Классическая драма Востока

Классический японский театр

В Японии до наших дней сохранились три старинных театральных жанра.

Это прежде всего возникший еще в XIV веке театр Но[234]. В большой, построенной по законам контраста, программе этого театра лирико-музыкальные драмы чередуются с фарсом кёгэн.

Значительно позже, в XVII веке, появились как зрелища для простых горожан театр Кабуки и театр кукол Дзёрури.

Расщепления на драму и комедию в репертуаре Кабуки и Дзёрури не произошло. Многоактные пьесы с развитой сюжетной фабулой легко совмещали в себе напряженные драматические ситуации и комедийный гротеск.

Каждый из старинных театральных жанров Японии имеет свою четко счерченную индивидуальность и свою долгую историю. Пьесы замечательных драматургов прошлого не сошли с подмостков сцены и до сих пор исполняются согласно многовековым канонам и традициям. Традиции эти передаются от мастера к ученику, и в актерских династиях составляют драгоценное семейное наследие.

С приходом нового времени в Японии под влиянием европейского искусства возник современный театр. Появились своя собственная опера, свой балет, множатся массовые зрелища на западный образец. Но старинный японский театр всех трех жанров сумел отстоять свое "место под солнцем", проявив необычайную способность к выживанию. Это, впрочем, не значит, что он — музейный раритет, неподвластный ходу времени. Актеры — не мертвые копировщики. Меняются и исторически обусловленное восприятие зрителей, их вкусы и запросы. Сквозь отстоявшиеся веками театральные формы неизбежно проникают новые ритмы истории, освежая трактовку роли, трансформируя исподволь структуру спектакля. Время как бы убыстрилось, представления становятся короче. Так постепенно накапливаются перемены даже в старейшем, казалось бы, навеки застывшем театре Но. Зрители (за вычетом немногочисленной элиты) не предаются в нем медлительному созерцанию, потому что им уже чужда средневековая метафизическая эстетика.

Однако даже театр Но, наиболее далекий от нашего времени, не потерял своего былого обаяния. Он все еще восхищает зрителей, его классические традиции плодотворны, они продолжают оказывать воздействие на японское искусство, даже такое современное, как кинематография. По признанию замечательного кинорежиссера Акира Куросава, школой его был именно театр Но (См.: Григорий Козинцев. Пространство трагедии. Л., "Искусство", 1973, с. 13).

Классический театр Японии (Но, Кабуки, Дзёрури) — это живая старина в ее неповторимом своеобразии, прекрасное гуманистическое искусство с особым поэтическим видением мира. За последние годы в Японии растет интерес к старинному театру, как необходимой составной части национальной культуры. Его исчезновение оставило бы чувство невосполнимой пустоты, потери исторической перспективы.

Во время зарубежных гастролей классических театров Японии они неизменно имели большой успех. Советский зритель видел спектакли театра Кабуки и кукольного театра с острова Авадзи. Театр Но гастролировал в Венеции. Широкая публика по достоинству оценила великолепные ансамбли актеров, виртуозно владеющих экспрессией и жестом, поэтичную романтику сюжетов, красочное декоративное зрелище. Однако, несмотря на ряд переводов на зарубежные языки, в том числе и на русский, классическая японская драматургия еще недостаточно известна за пределами своей родины. Знакомство с ней, по существу, только началось.

Текст пьесы Но, Дзёрури или Кабуки в чтении как бы абстрагирован, вынут из живой ткани спектакля, отторгнут от музыки, ритмического сказа, пения, танца, органически присущих старинному японскому театру. И все же ведущая роль в нем принадлежит именно искусству слова. Оно живет и само по себе. Создания великих японских драматургов наделены глубиной мысли, трагедийной силой и внутренней музыкой, звучащей и без поддержки чисто театральных средств. Дзэами и Тикаману (их имена стоят во главе списка, но его не исчерпывают) — замечательные поэты.

