы то ни было участия в этих маневрах^{758}.

Тем не менее религиозные группировки, опасаясь, что Кеннеди сможет, вопреки решению о включении церковных школ в число получающих федеральную помощь, заблокировать их, издав соответствующие исполнительные распоряжения, смогли через своих доверенных лиц в конгрессе организовать циничный саботаж всех трех законопроектов, связанных с финансированием школьного образования.

Кеннеди дважды встречался с наиболее упрямым конгрессменом Джимом Делани, представлявшим ту часть нью-йоркского района Квинз, где большим влиянием обладали организации католиков. В соответствии с намеченным планом беседы были не только неофициальными, но вообще не записывались и не регистрировались. Однако убедить упрямого Делани, чтобы он поддержал билль под честное слово, что президент не будет нарушать дополнения к нему, если они будут приняты, так и не удалось. Законопроекты не были включены в порядок дня, застряли в комитетах и подкомитетах законодателей^{759}.

Занятый другими делами, в первую очередь международными, Кеннеди больше не предпринимал попыток улучшить положение дел в народном образовании при помощи государственного финансирования.

Он стремился быть более настойчивым в осуществлении еще одной внутренней реформы — оказании медицинской помощи бедным слоям населения, а также пожилым людям, которые не были в состоянии оплатить дорогостоящую в США медицинскую страховку. Вопрос о бесплатной или частично оплачиваемой медицинской помощи нуждавшимся в ней (такая помощь получила название medicare — медицинская забота) обсуждался в конгрессе на протяжении почти всех 1950-х годов. Только в 1960 году был принят закон Кёрра—Миллса (по именам сенаторов Роберта Кёрра и Вилбура Миллса, внесших его на рассмотрение). Закон был неэффективный и охватывал лишь часть вопроса. Предоставление медицинской помощи тормозилось массой бюрократических препятствий, включая и проволочки в одобрении штатами предусмотренных мер. К июлю 1963 года закон предоставлял помощь только 148 тысячам из 18 миллионов людей старше 65 лет, которые могли рассчитывать на поддержку. Кроме того, программа требовала огромных административно-бюрократических расходов на содержание штата сотрудников, проверку нуждаемости и т. п.^{760}

9 февраля 1961 года Кеннеди направил послание конгрессу, в котором просил принять закон, который предусматривал бы выделение федеральных средств на оказание немедленной помощи четырнадцати миллионам американцев. Этими деньгами они могли бы оплачивать свои расходы по содержанию и лечению в больницах и домах для престарелых (не предусматривалось, правда, предоставление средств на хирургические операции). Вслед за этим был внесен законопроект Кинга—Андерсона, полностью соответствовавший пожеланиям президента.

И вновь в конгрессе и за его пределами разгорелась ожесточенная борьба между заинтересованными группами, причем наиболее активно против мер Кеннеди выступила влиятельная Американская медицинская ассоциация (AMА), объединявшая врачей, в меньшей степени заинтересованных в здоровье пациентов, нежели в получении огромных доходов. Опасаясь, что государственная помощь приведет к усилению государственного контроля за деятельностью ее членов, АМА и связанные с ней группы не нашли ничего лучшего, как обвинить Кеннеди в «социализации медицины». Утверждалось, что это приведет к ухудшению обслуживания, переполнению больниц и другим подобным явлениям, характерным для стран с бесплатной медицинской помощью (упоминалась Великобритания, но особый упор был сделан, явно по политическим мотивам, на СССР)^{761}.

Подобные настроения овладели значительной частью членов конгресса. Возникла угроза, что законопроект будет провален. Кеннеди решил напрямую обратиться к американскому народу, несмотря на то, что осторожные советники, прежде всего Л. О'Брайен, отвечавший за связи с конгрессом, отговаривали его от этого шага. О'Брайен писал позже: «Я полагал, что, имея дело с конгрессом, Кеннеди следовало то ли пытаться работать вместе с ним, то ли объявлять ему войну. Последнее было бы более драматическим, но менее продуктивным. Большей частью Кеннеди избирал стратегию примирения»^{762}.

Тем не менее Джон на этот раз нарушил обычную линию компромисса. Действовал он в спешке, толком не подготовился. Преобладали эмоции, а не стремление, убедив значительную часть населения, оказать реальное воздействие на конгресс. Выступление в нью-йоркском Медисон-сквер-гардене 20 мая 1962 года, по признанию большинства наблюдателей, выглядело бледным и противоречивым. Вся речь, которая транслировалась по телевидению, носила следы спонтанности. Зачем было обращаться напрямую к народу, задавали вопрос журналисты и политические аналитики, если в основе выступления по-прежнему лежало предложение о выработке компромиссного билля?^{763}

Кеннеди просил председателя финансового комитета сената Гарри Бёрда доложить своим коллегам законопроект без предварительного внесения его в порядок дня через соответствующий комитет по процедуре. Однако Бёрд, обычно поддерживавший президентские инициативы, на этот раз отказался. В конце концов, чтобы как-то утихомирить президентские страсти, его неконструктивное упрямство, сенатор Майк Мэнсфилд на свой страх и риск представил законопроект на рассмотрение и, как и следовало ожидать, президентское предложение было провалено, правда, меньшим, чем ожидалось, числом голосов (52 против 48). Мэнсфилд позже оправдывался: «Это не было поражение президента. Это было мое собственное поражение. Стремление обойти комитет было моей тактикой, которую я испробовал пару раз и каждый раз терпел поражение»^{764}.

Представляется всё же, что со стороны Мэнсфилда это не было ошибкой, повлекшей за собой поражение, а сознательной провокацией, чтобы избавиться от навязшего в зубах стремления президента добиться своего в таком сложном и спорном вопросе, как значительное расширение государственного регулирования в области здравоохранения.

Президент и тайная подготовка операции

Вскоре после того как молодой, считавшийся неопытным президент оказался в Белом доме, мир стал свидетелем целого ряда кризисных и опасных ситуаций, из которых ему пришлось выбираться. Джон опасался негативного отношения к нему наиболее известных мировых лидеров. Французский президент Шарль де Голль и западногерманский канцлер Конрад Аденауэр явно смотрели на него свысока, как на выскочку. В наибольшей степени это относилось к де Голлю, который, по словам М. Банди, написанным через много лет, в 1985 году, «ушел в могилу в полном убеждении, что он всегда и во всем ставил правильный диагноз»^{765}.

Подобными были и взгляды советского премьера Н.С. Хрущева, у которого к личному отношению добавлялись догматические идеологические соображения и традиционная подозрительность и враждебность к «американскому империализму».

Наиболее близкие отношения стали складываться с британским премьер-министром Гарольдом Макмилланом, с которым Кеннеди встречался регулярно с первых недель президентства.

Придя в Белый дом, Джон Кеннеди сразу же столкнулся с серьезнейшей международной проблемой, по поводу которой военные круги страны и крайне правые силы раздували массированную тревогу. Дело состояло в том, что буквально на виду, в 90 милях от побережья южного штата Флорида, на острове Куба стал складываться новый государственный режим, явно враждебный Соединенным Штатам Америки. По мнению многих экспертов, Куба могла быстро стать советским сателлитом, и, более того, не исключалась возможность, что она послужит примером для других стран Латинской Америки, нищее население которых легко поддавалось коммунистической и прочей левацкой демагогии, ненавидело власти собственных стран и с крайней завистью смотрело на якобы пребывавшую в полном благополучии Северную Америку.

Популярность Фиделя Кастро, начавшего установление своей авторитарной власти после свержения прежнего диктатора Фульхенсио Батисты в самом начале 1959 года, в странах третьего мира была высока, тем более что он установил новый режим, опираясь на внутренние силы, без помощи СССР или других стран советского блока. Более того, в первый период своего правления Кастро резко критиковал коммунистов, хотя и пользовался их сдержанной поддержкой, а его младший брат Рауль тайно состоял в Народно-социалистической партии (так именовалась кубинская компартия). Однако, благодаря в значительной мере недальновидной политике администрации Эйзенхауэра, подозрительно относившейся к новому кубинскому режиму, Кастро во все большей степени сближался с компартией и стремился опереться на СССР^{766}.

Пример Кубы становился заразительным. Леворадикальные элементы, часто связанные с наркоторговлей, готовые пожертвовать не только жизнями своих верных сторонников, но и сотен тысяч, если не миллионов сограждан, стали создавать партизанские отряды в Доминиканской Республике, Колумбии, Парагвае.

Влияние США в Латинской Америке отнюдь не исчезло. На Северную Америку продолжали опираться правые и центристские круги латиноамериканских стран, подавляющее же большинство населения не испытывало желания что-либо существенно менять в стиле своей жизни. Однако массовая нищета и связанные с ней явления: наркомания, уголовная преступность, проституция — являлись дополнительной питательной средой антиамериканских настроений.

Придя к власти, Фидель вкупе с братом Раулем, международным экстремистом Эрнесто Геварой (по прозвищу Че) и другими бывшими руководителями партизанской борьбы на острове развернули кампанию террора, в ходе которой за короткий срок без суда и следствия было убито несколько тысяч «контрреволюционеров». А вслед за этим пришел черед тех, кто не желал установления новой авторитарной власти, включая и некоторых бывших повстанческих деятелей.

Как мы уже говорили выше, в условиях враждебного отношения к режиму Кастро со стороны властей США он вскоре нашел себе покровителя в лице СССР, который стал поставлять на Кубу вооружение. На острове оказались военные советники и советники спецслужб. Дело шло к тому, что Кастро объявит не просто о «социалистической ориентации», а о принадлежности к «мировой социалистической системе».

После установления на Кубе власти Фиделя Кастро и его соратников началась массовая эмиграция с острова тех, кто лишился собственности, общественного положения, кому угрожали арест и гибель. Оседая главным образом во Флориде, эти люди ненавидели новый режим, стремились к его свержению вооруженным путем и требовали максимальной помощи со стороны американских властей.

Последние, в частности администрация Эйзенхауэра, поддерживали кубинских эмигрантов, правда с известной долей сдержанности, понимая, что между ними существуют серьезные разногласия, идет конкурентная борьба, что большинство из них способно только провозглашать громкие антикастровские декларации, но уклоняется от прямого вовлечения в военную кампанию, ибо на этот раз они рисковали бы не только своим имуществом, но и жизнью.

И всё же несколько тысяч кубинцев, находившихся в США, а также в соседних странах Латинской Америки, вызвались принять участие в походе за свержение на Кубе режима, который из беспартийного, своего рода анархо-террористического, постепенно, но довольно быстро перерастал в коммунистический.

Первоначальный план операции против Кастро был представлен президенту Эйзенхауэру в середине марта 1960 года директором Центрального разведывательного управления Алленом Даллесом. План предусматривал длительное и постепенное строительство повстанческих сил на Кубе под руководством американских спецслужб. Предполагалось, что будет накоплена такая их критическая масса, которая позволит открыто выступить и свергнуть существовавшую власть. Вслед за этим администрация Эйзенхауэра дала санкцию на подготовку более конкретной директивы о способах тайного проникновения эмигрантов на территорию Кубы с перспективой подготовки антиправительственного восстания. Этот план получил название «Плутон»^{767}.

Именно с основными чертами этого плана Эйзенхауэр ознакомил Кеннеди во время встречи двух президентов — избранного и уходящего. И на этот раз, как и во время предвыборной кампании, о намерениях американских спецслужб, связанных с Кубой, Кеннеди получил лишь самую общую информацию. Эйзенхауэр заявил, что с территории Гватемалы проводятся отдельные рейды на Кубу, но они никак не связаны с действиями и планами американских вооруженных сил. В то же время уходящий президент заявил, что в горах Кубы действуют антикастровские партизанские отряды, которым его администрация начала оказывать помощь, и выразил надежду, что новый президент ее продолжит.

Здесь был прямой обман, ибо никаких партизанских отрядов на Кубе не существовало — там действовали несколько разрозненных подпольных групп, оторванных от внешних сил и никакой помощи не получавших^{768}.

В горах и глухих джунглях Гватемалы действительно были созданы тайные базы, на которых проходили военное обучение кубинские эмигранты. Подготовка проводилась без конкретных учебных планов, наспех, самозваные инструкторы пытались учить добровольцев тому, что они сами умели, а достигли они, прямо скажем, не очень высокого уровня военного, тем более партизанско-подрывного, мастерства.

Во время избирательной кампании Кеннеди не имел представления о конкретных замыслах администрации Эйзенхауэра, мог судить о них в самых общих чертах, только на основании правительственных антикастровских заявлений, а также случайных сообщений из среды государственной администрации, которые по неофициальным каналам попадали его ближайшим сторонникам и ему лично.

Эти заявления и секретная информация стали появляться лишь после того, как Соединенные Штаты Америки, первыми признавшие правительство Фиделя, вскоре сочли, что последнее проводит политику, не соответствующую американским интересам. США ввели эмбарго на ввоз сахара с Кубы; принадлежавшие американским компаниям нефтеочистительные заводы на острове отказались перерабатывать нефть из СССР, единственного поставщика жидкого топлива на Кубу. В ответ кубинское правительство конфисковало всю собственность США на Кубе. 2 января 1961 года США разорвали с правительством Кастро дипломатические отношения.

Между тем разработанная ЦРУ операция внезапно оказалась секретом Полишинеля. Дотошные журналисты по своим каналам добрались до гватемальских баз, установили контакты с отрядами, которые проходили там подготовку, получили информацию от руководителей кубинской эмиграции во Флориде, которые не умели держать язык за зубами. Опытные журналисты сделали соответствующие выводы.

10 января 1961 года, то есть за полторы недели до инаугурации Кеннеди, газета «Нью-Йорк тайме» вышла под огромными заголовками: «Соединенные Штаты помогают подготовке антикастровских сил на секретных гватемальских сухопутных базах», «Угроза столкновения с Кубой», «Подготовка проводится при американской помощи».

План пришлось срочно менять. Новый вариант готовился в крайней спешке, без проработки деталей и изначально страдал такими пороками, которые с большой степенью вероятности обрекали его на провал. На этот раз предусматривалась высадка на территории Кубы, в районе Плайя-Хирон, примыкавшем к заливу Кочинос (заливу Свиней), десанта, который мог бы немедленно спровоцировать антикастровское восстание, а в том случае, если таковое сразу не произошло бы, десантники должны были уйти в горы и там начать партизанскую борьбу.

Авторы плана даже толком не изучили географические и логистические данные. Им не было известно, что намеченный район высадки окружают коралловые рифы, крайне затрудняющие выход десантников на берег, что недалеко расположенный горный хребет отделен от побережья непроходимыми болотами. Всё это, как и многие другие пороки плана, стало известно много позже, после катастрофы.

После избрания Кеннеди президентом директор ЦРУ Аллеи Даллес сообщил ему о существовании плана высадки эмигрантов на территории Кубы. Сказано было опять-таки в самых общих словах. О новом плане, предусматривавшем массированную высадку десанта на Плайя-Хирон, президенту до инаугурации вообще не докладывалось.

28 января Даллес, наконец, доложил Кеннеди о существовании нового варианта, предусматривавшего план, согласно которому десантники должны будут, закрепившись на побережье, образовать свое правительство и обратиться за помощью к США. А те, в свою очередь, немедленно направят на Кубу вооруженные силы. Директор ЦРУ признал, что новый план разработан на скорую руку и, возможно, страдает пока не выявленными недостатками[51]. Еще неопытный президент всё же чувствовал, что план скроен наспех без консультаций с экспертами и без учета данных местности.

Он не осмеливался еще возражать профессионалам, этому предстояло учиться. Единственное, что он спросил — согласован ли план с министерством обороны и Госдепом. В самой постановке вопроса скрывалось сомнение в необходимости намеченной операции. Ответ Даллеса не внес какой-либо определенности, и Кеннеди стало ясно, что из числа высших государственных администраторов в курсе намеченных действий только сам директор ЦРУ^{769}.

Аллен Даллес с известным презрением относился к новому министру обороны Роберту Макнамаре, сугубо штатскому человеку, который еще совсем недавно был руководителем компании Форда. Сам Макнамара через много лет признавал свою полную некомпетентность в чисто военных делах в первое время после того, как он стал руководителем Пентагона. Он говорил на конференции, посвященной 25-летию Кубинского ракетного кризиса: «Каждая новая администрация всё начинает сначала. Я говорил об этом раньше, и я знаю, что некоторые из вас смеются над этим, но нам следует поступать лучше, чем назначать президента компании “Моторы Форда” прямо на работу министра обороны! (Смех.) Это очень опасно! Посмотрите, что произошло в заливе Свиней. У нас не было опыта, и мы просто не знали, что делать. Некоторые из нас учились очень быстро, но это очень опасно — ставить на властные позиции личности, совершенно безграмотные в отношении регулирования взаимоотношений между сверхдержавами и улаживания международных кризисов. Это большая проблема»^{770}.

Нам неизвестно, знал ли Кеннеди о подобной операции, которую в ноябре 1940 года предпринял Сталин, образовав фиктивное правительство Финляндии во главе с коммунистом Отто Куусиненом, с тем чтобы вслед за этим начать против Финляндии войну, завершившуюся провалом планов лишения этой страны независимости и присоединения ее к СССР. Удивительно, но история повторялась, причем в совершенно иной конфигурации: на этот раз планы фактической агрессии готовило руководство демократической страны, действовавшее не вполне чистоплотными методами.

Джона как бы ставили перед свершавшимися помимо его воли фактами.

Вступив на пост президента, Кеннеди, получавший теперь самую секретную информацию ЦРУ, счел целесообразным продолжение подготовки операции против режима Кастро. Правда, оказалось, что никаких партизанских отрядов на территории Кубы нет. Заместитель директора ЦРУ Д. Биссел докладывал, что существуют два варианта операции против Кубы. Первый, более оптимистический, состоял в том, что «контрас», как стали называть отряды вторжения, прочно закрепятся на побережье залива Кочинос, на местности под названием Плайя-Хирон, где намечалось проведение только первого этапа операции, образуют здесь свою администрацию, а затем поведут наступление на Гавану, тогда как США окажут помощь уже законному правительству своими военно-воздушными и военно-морскими силами. Второй, запасной план исходил из возможной неудачи основательного закрепления на Плайя-Хирон. В этом случае антикастровские отряды должны были уйти в горы и стать основой партизанской армии, которой США будут оказывать тайную помощь^{771}.

Если представители ЦРУ были почти убеждены в успехе операции, то другие члены государственной элиты, которые по распоряжению президента были ознакомлены с намеченными действиями, высказывали серьезные сомнения. Руководитель Объединенной группы начальников штабов генерал Лаймен Лемнитцер прямо заявил, что такого рода операции могут оказаться успешными только при условии предварительного мощного удара авиации и полном господстве в воздухе во время захвата плацдарма. Кеннеди решил посоветоваться с государственным секретарем Дином Раском, который считался опытным и осторожным политиком.

Когда президент задал ему вопрос, что тому известно о планах в отношении Кубы, Раек ответил, что он вообще ничего о них не знает. Это, по всей видимости, не соответствовало действительности, ибо не только в Госдепе, но во всей высшей элите Вашингтона с первых дней пребывания нового президента у власти велись разговоры о том, что против Кубы «предстоит какая-то операция». По всей видимости, Раек просто хотел услышать подробности плана от самого авторитетного лица. Когда же это произошло, реакция была негативной. Раек заявил, что план носит непрофессиональный характер и к нему трудно серьезно относиться. Неожиданно для госсекретаря Кеннеди вспылил, ибо уже дал согласие на проведение операции и сомнение в ней рикошетом било по его авторитету. Он ответил: «Я не знаю, насколько я серьезен. Но задумана как раз такая операция. Этот план я обдумываю давно и полагаю его серьезным». Кеннеди лукавил: не он задумал и стал готовить план операции против Кубы. Президент лишь унаследовал его от предыдущей администрации, но действительно отнесся к нему, по крайней мере внешне, вполне серьезно.

Несмотря на решительное заявление, которое он сделал Раску, Джон занял в отношении намеченной операции двойственную позицию. Он дал указание, что никакого участия американских вооруженных сил, по крайней мере на первом этапе операции, не допускается. У президента должны быть развязаны руки, чтобы убедительно опровергнуть неизбежные обвинения в американской агрессии.

Еще более акцентируя внимание на необходимости защитить репутацию Джона Кеннеди, только что занявшего президентский пост, и сохранении собственного авторитета, Роберт Кеннеди представил членам кабинета меморандум, в котором цинично и в то же время осторожно говорилось: «Если придется обманывать, то обманы должны произносить сотрудники среднего уровня. При любых обстоятельствах связывать имя президента с тайной операцией запрещено. Принять окончательное решение должен кто-то, помимо президента, причем в его отсутствие, чтобы затем взойти на эшафот, если дела пойдут не так, как надо»^{772}.

Некоторые члены команды Кеннеди в целом отрицательно относились к плану интервенции, считая его авантюрным и скорее всего обреченным на неудачу. А. Шлезингер дважды, 5 и 10 апреля, направлял своему шефу меморандумы, в которых предупреждал о крайней опасности высадки на Кубе для международного престижа США даже в том случае, если операция окажется более или менее удачной^{773}.

Президент, однако, фактически оказался в плену самоуверенных руководителей ЦРУ, убежденных, что с режимом на крохотном острове можно будет справиться без труда, а зарубежный мир в очередной раз проглотит американскую пилюлю, скорее всего, лишь слегка поморщившись.

Осталось ли поражение сиротой?

Вначале высадка на Кубе была назначена на 1 марта 1961 года. Затем по требованию Кеннеди она была несколько отсрочена. 9 марта помощник президента Банди писал своему другу профессору Гарвардского университета Карлу Кейсену, который собирался с ним встретиться, о своей невероятной занятости: «Формирование нашей операции постепенно развивается в весьма благоприятном направлении, и я думаю, что у нас будет немало интересных проблем. Но не всё еще будет решено к маю»^{774}.

3 апреля Госдепартамент опубликовал Белую книгу, в которой доказывалось, что революция на Кубе, начавшись как освободительная, демократическая, быстро потеряла эти качества, что Куба попадает в сферу советского влияния и потому представляет теперь опасность для США. Соединенные Штаты не против революции как таковой, это дело внутреннее, подчеркивалось в документе, но они решительно против «поворота Кастро в сторону коммунизма»^{775}.

На следующий день Кеннеди провел совещание высших руководителей, на котором был дан зеленый свет вторжению на Кубу отрядов эмигрантов под прикрытием военно-морских сил США. Правда, президент вновь, еще более резко, подчеркнул, что непосредственно американские вооруженные силы в ход событий вмешиваться не будут. Он с легким сердцем произносил эти слова, так как генералам и адмиралам удалось его убедить, что с делом справятся сами кубинцы. Под влиянием этих заверений 12 апреля президент провел пресс-конференцию, на которой заявил, что Вооруженные силы США, несмотря на острую ситуацию, не будут вторгаться на Кубу ни при каких условиях. Ни один американец не будет замешан в действиях на Кубе, повторил президент, по существу дела, не владевший надежной информацией о низкой боеготовности отрядов кубинской оппозиции^{776}.

По сути, этой пресс-конференцией сам президент выдал план высадки эмигрантов на территорию Кубы, правда без указания места. О том, чтобы вначале советская сторона, а затем и кубинский лидер узнали, что операция намечена в районе залива Кочинос, вроде бы позаботился советский разведчик Ким Филби (по ничем не подкрепленным словам А. Розенцвейга)^{777}. Это, однако, сомнительно, так как Филби, давно находившийся под подозрением, в это время работал журналистом на Ближнем Востоке и к секретным делам никакого доступа не имел. Всё было значительно проще. Формально секретный план был известен массе сотрудников ЦРУ. Один из них, Лаймон Кёркпатрик, вспоминает: «Джеймс Энглтон, Ричард Хелмс, Роберт Эмори и я не были подключены к операции. Но, занимая высокую должность, просто невозможно не знать, что происходит. Я чувствовал — этот план не сможет сработать, так как он зиждется на ложной информации, полученной от беженцев с Кубы. Их информация не соответствовала действительности, особенно в той части, где утверждалось, что силы вторжения получат помощь в результате народного восстания. Я знал, однако, что произошло с группой примерно в десять человек, сброшенной на парашютах в горном районе. Около двух тысяч кубинских полицейских вели охоту за ними, и местные жители не оказали нашим людям никакой помощи. Я направил Даллесу записку с просьбой разрешить послать в район предстоящей операции двух инспекторов, как это делалось обычно в подобных случаях. Ответ Даллеса поступил в течение суток. Он гласил: “В просьбе отказать”»^{778}.

Так что советская агентура в Вашингтоне и Нью-Йорке имела возможность получить сведения о месте и характере предстоявшей операции и без помощи Филби. О том, что вторжение приближается, можно было судить по тому, что президент, не планировавший отпуск, неожиданно вечером 15 апреля выехал с семьей в поместье Глен-Ора. Этим поместьем обычно пользовались только летом, и вне контекста событий непонятно, почему «летний отдых» начался почти сразу по окончании зимы (официальным началом весны в США является равноденствие — 22 марта).

Операция по вторжению на Кубу была начата не 17 апреля, как говорится в большинстве работ, посвященных этому событию, а двумя днями ранее. 15 апреля правительство Кастро опубликовало заявление, что на рассвете этого дня американские бомбардировщики В-25 совершили нападение на несколько городов страны. По требованию Кубы было созвано заседание Совета Безопасности ООН. Сведения подтвердились, кроме того, что операция, проведенная под руководством ЦРУ, была осуществлена с территории Никарагуа, а не США. Однако председатель незадолго до этого образованного из числа эмигрантов Кубинского революционного совета Миро Кардона[52] заявил, что речь шла об экипажах кубинских военно-воздушных сил, которые выступили против правительства Кастро и после бомбардировки совершили посадку во Флориде. Версию повторил в ООН представитель США Стивенсон^{779}. Получив более достоверную информацию, Стивенсон на следующий день телеграфировал в Вашингтон: «Крайне обеспокоен полученными в течение дня ясными указаниями на то, что инцидент с бомбардировкой Кубы в субботу (то есть накануне. — Л. Д., Г. Ч.) был инициирован, по крайней мере частично, с территории, находящейся вне Кубы»^{780}.

Тем самым опытный политик, оказавшийся на этот раз наивным, давал знать Кеннеди, что распоряжение президента о неучастии американских вооруженных сил в действиях против Кубы грубо нарушается. Предостережение было учтено. Через Банди Кеннеди распорядился о немедленном прекращении авиационных налетов на Кубу, оговорившись, правда, «кроме тех случаев, когда они проводятся с самой территории» этой страны^{781}.

В соответствии с намеченным планом на рассвете 17 апреля 1961 года на нескольких баржах и других судах к побережью Кубы приблизилась так называемая «бригада 2506», состоявшая из кубинских эмигрантов — «контрас» численностью около двух с половиной тысяч человек. Вслед за ними следовали авианосец, два миноносца и несколько мелких судов американских военно-морских сил. Но приказа атаковать кубинские вооруженные силы они не имели. Вообще, вся операция, хотя и готовилась заранее, правда, в ускоренном темпе, проводилась хаотично. Чувствовалось, что твердых директив командиры не имели. Сами же они не желали, да и не могли брать инициативу в свои руки. Более того, командование военно-морских и военно-воздушных сил предполагало, что заявление Кеннеди на пресс-конференции в начале апреля носит маскировочный характер, что президент найдет удовлетворительный повод, чтобы отказаться от своих слов под предлогом оказания помощи «законным властям Кубы». Но ожидаемого не случилось. В своих директивах 17 апреля Кеннеди повторил, что американские военные корабли должны оставаться за пределами двадцатимильной зоны.

Президент нервничал. Сэлинджер вспоминал, что 17 и 18 апреля Кеннеди вызывал его (и, безусловно, не только его) чуть ли не 100 раз, требуя свежих данных о событиях^{782}. Вскоре в Белый дом стали поступать панические сведения. Сначала баржи с «контрас» натолкнулись на коралловые рифы и получили серьезные повреждения, так что часть десанта была вынуждена добираться к берегу вплавь. Здесь нападавших встречали кастровские пограничники и подтягивавшиеся регулярные части. Отдельным группам десантников удалось закрепиться на побережье, но в следующие два дня они были разбиты. Попытка снабдить их боеприпасами с моря и воздуха успехом не увенчалась. Значительная часть десантников погибла в бою, многие сдались в плен.

Правда, в последний момент Кеннеди всё же отдал приказ о воздушном прикрытии вторжения самолетами, не имевшими опознавательных знаков. Однако налет готовился в страшной спешке и поэтому не имел четкого плана. Более того, начальство бомбардировщиков, вылетавших из Никарагуа, и истребителей, которые должны были подняться с авианосца «Эссекс», не учло часовую разницу во времени, в результате чего воздушный налет оказался сорванным^{783}. Кубинские зенитчики смогли сбить четыре самолета. Среди погибших оказалось несколько американцев^{784}. Только на пресс-конференции 6 марта 1963 года президент признал, что действительно погибли четверо граждан США, но характер службы не позволяет открыто сообщить об обстоятельствах их кончины^{785}.

Свидетели того, что происходило в эти дни в Белом доме, единодушны в своих оценках: Кеннеди находился в состоянии отчаяния. «Не надев пиджак, Джон Кеннеди открыл французское[53] окно и вышел на южную лужайку под прохладный ветерок. Люди из Секретной службы следили на расстоянии за тем, как он стремительно двигался в одиночестве почти до трех часов ночи прямо по примятой траве, держа руки в карманах. Голова его была устремлена вниз»^{786}, — рассказывал историку Майклу Бешлоссу один из очевидцев.

19 апреля остатки «контрас» на побережье Плайя-Хирон прекратили сопротивление. В итоге свыше тысячи человек из их числа были убиты, более 1100 оказались в плену^{787}.[54] Некоторые из них были расстреляны, остальные отправлены в концлагерь, откуда в самом конце 1962 года по распоряжению президента Кеннеди были выкуплены ценой поставки на Кубу медикаментов, детского питания и других товаров. Расходы фирм, предоставивших и оттранспортировавших эти товары, были покрыты из секретных статей бюджета США, опять-таки по распоряжению президента^{788}.

Для Джона Кеннеди, только за три месяца перед этим вступившего в должность главы исполнительной власти, поражение «контрас» было обидным и унизительным. Он с ходу отверг предложение высших военных направить на их поддержку американские военные корабли и самолеты. Он отлично понимал, что это означало бы непосредственное вступление США в войну, не получившую одобрения ООН, не поддержанную Организацией американских государств, явно означающую силовое столкновение с СССР. На столь ответственный, по сути дела роковой, шаг Кеннеди идти не желал.

На проведенной вслед за этим пресс-конференции (21 апреля) Кеннеди с горькой иронией заявил, что у любой победы 100 отцов, поражение же всегда остается сиротой[55]. После этих слов он заявил, что, как глава исполнительной власти, он берет на себя полную ответственность за происшедшее. Он не добавил, однако, что является ответственным и как Верховный главнокомандующий, ибо формально американские вооруженные силы в этих событиях не участвовали^{789}.

Так Джон Кеннеди стал своего рода приемным отцом «первой Кубы», как стали называть в американских правительственных кругах Апрельский, или первый Кубинский, кризис 1961 года. Подлинными отцами этого поражения были его предшественники, но именно он стоял у власти, когда произошли эти драматические события, и в соответствии со своим пониманием долга Кеннеди возложил ответственность за них на себя.

Те чувства, которые в силу своей должности вынужден был скрывать Джон, открыто выразил его брат, в значительно меньшей степени скованный протоколом. 22 апреля состоялось заседание Национального совета безопасности, на котором был заслушан доклад Госдепартамента, констатировавшего, что никакие другие меры, кроме прямого вторжения американских вооруженных сил на Кубу, не в состоянии в обозримом будущем покончить с режимом Кастро. Имея в виду, что таковое решение полностью относилось к компетенции президента, который взял бы на себя ответственность за развязывание войны (а он не желал этого), Роберт Кеннеди, как это нередко было ему свойственно, впал в истерическое состояние. Он кричал: «Это самая бессмысленная, бездарная вещь, которую я когда-либо слышал! Все вы больше всего хотите сберечь свои задницы и боитесь что-то делать. Все вы хотите одного — свалить всё на президента. Лучше бы вы убрались и отдали внешнюю политику кому-то другому». Во время этой скандальной тирады Джон, по наблюдению присутствовавших, внешне спокойно сидел в своем кресле, и его волнение выдавало лишь то, что он непрерывно постукивал металлическим колпачком авторучки по своим зубам, вроде бы открытым в улыбке^{790}.

Сохранять хорошую мину при плохой игре Кеннеди стремился и в общении с кубинскими эмигрантами. После катастрофы на Плайя-Хирон он дал им обещание продолжить подготовку к высадке на острове, убеждал, что они в конце концов добьются победы. Поверив обещаниям, беженцы преподнесли президенту «боевой флаг», который он должен был им вернуть на Кубе^{791}.

После позорного поражения Кеннеди распорядился провести расследование его причин. С этой целью в Белый дом был призван отставной генерал Максуэл Тейлор, который возглавил соответствующую группу. Это было возвращение Тейлора, человека «элегантного, похожего на ученого»^{792}, которого недолюбливал Эйзенхауэр, отстранивший его отдел, к активной военно-дипломатической деятельности. В следующие годы Тейлор возглавит Объединенную группу начальников штабов и будет выполнять личные поручения президента в Западном Берлине, Вьетнаме и других горячих точках.

Не дожидаясь президентского распоряжения, ЦРУ образовало свою комиссию по расследованию под руководством генерального инспектора этого ведомства Лаймона Кёркпатрика, чей подробный доклад сохранился в бумагах Джона Кеннеди и был частично рассекречен ЦРУ через много лет^{793}.

Хотя расследование проводилось соответствующими ведомствами, фактически руководящую роль в нем сыграл брат президента. Как свидетельствуют рассекреченные в октябре 2012 года документы архива Библиотеки Джона Фицджералда Кеннеди, министр юстиции присутствовал на заседаниях обеих комиссий, направлял их деятельность, играл ведущую роль в установлении вопиющих пороков подготовки операции на Плайя- Хирон^{794}.

Расследование причин поражения «контрас» не дало результата в том смысле, что ответственные за поражение чиновники не были определены. Однако установлены были грубейшие ошибки в планировании операции: численность десанта была незначительной по сравнению с силами армии государства, находившегося в стадии формирования тоталитарного общества с жесткой дисциплиной; не было обнаружено, что побережье отделено от ближайших гор полосой почти непроходимых болот, и это делало невозможным уход туда десантников в случае неудачи операции, как рассчитывали планировавшие ее чиновники ЦРУ; не были приняты во внимание прибрежные рифы; не был проведен расчет времени, необходимого на разгрузку боевого снаряжения, и т. д.

Можно предположить, что те американские стратеги, которые разрабатывали операцию, не обращали внимания на все эти «мелочи», полагая, что непосредственно вслед за «контрас» в военные действия вступят американские регулярные войска. Разрешение на это президент, однако, не дал, хотя не оставлял планов ликвидации на Кубе явно враждебного Соединенным Штатам Америки режима.

После неудачи вторжения в районе Плайя-Хирон Кеннеди в значительной мере утратил доверие к ЦРУ и всё реже приглашал его руководителей для дачи консультаций по принципиальным внешнеполитическим вопросам. Президент почти прекратил созывать Национальный совет безопасности — ставший уже традиционным орган, созданный Трумэном и широко используемый Эйзенхауэром. Вместо этого совета Кеннеди предпочитал пользоваться рекомендациями своих доверенных лиц вне формальных рамок коллективного консультативного органа^{795}. Только один раз — во время Кубинского кризиса 1962 года — образованной чрезвычайной консультативной группе, существовавшей лишь две недели, было дано условное название Исполнительного комитета Национального совета безопасности.

Джон поручил своему брату Роберту, оставаясь министром юстиции, неофициально исполнять функции главного советника Белого дома по вопросам разведки и внешней политики, прежде всего по проблемам взаимоотношений с Кубой и СССР. С этой целью Роберт создал небольшой, но эффективный аппарат сотрудников^{796}.

Интермедия с планированием убийства

Вторая, несравненно более опасная для всеобщего мира стадия конфликта, связанного с Кубой, хотя почти столь же краткая, произошла через полтора года. В промежутке между ними не приобретший еще необходимого политического опыта президент поддался уговорам Аллена Даллеса и других руководителей ЦРУ, которые стремились восстановить свой авторитет, изрядно подорванный на Плайя-Хирон.

Кеннеди согласился на подготовку тайной операции под кодовым названием «Мангуст» (она была рассекречена только в 1989 году). Это наименование говорило само за себя. Мангусты — млекопитающие, часто используемые для истребления ядовитых змей. В качестве таковых рассматривали Кастро и его режим. Если не удалось ликвидировать этот режим вооруженным путем или при помощи подрывных действий, актов саботажа, следует прибегнуть к уничтожению его лидера. О плане «Мангуст» знал узкий круг людей из администрации Кеннеди — всего 12 человек, включая президента^{797}. Но главную роль в определении характера подрывных операций играл Роберт Кеннеди, к которому стекалась основная информация о намеченных и проведенных мерах^{798}.

Собственно говоря, американцы и на этот раз должны были остаться в стороне, благо кубинских эмигрантов, страстно желавших отомстить Фиделю за гибель и муки родных и близких, было предостаточно. Однако ЦРУ опять не проявило должной оперативности и смекалки. Один за другим разрабатывались планы покушения: прислать сигары, пропитанные смертельным ядом, подсыпать яд в вино или мороженое, подбросить в район, где Кастро принимал морские ванны, медузу, начиненную бомбой, организовать подарок — костюм с бациллами туберкулеза и т. п.^{799}

Ни один из этих экзотических планов реализован не был. Вообще, на первый взгляд представляется, что все эти нереализованные операции являлись произведениями не очень квалифицированных авторов детективного жанра или плодом антиамериканской пропаганды. Но они реально разрабатывались, о чем позже не раз писали в воспоминаниях отставники ЦРУ. По данным американских исследователей, на операцию «Мангуст» (она продолжалась до осени 1962 года, когда Кубинский кризис вступил в новую, острую фазу) было затрачено от 50 до 100 миллионов долларов. Покушения на жизнь Кастро предпринимались не менее восьми раз, но ни разу не были доведены до стадии исполнения^{800}.

Позже, в 1967 году, некоторые печатные органы, в частности газета «Вашингтон пост», утверждали, что планы покушения на Кастро разрабатывались под руководством Роберта Кеннеди. Так ли это было, неизвестно. Однако сам Роберт был взбешен, прочитав эти сенсационные материалы. «Я этого не начинал, — заявил он. — Я остановил это. Я узнал, что какие-то люди собирались устроить покушение на жизнь Кастро. Я этому помешал»^{801}. В любом случае слова Роберта Кеннеди подтверждали, что планы убийства Кастро существовали и сам он был в курсе дела.

Можно полагать, что в том случае, если бы план убийства Фиделя оказался выполненным, это вряд ли способствовало бы решению проблемы Кубы с точки зрения государственных интересов США, как их понимали президент и его окружение. Скорее всего, это превратило бы Фиделя в павшего героя, в символ свободы и независимости Кубы и способствовало бы еще большему укреплению на острове прокоммунистической власти и росту антиамериканских настроений в других латиноамериканских странах^{802}.

В то же время в контексте книги, которая лежит сейчас перед читателем, действительно существенным представляется вопрос, знал ли президент о планах убийства Кастро, утверждал ли он эти планы, какова была роль Роберта Кеннеди, в подчинении которого как министра юстиции находилось, по крайней мере формально, Центральное разведывательное управление.

Любопытные сведения на этот счет удалось собрать Майклу Бешлоссу. Согласно его данным, еще в августе 1960 года заместитель директора и руководитель секретных операций ЦРУ Ричард Биссел установил связь с некими мафиозными группами с целью подготовки убийства Кастро, причем сделано это было в соответствии с пожеланием президента Эйзенхауэра «избавиться от Кастро», но без его прямой санкции (было вполне естественно, что имя президента в «мафиозные дела» не впутывалось). Случилось, однако, так, что тайные переговоры представителей ЦРУ с одним из крупнейших гангстеров, главарем мафиозной группы западного побережья Джоном Роселли, а затем и с лидером чикагской мафии Сэмом Джианканой о сумме, которую организаторы убийства Кастро должны были получить за «выполненную работу», оказались записаны на пленку. Дело грозило выйти на поверхность, что было чревато серьезнейшей компрометацией спецслужб, не говоря уже о провале операции.

В этих условиях 7 мая 1962 года по поручению высшего руководства управления генеральный советник ЦРУ Лоуренс Хаустон доложил ситуацию министру юстиции. Хаустон был поражен гневом, который обрушил на него и на всё управление министр. Он сообщал: «Если вы вдруг сталкиваетесь с тем, что глаза мистера Кеннеди становятся стальными, что его челюсть сжимается, а голос становится тихим и зловещим, у вас неизбежно возникает чувство предстоящей серьезной неприятности». Роберт Кеннеди заявил Хаустону, что, если ЦРУ решило иметь дело с мафией, его должны были уведомить об этом до начала предпринимаемой комбинации. При этом

Роберт не высказал ни удивления, ни негодования по поводу самого факта подготовки убийства Кастро. Он был взбешен лишь тем, что к делу подключается мафия. Иначе говоря, у Хаустона сложилось впечатление, что Даллес или кто-то другой из руководства ЦРУ уже докладывали министру об операции «Мангуст» и получили санкцию^{803}. Можно выразить уверенность в том, что, если дело обстояло именно таким образом, принципиальное согласие на выполнение плана уничтожения кубинского лидера Роберт получил от своего брата.

Косвенные сведения, что именно так и было, содержатся в показаниях руководителя оперативного отдела ЦРУ в начале 1960-х годов Ричарда Хелмса, которые он дал сенатскому комитету по расследованию операций в области разведывательной деятельности, созданному в 1975 году (по имени своего председателя демократа Фрэнка Чёрча он получил название комитета Чёрча)[56]. Хелмс свидетельствовал, что администрация Кеннеди оказывала «чрезвычайное давление» на ЦРУ, с тем чтобы были предприняты максимальные меры для свержения режима Кастро. Руководство ЦРУ и прежде всего его новый директор Джон Маккоун, назначенный на этот пост 29 ноября 1961 года, пришли к заключению, что им предоставлено право на подготовку убийства Кастро, хотя прямого распоряжения в этом смысле они не получали. «Я полагаю, — утверждал Хелмс, — что это была определенная политика в то время — избавиться от Кастро, и если убийство могло этому послужить, оно находилось в пределах того, что от нас ожидалось». Ни один из представителей администрации Кеннеди не говорил, что убийство исключается, добавлял свидетель для пущей убедительности.

Правда, дополнял Хелмс, никто из руководителей ЦРУ никогда не говорил кому-либо из официальных лиц в Белом доме о планах убийства. Членам комитета этого показалось недостаточным. Хелмсу был задан прямой вопрос, был ли информирован Кеннеди о плане убийства. Ответ был дан так, что свидетель, хотя и весьма косвенно, всё же признал этот факт. Он заявил: «Я думаю, что каждый из нас счел бы очень трудным обсуждать убийство с президентом США. У всех нас было чувство, что нас взяли на работу так, чтобы все эти вещи были подальше от Овального кабинета. Никто не желал ставить в неудобное положение президента Соединенных Штатов, обсуждая в его присутствии убийство иностранного лидера»^{804}.

Хотя сотрудники Белого дома перед комитетом Чёрча утверждали, что Кеннеди не давал приказа об убийстве Кастро^{805}, свидетельство Хелмса не оставляет сомнений в том, что, если прямого указания и не было, Кеннеди, по крайней мере, не воспрепятствовал плану «Мангуст», не отдавал распоряжений, исключавших подготовку убийства.

Да и сами распоряжения об убийстве, к тому же руководителя соседней страны, если они и существовали, во всяком случае отдавались устно, не писались на президентском бланке. Тот факт, что уничтожения Фиделя не произошло, следует считать не результатом какого-либо запрета или отмены решения со стороны высшего должностного лица, а стечения неблагоприятных обстоятельств и недостаточной компетентности тех, кто планировал и пытался реализовать операцию.