Старейший японский театр Но существует уже шестьсот лет. Датой его рождения обычно считается 1374 год, когда в присутствии сегуна Асикага Ёсимицу силами труппы провинциальных актеров было исполнено "священное саругаку" (род мистерии). Спектакль снискал одобрение сёгуна (главного полководца), как титуловали верховных правителей Японии, пришедших к власти во время феодальных междоусобиц. Отныне можно было рассчитывать на его покровительство.

Во главе труппы стоял талантливейший актер, сочинитель пьес и их постановщик Каинами (Канъами) Киёцугу (1333–1384). Он исполнил важнейшую роль "окина" ("старца"). В этой древней мистерии, имевшей благознаменательный смысл, "старец" в белой маске олицетворял собой небесное божество. Персонаж этот пришел в театр Но из народных мистериальных представлений и связан с культом предков.

В спектакле участвовал в детской роли старший сын Каннами, получивший впоследствии имя Дзэами (Сэами) Мотокиё (1363–1443).

Каннами создал театр Но, Дзэами привел его к расцвету.

Каннами добился победы и признания, несмотря на сильную конкуренцию. В его время работало несколько трупп талантливых актеров, по подлинный театр не мог родиться, пока в него не пришли великие драматурги.

Театр Но возник на скрещении многих дорог (Н. Конрад. Очерки японской литературы. М… "Художественная литература", 1973, с. 240–281. А. Глускина. Об истоках театра Но. — В сб. "Театр и драматургия Японии". М., "Наука", 1965, с. 34–65). В Японии с глубокой древности было распространено искусство пения музыки и танца. Народные зрелища носили обрядовый или увеселительный характер, легко сочетая то и другое.

В синтоистских храмах исполнялись мистерии "кагура". Синтоизм — первобытная религия Японии. Она сложилась из очень древних верований. В их числе поклонение предкам, культ солнца, пережитки тотемизма, анимизм. Вся природа представлялась одухотворенной и живой. Людям могли являться божества гор, вод и деревьев. В театре Но действуют духи сосен ("Такасаго"), дух банановой пальмы, дух вишни… Правда, там они, не теряя своей подлинной сущности, превращаются в поэтические видения.

Природу пытались подчинить себе при помощи магических обрядов. С течением времени они принимали театрализованную форму и превращались в увлекательное зрелище.

Заклинатели, изгонявшие из больного "злых демонов", демонстрировали красоту и мощь своего голоса, а затем стали появляться на подмостках, олицетворяя божество или демона.

Синтоистские и буддийские храмы в дни больших празднеств устраивали представления религиозного или откровенно развлекательного характера, чтобы "усладить богов" и заодно привлечь паломников. Многие песни и пляски, исполнявшиеся во дворцах и храмах, пришли из Индии, Индонезии, Китая, Корен, обогатив собой японское искусство.

Из Китая примерно в VIII пеке было занесено мастерство "сангаку" (по-китайски "саньсюэ"). Народная этимология осмыслила это слово как "саругаку" — "обезьянье искусство", "обезьянничанье". "Саругаку" стало простонародным увеселением, и наши дни мы назвали бы его "эстрадой".

Разыгрывались потешные фарсы, кукловоды показывали марионеток, выступали мимы, фокусники, акробаты. В XIV веке мастера саругаку стали показывать пьесы серьезного мистериального содержания, в которых совершались по-театральному эффектные превращения и перевоплощения. Высшей кульминацией пьесы была пляска. Но наряду с драматическими пьесами большой популярностью продолжал пользоваться веселый фарс. Произошел своего рода симбиоз: драмы и фарсы объединились в одном спектакле, этого требовали вкусы публики.

Народные полевые игры "дэнгаку" носившие вначале обрядовый характер, тоже с течением времени стали театрализованным зрелищем. Актеры трупп дэнгаку разыгрывали всевозможные "действа".

Каннами начал работать как актер и сочинитель пьес в театре дэнгаку, но потом стал мастером саругаку, возглавив одну из четырех трупп "школы Ямато". Школа эта считала главным правдивость игры. Труппа Каннами подвизалась при синтоистском храме Касуга в старинном городе Нара. Искусству театра было еще трудно выстоять одному, оно искало поддержки церкви или знатных феодалов.