Майкл О'Брайен, автор биографии Кеннеди, весьма благожелательно относящийся к своему герою, объективно и вместе с тем саркастически признает: «Если президент Кеннеди не знал о планах убийства, подготовленных ЦРУ, значит, он был никуда не годным администратором, не видящим, что его подчиненные делают от его имени. Вскоре после того, как Линдон Джонсон занял президентский кабинет в 1963 году, он выяснил, что сторонники Кеннеди вроде бы никогда не знали, что ЦРУ руководило планом убийства. Очевидно, Джонсон оказался способным извлекать из ЦРУ большую информацию, чем это получалось у Кеннеди». Продолжая свою линию рассуждений, О'Брайен приходит к выводу, что Роберт Кеннеди «руководил планами убийства и обсуждал эти планы с президентом. Ведь братья были так близки, и вопрос был настолько важен. Президент Кеннеди, по всей видимости, утвердил план заговора»^{806}.

Все эти факты были явными свидетельствами растерянности администрации, включая самого президента. Роберт Макнамара говорил через много лет после ухода с поста министра обороны на конференции в Гарвардском университете, посвященной событиям 1962 года в районе Карибского моря: «Мы буквально впали в истерику по поводу Кастро во время событий в заливе Кочинос и вслед за этим»^{807}.

В начале осени 1962 года курировать дела, связанные с коммунистическим режимом на Кубе, президент вторично поручил своему брату как наиболее доверенному лицу (в первый раз, как мы уже знаем, он дал это задание Роберту после поражения кубинских эмигрантов в районе Плайя-Хирон). Именно в это время и произошли события, которые поставили человечество на грань термоядерной катастрофы.

Непосредственная угроза ядерной войны

К этому времени ситуация вокруг Кубы вновь накалилась до предела. Американские разведывательные службы без труда устанавливали, что советские корабли везли на остров средства ведения войны. В ответ на разоблачительные сведения, публиковавшиеся в прессе, официальные советские лица заявляли, что на Кубу поступает только оборонительное вооружение. Соответствовало это истине или нет, какие именно виды оружия можно было считать наступательными, а какие оборонительными — все эти и масса других вопросов оставались без ответа. Министр обороны США Роберт Макнамара как-то цинично заявил: «Наступательное оружие — это ваше оружие, а оборонительное оружие — это мое оружие»^{808}.

Пользуясь ситуацией, республиканцы в конгрессе жестко атаковали демократов и их правительство, прежде всего президента. Сенатор К. Китинг затронул даже такую чувствительную для Кеннеди струнку, как воспоминание о Мюнхенском сговоре, памятуя, что ему была посвящена студенческая выпускная работа нынешнего хозяина Белого дома. Он говорил: «Вспомните, что произошло перед тем, как вспыхнула Вторая мировая война. Если бы Гитлера решительно остановили, когда он захватил Рейнскую область, Австрию и даже когда он вторгся в Чехословакию, Вторая мировая война, вероятно, вообще не произошла бы… Если мы не будем решительно действовать на Кубе, нас ожидают большие, во всяком случае не меньшие, неприятности в Берлине и в других частях мира»^{809}.

Именно в условиях всё более нагнетавшейся напряженности вокруг Кубы Роберту Кеннеди были доложены секретные и в то же время сенсационные данные о том, что 14 октября 1962 года американский самолет-разведчик У-2, пилотируемый майором Ричардом Хейсером, проводя аэрофотосъемку территории Кубы, установил существование неких подозрительных объектов. После расшифровки и анализа фотографий было установлено, что речь идет о строительстве установок для запуска ракет среднего радиуса действия. На фотографиях было видно, что обширный район недалеко от города Сан-Крестобаль покрыт маскировочными тентами, неподалеку находятся без маскировки заправщики ракет, а под тентами угадывались конфигурации стартовых установок ракет класса «земля — земля», которые, как хорошо было известно, предназначались для доставки к цели ядерных боезарядов.

Было ясно, что между Кубой и СССР заключено соглашение о размещении на острове советских ракетных установок с ракетами, вооруженными ядерными боеголовками, способными поразить значительную часть территории США. Оставалось, правда, неизвестным, доставлены ли уже боеголовки на остров. На других фотографиях можно было различить советские бомбардировщики Ил-28, которые, как уже было известно, могли также стать средствами доставки ядерного оружия, а также истребители МиГ-15, артиллерийские орудия, танки, бронетранспортеры и другие средства ведения военных действий^{810}. Сведения, естественно, были отрывочными и неполными. К тому же они нуждались в тщательной дополнительной проверке. Именно поэтому решено было провести новую авиационную разведку, которая полностью подтвердила и дополнила предыдущие данные. Анализ фотографий показал, что, если бы ракеты, установленные на Кубе, были выпущены, за несколько минут погибли бы до восьмидесяти миллионов американцев^{811}.

Позднейшие данные американской разведки установили, что согласно советско-кубинской договоренности на Кубе планировалось разместить 36 баллистических ракет СС-4 среднего радиуса действия с дальностью полета две тысячи километров, 24 ракеты СС-5 промежуточного радиуса действия с дальностью полета четыре тысячи километров[57], 12 подвижных ракетных комплексов типа «Луна», созданных на базе плавающего танка, восемь ракет ближнего действия, 40 многоцелевых истребителей МиГ-21, шесть реактивных тактических бомбардировщиков Ил-28. Все типы ракет, а также бомбардировщики предполагалось снабдить ядерным оружием^{812}.

Решение о размещении ракет на Кубе было принято 24 мая 1962 года Президиумом ЦК КПСС по предложению, фактически по приказу, Н.С. Хрущева. На заседании президиума Хрущев задал вопрос, согласны ли его члены с внесенным предложением. Слово взял О.В. Куусинен, раболепно заявивший: «Товарищ Хрущев, я думал. Если вы вносите такое предложение и считаете, что нужно принять такое решение, я вам верю и голосую вместе с вами. Давайте делать». Микоян выразил легкое сомнение, назвав это дело опасным шагом, однако и он против принятия соответствующего решения не возражал, правда, выразил мнение, что такого рода помощь не согласится принять Кастро^{813}.

Для переговоров с Фиделем Кастро на Кубу была направлена советская делегация во главе с кандидатом в члены Президиума ЦК КПСС Ш. Р. Рашидовым (в делегацию в качестве ее фактического руководителя входил главком Ракетных войск стратегического назначения маршал С.С. Бирюзов), сразу же доложившая, что опасения Микояна неосновательны, что кубинцы с охотой готовы принять ракеты, правда, не столько для защиты собственной страны, а в интересах всего социалистического лагеря. В июне в Москву прибыл министр обороны Кубы Рауль Кастро, который, видимо, подписал соответствующее соглашение с советским министром обороны Р.Я. Малиновским (первоисточники, связанные с этими переговорами и подписанными документами, до сих пор остаются секретными). Кубинская сторона вначале предлагала сразу опубликовать договор, считая, что он поднимет престиж страны, но Хрущев высмеял это мнение, заявив, что американцы найдут тысячу способов, чтобы воспрепятствовать поставке ракет на Кубу^{814}. Через океан пошли советские транспортные суда. Ракеты и всё, что с ними связано, составляли лишь часть груза: везли танки, самолеты, средства обороны, жизнеобеспечения, личный состав^{815}.

Даже первое известие, что на Кубе началось размещение советских ракет, доложенное американским высшим руководителям 16 октября, привело администрацию в состояние крайнего нервного возбуждения.

Правда, еще за месяц до этого, в середине сентября, от американских агентов на Кубе стали поступать сведения о подозрительных строительных работах на территории острова. Кроме того, одному из агентов удалось проникнуть в состав технического персонала, обслуживавшего кубинского лидера, и он подслушал хвастовство подвыпившего Кастро по поводу того, что теперь безопасность Кубы прочно охраняют советские вооруженные силы. Об этом доложили Роберту Кеннеди, который счел сведения не просто ненадежными, а фальшивыми, возможно провокацией. Министр юстиции распорядился не докладывать президенту, пока сведения не будут проверены и перепроверены^{816}.

Теперь же, после двух аэрофотосъемок, появились совершенно неопровержимые данные о размещении на Кубе советских ракет.

Утром 16 октября, едва президент проснулся, к нему в спальню явился главный советник по национальной безопасности Макджордж Банди, принесший толстую папку с данными разведывательной аэрофотосъемки. Понять, что на них изображено, непосвященному было невозможно. Тотчас приглашенный в Белый дом Роберт Кеннеди, взглянув на снимки, решил, что они напоминают футбольное поле^{817}. Первоначально президент отнесся к непонятным фотографиям с недоверием. Затребованы были новые фото. Пришлось верить советнику, который в свою очередь получил информацию от экспертов. Невзрачные кубики на фото представляли собой стартовые площадки советских ракет^{818}.

Джон Кеннеди был особенно возмущен тем, что все эти действия предпринимались в глубокой тайне от мирового сообщества, тогда как установка американских ракет среднего радиуса действия в Великобритании, Италии и Турции в 1957 году проходила открыто, по решению Совета НАТО, опубликованному в печати, а само размещение широко комментировалось в средствах массовой информации.

Первая реакция Кеннеди была выражена в словах: «Придется их разбомбить». Аналогичной являлась и спонтанная позиция других высших членов кабинета.

Ведь до этого территория США не находилась под угрозой советской ядерной атаки, и это создавало чувство самоуспокоенности не только у политиков, но и у высших военных. Теперь оказалось, что в случае возникновения ядерной войны, которой не желали ни советские, ни американские лидеры, но которая могла вспыхнуть неожиданно, территория США станет ареной разрушительнейших военных действий.

В распоряжении американской разведки не было никаких данных о размещении на Кубе крупного контингента советских войск под командованием генерала И.А. Плиева (он был известен на Кубе под псевдонимом Павлов) — жесткого военачальника, ветерана Отечественной войны, во время которой он командовал кавалерийским корпусом и сводным кавалерийско-механизированным соединением (он стал дважды Героем Советского Союза). Через много лет после войны Плиев в силу своей исполнительности и неразборчивости в средствах был назначен руководителем кровавого подавления мирной демонстрации трудящихся Новочеркасска в июне 1962 года. Теперь же Плиев получил от высшего советского руководства право на применение ядерного оружия в случае вторжения американских вооруженных сил на Кубу — даже без санкции министра обороны СССР Р.Я. Малиновского, правда только в случае утраты связи с Центром.

Как стало известно через много лет, в подчинении Плиева находился, помимо ракетных установок и авиации, танково-механизированный воинский контингент численностью в 42 тысячи солдат и офицеров. Число ракет предполагалось довести до 52 со 162 ядерными боеголовками. Именно они являлись главным устрашающим оружием^{819}. К тому времени, когда факт размещения советских ракет на Кубе стал известен американцам, на остров были доставлены, согласно данным генерал-полковника Д.А. Волкогонова, только ракеты Р-12, а ракеты большего радиуса действия Р-14 то ли находились в пути, то ли еще готовились к отправке^{820}.

Хотя в распоряжении высших американских государственных деятелей не было никаких статистических данных о советском воинском контингенте на Кубе, главное — американскому руководству стало известно о наличии там советской ракетно-ядерной базы.

Так начался второй Кубинский кризис, продолжавшийся с 16 по 28 октября 1962 года. В высших американских кругах этот комплекс событий часто называли «вторая Куба».

Президент США был возмущен тем, что советские представители замалчивают факты. Дело в том, что завоз оружия на Кубу особо не скрывался советской стороной. Но при этом неизменно подчеркивалось, что речь идет только об оборонительных его видах. Накануне получения фотографий, сделанных с самолетов У-2 (всего около тысячи снимков), посол СССР в США А.Ф. Добрынин заявил, что, «несмотря на свою озабоченность, СССР не завозит никаких наступательных вооружений, в частности ракет класса “земля—земля”, ибо хорошо осознает опасные последствия такого шага»^{821}. Добрынин не лгал — он просто не знал, какие виды оружия размещаются на Кубе[58]. Это было ведомо только «узкому кругу ограниченных людей», как сказано в известном анекдоте о государственной тайне.

Джон Кеннеди отлично понимал, не мог не понимать, словесную игру в «наступательные» и «оборонительные» виды оружия. Ведь всякому здравомыслящему человеку было ясно, что никакого четкого разграничения между теми и другими не существует, что всё зависит от намерений сторон, что одни и те же виды оружия могут быть и наступательными, и оборонительными.

Это касается даже зенитных ракет СА-2, о поставках которых на Кубу уже в течение нескольких месяцев доносила американская разведка. Ведь эти ракеты вполне могли послужить не только отражению неспровоцированного воздушного нападения, но и быть прикрытием явно наступательных действий. Так что, даже отвлекаясь от заявления Добрынина, ряд последующих советских деклараций, строго говоря, не носил откровенно обманного характера или являлся ложью лишь отчасти. Они объявляли о миролюбивых намерениях СССР, но в то же время в них выражалась готовность пойти на конфликт любой степени интенсивности во имя сохранения Кубы в советском авангарде.

Разумеется, Кеннеди и его помощники не имели понятия о том, что именно в эти дни начинала развертываться советская операция под кодовым названием «Анадырь», предусматривавшая размещение на крохотном острове, находящемся всего в 90 милях от побережья Флориды, таких ракетно-ядерных сил, которые нивелировали бы стратегическое отставание СССР от США, ибо были способны сровнять с землей не менее половины американских центров экономики, политики, культуры, жизнеобеспечения, включая Нью-Йорк, Филадельфию, Чикаго, Балтимор, Атланту и родной Кеннеди Бостон. По свидетельству генерала Л.С. Гарбуза, участвовавшего в операции «Анадырь», ракеты, доставленные на Кубу, могли поразить цели вплоть до Великих озер^{822}. А в этих пределах располагались все крупнейшие промышленные, административные и культурные центры восточной и расположенной на запад от нее части США — основа жизнеобеспечения страны.

Иной вопрос, что достаточно осторожные советские лидеры, и прежде всего Н.С. Хрущев, не были откровенными авантюристами. Они предпочитали действовать тихой сапой, постепенно революционизируя и третий мир, и Латинскую Америку, используя пример Кубы как рычаг. Советский план состоял в том, чтобы завершить завоз и установку ядерных ракет на Кубе к запланированному на ноябрь 1962 года визиту Хрущева в Нью-Йорк, где он предполагал выступить на заседании Генеральной Ассамблеи ООН с выгодными для СССР предложениями о сокращении вооружений, которые бы устранили или по крайней мере сократили отставание от США в области ракетно-ядерного оружия и надежно обеспечили бы пребывание Кубы в советской сфере господства. Для этого предполагалось подписание тогда же, во время сессии Генассамблеи, союзного договора с Фиделем Кастро, который предусматривал бы «военную взаимопомощь». Одновременно намечалось объявить постфактум и без конкретизации, что на Кубе уже находятся мощные советские ракеты класса «земля—земля».

Однако воинственный Кастро и его «барбудос», вмешивавшиеся в разраставшийся конфликт, толкали Хрущева к роковому рубежу ранее намеченного им срока.

В первый момент кризиса слова Кеннеди «придется их разбомбить» были выражением общего мнения руководства. Четко его выразил генерал М. Тейлор — военный помощник Кеннеди и его связной с объединенной группой начальников штабов (вскоре он будет назначен его председателем): «Наша сила по всему миру является основой доверия, которое к нам испытывают… Если мы, как полагается, не ответим на Кубе, мы пожертвуем этим доверием к себе». М. Банди, зафиксировав эти слова в своем памятном меморандуме, написанном через полгода, запечатлел в нем не только их и первую реакцию на них президента, но и его более общую принципиальную установку: «Мы должны убрать их (советские ракеты. —Л. Д., Г. Ч.) оттуда. Нам необходимо срочно решить, как это осуществить». При этом Кеннеди поначалу придерживался мнения, что самым эффективным и, видимо, единственно возможным ответом является внезапный и мощный воздушный удар^{823}.

Вскоре, однако, позиция президента и некоторых близких к нему деятелей стала более осторожной. В администрации развернулись острые споры между двумя группами политиков и военных, которые позже получили прозвища «голубей» и «ястребов». Разногласия между ними не носили принципиального характера, речь шла лишь о степени срочности военного ответа в том случае, если бы советские ракеты не были убраны без применения силы. Джон Кеннеди решил, согласно латинской поговорке, «спешить медленно». В связи с тем, что менее чем через месяц предстояли промежуточные выборы в конгресс и другие органы власти и всякое необдуманное действие могло до предела обострить внутреннюю ситуацию, изменить расстановку сил в законодательных органах в ущерб администрации, он решил до уточнения обстановки и выработки решений вести себя так, как будто ничего не произошло.

В тот же день, когда ему стало известно о советских ракетах на Кубе, то есть 16 октября, Кеннеди вылетел в Чикаго, однако тотчас возвратился в Вашингтон под предлогом простудного заболевания^{824}. На борту самолета Джон вызвал пресс-секретаря Сэлинджера и передал ему клочок бумаги с надписью: «Небольшое воспаление верхних дыхательных путей. Температура 37, Г. Сырая погода, дождь. Врач советует вернуться в Вашингтон». Приняв эти слова за истину, Сэлинджер, прочитав сообщение журналистам, спросил Кеннеди: «Я надеюсь, ничего плохого с вашим здоровьем, господин президент?» Джон мрачно на него взглянул: «Если вы ничего не знаете, вы счастливый человек»^{825}.

Распоряжением президента была образована группа высших политических и военных деятелей, которая обсуждала сложившуюся ситуацию и рекомендовала соответствовавшие решения и действия. Группа получила условное наименование Исполнительного комитета Национального совета безопасности. Кеннеди включил в его состав госсекретаря Раска, помощника по национальной безопасности Банди, министра обороны Мак-намару, министра юстиции Роберта Кеннеди, руководителей ЦРУ и ФБР и несколько других ответственных лиц^{826}. Во временном органе были образованы две группы, рассматривавшие соответственно возможности нанесения удара по советским ракетам на Кубе (ее возглавил Банди) и альтернативные варианты (под руководством Р. Кеннеди, который одновременно руководил всем исполкомом)^{827}.

Первое заседание нового неофициального органа состоялось в Белом доме под руководством президента. В следующие дни встречи происходили в других местах, главным образом в Госдепартаменте. Сам Джон Кеннеди лишь изредка присутствовал на заседаниях группы, фактически ее возглавлявший Роберт исправно доносил старшему брату ход дискуссий. По мнению Роберта, Джон «принял мудрое решение. Люди меняются в присутствии президента, и даже те, у кого сильный характер, часто рекомендуют то, что, по их мнению, хотел бы услышать президент»^{828}.

Высшие военные чины, как правило, упрекали президента, министра юстиции и других авторитетных государственных деятелей в том, что они не приняли решительных мер в апреле 1961 года для оказания эффективной помощи «контрас» во время высадки в районе залива Кочинос. Они напоминали, что именно на осень 1962 года были назначены военно-морские учения, в которых должны быть задействованы крупные вооруженные силы. Обращалось внимание и на психолого-пропагандистский момент в этих маневрах, вплоть до того, что путем высадки на острове Векос недалеко от побережья Пуэрто-Рико, где существовала вроде бы вымышленная «республика Векос», ставилась задача свергнуть власть диктатора по имени Ортсак, которое означало прочитанную наоборот фамилию Кастро^{829}. Кубинская проблема, по словам Т. Соренсена, превратилась за полтора года в «политическую ахиллесову пяту»^{830}. Такая ситуация, естественно, осложняла положение Кеннеди в принятии взвешенных решений.

В дискуссиях Джон занимал промежуточную позицию, но всё же она была близка к взглядам тех, кто склонялся к достижению компромисса. В этом он получил поддержку министра обороны. Р. Макнамара полагал, что для США не было особой разницы между тем, разместит ли СССР на своей территории дополнительное число межконтинентальных ракет или же на территории Кубы ракет средней дальности. Более того, Макнамара уже до этого времени пришел к выводу, что отставания США от СССР не существует, что именно СССР вынужден догонять США^{831}. Макнамара решительно выступал против вторжения на Кубу, полагая, что оно может привести к непоправимым последствиям, к термоядерной войне. Более того, постфактум он распространял эту свою позицию на всё американское руководство, хотя для этого не было достаточных оснований. На конференции в Гарвардском университете, посвященной 25-летию Кубинского кризиса, он говорил: «У нас не было планов вторгаться на Кубу, и я решительно выступил бы против этой идеи, если бы она возникла»^{832}.

Вероятно, именно тогда в уме этого выдающегося государственного деятеля начал зреть комплекс идей, который он позже сам назвал «законом Макнамары». Формулировался он так: «Невозможно предсказать с высокой степенью уверенности, каков будет результат использования военных сил, так как существует возможность случайности, ошибочного расчета, неверной интерпретации и невнимательности»^{833}. Естественно, этими мыслями министр обороны делился с президентом и его советниками. Сходную позицию занимал министр юстиции. Роберт Кеннеди, правда, рассматривал разраставшийся кризис главным образом с точки зрения того, как он повлияет на политическую судьбу его брата, в частности на очередных президентских выборах. Но и он неоднократно подчеркивал огромную опасность возникновения ядерной войны. Вспыльчивый и резкий, Роберт к этому времени стал значительно более трезвым и расчетливым в делах, связанных с международным положением США. Это не укрылось от советской разведки. В справке Первого главного управления КГБ о нем (1962 год) говорилось, что «внешне его отношение к СССР стало более сдержанным», тем более что президент использовал своего брата для налаживания неофициальных контактов с Советским Союзом^{834}.

Вскоре после завершения второго Кубинского кризиса Джон Кеннеди говорил: «Вторжение было бы ошибкой — неверным использованием нашей силы. Но военные будто сошли с ума. Они стремились осуществить вторжение. Какое счастье, что у нас там был Макнамара»^{835}. В разговорах с глазу на глаз президент и его брат были еще более откровенными. По поводу заявления руководителя стратегического авиационного командования генерала К. Лимея о том, что единственным верным решением является бомбардировка, и как можно скорее, президент возмущался (он, как видно, подзабыл свою эмоциональную реплику в день начала кризиса): «У генералов, разумеется, есть сильный довод. Если мы будем их слушать и действовать так, как они хотят, в живых не останется никто и некому будет затем упрекать их в роковой ошибке»^{836}.

В роли главного сторонника силовых акций из числа политиков выступил бывший государственный секретарь Д. Ачесон. На совещании у президента он говорил: «Хрущев создает основную угрозу Соединенным Штатам. Он стремится испытать волю Америки. Чем скорее произойдет развязка, тем лучше». Ачесон настаивал, чтобы советские установки для запуска ракет были ликвидированы при помощи авиационного удара.

Совещание 18 октября, однако, завершилось лишь принятием решения о введении морской блокады Кубы. Из 17 присутствовавших за это высказались 11 человек, против 6. Такое большинство сложилось после того, как президент попросил проинформировать его, гарантирует ли массированная бомбардировка уничтожение всего находящегося на Кубе ядерного оружия. Командование военно-воздушных сил ответило, что гарантий дать не может^{837}.

По мнению большинства американских авторов, детально исследовавших эту проблему, решающий вклад в принятие компромиссного решения внес Роберт Кеннеди, в данном случае оказавший воздействие на позицию старшего брата. Роберт говорил о трех возможностях, перед которыми стояла страна. «Первая — вообще ничего не предпринимать. Но это — вариант бессмысленный, который вообще не следует обсуждать. Второй вариант — нанести мощный авиационный удар. Наконец, третья возможность — блокада Кубы. Я полагаю, что президенту будет крайне сложно принять решение о бомбардировках. Его будет сдерживать не только память о вероломных бомбардировках Пёрл-Харбора, но и влияние, которое окажут наши действия на международные отношения и положение США в мире… Мы должны немедленно предпринять действия, должны недвусмысленно продемонстрировать Кремлю нашу решимость добиться, чтобы Советы вывезли ракеты с территории Кубы». В то же время Роберт Кеннеди высказался за возможность поиска разумного компромисса: «Мы должны дать Кремлю некоторое поле для маневра, чтобы советское правительство сохранило свое лицо»^{838}.[59] Упоминание о Пёрл-Харборе не было случайным. Мысль о нем приходила в голову Роберта Кеннеди вновь и вновь. Во время решающего заседания он передал брату-президенту записку: «Я теперь знаю, что чувствовал Тодзио, когда он планировал Пёрл-Харбор», которую тот не огласил, спрятал в карман, но которая, видимо, оказала влияние на его решение^{839}. Итоги обсуждения подвел президент. Он заявил: «Я против вторжения на Кубу. Но мы должны считаться с возможностью того, что к декабрю на Кубе появятся 50 стратегических ракет. Поэтому я отдаю приказ о начале блокады Кубы. Если этой меры окажется недостаточно, мы будем готовиться к нанесению воздушного удара и к вторжению».

Примерно в таком же духе было выдержано и личное письмо Кеннеди лидеру кубинской эмиграции в США Хосе Кардоне, в котором говорилось, что у США «не существует ближайших планов вторжения на Кубу»^{840}.

В один из самых критических моментов конфликта президент проявил высокое самообладание, чувство ответственности, по сути дела государственную мудрость, приняв решение, которое, однако, по чистой случайности могло оказаться роковым.

В этот же день, 18 октября, он встретился в Белом доме с министром иностранных дел СССР А.А. Громыко, которого сопровождал посол в США Добрынин. Хрущев направил Громыко, находившегося в это время в Нью-Йорке на сессии Генеральной Ассамблеи ООН, в Вашингтон в расчете выяснить намерения Кеннеди и по возможности утихомирить американские страсти, но, разумеется, не раскрывать советских действий по размещению ракет на Кубе.

Обе стороны играли в кошки-мышки, обходя наиболее острые вопросы. Советской стороне было известно, что американцы обнаружили строительство ракетных баз, но ни единого слова на этот счет Громыко не произнес, ограничиваясь лишь общими фразами по поводу того, что в случае, если у американцев есть претензии к Кубе или СССР, их необходимо разрешить мирными средствами. Тем самым давалось понять, что возможен поиск компромисса. В то же время Громыко прибег к обычной демагогии по поводу наступательных и оборонительных видов оружия. Советский министр признал, что Советский Союз поставляет на Кубу оружие, но оно предназначено для обороны, а советники, направленные СССР, помогают кубинцам научиться обращаться с этим оборонительным оружием.

В данном случае в словах хрущевского посланца содержалась немалая доля истины, ибо только умалишенный мог бы представить себе, что Куба готовится к нападению на США. В действительности речь шла об обороне союзного СССР государства, оказавшегося неподалеку от американских берегов, и фактическом изменении баланса стратегических вооружений обеих стран.

В свою очередь Кеннеди выразил беспокойство по поводу поставок советского оружия на Кубу, не конкретизировав, однако, о каких видах оружия идет речь. Он добавил, что не имеет планов вторжения на Кубу и сдерживает «тех американцев, которые являются сторонниками вторжения»^{841}.

Пытаясь как-то растормошить Громыко во время приема, надеясь подтолкнуть его к большей откровенности (это была явная утопия — Кеннеди явно не учитывал натуру этого деятеля, которого за пределами советской сферы влияния называли «господином нет»), Джон пригласил его на прогулку вокруг Белого дома, по его лужайкам и цветникам. В Розовом саду резиденции они оба уселись на крохотную скамейку, на которой едва поместились, почти прижавшись друг к другу. Но это не оказало на советского министра никакого эмоционального воздействия.

Зато Жаклин, которая специально вышла в сад, чтобы посмотреть на советского министра, не смогла сдержать улыбки, увидев эту сцену. Она подошла и совершенно наперекор дипломатическому этикету произнесла: «Оба вы выглядите совершенно абсурдно, сидя на коленях друг у друга». В ответ Громыко позволил себе рассмеяться, но линии своего поведения не изменил. Джон же, по ее воспоминаниям, заключил эту необычную беседу словами: «Мы, американцы, не меняем яблоко на фруктовый сад»^{842}.

Похоже, что у первой леди произошло какое-то смещение памяти: ведь пока ни о каком торге речь не шла — условия компромисса касательно Кубы стали созревать через несколько дней после этой встречи, в переписке Кеннеди и Хрущева. Так что скорее всего эти слова были произнесены Кеннеди позже и в другой обстановке.

Через много лет в своих мемуарах А.А. Громыко пытался оправдать свою ложь, вместо того чтобы обосновать ее высшими государственными соображениями. Крайне неуклюже он писал: «Президент спросил у меня, имеют ли русские наступательное оружие на Кубе, и я сказал: никакого наступательного оружия на Кубе нет. Если бы он спросил меня прямо о ракетах с ядерными боеголовками, я сумел бы дать достойный ответ». И еще раз: «На всем протяжении беседы Кеннеди, вопреки некоторым имеющим хождение на Западе утверждениям, ни разу не поднял вопрос о наличии на Кубе советского ракетного оружия. Следовательно, мне и не надо было давать ответ, есть ли такое оружие на Кубе или нет»^{843}. Но в своих воспоминаниях бывший министр просто вводил читателей в заблуждение. Об этом свидетельствует стенографическая запись беседы. Кеннеди прямо поставил вопрос, помнит ли советский министр его прежнее заявление, что Соединенные Штаты не потерпят советских наступательных ракет на Кубе. То есть слова «наступательные ракеты» были произнесены. Министр же в ответ заверил, что он помнит это заявление и что никаких ракет подобного типа на Кубе нет. Иначе говоря, и в ответе фигурировали те же самые ключевые слова.

Можно было говорить все что угодно, но на столе Кеннеди лежали злосчастные фотографии, и только огромным усилием воли он принудил себя не швырнуть их Громыко. Встреча советского министра с американским президентом оказалась безрезультатной. Она только усилила раздражение и опасения Кеннеди по поводу намерений советской стороны. Профессор Гарвардского университета Томас Шеллинг на конференции, проходившей на курорте Хокс-Кей (Флорида) в марте 1987 года, иронично комментировал: «Громыко, вероятно, знал, что происходило на Кубе, и он, вероятно, думал, что Кеннеди знает об этом, он также по-видимому думал, почему Кеннеди не поднял об этом вопрос, и всё это показывало джентльменское отношение к делу»^{844}.

Тотчас после того как Громыко покинул Овальный кабинет, Кеннеди пригласил ожидавших в приемной М. Банди и Роберта Ловетта, являвшегося министром обороны в правительстве Трумэна. Ловетт вспоминал: Кеннеди «усмехнулся и сказал, что он должен сообщить о том, как Громыко всего лишь за десять минут до этого в этой самой комнате произносил такую откровенную ложь, которую он прежде никогда не слышал… В ящике моего стола лежали фотографии, и у меня был огромный соблазн извлечь их, чтобы показать ему»^{845}.

Создается впечатление, что в размещении советских ракет на территории Кубы с самого начала был значительный элемент своего рода «рыночного запроса», так как в беседе с президентом, а затем и с госсекретарем Раском Громыко, вроде бы между делом, но в связи с советской базой на Кубе, затронул вопрос об американских базах за пределами США, в частности находившихся в непосредственной близости от границ СССР. Было ясно, что речь прежде всего идет о базе, размещенной на территории Турции, ибо другими странами, где размещались военно-воздушные базы США, являлись Великобритания и Италия. Американским руководителям давалось понять, что могут быть начаты переговоры по поводу взаимного отказа от баз на Кубе и в Турции.

Очевидцы рассказывали, что Хрущев особенно болезненно, и не без основания, относился к размещению американских ракет в Турции. Своим гостям на даче в Ореанде под Ялтой он нередко давал полевой бинокль и просил посмотреть в южном направлении. «Что вы там видите?» — требовательно спрашивал Никита Сергеевич. «Водную гладь», — обычно недоуменно отвечали посетители, иногда добавляя, что они видят корабль. Отбирая у них бинокль, советский руководитель недовольно произносил: «А я вижу американские ракеты, нацеленные на мою дачу!»^{846}

Пока, однако, внутриполитическая обстановка в США, до предела напряженная, не была благоприятной для перехода к дипломатическим разговорам по существу.

Кеннеди решил действовать жесткими методами, но оставлявшими место для предварительных переговоров и принятия компромиссных решений. 22 октября он проинформировал бывших президентов Г. Гувера, Г. Трумэна и Д. Эйзенхауэра как наиболее почтенных государственных деятелей в прошлом о планируемых им санкциях. В этот же день его посетили 22 конгрессмена, считавшихся наиболее авторитетными, которым Джон поведал о сути предполагаемых действий.

Этой встречей президент не был удовлетворен, ибо присутствовавшие сенаторы и члены палаты представителей в один голос настаивали на прямом военном действии против Кубы. Когда законодатели покинули Белый дом, Джон заметил присутствующим советникам: «Вся беда в том, что стоит собрать группу сенаторов, как среди них начинает доминировать самый смелый, требующий твердой линии. Так произошло и теперь. Но стоит поговорить с ними поодиночке, как выяснится, что они более разумны». Правда, тут же Джон со свойственным ему юмором, который в данном случае выглядел страшновато, заявил советникам, что мир надо сохранить хотя бы потому, что для всех не хватит места в убежище Белого дома^{847}.

Вслед за этим президент обратился по радио и телевидению к американскому народу, передав перед этим послу СССР А.Ф. Добрынину текст выступления вместе с посланием Н.С. Хрущеву по этому поводу. В заявлении Кеннеди объявил во всеуслышание о намечаемых им действиях. Речь, продолжавшуюся 17 минут, смотрели и слушали не менее ста миллионов взволнованных американцев, самая большая, по оценке и тогдашних наблюдателей, и последующих авторов, аудитория, которая собиралась у телевизоров и радиоприемников до того времени. Говорил президент медленно, не скрывая волнения и своей крайней утомленности, в какой-то мере играя на публику, ибо спрятать далеко вглубь своего сознания и усталость, и волнение он умел великолепно. Кеннеди говорил: «Это тайное, стремительное и невиданное наращивание коммунистических ракет — рассчитанная провокация и неоправданное изменение начальной ситуации, с чем наша страна никак не может примириться». На Кубе, продолжал он, создана база «для нанесения ядерного удара по Вашингтону или любому другому американскому городу».

Впрочем, географическое пространство возможного нападения было несколько сужено, так как названа была только юго-восточная часть страны. Объявив о введении строжайшего контроля с целью не допустить ввоза на Кубу наступательного оружия, президент сообщил, что он потребовал срочного созыва Совета Безопасности ООН, чтобы под его контролем в ближайшее время осуществить вывоз с Кубы всех видов оружия такого рода. Выступление завершилось словами: «Мои сограждане, пусть никто не сомневается, насколько трудна и опасна ситуация, в которой мы должны действовать. Никто не может точно предсказать, как пойдут дела в дальнейшем и каковы будут цена и жертвы. Нам предстоят многие месяцы самопожертвований и самодисциплины — месяцы проверки нашего терпения и нашей воли… Но величайшая опасность состояла бы в том, если бы мы ничего не делали»^{848}.

Неназванный информатор передавал циничную шутку, брошенную якобы кем-то из советских представителей при ООН сразу после того, как была произнесена речь американского президента: «Выпьем в память советских дипломатов, погибших от советских ракет».

С этого момента секрета больше не существовало. Президент Соединенных Штатов Америки объявил, что будет добиваться ликвидации советской ракетной базы на Кубе любыми средствами, вплоть до военных^{849}. И действительно, беспокоясь за судьбу семьи, и для того, чтобы продемонстрировать серьезность своих намерений, он тут же отправил подальше за город, в Виргинию, жену и детей. Впрочем, весьма сомнительно, чтобы это могло сохранить их, если бы в действительности разразился ядерный кошмар.

В тот же день, 22 октября, Кеннеди обратился с письмом к Хрущеву. Выразив в нем решимость не допустить пребывания советской ракетной базы на Кубе, он продолжал: «Ни один человек в здравом уме в ядерный век не может сознательно бросить мир в войну, которая, как это кристально ясно, не может выиграть ни одна сторона и которая может привести только к катастрофическим последствиям для всего мира, включая агрессоров»^{850}.

Дискуссии в высших американских кругах завершились 23 октября, когда Кеннеди подписал Сообщение № 3504 (иначе говоря, президентское распоряжение) о введении блокады Кубы 24 октября с двух часов дня. В последний момент слово «блокада» было заменено, по предложению Роберта, эвфемизмом «карантин», что, разумеется, не меняло сути дела. Замена термина мотивировалась тем, что блокада — это в международном праве акт войны, тогда как слово «карантин» такой коннотации не имеет.

На самом деле между обоими терминами никакого различия не было, но как намеченную меру ни называй, она не являлась блокадой в полном смысле слова, — ведь речь шла о недопущении на Кубу именно советских судов или кораблей стран, входивших в советский блок. Более того, суда, везущие мирные грузы, пропускались, будучи подвергнутыми досмотру. В некоторых случаях не предусматривался и досмотр, если американская сторона была убеждена, что на корабле не находятся военные грузы. Наконец, в случае появления, допустим, двигавшихся в направлении острова кораблей западноевропейских стран преграждать им путь американцы не собирались.

Кроме того, в случае введения блокады конгресс мог потребовать немедленного предоставления ему президентского доклада, а это лишило бы Кеннеди свободы рук. Слово «карантин» было совершенно новым и для военной, и для дипломатической практики, и для парламентских словопрений, и вмешательство конгресса не предполагалось, а если бы оно возникло, его не трудно было бы отклонить.

Так что многое, включая словесные ухищрения, возникало спонтанно. Разумеется, дело было не в словах, а в существе дела — мир действительно вплотную приблизился к ядерной войне.

Президент утвердил план операции «Ножны», согласно которому намечалась восьмидневная боевая подготовка, с тем чтобы на девятый день осуществить вторжение на Кубу силами 90 тысяч морских пехотинцев. Одновременно переводились на полное боевое дежурство болеее 200 межконтинентальных ракет, к берегам СССР направились 12 подводных лодок «По-ларис» с 144 ядерными боеголовками, а с западноевропейских, южноазиатских и дальневосточных аэродромов в воздух были подняты 60 бомбардировщиков с термоядерными бомбами (у их командиров были запечатанные конверты с обозначением цели бомбардировки; конверты необходимо было вскрыть по радиосигналу). Как только самолеты завершали дежурство, на смену им поднимались новые.

Западноевропейские партнеры известили американского коллегу о полной поддержке его решений. Соответствующие заявления сделали не только премьер-министр Великобритании Гарольд Макмиллан и федеральный канцлер Западной Германии Конрад Аденауэр, в чьей позиции Кеннеди не сомневался. Аналогичным образом повел себя и президент Франции, который в последние годы демонстрировал волю в проведении самостоятельной, независимой от США политики. Де Голль заявил прилетевшему к нему Д. Ачесону: «Передайте президенту Кеннеди, что Франция едина с Соединенными Штатами Америки. Передайте ему, что на его месте я поступил бы так же». Послу в Париже Чарлзу Болену де Голль повторил, что он был и остается сторонником твердого курса. По завершении Кубинского кризиса Кеннеди послал в Париж госсекретаря Раска, чтобы выразить де Голлю признательность за поддержку^{851}.

Карантин, согласно приказу президента, вводился до тех пор, пока с территории Кубы не будут устранены иностранные, то есть советские, «наступательные» виды оружия — ракеты и бомбардировщики^{852}. Так что и относительно «набора» запрещаемых к ввозу на Кубу видов оружия существовала явная селекция — американскую администрацию, прежде всего президента, крайне беспокоили только те из них, которые могли поразить, причем с катастрофическими последствиями, цели на территории США.

Впоследствии не раз в научных дискуссиях, на конференциях, в исследовательских трудах ставился вопрос, почему президент Кеннеди сразу пошел на обострение ситуации, не использовав дипломатических средств, не прибегнув к секретным переговорам. Большинство авторов согласны в том, что он ввел карантин, исходя из очевидного дисбаланса сил в пользу США, в уверенности, что советское руководство не пойдет на риск ядерной войны. Но в этом случае остается открытым вопрос, почему же Кеннеди был столь взволнован самим фактом размещения советских ракет на Кубе. По-видимому, прав Ф.М. Бурлацкий, полагающий, что здесь фигурировал и психологический фактор, что Кеннеди был сильно «подогрет» секретным размещением ракет, обманными, как он полагал, заявлениями советских представителей. «Играл роль психологический фактор, а не рациональный политический расчет»^{853}. Дополняя Бурлацкого, бывший советник Кеннеди Т. Соренсен говорил: «Он (Кеннеди. — Л. Д., Г. Ч.) полагал, что, раз уж его обманули, мало смысла вновь обращаться к Хрущеву по дипломатическим каналам, не продемонстрировав сперва, что Соединенные Штаты готовы ответить»^{854}.

Предотвращение ядерного апокалипсиса

Кеннеди, политически созревавший по мере развития кризиса, начинал понимать, что вероятному противнику надо дать возможность и благовидный предлог для отступления, что его не следует ставить перед свершившимися фактами, что высшая цель — это предотвращение ядерной войны. Вновь и вновь он вспоминал китайскую поговорку о «золотом мосте» для отступления противника.

Именно поэтому одновременно с силовым давлением на СССР в действие вновь вступали методы тайной дипломатии. 23 октября Роберт Кеннеди явился в советское посольство. Он заявил, правда, что инициатива принадлежит лично ему, но было ясно, что действует он и по поручению президента. Беседа с послом Добрыниным показала, что, не предлагая еще конкретных путей выхода из кризиса, высшее американское руководство озабочено складывавшейся ситуацией и готово искать пути выхода из нее^{855}.

24 октября в ответ на действия американской стороны правительство СССР заявило, что установление морской блокады Кубы представляет собой беспрецедентное агрессивное действие. Правительство Хрущева угрожало, что США ведут дело к мировой термоядерной войне. Это означало, что советские корабли, которые в это время направлялись к Кубе, окажут сопротивление блокаде и будут продолжать маршрут, что их командиры отвергнут требование досмотра.

Обстановка всё более накалялась. По указанию президента в стране готовилось введение военного положения. Предусматривалась возможность в ближайшие дни перевода аппарата Белого дома, Пентагона и других важнейших ведомств в более безопасные места. Семьи государственных руководителей были предупреждены, что им, возможно, придется скоро перебраться в отдаленные районы (семья президента, как мы знаем, уже находилась за пределами столицы).

В этот же день приема у министра юстиции попросил только что возвратившийся из СССР Г.Н. Большаков.

Большаков являлся редактором советского журнала на английском языке «Совьет лайф» («Советская жизнь») (одновременно он служил в должности атташе посольства СССР по культуре). О нем было хорошо известно, что он является резидентом советской разведки (его должность называлась старший офицер Главного разведывательного управления Генштаба Советской армии). О деятельности этого человека в Вашингтоне рассказал российский американист академик А.А. Фурсенко^{856}.

Георгий Никитович Большаков вырос в семье служащих-железнодорожников. В 1941 году он поступил на курсы военных переводчиков при военном факультете Московского института иностранных языков. В 1941-1943 годах находился на фронте в качестве переводчика, дослужился до помощника начальника разведки дивизии. Затем он учился, пройдя подготовку вначале в Разведывательной школе Генштаба, а потом в Военно-дипломатической академии. После этого Большаков был зачислен в ГРУ и отправлен в США, где официально считался редактором отделения ТАСС. Он был отозван из США в 1955 году и стал офицером для особых поручений при министре обороны маршале Г.К. Жукове. Когда же произошло крушение «никитоносителя» (согласно анекдоту, Жуков вывел Никиту на орбиту и сгорел), Большаков отправился во вторую командировку в Америку (1959-1962).

Он оказался в роли связного между руководителями двух супердержав. Хотя архив ГРУ и в настоящее время остается закрытым, А.А. Фурсенко удалось получить некоторые материалы из личного дела Большакова и справку о его деятельности в 1961-1962 годах.

Кроме того, в кратких воспоминаниях, написанных в январе 1989 года за несколько месяцев до смерти^{857}, Большаков рассказал, как он впервые встретился с Робертом Кеннеди. Организовал встречу корреспондент газеты «Нью-Йорк дейли ньюс» Фрэнк Хоулмен, с которым Большаков познакомился еще во время своего первого пребывания в США.

Большаков писал, что они «дружили семьями, часто ходили друг к другу в гости», обсуждали «самые острые проблемы» советско-американских отношений. Хоулмен же находился в дружеских отношениях с пресс-секретарем Роберта Кеннеди Эдвардом Гутманом, которому передавал «самые интересные места» этих бесед. В свою очередь Гутман суммировал наиболее существенное для пересказа своему начальнику. Роберт Кеннеди, по словам Большакова, «живо интересовался положением дел в американо-советских отношениях».

Как-то Хоулмен спросил, не думает ли Большаков, что ему следует встречаться с Робертом Кеннеди, чтобы тот получал информацию «из первых рук». Большаков ухватился за эту идею, причем с точки зрения служебной субординации совершил непозволительный проступок, не получив санкции руководства. Но он оказался в исключительном положении, став «послом для особых поручений» на весьма высоком уровне. Что же касается Роберта Кеннеди, он не только знал, кем является его собеседник, но даже рассуждал по поводу его воинского звания. За Большаковым долгое время велась слежка. По свидетельству Хоулмена, Роберт Кеннеди однажды в разговоре с ним назвал Большакова майором советской военной разведки.

На самом деле Большаков был уже полковником, но отнюдь не являлся другом А.Н. Аджубея, как это почему-то сочли сотрудники американских спецслужб. Между тем Аджубей — муж дочери Хрущева Рады, редактор «Комсомольской правды», а затем «Известий», превративший эти газеты из печатных органов, нагонявших сон, в издания, тяготевшие к мировым образцам, считался человеком прогрессивных взглядов, через которого можно было бы косвенно воздействовать и на самого первого секретаря.

С задачей «связного» между руководителями супердержав Большаков справлялся успешно. Согласно записной книжке Роберта Кеннеди, он встречался с советским разведчиком или говорил с ним по телефону 31 раз, но, вероятно, это не полный перечень их контактов^{858}. Роберт вспоминал позднее, что его беседы с Большаковым проводились регулярно, в среднем один раз в две недели. Иногда встречи назначались по инициативе министра юстиции, иногда по просьбе Большакова. По словам Роберта Кеннеди, «рутинные вопросы» решались через посла СССР, а «прочие вещи», среди которых был обмен посланиями между Джоном Кеннеди и Н.С. Хрущевым (!), — через Большакова^{859}.

На этот раз Большаков привез в Вашингтон «устное послание» первого секретаря. Роберт Кеннеди принял советского посланца официально, в служебном кабинете. Вел он беседу сухо. Такая манера поведения появилась у министра юстиции после возвращения Большакова из СССР в начале октября. «Роберт Кеннеди, принимавший его обычно с большой долей вольности в одежде, на этот раз был застегнут на все пуговицы»^{860}. Однако выслушав заученный текст, Роберт попросил повторить некоторые места, чтобы он мог их записать. Большаков повторил: «Руководители СССР прекрасно понимают, в каком положении находится президент Кеннеди, и не предпримут каких-либо мер в отношении Соединенных Штатов до проведения промежуточных выборов в конгресс США в ноябре сего года, надеясь на проведение после выборов нового раунда активных переговоров»^{861}. Эти слова можно было воспринимать как некое отступление, во всяком случае как приглашение к диалогу.

Ночь с 24 на 25 октября и в кремлевских, и в вашингтонских кабинетах была бессонной. Братья Кеннеди провели ее, обсуждая, как следует действовать американским военным кораблям в том случае, если советские суда пересекут линию карантина. Обсуждались три варианта: топить, подвергать принудительному досмотру (неизбежно выборочному, так как на полный досмотр не хватало сил), попытаться отвести в один из ближайших американских портов. Братья единодушно пришли к выводу, что обе стороны подошли к краю смертельной пропасти, что необходимо предпринять усилия, чтобы хотя бы чуть-чуть отойти от этого края. Но каковы должны быть их действия, ни одному из них пока не приходило в голову. В ожидании дальнейшего развития событий, чтобы хоть как-то отодвинуть критический момент, президент распорядился перенести линию карантина с 1300 до 500 километров от берегов Кубы^{862}.

Советские и американские корабли постепенно сближались — навстречу 25 грузовым кораблям СССР двигались 90 судов военно-морских сил США.

25 октября американцы пропустили без досмотра через линию карантина советский нефтеналивной танкер «Бухарест», а вслед за этим пассажирский корабль. На рассвете 26 октября было досмотрено и пропущено шведское судно с грузом картофеля из Ленинграда, а вслед за этим корабль панамской компании, также следовавший из СССР и не перевозивший запрещенных грузов. Все эти суда были восторженно встречены на Кубе. Здешняя пропаганда утверждала, что американские власти идут на попятную^{863}. Это, однако, было не так. Следовавшие за ними корабли из СССР, по данным американской воздушной разведки, везли военное снаряжение, включая термоядерные боеголовки для ракет. Угроза прямого столкновения казалась неизбежной.

Днем 26 октября, однако, пришло сообщение, внушавшее оптимизм. Советские корабли остановились в открытом море, вплотную подойдя к линии карантина. Остановка мотивировалась просьбой Генерального секретаря ООН У Тана воздержаться от любых действий, которые могут еще более обострить положение и привести к риску войны^{864}. Директор ЦРУ Маккоун доложил: «Господин президент, только что получена информация: находящиеся поблизости от Кубы суда застопорили ход, а другие повернули назад от зоны карантина». В ответ Кеннеди распорядился дать команду капитанам американских военных кораблей «расступиться», чтобы советские суда получили возможность спокойно отойти назад или же возвратиться на свои базы. Действительно, в этот день по личному указанию Хрущева капитанам советских кораблей была дана команда двигаться в порты постоянной стоянки. Первым повернул назад теплоход «Полтава», на котором, по мнению американской разведки, находились боеголовки ракет, а за ним и другие суда^{865}.[60]

Правда, это решало только часть проблемы — откладывалось непосредственное столкновение.

Тогда президенту уже было известно, что, по данным разведки, на Кубе завершено строительство четырех установок для запуска ракет среднего радиуса действия. Неизвестно было еще, имеются ли там ядерные ракеты, но то, что Советский Союз попытается доставить их в ближайшее время, не подлежало сомнению.

Информация о том, что на Кубе скорее всего уже находятся советские ракеты и что, возможно, они уже оснащены ядерными боезарядами, вызвала у президента США новый взрыв крайнего возбуждения и возмущения. В течение ближайших часов могли произойти непредсказуемые события. 25 октября, учитывая, что, остановив корабли в открытом океане, Хрущев явно продемонстрировал готовность к переговорам, Кеннеди направил ему новое личное послание. Президент сетовал, что все прежние заверения советской стороны оказались не соответствующими действительности. В то же время он выразил надежду, что СССР согласится восстановить статус-кво, существовавшее до кризиса, то есть откажется от размещения на Кубе советских ракет^{866}.

Ответ последовал немедленно, причем, в нарушение сложившейся дипломатической практики, он был передан открытым текстом по радио, а не через дипломатические каналы с зашифровкой и расшифровкой, что сильно затянуло бы время передачи документа адресату[61]. Всячески защищая позицию своего правительства (письмо было многословным и неконкретным), Хрущев в то же время разделял опасение в том, что мир оказался на грани катастрофы. В послании говорилось, что, если США взяли бы на себя обязательство не вторгаться на Кубу, это немедленно изменило бы всю обстановку к лучшему. Тон документа был примирительным. По существу дела, в нем предлагались, правда расплывчатые, условия компромисса^{867}.

Казалось, соглашение не за горами. Правда, решение проблемы затормозило очередное событие, которое чуть было не повернуло кризис в направлении прямого ядерного столкновения. Это была, по выражению Ф. Бурлацкого, действительно «черная суббота» (так назывался первый вариант его пьесы о Кубинском кризисе). 27 октября над Кубой советской зенитной установкой был сбит разведывательный самолет У-2, а его пилот майор Рудольф Андерсон погиб.

За отсутствием на своем месте Плиева, приказ об уничтожении американского самолета отдал его заместитель по противовоздушной обороне генерал-лейтенант С.Н. Гречко. Соответствующее донесение полетело в Москву министру обороны Р.Я. Малиновскому, а тот доложил по инстанции:

«Сов. секретно. Товарищу Хрущеву Н.С. Докладываю. 27.10.1962 года самолет У-2 на высоте 16 000 м. в 17 часов московского времени вторгся на территорию Кубы с целью фотографирования боевых порядков войск и в течение 1 часа 21 минуты прошел по маршруту… (далее следовало подробное описание маршрута. — Л. Д., Г. Ч.). В целях недопущения попадания фотодокументов в США в 18.20 московского времени этот самолет был сбит двумя зенитными ракетами… Самолет упал в районе Антилья. Организованы поиски».

Получив это сообщение, Хрущев пришел в бешенство. Однако, немного поостыв, он распорядился наказать виновника, но не слишком строго. Малиновский же отделался телеграммой: «Вы поторопились, сбив американский самолет; наметилось соглашение о мирном пути предотвращения интервенции против Кубы»^{868}.

Происшедшее можно рассматривать как провокацию с обеих сторон, причем не на высшем уровне, а по инициативе зарвавшихся подчиненных — со стороны «ястребов», которые имелись не только в Америке, но и в среде советских высших военных чинов.

Ведь американские самолеты-разведчики и до этого летали над Кубой и никто их не сбивал. Правда, и сбить их было невозможно, так как находились они на большой высоте. Однако в разгар кризиса американские самолеты начали летать значительно ниже, иногда проносясь над землей на бреющем полете. Имея это в виду, Ф. Кастро отдал приказ об уничтожении тех самолетов, которых могли достать кубинские противовоздушные силы. Зачем было это делать в условиях крайнего взаимного напряжения? Кастро явно провоцировал дальнейшее обострение ситуации, чреватое открытым военным столкновением[62]. Ни один самолет, однако, уничтожить кубинцам не удалось.

Американским военным в этих условиях следовало бы на какое-то время воздержаться от посылки разведывательных самолетов, тем более что ничего существенного пилоты не добавили бы к тому, что было уже известно.

Реакция Белого дома на уничтожение самолета была молниеносной — завтра же нанести по Кубе ответный удар. Роберт Кеннеди вспоминал: «Ощущение было такое, что мы попали в петлю, которая всё туже и туже затягивается вокруг шеи»^{869}.

Верховный главнокомандующий распорядился срочно подготовить для него тезисы обращения к народу США, с которым он намеревался выступить по телевидению немедленно после того, как отдаст боевой приказ. Эти тезисы были рассекречены только в 2012 году. В них говорилось о том, что в данный момент Кеннеди «с неохотой отдал приказ вооруженным силам атаковать и уничтожить строящиеся ядерные сооружения на Кубе». Эти действия необходимы, говорилось далее, чтобы «устранить непосредственную угрозу для стран Америки и сделать кристально ясным для Советского Союза, что Соединенные Штаты делают именно то, о чем они говорят, и готовы защитить свободу всеми средствами, находящимися в их распоряжении»^{870}. Тон документа явно соответствовал минутному настроению Джона. Было, однако, очевидно, что, если события стали бы развиваться по этому сценарию, скорее всего наступил бы ядерный кошмар.

И в американской столице, и в Москве знающие люди чувствовали, что вот-вот может начаться война. Тот же Бурлацкий вспоминает, что при встрече с коллегой из отдела социалистических стран ЦК КПСС тот задал ему вопрос: «Ты отправил семью за город?» — и добавил: «Нельзя исключить неожиданного ядерного удара по Москве. Тетива натянута до предела, и стрела может сорваться в любой момент»^{871}.

Однако роковой приказ американский президент не отдал. Вспыливший было поначалу, он, поразмыслив, несколько притушил собственные эмоции и пересмотрел уже принятое было решение. Он заявил: «Начнется эскалация военных действий. Произойдут новые удары, а далее удары уже просто некому будет наносить»^{872}.

Можно высказать твердое убеждение, что решение Кеннеди воздержаться от нанесения удара по кубинской территории после уничтожения американского самолета было вторым актом, предотвратившим термоядерную войну (первым была остановка советских судов и примирительное послание Хрущева).

Согласно некоторым материалам, озвученным в 2002 году на конференции в Гаване, посвященной Кубинскому кризису, в этот день, 27 октября, вроде бы произошло еще одно событие, которое при ином повороте дела могло обернуться ядерным столкновением. Дело в том, что еще 1 октября в направлении Кубы по приказу высшего советского военно-морского командования направился отряд подводных лодок (четыре лодки), каждая из которых была вооружена двадцатью торпедами, одна из которых имела ядерную боеголовку (согласно натовской классификации, это были подводные лодки типа «Фокстрот»). Ключи, позволявшие привести в боеготовность торпедный аппарат со страшным оружием, находились у командиров лодок.

27 октября внутри линии карантина одна из лодок была обнаружена группой американских кораблей (включая эсминцы), которые начали ее обстрел глубинными бомбами (согласно другой версии, гранатами), но на некотором расстоянии от лодки, чтобы заставить ее всплыть. Как утверждал один из присутствовавших на конференции советских военных чинов, потеряв самообладание, командир лодки Савицкий был готов отдать приказ начать ядерную атаку, однако представитель командования В.А. Архипов отговорил его от рокового шага. Лодке удалось отойти от линии карантина и всплыть. Один из американских участников гаванской конференции заявил даже, что «парень по фамилии Архипов спас мир».

Другие военные моряки опровергают возможность рокового развития событий. Один из них в интервью газете «Труд» в ответ на вопрос, могли командир лодки своей волей снять замок с ядерного торпедного аппарата, заявил: «С технической точки зрения мог. А практически… Наши ядерные торпеды предназначены только для поражения береговых объектов или крупных целей. Например, авианосцев. Дальность стрельбы при этом не превышала 15 километров. Но… свои авианосцы американцы на всякий случай держали от нас намного дальше. Так что смысла снимать замочек не было»^{873}.

По-видимому, ход событий здесь был излишне драматизирован, но, как и в иных ситуациях, возможность случайности не была исключена.

И тут опять вступили в действие не просто неофициальные, а экстраординарные связи. О них рассказал в своих воспоминаниях резидент советской разведки в Вашингтоне, но на этот раз не армейской, а Комитета госбезопасности (Первого главного управления КГБ). Им был Александр Семенович Феклисов, работавший с 1960 года в США по документам на имя советника советского посольства Александра Фомина^{874}.

В момент наивысшего напряжения и непосредственной угрозы ядерного столкновения, но еще до того, как над Кубой был сбит американский самолет, ему позвонил обозреватель телекомпании «Эй-би-си» Джон Скали, который догадывался об истинной роли дипломата в штатском. Скали, как было известно, имел доступ в Белый дом, не раз освещал деятельность президента и пользовался его расположением. Феклисов встретился со Скали в ресторане «Оксидентал» в центре Вашингтона возле Пенсильвания-авеню, соединяющей Капитолий с Белым домом. Вот что рассказывает Феклисов об этой беседе: «Война с ее непредсказуемыми последствиями не так уж и далека. А из-за чего она может начаться?.. Да просто из-за взаимного страха, — ответил я. — Куба опасается вторжения американцев. А США — ракетного обстрела с Кубы. Никаких попыток сформулировать предложение о выходе из создавшегося кризиса мы не делали, лишь проиграли первые ступени эскалации возможной войны».

На этом встреча завершилась. Феклисов отправился на доклад к послу Добрынину, а Скали связался с резиденцией президента, по существу дела с ним самим, ибо последовавшие затем соображения мог высказать только он в силу их неординарности и высокой ответственности лица, от имени которого был получен сигнал.

По словам Феклисова, уже через три-четыре часа Скали пригласил его на новую встречу, которая на этот раз состоялась в кафе гостиницы «Статлер». Не тратя времени даром, американский журналист заявил от имени «высочайшей власти» о следующих условиях решения Кубинского кризиса: 1. СССР демонтирует и вывозит с Кубы ракетные установки под контролем ООН. 2. США снимают блокаду. 3. США берут на себя обязательство не вторгаться на Кубу. Журналист добавил, что такое соглашение может быть оформлено в рамках ООН. Затем «Фомин» попросил Скали уточнить, что означает «высочайшая власть». Чеканя каждое слово, тот произнес: «Джон Фицджералд Кеннеди — президент Соединенных Штатов Америки».

Как это нередко бывает, в дело вмешалась, чуть было всё не сорвав, бюрократия, на этот раз дипломатическая. Феклисов написал текст подробной телеграммы о встречах со Скали и поступивших американских предложениях и попросил посла Добрынина отправить ее за своей подписью в Москву. Тот отказался, так как МИД не уполномочивал его вести такие переговоры. Феклисов отправил телеграмму своему начальнику — руководителю разведки (Первого главного управления КГБ) генерал-лейтенанту А.М. Сахаровскому, который лишь подтвердил получение телеграммы. От высшего советского руководства ответа пока не поступало^{875}.

27 октября Роберт Кеннеди вновь появился в советском посольстве. А.Ф. Добрынин намеревался беседовать с ним наедине. Но неожиданно для посла в кабинет вошел А.С. Феклисов, и встреча проводилась в его присутствии^{876}. Роберт заявил, что кризис продолжает быстро набирать обороты. Он поведал, что из-за сбитого над Кубой американского самолета на его брата оказывается массированное давление. Он выразил печальную уверенность, что в случае начала войны в ней погибнут миллионы американских и советских граждан. А. Феклисов вспоминает: «Р. Кеннеди сидел наклонившись и исподлобья пристально глядел на меня изучающим, а может быть, и осуждающим взглядом. Он пришел в посольство, видимо, для того, чтобы лично посмотреть на советника Фомина и удостовериться, передал ли тот послу известное предложение президента»^{877}. В этом мемуарист явно фантазировал, так как Роберт Кеннеди пришел не к нему, а к советскому послу. Феклисов явно стремился максимально зафиксировать свою личную роль в улаживании конфликта, которая состояла лишь в том, что он являлся доверенной передаточной инстанцией намерений, предложений и решений высшей власти, причем в определенной конкуренции с другой линией связи — представителем советской военной разведки Большаковым.

Правительство США, продолжал Кеннеди, стремится избежать термоядерной войны и уверено, что таково же стремление правительства СССР «Среди американских генералов много таких, которые только и стремятся подраться», — не очень уважительно в отношении Пентагона и вообще американских военных заявил он. Роберт Кеннеди завершил довольно долгий монолог главным — правительство США готово дать заверения, что никакого вторжения на Кубу оно не предпримет^{878}.

Советский посол перешел в наступление. Он заявил о необходимости ликвидировать американские военные базы в Турции. Посол опирался на только что полученное и направленное президенту новое послание Хрущева, в котором выдвигалось это требование. При этом Роберт Кеннеди такой возможности не отклонил. Он сказал: «Президент Кеннеди уже давно стремится вывезти эти ракеты из Турции и Италии. Недавно он уже распорядился об удалении этих ракет, и мы считаем, что после этого кризиса ракеты действительно будут вывезены». Роберт, правда, высказал мнение, что для решения вопроса о базе в Турции потребуется несколько месяцев, так как она создана решением НАТО, и будет необходима соответствующая процедура для принятия решения.

Покидая посольство, Кеннеди еще раз подчеркнул, что время не терпит, и оставил послу номер прямого телефона Белого дома, добавив, что он в эти тревожные дни постоянно находится рядом с президентом^{879}.

Вечером того же дня Добрынин был приглашен к министру юстиции, который на этот раз в более жесткой форме заявил, что, если до следующего дня США не получат твердых заверений о ликвидации советских баз, «мы сами их снесем». Перед этой встречей или после нее Роберт в очередной раз повидал резидента ГРУ Большакова и повторил ему американские предложения, а также фактический ультиматум^{880}.

Вечером 27 октября в Москву было отправлено письмо президента, подтверждавшее условия компромисса: «1) Вы соглашаетесь устранить эти вооружения с Кубы под соответствующим контролем Объединенных Наций и воздерживаться, при соответствующем контроле, от поставок таких видов вооружения на Кубу.

2) Мы, со своей стороны, соглашаемся — при установлении адекватного режима со стороны Объединенных Наций — подтвердить и продолжить осуществление следующих обязательств:

а) быстро устранить введенные в настоящее время меры карантина и

б) дать заверения об отказе от вторжения на Кубу». Ответ Хрущева пришел в Белый дом утром в воскресенье,

28 октября. Встречные предложения Кеннеди принимались. Хрущев выразил понимание того, что вопрос об американских ракетах на турецкой территории будет решен, но не сразу. Выражалось одобрение конструктивной роли брата президента в его контактах с советским послом.

Джон тут же направил встречную телеграмму, еще раз подтвердив все три пункта, которые содержались в предложении, переданном через советского резидента, а теперь принятые лидером СССР. Хрущев в свою очередь тут же ответил, выразив удовлетворение «чувством умеренности, которое вы продемонстрировали, и пониманием ответственности за сохранение мира»^{881}.

Обмен посланиями 28 октября завершил Кубинский кризис и в то же время открыл возможность для начала американо-советских переговоров в более или менее конструктивном духе. Более того, в письме Джона Кеннеди от 28 октября содержались предложения в ближайшее время завершить ранее начатые переговоры о нераспространении ядерного оружия и о запрещении его испытаний^{882}.

В ресторане гостиницы «Оксидентал» появилась и в настоящее время находится там бронзовая мемориальная дощечка с надписью: «В напряженный период Кубинского кризиса (октябрь 1962 года) таинственный русский мистер “X” передал предложение о вывозе ракет с Кубы корреспонденту телекомпании “Эй-би-си” Джону Скали. Эта встреча послужила устранению угрозы возможной ядерной войны»^{883}. Текст был примитивным и весьма неточным, хотя бы потому, что предложение об урегулировании конфликта исходило не от мистера «X», а от советского лидера Хрущева и президента Кеннеди. Табличка, однако, служит любопытным артефактом благополучного завершения тяжелейшего политического кризиса, к счастью, не переросшего в ядерную войну.

Вскоре по взаимной договоренности с правительством Турции из этой страны были вывезены американские ракеты, причем Кеннеди заверил, что в случае необходимости ракеты «Поларис» на подводных лодках вполне компенсируют устранение с территории страны ракет земного базирования «Юпитер». Как вспоминал А. Аджубей, Хрущев прокомментировал это окончательное завершение кризиса вокруг Кубы циничными словами: «Ну вот, свозили туда-сюда ракеты, а своего добились»^{884}.

Можно полагать, что опасность термоядерной войны в результате ракетного кризиса в том, что касалось воли государственных руководителей, была несколько преувеличенной, ибо обе стороны конфликта отлично знали силу ядерных ударов, понимали, что в войне с применением ядерного оружия скорее всего не будет победителя, а завершится она, по всей видимости, всеобщей катастрофой.

Эта катастрофа действительно могла произойти в результате какой-либо случайности, ошибки, причем не только на самом высоком уровне. Некоторые авторы, однако, полагают, что мир действительно находился на краю термоядерного апокалипсиса. Американский профессор Г. Аллисон писал: «История не знает других периодов, подобных тринадцати дням в октябре 1962 года, когда Соединенные Штаты и Советский Союз остановились у грани ядерной пропасти. Никогда ранее не существовала столь высокая вероятность, что столь большое число жизней внезапно оборвется. Если бы война разразилась, это означало бы гибель 200 миллионов американцев и миллионов европейцев. По сравнению с этим природные катастрофы и массовое уничтожение людей в ранние эпохи показались бы незначительными»^{885}. Впрочем, некоторые авторы, например дипломат Р. Хилсмен, сам участвовавший в принятии решений тех дней, полагают, что Соединенным Штатам опасность не угрожала, а «вот администрации наверняка»^{886}. Действительно, примерно в это время Джон Кеннеди и бывший его соперник по президентским выборам Хьюберт Хэмфри (он являлся в это время лидером фракции Демократической партии в сенате) обменялись не очень оптимистичными шутками. Кеннеди произнес: «Если бы я знал, что президентская должность настолько тяжела, я бы не отбивал у вас Западной Виргинии». На это сенатор ответил: «Я знал это, и именно поэтому вам ее отдал».

В связи с завершением второго Кубинского кризиса Джон Кеннеди в кругу родных произнес тираду в том смысле, что теперь, когда он добился величайшего успеха в деле мира, ему следует отправиться в театр. «Если кто-нибудь собирается застрелить меня, это именно тот день, когда он должен это сделать»^{887}, — произнес он. Джон напоминал этим судьбу Авраама Линкольна, который был убит во время театрального спектакля актером-южанином Джоном Бутом через пять дней после окончания Гражданской войны и капитуляции мятежной южной Конфедерации. Вряд ли кубинские эмигранты могли пойти на организацию покушения, но тот факт, что они считали президента Кеннеди предателем, бесспорен. Об этом свидетельствуют их многочисленные письма, исполненные негодования, которые поступали в Белый дом^{888}.

В любом случае огромная заслуга Джона Кеннеди, как и его противника по Кубинскому кризису Н.С. Хрущева, состояла в том, что они оказались способными преодолеть сопротивление высших военных и безответственных провокаторов войны, осознать, чем грозит прямое столкновение двух сверхдержав, проявить сдержанность, ограничиться дипломатическим давлением и в результате выйти из кризиса с минимальными политическими потерями для обеих сторон. В действиях обоих руководителей возобладали здравый смысл и государственные интересы.

Более того, можно утверждать, что в результате Кубинского кризиса СССР даже выиграл, ибо с его южной границы — из Турции —по решению американского президента были вывезены ракетные установки, что, собственно, в грубовато-циничной форме и сформулировал, по воспоминаниям Аджубея, Хрущев.

На протяжении следующих десятилетий шли споры по поводу того, кто выдвинул и кто принял компромиссные предложения, — советская или американская сторона, Хрущев или Кеннеди^{889}. При этом парадоксом, но только на первый взгляд, стало то, что представители обеих сторон отказываются от своей инициативы, перебрасывая ее возможному противнику. Это, однако, политически и психологически оправданно — ведь тот, кто выдвинул предложение, оказывается в положении обороняющегося, отступающего, а принявший получает соответствующий козырь.

И всё же приходится признать, что первое предложение, хотя и в самой общей форме, было выдвинуто Хрущевым, что Кеннеди его конкретизировал. Так что фактически инициатива принадлежала обеим сторонам конфликта, однако первый шаг сделал именно советский лидер. А.А. Фурсенко констатирует: «Свои послания Кеннеди Хрущев диктовал сам, не привлекая других членов Политбюро или военных. И на этот раз Хрущев действовал как единоличный правитель, добиваясь неуклонного проведения в жизнь своей линии. Но в данном случае его линия вела к выходу из конфронтации и урегулированию Кубинского кризиса»^{890}.

К концу второго года пребывания в Белом доме Джон Кеннеди во всё большей степени стал проявлять себя как зрелый государственный деятель. Именно с его (и Хрущева) подачи миру становилось ясно, что ядерное оружие может быть весомым аргументом в соперничестве и дипломатической борьбе, но не должно стать реальным средством решения споров между государствами.

В ноябре 1962 года на Кубу явился первый заместитель председателя Совета министров СССР А.И. Микоян. Крайне хитрый и осторожный политик, умудрившийся, как говорили острословы, провести политическую жизнь на высоком советском уровне «от Ильича до Ильича без инфаркта и паралича», он должен был убедить Кастро в правильности советской позиции, вопреки мнениям кубинцев, что СССР предал их страну.

Микоян прилетел в Гавану из Нью-Йорка, куда он был направлен на заседание Совета Безопасности ООН, обсуждавшее вопрос о Кубе. В аэропорту «главного кремлевского переговорщика», как назвал Микояна А.А. Фурсенко^{891}, встречал Фидель, который был необычайно сдержан и немногословен. Перед этим Кастро перестал принимать посла СССР А.И. Алексеева, с которым ранее беседовал часами^{892}. Подчеркнуто официальным поведением кубинский вождь продемонстрировал недовольство советской политикой и действиями Хрущева по отношению к Кубе.

На встречах Микояна с кубинскими руководителями советскому эмиссару пришлось оправдываться по поводу секретной переписки Хрущева с Кеннеди, убеждать кубинскую сторону в отсутствии тайного сговора между Москвой и Вашингтоном и в том, что в результате компромисса была предотвращена термоядерная война и что Куба может спокойно жить, не опасаясь американского удара. Микоян использовал всю силу своей аргументации, по всей видимости, вполне чистосердечно, особенно если иметь в виду, что он был в свое время единственным членом Президиума ЦК КПСС, который осторожно выступил против размещения советских ракет на Кубе, а позже против отправки к берегам Кубы советских подводных лодок^{893}.

В дни напряженных переговоров из Москвы пришло срочное сообщение о кончине жены Микояна и разрешение на его возвращение в советскую столицу. Кастро выразил соболезнование: он сам передал скорбную телеграмму, предварительно удалив всех из комнаты переговоров. По словам автора статьи об этих событиях, Микоян заявил: «Я не могу возвратиться в Москву даже на похороны своей супруги, когда мир стоит на грани термоядерной войны». На похороны отправился сын Микояна Серго (Сергей), сопровождавший отца в этой поездке. Это, по мнению С. Арутюняна, изменило настрой Фиделя и повернуло переговоры в более благоприятное русло^{894}.

Думается всё же, что не поведение советского представителя, который к тому же вряд ли заявлял о непосредственной опасности термоядерной войны, когда она уже была предотвращена, а сама сложившаяся ситуация, понимание, что повернуть назад невозможно, а обострять отношения с Хрущевым не имеет смысла, убедили Кастро изменить свое поведение, считаясь с этими реалиями.

И всё же переговоры с Кастро были очень напряженными. «Микоян вернулся с Кубы еле живой, — говорил Хрущев. — Оказалось, что с кубинцами нам гораздо труднее договориться, чем с Кеннеди»^{895}.

Формально-юридическим завершением Кубинского кризиса были официальное уведомление общественности президентом Кеннеди (20 ноября) о том, что он отдал приказ о снятии карантина, и последовавшее 21 ноября распоряжение правительства СССР о снятии режима боевой готовности с межконтинентальных баллистических ракет^{896}.[63]

Вполне удовлетворенный исходом дела, Хрущев послал Микояну телеграмму на Кубу: «Еще одно последнее сказание, и летопись окончена моя. Может быть, это последнее или предпоследнее послание тебе. У нас складывается впечатление, что американцы, видимо, действительно хотят ликвидировать напряжение. Если бы они хотели другого, то они возможности к этому имели… Видимо, Кеннеди сам не занимает крайней позиции»^{897}.

Пойдя на оправданный компромисс, советский лидер опасался, как бы идея мирного сосуществования не распространилась на область идеологии и культуры, что могло подорвать тоталитарную систему На встрече с деятелями литературы и искусства 17 декабря 1962 года, то есть менее чем через два месяца после Кубинского кризиса, Хрущев, обрушиваясь на не вполне законопослушных литераторов, провозглашал: «С Кеннеди мы пошли на компромисс тоже разумный. Это было правильно. Но это не может быть перенесено на практику жизни нашего общества»^{898}.

В свою очередь Кеннеди торжествовал. Он решил своеобразно отметить благополучное завершение Кубинского кризиса. Джон собственноручно набрал телефонный номер знаменитой ювелирной фирмы Тиффани и попросил сделать из пластмассы (красивой пластмассы, добавил он) 13 настольных календариков (по числу членов высшего руководства страны, которые участвовали в решении кардинальных вопросов Кубинского кризиса). Календарики должны были показывать только октябрь 1962 года, причем даты с 16 по 29 октября следовало выделить. На каждом из этих изделий предполагалось поставить в одном углу имя президента, а в другом — того лица, для которого оно было предназначено. Польщенный заказом президент фирмы предложил всё же изготовить календарики на часах из серебра, добавив, что компания берет все расходы на себя. В таком случае добавьте еще две штуки, ответствовал Джон, включив в число получателей этих подарков свою супругу и личного секретаря Эвелин Линкольн^{899}.

Формально-юридической фиксацией завершения Кубинского ракетного кризиса явилось совместное письмо советских и американских представителей в ООН Генеральному секретарю этой организации от 7 января 1963 года, в котором говорилось, что, хотя обоим правительствам не удалось решить все проблемы, они считают достигнутую степень согласия между ними достаточной, чтобы исключить из повестки дня Совета Безопасности вопрос о Карибском (Кубинском) кризисе^{900}.

Рассекречиваемые на протяжении следующих десятилетий документы всё более подтверждают действительную опасность того, что происходило в октябре 1962 года. Новые данные показывают, что если в октябре 1962 года мир и не стоял на грани термоядерной войны, то, во всяком случае, он был к ней очень близок. Речь шла не о намерениях наиболее ответственных государственных деятелей, каковыми являлись в первую очередь Кеннеди и Хрущев, а о вполне возможной случайности.

На состоявшейся в октябре 2002 года в Гаване международной конференции, посвященной сорокалетию Карибского кризиса, впервые были обнародованы некоторые советские и американские документы, с которых только перед этим сняли гриф секретности. Из материалов, озвученных российскими представителями, особый интерес привлекли ранее засекреченные мемуары посла СССР в США А.Ф. Добрынина, который цитировал Роберта Кеннеди, заявившего 27 октября 1962 года, после того, как над территорией Кубы советской ракетой был сбит американский разведывательный самолет, что вскоре может вспыхнуть война, «в которой погибнут миллионы русских и американцев». Кеннеди сказал, по словам Добрынина: «Ситуация вполне может выйти из-под контроля, и последствия этого предсказать невозможно».

На конференции были представлены также записи заседания Объединенной группы начальников штабов США 27 октября 1962 года, на котором руководству США было рекомендовано нанести авиационный удар по Кубе и начать вооруженное вторжение на остров^{901}.

Хотя принципиальной новизны эти документы и не представляют, они всё же раскрывают новые подробности краткого, но насыщенного драматическими подробностями Кубинского кризиса, выход из которого был найден в первую очередь благодаря Кеннеди и Хрущеву, осознавшим истинную роль этого кризиса в возможных судьбах человечества.

После завершения кризиса Кеннеди принял постоянного представителя СССР в ООН В.А. Зорина и посла А.Ф. Добрынина, которым заявил: «Вы можете передать своему правительству, что обязательства Соединенных Штатов носят твердый характер — мы не будем нападать на Кубу, ни я, пока я президент, ни кто-либо из моих преемников»^{902}.

Главным итогом Кубинского кризиса, наряду с предотвращением термоядерной войны, явилось укрепление чувства ответственности с обеих сторон.

Европейский тур

Для того чтобы рассказать о других направлениях напряженной внешней политики Джона Кеннеди, нам придется возвратиться назад.

Первая половина 1960-х годов была временем сложных международных кризисов и нетривиальных решений американского президента. Некоторые из них вызывали острую критику внутри страны, другие хоть и не встречались в штыки, но не проходили в рамках национального консенсуса. Неудивительно, что и в текущей информации, и в исторической литературе, посвященной Джону, превалирует (вслед за обстоятельствами гибели) именно международная тематика.

Немногие годы его президентства были временем, когда постепенно часть элитных кругов в обоих противостоявших блоках начинала убеждаться в бессмысленности и вредности всё большего наращивания вооружений. Действительно, обе стороны в 1950-е годы всерьез готовились к ядерной войне. Разница состояла в том, что в СССР это делалось тайно, под прикрытием громких предложений о всеобщем сокращении вооружений и даже утопических планов всеобщего и полного разоружения, в США, стране демократической и открытой, проблемы обороны и наступления становились предметом общественного внимания и обсуждения.

Широко известной была доктрина «массированного возмездия» правительства Эйзенхауэра, предусматривавшая в случае нападения на территорию США или на их владения, или же на их союзников применение ядерного оружия.

Правда, уже во второй половине 1950-х годов и в США, и в СССР стали появляться вначале робкие суждения, выражавшие откровенный скептицизм по поводу возможности выживания человечества в случае глобальной ядерной войны. Показательным было появление книги профессора Гарвардского университета Генри Киссинджера «Ядерное оружие и внешняя политика», выдвинувшей его на первый план не только научной, но и политической жизни^{903}. Автор пришел к выводу, что в результате появления ядерного оружия масштаб вооружений стал превышать возможности и даже потребности внешней политики, что попытка добиться полной победы в ядерной войне чревата угрозой самоуничтожения человечества.

Тем не менее инерция в военно-экономической области господствовала и в начале пребывания Кеннеди на президентском посту. 30 января 1961 года, через десять дней после переезда в Белый дом, новый президент дал санкцию на ускоренное строительство стратегических подводных лодок «Поларис» и дальнейшее развертывание межконтинентальных баллистических ракет «Минитмэн». Так Кеннеди проводил в жизнь предвыборное обещание значительно усилить меры по обеспечению национальной безопасности, причем осуществлялись они со значительным превышением необходимости. Когда Кеннеди доложили, что на вооружение требуется поставить 950 ракет «Минитмэн», он вначале выразил сомнение в необходимости такого большого количества. Министру обороны Макнамаре был задан вопрос, зачем так много. «Потому что это наименьшая цифра, которую мы можем предложить на Капитолийском холме. Иначе нас там убьют»^{904}, — последовал ответ.

С этими мерами была связана специфическая форма психологической войны — развертывание кампании за строительство в массовом масштабе убежищ, которые способны были бы защитить американцев не только от прямого удара, но и от радиоактивного излучения в случае термоядерной войны. 25 июля 1961 года президент выступил по телевидению и радио, призвав широко развернуть строительство бомбоубежищ на случай ядерной войны с соответствующим запасом пищевых продуктов, воды и медикаментов, «чтобы выжить». 15 сентября 1961 года, вновь выступая с кратким обращением к нации (в этот же день оно было опубликовано в печати), Джон Кеннеди повторил этот призыв, адресованный всем американцам. Он говорил: «Ядерное оружие и возможности ядерной войны являются фактами, которые мы не можем игнорировать. Я не верю, что война может решить какую-либо из проблем, с которой сейчас сталкивается мир. Но решаем не только мы. Правительство прилагает усилия, чтобы улучшить вашу защиту средствами гражданской обороны на местах. Мы начали и будем продолжать в следующие полтора года проверку всех общественных зданий, которые не имеют потенциальных убежищ, с тем чтобы оборудовать эти здания соответствующими убежищами с запасом пищи и медицинских препаратов и оборудования в расчете на одну неделю и запасом воды на две недели для всех находящихся в этих убежищах. В дополнение к этому я рекомендовал конгрессу создать запасы пищи в специальных центрах по всей стране, где они могут потребоваться в случае атаки. Наконец, мы развиваем улучшенную систему предупреждения, которая сделает возможным подавать звуковые сигналы в ваши дома и на места работы». За этим и следовал призыв к созданию домашних убежищ, который президент еще раз повторил в выступлении 6 октября^{905}.

Началась массовая кампания по строительству убежищ, снабжению их пищей и водой, медикаментами и т. д. «Ученые и лжеученые спорили по поводу того, сколько человек переживет ядерную войну при наличии убежищ и в случае их отсутствия»^{906}. Президент поддержал предложенный журналом «Лайф» «быстрый и легкий способ» строительства убежищ из готовых деталей^{907}. Лишь после преодоления Кубинского кризиса 1962 года истерическая кампания по строительству домашних и общественных убежищ стала постепенно затухать.

Усиление гонки вооружений и соответствующий психологический настрой, однако, не были связаны с действительным отставанием США от СССР в области ракетно-ядерной техники, и Джон Кеннеди с первых месяцев пребывания на президентском посту имел на этот счет убедительные данные. В развитии военно-промышленного комплекса сохранялись традиции, проявлялись элементы консерватизма. Кроме того, весьма важно было сохранять быстрое развитие современных военных технологий и в интересах трудовой занятости, и в качестве стимула к общему научно-техническому прогрессу. М. Банд и писал Т. Соренсену в середине марта 1961 года, что так называемый «ракетный разрыв» между СССР и США в пользу СССР является заблуждением, и «президент может об этом сказать без опаски». По словам того же Банди, Кеннеди придерживался следующей точки зрения: «Наша военная мощь такова, что она в состоянии преодолеть любую атомную агрессию… Наша способность энергично действовать при помощи обычного вооружения в ситуациях, которые не требуют необходимости прибегнуть к всеобщей атомной атаке, должна быть существенно увеличена». Более того, «в ужасном случае всеобщей атомной войны мы должны сохранять способность действовать вполне рационально, поступать в соответствии с национальными интересами, оказывая на врага давление и предоставляя ему выбор»^{908}.

В дальнейшем ракетно-ядерная стратегия Кеннеди претерпела определенные модификации.

В то же время от доктрины «массированного возмездия» администрация стала отказываться с самого начала своей работы. Ей на смену приходила стратегия «гибкого реагирования», которая исходила из того, что вполне вероятна неядерная фаза конфликта, в течение которой горячие головы могут несколько поостыть и появится возможность решения спорных проблем мирным путем на базе прекращения военных действий. Можно полагать, что на такой поворот советников Кеннеди по ядерной проблеме и его самого определенное влияние оказала работа Г. Киссинджера.

Правда, критики стратегии «гибкого реагирования» обращали внимание, что она по сути дела ставила США в положение постоянно обороняющейся страны, отдавала инициативу в руки вероятного врага, не предусматривала возможности упреждающего удара. Президенту приходилось оправдываться, отдавая в то же время новые распоряжения об увеличении военных заказов.

По инициативе Кеннеди в правительстве США был образован новый специализированный орган — Агентство по контролю над вооружениями и по разоружению, во главе которого был поставлен известный республиканец Джон Макклой. Вслед за этим под непосредственным наблюдением президента в июне 1961 года в Женеве были начаты соответствующие советско-американские переговоры.

Вынужденно идя навстречу советской пропагандистской шумихе по поводу всеобщего и полного разоружения, американская делегация представила на переговоры «заявление о принципах», которое, в перспективе соглашаясь с идеей разоружения, предлагало следовать по этапам, начав дело с реального контроля над вооружениями путем инспекций территории каждой договаривающейся страны.

Всё же после новых встреч в Москве и Нью-Йорке в июле и сентябре появилось совместное заявление о согласованных принципах, фиксировавшее благую, но недостижимую цель всеобщего разоружения. И тем не менее американская сторона по прямому указанию Кеннеди обращала основное внимание на вопрос о контроле над вооружениями при одновременном его сокращении. Советские лидеры, и прежде всего Хрущев, воспринимали это как стремление установить под ширмой международного контроля развернутую разведывательную сеть на территории Советского Союза^{909}.

Став президентом, Джон Кеннеди, следуя примеру своих предшественников, особенно Эйзенхауэра, не только взял под прямое личное руководство решение проблем внешней политики страны, но и попытался двинуть вперед рассмотрение и по возможности решение конфликтных вопросов путем личных контактов на высшем уровне. Уже вскоре после вступления в должность новый президент собрался в Европу. Намечались две главные встречи — в Париже с президентом Шарлем де Голлем и в Вене с советским лидером Н.С. Хрущевым.

Незадолго перед этим возвратившийся к власти де Голль серьезно беспокоил американское руководство своими заявлениями о «Европе отечеств», то есть о частичном отказе от западноевропейской интеграции и соответственно от участия его страны в военной организации НАТО. В еще большей степени президента беспокоила предстоявшая встреча с советским лидером, у которого незадолго перед этим, как раз во время американской предвыборной кампании, произошел серьезный конфликт с Эйзенхауэром в связи с уничтожением шпионского самолета У-2 в районе Свердловска.

Перед поездкой Джон стремился собрать максимально доступную информацию о положении на старом континенте, в СССР, о личных свойствах Хрущева. У него сложилось впечатление, что Хрущев напоминает грубого, самоуверенного крестьянина, что он часто непредсказуем, может быть «удивительно очаровательным в данный момент и крикливым нахалом через мгновение», что он не против участия в дипломатической игре, в которой ведет энергичный торг^{910}.

В основном эти впечатления были обоснованными. Правда, информировавшие Кеннеди эксперты (в их числе были обозреватели У Липпман и Дж. Рестон, бывший посол в СССР Ч. Болен, недавний предвыборный конкурент X. Хэмфри, который посетил СССР и имел с Хрущевым продолжительную беседу) не обратили внимания на жесткую приверженность советского лидера марксистской доктрине и стремление навязать ее другим людям, в том числе при проведении межгосударственных переговоров. Вскоре такой пробел в информации отразится на беседах с Хрущевым, по крайней мере на их начальном этапе.

Кеннеди пришел к выводу, что Хрущев может пойти на уступки по вопросу о создании коалиционного нейтрального правительства в индокитайском государстве Лаос, где шла острая внутренняя борьба, но относительно европейских проблем, прежде всего вопроса о Германии, в частности о Западном Берлине, он будет занимать наступательную позицию.

В свою очередь Хрущеву была предоставлена обширная справка о новом американском президенте. Она была подготовлена Главным разведывательным управлением Генштаба Советской армии, и в основе ее лежала информация резидентов в США, в частности Г.Н. Большакова. Биографическая справка весьма любопытна, и интересно привести выдержки из нее. В документе отмечалось, что после своего избрания Кеннеди давал понять в неофициальных беседах, что он стоит за урегулирование американо-советских отношений, а после переселения в Белый дом в официальных заявлениях стремился показать, что «является сторонником проведения активной и гибкой внешней политики». В справке говорилось далее: «Судя по имеющимся данным, Кеннеди намерен проводить в отношении Советского Союза твердую, но гибкую политику, не допуская в то же время обострения советско-американских отношений до развязывания новой войны»^{911}.

Рабочий день американского президента в преддверии поездки был насыщен до предела, несмотря на то, что незадолго до нее произошла неприятность. Во время кратковременного визита в соседнюю Канаду Джон участвовал в торжественной церемонии посадки перед зданием правительства в Оттаве молодого дерева, символизировавшего дружбу обеих стран. Неловкое движение серебряной лопаты, которой он символически вскапывал землю, вызвало острую боль в поврежденной спине. Болезненные ощущения приходилось затем преодолевать на протяжении всей европейской поездки. Для того чтобы хотя бы немного ослабить нагрузку на спину, Джон по совету врачей в домашней обстановке даже стал при передвижении пользоваться костылями.

Но дело было не только в физическом недомогании и сложности предстоявшего общения с зарубежными лидерами. Почти накануне европейского турне президент столкнулся с сильным нажимом генералов, требовавших возобновления испытаний ядерного оружия, по крайней мере под землей, не исключая и испытаний в атмосфере, которые были прекращены при Эйзенхауэре по взаимному согласию США и СССР. Кеннеди отлично уловил, что такое развитие событий означает заколдованный круг. Он как-то заявил: «Мы проведем испытания, затем они проведут испытания, и мы снова должны будем их проводить»^{912}. В конце концов решено было возвратиться к этому вопросу после европейского тура.

Отпраздновав свой сорок четвертый и первый президентский день рождения 29 мая 1961 года, на следующий день Кеннеди вылетел в Европу.

Встреча в Париже была подчеркнуто торжественной. Дело дошло до того, что Джона и прибывшую вместе с ним Жаклин разместили в королевской резиденции, отведя им ту самую спальную комнату, в которой почти двумя веками ранее обитал казненный во время революции конца XVIII века Людовик XVI. Темпераментные французы бурно приветствовали первую пару Америки, особенно радуясь, что Жаклин, урожденная Бувье, имеет французские корни, да еще несколькими годами ранее училась в Сорбонне и свободно говорит на их родном языке. Эта сторона визита увенчалась уже упоминавшимся заявлением Джона: «Я ведь только человек, сопровождающий Жаклин Кеннеди в Париже»^{913}. Создается, впрочем, впечатление, что эти слова содержали оттенок обиды и недовольства по поводу легкомыслия французов и того, что президенту заокеанской державы уделяется меньше внимания, чем его супруге.

Несмотря на помпезный прием, переговоры были нелегкими. Началось с заявления де Голля, который, руководствуясь опытом своей страны, решительно предостерег Кеннеди от активного вмешательства в дела Индокитайского полуострова, в частности против поддержки тех сил в Лаосе, которые, настаивая на американской помощи, будут проводить политику не в интересах своей страны, а в целях собственного обогащения и укрепления недемократической власти. Де Голль высказался за нейтрализацию Лаоса. Президент США вынужден был убедиться, что с ним ведут разговор в таком тоне, от которого в Вашингтоне давно отвыкли.

Джон всячески сдерживался, тогда как де Голль вел острый разговор без обиняков.

Еще более неприятный сюрприз ожидал Кеннеди, когда переговоры коснулись европейских дел. Де Голль заявил, что Франция более не намерена «жить под сенью НАТО», что ее правительство, правда, не предполагает предпринимать какие-либо конкретные действия в ближайшем времени, не будет стремиться «подорвать» Северо-Атлантическую организацию как таковую, но положение Франции в военной структуре этого союза должно измениться. Иначе говоря, де Голль фактически сообщил о своем намерении вывести французские вооруженные силы из подчинения командованию НАТО, в котором основные позиции занимали американские военные^{914}.

Посол США в Париже Дж. Гейвин, присутствовавший на переговорах, позже говорил Т. Соренсену, что Кеннеди был «почти напуган твердым, холодным и решительным заявлением, что США не следует вмешиваться в дела Европы»^{915}.

В свою очередь сам де Голль так обрисовал отношения с заокеанским партнером во время визита Кеннеди: «Теперь американцы вынуждены считаться с нашей независимостью и иметь дело непосредственно с нами. Но они тем не менее не могут представить себе, что их деятельность перестала быть решающей и что наша деятельность может идти в каком-либо ином направлении. Короче говоря, в каждом случае, когда Кеннеди мне предлагает какой-либо шаг — это шаг, который должен быть сделан в порядке участия в его действиях. Я отвечаю, что Париж, безусловно, готов обсудить вопрос о согласованности действий с Вашингтоном, но всё, что делает Франция, она делает как хозяйка своей политики и по собственному почину»^{916}.

Иначе говоря, де Голль требовал полного равенства Франции с Соединенными Штатами Америки и Великобританией в решении не только европейских, но и мировых дел. США следует выступать от имени Западного полушария, Великобритании от имени своего Содружества наций (бывшей Британской империи), Франция же берет на себя миссию говорить от имени значительной части Европы и части Африки. Французская республика, многократно повторял де Голль, будет сама себя защищать и не прекратит реализацию своей ядерной программы^{917}.

Через некоторое время после парижских переговоров Джон Кеннеди решил изучить французский язык, чтобы, по выражению У. Манчестера, «наиболее эффективно реагировать на деголлевское самолюбие». Занятия с президентом проводила Жаклин Хёрш, преподававшая французский его дочери Кэролайн. Джон спросил учительницу, какое время ему понадобится для того, чтобы прилично овладеть языком. «Год», — ответила она. «Бьюсь об заклад, что я справлюсь с этим за шесть месяцев», — ответил он. До французского посла Эрве Альфана дошли слухи, что Кеннеди делает успехи в овладении французским, что, безусловно, было передано де Голлю^{918}. Проверить знания «на высшем уровне» так и не удалось — больше Кеннеди и де Голль не встречались, но французский президент был одним из немногих глав государств, приехавших на похороны президента США.

Между тем в несколько подавленном состоянии духа из-за жесткого приема в Париже и по причине физического недомогания Кеннеди в начале июня 1961 года отправился в Вену, где состоялась встреча с советским лидером Н.С. Хрущевым, который стремился к действительному смягчению международной напряженности и сокращению вооружений, но в то же время находился под жестким давлением военно-промышленного и идеологического комплекса своей тоталитарной системы, да и сам стремился к расширению советской сферы влияния и господства. В то же время Хрущев под влиянием своих наиболее трезвых советников постепенно убеждался, что военная экономика СССР не сможет выдержать длительного соревнования с США, что крупное сокращение вооружений жизненно необходимо для его страны.

Встрече с Хрущевым Кеннеди не придавал решающего значения в деле разрядки, хотя не сбрасывал со счетов возможность оказать личное воздействие своим обаянием и готовностью идти навстречу коммунистическому премьеру одновременно с наращиванием американской военной мощи.

Не случайно, за две недели до встречи, выступая перед обеими палатами конгресса, президент, сообщив о предстоявшей поездке в Вену, одновременно запросил дополнительно два миллиарда долларов на создание новых вертолетов, боевых машин пехоты и минометов новейшей конструкции. Президент не забыл напомнить своим сановным слушателям, что речь идет о дополнении к затребованным всего лишь за два месяца до этого 2,5 миллиарда долларов на ракеты и ядерные боеголовки^{919}.

Этим подчеркивалось, что американская военная стратегия предусматривает не только подготовку к ведению ракетно-ядерных войн. Также предполагалось задействовать и, главное, использовать и в качестве предупреждения конфликтов, и для устрашения возможного противника традиционные, но значительно модернизированные виды вооружения. Увязывание в единый узел увеличения ассигнований на обычные вооружения с предстоявшим свиданием в Вене было симптоматичным.

Самой встрече предшествовали недолгие, но довольно острые предварительные секретные переговоры. Ведь намечавшаяся на май 1960 года встреча Хрущева с Эйзенхауэром была сорвана в связи с полетом американского разведывательного самолета У-2 над советской территорией. Обе стороны чувствовали себя уязвленными, и необходимы были некие негласные импульсы, чтобы дать толчок новым переговорам на высшем уровне. Тайные переговоры проходили в Вашингтоне между Робертом Кеннеди и упоминавшимся уже в связи с Кубинским кризисом резидентом советской разведки Г.Н. Большаковым при посредничестве журналиста Ф. Хоулмена, о котором мы также уже писали.

Именно между Робертом Кеннеди, действовавшим по поручению брата, и Большаковым, выполнявшим неофициальное поручение советского лидера, была согласована встреча в Вене. За две недели до встречи Роберт Кеннеди и Большаков проговорили четыре часа, причем американская сторона фактически передала советской устное послание об основном вопросе, по которому она желала бы вести переговоры.

Роберт говорил, что неправильно было бы считать его брата слабым президентом, что Джон обеспокоен положением в Берлине, где советская сторона нагнетает напряженность, угрожая подписать мирный договор с Германской Демократической Республикой и объявить весь Берлин (включая его западную часть, которая не входила в ГДР, но с которой сохранялось почти свободное общение фактически не только Восточного Берлина, но и всей ГДР) столицей «социалистической Германии».

Имея в виду, что с ФРГ Берлин связывал 180-километровый коридор по территории Восточной Германии, который легко мог быть перекрыт советскими войсками, положение выглядит особенно опасным, считал американский представитель. Из-за элементарной ошибки может вспыхнуть крупный конфликт в Берлине, говорил Роберт. Было бы важно подписать в Вене некое соглашение по этому вопросу^{920}.

Переговоры глав двух государств в Вене проходили 3—4 июня 1961 года.

Как это обычно водится в дипломатии, вначале всё выглядело вроде бы благопристойно. На приеме в посольстве США в Вене в честь советского лидера 3 июня Кеннеди заявил: «Мы, г[осподи]н Председатель, восторгаемся Вашей энергией, Вашей верностью делу, в которое Вы верите, Вашей заботой об интересах Вашей страны. Мы можем, конечно, не соглашаться с Вашим толкованием происходящих в мире событий, но мы признаем большое влияние, которое Вы оказываете на решение вопросов, затрагивающих отношения между нашими странами»^{921}. Хрущев в свою очередь в ответе, продолжавшемся в четыре раза дольше, чем приветствие Кеннеди, не давая оценок личности американского президента (об этом действительно говорить было еще рано — при наличии «справки» о Кеннеди Хрущев предпочитал полагаться на собственное мнение), в частности, сказал: «Я с оптимизмом смотрю в будущее, потому что я верю в разум человеческий. К политике нельзя, конечно, подходить с коммерческой меркой. Это в торговле ведется торг и один пытается добиться уступок от другого. Нам же нечего уступать, мы хотим мира, и нельзя же уступить какой-то кусок мира»^{922}. Слово «мир» в данном контексте звучало двусмысленно, но американцы предпочитали понять его как нечто, противоположное войне.

Во время деловых переговоров и других контактов венской встречи дело пошло иначе. Вроде бы непринужденные беседы и шутки за обеденным столом сменялись жесткой конфронтацией за столом переговоров. Хотя по некоторым пунктам и было достигнуто взаимопонимание, в целом конструктивный выход найден не был. Хрущев применял прессинг, угрожая, что до декабря найдет способ отторжения Западного Берлина и заключит мирный договор с ГДР. По воспоминаниям Жаклин Кеннеди, в самом конце переговоров в Вене ее супруг сказал Хрущеву: «Кажется, действительно, на этот раз будет холодная зима»^{923}. И после окончания встречи Кеннеди повторил: «Я думаю, нас ожидает суровая зима»^{924}. Как мы увидим вскоре, суровая политическая погода наступила задолго до наступления зимы.

Судя по воспоминаниям Хрущева о встрече в Вене, Кеннеди ему понравился. Еще в Москве Хрущеву докладывали, что новый президент выгодно отличался от Эйзенхауэра «остротой реакции, образованностью и тактом», «своей живостью», компетентностью суждений. Кеннеди «очень хорошо разбирался в международных вопросах и был подготовлен к переговорам. Всё, о чем нужно было обменяться мнениями, он изучал заранее и совершенно свободно владел материалом. Тут был партнер, к которому я относился с огромным уважением, хотя мы стояли на разных позициях и были как бы противниками». Тем более непонятно было наивному на словах Хрущеву, почему его партнер вел себя так упрямо во время переговоров. Хрущев отмечал, что после переговоров в Вене Кеннеди выглядел мрачным и опустошенным^{925}.

По всей видимости, это действительно было так, ибо встреча по сути дела порой превращалась в монолог советского лидера, лишь изредка прерываемый репликами американца. Лишь иногда тот говорил дольше. Советская запись переговоров показывает, что во время первой беседы Хрущев высказывался почти вдвое больше, чем его партнер. Авторы этой книги подсчитали, что в записи встречи реплики Кеннеди занимают 98 строк, а Хрущева —169.^{926} Примерно таким же — с небольшим плюсом для Кеннеди — было и соотношение реплик обоих лидеров на второй встрече, состоявшейся в тот же день — слова Кеннеди заняли 256 строк, а Хрущева — 421.^{927}

Помимо того, что Никита Сергеевич просто ошарашил своими лекциями по «научному коммунизму», Кеннеди плохо себя чувствовал в эти дни. Сильно болела спина. Рано утром в день встречи Джекобсон сделал Джону хороший массаж, заверив, что с этой стороны всё будет в порядке. Врач оказался не прав. Самочувствие улучшилось лишь ненадолго, а затем боль возобновилась.

Отправляясь на встречу с советским премьером, президент США получил через Большакова нечто вроде заверения, что Хрущев согласится на компромисс по германскому вопросу. Но этого не произошло. Большаков объяснял потом, что, видимо, Хрущев изменил первоначальное решение. Это было связано скорее всего с тем, что матерый политический волк счел Джона слабым, уступчивым партнером, «интеллигентиком», которого ему без особого труда удастся одолеть.

Большаков, через которого президенту США были сделаны вполне определенные авансы, выразил «удивление» тем, что Кеннеди был так «задет и уязвлен». «Если вы залезли барышне под юбку, то можно ожидать, что она вскрикнет, но травмировать ее этим невозможно», — пытался он оправдаться перед своим посредником Хоулменом. Этот сомнительный и в общем довольно пошлый аргумент скорее всего был подсказан ему, по мнению А. Фурсенко, его руководством. Трудно предположить, чтобы сам Большаков мог решиться на столь дерзкую фривольность^{928}. Так или иначе, но в высших кругах американской столицы такого рода аналогии сочли легкомысленными и необоснованными, подобные объяснения приняты не были^{929}.

Поскольку в Белом доме поведение советских представителей, прежде всего самого Хрущева, на переговорах вызывало недоумение, Роберт Кеннеди решил обстоятельно поговорить с Большаковым. 3 июня он пригласил его к себе в загородную резиденцию Хиккори-Хилл, чтобы вместе провести выходной день. Начав разговор «в осторожной форме», брат президента «интересовался, не имеется ли среди членов советского правительства людей, выступающих за решающее столкновение с США, даже если это может повести к большой войне». Большаков это отрицал. Но Роберт Кеннеди, проявляя то ли нарочитую, то ли подлинную (что маловероятно) наивность, настойчиво расспрашивал, «действительно ли в СССР важнейшие решения принимаются большинством голосов в правительстве и что военные не имеют особого голоса в этих решениях». «У нас существует коллективное руководство, и военные подчиняются правительству», — пояснил Большаков, явно кривя душой в первом случае и говоря сущую правду во втором (если иметь в виду под «правительством» лично Никиту Сергеевича).

Он задал Роберту Кеннеди контрвопрос: «Имеются ли в правительстве США сторонники “столкновения” с Советским Союзом?» Собеседник ответил: «В правительстве нет, а среди военных, в Пентагоне, “не сам Макнамара”, но такие люди есть». «Недавно, — заявил он, — военные представили президенту доклад, в котором утверждают, что в настоящее время США превосходят СССР по военной мощи и что в крайнем случае можно пойти на прямую пробу сил». Однако президент, по его словам, реально оценивает соотношение сил и решительно отвергает какие-либо попытки «не в меру ретивых» сторонников столкновения с СССР навязать правительству Кеннеди свою точку зрения^{930}.

Сообщение о беседе Роберта Кеннеди с Большаковым было передано высшему советскому руководству и сыграло определенную роль в выработке последующих решений.

Между тем еще до этой встречи, в самом начале переговоров в Вене, советский лидер предпринял два хода, рассчитывая привлечь симпатии американского президента, создать этим благоприятный фон и добиться более благожелательного отношения к его требованиям. Во-первых, он напомнил, что во время его пребывания в США в 1959 году на одном из приемов ему был представлен сенатор Кеннеди, которому он сказал: «О вас идет молва, вам предрекают большое будущее»^{931}. Во-вторых, и это было куда важнее, Никита Сергеевич сообщил Джону «важную государственную тайну». Дело в том, что в высших советских кругах осенью 1960 года была рассмотрена просьба американской стороны об освобождении из заключения летчика Пауэрса (сбитого в районе Свердловска) и еще двух летчиков, которые нарушили границу на Крайнем Севере и были вынуждены совершить посадку на советской территории. Хрущев решил пойти на это, но только после выборов, чтобы использовать этот акт с пользой для советских государственных интересов. На заседании Президиума ЦК КПСС он, судя по его воспоминаниям, заявил: «Как только президент определится, мы вернем этих людей, а пока будем надеяться, что победит Кеннеди». Правда, в своих предпочтениях Хрущев не был последователен. На одном из заседаний Президиума ЦК КПСС он сам себе поставил вопрос: «Кто лучше, Эйзенхауэр или Кеннеди?» — и тут же ответил на него: «Одно г…»^{932}

Теперь же в Вене Хрущев заявил: «Вы знаете, что мы голосовали за вас?» Кеннеди реагировал недоуменно: «Каким образом? Как это понимать?» Последовало разъяснение, что если бы «мы вернули Пауэрса и полярных летчиков» до выборов, это было бы засчитано в актив Никсона. Кеннеди засмеялся и ответил любезно: «В самом деле, малый перевес мог стать решающим. Поэтому я признаю, что вы также участвовали в выборах и голосовали в мою пользу». Хрущев прокомментировал: «Я не пожалел о занятой нами позиции. После того как Кеннеди стал президентом, надежд на улучшение наших отношений прибавилось»^{933}.[64]

Думается, что это были суждения отставного советского лидера, опрокинутые в прошлое, основанные на действительном улучшении американо-советских отношений в конце президентства Кеннеди. Пока же о нахождении взаимоприемлемых компромиссов говорить не приходилось.

Любопытно, что ни один, ни другой вопросы, вроде бы поставленные Хрущевым перед Кеннеди (по поводу предыдущей встречи с ним и «содействия» его избранию), в советскую запись переговоров не вошли^{934}. Скорее всего, это было связано с тем, что Хрущев в своих воспоминаниях домыслил свои ремарки, но, возможно, и с тем, что реплики, не относившиеся к ходу переговоров, по команде советского премьера в записи просто не включались.

Воинственная непримиримость Хрущева «совершенно потрясла» Кеннеди. Впервые в своей практике Джон, по свидетельству Роберта, «встретил человека, с которым оказалось невозможным в ходе переговоров найти разумное решение». Эти слова, конечно, были лицемерными, ибо Кеннеди был уже достаточно зрелым политиком, чтобы понимать, что далеко не всегда в ходе переговоров обнаруживаются взаимоприемлемые, разумные решения.

Единственным представителем прессы, которого сразу после окончания первого дня переговоров в Вене допустили к президенту, был Джеймс Рестон, обозреватель «Нью-Йорк таймс», считавшийся другом Кеннеди. «Что, очень сурово?» — спросил журналист. «Самый суровый случай в моей жизни», — ответил Кеннеди. Он добавил, что Хрущев просто довел его до бешенства. «Передо мной стоит ужасная проблема. Если он думает, что у меня нет опыта и выдержки, то у нас ничего не получится. Мы ничего не добьемся, пока не заставим его избавиться от таких мыслей. Так что надо действовать»^{935}.

Между тем и в Белом доме поведение советского лидера в первый день переговоров вызвало немалые опасения. В связи с этим Большаков получил поручение сделать «соответствующее сообщение» Роберту Кеннеди для передачи президенту. Требовалось смягчить обстановку, уточнив, что Хрущев недоволен поведением не столько Кеннеди, сколько американских военных. Советский эмиссар выполнил поручение, и Роберт Кеннеди обещал «доложить президенту», что в СССР уже знают о воинственных намерениях американских генералов. Роберт в свою очередь заверил резидента, что «“нервные головы” в Пентагоне» (из них он исключил трезвомыслящего министра обороны Макнамару) «никаким влиянием в правительстве не пользуются и, как и весь Пентагон, находятся под полным контролем Белого дома».

Переговоры в Вене продолжились 4 июня. Кеннеди вел себя более жестко. Он не давал возможности Хрущеву произносить долгие пропагандистские речи, сам прерывал его. Были моменты, когда переговоры просто заходили в тупик. Возвращаясь к всё тому же берлинскому вопросу, Хрущев заявил: «Теперь Соединенные Штаты сами должны решать, будет у нас мир или война. Советский Союз подпишет мирный договор (с ГДР. — Л. Д., Г. Ч.) в декабре». Кеннеди спокойно ответил: «Значит, господин председатель, будет война».

Но такого рода эскапады больше не повторялись. Кеннеди еще раз задал Хрущеву вопрос, действительно ли тот стремится к насильственному изменению положения в Европе. Последовал ответ, что его решение подписать мирный договор с ГДР твердое и что СССР до конца года осуществит эту акцию, если не будет подписан договор с обоими германскими государствами. «Это будет холодная зима», — отреагировал Кеннеди, вновь употребив то сравнение, о котором уже говорилось^{936}.[65] «Холодная зима», однако, весьма серьезно отличалась от «горячей войны», и эта мысль с большим трудом, но всё же пробивалась в ходе венских переговоров.

Оба государственных деятеля были едины в том, что мир должен избежать так называемых «непоправимых просчетов», которые могли бы привести к ядерной войне. Имевшие доступ к неопубликованным советским дипломатическим документам, А. Громыко и А. Кокошин так описывают аргументацию американского президента: «Он пространно (на самом деле очень кратко, ибо его постоянно перебивал Хрущев, который произносил длинные монологи. — Л. Д., Г. Ч.) говорил о том, что не хотел бы, чтобы в результате “просчетов” разразилась ядерная война. Обе стороны, заметил президент, должны избегать критических ситуаций, которые привели бы к войне. При этом Кеннеди даже признал, что он сам допустил просчет в отношении Кубы. Поэтому Советскому Союзу, как и США, следует стремиться к тому, чтобы свести до минимума возможность “просчетов” во взаимоотношениях между собой. Это уменьшит риск ядерной войны»^{937}.

Касаясь конкретных вопросов смягчения напряженности, Кеннеди предложил дополнить договоренность о сокращении вооружений правом неограниченного взаимного контроля территории другой страны на предмет проверки выполнения взятых обязательств. Хотя советская пропаганда квалифицировала это требование (оно выдвигалось и ранее) как право неограниченной шпионской деятельности на территории СССР, с точки зрения логики дипломатических отношений это была недоказуемая позиция. Ведь советские представители обладали бы точно таким же правом контроля американской территории и, более того, территории американских военных баз за пределами США.

Непредвзятым наблюдателям становилось ясно, что в основе позиции СССР лежат другие мотивы. Ведь американцы смогли бы воочию увидеть не только степень соблюдения договоренностей по сокращению вооружений, но и в целом жизнь за «железным занавесом», что способствовало бы большей открытости СССР и вынудило бы его власти к этому приспосабливаться, что неизбежно ослабляло бы советскую тоталитарную систему. Ослабление же почти неизбежно влекло за собой крах, что убедительно показал последующий опыт. Осознавая уязвимость своей позиции, Хрущев пошел на уступки, дав согласие на проведение трех инспекций в год. Хотя это было лишь каплей в море, сам факт согласия с принципом наземных инспекций означал, что появлялась возможность дипломатического торга, что могло в конечном итоге привести к более позитивным результатам.

Обсуждение других вопросов не привело к сближению. Особенно это касалось германского вопроса. Кеннеди настаивал на объединении двух германских государств. Хрущев требовал, чтобы США официально признали раскол Германии и дали согласие на юридическое закрепление послевоенных границ в Европе, тем самым увековечив существование ГДР в качестве советского сателлита и раскол Германии. На вопрос Хрущева, почему США так держатся за Западный Берлин, Кеннеди твердо ответил: «Если американцы оставят город, ни одна страна больше не будет принимать всерьез американские обещания»^{938}. По германскому вопросу венская встреча завершилась на конфронтационной ноте: Хрущев поставил Кеннеди перед выбором — подписать мирный договор с обеими частями Германии, то есть признать ГДР, или же идти на крайнее обострение взаимоотношений по вопросу о Берлине, о Германии, не исключавшему прямого военного столкновения^{939}.

Со стороны Никиты Сергеевича это был явный блеф. Он отнюдь не собирался ввязываться в войну с США из-за Берлина или даже всей Германии. Однако, по оценке российского автора, «его показная напористость и решительность, которой он хотел принудить Кеннеди принять его условия, произвели обратный эффект: Кеннеди по возвращении стал готовиться к принятию ответных контрмер»^{940}.

Только на последней десятиминутной прощальной встрече Джон Кеннеди попытался оставить хоть какую-то возможность для соглашения. Он заявил, что поскольку США относятся с уважением к существованию советской сферы влияния в Восточной Европе, он всё же надеется, что СССР будет поступать таким же образом по отношению к американским обязательствам и особенно интересам^{941}. Иначе говоря, из моральной сферы американский президент попытался перевести вопрос в сферу геополитическую, в область практической политики. По германскому вопросу предстояли новые схватки.

Встречей не была удовлетворена ни та, ни другая сторона. Кеннеди был просто шокирован грубостью, напористостью и идеологической зашоренностью советского лидера. Хрущев же говорил одному из своих спичрайтеров Ф.М. Бурлацкому (тот вспоминал об этом на конференции, посвященной 25-летию Кубинского кризиса), что Кеннеди слишком молод, слишком интеллигентен и поэтому с ним трудно иметь дело^{942}.

Берлинский кризис

Прошло лишь полтора месяца после венской встречи, как в центре Европы разразился один из серьезнейших за послевоенное время международных кризисов, который, по мнению Т. Соренсена, «в опасной степени приблизился к точке взрыва»^{943}. Политическая ситуация серьезно обострилась вокруг обстановки в Германии и ее исторической столицы Берлина. Оба военно-политических блока — НАТО и Организация Варшавского договора (ОВД) — проявляли непримиримость позиций в германском, в частности берлинском, узле противоречий.

Еще в Вене Н.С. Хрущев, как мы знаем, поставил вопрос об объединении обеих частей Берлина — Западного, находившегося под контролем вооруженных сил США, Великобритании и Франции, но во всех отношениях тяготевшего к Федеративной Республике Германии, и Восточного, являвшегося столицей Германской Демократической Республики. Так как Западный Берлин находился в глубине территории ГДР, это требование фактически означало включение его в состав Восточной Германии. После Вены советское требование несколько раз повторялось различными должностными лицами и органами. На той же кембриджской конференции С.А. Микоян, сын соратника Хрущева А.И. Микояна, иронически говорил о «58-м предупреждении» о Берлине^{944}, проводя параллель с пресловутыми китайскими «серьезными предупреждениями» Соединенным Штатам по любым поводам.

Правительство США проявило твердость. По распоряжению Кеннеди летом 1961 года в американскую армию были призваны резервисты. В Западный Берлин были переброшены дополнительные воинские силы. Высшие американские военные разрабатывали планы создания воздушного моста между ФРГ и Западным Берлином, подобно мосту 1948—1949 годов, когда Сталин попытался установить блокаду этой части города. Не исключалось использование ядерного оружия в том случае, если советские вооруженные силы попытаются захватить западные секторы Берлина. Канцлер Западной Германии К. Аденауэр настаивал на решительном отпоре США советским домогательствам. Президент Франции де Голль, также выступая за ужесточение позиции, послал Кеннеди телеграмму: «Мы с вами находимся на одной и той же радиоволне»^{945}.

13 августа по совместному решению властей СССР и ГДР было объявлено о введении государственной границы посреди Берлина. Возведение заградительных сооружений в городе — Берлинской стены — означало завершение раскола крупнейшего европейского города, имевшего многовековые исторические и культурные традиции.

До строительства Стены граница между западной и восточной частями Берлина была открытой. Разделительная линия длиной около 45 километров (общая протяженность границы Западного Берлина с ГДР составляла 164 километра) проходила прямо по улицам и домам, каналам и другим водным путям. Официально действовал 81 уличный пропускной пункт, 13 переходов в метро и на городской железной дороге. Кроме того, существовали сотни нелегальных путей. Ежедневно границу между обеими частями города пересекали по различным причинам от трехсот до пятисот тысяч человек.

Отсутствие четкой границы между зонами приводило к частым конфликтам и массовой утечке специалистов в ФРГ. Восточные немцы предпочитали получать образование в ГДР, где оно было бесплатным, а затем жить и работать в ФРГ. А.А. Фурсенко констатировал: «С 1959 года страну покинуло без малого полмиллиона человек. Катастрофические размеры приняло бегство квалифицированных рабочих, буквально обескровившее экономику ГДР»^{946}.

Ситуация усугубилась летом 1961 года. Жесткий курс первого секретаря Социалистической единой партии Германии и председателя Госсовета ГДР В. Ульбрихта, намерение «догнать и перегнать ФРГ» и связанное с этим увеличение производственных норм, насильственная коллективизация сельского хозяйства ГДР в 1957—1960 годах и в то же время значительно более высокий уровень оплаты труда в Западном Берлине побуждали тысячи граждан ГДР уезжать на Запад. Только за первую половину 1961 года страну оставили более 207 тысяч человек, преимущественно молодые и квалифицированные специалисты.

В ночь с 12 на 13 августа 1961 года началось строительство пограничных сооружений. К 15 августа вся западная зона Берлина была обнесена колючей проволокой и началось возведение Стены из бетонных панелей. В тот же день были перекрыты четыре линии Берлинского метро и некоторые линии городской железной дороги (в период, когда город не был разделен, любой берлинец мог фактически свободно перемещаться из одной части Берлина в другую). В связи с тем, что железнодорожные линии шли из одних районов Западного Берлина в другие его районы через восточный сектор, то есть столицу ГДР, было принято решение не разрывать линии западного метрополитена, а лишь закрыть станции, находящиеся в восточном секторе. Открытой осталась только станция Фридрихштрассе, на которой был организован контрольно-пропускной пункт. Главный пропускной пункт западных держав — чекпойнт[66] Чарли — был установлен возле Бранденбургских ворот[67].

В период с 13 августа 1961 года по 9 ноября 1989 года было совершено 5075 успешных побегов из Восточного Берлина в Западный, в том числе 574 случая дезертирства из восточногерманской армии. По современным российским данным, общее число погибших при попытке пересечения границы составило 192 человека (погибли от применения оружия пограничниками ГДР, утонули, разбились и т. д.), ранения получили около двухсот человек, свыше трех тысяч были арестованы^{947}.

Такова была общая канва возникновения Берлинского кризиса, в котором Соединенным Штатам Америки принадлежала немаловажная роль. Когда началось сооружение Стены, по указанию президента Кеннеди в Западный Берлин были переброшены новые контингента американских войск. Джон направил в Западный Берлин вице-президента Линдона Джонсона, что должно было продемонстрировать решимость американских властей не допустить дальнейшего изменения ситуации в пользу советского блока. Однако, вопреки призывам некоторых высших военных, в том числе генерала Лусиуса Клея, в свое время, непосредственно после Второй мировой войны коменданта Западного Берлина, под руководством которого был успешно сорван сталинский план блокады города в 1948— 1949 годах (теперь он прибыл в Германию вместе с вице-президентом и остался в Западном Берлине как личный посланник Кеннеди), Джонсон, сдерживая эмоции, на дальнейшее обострение обстановки не пошел.

Непосредственно после сооружения Стены Хрущев продолжал угрожать подписанием мирного договора с ГДР Эти заявления воспринимались Кеннеди и другими государственными деятелями западных держав как угроза захвата Западного Берлина.

Вынужденный примириться с разделением территории города американский президент считал для себя долгом чести не допустить поглощения западной его части Восточной Германией. По поручению президента одним из дипломатов был задан вопрос Хрущеву: если сооружена Стена и Берлин рассечен на две части, зачем еще и договор, который будет означать прямую угрозу военного столкновения? Умевший трезво оценивать реалии советский лидер ответил публично, хотя только намеком. В интервью издателю и обозревателю газеты «Нью-Йорк таймс» С. Сульцбергеру он загадочно сказал, что у него есть неофициальная информация для президента. Для устной передачи Кеннеди Хрущев заявил: «Если он (Кеннеди. — Л. Д., Г. Ч.) желает добиться какого-то решения, он может по неформальным контактам выразить свое мнение по поводу различных форм и этапов и о том, как подготовить общественное мнение, не поставив под угрозу престиж Соединенных Штатов». Сульцбергер якобы ничего не понял, зато хорошо понял Кеннеди: СССР на подписании мирного договора настаивать не будет^{948}.

Тем не менее напряженность в Берлине оставалась крайне высокой. 17 октября, накануне открытия XXII съезда КПСС, советская разведка сообщила, что американцы якобы собираются снести Берлинскую стену. Действительно, 26 октября возле Бранденбургских ворот появились американские танки, и в Москве это было воспринято как непосредственная подготовка операции. По распоряжению Хрущева с другой стороны к контрольно-пропускному пункту «Чарли» была выдвинута советская бронетехника. Американцы подтянули дополнительные силы. Положение становилось всё более непредсказуемым. Грохот двигателей во много раз усиливался динамиками, остроумно размещенными советской стороной на крышах домов^{949}.

Когда Кеннеди доложили о ситуации, он поручил Роберту встретиться с Г.Н. Большаковым. Советский посредник должен был по своим каналам передать Хрущеву, что у американцев нет авантюрных намерений. Кеннеди предложил отвести танки от Стены в течение ближайших суток^{950}. Хрущев, которому немедленно доложили шифровку Большакова, распорядился отвести советские танки в соседние переулки Восточного Берлина. Произошло это 27 октября утром. А через 30 минут по распоряжению Кеннеди, переданному генералу Клею, начался отвод американских танков^{951}.

Берлинский кризис не был полностью разрешен, но напряженность в центре Европы стала спадать.

Объективно оценивая весь этот комплекс событий, М. Банди почти через четверть века, в 1984 году, писал, что в берлинском вопросе Хрущев проявил «твердую решимость не идти на серьезный риск подлинной войны. Он всегда останавливался, не идя на какое-либо действие, которое вовлекло бы его в кровопролитие, и [сооружение Берлинской] стены явилось последним насильственным действием, которое он предпринял, чтобы остановить бойню. Можно считать, что сооружение Стены было вызвано той атмосферой кризиса, в которую Кеннеди внес такой же вклад… как Хрущев»^{952}.

США пришлось примириться с новым положением, которое многие американские политики и аналитики из консервативного лагеря считали политическим крахом. Кеннеди же рассматривал ход событий как компромисс, на который следовало пойти во имя сохранения мира^{953}. Он говорил: «Стена, черт побери, намного лучше, чем война»^{954}.

На советские вызовы президенту приходилось отвечать новыми мерами по усилению военной мощи своей страны. 25 июля 1961 года он выступил по телевидению и радио с информацией о принимаемых мерах. Увеличивались военные ассигнования, численность сухопутных сил было намечено довести до миллиона человек, выделялись дополнительные средства на нужды гражданской обороны. Были сокращены сроки производства атомных подводных лодок и стратегических ракет^{955}. От речи, по воспоминаниям очевидцев, веяло войной^{956}. В то же время через Большакова в Москву было передано, что Кеннеди дал указание американским войскам в Берлине «стоять твердо», но не предпринимать провокационных действий^{957}.

Американские военные настаивали на возобновлении испытаний ядерного оружия, которые ранее были прерваны. Авторитетным в этом смысле было мнение Э. Теллера, считавшегося отцом американской водородной бомбы. Теллер был убежден, что без испытаний невозможно совершенствование оружия, хотя президент понимал, что такового уже имеется в избытке для уничтожения жизни на земле. Колебаниям пришел конец, когда стало известно, что СССР не просто возобновил ядерные испытания, а стал проводить их не под землей, в шахтах глубокого залегания, как ранее делали обе страны, а в атмосфере. Произошло это 31 августа. Наконец, 5 сентября Кеннеди отдал исполнительное распоряжение о начале новой серии ядерных взрывов в шахтах и подземных галереях штата Невада.

Развернулся новый виток гонки вооружений. Вступал в силу разработанный еще при Эйзенхауэре проект одновременного использования подводных лодок «Поларис», вооруженных ракетами того же названия, стратегических бомбардировщиков Б-52 и межконтинентальных баллистических ракет «Минитмэн». Особенно грозным оружием являлись твердотопливные ракеты «Минитмэн», базировавшиеся в подземных шахтах и приводимые в боевую готовность в течение нескольких минут, тогда как советские межконтинентальные ракеты на жидком топливе требовали длительного периода заправки и подготовки к запуску. Намечены были несколько десятков целей на территории СССР, к которым смертоносное оружие могло быть доставлено в течение не более четырех часов с момента поступления приказа о начале войны.

И всё же Кеннеди не был доволен тем, как развивалась американская внешняя политика. Он полагал, что позитивные инициативы, навстречу которым, по его мнению, мог бы пойти советский лидер, а за ним и весь восточный блок, тонут в бюрократической рутине Государственного департамента. Президент всё более убеждался, что руководитель этого ведомства Дин Раек не проявляет должной инициативы, не находит творческих, неординарных решений. По мнению А. Шлезингера, у Кеннеди всё больше зрело недовольство и даже раздражение Раском. Он, однако, не спешил заменить его другим деятелем, имея в виду приближавшуюся выборную кампанию 1964 года. Именно тогда можно будет произвести замену в руководстве Госдепа, полагал он^{958}.

В еще большей степени президент был раздражен решениями и поведением членов Объединенной группы начальников штабов, которых он считал закоренелыми военными бюрократами, неспособными ни на шаг отойти от намеченного плана, когда изменяются обстоятельства. Вопреки сложившейся при Эйзенхауэре системе консультаций и принятия решений по военным вопросам, Кеннеди в значительной мере отгородился от этого органа, введя должность советника по делам вооруженных сил и назначив на эту должность лично ему преданного генерала М. Тейлора, через которого передавал свои директивы ОГНШ, далеко не всегда вьщержанные с точки зрения военной науки и вызывавшие ответное недовольство профессиональных военных.

Правда, Тейлор, по праву считавшийся интеллектуалом не только среди военных, но и в академической среде, знавший не только три западноевропейских языка, но к тому же японский и корейский, являвшийся до своего вхождения в команду Кеннеди начальником военной академии в Вест-Пойнте, в меру своих сил выступал модернизатором. Он, так сказать, «переводил» указания президента на военный язык, придавал им оттенки, которые делали директивы лучше доступными для восприятия военными. К тому же Тейлор пользовался среди военачальников огромным авторитетом как герой Второй мировой войны, прославившийся во время открытия второго фронта, а затем обороны американского плацдарма на так называемом «выступе» в Бастони и как комендант Западного Берлина в первые послевоенные годы. Включение Тейлора в круг близких к Кеннеди советников было безусловно большой удачей президента.

У Тейлора установились дружеские отношения с сугубо гражданскими советниками Кеннеди, с мнением которых он, как правило, считался. О том, что это был не обычный властный вояка, свидетельствуют некоторые его документы, в частности телеграмма, адресованная М. Банди, в связи с его днем рождения: «Просочился факт, как обычно бывает в Вашингтоне, что у Вас предстоит день рождения. Если это так, я посылаю Вам свои теплые поздравления, но с выражением надежды, что в то время как деятели новых рубежей могут стареть, рубежи всегда остаются молодыми и новыми»^{959}.[68]

Проявляя реалистические подходы ко взаимоотношениям с СССР, Джон Кеннеди стремился продемонстрировать свою добрую волю. В ноябре 1961 года, когда стала чуть-чуть улучшаться обстановка в центре Европы, связанная с Берлинским кризисом, американский президент принял в своем имении в Хайаннис-Порте главного редактора московских «Известий» Алексея Аджубея с женой Радой Никитичной (дочерью Н.С. Хрущева). Это была уже вторая встреча президента с Аджубеем — предыдущая состоялась в сентябре и ограничилась налаживанием контактов. Теперь же Кеннеди дал ему обширное интервью. Это было первое в истории интервью американского президента представителю советской печати. Его полный текст был опубликован в центральных советских газетах^{960} и во многих американских печатных органах. Американские газеты активно комментировали интервью и, за исключением крайне консервативных изданий, в основном одобряли его. Советская пресса оставила беседу без откликов. Интервью было пронизано тревогой за судьбы мира. Кеннеди говорил: «Великие лидеры великой коалиции, победив фашизм, понимали, что мир станет еще более запутанным и усложненным. У них не было сил и, может быть, времени на то, чтобы начать адскую работу по его дальнейшему совершенствованию. Чем дальше двигаем ее мы, тем всё будет еще сложнее. Грядущие поколения могут нам этого не простить». У Аджубея сложилось впечатление, что его собеседник — это «политик, у которого есть собственное видение мира, стоящих перед Соединенными Штатами проблем», что он «учитывал их взаимосвязь с отношением к другим странам, в том числе к Советскому Союзу»^{961}.

Аджубей оставил воспоминания о Хайаннис-Порте, дающие живое представление о той обстановке, в которой проводили свободное время Джон Кеннеди и его семья. Мыс Кейп-Код напомнил ему Прибалтику. «Белые песчаные дюны у кромки блеклой светло-зеленой океанской черты. Океан накатывает на берег тяжелые, упругие валы… Белые дома загородного гнезда семейства Кеннеди построены в стиле Викторианской эпохи… Ситцевые занавеси, такая же обивка кресел, диванов делали широко застекленную комнату светлой и нарядной. Президент сидел в высоком кресле-качалке, опираясь на деревянную спинку»^{962}.

Между президентом и близкими родственниками советского лидера шли беседы неформального характера, естественно, не включенные в интервью. Жаклин даже выразила возмущение одним из пассажей Аджубея, который скорее всего был ей неточно переведен. Общаясь с детьми Кеннеди, советский журналист якобы заявил, что наступит, мол, время и ваш сын будет воевать с моим^{963}. Сам Аджубей в своих воспоминаниях об этом инциденте не упоминает. Представляется, что оттенки в его реплике были иными: надо обеспечить, чтобы не наступило такое время, когда ваш сын будет воевать с моим или — неужели наступит такое время, когда ваш сын будет воевать с моим.

Супруги Аджубей были тронуты тем, что у постели Кэролайн — дочери Кеннеди — на столике рядом лежали русская матрешка, переданная Никитой Сергеевичем, и распятие — подарок римского папы Иоанна XXIII. Джон, впрочем, использовал случай, чтобы ответить на лозунг только что принятой новой программы КПСС по поводу того, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме, словами о своей дочери: «Пусть она сама выбирает свои привязанности и свой путь»^{964}.

После окончания интервью и беседы Джон Кеннеди предложил Алексею Аджубею погулять по берегу океана и при выходе из дома набросил ему на плечи свою куртку, сказав: «Северный ветер у нас пронизывает до костей»^{965}.

Любопытно, что за день до встречи с президентом советский журналист побывал у американского министра юстиции. Кеннеди-младший произвел на него впечатление человека, значительно более агрессивного и задиристого, что соответствовало мнению многих людей, знавших обоих деятелей. Кабинет Роберта напомнил Аджубею жилую квартиру. На стенах висели рисунки его детей. Смятый плед на диване свидетельствовал, что его хозяин иногда оставался здесь на ночь. Роберт Кеннеди начал разговор необычно: «Похож ли мой кабинет на кабинет Берии?» Аджубей ответил, что он не был в кабинете Берии, но считает, что рабочие помещения американского министра юстиции вряд ли на него похожи, не добавив, впрочем, из вежливости, чтобы не упрекать хозяина в некомпетентности, что сравнение неоправданно, так как министерство, возглавляемое Робертом, и репрессивный аппарат, в свое время руководимый Берией, — это ведомства совершенно разного типа. Интервью Роберт Кеннеди не давал, но приложил усилие к тому, чтобы убедить собеседника, что является искренним антикоммунистом^{966}.

И всё же обе встречи были проникнуты тревогой за судьбы мира, прежде всего внушенной сохранявшимся напряжением в центре Европы.

После сентябрьского интервью Кеннеди редактору «Известий» советский лидер счел целесообразным послать американскому президенту письмо о том, что он с большим интересом слушал рассказ супругов Аджубей о встрече с ним. «Вы произвели на них впечатление своей неформальностью, скромностью и искренностью, которые не всегда можно обнаружить у людей, занимающих столь высокое положение»^{967}, — писал Хрущев. Кеннеди ответил письмом еще более свободного стиля. Воспользовавшись тем, что Хрущев обращался к нему с отдыха, он рассказал о мысе Кейп-Код (именно там, напомним, находилось семейное имение в Хайаннис-Порте), о быте своей семьи здесь, о том, что это — идеальное место для отдыха в конце недели, где можно «посвятить время обдумыванию крупных задач вместо постоянных встреч, телефонных звонков и деталей»^{968}.

После обнародования интервью Кеннеди 2 декабря послал письмо Хрущеву о том, что был очень доволен встречей с его зятем. «Его публикация нашего интервью была, я полагаю, полезным шагом в налаживании лучшей связи и взаимопонимания между гражданами наших стран»^{969}. Этот любопытный обмен письмами явно ставил обоюдную цель налаживания неофициальных контактов, что должно было послужить и государственным интересам, как их понимали оба лидера.

В своих воспоминаниях А.И. Аджубей не рассказывает о еще двух встречах с президентом Кеннеди, которые состоялись вскоре после первой.

В конце января 1962 года Аджубей побывал в Вашингтоне после поездки на Кубу. Он был принят в Белом доме. Кеннеди интересовался впечатлениями советского журналиста, которые сосредоточились на том, что Куба живет в обстановке постоянной угрозы вторжения. Это был, разумеется, пробный камень, который дал президенту повод заверить собеседника, что США будут верными своему обязательству оставить Кубу в покое. «Я уже говорил Хрущеву, что считаю вторжение, которое имело место, ошибкой, однако мы не можем не следить за развитием событий на Кубе. Вам же небезразличен, например, курс Финляндии», — убеждал Кеннеди Алексея и его супругу. Еще через два месяца состоялась четвертая встреча, на этот раз после поездки супругов Аджубей по Латинской Америке. В их честь был устроен завтрак в Белом доме. И на этот раз в центре внимания была Куба. «Это ведь в 90 милях от нашего берега, — говорил Джон. — Очень трудно. Куба лезет изнутри»^{970}.

Контакты А. Аджубея с братьями Кеннеди стали дополнительным стимулом и проявлением стремления обеих сторон к смягчению напряженности между ними.

Индокитай

На пути к преодолению международной напряженности находилось еще много крупных препятствий. Одним из них была ситуация на Индокитайском полуострове.

Здесь после Второй мировой войны было провозглашено создание трех государств — Вьетнама, Лаоса и Камбоджи, причем во всех шла ожесточенная борьба коммунистических и буржуазно-националистических сил. После длительной войны, которую вела Франция за сохранение своих колониальных привилегий на полуострове, в 1954 году были подписаны Женевские соглашения, признававшие независимость всех стран региона и намечавшие проведение выборов в законодательные собрания не позднее 1956 года.

До выборов территория Вьетнама была разделена по семнадцатой параллели на северную и южную части. На севере власть оказалась в руках Партии трудящихся Вьетнама (так именовали себя коммунисты) во главе с Хо Ши Мином (здесь была провозглашена Демократическая Республика Вьетнам), на юге — в руках консервативных сил во главе с католиком Нго Динь Дьемом, который был избран президентом. Вьетнамские выборы, однако, были сорваны. На этой территории фактически возникли два государства с противоположными общественными системами.

Соединенные Штаты Америки, пришедшие на смену Франции после подписания соглашений о прекращении военных действий на территории Вьетнама, взяли под свое покровительство государство Южного Вьетнама, в котором начинали развиваться капиталистические отношения при сохранении средневековых пережитков, хотя государственный режим носил явно автократический характер. Президент Нго Динь Дьем относился как раз к разряду тех государственных деятелей, о которых президент Рузвельт якобы говорил: «Он — сукин сын, но это наш сукин сын»[69].

Сложные конфликты, не только социально-политического, но даже личностносемейного характера, происходили в соседнем индокитайском государстве Лаосе. Кризис в этой небольшой стране с населением около двух миллионов человек стал первым конфликтом в постколониальном мире, с которым пришлось столкнуться Кеннеди после вступления на президентский пост.

Здесь с середины 1950-х годов тянулась вялая гражданская война между правительственными силами и созданной под влиянием коммунистов организацией Патет-Лао (Патриотический фронт Лаоса), причем и те и другие находились под руководством близких родственников. В политическом отношении после обретения независимости за власть над Лаосом боролись три группировки: нейтралисты, группировавшиеся вокруг принца Суванна Фума, правые, лидером которых стали принц Бун Ума и генерал Фуми Носаван, и Патет-Лао во главе с принцем Суфанувонгом.

Правительство Эйзенхауэра энергично поддерживало Фуми Носавана, однако воздерживалось от направления в Лаос американских вооруженных сил. В то же время Патет-Лао через ДРВ получал оружие и военные материалы из СССР, что позволило ему уже после прихода Кеннеди в Белый дом одержать несколько побед и взять под свой контроль свыше половины территории страны.

В конце января 1961 года в Каире состоялась чрезвычайная сессия Совета организации солидарности народов Азии и Африки, которая приняла специальную резолюцию по Лаосу. В резолюции осуждались агрессивные действия США и одобрялось предложение о созыве международного совещания для урегулирования лаосского вопроса.

Уже в первые дни пребывания в Белом доме Кеннеди созвал совещание экспертов по Юго-Восточной Азии, которым поставил вопросы: действительно ли Патет-Лао борется за интересы народа своей страны? Каковы боевые качества правительственной армии и повстанцев? На первый вопрос был дан ответ, что Патет-Лао, при всей своей коммунистической индоктринации, всё же отражает в определенной степени интересы населения страны, тогда как правительство унаследовало худшие качества насильнических феодальных режимов. Ответ на второй вопрос вытекал из ответа на первый и сводился главным образом к тому, что королевские войска находятся в состоянии деморализации.

После совещания Джон потребовал предоставления ему подробных справок о Лаосе, его руководящих деятелях и особенно детально изучал биографии Суванна Фума и Фуми Носавана. Убедившись в том, что Фуми некомпетентен в военном отношении и нечист на руку, что он беззастенчиво расхищает американскую помощь, Кеннеди сказал советникам: «Это самая большая неприятность, которую оставил мне Эйзенхауэр»^{971}.

В такой обстановке в Вашингтоне сочли более целесообразным согласиться на нейтралитет Лаоса, нежели потерять страну окончательно, допустив полный контроль левых сил. 23 марта 1961 года Кеннеди заявил на пресс-конференции, что США стремятся к миру, а не к войне в Лаосе. При этом имелось в виду, в соответствии с согласованностью на встрече президента с американским послом в Лаосе Уинтропом Брауном, что «только Суванна может объединить Лаос»^{972}.

По указанию президента были возобновлены переговоры в Женеве по Индокитаю. Американскую делегацию возглавил опытный политик и дипломат Аверелл Гарриман. Являвшийся послом в СССР в период Второй мировой войны, Гарриман отошел от дипломатических дел в первые послевоенные годы. Однако в январе 1961 года он по просьбе Кеннеди занял специально созданную для него должность посла по общим вопросам (по сути дела, личного представителя президента по особым поручениям), а в ноябре того же года стал заместителем госсекретаря. На Женевском совещании американский представитель занимал гибкую позицию, прилагая усилия, чтобы найти компромисс.

В то же время в соседнем Таиланде по приказу Кеннеди были размещены американские силы численностью в пять тысяч человек, что должно было продемонстрировать способность предпринять действия с позиции силы, если бы Женевская конференция зашла в тупик. Однако, по словам американского историка Э. Веерле, действуя по указаниям президента, Гарриман добился в Женеве почти чуда: была достигнута договоренность о прекращении огня, о создании в Лаосе нейтралистского правительства, о перекрытии каналов поставок оружия и других средств ведения войны с территории Северного Вьетнама^{973}. 11 июня 1962 года было образовано коалиционное правительство, в котором Суванна Фума стал премьером, а Фуми Носаван и Суфанувонг его заместителями.

Хотя мир в Лаосе был недолговечным, однако новое обострение ситуации и новая гражданская война разразились уже после гибели Кеннеди, которому подавляющее большинство трудов по новейшей истории этой страны отдает пальму первенства хотя бы в связи с временным затишьем, провозглашенным на Женевской конференции^{974}.

Еще более запутанной и труднорешаемой была ситуация во Вьетнаме.

Положение Южного Вьетнама крайне осложнялось тем, что в течение второй половины 1950-х годов с территории Демократической Республики Вьетнам, входившей в советскую и китайскую сферы влияния, на территорию южной части страны направлялись регулярные войска, действовавшие в джунглях, пополняя и одновременно снабжая оружием отряды Вьетконга (Фронта национального освобождения Южного Вьетнама), о создании которого было объявлено в самом конце 1960 года. Между тем правительство Дьема не могло предпринять против этих сил эффективные меры подавления. В результате партизанские отряды Вьетконга превратились в регулярную армию, количество бойцов которой достигло пятнадцать тысяч человек. Ни южновьетнамские регулярные вооруженные силы, ни американские военнослужащие не были в состоянии на длительное время перерезать так называемую «тропу Хо Ши Мина» — дорогу в джунглях, связывавшую южновьетнамских партизан Вьетконга с ДРВ. Кеннеди впадал почти в истерическое состояние, когда ему докладывали, что оборванная связь между обеими частями страны через одну-две недели восстанавливалась в нескольких десятках километров от прежней линии коммуникации, вроде бы жестко блокированной.

Денежные средства, которые США направляли в Южный Вьетнам, уплывали в карманы чиновников Дьема всех уровней. Непосредственно после прихода в Белый дом Кеннеди стал серьезно задумываться над вопросом, как сделать власть в Южном Вьетнаме более эффективной. Уже через неделю после инаугурации, 29 января 1961 года, на представленном ему плане контрпартизанских действий Кеннеди написал резолюцию «Почему так мало?»^{975}.

Отлично понимая неэффективность действий своей страны в отдаленном уголке земли, Кеннеди в то же время не желал отказываться от Вьетнама, будучи уверенным, что это подорвало бы не только позиции США в Юго-Восточной Азии, но и престиж страны и его личный авторитет. Ни сам Кеннеди, ни его советники не ставили под сомнение главную цель в этой стране — предотвращение коммунистического контроля над Южным Вьетнамом. Сформулированная им задача в регионе состояла в том, чтобы «предотвратить коммунистическое господство и создать в Южном Вьетнаме жизнеспособное, всё более демократизирующееся общество»^{976}.

Однако ситуация в Южном Вьетнаме неуклонно ухудшалась в результате действий Вьетконга, теснейшим образом связанного с северной частью страны.

Постепенно в кругах, близких к американскому президенту, а затем и у него самого, в значительно меньшей степени и позднее среди консервативно настроенных высших военных возникла идея создания принципиально новых воинских подразделений, сходных по своему типу с партизанскими отрядами, но в то же время превосходно подготовленных, вышколенных и вооруженных особыми, но самыми современными видами оружия, которыми они бы превосходно владели.

Президент размышлял по поводу того, насколько ограничены возможности современной армии, когда она сталкивается с нерегулярными вооруженными формированиями. Он говорил в кругу советников: «Мы можем предотвратить переход армии одного государства через границу другого… Но мы не в состоянии предотвратить инфильтрацию убийц, саботажников, взяточников, а ведь всё это средства партизанской войны»^{977}.

Результатом размышлений и консультаций было распоряжение президента начать в высшей военной школе в Форт-Брэгге подготовку особых частей, которые имели бы уникальные возможности для ведения контрпартизанской войны в слаборазвитых странах. В мае 1961 года Кеннеди распорядился, чтобы Макнамара выделил из бюджета министерства обороны 100 миллионов долларов на переподготовку воинских частей для ведения контрповстанческих и противопартизанских действий. Вслед за этим были отданы распоряжения сначала о подготовке учебных пособий по противопартизанским действиям, а затем и о заказе соответствующего снаряжения, обмундирования, средств связи и т. п. Американский историк И. Томас отмечает, что «почти немедленно новое вполне практичное оружие стало дополнением к средствам ведения холодной войны: антиповстанчеству. Если коммунисты собирались вести партизанские и повстанческие действия, то Запад должен был научиться, как ответить ударом на удар. Неконвенциональное ведение войны стало азартным делом среди проводников “новых рубежей”. Появились специальные силы, отличительным знаком которых являлось умение вести борьбу против “народной войны”»^{978}.

Кеннеди считал, что контрпартизанскую акцию в Южном Вьетнаме необходимо сочетать с проведением социально-экономических реформ. По его поручению специальная группа к концу апреля 1961 года подготовила обширный меморандум, предусматривавший целый спектр экономических, социальных, пропагандистских, разведывательных и контрпартизанских мер. После доработки и утверждения президентом документ получил название «Меморандум по спасению Южного Вьетнама». Важной его особенностью было то, что преобладали невоенные меры, а решение поставленных задач курировал Госдепартамент, а не Пентагон^{979}.

Однако ничего существенного сделать не удавалось. Правительство Дьема по сути дела саботировало предложения американских советников.

В Белом доме проводились многочисленные совещания по вопросам Индокитая, в Южный Вьетнам наведывались различные представители президента вплоть до вице-президента Линдона Джонсона, но изменить положение дел не удавалось. И происходило это всё несмотря на то, что численность американских вооруженных сил на Индокитайском полуострове увеличивалась. За 1962 год она выросла с 4 до 11,5 тысячи солдат и офицеров, а ко времени гибели Кеннеди до 16 тысяч.

Правда, все военнослужащие выступали в качестве советников и вспомогательных групп. Предложения о посылке боевых частей президентом упорно отклонялись, и в этом он получал поддержку как министра обороны Макнамары, так и госсекретаря Раска^{980}. Кеннеди даже отклонил рекомендацию генерала Тейлора, посетившего Южный Вьетнам осенью 1961 года, направить туда инженерно-саперный батальон^{981}.

Фактически президент оказался в заколдованном круге. С одной стороны, он не желал, чтобы американские воинские части принимали участие в оперативных действиях на полуострове, настаивал на ограничении функций американцев только помощью южным вьетнамцам. Об этом вспоминали такие близкие к нему люди, как М. Банди и Т. Соренсен^{982}. Но, с другой стороны, ограничение помощи лишь пассивными действиями со стороны США означало обречь Южный Вьетнам на неизбежное поражение в скором времени.

Поэтому реально термин «советники» оказался дипломатическим ухищрением, и Кеннеди был вынужден смириться с этим. Американские офицеры и солдаты вливались в боевые подразделения, пытались учить южновьетнамских военнослужащих вести операции прямо на поле боя. Более того, американцы предварительно проходили специальное обучение для ведения антипартизанских действий. Соответственно, их вместе с южновьетнамскими частями размещали в сельской местности, где они должны были и нести воинскую службу, и контролировать союзника, и вести разведывательную и контрразведывательную работу, и учить крестьян элементарным культурным навыкам. Обо всех этих действиях исправно докладывали президенту, как и о том, что никаких существенных сдвигов к лучшему не намечается. К середине 1963 года в Вашингтоне стали приходить к выводу о необходимости замены Дьема другим лидером или группой, с которыми можно было бы конструктивно сотрудничать.

Отлично понимая неэффективность и коррумпированность существовавшего режима, американские военные, а вслед за ними и президент Кеннеди не смогли в полной мере оценить специфику войны в джунглях, по форме партизанской, по существу регулярной, тем более в условиях глубочайшей националистическо-коммунистической пропаганды в среде рядового и офицерского состава вооруженных сил Вьетконга. Американцы не понимали, как могут сражаться эти люди в условиях, которые считались, по западным стандартам, непригодными для человеческого существования. Еще более непонятной для американцев являлась рабская готовность вьетнамцев идти на гибель по приказу или прихоти начальников, с легкостью приносивших человеческие жертвы во имя идеалов, представлявшихся военнослужащим США, от рядовых до генералов, абстрактными и нежизнеспособными. Таковыми они выглядели и в глазах американского президента.

Имея в виду, что против правительства Дьема выступало абсолютное большинство населения провинциальной и особенно сельской части Южного Вьетнама, что оно включалось в борьбу против режима любыми доступными ему путями, американские военачальники с санкции высшего политического руководства стали применять средства массового уничтожения с целью запугивания противника. В ход пошли страшные и бесчеловечные методы ведения войны — применение горючего вещества напалма[70], шариковых бомб, ковровых бомбардировок.

Всё это на деле вело не к умиротворению, а к тому, что война становилась всё более ожесточенной и кровопролитной, велась без линии фронта, фактически без боевых позиций, при возрастающих потерях с обеих сторон.

К тому же всё чаще поступали известия, что Дьем выходит из-под контроля и проводит кровавые репрессии в отношении тех сил, которые американские представители считали своими действительными или потенциальными союзниками. Симпатии к США, вначале существовавшие в Южном Вьетнаме, по крайней мере среди городского населения, со временем улетучивались. Постепенно Кеннеди терял надежду на военную победу во Вьетнаме, достижение которой связывалось с демократизацией его южной части.

В президентской администрации и других сферах высшего государственного аппарата до весны 1963 года не было серьезных разногласий по поводу политики в Южном Вьетнаме. Высшие военные чины, а также значительная часть сотрудников Госдепартамента считали, что США должны наращивать помощь Нго Динь Дьему.

В апреле 1963 года Дин Раек выразил удовлетворение развитием событий на Индокитайском полуострове. Он с особым одобрением оценил строительство так называемых «стратегических деревень», то есть сельскохозяйственных единиц, которые были окружены плотным заслоном южновьетнамских воинских подразделений во главе с американскими советниками. Эти «стратегические деревни» должны были лишить отряды Вьетконга материальной поддержки даже со стороны тех слоев сельского населения, которые выступали против власти Нго Динь Дьема. Вьетконг, докладывал Раек президенту, всё меньше и меньше выглядит как выигрывающая сторона^{983}. Кеннеди, однако, со всё увеличивавшимся скепсисом относился к оптимистическим докладам руководителя своего внешнеполитического ведомства.

В то же время в американском обществе постепенно нарастало протестное движение против расширявшегося американского участия в военных действиях в Индокитае. Ему способствовали более или менее объективные репортажи, которые посылали в свои редакции журналисты, прежде всего специальный корреспондент газеты «Нью-Йорк таймс» Д. Холберстем. В его материалах обращалось внимание на оторванность правительства Дьема от основной части населения, на коррумпированность чиновников разного уровня, включая членов правительства, и особенно на то, что фактически всеми делами в Южном Вьетнаме распоряжается брат президента Нго Динь Нху со своей супругой — люди некомпетентные и продажные^{984}. Примеру Холберстема следовали другие журналисты, в частности Н. Шихэн из Юнайтед Пресс Интернэшнл и М. Браун из Ассошиэйтед Пресс. Их материалы расходились по сотням центральных и провинциальных газет и создавали оппозиционное отношение к участию США во вьетнамской войне.

Джон Кеннеди был раздражен негативной информацией. Более того, вначале он считал ее «непрофессиональной», так как она противоречила официальным сводкам. Президент даже послал инструкцию в Сайгон, требуя, чтобы названные и другие журналисты не допускались к непосредственному наблюдению за военными операциями и вообще всячески ограничивались в получении информации^{985}.

Постепенно, однако, Кеннеди приходил к выводу, что журналисты не лгут, а американское посольство в Сайгоне и военное командование информируют его необъективно. Президент воспользовался пребыванием в Вашингтоне советника посольства во Вьетнаме по связям с общественностью Джона Меклина, чтобы попытаться получить достоверную информацию. Во время встречи 29 апреля оказавшийся в неудобном положении дипломат постарался особенно не обидеть своих непосредственных руководителей, но в то же время проинформировал президента более достоверно, чем это делали они. Более того, советник вынужден был признать, что американские журналисты во Вьетнаме работали лучше, чем в других местах, что их репортажи звучали бы более благоприятно по отношению к политике своей страны, если бы их снабжали более правдивой информацией. Представители США в Индокитае должны прекратить выдавать общественности «исключительно оптимистические публичные заявления», — заявил он президенту^{986}.

Как говорил после встречи Кеннеди П. Сэлинджеру, сообщение Меклина произвело на него глубокое впечатление^{987}. Вслед за этим по указанию высшего должностного лица были разработаны новые правила отношения к журналистам в Южном Вьетнаме. Они предусматривали большую степень доверия к корреспондентам. Хотя инструкция звучала довольно лицемерно, требуя предоставлять журналистам только ту информацию, которую они «всё равно получат другими путями»^{988}, она всё же привела к большей открытости американской политики в этом регионе. А это в свою очередь вело к дальнейшему отчуждению дипломатических и военных деятелей США в Юго-Восточной Азии от общественного мнения своей страны.

Последней каплей, переполнившей чашу терпения президента и его ближайшего окружения, стали сообщения об убийствах в Южном Вьетнаме буддистских священнослужителей и о причастности к этому высших представителей администрации Нго Динь Дьема. Связано это было с тем, что в буддистских кругах усиливалось недовольство католиками, которые составляли менее десяти процентов населения, но занимали почти все высшие и средние посты в Сайгоне (их открыто поддерживал Дьем, сам католик). Недовольство умело раздувалось агитаторами Вьетконга, которым удалось привлечь к коммунистическим отрядам не только значительную часть сторонников учения Будды, но даже некоторых буддистских монахов. Последним льстило, что в Северном Вьетнаме к буддистам относились уважительно, а вождь Хо Ши Мин даже посещал их храмы^{989}.

Всю мировую прессу обошли фотографии, на которых было запечатлено трагическое событие, происшедшее 11 июня 1963 года в центре Сайгона при большом скоплении людей. 73-летний буддистский монах, став на колени на перекрестке улиц, облил себя бензином и поджег. Многие газеты сопроводили это фото выдержкой из интервью с супругой брата диктатора. Мадам Нху заявила: «Я рукоплескала бы, если бы увидела еще одного монаха, превращающего себя в шашлык»^{990}.

«Буддистский кризис», как стали называть эти события, убедил Кеннеди, что правительство Дьема не только неспособно справиться с внутренними проблемами страны, но проводит политику (если его действия можно было бы назвать политикой), противоречащую интересам народа Южного Вьетнама и ослабляющую американские позиции в этом регионе.

Первым шагом к кардинальному решению проблемы стало назначение нового американского посла, который должен был заменить малоинициативного, склонного к приукрашиванию действительности и, что особенно не терпел Кеннеди, многословного Фредерика Нолтинга более авторитетным лицом. Кандидатура оказалась неожиданной. По согласованию с Раском Кеннеди предложил отправить в Южный Вьетнам своего давнего политического противника Генри Кэбота Лоджа (в 1960 году он являлся кандидатом на пост вице-президента от Республиканской партии). Советники президента и министры, прежде всего Роберт Кеннеди, пришли к выводу, что это вполне достойная фигура. Имевший гарвардское образование, свободно владевший французским языком, опытный политик Лодж уж во всяком случае не кормил бы президента сказками о достоинствах Нго Динь Дьема и поражениях Вьетконга. Принимая Лоджа перед его отлетом в Индокитай, Кеннеди четко выразил свое отношение к происходившим там событиям. Он показал газетную вырезку — фото самосожжения буддиста и произнес: «Я думаю, что это самая страшная информация, которую можно найти сейчас в мировой прессе»^{991}.

Весьма памятным и зловещим для Дьема и его режима явилось совещание, которое провел американский президент 21 августа 1963 года. На нем было принято заявление, которое 23 августа опубликовал Госдепартамент. Здесь говорилось, что «правительство Южного Вьетнама нарушило свои обязательства, состоявшие в том, что оно будет осуществлять политику примирения с буддистами». Далее указывалось, что американский президент и правительство США крайне отрицательно относятся к такого рода фактам^{992}.

В свою очередь Лоджу, направлявшемуся в Сайгон, президент послал инструкцию, согласно которой посол тотчас по прибытии должен был заявить Дьему, что США не намерены терпеть ситуацию, при которой власть фактически находится в руках безответственного Нху, что руководители Южного Вьетнама и прежде всего президент должны найти способ избавиться от него и его супруги, иначе они могут столкнуться с тем, что сам Дьем потеряет возможность сохранить за собой свой пост^{993}. Это была прямая угроза, ультиматум, за которым последовали действия.

27 августа Кеннеди проинформировали, что группа генералов Южного Вьетнама намеревается осуществить государственный переворот в течение ближайшей недели. Президент связался с американским послом в Сайгоне (им еще был Нолтинг, ожидавший прибытия Лоджа, чтобы передать ему дела) и задал вопрос, имеет ли государственный переворот шансы на успех. Посол уклонился от прямого ответа, заявив, что все зависит от позиции США. Если генералам будет дана гарантия поддержки, переворот будет успешным. Положение, таким образом, оставалось совершенно неопределенным. Кеннеди и другие ответственные государственные деятели выступали с противоречивыми заявлениями, то провозглашая поддержку правительства Дьема, то подвергая его резкой критике и требуя проведения реформ. В одном из интервью этого времени Кеннеди заявил: «Я считаю, что, если правительство [Южного] Вьетнама не приложит серьезные усилия, чтобы добиться народной поддержки в войне, ее невозможно будет выиграть. В конце концов, это их война. Именно от них зависит, выиграют они ее или проиграют»^{994}. По существу дела, это было заявление о возможной «вьетнамизации» войны, то есть об отказе США непосредственно в ней участвовать.

6 сентября на очередном заседании у президента по вьетнамскому вопросу вновь не были приняты твердые решения. Раек констатировал, что ситуация продолжает ухудшаться. Были произнесены одобренные Кеннеди слова о том, что, если Дьем не будет следовать американским рекомендациям, США должны пойти на существенное сокращение военной помощи. Особенно энергично высказывался министр юстиции. «Мы должны сообщить Дьему, — требовал Роберт, — что ему следует делать вещи, которых мы требуем, или же мы сократим наши усилия, чего требует американская общественность». «С Дье-мом мы всё проиграем», — добавил он. Джон в конце заседания ограничился раздраженной репликой о необходимости потребовать от Дьема, чтобы он запретил мадам Нху говорить^{995}.

Сохраняя неопределенный курс, Кеннеди подвергался критике с разных позиций — консерваторы его ругали за нерешительность в подавлении партизанского движения в Южном Вьетнаме, левые круги — за сам факт вмешательства во внутренние дела далекой азиатской страны. В этих условиях президент вынужден был объявить, что является сторонником теории «домино» — если Южный Вьетнам удастся захватить коммунистам, под их господство или влияние попадут и другие азиатские страны. И в этом он был, безусловно, прав.

Вновь и вновь Кеннеди возвращался к мысли о необходимости «вьетнамизации» войны, постепенного вывода из страны американских «советников», фактически являвшихся действовавшей боевой силой. 2 октября он одобрил представленный Макнамарой и Тейлором план обучения вьетнамских частей, с тем чтобы через несколько месяцев вывести из Индокитая по крайней мере тысячу солдат и офицеров США^{996}.

Наконец, после долгих раздумий южновьетнамские генералы выступили. 2 ноября 1963 года, за три недели до гибели Кеннеди, в Сайгоне произошел переворот. Американские представители предлагали Дьему вывезти его за границу, но он от этого отказался, был захвачен заговорщиками и убит. Был образован Военный революционный совет, состоявший из генералов. США признали новую власть. Однако ситуация оставалась неопределенной и становилось всё более ясным, что без прямого военного участия США Южный Вьетнам вскоре окажется в состоянии полного хаоса, что даст возможность властям ДРВ непосредственно вмешаться в события и осуществить воссоединение страны на коммунистических началах.

Перед самым отлетом Кеннеди в Техас, где прогремели роковые выстрелы, 20 ноября 1963 года, в Гонолулу (Гаваи) состоялось совещание ответственных военных и гражданских деятелей, которым фактически руководил президент, не принимавший в нем непосредственного участия. Был намечен план расширения военной и экономической помощи Южному Вьетнаму. Подготовленный М. Банди меморандум о действиях в области национальной безопасности предусматривал также подрывные акции против Северного Вьетнама, с тем чтобы «достичь совершенно нового уровня эффективности в этой области деятельности»^{997}.

Последовавшие события — всё большее вовлечение США во вьетнамские дела — происходили уже после смерти Джона Кеннеди. В конечном счете они привели к самому крупному поражению Соединенных Штатов за всю их историю — вынужденному уходу из Вьетнама, в котором была установлена коммунистическая власть. Этому, однако, предшествовала длительная эскалация американского участия во вьетнамской войне, унесшая многие тысячи жизней и приведшая к серьезнейшим конфликтам в самом американском обществе.

Третий мир и Латинская Америка

Сложнейшие проблемы Джону Кеннеди приходилось решать и в других регионах Азии и Африки. Одно за другим там появлялись новые государства, освобождавшиеся от колониального гнета. Существовала серьезнейшая опасность, что по крайней мере часть из них может оказаться в сфере влияния СССР, правительство которого использовало все возможные меры — от идеологического проникновения до прямого подкупа лидеров, чтобы убедить в преимуществах «социалистического выбора», «социалистической ориентации» или, по крайней мере, курса неприсоединения с опорой на СССР.

В разной степени руководители Европы тяготели к старому колониализму и с трудом приспосабливались к новым реалиям. Джон Кеннеди в большей мере, чем другие западные лидеры, понимал необходимость наступательных мер в зоне третьего мира. Перед ним стояла задача всячески содействовать тому, чтобы сохранить новые государства в сфере влияния Запада, причем осуществлять это при помощи демократических методов, по возможности привлекательных для народов этой группы стран. В некоторых случаях приходилось сталкиваться с явным непониманием его курса другими лидерами демократического мира. Опыт решения дел, связанных с национально-освободительными войнами, Кеннеди накопил еще будучи сенатором и председателем подкомитета по делам Африки сенатского комитета по иностранным делам. Именно тогда он буквально шокировал некоторых американских политиков консервативного толка и уж конечно французских государственных деятелей и военных, когда заявил, что военно-колониальная политика Франции в Алжире, где шли военные действия, сопровождавшиеся насилием над мирным населением, часто оказывающим поддержку боевым отрядам, ведет к ослаблению позиций Запада во всей Африке. Франция должна предоставить независимость Алжиру, говорил он^{998}.

Когда же он стал президентом, то попытался претворить в жизнь свои планы в глобальном масштабе. Вряд ли тогда кто-либо из государственных деятелей сколько-нибудь отчетливо понимал, что освобождение от колониализма отнюдь не означает быстрого роста гражданского сознания населения, появления, подобно Минерве из головы Юпитера, демократических лидеров и тем более соответствующих режимов. Многовековая отсталость продолжала давать себя знать, и необходимы были многие десятилетия, чтобы освободившиеся от колониализма народы преодолели стадии дикости и варварства и пополнили ряды цивилизованных общностей. Прекраснодушные западные демократы не осознавали, что в эпоху колониализма действительно существовало «бремя белого человека» (Р. Киплинг), служившего крайне отсталым народам и сдерживавшего их дикие порывы, доходившие до истребительных межплеменных войн и людоедства, что крушение колониализма, будучи во всемирно-историческом масштабе делом прогрессивным, в конкретных условиях ряда стран вело к возрождению не просто средневековья, а дикости. Не понимал этого и Джон Кеннеди.

Намеченные им меры ставили цель быстрого приобщения освободившихся стран к демократии путем просвещения, проведения мероприятий в области здравоохранения и т. д. Здесь у Кеннеди и его соратников явно возникало внутреннее противоречие: с одной стороны, они рассчитывали на быстрый успех, с другой — не могли не понимать, что просветительные и подобные им меры способны дать результаты только в перспективе. Так или иначе, но Кеннеди предпочел действовать. Намечая новые пути взаимоотношений со странами, выходившими из-под колониальной опеки, Кеннеди и его советники сознавали, что кровавые конфликты в том или ином регионе неизбежны, что Соединенным Штатам, хотят их руководители этого или нет, придется в них вмешиваться, если они стремятся сохранить свое присутствие в различных уголках земного шара, попытаться не допустить перехода новых, крайне отсталых стран под влияние демагогических лозунгов потенциальных диктаторов коммунистического или другого левацкого толка.

С этой целью в марте 1961 года было начато создание Корпуса мира.

Уже на следующий день после инаугурации Джон позвонил мужу своей сестры Сардженту Шрайверу и дал задание образовать специальную группу для разработки комплекса вопросов, связанных с целями невоенного, но основанного на строгой дисциплине и иерархии формирования, призванного нести просвещение и культуру отсталым народам. Шрайвер вскоре передал в Белый дом рекомендации, предложив, в частности, создать Корпус мира на основе исполнительного распоряжения президента (оно, напомним, не нуждалось в утверждении конгрессом), но всё же запросить затем решение законодательного органа. Соответствующий документ Кеннеди подписал 1 марта 1961 года^{999}.

Вначале администрация планировала образовать Корпус мира как составную часть новой правительственной ячейки под названием «Агентство международного развития». Размышляя по этому поводу, Кеннеди высказывал мнение, что это позволит ограничиться одним решением конгресса, не запрашивая дополнительно добровольцев для планируемого формирования. Однако Шрайвер и другие советники (активно действовала младшая сестра Джона Юнис — жена Шрайвера) убедили президента, что корпус будет значительно более эффективен, если станет независимым от каких-либо бюрократических подразделений, находясь непосредственно в ведении Белого дома. В этом предложении супругов Шрайвер активно поддержал вице-президент Линдон Джонсон. В специальном меморандуме опытный в делах конгресса Джонсон напомнил Кеннеди, что законодатели обычно подозрительно относятся к разного рода программам зарубежной помощи, что есть возможность создать независимую структуру, причем как бы «позабыв» испросить санкцию палат. Джон колебался, но после четырехмесячных настояний согласился, в конце концов, с этими аргументами.

Было решено, что в дела Корпуса мира не будет вмешиваться ни одна другая государственная структура. Это было особенно важно, так как за дебатами, связанными с образованием Корпуса мира, внимательно следили чиновники ЦРУ, которые намеревались использовать корпус для своих тайных операций. Кеннеди поручил Шрайверу поговорить с заместителем руководителя ЦРУ Ричардом Хелмсом в том духе, что «там не должно быть никого [из ЦРУ]. А если они уже есть, их следует немедленно выставить»^{1000}.

Закон о Корпусе мира был принят по представлению президента 22 сентября 1961 года. Вот как формулировались его задачи на бюрократическо-юридическом языке документа: «Продвигать мир во всем мире и дружбу при посредстве Корпуса мира, который должен направлять в заинтересованные страны и территории мужчин и женщин из Соединенных Штатов, достаточно квалифицированных для службы за рубежом и готовых служить при необходимости в затруднительных условиях, чтобы помочь людям этих стран и территорий в обеспечении их нужд в обученном персонале»^{1001}. Директором Корпуса мира был назначен Сарджент Шрайвер, который занимал эту должность до 1966 года.

К середине 1963 года численность добровольцев, принявших участие в новой структуре, составила 1500 человек. Разумеется, это была лишь крохотная группа людей, которая неизбежно растворилась вскоре по одному или по несколько человек в африканских и азиатских джунглях и, стало быть, носила в какой-то мере пропагандистский, а в какой-то показной характер в лучшем смысле этого слова. Умудренный опытом и не лезший за словом в карман глава правительства Индии Джавахарлал Неру в ответ на вопрос Кеннеди, заданный, когда Неру находился с визитом в США: «Что вы думаете о Корпусе мира?» — произнес: «Хорошая мысль. Думаю, молодые американцы из обеспеченных семей смогут чему-то научиться у индийских крестьян»^{1002}.

Но это была лишь одна сторона дела. Другая заключалась в том, что, воспитывая самих себя, члены Корпуса мира должны были нести в мировые захолустья навыки культурного быта, сочетаемые с чувством дружелюбия и самоотдачей. В исполнительном распоряжении президента по поводу создания этого формирования говорилось: «Они будут жить на том же уровне материального обеспечения, что и жители тех стран, в которые их пошлют; будут выполнять такую же работу, есть такую же пищу, говорить на том же языке». Однако при этом им следовало своим примером и ненавязчивым советом учить людей правильно обрабатывать землю, осуществлять элементарные строительные и другие подобные работы, соблюдать личную гигиену, овладевать английским языком.

Корпус мира направлял добровольцев в различные страны мира (всего им было охвачено более семидесяти стран), чтобы сотрудничать с правительственными учреждениями, школами, неправительственными организациями и предпринимателями в области образования, предпринимательства, информационных технологий, сельского хозяйства и экологии. Члены Корпуса мира чувствовали, что они действуют как посланцы президента, как своего рода носители его воли. Один из волонтеров, работавший в африканской глубинке, писал вскоре после гибели Джона Кеннеди: «Все мы здесь чувствовали особую с ним связь. Большинство из нас считало, что мы работаем на него, и мы называли его Джеком, как будто он был добровольцем Корпуса мира»^{1003}.

Намечая новые пути взаимоотношений со странами, выходившими из-под колониальной опеки, неразрывно связанной с репрессиями против непокорных, Кеннеди и его советники отлично понимали, что кровавые конфликты в том или ином регионе неизбежны, что Соединенным Штатам Америки, хотят их руководители этого или нет, придется в них вмешиваться, если они стремятся сохранить присутствие своей великой державы в различных уголках земли.

Поэтому, наряду с Корпусом мира, вынашивалась идея создания еще одной организации, на этот раз отнюдь не мирной. Не случайно одной из первых задач в намеченном президентом плане непосредственно после инаугурации значилось создание «специальных сил» из трех тысяч хорошо подготовленных, во всех отношениях вымуштрованных, жестко дисциплинированных и в то же время прекрасно оплачиваемых бойцов «для ведения нетрадиционных военных операций карательно-репрессивной борьбы с движениями повстанцев». Это были те силы, которые на современном лексиконе получили название «спецназ». Их формирование было другой стороной той медали, которая должна была украсить облик участников Корпуса мира.

Кеннеди многократно обращал внимание военачальников и тех чиновников, которые отвечали за заказы военной техники и оборудования у предприятий военно-промышленного комплекса, на необходимость разработки и внедрения новых типов вооружения для частей, ведущих антипартизанские действия. Хотя он был человеком глубоко штатским (недолгий военно-морской опыт на Тихом океане в низшем офицерском звании, разумеется, не превратил его в человека, мыслящего «по-военному»), президент стремился показать пример своим подчиненным, демонстративно проверяя разные мелочи подготовки антипартизанских операций. Этим он направлял внимание военных, чиновников и промышленников на необходимость предельно серьезно отнестись к этому новому для американских вооруженных сил делу. Кеннеди присутствовал при испытаниях новых образцов стрелкового оружия, специально предназначенного для действий в малопроходимой местности, примерял обувь, изготовленную для солдат, действовавших в джунглях, совершал рейсы на вертолетах новых моделей, способных высаживать малые группы хорошо обученных и готовых на всё бойцов чуть ли не на верхушки деревьев.

В своих симпатиях к войскам специального назначения с президентом соперничал его младший брат. По его инициативе для них была создана особая форма одежды, главным отличительным признаком которой был головной убор — зеленый берет. Этот головной убор, правда, впервые стали носить еще в начале 1950-х годов, но тогда военное командование сочло это «вольностью», нарушением дисциплины. И только в начале 1960-х годов зеленые береты были окончательно узаконены. Произошло это следующим образом. Во время визита Кеннеди на военную базу в Форт-Брэгг, где проходили подготовку спецназовцы, их командир бригадный генерал Уильям Ярборо появился на торжественном марше перед президентом в берете, что взбесило его командиров. Спас Ярборо от наказания сам Кеннеди— узнав о скандале, он заявил, что берет великолепен, а через несколько дней утвердил его в качестве головного убора сил спецназначения. Так стали называть и бойцов спецподразделений — «зеленые береты», а сами бойцы часто именовали себя «стрелками Кеннеди»^{1004}.

Свое понимание сущности и задач подразделений особого назначения Джон Кеннеди изложил в выступлении перед выпускниками военной академии в Вест-Пойнте в июне 1962 года. По его словам, современные войны становятся войнами диверсий и засад, инфильтраций и партизанщины. Именно такими методами действовали рвущиеся к власти социалисты в Африке и Юго-Восточной Азии, именно так пришел к власти на Кубе Фидель Кастро. Кеннеди заявлял, что у США должны быть подразделения, способные вести партизанские и, что еще важнее, антипартизанские действия в любой точке мира^{1005}.

«Зеленые береты» должны были не только владеть тактикой диверсий, разведки, антипартизанских и антиповстанческих боевых действий, но также знать иностранные языки и культурные особенности стран, в которых им предстояло действовать. Именно среди «зеленых беретов» появились первые подразделения психологической войны, использующие культурно-психологические особенности и традиции различных народов.

Вначале спецчасти находились в двойном подчинении — формировались на базе армии, но действовали под непосредственным руководством ЦРУ. Это, однако, не устраивало высший генералитет, и вскоре силы спецназначения полностью подчинили Пентагону.

Когда Джон Кеннеди погиб и его хоронили на Арлингтонском воинском кладбище, командир отряда спецназначения майор Ф. Радди возложил на могилу зеленый берет. Такой же берет был им подарен Роберту Кеннеди и стал сувениром, постоянно находившимся на его рабочем столе^{1006}.

Однако использование отрядов «зеленых беретов» в боевых условиях при Джоне Кеннеди реально почти не происходило. Было лишь несколько случаев их участия в военных действиях в Южном Вьетнаме. По приказу президента небольшие группы спецназа стали действовать в качестве военных советников и разведчиков-диверсантов в том же Южном Вьетнаме, а также в некоторых странах Африки.

Что же касается Западного полушария, то в годы президентства Кеннеди и после провала операции на Плайя-Хирон США ни разу не прибегали к военному вмешательству в дела государств этого региона (да и военные действия против Кубы, как мы помним, были организованы спецслужбами США, но почти без прямого участия американских военных — за исключением одного воздушного налета).

Основным средством проведения американской политики в Латинской Америке стала программа, получившая название «Союз ради прогресса», рассчитанная на длительное время, которую журналисты окрестили планом Маршалла для Латинской Америки. Цели этого союза Кеннеди выдвинул 13 марта 1961 года в своем выступлении на приеме в Белом доме латиноамериканских дипломатов и группы членов конгресса^{1007}.

В августе 1961 года в городе Пунта-дель-Эсте (Уругвай) состоялось заседание Экономического и социального совета Организации американских государств, на котором были приняты заявление о принципах Союза ради прогресса и его хартия^{1008} (здесь же, кстати, из ОАГ была исключена Куба).

Согласно этой программе, предусматривалось в течение ближайших десяти лет предоставление странам Латинской Америки двух миллиардов долларов ежегодно. Из этой суммы 1,1 миллиарда долларов приходилось на правительство США, а остальная доля на частные капиталовложения и займы международных организаций. При ОАГ создавался комитет экспертов, который координировал распределение и расходование предоставляемых сумм.

Оказывая странам Латинской Америки экономическую помощь, налаживая сотрудничество с ними, американский президент исходил из необходимости проведения демократических преобразований в этих странах в рамках открытого, рыночного общества, ликвидации диктаторских режимов. Средства должны были расходоваться в первую очередь на налоговые, земельные и другие реформы, которые способствовали бы созданию значительно большей стабильности в этом весьма неспокойном регионе.

С целью популяризации программы Союза ради прогресса Джон Кеннеди вместе со своей женой в декабре 1961 года совершил поездку в Венесуэлу и Колумбию, где его тепло принимали, выражая благодарность США за экономическую помощь[71]. Еще более демонстративным был визит в Мексику в июне 1962 года, во время которого было выражено полное одобрение проводимых в стране социальных реформ, в частности аграрных преобразований в пользу бедных крестьян^{1009}.

Во время визитов в страны Латинской Америки президентская чета столкнулась с лингвистической проблемой, которая имела немаловажный политический оттенок. Как и прочие граждане США, Кеннеди привыкли называть свою страну «Америкой». Но для уха латиноамериканца данные смысловые претензии звучали обидно и даже оскорбительно. Жаклин говорила, что ей не раз приходилось «прикусывать губу», чтобы не произнести недозволенное, точнее сказать, неправильно употребляемое слово в весьма суженном смысле. Необходимо было понять, что жители их страны — это только сравнительно небольшая часть американцев, населяющих обе части континента^{1010}.

На пути к разрядке

Примерно к весне — началу лета 1963 года у Кеннеди сложились новые подходы к взаимоотношениям с СССР и странами, находившимися под его эгидой. Президент учитывал уроки событий вокруг Кубы в 1961 и 1962 годах, Берлинский кризис, затянувшуюся военную конфронтацию в Южном Вьетнаме, которая уносила жизни, но не давала решающих преимуществ ни одной стороне, и, главное, становившуюся, по его мнению, всё более бессмысленной гонку стратегических вооружений, создававшую опасность ядерной катастрофы из-за малейшей случайности.

В связи с проблемой накопления ядерного оружия политики, включая Кеннеди, искали, но пока не находили ответы на конкретные вопросы, без понимания которых трудно было вести переговоры о сокращении вооружений. Главными среди них были: какое количество ядерных зарядов достаточно для каждой стороны? Каковы критерии, определяющие эту достаточность? Кто должен принимать решение об этой пресловутой достаточности? Каковы исходные данные, необходимые для принятия такого решения? Насколько надежны эти данные? Не теряют ли перспективы принимающие решения, сталкиваясь с огромным количеством технических деталей? Как преодолеть свойственный военным синдром «мы должны иметь как можно больше зарядов»?

Известный американский журналист Д. Холберстем в книге о вьетнамской войне первым пришел к выводу, что во внешней политике Кеннеди четко выделяются два периода, водоразделом между которыми являлся компромиссный выход из Кубинского ракетного кризиса. На втором этапе Кеннеди поставил под сомнение «некоторые идеи и образы поведения», прежде всего связанные с жесткой конфронтацией с СССР и Китаем^{1011}.

Стремление Кеннеди внести позитивные элементы в американскую внешнюю политику не было связано, как это утверждали консервативные пропагандисты, с тем, что он стал симпатизировать СССР. Кеннеди оставался до конца своих дней сторонником системы свободного предпринимательства, открытого общества, контролируемой государством частнособственнической деятельности, решительным противником тоталитаризма. И тем не менее он пришел к выводу о необходимости считаться с реальностями, с военной мощью СССР, который, казалось, не переживал кризис тоталитарной системы, как это на самом деле было, а находился на стадии стабилизации и частичного обновления, связываемого с именем Н.С. Хрущева.

В беседах с советниками и близкими Джон всё чаще высказывал опасение, что ядерная война может разразиться в результате ошибки, неверного расчета или даже случайности. Он требовал, чтобы его подчиненные прочитали произведшую на него когда-то глубокое впечатление книгу Барбары Тачмэн «Пушки в августе», в которой возникновение Первой мировой войны трактовалось как результат трагического стечения обстоятельств^{1012}. Кеннеди высказывал мысль, что распространение ядерного оружия резко увеличивает случайность возникновения войны и одновременно затрудняет достижение международного соглашения о контроле над средствами разрушения невиданной силы. Он выражал несогласие с теми военными, которые полагали, что тактическое ядерное оружие может заменить обычные вооружения. Он пытался убедить их, что «малое» атомное оружие обладает по существу почти всеми пороками «большого», что его боевое применение причинит огромные разрушения, массу жертв среди гражданского населения и повлечет за собой огромный риск эскалации.

Такого рода «крамольные» мысли Кеннеди высказывал не впервые. Они порой проникали еще в его предвыборные выступления, хотя звучали тогда не вполне уверенно. Джон сказал в одной из речей: «Использование малого ядерного оружия может привести ко всё большему применению всё большего ядерного оружия с обеих сторон, и это будет происходить до тех пор, пока не начнется всемирный холокост»^{1013}.

Теперь же, умудренный опытом международных кризисов, американский президент решительно ориентировался на накапливание и совершенствование обычных видов вооружений, которые жизненно необходимы для защиты территории страны, но не будут причинять гражданскому населению как США, так и других стран такую огромную угрозу, как ядерное оружие. Кеннеди стремился ориентировать американских военных, правда, не всегда успешно, на строительство стратегии, с опорой прежде всего на авиацию, вооруженную традиционными, но усовершенствованными видами техники^{1014}.

Не только в публичных выступлениях, но и в частных беседах с близкими к нему политиками, в частности с М. Банди, Кеннеди не раз говорил, что он никогда не применит первым термоядерное оружие, что превентивная ядерная война рассматривается им как фактическая агрессия^{1015}.

Раздумья Джона и его команды, их выводы более или менее четко проявились в речи, которую он произнес 10 июня 1963 года на выпускном вечере в Американском университете в Вашингтоне, над текстом которой работал длительное время, используя помощь Соренсена, Шлезингера и других помощников. При этом Госдепартамент и руководство ЦРУ оставались в неведении относительно содержания предстоявшего выступления. Оно было беспрецедентным в том отношении, что, во-первых, впервые из уст столь ответственного деятеля прозвучало предостережение о возможной гибели человечества в ядерной войне, и, во-вторых, в речи содержался призыв к осознанию реальных геополитических интересов СССР, с которыми США должны считаться.

Принимая решение о секретности, Кеннеди объяснял ее тем, что ведомства захотят включить в выступление обычные банальности по поводу ядерного превосходства и возможности добиться победы в термоядерной войне, что противоречило самой сути того, что задумал Кеннеди. Он стремился к тому, чтобы конгресс и весь народ Соединенных Штатов были подготовлены к восприятию договора по ядерному оружию, который, как он надеялся, скоро будет подписан. Каков точно будет этот документ, Джон тогда еще не представлял себе четко; предполагалось, однако, что речь в нем пойдет о прекращении ядерных испытаний. Обо всем этом писал Банди Макнамаре на следующий день после выступления, причем на тексте письма лежал некий оттенок вины^{1016}.

Выступлению предшествовал обмен письмами между Кеннеди и Хрущевым, связанный с благополучным разрешением Кубинского кризиса. В частности, в письме от 22 ноября 1962 года советский лидер, выразив удовлетворение решением Кеннеди об отмене «карантина» и статуса повышенной боеготовности для Вооруженных сил США (об этом тот сообщил Хрущеву 20 ноября^{1017}), в свою очередь выразил уверенность, что «настало время положить конец всем ядерным испытаниям»^{1018}. Кеннеди воспринял это предложение весьма позитивно и дал указание немедленно начать соответствующие переговоры между представителями ведомств иностранных дел обоих государств^{1019}. Он, однако, предвидел сильную оппозицию этим инициативам в сенате, где сохранялось сильное влияние консервативных элементов из обеих партий, а также в Госдепартаменте. Он провел рад встреч, добился поддержки влиятельных конгрессменов. Именно в этих условиях он и принял решение выступить с принципиальной речью по вопросам американо-советских отношений и судеб мира в ядерную эру.

В мае 1963 года Джон побывал на Гавайских островах, где участвовал в конференции мэров всех городов США, состоявшейся в Гонолулу. Именно на обратном пути в Вашингтон Джон вместе с Соренсеном завершил работу над текстом речи. А. Шлезингер в своем дневнике уместно отмечал, что «это был нестандартный путь подготовки крупного выступления о внешней политике. Но Государственный департамент и за тысячу лет не подготовил бы такое выступление»^{1020}.

Главное внимание в речи было уделено самым общим, принципиальным вопросам войны и мира, почему она и вошла в историю как «речь мира». Кеннеди объявил эти вопросы самыми главными для земного шара.

В выступлении прежде всего содержалась характеристика совершенно новой, невиданной даже в новейшей истории сути возможной войны. Ядерные заряды и бомбы настолько разрушительны, что они не могут сравниться со всей массой средств разрушения, когда-либо использованных людьми, предостерегал оратор. Смертельные частицы — результат обмена ядерными ударами — будут разноситься ветром и водой, проникать в землю и семена во всех уголках земного шара, будут губительны не только для нынешних, но и для будущих поколений.

Во всеуслышание была объявлена бессмысленность термоядерной войны. Именно поэтому выступление было исключительно важным с точки зрения перспектив внешней политики Соединенных Штатов и международных отношений в целом. Президент говорил: «Какой мир я имею в виду? Какого мира мы стараемся добиться? Не Паке Американа, навязанного миру американским оружием. Не мира могилы и не безопасности раба. Я говорю о подлинном мире, который делает жизнь на Земле достойной того, чтобы ее прожить, о том мире, который позволяет людям и государствам развиваться, надеяться и строить лучшую жизнь для своих детей, не о мире исключительно для американцев, а о мире для всех мужчин и женщин, не просто о мире в наше время, а о мире на все времена. Я говорю о мире потому, что у войны появилось новое лицо. Тотальная война не имеет никакого смысла в век, когда великие державы могут содержать крупные и относительно неуязвимые ядерные силы и отказываться от капитуляции без применения этих сил. Она не имеет никакого смысла в век, когда единица ядерного оружия содержит в себе взрывную мощь, чуть ли не в десять раз превосходящую ту мощь, которая была применена всеми военно-воздушными силами союзников во Второй мировой войне. Она не имеет никакого смысла в век, когда смертоносные яды, которые образуются во время обмена ядерными ударами, могут быть доставлены ветром, водой, через почву и семена в самые дальние уголки планеты и поразить еще не родившиеся поколения.

Сегодня ежегодные затраты в миллиарды долларов на оружие, приобретаемое для того, чтобы обеспечить уверенность, что мы никогда не будем им пользоваться, крайне необходимы для сохранения мира. Но приобретение таких лежащих втуне запасов оружия, которое пригодно лишь для разрушения, но не для созидания, не является единственным и тем более наиболее эффективным средством обеспечения мира. Поэтому я говорю о мире как о необходимой рациональной цели рационально мыслящего человека. Я отдаю себе отчет в том, что достижение мира потрясает воображение в меньшей степени, чем стремление к войне, и часто к словам человека, добивающегося мира, люди абсолютно не прислушиваются. Но перед нами не стоит более важной задачи».

Президент решительно отверг тезис о неизбежности новой мировой войны. Он говорил: «Мы не должны принимать эту точку зрения. Наши проблемы — это дело человеческих рук, и поэтому они могут быть решены человеком. Нет такой проблемы в судьбах человечества, которая находилась бы за пределами досягаемости разумных существ. Разум и дух человека способны разрешить то, что казалось неразрешимым, и мы надеемся, что они в состоянии снова это осуществить»^{1021}.

В то же время в условиях мира безусловно сохраняются разногласия и конфликты интересов, продолжал президент. История, однако, учит, что «вражда между нациями, как и между личностями, не существует всегда. Какими бы прочными ни казались симпатии и антипатии, волны времени и событий часто приводят к удивительным изменениям во взаимоотношениях между нациями и соседями». Из этого Кеннеди делал вывод, что американцы должны несколько изменить свое отношение к СССР. Конечно, оговаривался он, «было бы разочарованием думать, что их руководители действительно верят в то, что пишут их пропагандисты». Тем самым проблема взаимоотношений с СССР переводилась из идеологической в геополитическую плоскость, в сферу реальных, а не абстрактно-догматических интересов двух крупнейших ядерных держав. По справедливому мнению А. Шлезингера, Кеннеди рассматривал холодную войну как геополитический комплекс в отличие от тех, кто видел в ней «священную войну» против коммунизма^{1022}. И это отчетливо проявилось в рассматриваемом выступлении.

В речи содержалась позитивная оценка достижений народов СССР в науке и культуре, высоко оценивался подвиг граждан страны во Второй мировой войне. «Мы не закрываем глаза на наши различия, но мы должны также подчеркивать наши общие интересы. Ведь в конечном итоге наше главное общее состоит в том, что все мы живем на этой маленькой планете, дышим тем же самым воздухом, заботимся о будущем своих детей. И все мы смертны».

Президент завершил речь двумя важными сообщениями: о том, что, как он надеется, США, Великобритания и СССР проведут в ближайшее время переговоры о ядерном оружии с наиболее вероятной перспективой запрещения его испытаний, и о том, что в преддверии этого США не будут проводить ядерных испытаний в атмосфере, если и другие страны будут придерживаться того же. Он добавил в заключение, перефразируя слова У. Черчилля: «Соединенные Штаты внесут свой вклад в строительство всеобщего мира, в котором слабые находятся в безопасности, а сильные справедливы. Мы отнюдь не беспомощны перед выполнением этой задачи и не сомневаемся в ее успехе. Уверенно и безбоязненно мы работаем над тем, чтобы восторжествовала не стратегия уничтожения, а стратегия мира»^{1023}.

Естественно, в США отклики на эту знаменательную речь были различными. Хотя посыпались нападки из среды крайне консервативных кругов, позицию президента приветствовало подавляющее большинство американцев. Роберт Кеннеди писал в предисловии к мемориальному сборнику, посвященному этому выступлению, что именно оно стало первым шагом к смягчению международной напряженности^{1024}.

Речь Джона Кеннеди была высоко оценена во всем мире. Разумеется, и за рубежом появились реплики по поводу того, что американский президент намерен капитулировать перед коммунизмом. Однако ответственные государственные деятели Запада, прежде всего главы правительств, встретили ее с одобрением.

Конечно, в данном конкретном варианте особенно важной была реакция Москвы. Согласно докладам, которые получал Кеннеди, Хрущев назвал его выступление «самой лучшей речью американского президента со времени Рузвельта». Согласно докладам, полученным в Белом доме, по распоряжению Хрущева во время передачи выступления Кеннеди (разумеется, повторном, так как выступление в оригинале не передавалось по телевидению и радио, да и его содержание в СССР трудно было предвидеть) были отключены советские «глушилки», которые крайне затрудняли гражданам СССР слушать «вражеские голоса». Вслед за этим полный текст выступления без критических комментариев был опубликован в «Правде». Британский посол в Москве X. Тревельян сообщал, что «советские руководители впервые рассматривали Кеннеди как лицо, которое действительно работает в пользу разрядки и с которым они могут иметь дело»^{1025}.

Такой настрой отразился и на воспоминаниях Хрущева. Он писал: «Из всех президентов США, с которыми я как-то сталкивался, он был умнейшим» (здесь стоит оговориться, что, кроме Кеннеди, Хрущев сталкивался только с Эйзенхауэром).

И далее: «Джон Кеннеди правильно понимал расстановку сил в мире, умел правильно разбираться в этой арифметике»^{1026}.

А вот что вспоминал А.И. Аджубей, зять Н.С. Хрущева, являвшийся в то время, напомним, главным редактором московских «Известий»: «Речь Кеннеди в Американском университете — а по свидетельству близких ему людей, он серьезно готовился к ней — была искренней. Президент призывал по-новому взглянуть на Советский Союз, на “холодную войну”, понять, что мы все живем на одной небольшой планете, дышим одним воздухом, заботимся о будущем наших детей, что все мы смертны. Он призывал понять простую истину: всеобщий мир не требует, чтобы каждый человек любил своего соседа, а только чтобы они жили во взаимной терпимости, вынося разногласия на обсуждение для справедливого мирного решения»^{1027}. Сказанное Аджубеем безусловно отражало строй мыслей главного в то время советского лидера.

Контекст речи в Американском университете был однозначен — из нее следовал призыв к прекращению холодной войны и решению проблемы сокращения вооружений.

Последствия этой знаменательной речи не замедлили сказаться. Инициатива президента США встретила положительный отклик у советского руководства, которое всё более ощущало тяжкий груз гонки вооружений. В окружении Хрущева более или менее трезвые головы, а за ними и он сам постепенно осознавали, что в условиях значительно более высокой производительности труда в американской военной промышленности и в экономике в целом советская гонка вооружений становится всё более затратной, отвлекает огромные средства от производства в невоенных отраслях, неизбежно влечет за собой всё большее отставание СССР от США в хозяйственном и социальном отношениях.

В то же время двойственность внешнеполитических ориентиров Джона Кеннеди вполне ощутимо проявилась во время его последнего визита в Европу летом 1963 года. Этот визит начался 23 июня. Кеннеди впервые летел через океан на новом военно-пассажирском самолете «Боинг-747», который вслед за предыдущими президентскими самолетами еще со времен Франклина Рузвельта именовали «№ 1 Американских военно-воздушных сил». Скорость самолета — 500 миль (свыше 800 километров) в час — была такова, что полет через океан занимал немногим более шести часов. Расстояния сместились, континенты стали ближе друг к другу, а вместе с тем в огромной степени выросла и угроза гибели всего человечества. Это Джон Кеннеди особенно остро почувствовал во время ставшего теперь кратким перелета в Европу.

В рамках этой поездки Кеннеди посетил Ирландию, где встретился с дальними родственниками, и Великобританию. Но главной страной его визита являлась Германия, ставшая воплощением раскола мира на две системы. Свой визит он демонстративно начал не со столицы Федеративной Республики Бонна, а с Западного Берлина, который удалось сохранить за западным миром, не допустив его присоединения к Восточной Германии. Кеннеди говорил своим спутникам, что реакция встречавшей толпы была такова, что он чувствовал — если бы он призвал ее идти на штурм Берлинской стены вслед за ним, она тотчас бы подчинилась порыву^{1028}. Кеннеди не формулировал это ощущение как синдром толпы, но это был именно тот зловещий синдром, которому он и сам в иные моменты поддавался. Во время встреч его подчас попросту заносило, и он произносил слова и лозунги, которые не были ему свойственны, даже противоречили складу его компромиссного ума, отвергавшего крайности. В этом смысле заслуживает быть процитированной его ключевая речь в Западном Берлине, которую он произнес 26 июня перед Берлинской стеной, возле Бранденбургских ворот. Американский президент специально распорядился поставить временную трибуну у того самого «чекпойнта Чарли» (контрольно-пропускного пункта), который являлся основной точкой, продолжавшей еще связывать обе части Берлина.

И апологеты, и враги единодушно сходились во мнении, что эта речь была чисто демагогической, рассчитанной на эмоции слушателей, но не на их разум^{1029}.

Джон начал говорить через несколько минут после того, как он постоял возле стены, вглядываясь в пустые соседние улицы Восточного Берлина.

Американский президент вещал: «В мире есть много людей, которые не понимают или говорят, что не понимают, что существуют большие проблемы между свободным миром и коммунистическим. Пусть они приедут в Берлин. Есть люди, которые говорят, что коммунизм имеет будущее. Пусть они приедут в Берлин. И есть такие, которые говорят, что в Европе и в других частях мира мы можем работать с коммунистами. Пусть они приедут в Берлин. И есть даже немного таких, кто говорит, что коммунизм действительно злодейская система, но она позволяет добиваться экономического прогресса. Пусть они приедут в Берлин. Свобода сталкивается со многими трудностями, а демократия несовершенна, но мы никогда не воздвигали стену, чтобы держать своих людей в ее пределах, чтобы не давать им [возможности] уехать. Все свободные люди, где бы они ни жили, — это граждане Берлина и поэтому они свободны. Я с гордостью говорю слова: Я берлинец»^{1030}. Первое из выделенных предложений было сказано сначала по-немецки, а затем по-английски, а второе — только по-немецки.

Любой читатель легко найдет в этом небольшом тексте массу противоречий и преувеличений. Эта речь была явно спонтанной, произнесенной без подготовки. Но слушателей она просто заворожила. Двухдневное пребывание в Западном Берлине оказалось для американского президента триумфальным.

Такого рода заявления, массированно используемые пропагандистским арсеналом стран советского блока как доказательство агрессивности Соединенных Штатов Америки, вызывали у самого Джона чувство досады, требовали разного рода разъяснений по дипломатическим каналам и в прессе, доказывающих миролюбие президента и его государства.

Со своей стороны в «мирное наступление» отправился советский лидер. Посетив Берлин (разумеется, Восточный) вслед за визитом Кеннеди в Западный, Хрущев огласил то, о чем он за несколько месяцев перед этим писал Кеннеди: выступил с предложением заключить договор о запрещении испытаний ядерного оружия в трех сферах: в атмосфере, космосе и под водой, оставляя возможность проведения только подземных испытаний.

Теперь советский лидер настаивал на переводе переговоров в практическую сферу, убеждая своего адресата, что такой договор явится не только подарком для всего человечества, но и будет взаимовыгодным.

По всей видимости, перед Хрущевым стояли три задачи — повысить авторитет СССР как страны миролюбивой, прежде всего в глазах лидеров стран третьего мира; максимально понизить влияние США и их президента, особенно после его восторженного приема в Германии, сопровождавшего не совсем удачные выступления и предотвратить рывок Китая к ядерному оружию в случае присоединения КНР к планируемому договору. Впрочем, на последнее надежды было немного. Но единство держав, владевших ядерным оружием, должно было оказать на Китай безусловное политическое воздействие.

Такой договор был очень важен и для Кеннеди не только по общегуманным соображениям, но и с точки зрения постепенно приближавшихся президентских выборов 1964 года, на которых он, разумеется, собирался добиться переизбрания, причем с большим отрывом от соперника — не так, как это произошло в 1960 году, когда его победа над Никсоном была минимальной.

Джону докладывали, как широко после Кубинского кризиса в стране развертывается движение за ядерное разоружение, основным содержанием которого становилось осознание бессмысленности гонки и возможности возникновения ядерной войны по чистой случайности. На стол президента лег фантастический по форме, но скорее апокалипсический по содержанию роман Ю. Бёрдика и X. Уилера «Устойчивость к отказу»[72]. Сюжет произведения был незамысловатым. Происходит то, что невозможно себе представить даже в страшном сне. Электронно-вычислительная машина военного ведомства США дала сбой, и пилоты бомбардировщиков с ядерным оружием на борту получили автоматическую команду атаковать Москву. По специальному предписанию командиры экипажей после получения страшного приказа не имеют права входить в радиоконтакт: их задача выполнить миссию любой ценой. Изменить приказ может только президент США. У президента в запасе есть считаные минуты, чтобы попытаться предотвратить надвигающийся всемирный кошмар. Чтобы избежать удара возмездия по всей стране, он отдает приказ повернуть самолеты на Нью-Йорк.

Роман прочитала только небольшая часть образованной публики. Но в дело вступило самое массовое из искусств, да еще в руках такого мастера, каким был молодой, но уже прославленный Стэнли Кубрик. Он быстро создал и выпустил на экраны сатирический фильм ужасов под названием «Доктор Стрэйнджлав, или Как я перестал волноваться и полюбил бомбу» (Стрэйнджлав означает «странная любовь»).

В этом фильме ужасов в свою очередь сошедший с ума генерал по имени Джек Риппер (эту фамилию можно перевести как «Потрошитель») наносит ядерный удар по СССР. В центре фильма следующий эпизод. Американский президент Маффли связывается по «горячей линии» с главой правительства СССР (посол СССР, выступавший посредником, на ломаном русском языке называет его «товарищ председатель») Дмитрием Кисовым и, обменявшись любезностями, сообщает о «небольшой неприятности» с ядерной атакой. Поскольку Маффли не в состоянии отозвать собственные самолеты, он передаст советскому коллеге всю необходимую информацию, чтобы сбить их. Премьер СССР, находящийся в нетрезвом состоянии, отвечает, что этот вопрос «не к нему», а к командованию военно-воздушных сил, находящемуся почему-то в Омске. Фильм завершается всеобщей ядерной катастрофой: взрывы гремят по всему миру под мелодию песенки времен Второй мировой войны «Мы встретимся снова».

Хотя фильм, снятый в 1963 году, вышел на экраны для массового просмотра только в следующем году, его рекламные кадры показывали по всей стране, и можно не сомневаться, что Кеннеди смотрел их и по ним также судил об общественных настроениях.

По команде Кеннеди и Хрущева резко активизировались переговоры в Женеве по вопросам сокращения вооружений, за которыми внимательно следили оба лидера, что обеспечило быстрый успех. В качестве завершающего аккорда Кеннеди пригласил к себе именитого старца А. Гарримана, который являлся послом в Москве во время Второй мировой войны и теперь был послом для особых поручений и заместителем госсекретаря. Кеннеди вновь отправил его в Женеву для скорейшего завершения выработки договора. «Добудьте мне соглашение во что бы то ни стало и возвращайтесь домой», — напутствовал он убеленного сединами джентльмена^{1031}. Сам факт участия Гарримана в переговорах на заключительной стадии свидетельствовал о серьезнейших намерениях американской стороны заключить договор о прекращении ядерных испытаний.

Со временем Джон Кеннеди, получавший из различных источников информацию о том, к чему может привести ядерная война, всё более убеждался в катастрофическом характере боевого применения этого оружия для всего мира, включая Соединенные Штаты. Он говорил, что в случае возникновения такой войны «лучше быть среди мертвых, чем остаться среди живых». Л. Лемнитцер вспоминал, что мысли президента отягощало сознание, что от него может потребоваться «принять решение о нанесении удара возмездия внезапно, без каких-либо консультаций»^{1032}.

По распоряжению Кеннеди на всех ракетах, способных нести ядерное оружие, и на самих ядерных зарядах были установлены по несколько электронных замков, предотвращавших их использование, не санкционированное лично президентом. Более того, по его же распоряжению была допущена «случайная» утечка информации о технологии этих блокирующих сооружений, с тем чтобы в СССР могли быть установлены такие же предохранительные системы^{1033}.

Осознание сокрушительной катастрофичности ядерной войны начинало давать результаты.

Действительно, во второй половине июля 1963 года представители США, Великобритании и СССР согласовали, наконец, текст договора о запрещении испытаний ядерного оружия в трех средах — на земле, в воздухе и под водой. Договор был подписан в Москве 5 августа представителями трех держав (от США договор подписал посол президента по особым поручениям Гарриман, но в присутствии госсекретаря Раска). Хотя его не поддержали две страны, владевшие к этому времени ядерным оружием, — Китай и Франция, это было важнейшее достижение дипломатии хотя бы в силу того, что договор был первым документом, связанным с ограничением вооружений и открывал путь к подписанию новых соглашений^{1034}.

Вскоре было подписано еще одно важное соглашение — об отказе от вывода на космическую орбиту любых объектов, имеющих ядерное оружие на борту. Оно было оформлено как резолюция Генеральной Ассамблеи ООН от 17 октября 1963 года, которая была принята единодушно.

Стороны договорились об установлении прямой связи между Белым домом и Кремлем, что давало возможность не только обсуждать по прямому проводу текущие проблемы взаимоотношений, но и устанавливать немедленный контакт в случае возникновения кризисных ситуаций. Сама идея «горячей линии» принадлежала Кеннеди. Он предложил ее Хрущеву, который с готовностью принял эту идею^{1035}. В СССР соответствующего радио и телефонного оборудования не было, и по взаимной договоренности между Хрущевым и Кеннеди вслед за самолетом Раска и Гарримана, отправившихся в Москву для подписания договора, туда же прибыл американский военно-транспортный самолет, доставивший несколько тонн необходимых технических материалов, которые в течение следующих дней смонтировали в качестве оборудования «горячей линии» американские специалисты.

Но подписать договор — это еще полдела. Необходимо было добиться его ратификации в сенате, да еще квалифицированным большинством, то есть двумя третями голосов. Для этого требовалась поддержка по крайней мере части фракции оппозиционной Республиканской партии. Ее лидер Эверетт Дирксен занимал позицию неопределенную, явно ожидая каких-то обязательств со стороны президента. Пришлось вспомнить, как это утверждают многие авторы, старые счета. Вроде бы Роберт Кеннеди то ли позвонил Дирксену, то ли встретился с ним и напомнил о деле бывшего руководителя администрации Эйзенхауэра по поводу уклонения от уплаты налогов с полученных подарков, не закрытом, но отложенном министерством юстиции. Дело было в общем пустячное, но его раскручивание могло причинить ущерб и репутации отставного президента-генерала, и республиканцам вообще. В беседе с Дирксеном Роберт предложил сделку: республиканцы поддержат договор (да еще уговорят Эйзенхауэра выступить с его одобрением), а министерство замнет скандал. На том и порешили^{1036}. В результате сенат проголосовал за договор в сентябре, 19 октября его подписал президент. Первый договор, связанный с ограничением ядерных вооружений, вступил в силу.

Разумеется, Кеннеди тревожил факт, что две державы — Франция и Китай — договор о запрещении ядерных испытаний не подписали. Кеннеди сознавал, что французское ядерное оружие не представляет ощутимой опасности для всеобщего мира в реальных условиях, поскольку контролируется ответственными государственными деятелями, а Франция остается в составе НАТО, хотя и прекратила участие в его военной организации. Несравненно больше его тревожил факт создания оружия массового уничтожения в Китае. Несмотря на догматический настрой лидеров КНР, прежде всего Мао Цзэдуна, которые не раз заявляли о готовности применить ядерное оружие или, значительно чаще, о желании, чтобы это было сделано Советским Союзом, американский президент рассчитывал на достижение некого решения. В чем оно будет состоять, Джон, однако, не представлял себе сколько-нибудь четко. С одной стороны, он не исключал возможности переговоров с КНР, правда, откладывая это на свой второй президентский срок, если он состоится^{1037}. С другой стороны, американским президентом с удовлетворением воспринимались поступавшие по различным каналам сведения об ухудшении советско-китайских отношений. Уже в январе 1963 года ЦРУ направило ему доклад, в котором приводились факты, свидетельствовавшие о наступлении кризиса в отношениях между двумя крупнейшими коммунистическими державами. «Раскол уже произошел, — сообщало разведывательное ведомство. — СССР и Китай являются ныне двумя совершенно различными силами, чьи интересы находятся в состоянии конфликта почти по всем важным проблемам»^{1038}.

Президент очень серьезно воспринимал воинственные заявления председателя Мао Цзэдуна по поводу всемирной революции путем развязывания ядерной войны. В Белом доме хорошо были известны его заявления на этот счет, например, слова по поводу гибели миллионов людей в термоядерной войне, сказанные Мао на второй сессии VIII съезда компартии Китая 17 мая 1958 года. «Во время Второй мировой войны Советский Союз потерял 20 миллионов человек, да другие европейские страны потеряли 10 миллионов человек. Итого потеряно 30 миллионов человек. После танских и минских императоров войны велись мечами, и во время этих войн было убито 40 миллионов человек. Если во время войны погибнет половина человечества, это не имеет значения. Не страшно, если останется и треть населения. Через сколько-то лет население снова увеличится. Я говорил об этом [Джавахарлару Неру]. Он не поверил. Если действительно разразится атомная война, не так уж это плохо, в итоге погибнет капитализм и на земле воцарится вечный мир»^{1039}.

Кеннеди делился с французским писателем Андре Мальро, являвшимся в то время министром культуры правительства де Голля (Мальро считался специалистом по Китаю — перед Второй мировой войной он написал два романа о революционном движении в этой стране «Завоеватели» и «Удел человеческий»): «Это — огромная угроза будущему человечества. Китайцы готовы принести в жертву своей политике войны и агрессии сотни миллионов человеческих жизней». В нашем распоряжении нет данных о том, как реагировал знаток Китая на это опасение. Можно полагать, что он в какой-то степени успокоил собеседника. Косвенно об этом можно судить по воспоминаниям Жаклин Кеннеди, которая называла Мальро «самым замечательным человеком, с которым мне когда-либо приходилось разговаривать» (об этом мы уже писали выше). Любитель острого и циничного слова, Кеннеди с удовольствием знакомился с политическими афоризмами Мальро, например, с таким: «Только победители могут решать, в чем состоят военные преступления». После Второй мировой войны прошло уже почти два десятилетия, и подобные слова не воспринимались уже как святотатственные… Впрочем, в основном беседа Кеннеди с Мальро касалась американо-французских отношений и выхода де Голля из военной организации НАТО^{1040}.

В этих условиях мысль и рассуждения Кеннеди иногда выходили за пределы реальности. Несколько раз он даже высказывался, разумеется, в кругу приближенных, что с СССР можно договориться о совместных военных действиях по уничтожению китайских объектов размещения ядерного оружия. Об этом вспоминал Т. Соренсен: «Он беспокоился по поводу того, что самая большая нация мира, находящаяся под сталинистским воинственным руководством, которая смогла овладеть ядерным оружием, в прошлом привыкла господствовать над большинством соседних слабых наций». Идеально было бы, рассуждал он, чтобы над территорией Китая появились самолеты без опознавательных знаков и уничтожили ядерные устройства. «У них только несколько таких устройств, и мы могли бы это сделать. Или это мог бы сделать Советский Союз»^{1041}.

Разумеется, то были пустые разговоры. Никаких реальных планов, тем более инструкций у Кеннеди не возникло. Но к рассуждениям на эту тему президент возвращался вновь и вновь. Он даже поручил Гарриману во время переговоров в Москве по поводу запрещения ядерных испытаний поговорить на предмет атаки китайских ядерных объектов с советскими лидерами. Опытный и осторожный дипломат сказал что-то Хрущеву в весьма завуалированной форме, на что советский премьер не прореагировал^{1042}.

Среди американских военных также обсуждался вариант нанесения по Китаю превентивного ядерного удара, прежде чем китайская мощь достигнет такой силы, что с ней будет невозможно справиться одним махом. Однако в конце концов Джон стал на более рациональную точку зрения. Он стремился остудить горячие головы. Постепенно, понимая, что речь идет о китайской пропагандистской риторике, американские лидеры сочли, что лучше всего просто не обращать на нее существенного внимания.

Если намерение нанести удар по Китаю так и осталось мертворожденным, будучи плодом нервного возбуждения, что осознавал сам Кеннеди, ибо никаких конкретных действий за ним не следовало, то договор о запрещении ядерных испытаний в трех сферах оказался внушительной реальностью.

Стали более активно обсуждаться и другие возможные меры по ограничению гонки вооружений. Учитывая внутреннюю аргументацию и то, что сокращение вооружений приведет к резкому уменьшению военных заказов, спаду производства и массовой безработице, Кеннеди образовал специальную группу для подготовки предложений по реконверсии военной промышленности, ее переводу на производство продукции гражданского спроса.

Явным проявлением начавшейся нормализации взаимоотношений между США и СССР было решение Кеннеди санкционировать продажу Советскому Союзу крупной партии зерна. Белый дом объявил об этом в октябре 1963 года, несмотря на то, что вице-президент придерживался другого мнения и высказал свою особую позицию единственный раз за всё время пребывания этой администрации у власти. Кеннеди же имел свою точку зрения: продажа зерна, говорил он, станет признаком того, что «более спокойный мир не только возможен, но и всем нам выгоден»^{1043}.

Разумеется, ослабление холодной войны никак не означало ликвидации подозрительного отношения друг к другу, стремления переиграть, оставить соперника позади. Но, собственно говоря, именно в этом и заключалось соревнование двух систем, в котором советский тоталитаризм, находившийся после смерти Сталина в состоянии кризиса, постепенно сдавал позиции, ибо не мог в условиях научно-технической революции угнаться за американским разносторонним прогрессом, в частности в области военно-промышленного комплекса и новейших технологий в современных отраслях.

Немалую роль играли и операции тайных служб, главные результаты которых Кеннеди исправно докладывались. В отдельных случаях наибольшие достижения преподносились президенту в театрализованной форме. Таким был случай с Олегом Владимировичем Пеньковским, самым крупным агентом, завербованным британскими и американскими разведывательными службами, который работал в советском Государственном комитете по координации научно-исследовательских работ. На самом деле Пеньковский являлся полковником Главного разведывательного управления Советской армии, к тому же тесно связанным с высокими военными кругами (его отец и тесть были генералами, причем тесть являлся начальником политуправления Московского военного округа). Пеньковскому покровительствовал командующий артиллерией генерал-полковник С.С. Варенцов.

Всё это помогло разведчику собрать и передать западным «работодателям» огромную и ценную информацию — поданным судебного процесса над Пеньковским (он был арестован 22 октября 1962 года, на пике Кубинского кризиса), с апреля 1961-го по осень 1962 года он отснял и передал потенциальному противнику 110 кассет фотопленки — более пяти тысяч снимков документации, более 7,5 тысячи страниц секретнейших материалов. Американский журналист Томас Пауэрс, занимавшийся историей ЦРУ, считал Пеньковского «самым лучшим из когда-либо завербованных в России агентов ЦРУ», в частности снабдившим США данными о параметрах советских ракет различных типов^{1044}. Военные эксперты НАТО, подчеркивая вклад «Алекса» (кодовое имя шпиона) в укрепление обороноспособности своего блока, сообщили: полученная от него информация привела к кардинальному переосмыслению всей стратегии НАТО в Европе и ее пересмотру. Ряд западных авторов связывают имя Пеньковского с ракетным кризисом вокруг Кубы в 1962 году, имея в виду, что он передал убедительную информацию, что советское руководство не пойдет на развязывание термоядерной войны^{1045}.

В 1961 году, во время командировки в Лондон, Пеньковскому сообщили, что ему присвоено звание полковника британских вооруженных сил. Вслед за этим такую же акцию осуществили американцы. Более того, был организован перелет Пеньковского в Вашингтон, где его принял Кеннеди, который с серьезным лицом заявил полковнику трех армий: «Из того, что мне известно об обстановке в Советском Союзе, я хорошо знаю о том, что вы сделали для дела мира, не только для Запада, но и для вашего народа. Если бы было возможно рассказать всем о том, что вы сделали, ваше имя прозвучало бы на весь мир. Мы не желаем зла русскому народу, а заботимся только о мире на земле»^{1046}. Всё путешествие заняло 18 часов. Не ожидая ареста, Пеньковский, пожимавший руку американскому президенту, чувствовал себя на верху блаженства, а сам президент, вероятно, после этого хорошо помыл руки…[73]

Дело Пеньковского, разумеется, лишь незначительно заинтересовало Кеннеди, главным образом своей авантюрно-шпионской стороной. В целом он гордился тем, что сдвинул с мертвой точки проблему гонки вооружений, стал родоначальником разрядки во взаимоотношениях с СССР.

На пути к уравниванию прав и возможностей

При том огромном внимании, которое Джону Кеннеди приходилось уделять международным делам, при преобладающем интересе президента к мировым проблемам, ему волей-неволей приходилось вновь и вновь обращаться к тому, что будоражило умы и сердца соотечественников. А в области внутренней политики Соединенные Штаты далеко не всегда оказывались на том самом передовом рубеже демократии и народовластия, которыми так гордились американцы. Гордились, однако, далеко не все. Более того, огромная часть населения считала себя неравноправной и угнетенной. А зарубежная антиамериканская, в первую очередь советская, пропаганда буквально под микроскопом рассматривала все факты, которые можно было представить как свидетельства не просто несовершенства, а порочности американского образа жизни, социально-политического строя США. Речь шла о сохранявшемся фактическом неравноправии чернокожих.

Годы президентства Кеннеди явились важнейшим рубежом в борьбе афроамериканского населения США за гражданские права, вступившей в заключительную стадию.

До прихода к высшей власти Джон очень слабо представлял себе положение негритянского населения. Он признавался знакомым: «Я не знаю, что представляют собой негры. Никогда я с ними не общался».

Вряд ли это заявление соответствовало истине в полной мере. Кеннеди, будучи сенатором, непосредственно участвовал в обсуждении и принятии нескольких законодательных актов, которые постепенно переводили вопрос о гражданских правах в плоскость практической политики. В 1957 и 1960 годах по инициативе администрации Эйзенхауэра были приняты два закона о гражданских правах.

Вся беда состояла в том, что негритянские организации требовали всего и немедленно, а консервативная белая Америка тяжело мирилась с тем, что черное население превратится во вполне равноправную, не подвластную им часть общества. В ряде случаев для того, чтобы добиться реализации принятых законов, приходилось обращаться к помощи Верховного суда, где со времен Франклина Рузвельта существовало ощутимое либеральное большинство. В декабре 1960 года, то есть тогда, когда Кеннеди уже был избран на президентский пост, но еще не приступил к исполнению обязанностей, этот высший судебный орган принял решение, запрещавшее сегрегацию на железнодорожных и автобусных станциях.

В ответ на это решение сразу же возникло движение «Пассажиры свободы», начавшее кампанию по проведению решения в жизнь. То тут, то там возникали столкновения, в дело вмешивалась полиция, как правило, на стороне расистов. Становилось всё более ясным, что осторожность президента, его стремление сохранить хорошие отношения с белым Югом вредят его популярности не только среди цветного населения, но и в среде белых либералов северных и западных штатов.

Исключительно важную роль в том, что дело не дошло до прямых, тем более кровавых расовых столкновений в массовом масштабе, сыграло движение Мартина Лютера Кинга, возглавившего организацию «Конференция христианского руководства на Юге». Эта организация была образована на учредительной конференции в Атланте, штат Джорджия, в 1957 году для борьбы за гражданские права, исходя из христианского учения и основываясь на тактике ненасильственного сопротивления, гражданского неповиновения расизму и сегрегации.

Заняв президентское кресло, Кеннеди проявил себя в качестве решительного, хотя и осмотрительного борца за гражданское равноправие. Считая, что от слов необходимо переходить к делу во исполнение уже существующих законов о расовом равноправии, а также создавать новые законы, которые, частично повторяя существующие, углубили бы их содержание, Джон в то же время остерегался потерять влияние среди белых южан и их голоса, имея в виду, что этот слой граждан в наибольшей степени был заражен расовыми предрассудками, подчас переходившими в ненависть и насилие.

Он начал с того, что поинтересовался, какова доля черных в государственном аппарате, официально запросив все министерства и ведомства. В некоторых случаях он получал правдивые ответы, свидетельствовавшие, что последние там полностью отсутствуют либо составляют незначительную часть. В других случаях ответственные собеседники почти открыто издевались над президентом. Так, престарелый руководитель ФБР Э. Гувер, в ведомстве которого, как вскоре оказалось, не было ни одного негра, на вопрос президента издевательски ответил: «Господин президент, мы не делим наших сотрудников по признакам расовой принадлежности, цвета кожи или же вероисповедания». Он даже не проинформировал президента, что по его распоряжению за руководителем негритянского движения Кингом установлено тайное наблюдение со стороны его ведомства^{1047}.

Президент оказывал давление на законодательные органы и губернаторов штатов, в которых существовали избирательные налоги и предвыборная проверка грамотности, что препятствовало прежде всего регистрации черных избирателей в южных штатах.

В то же время Кеннеди приходилось считаться с антинегритянскими настроениями районов крупных городов и особенно пригородов, жители которых с раздражением встречали любые попытки властей десегрегировать их районы обитания. С явной враждебностью было встречено известие прессы о том, что Кеннеди готовит исполнительное распоряжение о строительстве субсидируемого федерацией и штатами жилья, в котором неимущие жители, прежде всего цветные, могли бы получить более или менее удобное жилье за символическую плату. Агентство общественного мнения Г. Харриса проинформировало Белый дом, что значительная часть городского населения, особенно иммигрантского происхождения, недовольна растущей конкуренцией со стороны негров и полагает, что администрация благодетельствует именно им по политическим, предвыборным соображениям (в 1962 году должны были состояться промежуточные выборы)^{1048}.

Однако, несмотря на то, что президент стремился всячески избегать открытого вмешательства в конфликты на расовой почве, такие столкновения происходили непрерывно и подчас выливались в кризисные ситуации.

Первый такой кризис возник уже в мае 1961 года, когда группа, состоявшая из шести белых и семи черных активистов борьбы против сегрегации, направилась в нанятом ею автобусе из Вашингтона в Новый Орлеан, минуя ряд южных штатов. Об этом кризисе мы уже упоминали, а теперь рассмотрим его по существу. Назвав себя «пассажирами свободы», эта группа делала широко рекламируемые остановки в крупных городах Юга, демонстративно нарушая обычаи сегрегации (питались в ресторанах для белых, использовали именно те общественные уборные, где была надпись «Только для белых», и т. п.). Несколько штатов группа проехала более или менее благополучно, хотя грубые оскорбления сопровождали ее демарши повсеместно.

Однако, как только «свободные путешественники» въехали в Алабаму, начались опасные столкновения. Возле города Аннистон в автобус была брошена самодельная бомба, вызвавшая пожар. К счастью, его удалось потушить. В городе Монтгомери на «свободных путешественников» обрушился град камней, бутылок с горючими веществами и другими самодельными средствами нападения.

Правительство было вынуждено вмешаться. С согласия президента министр юстиции Роберт Кеннеди заявил, что в связи с неспособностью властей штата защитить мирных путешественников, обеспечить их конституционное право ездить и выступать там, где им угодно, это право должно быть гарантировано федеральными властями. 21 мая по приказу Роберта в Монтгомери было направлено лично ему подчиненное полицейское подразделение в количестве четырехсот человек. В свою очередь президент, демонстрируя, что министерство юстиции выполняет не только свой долг, но и его распоряжение, заявил: «Я надеюсь, что чиновники штата Алабама и отдельных его районов выполнят свои обязанности. Что же касается правительства США, то оно их безусловно выполнит»^{1049}.

Путешественникам удалось покинуть Алабаму без новых столкновений, но в следующем штате Миссисипи они были арестованы и заключены в тюрьму в городе Джексон.

На этот раз попытка вмешательства Роберта Кеннеди привела к неожиданному результату. «Свободные путешественники» отказались покидать тюрьму под прикрытием федеральных сил. Они требовали, чтобы местные власти не только их освободили, но и принесли извинения. В связи с этим состоялось несколько острых телефонных разговоров между Робертом и М.Л. Кингом, организация которого теперь взяла на себя ответственность за весь этот рейд. «Это вопрос сознательности и морали», — заявил Кинг. «Тот факт, что они остаются в тюрьме, не произведет на меня ни малейшего впечатления», — сухо ответил младший Кеннеди, возмущенный тем, что его помощь была отвергнута. «Может быть, поможет, если сюда приедут сотни студентов. — Кинг остановился на секунду и исправил себя: — Сотни тысяч студентов». Звучало это смешно, такая гигантомания пока еще явно не соответствовала реальному положению дел в антисегрегационном движении, но его слова просто взбесили вспыльчивого Роберта. Он еще более резко ответил: «Страна принадлежит вам точно так же, как и мне. Вы можете определять, что лучше для вас, как и я, что лучше для страны, но не пытайтесь угрожать. Если вы будете так себя вести, у вас ничего не получится».

Постепенно обе стороны, однако, смягчили резкость спора и договорились об освобождении заключенных, формально по решению местных властей, но без их извинений; фактически же произошло это под нажимом министерства юстиции^{1050}.

Естественно, все эти действия министра не могли быть осуществлены без ведома и одобрения брата-президента. С первых дней пребывания в Белом доме Джон Кеннеди использовал рычаги исполнительной власти для расширения реальных прав черного населения. В значительной мере его действия носили демонстративный характер, касались частностей, но создавали определенный климат, указывали вектор намерений.

Первая такая акция была предпринята уже через несколько дней после инаугурации. Узнав, что Космос-клуб, в котором он состоял, отказал в членстве только что назначенному черному сотруднику Госдепартамента Карлу Рауэну, Джон объявил о выходе из этого клуба^{1051}.

В следующие недели Кеннеди назначил около сорока афроамериканцев (из числа имевших хорошее университетское образование) на ответственные административные посты. Среди них были Роберт Вивер, ставший руководителем Агентства по финансированию строительства жилья, Эндрю Хэтчер, занявший пост заместителя пресс-секретаря Белого дома, Карл Рауэн, направленный в Госдепартамент в качестве помощника заместителя министра по связям с общественностью. На должности судей федерального уровня были в свою очередь назначены пятеро черных. Среди них был Тёргуд Маршалл, ставший уже после гибели Кеннеди первым цветным членом Верховного суда США^{1052}. Во всех этих назначениях Кеннеди воспользовался тем, что некоторые афроамериканцы (их было немного), несмотря на дискриминацию, смогли получить превосходное образование в лучших университетах севера страны, где ограничение прав черного населения было значительно меньшим, чем на юге.

Эти действия высоко оценили либеральные круги, выступавшие за предоставление неграм подлинно равных прав или, по крайней мере, за постепенное расширение их гражданских свобод. Президент Гарвардского университета Джеймс Набрит отмечал: «Президент Кеннеди за несколько месяцев сделал больше, чтобы повысить уважение к неграм, чем любой другой президент за всю мою жизнь». Создавалось курьезное положение. Высокообразованных негров, имевших хотя бы какой-то опыт государственной деятельности, было очень мало. Между тем руководители министерств и других федеральных ведомств (за исключением Гувера!) стремились выслужиться перед президентом, требовавшим включения представителей черного населения в число ответственных государственных чиновников. Рой Вилкинс вспоминал: «Кеннеди был так требователен по отношению к руководителям департаментов, чиновникам кабинета, главам агентств, что каждый из них стремился найти для себя какого-нибудь негра, чтобы президент слез с его шеи»^{1053}.

Особенно озабочен был министр юстиции, отлично понимавший, что назначение малокомпетентных лиц на судейские и прочие юридические должности было чревато немалыми опасностями, но в то же время он и в соответствии с требованиями брата-президента, и по собственному убеждению стремился к фактическому уравниванию черных с белыми в своем ведомстве. В мае 1961 года Роберт направил письма деканам сорока пяти школ права, в которых просил рекомендовать на судейские и прокурорские должности наиболее отличившихся черных выпускников, подчеркивая, что в первую очередь необходимо учитывать их способности, честность и трудолюбие. В течение следующих двух лет только в состав его министерства были включены 90 новых сотрудников из числа чернокожих^{1054}.

В качестве министра Роберт Кеннеди обращал особое внимание на соблюдение властями избирательных прав черного населения. Это было естественно, так как право голоса закреплялось за всеми гражданами конституцией, и с этим смирились и те южане, у которых сохранялись расовые предрассудки. Отстаивая неуклонное выполнение конституционного требования, Роберт, однако, не упоминал, что это дает немалые дивиденды его партии, так как абсолютное большинство негров голосовало за демократов. Некоторые наиболее умудренные лидеры негритянского движения обнаруживали эту хитрость, добавляя, что министр стремился конституционными мерами «убрать ниггеров[74]с улицы»^{1055}.

Даже с исполнительными распоряжениями по вопросу о равных правах президент не торопился. Активисты негритянских организаций чуть ли не ежедневно напоминали ему о неосторожно вырвавшихся у него во время избирательной кампании словах, что он покончит с дискриминацией «одним росчерком пера». Теперь же Кеннеди отрицал, что это были его собственные, спонтанно произнесенные слова, он сварливо обвинял своих сотрудников, то Соренсена, то кого-то еще, что они написали их для какого-то выступления, а сам он необдуманно включил их в текст. Вполне возможно, это так и было. М. О'Брайен, например, полагает, что написана эта злосчастная фраза была Ричардом Гудвином^{1056}.

Буквально в муках рождалось первое исполнительное распоряжение по негритянскому вопросу, касавшееся равных прав на жилье и запрещения дискриминации при государственных и штатных субсидиях на жилые помещения. Даже некоторые либеральные демократы, заседавшие в конгрессе, предупреждали президента, что такое распоряжение нанесет удар по их позициям в избирательных округах. Член палаты представителей Марта Гриффите, избранная в Мичигане, писала Кеннеди через М. О'Брайена: «Ни один конгрессмен-демократ, избранный в городских пригородах, с которыми я говорила, не считает, что существует опасность потери голосов цветных; но каждый из них полагает, что такое распоряжение может стоить им голосов белых»^{1057}.

В конце концов вымученное исполнительное распоряжение было подписано 20 ноября 1962 года, то есть тогда, когда соотечественники чуть легче вздохнули после завершения Кубинского ракетного кризиса, да еще накануне расслабляющего Дня благодарения, означающего четыре праздничных дня (два дня собственно праздника, присоединяемых к обычным выходным). Распоряжение относилось только к жилым помещениям, которые в той или иной степени финансировались федерацией или штатами, и распространялось на 20 процентов квартир, находившихся в стадии строительства^{1058}. При всей ограниченности и частичности предусмотренных здесь мер оно было немаловажным в том смысле, что определяло направление дальнейшей деятельности высшей администрации в пользу решительной ликвидации дискриминационных традиций в области жилищного строительства и расселения малоимущих.

Против сегрегации — постепенно и осторожно

С огромным трудом в южных штатах преодолевалась дискриминация в учебных заведениях, особенно в университетах. Братьям Кеннеди — президенту и министру юстиции — пришлось непосредственно вмешаться, применить всю силу федеральной власти для защиты интересов одного-единственного человека, когда в начале 1962/63 учебного года на всю страну буквально прогремело дело Джеймса Мередита.

Этот ветеран корейской войны, бывший летчик, получивший несколько наград, осмелился на «невероятное» — он, негр, воспользовался правом бывшего военнослужащего на поступление в университет, минуя конкурсы и собеседования, причем избрал местом будущего обучения университет штата Миссисипи в городке Оле-Мисс, где за всю его историю со времени основания в 1848 году не учился ни один цветной. Вопреки закону в приеме Мередиту было отказано. Тогда он обратился в суд, который принял решение в пользу бывшего летчика. Дополнительными судебными решениями администрация штата предупреждалась, что в том случае, если она или организованные ею группы частных лиц будут препятствовать приему Мередита в университет, федеративная власть будет вынуждена применить силу для его зачисления^{1059}.

С судейскими постановлениями на руках да еще и в сопровождении полицейского пристава, получившего приказ проследить за выполнением вердикта (вместе с ними был и чиновник министерства юстиции с аналогичным распоряжением Роберта Кеннеди), 20 сентября 1962 года Джеймс явился в университет.

Навстречу троице ринулась толпа, подогретая спиртным, полная решимости не допустить черного в святилище белого образования. Толпу дополнительно подогрело заявление судьи штата Миссисипи Уильяма Кокса, что «стая ниггеров действует подобно стае шимпанзе»^{1060}.

Более того, у входа в университетское здание оказался и губернатор штата Росс Барнетт, который объявил, что, согласно местной традиции, человек с иным цветом кожи, отличной от белой, в университете учиться не может. Мередиту пришлось отступить^{1061}.

На следующий день он опять в сопровождении тех же лиц двинулся к университету, руководство которого было предупреждено от имени президента (Кеннеди позвонил по этому поводу Барнетту, но тот уклонился от прямого ответа), что неподалеку размещен батальон военной полиции, которому отдан приказ, не применяя огнестрельного оружия, но с использованием всей возможной техники подавления бунтов (дубинок, слезоточивого газа, водометов и прочих «прелестей») обеспечить ветерану возможность учиться. Сам же президент выступил по телевидению и радио с заявлением, что «положение находится под контролем». Джон предупредил: хотя и сохраняется напряжение, армия для исполнения законного решения пока не привлекается, но при необходимости это будет сделано^{1062}.

Использовать регулярные воинские части не пришлось. Однако прибывший на место действия отряд полиции был вынужден вступить в схватку с толпой, из которой раздалось несколько выстрелов. К утру следующего дня толпа была разогнана. Шесть представителей порядка были ранены, двое хулиганствующих расистов убиты. Правление университета пошло на попятную. 3 октября Джеймс Мередит был зачислен в университет штата Миссисипи^{1063}.

Братья Кеннеди, таким образом, добились немаловажной победы, ибо прецедентное право в Америке столь же действенно, как и в Великобритании, в которой оно было рождено. Но главное — южные деятели в полной мере ощутили, что президент Кеннеди намерен вести дело к реальному осуществлению законов и решений о гражданских правах. Постепенно белая американская общественность приучалась к мысли, что черное население страны должно обладать всей полнотой гражданских прав, и в этом немаловажная заслуга принадлежала братьям Кеннеди, что признавалось авторитетной прессой. Влиятельный журналист Дж. Рестон писал в «Нью-Йорк таймс»: «Суть состоит в том, что он (Джон Кеннеди. — Л. Д., Г. Ч.) справился с этим делом с большей уверенностью, чем с другими делами»^{1064}.

И всё же с некоторыми предрассудками белого Юга приходилось считаться и самому Джону, стремившемуся сохранить здесь свой авторитет, необходимый для будущих выборов. Консерваторы постепенно приучались к тому, что им приходится ездить в одних поездах с черными и что их дети сидят в одних аудиториях с негритянскими студентами. Но смешение кровей они никак не могли перенести.

О том, что Кеннеди вынужден был это учитывать, свидетельствовал эпизод, происшедший через полгода после дела Мередита, когда 12 февраля 1963 года, в день рождения Авраама Линкольна, во имя демонстрации торжества расового равноправия Джон пригласил в Белый дом около четырехсот негритянских деятелей с женами. По недосмотру кого-то из туповатых чиновников на прием «с супругой» был приглашен известный эстрадный артист, киноактер и певец Сэмми Дэвис, женатый на шведке Мэй Бритт. Лишь когда гости рассаживались, ожидая выхода президента и первой леди, Джону доложили о «неприятном казусе». Он пришел в ужас, представив себе, как на следующий день в газетах появится его фото со «смешанной парой» и какие проклятия в его адрес станут раздаваться на Юге. Жаклин не видела ничего страшного в этом и была готова к торжественному выходу, но супруг оценивал ситуацию иначе. В результате президент появился на приеме лишь на несколько минут, причем были предприняты усилия, чтобы не только в это время, но вообще на протяжении всего приема не делались фотографии крупным планом. Скандал так и не разразился^{1065}.

Кеннеди и его окружению было ясно, что необходимы новые меры законодательного, распорядительного, пропагандистского, воспитательного толка для того, чтобы в конце концов добиться преодоления расовой ненависти, вековечных предрассудков, оскорбляющих человеческое достоинство.

При помощи исполнительных распоряжений и частных действий по конкретным вопросам Джон Кеннеди стремился оттянуть коренное решение проблемы — принятие и проведение в жизнь нового законодательства о гражданских правах.

Через месяц после инаугурации президент пригласил в Белый дом М.Л. Кинга. Полагая, что во время этого визита Кеннеди сообщит ему о своем решении разработать соответствующий законопроект и добиваться его принятия законодателями, Кинг предвкушал триумф. Каково же было его разочарование, когда хозяин резиденции проинформировал его, что о законодательном решении пока не может быть и речи. «Не надо меня убеждать, что мы должны решить проблему, не дать ей плыть по течению долгое время, — заявил он. — Но как это сделать? Если мы вступим в длительную борьбу с конгрессом, это создаст преграду всему остальному и мы всё равно не получим закона». Подобные объяснения, почему он не «берет быка за рога», Джон давал и другим активным защитникам гражданских прав^{1066}.

В многочисленных статьях и речах Кинг подвергал осторожного и осмотрительного президента острой критике. В одном из выступлений он заявил: «Президент предложил десятилетний план отправки человека на Луну. Но у нас всё еще нет плана, чтобы послать негра в Законодательное собрание Алабамы». Кинг жаловался Уоффорду: «Он (Кеннеди. — Л. Д., Г. Ч.) понимает суть вещей, и у него есть политическая хватка, но моральной страсти у него, увы, нет»^{1067}.

Однако ни заглушить выходившую на первый план проблему сохранявшейся сегрегации, ни убрать чернокожих с улицы не удавалось. Проблема осложнялась распадом колониальной системы, появлением многочисленных независимых африканских государств. Они вступали в ООН, их посольства открывались в Вашингтоне, а представительства при международных организациях — в Нью-Йорке. По указанию президента госсекретарь Раек инструктировал американских дипломатических представителей за рубежом, чтобы они не оставляли без внимания ни одного негативного высказывания о США, связанного с расовой дискриминацией, и давали позитивную информацию о том, как она искореняется государственными средствами.

Но что было делать американским дипломатам, да и самому Раску вкупе с президентом, когда чуть ли не ежедневно происходили инциденты с черными дипломатами в самих США? Как правило, прилетая в Нью-Йорк, представители африканских государств направлялись оттуда в столицу по автомобильным дорогам. Обычно их принимали за местных негров, отказывали в придорожном обслуживании, нередко даже в стакане воды. Затем начинались трудности в самом Вашингтоне, где Госдепартамент зачастую долгое время не мог найти черным дипломатам пристойного жилья. Раек жаловался Кеннеди: «Один африканский дипломат говорил мне, что он не может найти место, где он мог бы в Вашингтоне постричься»^{1068}.

Кеннеди, однако, понимал, что при всем желании в американских условиях он не в состоянии покончить с расовой дискриминацией быстрыми и крутыми мерами, что ему следует действовать постепенно и осторожно. В то же время он оказывался в заколдованном круге, так как в результате действий негритянских активистов, требовавших равенства немедленно, «здесь и сейчас», и их конфронтации с агрессивными белыми толпами образ Америки в мире, в том числе и в странах — союзницах США, приобретал крайне отрицательные черты. А этим в свою очередь широко пользовалась коммунистическая пропаганда, оказывавшая немалое влияние на народы и правительства новых независимых африканских государств.

Иногда это приводило Джона Кеннеди в бешенство. Упоминавшийся рейд «свободных путешественников», например, пришелся как раз на то время, когда Кеннеди готовился к встрече с Хрущевым в Вене. Отлично понимая, какой козырь происходившее в Алабаме, а затем в Миссисипи дает советскому лидеру, он чуть ли не в состоянии истерики позвонил своему помощнику по делам чернокожих Гаррису Уоффорду и кричал ему: «Останови их! Убери своих друзей из этих чертовых автобусов!» Этот разговор Уоффорд позже иронически комментировал: «Он поддерживал право каждого американца вставать или садиться во имя борьбы за свои права, но не ездить весной 1961 года»^{1069}.

В какой-то степени подобным образом реагировал раздраженный Джон, когда ему доложили, что на пути из Нью-Йорка в Вашингтон черным дипломатам отказывают в обслуживании. Он заявил руководителю протокольного отдела Госдепартамента Анджеру Дьюку: «Неужели вы не можете сказать им, чтобы они этого не делали?» Непонятливый чиновник стал многословно объяснять, что он никак не может повлиять на собственников придорожных ресторанов и пунктов обслуживания. «Да нет! — воскликнул президент. — Не о том речь. Неужели вы не можете сказать этим африканским послам, чтобы они не ездили в автомашине, а летали, как это делаю я?»^{1070}

Положение стало более благоприятным после промежуточных выборов. Уже в феврале 1963 года Кеннеди предложил несколько законопроектов по частным вопросам — о помощи школам, проводящим десегрегацию, о защите избирательных прав негров. Все они являлись подготовкой к более масштабному акту.

Предшествовали ему новые расистские инциденты, на этот раз происшедшие в штате Алабама.

В начале апреля М.Л. Кинг организовал серию демонстраций в городе Бирмингеме, надеясь прорвать сохранявшуюся в этом городе особенно прочную стену, отделявшую черных от белых. Имея в виду, что белые расисты часто набрасывались с оружием в руках на скопления негров, даже тогда, когда они не проявляли враждебных намерений, остряки окрестили этот город «Бомбигемом». Дело дошло до того, что во время гастролей нью-йоркской Метрополитен-оперы по южным штатам руководству прославленного коллектива пришлось отказаться от выступлений в Бирмингеме, так как городские власти объявили, что черные в зал допущены не будут^{1071}.

Демонстрации продолжались на протяжении почти двух месяцев и нередко приводили к кровавым столкновениям. Черные активисты вместе со своими белыми сторонниками организованно двигались в центр города, а затем рассаживались в ресторанах, магазинах, местах найма рабочей силы, предназначенных только для белых.

Кульминацией конфликта стали демонстрация черных подростков 2 мая и последующие за ней события. По распоряжению губернатора штата бывшего боксера Джорджа Уоллеса, отличавшегося жесткостью по отношению к подчиненным и рядовым гражданам, но в то же время явно боявшегося высшего начальства, дети были схвачены полицейскими, жестоко избиты (в прессе появились фотографии окровавленных подростков) и отправлены за решетку. Демонстрации протеста, развернувшиеся в следующие дни, Уоллес приказал разгонять, используя пожарный инструментарий и полицейских собак. Произошли жестокие схватки, толпа негров, преследуемых полицейскими, в конце концов разбежалась, оставив на улицах несколько раненых. «Мы не можем больше ждать. Наступило время действий»^{1072}, — обратился Кинг к своим сторонникам.

Возникшая ситуация создавала крайние трудности для правительства Кеннеди не только внутри страны, где конфликт начинал приобретать формы гражданской войны, несмотря на усилия и лидеров негритянского движения, и центральных властей удержать его в более или менее цивилизованных рамках. Президент, лишь незадолго перед этим начавший приходить в себя после Кубинского кризиса, получал крайне тревожные сообщения из-за рубежа. На происходившей в эти дни в Аддис-Абебе (Эфиопия) учредительной конференции Организации африканских государств премьер-министр Уганды Мильтон Оботе выступил с вызывающей речью. Он утверждал, что в расовой дискриминации в США заинтересован и поддерживает ее президент Кеннеди. «Уши и глаза всего мира сконцентрированы на событиях в Алабаме», — провозглашал он. Доналд Уилсон, директор Информационного агентства Соединенных Штатов (ЮСИА) — созданной в 1953 году непосредственно подчиненной президенту государственной структуры, предназначенной для пропаганды американского образа жизни за рубежом, писал Кеннеди: «Наибольшее внимание [за рубежом] уделяется жестокости и особенно использованию собак против демонстрирующих негров. Многие газеты, особенно в Европе и Индии, проявляют необычное сочувствие и понимание расовой проблемы, а неспособность федерального правительства вмешаться вызывает множество вопросов».

Не ясно, включал ли Уилсон в данном случае в Европу СССР, но на советскую пропаганду директор ЮСИА обращал особое внимание. «Москва стремится превратить происходящие события в массовое обвинительное заключение по адресу американской демократии», — говорилось в его письме. Цитировалась газета «Правда», которая сообщала: «Один день в Бирмингеме дает миру более ясное представление об американском образе жизни, чем годы пропаганды американских свобод»^{1073}.

И по собственной воле, и под международным давлением Кеннеди предпринял ряд закулисных действий с целью положить конец насилиям в Алабаме. По его поручению министры Диллон и Макнамара, связанные с большим бизнесом, вели по телефону переговоры со своими знакомыми предпринимателями в штате, администрация которого стала выходить из подчинения федеральным властям и идти на нарушение конституции. Местным промышленникам и торговцам разъяснялось, какой вред всё это причиняет как их деловым интересам, так и нации в целом. В Бирмингем был направлен на переговоры начальник отдела гражданских прав министерства юстиции Бёрке Маршалл, близкий сотрудник Роберта Кеннеди, активно поддерживавший акции министра по применению федеральных формирований (полицейских и даже военных) для наведения порядка в южных штатах в предыдущие годы^{1074}.

Более того, сам Джон Кеннеди непосредственно включился в проводимые мероприятия. 18 мая он прилетел в Алабаму якобы для выступления в городе Масл-Шоалз (графство Колберт). Кеннеди демонстративно выбрал маленький провинциальный городок, не отличавшийся ни историческими памятниками, ни крупными предприятиями. Формально не проявляя особой заинтересованности в улаживании возникшего конфликта, он самим фактом своего присутствия в штате послал сигнал губернатору и его группе, что может повторить использование федеральных ресурсов для наведения порядка.

Обычай и просто долг вежливости потребовали, чтобы губернатор встретился с президентом. Уоллес прибыл в Масл-Шоалз, выслушал речь президента, а затем провел 35 минут в разговоре с ним на борту вертолета по дороге в еще один малый городок Хантсвилл. В беседе участвовал П. Сэлинджер, который по ходу делал заметки. Как видно из этих записей, президент оказывал на Уоллеса давление, требуя «интеграции» в Бирмингеме, то есть предоставления черным реальных равных прав с белыми. Губернатор пытался отделаться общими фразами по поводу того, что держит ситуацию под жестким управлением и не допустит беспорядков с чьей бы то ни было стороны. Кеннеди отвечал, что никакого контроля и достойного управления там не наступит, пока не будет достигнут реальный прогресс. «Почему черных не берут на работу в центральных магазинах города?» — спросил Кеннеди. Ответ прозвучал нелепо: «У тех самых людей, которые сейчас протестуют, дома есть черные слуги».

Продолжая оказывать давление на туповатого губернатора, Кеннеди напомнил ему, что в 1962 году тот обещал своим белым согражданам, что не допустит ни одного черного студента в университет штата. Не считает ли губернатор, что его заявления расходятся с федеральным законодательством, что он нарушает конституцию страны? И у Кеннеди, и у его советника создалось впечатление, что Уоллес сознает неизбежность «интеграции», но стремится сохранить лицо и немедленно пойдет на примирение, фактическую капитуляцию, как только правительство сделает вид, что использует силу^{1075}.

Именно так и произошло. 11 июня состоялся своего рода спектакль — то ли водевиль, то ли трагикомедия, а скорее всего смесь того и другого. В этот день в университет штата в городе Таскалуза явились для зачисления два молодых негра — двадцатилетние Вивиан Мелони и Джеймс Худ. Губернатор, как он и обещал, гордо стоял в дверях регистрационного корпуса, всей своей позой демонстрируя решимость не пропустить черную девушку и черного юношу в здание.

Но в это утро Кеннеди объявил о «федерализации» национальной гвардии штата, то есть о переводе частей местного подчинения в полное распоряжение федеральных властей, и приказал начальнику национальной гвардии использовать все силы, чтобы обеспечить свободный доступ студентов в университет. На всякий случай в соседней Джорджии в вертолетах сидели 400 «зеленых беретов» — солдат федеральных сил, прошедших «антипартизанскую и антиповстанческую» подготовку. Посылать их в Алабаму не пришлось, хотя братья Кеннеди были готовы пойти на вооруженное подавление бунта. Роберт «закатал свои рукава и превратил свой кабинет в командный пункт», — пишет М. О'Брайен^{1076}.

Вначале прибывший в университетский кампус заместитель министра юстиции Николас Катценбах объявил губернатору, что «федерализированная» национальная гвардия применит силу, чтобы двое студентов были поселены в общежитии. Уоллес упрямился. Он стоял в воинственной позе, восклицая: «Это незаконное, предосудительное, насильственное вторжение федерального правительства!»

Однако, когда солдаты национальной гвардии по приказу Катценбаха приблизились к губернатору, чтобы просто отодвинуть его в сторону, тот решил не выставлять себя на посмешище и отошел без применения силы^{1077}. После благополучного поселения тот же Катценбах почти в тех же словах объяснил губернатору, что будет применена сила, чтобы студенты смогли оформить необходимые бумаги для зачисления в университет, и Уоллес вновь отступил. В сопровождении чиновников министерства юстиции Мелони и Худ проследовали в регистрационный офис, где всё было оформлено в соответствии с законом[75]. Так началась подлинная десегрегация в одном из самых расистских штатов.

Антирасистское наступление

Кеннеди рассматривал оказавшуюся в конце концов мирной победу в штате Алабама важным достижением своей администрации. Он решил воспользоваться ею, чтобы развернуть новое наступление в пользу гражданских прав. Он намеревался выступить по радио и телевидению с соответствующим обращением к нации. Некоторые советники отговаривали его от демонстративного выступления, полагая, что оно может привести к обострению напряженности. Однако Джон, пользуясь полной поддержкой Роберта и, скорее всего, с его подачи, считал момент политически выгодным: он действовал с позиции победителя, причем мог опереться не только на конституционные, но и на моральные ценности^{1078}.

Речь президента вечером 11 июня 1963 года, в тот самый день, когда двое черных молодых людей были зачислены в университет Алабамы, по признанию подавляющего большинства наблюдателей и биографов, была одной из самых эмоциональных, с которыми он когда-либо появлялся перед аудиторией.

В наибольшей степени запомнился и выделялся в публикациях следующий фрагмент: «Мы сталкиваемся прежде всего с моральной проблемой. Она так же стара, как Священное Писание, и так же ясна, как американская конституция. Существо вопроса состоит в том, предоставлены ли всем американцам равные права и равные возможности, рассматриваем ли мы всех наших собратьев-американцев так, как мы бы хотели, чтобы рассматривали нас. Если американец не может пообедать в общественном ресторане потому, что у него черная кожа, если он не может послать своих детей в наилучшую доступную ему общественную школу, если он не может голосовать за представляющих его интересы выборных лиц, короче говоря, если он не может пользоваться полными и свободными жизненными правами, к которым все мы стремимся, тогда кто из нас может быть уверен, что при другом цвете кожи он занимал бы то же место в обществе?» Кеннеди объявил, что намерен в ближайшее время внести на рассмотрение проект нового законодательства, включающего право всех американцев на пользование всеми существующими общественными учреждениями — гостиницами, ресторанами, театрами, магазинами и пр.^{1079}

Опросы общественного мнения показали, что подавляющее большинство населения страны смогло преодолеть предубеждения, воспринять логику президента, осознать увязывание им моральных проблем с конституционными. По данным Института Гэллапа, проводившего соответствующий опрос, 32 процента респондентов выразили согласие с Кеннеди, 18 процентов сочли, что он решает проблему «недостаточно быстро», и 36 процентов — что он «движется слишком быстро». Поразительно, но вообще против предоставления гражданских прав черным высказалось настолько ничтожное меньшинство опрошенных, что оно не поддавалось учету^{1080}.

Можно полагать, что результат не был вполне репрезентативным, что сказалось временное увлечение моральной риторикой Кеннеди, общее настроение подавляющего большинства населения, своего рода инстинкт толпы. Однако ведущая тенденция, вектор движения становились всё более очевидными. Белые американцы постепенно, хотя и с немалым трудом, особенно на Юге, привыкали к тому, что они составляют с черными единую нацию, в которой все граждане обладают равными правами и возможностями.

Именно в этих благоприятных условиях 19 июня 1963 года президент внес в конгресс очередной законопроект о гражданских правах. Он охватывал значительно более широкие сферы, нежели предыдущие аналогичные законы. Подтверждая то, что уже было достигнуто в области гражданского равноправия, законопроект вторгался в ту область, которая еще не была охвачена, — место общего пользования населения (десегрегация начала проводиться к этому времени только на транспорте и в учебных заведениях). Теперь же сегрегацию предполагалось категорически запретить во всех общественных местах — театрах и кинотеатрах, барах, кафетериях и ресторанах, гостиницах и мотелях. Наблюдатели отмечали, что этот документ содержал максимум того, на что в реальных условиях могла пойти администрация.

На следующий день после внесения законопроекта Кеннеди вновь выступил по телевидению и радио. Он опять перенес вопрос на морально-религиозную почву. Отмечая продолжавшиеся нарушения уже существующей официальной десегрегации, дискриминацию в оплате труда и другие проявления расизма, Джон говорил: «Мы стоим перед проблемой морального характера. В этой проблеме проявляется наш моральный кризис как страны и как нации»^{1081}.

В конце июня законопроект о гражданских правах начал свой путь по подкомитетам и комитетам конгресса. Наиболее активным его «свидетелем» (так именовались должностные лица, выступавшие в поддержку внесенного законодательства) являлся Роберт Кеннеди. Министр юстиции по несколько раз в неделю посещал заседания парламентских органов, где страстно и аргументированно выступал в поддержку тех или иных положений документа.

Роберту приходилось рассеивать сомнения законодателей главным образом не по существу, а в связи с соотношением прав федерации и отдельных штатов. Многие члены палаты представителей и сената полагали, что при всей обоснованности равенства гражданских прав этот вопрос не находится в общенациональной компетенции, что он вполне может быть решен на уровне отдельных субъектов федерации. Роберт убеждал, что на местах решить проблему невозможно, что после тайм-аута расисты и сегрегационисты Юга вновь перейдут в наступление. «Мы полагаем поэтому, — говорил он в конгрессе, — что федеральное правительство не имеет иного выбора, кроме как взять инициативу на себя. Как мы можем сказать негру в Джексоне: “Когда начнется война, ты станешь американским гражданином, а пока ты — гражданин Миссисипи и мы не можем помочь тебе”»^{1082}.

Именно в это время организация Кинга «Конференция христианского руководства на Юге» решила провести массовый поход на Вашингтон, который ставил целью не только поддержать внесенный Кеннеди законопроект и добиться его быстрейшего проведения через конгресс, но по ряду позиций достичь его еще большего расширения, хотя по существу дела законопроект был достаточно полон — важно было не плодить новые статьи, а добиться реализации существующих.

Вначале Кеннеди, как осторожный политик, выступил против похода, полагая, что он может привести к крайне нежелательному обострению внутриполитической ситуации в стране и даже к кровавым столкновениям на расовой почве.

Приняв 22 июня руководителей движения за гражданские права, Джон отговаривал их от организации многотысячного мероприятия. Он выразил опасение, что столь массовое сборище может вызвать отрицательные эмоции у конгрессменов и это отразится на внесенном законопроекте. «Мы хотим добиться успеха в конгрессе, — пытался убедить присутствовавших Кеннеди, — но не огромного шоу возле Капитолия. Некоторые из этих людей (имелись в виду конгрессмены. — Л. Д., Г. Ч.) ищут предлог, чтобы выступить против нас. И я не хочу дать им возможность сказать: “Да, я за этот закон, но, черт меня побери, если я проголосую за него под дулом пистолета”. Марш только создаст атмосферу угрозы и может встретить сильное недовольство в конгрессе». На это присутствовавший на беседе Кинг ответил, что марш драматизирует ситуацию и будет способствовать мобилизации поддержки законопроекта^{1083}.

Вначале президент остался при своем мнении. Однако, проконсультировавшись с председателем профсоюза рабочих автомобильной промышленности Уолтером Рейтером, а затем и со своим братомминистром, он пришел к выводу, что поход может сыграть положительную для него роль и в смысле проведения закона в жизнь, и для расширения собственного политического влияния. Рейтер внес остроумное предложение — превратить этот поход из негритянского в общегражданский с широким участием белых американцев, считающих необходимым реальное осуществление всеобщего гражданского равенства, членов профсоюзов, прихожан различных церквей во главе со своими священниками.

Кинг охотно пошел на такое сотрудничество, означавшее, что на его сторону переходит большая часть Америки, включая президента. 28 августа почти полторы тысячи автобусов, а также поезда доставили в столицу участников «марша на Вашингтон за работу и свободу»^{1084}.

В этот же день, 28 августа, в городе состоялся грандиозный митинг, в котором участвовало до четверти миллиона человек.

С одобрения Кеннеди эта огромная масса людей разместилась на зеленом пространстве от подножия Капитолийского холма до мемориала Линкольна. Люди стояли, сидели и даже лежали на земле. По распоряжению президента полицейскому комиссариату Вашингтона был дан приказ — рассредоточить стражей порядка так, чтобы они не были особенно заметны, чтобы у них не было огнестрельного оружия и собак, чтобы они вели себя дружелюбно по отношению к собравшимся. Это была рискованная затея, но сработала она великолепно. За время митинга не произошло не только ни одного острого конфликта демонстрантов с полицией, но вообще ни одного инцидента — ни единой драки.

В связи с прибытием участников марша в столицу по предложению Роберта Кеннеди была проведена остроумная операция с целью не допустить огромных людских скоплений. Служащие правительственных учреждений были отпущены с работы раньше времени девятью потоками, покидая «правительственный треугольник» между Белым домом, Капитолием и Пенсильвания-авеню каждые 15 минут.

Выступивший перед собравшимися у мемориала А. Линкольна Кинг произнес историческую речь, которая вошла в летопись американской истории и ораторского искусства под названием «У меня есть мечта» («I have a dream»). Мечта состояла в достижении полного равенства всех американцев, независимо от цвета кожи, от расы, национального происхождения. Кинг говорил: «Мы не успокоимся, пока негры остаются жертвами невиданных расправ полиции. Мы не успокоимся, пока нас, уставших от длинной дороги, будут отказываться принимать в мотелях и гостиницах. Мы не успокоимся, пока основное направление движения масс негров лежит из малых гетто в большие. Мы не успокоимся, пока топчут самосознание наших детей, отбирают у них чувство собственного достоинства вывесками вроде “только для белых”. Мы не успокоимся, пока негры Миссисипи не участвуют в голосовании, а негры Нью-Йорка убеждены, что им и не за что, и не за кого голосовать. Мы не успокоимся, пока справедливость не превратится в ручей, а равноправие — в мощный поток.

…Я говорю вам, мои друзья, что, несмотря на все трудности и неудачи, у меня есть мечта. Эта мечта глубоко укоренилась в американскую мечту. Я мечтаю о прекрасном времени, когда наша могучая страна поднимется, чтобы воплотить в жизнь подлинный смысл нашего кредо: “Мы считаем самоочевидной ту истину, что все люди рождаются равными”. Я мечтаю о том великолепном дне, когда сыновья бывших рабов и бывших рабовладельцев сядут рядом за одним братским столом. Я мечтаю о том прекрасном дне, когда четверо моих детей будут жить в стране, в которой о них будут судить не по цвету кожи, а по их характеру»^{1085}.

Кеннеди, знавший толк в силе живого слова, был восхищен речью Кинга. После митинга Кинг и его ближайшие сотрудники были приглашены в Белый дом, где состоялась дружеская встреча с президентом, который, поздоровавшись с негритянским лидером, произнес первые слова: «И у меня есть мечта!»^{1086} Слова эти можно было понимать как угодно — и как стремление добиться скорейшего принятия закона о гражданских правах, и как надежду на действительное преодоление расовой дискриминации, и даже как расчет добиться переизбрания на президентскую должность. Что бы ни скрывалось за загадочными словами, восприняты они были как признак солидарности с движением Кинга и его сторонников. В любом случае американский президент демонстрировал стремление к осуществлению мирным путем глубоких демократических изменений в обществе.

Поход на Вашингтон был крупнейшим успехом движения за гражданское равноправие. После него в законопроект о гражданских правах были внесены некоторые дополнения, углубившие и уточнившие его. При жизни Кеннеди закон не успели принять. Он был введен в действие в 1964 году, но по сути это был именно закон Кеннеди.

Закон запрещал дискриминацию при регистрации избирателей, расовую сегрегацию в общественных местах, включая все виды транспорта и учебные заведения, предприятия общественного питания и развлечения, торговые заведения и вообще все места, посещаемые людьми с целью выполнения личных или общественных задач. Закон уполномочивал министерство юстиции возбуждать гражданские иски и преследовать в уголовном порядке тех, кто нарушает эти положения.

В преддверии его принятия Кеннеди издал несколько исполнительных приказов, включая приказ о запрещении любой дискриминации в государственных учреждениях, в аэропортах и других транспортных узлах страны, в спортивных командах и на состязаниях и т. д.

С середины 1960-х годов в США постепенно, но довольно быстро стало вводиться реальное гражданское равноправие, впрочем, даже с элементами «обратной дискриминации», когда при прочих равных условиях (а иногда и без таковых) афроамериканцы пользуются преимуществом при поступлении на работу, в учебные заведения, в последнюю очередь увольняются с работы и т. д.

Отдавая должное Джону Кеннеди в том, что реализация гражданских прав двинулась вперед быстрыми шагами, Соединенные Штаты Америки особенно отмечают в этом процессе роль Мартина Лютера Кинга. Он оказался единственным американцем, кроме Джорджа Вашингтона, в честь которого в 2000 году был введен общенациональный праздник — выходной день для служащих государственных и других административных учреждений — третий понедельник января.

Недолгое президентство Джона Кеннеди можно считать временем рождения подлинного гражданского равноправия в США. Именно он вместе с Мартином Лютером Кингом стоял у его истоков.

На пути в Даллас

Тем временем бурный первый срок президентства Джона Кеннеди подходил к концу. Приближался очередной високосный год — год президентских выборов. Собираясь баллотироваться на второй срок, Кеннеди осенью 1963 года начал свою избирательную кампанию, хотя по сути дела собирающийся баллотироваться во второй раз президент вел подготовку к таковому избранию с первых дней своей власти. Вся его государственная политика проводилась именно с таким прицелом. Джон был почти убежден в том, что будет переизбран. Его популярность оставалась высокой. В истории Соединенных Штатов Америки за предыдущие три с половиной десятилетия не было ни одного случая, когда бы действующий президент проигрывал повторные выборы (Гарри Трумэн, ставший президентом в апреле 1945 года после смерти Франклина Рузвельта и избранный на высший пост в 1948 году, просто не выдвигал своей кандидатуры в 1952 году).

Но, как и во время всех прежних кампаний, в которых участвовал клан Кеннеди, Джон, его родные и окружение отлично понимали, что избирательная борьба в демократическом мире таит массу подводных камней, неожиданных поворотов. Необходимо было иметь «запас прочности» и продолжать укреплять свои позиции.

Джон вроде бы не исключал, что он не сможет добиться победы, и сокрушался, как нам кажется, притворно, чтобы «обмануть судьбу», по поводу того неопределенного возраста, в котором он окажется вне высшей государственной политики. Правда, эти рассуждения относились и ко второму президентскому сроку. «Прослужу я один или два срока президентом, — говорил он, — так или иначе, мой возраст окажется неудобным — я буду слишком стар, чтобы начать новую карьеру, и слишком молод, чтобы засесть за мемуары»^{1087}. На тот маловероятный случай, если он не будет избран вторично, продумывались разные варианты. Речь шла о покупке крупной газеты или основании нового периодического издания, в котором он совмещал бы функции собственника и главного редактора^{1088}. Рассматривался и вопрос о президентской библиотеке. Собственно говоря, основание Библиотеки Джона Фицджералда Кеннеди как комплексного учреждения — архива, библиотеки и музея — стояло на повестке дня. Начиная с Ф. Рузвельта, впервые создавшего библиотеку собственного имени в родном городке Гайд-Парке, образование президентских библиотек или еще при выполнении высшим исполнительным лицом своих функций, или после его ухода в отставку виделось как необходимое дело.

Ясно было, где разместится это учреждение — район родного Бостона, а еще лучше городок Кембридж — фактическая часть Бостона, где располагался Гарвардский университет — альма-матер Джона.

В начале октября 1963 года были начаты переговоры с Гарвардским университетом о предоставлении необходимого участка земли, где началось бы строительство мемориального комплекса. Джон рассуждал о том, что часть года будет проводить в этой библиотеке, организовывать здесь встречи ученых и политических деятелей, разного рода семинары, читать лекции студентам. Именно здесь, на базе хранящихся в библиотеке документов, он собирался писать воспоминания. Но работу над мемуарами Кеннеди считал для себя преждевременной, он не чувствовал, что его политическая жизнь близится к завершению. Тем не менее научно-публицистической деятельностью он намеревался заняться, причем первой возможной темой, которую он мог бы осветить, являлось собственное президентство. Он говорил Эвелин Линкольн, что по числу публикаций когда-нибудь попытается опередить таких плодовитых авторов, как его помощники — видные историки-исследователи Банди и Шлезингер. Более того, он не исключал возможности, что будет избран президентом Гарвардского университета^{1089}.

Однако все эти мысли сразу отходили на второй план, просто забывались, когда президент включал свой рабочий механизм и приступал к текущим делам. Именно характер этих дел и являлся по сути подготовкой к будущей избирательной кампании.

Хотя до выборов оставался год, к осени 1963 года Джон не то чтобы постарел, но во всяком случае не выглядел уже тем юношей, которым казался, будучи сенатором. В начале ноября он послал свою фотографию одному из старых знакомых, а в телефонном разговоре с ним по этому поводу обратил внимание на «те боевые шрамы и морщины, которые у меня появились, хотя я не воюю. Я уже не тот худощавый мальчик, которого ты когда-то знал. На фотографии я выгляжу смотрящим вперед, в вечность»^{1090}. Можно полагать, что эти невеселые слова отчасти были своего рода кокетством — Кеннеди отнюдь не чувствовал себя стареющим. Он был полон бойцовской энергии.

Перед Джоном стояли, как он считал, две важные проблемы самого общего и в то же время конкретного характера.

Первой из них был вопрос о вице-президенте. Некоторые ближайшие советники считали, что Линдон Джонсон фактически не участвует в деятельности исполнительной власти. Они неоднократно с раздражением обращали внимание президента на то, что второе лицо на заседаниях по кардинальным вопросам политической жизни (Кубинский кризис, гражданские права чернокожих, ядерные испытания и пр.) вообще не высказывает мнения, и только в случае, если его спросят, бросит неопределенную реплику, причем подчас с обиженной интонацией — как, мол, я могу что-то рекомендовать, если не получаю необходимой информации. Неприязненное чувство к Джонсону сохранил на протяжении трех десятилетий М. Банди. В интервью 1991 года он ехидно произнес: «Я радовался бы, если бы Джонсон сказал что-нибудь, что не было бы одобрено, по крайней мере в общих чертах, президентом»^{1091}.

Детально обдумав вопрос о кандидатуре вице-президента, Кеннеди всё же остановился на Джонсоне. Основанием было прежде всего то, что Джонсон, в прошлом известный сенатор, лидер демократической фракции, оказался в роли молчаливого второго лица вполне лояльным. Он ни разу не выступил с каким-либо заявлением, которое не соответствовало бы намерениям и воле президента. Он не мешал, и это было главное. Имелось, однако, еще одно обстоятельство, благоприятствовавшее сохранению Джонсона. Он представлял крупнейший штат Юга Техас, и устранение его с политического Олимпа могло подорвать шансы президента на будущих выборах на получение голосов населения штата, где Джонсона любили, а к Кеннеди относились враждебно или с прохладцей.

Однажды Чарлз Бартлетт, вашингтонский журналист, который в свое время познакомил его с будущей женой и позже стал доверенным лицом Кеннеди, задал ему прямой вопрос: «Почему бы тебе не пригласить другого вице-президента в 1964 году?» Бартлетт был очень удивлен, увидев, с какой злобой набросился на него Джон: «Почему я должен делать такие вещи? Это было бы совершенно глупо. Это разорвало бы всякие отношения и повредило бы мне в Техасе. Это была бы самая глупая вещь, которую я только мог бы совершить»^{1092}.

Вопрос о вице-президенте, таким образом, дальнейшему обсуждению не подлежал.

Вторая проблема состояла в том, как путем политического маневрирования, спланированных закулисных ходов «подобрать» такого политического противника из Республиканской партии, которого можно было бы надежно победить на выборах.

Среди республиканцев в 1963 году котировались три наиболее вероятных претендента. Двое из них были опасны, хотя и в разной степени, третий считался весьма уязвимым. В качестве серьезных игроков рассматривались губернатор штата Нью-Йорк Нельсон Рокфеллер и губернатор штата Мичиган Джордж Ромни.

Нельсон Рокфеллер, несмотря на свою принадлежность к могущественной финансовой династии, относился к либеральному крылу Республиканской партии. Он провел в «имперском штате», как часто называют Нью-Йорк американцы, ряд полезных реформ и пользовался высокой популярностью, которую, правда, несколько понизили его развод с женой в 1962 году и почти немедленная вторая женитьба. Советники Кеннеди вспоминали, что он внимательно следил за политической карьерой Рокфеллера, интересовался малейшими подробностями его жизни и быта, стремясь найти слабые места, которые можно было бы использовать в предвыборной борьбе^{1093}.

Джордж Ромни (отец кандидата в президенты США от Республиканской партии, потерпевшего поражение на выборах 2012 года) имел значительный опыт административной и хозяйственной деятельности в качестве президента корпорации «Америкэн моторз». В 1962 году он стал губернатором штата Мичиган и уже успел проявить себя в качестве сторонника жесткого сокращения административно-бюрократического аппарата^{1094}.

Кеннеди считал обоих этих республиканских деятелей весьма нежелательными, опасными соперниками. Он предпочитал, чтобы его противником в следующем году стал консервативный республиканец Барри Голдуотер, отставной генерал-майор, губернатор штата Аризона, упорно рвавшийся вперед, буквально расталкивая локтями возможных конкурентов. Антикоммунистическая риторика Голдуотера, который видел практически во всем происки «красных», стала объектом исследования психологов, которые даже построили «модель мира» по Голдуотеру, проявляющуюся в различных риторических стратегиях^{1095}. Общественность, и не только либеральная, высмеивала Голдуотера, издевалась над ним, но он упорно продолжал по-военному гнуть свою линию.

В этих условиях Джон Кеннеди поручил своим помощникам создать через прессу и посредством слухов представление, что он весьма опасается конкуренции Голдуотера. Таким провокативным путем близкие к Белому дому круги пытались содействовать выдвижению кандидатом от республиканцев именно его. «Дайте мне доброго старого Барри, — говорил Кеннеди. — В этом случае я никогда не покину Овального кабинета»^{1096}.

Всё же между общими подготовительными мероприятиями, то есть всем характером проводимой политики, включая предупредительные меры против возможных кандидатов соперничавшей партии, и непосредственной агитационно-пропагандистской деятельностью существует немалое различие.

Именно к этой прямой подготовке и приступил Джон Кеннеди примерно за год с лишним до выборов.

Свою первую крупную агитационную поездку Джон Кеннеди предпринял в конце сентября 1963 года. Он вылетел из Вашингтона 24 сентября, в тот самый день, когда сенат ратифицировал договор о запрещении ядерных испытаний в трех сферах, который считался большим достижением президента. Предполагалось посетить 11 штатов, в основном на западе страны. Подбор штатов не был случайным. В восьми из них Джон на прошлых выборах потерпел поражение, в девяти штатах в ноябре следующего года предстояли выборы сенаторов, причем во всех места в верхней палате занимали демократы, которые уже начинали острую борьбу, чтобы не потерять их. От этого зависел характер сенатского большинства, а следовательно, прочность позиций Кеннеди в законодательной ветви власти, если он останется президентом^{1097}.

Формально поездка была связана с проблемой охраны окружающей среды. Именно так она анонсировалась в прессе, ибо до официального начала предвыборной кампании было еще далеко. Но вскоре стало ясно, что сам Джон и его советники не лучшим образом выбрали тематику. Довольно слабо знакомый с консервацией природы, будучи закоренелым урбанистом, неспособным искренне радоваться естественным красотам, Кеннеди вел себя не очень естественно. Первые выступления не вызвали энтузиазма слушателей и, как полагал корреспондент журнала «Ньюсуик», были скучны для оратора^{1098}.

Положение изменилось во время выступления в городе Биллингсе, штат Монтана. Здесь президент, быстро покончив с природно-охранными делами, заговорил на более близкую ему тему — он похвалил обоих лидеров сенатских фракций — демократа Майка Мэнсфилда и республиканца Эверетта Дирксена — за то, что они проявили гражданскую зрелость, поддержав ратификацию договора о прекращении испытаний ядерного оружия. М. О'Брайен пишет по этому поводу: «Как только он упомянул о договоре, толпа встрепенулась, раздались громкие крики одобрения и аплодисменты. Казалось, что он удивлен такой реакцией. Но обладая верно настроенными политическими антеннами, он почувствовал, чтб хочет услышать аудитория. И — немедленно сконцентрировался на теме мира, повышая темп речи и ее интенсивность»^{1099}.

Кеннеди осознал, что население не очень интересуется его маловыразительными выступлениями по поводу консервации природы, что людей значительно больше волнуют вопросы войны и мира. Начиная с третьего дня пятидневной поездки, речи концентрировались на этой жгучей проблематике.

Выступление в городе Хэнфорд, штат Вашингтон, на тихоокеанском побережье перед 30-тысячным собранием жителей, которые впервые видели президента своей страны, прошло блестяще. Оратор драматично представил слушателям все ужасы, которые ожидают человечество в случае развязывания ядерной войны, независимо от того, произойдет ли это по воле злонамеренных государственных деятелей, в качестве ответного удара или же в результате случайного сбоя или ошибки, которую никогда невозможно исключить. «Никто не может сказать со всей определенностью, — разъяснял он потрясенным слушателям, — сможем ли мы контролировать это смертельное оружие, сможем ли мы сохранить жизнь и мирные отношения с другими странами». Сделав долгую паузу, он продолжал: «Я обещаю предпринять такую попытку. Именно по этой причине я так решительно поддержал договор о запрещении испытаний, осознавая его ограниченность, но понимая, что он является шагом на долгом пути к миру»^{1100}.

Ко времени возвращения в столицу Кеннеди был убежден в двух принципиально важных вещах: он имеет все шансы на переизбрание и у него есть огромный козырь, который должен доминировать в избирательной кампании, — необходимость предотвращения термоядерной войны.

Из южных штатов Джон считал наиболее важным привлечь на свою сторону избирателей Техаса и Флориды. В случае победы здесь можно было примириться с потерей голосов остального юга, где по отношению к нему среди белого населения сохранялись недобрые чувства в связи с решительными мероприятиями в пользу гражданских прав чернокожих.

Вторая предвыборная поездка была намечена в Техас, где сильными позициями обладали его политические противники не только от Республиканской, но и от собственной партии. Советники отговаривали Джона от этой поездки, тем более от того, чтобы он после завершившегося триумфом вояжа на Запад продолжал фактическую избирательную кампанию именно в этом штате. Он, однако, оказался упорным, несмотря на то, что вице-президент Линдон Джонсон, сам выходец из Техаса, рисовал обстановку в штате и, в частности, в местной организации Демократической партии в самых мрачных тонах. По словам Джонсона, там усиливались консервативные настроения, вражда к президенту, возникли внутренние склоки, которые внешне проявлялись в непрекращавшейся полемике между губернатором Джоном Коннели, считавшимся умеренным консерватором, и сенатором Ральфом Ярборо, известным приверженцем либерализма, причем в явно левом варианте^{1101}. Отказ от поездки означал бы демонстрацию политической слабости и негативно отразился бы на результатах выборов 1964 года, говорил Джон, убедив близких политиков в своей правоте^{1102}.

Накануне поездки в Техас состоялся краткий визит во Флориду, где Кеннеди выступил в городах Тампа и Майами-Бич на собраниях однопартийцев, а также посетил космический центр на мысе Канаверал, где разъяснения давал известный ученый германского происхождения Вернер фон Браун[76]. В основном, по-видимому, это была рекогносцировка. В этот штат-полуостров предполагалась более основательная поездка, тем более что она давала возможность для демонстративных жестов — например, посещения самого дальнего острова гряды Флорида-Киз — крохотных островков, чтобы «взглянуть» на находившуюся в 90 милях Кубу, да еще и посетить только что созданный мемориальный музей Эрнеста Хемингуэя, расположенный на этом самом островке Ки-Уэст.

Последнее было для Джона немаловажным — он знал и любил творчество Хемингуэя, несколько раз встречался с ним, в том числе незадолго до трагической гибели писателя в 1961 году.

Даллас. Выстрелы со склада

Уильям Манчестер, известный журналист, посвятивший объемную книгу убийству Кеннеди, а также многие другие авторы, освещавшие эту трагедию, рассказывали, как утром 21 ноября 1963 года, позавтракав с родными, одевшись (в левый ботинок был, как всегда, вложен супинатор, компенсировавший разницу в длине ног) и попрощавшись с шестилетней дочерью Кэролайн и трехлетним сыном Джоном, президент на вертолете прибыл на военно-воздушную базу Эндрюс в соседнем штате Мэриленд, где вместе с супругой и советниками сел в самолет «Боинг-707», являвшийся «бортом № 1» Военно-воздушных сил США, так как на нем передвигался Верховный главнокомандующий^{1103}.

Как в любой поездке, начинала действовать сложнейшая система охраны, обеспечения безопасности первого государственного лица. Был создан целый словарь условных обозначений, например президент — «лансерер» (копьеносец), Белый дом — «кэстл» (замок), первая леди — «лейс» (кружево) и т. д. Президента непосредственно сопровождали два телохранителя и носильщик чемоданчика (условное название этого кейса было «футбол») с важнейшими шифрами, вплоть до шифра, объявлявшего ядерную войну. Не случайно этот человек по имени Аира Гирард носил кодовое имя «шейд» (тень).

Незадолго до отъезда под руководством Жаклин в Белом доме были проведены вторичный за время президентства Кеннеди ремонт и обновление обстановки. Средства на это, как и в первый раз, не были взяты из государственной казны, так как ремонт являлся инициативой первой леди. Именно она оплачивала приобретения и работы за счет полученного большого гонорара за написанный ею путеводитель по Белому дому.

С полного одобрения своего супруга Жаклин стремилась не «обновить» или «перестроить» Белый дом (ее крайне раздражало употребление этих терминов по отношению к тому, что она лишь частично осуществила в первый раз и в основном завершила во второй). Она говорила о «восстановлении» президентской резиденции, воссоздании ее в таком виде, в каком Белый дом был при Джеймсе Медисоне и Аврааме Линкольне. Повсеместно собирались соответствующие произведения искусства, мебель, предметы быта. К работе были привлечены историки, специалисты по артефактам, опытные дизайнеры. В результате Белый дом фактически стал одним из лучших национальных музеев изобразительного искусства^{1104}.

Между тем в Техасе значительная часть активных жителей с недовольством ожидала прибытия президента. Это было связано и с тем, что он поддержал движение за гражданские права, и с его миротворческой ролью во время Кубинского кризиса. В день прибытия Кеннеди газета «Даллас морнинг ньюс» опубликовала большую статью в качестве объявления (рекламные объявления оплачивались заказчиком, независимо от того, был ли это действительно рекламный материал или нечто другое). Носившая название «Добро пожаловать в Даллас, господин Кеннеди» статья обвиняла президента в предательстве национальных интересов США. Чтобы избежать штрафных санкций за оскорбление президента, обвинения строились в виде вопросов, например: в чем существо сговора между президентом и компартией США? Почему президент не останавливает своего брата Роберта, который преследует благонадежных американцев? Показав эту газету Жаклин, Джон произнес: «Кажется, мы едем в край непуганых психопатов».

В самолете Джон читал текст речи, с которой ему предстояло выступить в Далласе^{1105}. Ее тон носил примирительный характер, должен был дать понять слушателям в одном из крупнейших залов города — Торговом центре, что глава исполнительной власти с уважением относится к традициям Юга и считает граждан Техаса образцовыми американцами. В тексте в то же время говорилось: «В этой стране голоса инакомыслящих будут слышны всегда. Однако тот, кто выступает с критикой, ничего взамен не предлагая, тот, кто видит только минусы, не замечая положительного, тот, кто видит всё в мрачном свете, добивается влияния, не неся никакой ответственности». Текст речи завершался словами: «Сила бессмысленна, если она не базируется на справедливости». Это была перефразировка афоризма У. Черчилля, который мы использовали как эпиграф к этой книге^{1106}.

Сделав краткие остановки в городах Сан-Антонио, Хьюстон и Форт-Уорт, где состоялись встречи с активистами Демократической партии и где Кеннеди выступил перед собравшимися местными жителями[77] (вся группа переночевала в Форт-Уорте), самолет продолжил полет и совершил посадку в аэропорту Далласа Лав-Филд 22 ноября в 11 часов 37 минут. Кеннеди и его жену встречали официальные лица Техаса во главе с губернатором Джоном Коннели и его женой Нелли.

Настроение президента, его супруги и советников было тревожным, так как им было хорошо известно влияние в Далласе ультраправых, расистских элементов, ненавидевших Кеннеди за его политику, которую они считали покровительством черным и сделкой с коммунизмом. Перед вылетом из Форт-Уорта, завтракая в гостинице, Джон, Жаклин и помощник президента О'Доннел вели разговор на необычную для них тему — о степени риска, которому подвергается государственный деятель во время контактов с публикой. Джон произнес, по словам Жаклин: «Если бы кто-нибудь действительно захотел застрелить президента США, то это была бы не очень трудная работа. Всё, что ему надо было бы сделать, так это забраться в высокое здание, имея телескопическую винтовку, и никто ничего не мог бы сделать, чтобы предотвратить подобную попытку»^{1107}.

Несмотря на то, что президенту хорошо было известно враждебное отношение к нему части населения южного города, он решил проделать десятимильный путь от аэропорта до Торгового центра в открытой машине. Живой контакт с гражданами, толпами высыпавшими на улицы, чтобы увидеть главу государства, широкая приветственная улыбка по пути следования являлись необходимыми элементами того главного, ради чего он появился здесь, — непосредственно начинавшейся предвыборной кампании. Двигаясь по маршруту, видя, как добросердечно его приветствуют в этом городе, являвшемся, по мнению ряда советников, цитаделью расизма, которому он объявил войну, ощущая к себе явную симпатию, Кеннеди торжествовал: он полагал, что преуспел на пути к искоренению крайнего, погромного расизма, и в значительной степени был прав. По данным местных властей, Кеннеди встречали не менее 250 тысяч жителей.

Впрочем, далеко не все были приветливы. Попадались группы людей, выкрикивавших враждебные слова и державших плакаты такого же содержания. На одном были всего два слова: «Ты предатель». На другом значился более пространный текст: «Господин президент, я глубоко вас презираю за проявленные вами социалистические тенденции и вашу капитуляцию перед коммунизмом»^{1108}.

В самом начале поездки из аэропорта в центр города произошла небольшая стычка с Жаклин, которая попросила, чтобы были подняты стекла автомобиля: она опасалась, что будет разрушена ветром ее великолепная прическа, которая, как полагала первая леди, была частью не только ее образа, но и предвыборного имиджа супруга. Джон резко возразил, а на упрямую попытку поднять стекло ответил столь же упрямым жестом — приказом оставить всё, как было. Он считал значительно более важным, чтобы жители видели его вблизи, могли чуть ли не «пощупать» его да и его супругу, убедиться в его доверии к местному населению.

Проехав путь из аэропорта до центральной части города, президентский кортеж замедлил ход, сворачивая на улицу Элм-стрит и приближаясь к Торговому центру. Сидевший на переднем сиденье машины сотрудник Секретной службы передал по радио: «Мы находимся в пяти минутах».

К этому времени в самом Торговом центре уже давно были закончены приготовления, а в последний момент подключена связь с Белым домом и установлено кресло-качалка, чтобы Джон Кеннеди мог отдохнуть после нелегкого путешествия^{1109}.

Пока же сотрудник охраны вслед за предыдущим текстом записал в свой служебный дневник: «12.30. Президент прибыл в Торговый центр»^{1110}. Это был один из тех очень редких случаев, когда сделанная в прошедшем времени запись оказалась не просто недостоверной, а фальшивой, однако не в результате недобросовестности сделавшего ее лица, а всего лишь по причине поспешности. Ибо следующие секунды оказались роковыми. В Торговый центр президент так и не прибыл.

Вся поездка из аэропорта была крайне опасной. На улицы, по которым двигался кортеж, выходило примерно 20 тысяч окон. Некоторые места, прежде всего поворот, который проезжали машины в тот момент, когда была сделана запись около половины первого дня, по данным последующего расследования, являлись особенно удобными для прицельной стрельбы^{1111}. Машина двигалась очень медленно — со скоростью 11 миль (примерно 17 километров) в час.

Как раз в те мгновения, когда сотрудник Секретной службы дописывал последние буквы в дневник, из стоявшего на пути здания склада школьных учебников раздались выстрелы, поразившие президента.

Сделаны были три выстрела. Первая пуля попала в шею Джона, задела правое легкое и вышла через горло, пробив узел галстука. Смертельной она не была. Вторая пролетела мимо. Третья врезалась в затылок и снесла часть черепа. Этот последний, роковой выстрел мог бы так же не причинить вреда, как и второй, если бы президент не сидел прямо и высоко на специально подогнанном сиденье, чтобы его лучше видели и чтобы ему было легче общаться с приветствовавшими^{1112}.

Растерявшиеся охранники не выполнили в полном объеме указаний, которые были им предписаны, — при малейшей опасности в зависимости от обстановки толкнуть президента на пол, или на тротуар, или на дно автомобиля и прикрыть его своим телом. Водитель, естественно, также принадлежавший к Секретной службе, потерявший, как и охранники, самообладание, вместо того чтобы стремительно ринуться вперед, на несколько секунд замедлил ход, ожидая команды своего начальника, а это позволило стрелявшему или стрелявшим сделать новый выстрел, оказавшийся удачным (между первым и третьим выстрелами прошло около пяти секунд)^{1113}. Только после этого автомобиль на предельной скорости помчался по направлению к ближайшему лечебному центру — Портлендскому мемориальному госпиталю.

Как мы видим, несмотря на то, что было хорошо известно враждебное отношение к Кеннеди со стороны части политиков и бизнесменов Далласа и подстрекаемой ими толпы (восторженная встреча на улицах была обычным синдромом близости к всемирно известному лицу и могла в любой момент смениться недружелюбными выпадами), служба охраны президента (Секретная служба) проявила поразительную небрежность и даже некомпетентность. В момент выстрелов охранники растерялись буквально на одну-две секунды, и этого оказалось достаточно.

Нельзя не сказать, что к не вполне добросовестному поведению охрану приучил сам президент: он пренебрегал нормами безопасности, стремился общаться с населением в духе своих демократическо-демагогических привычек. Хотя охрана задействовалась во время его любовных афер, бывали случаи, когда высокопоставленное лицо просто ускользало от охранников, чтобы тайком отправиться к очередной пассии. «Как можно охранять этого человека!» — раздраженно говорили сотрудники Секретной службы о своем президенте^{1114}. Эти эскапады неизбежно развращали не только рядовых охранников, но и их руководителей. Бывший секретный агент Ларри Нью-мэн рассказывал журналисту Р. Кесслеру: «На второй день после принятия меня на работу в качестве агента меня посадили на заднее сиденье президентского лимузина. Начальник отделения положил мне на колени пистолет-пулемет Томпсона, а я никогда не видел этот пистолет-пулемет, тем более не использовал его»^{1115}.

Возвратимся, однако, к роковым минутам.

Потерявшая самообладание, утратившая на какие-то секунды чувство реальности, Жаклин поднялась, пытаясь на ходу выскочить из машины. Охранник схватил ее, бросил на сиденье и прикрыл своим телом. Раздробленная голова Джона оказалась у нее на коленях, заливая кровью платье. В 12 часов 36 минут, через пять минут после роковых мгновений, потерявшего сознание и обливавшегося кровью Кеннеди на носилках внесли в госпиталь. Врачам, только взглянувшим на президента, сразу стало ясно, что возвратить его к жизни не удастся — у Кеннеди был раздроблен череп, мозги растекались вместе с кровью, дыхание отсутствовало, зрачки были расширены и неподвижны. Такое состояние определяется медициной как несовместимое с жизнью.

В час дня врач госпиталя констатировал смерть. Извещенный о происшедшем министр обороны Макнамара отдал приказ о введении по всей стране высшей боевой готовности, которая была затем подтверждена Объединенной группой начальников штабов. «В правительственных кругах продолжали опасаться государственного переворота, бронированный кулак вооруженной мощи США был по-прежнему судорожно сжат по приказу Объединенной группы начальников штабов, объявившей чрезвычайное положение на всех американских военных базах во всем мире»^{1116}.

Тотчас после этого временный гроб с телом скончавшегося президента в сопровождении супруги, залитой его кровью, был доставлен на аэродром и погружен в президентский самолет. Сюда же прибыл вице-президент. В 2 часа 38 минут пополудни на борту президентского самолета доставленная сюда Сара Юз, одна из ответственных судей штата Техас, заливаясь слезами, привела к присяге нового президента. Линдон Джонсон стал 36-м президентом Соединенных Штатов.

Прощание и повороты расследования

Из Далласа тело Джона Кеннеди было доставлено в столицу.

Печальная торжественная церемония продолжалась три дня — 23—25 ноября[78]. В стране был объявлен национальный траур. На похороны приехало несколько сотен зарубежных деятелей, в том числе 19 глав государств. Вся прощальная процедура транслировалась не только на всю территорию США, но и на зарубежные страны, в том числе СССР.

Похоронное шествие началось 25 ноября в 11 часов 30 минут утра. Вслед за барабанщиками следовала рота морских пехотинцев, а за ними начальники штабов родов войск и три военных адъютанта Кеннеди, представлявших армию, авиацию и флот. Вслед за гробом с телом президента двигалась машина с Жаклин Кеннеди и детьми, а за ней автомобили других родных и близких.

Подобно тому как хоронили Франклина Рузвельта, процессия проследовала по центральной магистрали Вашингтона Пенсильвания-авеню, ведущей от Капитолия к Белому дому — по тому маршруту, которому следуют все президенты после инаугурации. Открытый гроб везли шесть лошадей на пушечном лафете. Вслед за лафетом следовала седьмая лошадь. С левого ее бока свешивались клинок и пара сапог носками назад. Это были символы воина, погибшего в бою.

Остановившись у Белого дома, процессия совершила обратный путь. Через восточный вход Капитолия гроб был перенесен в центральный зал — Ротонду. Здесь происходило прощание. В траурной церемонии участвовали главы государств, в том числе президент Франции Шарль де Голль, дипломатические представительства и правительственные делегации. Генерал де Голль отдал должное Жаклин Кеннеди: «Она показала всему миру пример поведения в скорби и горе»^{1117}.

Вначале планировалось, что Капитолий будет открыт для посещения до 21 часа. Но число людей, дожидавшихся своей очереди, к этому времени достигло 200 тысяч человек и продолжало расти. Поэтому было решено продолжить прощание. К полуночи через Капитолий прошло около 100 тысяч человек. Когда в половине девятого утра двери Ротонды были закрыты, с Джоном Кеннеди попрощалось еще 85 тысяч человек.

Клан Кеннеди считал, что Джон должен быть похоронен в родном штате Массачусетс — на территории родового имения, подобно тому как президент Франклин Рузвельт был похоронен в родном Гайд-Парке. Однако Жаклин выступила против и добилась своего. После отпевания в католическом кафедральном соборе Святого Матфея, где обычно исповедовался Джон, похороны состоялись на Арлингтонском воинском кладбище в окрестностях Вашингтона, на специально отведенном холме. Здесь был зажжен вечный огонь, подобно огню на Могиле Неизвестного Солдата под Триумфальной аркой в Париже. Вскоре на этом участке кладбища были выложены плиты с наиболее известными изречениями Джона Кеннеди. Над самой же могилой находятся две полукруглые цементные плиты, образующие круг диаметром чуть более метра. Именно между ними и расположена труба вечного огня. А рядом — небольшая бронзовая табличка, на которой выгравированы слова «Джон Фицджералд Кеннеди» и даты жизни.

В следующие десятилетия работали многочисленные комиссии, расследовавшие убийство американского президента. Первой и наиболее авторитетной была комиссия Эрла Уоррена, председателя Верховного суда США, образованная президентским распоряжением Линдона Джонсона от 29 ноября 1963 года. Помимо весьма уважаемого председателя, в комиссию входили два сенатора, два члена палаты представителей, бывший руководитель ЦРУ Аллен Даллес и банкир Джон Макклой.

Комиссия работала десять месяцев, допросила свыше 550 свидетелей и опубликовала пространный доклад. Выявить заговор с целью убийства президента не удалось. Вывод состоял в том, что Кеннеди был убит маньяком-одиночкой Ли Харви Освальдом, который стрелял из окна шестого этажа склада учебников из винтовки со снайперским прицелом. По поводу мотивов преступления комиссия не смогла высказать определенного суждения. Ей пришлось лишь записать в отчете, что у убийцы не было оснований для совершения преступления «по критериям разумных людей»^{1118}.

Позже по инициативе различных организаций и деятелей создавались всё новые и новые следственные комиссии. Они находили недостатки и пробелы в докладе комиссии Уоррена, некоторые из них делали вывод о существовании заговора с целью убийства Кеннеди, причем в центре заговора стояли самые различные силы (агентура СССР и Кубы, соперничающие группы корпоративного капитала, мафиозные структуры и т. п.). Однако ни одна из комиссий не оказалась в состоянии представить какие-либо убедительные доводы в пользу своей правоты.

Даже в Великобритании был создан комитет под названием «Кто убил Кеннеди?», в состав которого вошли авторитетные общественные деятели, в основном леволиберального направления, включая философа Бертрана Рассела, историка Хью Тревора-Роупера[79], писателя Джона Пристли. Рассел эмоционально заявлял, что «никогда не было более подрывного непатриотического и вредного для безопасности США и всего мира курса, чем попытка американского правительства укрыть убийцу недавнего президента». В этом заявлении было много амбиций и пафоса, но полностью отсутствовала «амуниция», то есть доказательства!

Накопилась огромная литература, посвященная убийству, в которой выдвигались самые различные конспирологические теории, сходные с данными названных комиссий, — организация убийства приписывалась советской разведке, кубинской агентуре, американским крайне правым силам, мафиозным структурам и т. д. Ни одна из этих теорий не получила убедительных обоснований, их сторонники грубо противоречат сами себе, не в состоянии объяснить целый набор событий. Главные вопросы, которые так и остались без ответов, следующие.

Как можно было успеть организовать заговор, если о здании, где Кеннеди должен был выступать, и, следовательно, о маршруте его движения из аэропорта стало известно всего лишь за два дня?

Каким образом Освальд в момент, когда машина Кеннеди проезжала мимо склада, оказался в комнате один-одинешенек — находившийся в ней второй человек за минуту до этого вышел?

Почему в городе, где было хорошо известно враждебное отношение к президенту, он ехал в автомобиле с откинутым верхом, что облегчило прицельную стрельбу и охрана не настояла на большей степени предосторожности?

Почему Освальд, благополучно покинувший здание после убийства, через несколько часов застрелил случайно остановившего его полицейского?

Почему сам Освальд был убит прямо в здании полиции Джеком Руби, далласским владельцем ночных клубов со стриптизом «Вегас» и «Кэрусел», который, в свою очередь, вскоре скончается в заключении от ракового заболевания?

Что касается последних вопросов, то для У. Манчестера они не составляют загадки: «В следующий понедельник жителям Европы предстояло ломать себе голову над тем, как Руби удалось так легко и беспрепятственно бродить по всему полицейскому управлению. В равной мере были поражены этим обстоятельством и люди, близкие к Кеннеди. Им был неведом этот мир полусвета, затхлый мир преступников и содержателей притонов, сомнительных личностей с оплывшими лицами, ярко крашенных блондинок»^{1119}.

После убийства Кеннеди то и дело появлялись сообщения, что, помимо выстрелов из склада, в Кеннеди стреляли то ли с железнодорожного моста, то ли с земляной насыпи или даже из канализационного люка. При детальной проверке ни одна из этих версий не получила достоверного подтверждения. Весьма скептически относившийся к этим конспирологическим версиям У. Манчестер с полным основанием писал: «Никто не мог поверить, что убийство Кеннеди было делом рук одного преступника. Президент был “их” жертвой, но не жертвой “его”. Преступление было слишком велико, чтобы его можно было приписать одному злодею»^{1120}.

Скорее всего ни на один из названных и множество других вопросов ответы никогда не будут найдены. Во всяком случае за полвека, прошедшие с момента трагедии, разгадать загадку убийства Кеннеди не удалось. Попытки самых разных по политическим позициям, по уровню квалификации, просто по моральным качествам авторов соорудить схему, согласно которой Освальд был орудием «в чьих-то руках», остаются голословными.

Наиболее вероятной и ныне остается самая первая версия о том, что президент был убит случайной личностью, маньяком-неудачником Ли Харви Освальдом. Низкий образовательный и интеллектуальный уровень этого человека, его жизненные и политические метания, эмиграция в СССР, попытка самоубийства, совершенная в Москве, когда он узнал, что ему не дают постоянного вида на жительство, несколько лет проведенные в Минске[80], женитьба на белорусской девушке Марине Прусаковой, возвращение с женой и ребенком в США, непрерывные перебежки с одного места работы на другое, грубое и насильственное поведение в собственной семье, перемежавшееся с самоунижением перед женой — все эти детали создают определенный облик человека, который никак не мог быть привлечен какими бы то ни было политическими силами для организации убийства американского президента. Он не имел даже среднего образования, был неуживчив, вспыльчив, раздражителен, истеричен, мало способен. Именно у таких людей легче, чем у людей иного склада, развивается комплекс морально-психической и физической неполноценности, полупомешанности, который толкает их подчас на непредсказуемые действия. Марина Прусакова-Освальд уже после гибели своего мужа писала, что он считал себя недооцененным, гениальным человеком, а вследствие своей недооцененности впадал в депрессию. Марина вспоминала, что он сравнивал себя с великими историческими личностями. Мания величия явно сочеталась у Ли с комплексом неполноценности. Иного объяснения убийства президента Кеннеди, к сожалению, в настоящее время найти невозможно. Тогдашний член комиссии Уоррена и будущий президент США Джеральд Форд в своих воспоминаниях высказывает убеждение: «Не было никакого соучастия ЦРУ, ФБР, Секретной службы, полиции Далласа, каких-либо других органов, ни штата, ни федерации. Что же касается иностранного заговора, то ничего, из ставшего мне известным в следующие годы, не заставит изменить хотя бы один вывод, тогда сделанный нами»^{1121}.

Авторы этой работы весьма сомневаются в том, что какие-либо новые обстоятельства, связанные с убийством президента Кеннеди, будут обнаружены в будущем, хотя никакие неожиданные находки, разумеется, не исключены. Пока же можно лишь высказать предположение, что в случае с расследованием убийства президента Кеннеди и попытками опровергнуть выводы комиссии Уоррена имеет место синдром теории заговора, своего рода мифологическое мышление, когда любому утверждению представителей власти придается нулевое значение в силу «аксиомы недоверия», состоящей в том, что власть просто не желает раскрыть истинное положение вещей, так как это ее скомпрометирует. В интеллектуальной области мифологическое мышление очень опасно, так как отказывается от доказательств, считая само собой разумеющимся чуть ли не любое утверждение, противостоящее официальному.

В настоящее время, несмотря на то, что исполнилось уже 50 лет со дня этой трагедии, все предположения и несогласия с официальной версией остаются в силе. Дошло до того, что один из видных патологоанатомов США Сирил Уэчт настаивает на эксгумации останков Джона Кеннеди, покоящихся на Арлингтонском кладбище. Уэчт — пользующийся признанием ученый, который участвовал в тысячах экспертиз — лично или в качестве консультанта. Он считает необходимым провести повторное исследование, основанное на беспристрастном научном анализе останков с использованием современных методов^{1122}.

Нам же остается рассказать о дальнейшей судьбе вдовы президента. Жаклин не просто тяжело переживала гибель супруга. Несколько раз она пыталась покончить жизнь самоубийством, и только бдительность окружающих предотвращала трагический исход. Лишь постепенно было преодолено состояние тягчайшей депрессии, и Жаклин сосредоточила свое основное внимание на воспитании детей — оставшихся без отца шестилетней Кэролайн и трехлетнего Джона.

Правда, стремление к активной общественной деятельности вновь проявилось через некоторое время. Жаклин стала работать редактором в издательстве «Вайкинг», а затем в более крупном издательском центре «Даблдей». Вела она себя точно так же, как и другие работники издательства — приходила на работу утром по часам, проводила целый день в крохотном кабинетике за чтением и исправлением рукописей, приносила с собой пакет с «ланчем» — в США примерно в те годы появилось полуснисходительно-полупрезрительное выражение «brownbegger» («человек с коричневым пакетом») — так называли тех, кто в обеденный перерыв не шел в ресторан или кафетерий, а довольствовался едой, принесенной из дома. Так вели себя сотрудники издательства, чьи доходы были невелики, и Джеки стремилась не выделяться.

В октябре 1968 года она вышла замуж за мультимиллиардера Аристотеля Онассиса. По-видимому, наиболее важным мотивом этого брака было стремление Жаклин увезти детей подальше от того места, где погиб ее муж, в то же время полностью сохраняя память о нем. Детям она стремилась уделять максимум внимания. Вместе с ними она ездила по тем местам, где в разные годы побывал Джон Кеннеди. Семья добралась даже до тихого места в Аргентине, где в школьные годы Джон как-то провел летние каникулы.

Но в то же время Джеки поддерживала какие-то отношения с Онассисом задолго до замужества, еще при жизни ее первого супруга.

Онассис был на много лет ее старше. По метрическому свидетельству, он родился в 1899 году, хотя утверждал, что на самом деле младше официального возраста на семь лет, и добился в конце концов, что датой его рождения был обозначен 1906 год. По его словам, в возрасте шестнадцати лет он бежал из Греции, которая только что вышла из череды войн — двух Балканских, Первой мировой и, наконец, войны с Турцией. Мечтавший разбогатеть, Аристотель счел, что родной полуостров этому не благоприятствует, и отправился за океан, в Аргентину, где для солидности вновь прибавил себе возраст и оформил документы на 23-летнего. Онассису действительно удалось довольно быстро разбогатеть. Он стал миллиардером, занимаясь торговлей табаком, стал судовладельцем, собственником казино в Монте-Карло и землевладельцем (он был хозяином, в частности, небольшого острова Скорпиос у греческих берегов).

При этом Онассис ухитрялся вступать в связь с прекрасными женщинами. Светские хроники пестрели сообщениями о его любовницах, особенно о великой оперной певице Марии Калл ас, на которой он то собирался жениться, то менял свои планы^{1123}.

Познакомились супруги Кеннеди с Онассисом на одном из светских приемов еще в середине 1950-х годов. Летом 1955-го и летом 1959 годов Онассис приглашал их в круизы по Средиземному и Эгейскому морям, причем оба раза по просьбе Джона в морском отдыхе участвовал Уинстон Черчилль, который за три месяца до первой встречи, в апреле 1955 года, ушел в отставку с поста премьер-министра. Поэтому можно выразить сомнение в словах американской первой леди, что реальная беседа с британской знаменитостью у ее мужа так и не состоялась, хотя он о ней мечтал. Объяснялось это, по ее словам, тем, что Черчилль был очень стар^{1124}. Действительно, ему был уже 81 год, но держался сэр Уинстон великолепно. Правда, здоровье великого британца оставляло желать лучшего. Он перенес три инсульта, но с помощью лучших медиков преодолел тяжкие заболевания и сохранил остроту мысли, своеобразие оценок и блестящую находчивость. Незадолго до отставки, во время празднования восьмидесятилетия, у него состоялся диалог с журналистом, пожелавшим взять у Черчилля интервью через десять лет, причем всё в том же качестве премьера. Внимательно взглянув на собеседника, Черчилль ответил: «Я думаю, это вполне возможно. Вы выглядите достаточно молодым и здоровым»[81].

В следующие годы Жаклин стала принимать приглашения Онассиса отдохнуть вместе с ним на его яхте уже без супруга. После ее возвращения из очередного путешествия по Средиземному морю в октябре 1963 года Джон высказал жене недовольство — правда не самим фактом ее времяпрепровождения, а тем, что она дает повод для сплетен в гламурных журналах и в высших кругах. Он, однако, не сказал Джеки, что запретил Онассису появляться в США по крайней мере до завершения избирательной кампании 1964 года^{1125}.

А вскоре после этой не очень приятной для обоих беседы состоялась поездка в Даллас, оказавшаяся для Джона роковой.

После гибели президента Онассис стал открыто ухаживать за Жаклин. В августе 1968 года она вместе с Робертом Кеннеди отдыхала на его острове Скорпиос и именно тогда приняла предложение руки и сердца. Дети Онассиса восприняли этот брак раздраженно, несмотря на то, что Жаклин пыталась завоевать их симпатию. Сыну Аристотеля Александру Джеки, по его словам, заявила: «Я люблю только моего покойного мужа, а ваш отец любит только вашу маму» (на самом деле мать Александра и его сестры Кристины Тина развелась с Онассисом и вышла замуж за одного из представителей династии Черчиллей). Александр ответил: «Я не нуждаюсь в приемной матери, но отцу нужна жена».

Впрочем, миллиардер назначил своим детям такой годовой доход, что они от его женитьбы никак не пострадали. Жаклин же, по словам биографов Онассиса, уже в первые месяцы после замужества потратила в основном на предметы туалета более миллиона с четвертью долларов. Новый супруг оплатил счета, задав, правда, Джеки вопрос, зачем ей столько одежды, если она почти всегда ходит только в джинсах^{1126}.

Трагедии продолжали преследовать тех, кто хотя бы косвенно был связан с семейством Кеннеди. В январе 1973 года в авиационной катастрофе погиб Александр Онассис. Отец пережил сына на два года. Его брак с Жаклин к этому времени фактически распался. Онассис в сердцах говорил, что его жена — жестокосердная и пустая женщина. Он даже нанял частных детективов для слежки за ней, чтобы заполучить основания для развода. До этого, однако, дело не дошло по причине смерти мужа.

После смерти Онассиса Жаклин сошлась с другим богачом — финансистом Морисом Тимпельсманом. В то же время она вновь сблизилась с семьей Кеннеди, стала делиться воспоминаниями о своем первом муже, хотя и не для печати.

Так завершилась эпопея Джона Кеннеди — одного из наиболее ярких американских политических деятелей XX века.

В Соединенных Штатах Америки имя Джона Кеннеди запечатлено в названиях целого ряда важнейших национальных объектов. Крупнейший нью-йоркский аэропорт, являющийся главными воздушными воротами страны, до этого известный как Айдлуайлд (по названию местности, где он расположен), с декабря 1963 года носит его имя.

Мыс Канаверал, на котором находится Национальное управление по аэронавтике и исследованию космического пространства (НАСА), как и само управление получили его имя. Правда, позже, по американской традиции, требующей, чтобы естественные географические пространства не носили имен людей, мысу было возвращено прежнее наименование, но НАСА продолжает носить имя Кеннеди.

Еще при жизни Джона Кеннеди было начато строительство в Вашингтоне крупнейшего учреждения — Национального культурного центра. Строительство было завершено в 1971 году, и новое учреждение получило наименование Центра исполнительских искусств им. Джона Ф. Кеннеди. Расположенный на берегу реки Потомак центр представляет собой мощное комплексное заведение, включающее семь театров и концертных залов, в том числе Дом оперы, театр им. Эйзенхауэра, Семейный театр, Открытый театр и ряд других учреждений искусства.

Имя покойного президента с 1968 года носит одно из авторитетнейших подразделений Гарвардского университета — Школа государственного управления, выпускники которой ежегодно пополняют штаты высшей государственной администрации. Составной частью школы является научно-исследовательский Институт политики, уделяющий немалое внимание изучению деятельности администрации Кеннеди, внутренним и международным событиям, в которых она принимала участие.

В 1989 году фонд Библиотеки Джона Фицджералда Кеннеди по инициативе его родных и близких учредил награду «Мужественные профили» (вспомним, что именно так называлась книга Джона). Эта награда ежегодно присуждается одному из тех, чьи достижения в области государственной деятельности, в политике, общественной работе, науке, журналистике являются образцом многолетней службы человечеству. Присуждаемой ежегодно 29 мая, в день рождения Джона Кеннеди, премии удостоены многие известные люди. Среди них один гражданин России — поэт, журналист и общественный деятель Евгений Евтушенко^{1127}. Награда «Мужественные профили» завоевала прочную репутацию, стала одной из престижных в Соединенных Штатах.

Так в различных формах американская общественность чтит память своего видного политика, яркой и привлекательной, хотя и противоречивой личности.

Помнят о нем и в других уголках земного шара. На Соломоновых островах, являющихся с конца 1970-х годов независимым государством, работает Музей Кеннеди, экспонаты которого связаны в основном с его участием во Второй мировой войне в этом регионе. А в соседней с Соединенными Штатами Канаде над другими, не столь могучими горными массивами, возвышается самый высокий в Северной Америке пик Кеннеди.