Каннами был замечательным новатором и реформатором театра. Именно его труппа была признана лучшей и приглашена ко двору сегуна. В начале созданный им театр носил название "Саругаку-но Но". "Но" примерно значит "умение", "мастерство". Впоследствии "низкое" наименование саругаку ("обезьянничанье") было отброшено.

Театр Но получил богатейшее историческое наследие. Все заимствованные пестрые элементы были сведены в одно строгое целое, подчинены структуре спектакля. Каннами соединил искусство народных театров саругаку и дэнгаку с модным тогда танцем "кусэмаи". Этот изящный "женский" танец исполнялся под музыку и пение.

Удивительная способность театра Но к гармоническому синтезу — один из главных секретов его мастерства. Он сочетал в себе народный гений, всегда гуманный и правдивый, с изысканным изяществом придворного зрелища, философскую углубленность драмы с дерзкой шуткой балаганного фарса, поэзию древности с новой поэзией, песней, эпическим сказом.

Дзэами возглавил театр Но после смерти своего отца. Он был человеком образованным, в доме его была собрана большая библиотека. В течение своей долгой жизни ему пришлось испытать превратности судьбы. Когда умер сёгун Ёсимицу, Дзэами впал в немилость и был на время сослан.

Однако его любимое дело не погибло, театр Но выстоял. Именно он — вершина искусства эпохи Муромати (XIV–XV вв.).

Эпоха эта ознаменована расцветом средневекового искусства: театра, зодчества, живописи, художественных ремесел. Новые приемы мастерства были найдены в поэзии. В театре Но прославляется умиротворение, наступившее в стране, правда, оно оказалось непрочным и недолговечным.

Позади осталась блистательная хэйанская эпоха (IX–XII вв.). В столице Хэйан (ныне г. Киото) процветала прекрасная культура — своего рода японская "античность". Потомки старой родовой знати — придворные аристократы создали культ утонченной красоты и вели "сладкую жизнь" в великолепных дворцах, наполненных шедеврами искусства. Больших высот достигли поэзия и художественная проза. В начале XI века появился большой роман мирового значения "Повесть о Гэндзи" ("Гэндзи-моноготари"). Театр Но охотно инсценировал эпизоды из этого романа.

Хэйанцы потерпели жестокий разгром в кровопролитных войнах XII–XIII веков. Борьба между двумя враждебными лагерями феодалов Тайра и Минамото потрясла всю Японию и породила легенды и эпические сказания. Войско Тайра, которое было оплотом хэйанских аристократов, погибло в морской битве при Данноура в 1185 году.

Молодой полководец Ёсицунэ из лагеря Минамото стал любимым героем средневековых легенд и сказаний, как рыцарь Роланд в Западной Европе. Его романтический образ и трагическая судьба вызывали народное сочувствие. Ёсицунэ привел к победе и вершине власти своего старшего брата Минамото Ёритомо, но навлек на себя его немилость, вынужден был бежать и в конце концов погиб. В пьесе "Фуна-Бэнкэй" были выведены популярнейшие персонажи героических сказаний: юный Ёсицунэ, его возлюбленная Сидзука, его верный спутник монах — воин Бэнкэй.

Сказания о борьбе Тайра и Минамото положены в основу романа-эпопеи "Повесть о Тайра" ("Хэйкэ-мопогатари"), созданного неизвестными актерами в начале XIII века. Многие события, о которых повествует эта великая эпопея, потрясают своим трагизмом и послужили для театра Но одним из главных источников вдохновения.

Дух погибшего воина не возносился в обитель богов Валгаллу, как повествовали скандинавские мифы, а, согласно буддийским воззрениям, низвергался в бездну ада, где враги вечно продолжают жестокий бой (пьеса "Киёцунэ").

Во многих пьесах Но страждущий дух является какому-нибудь путнику, обычно странствующему монаху, и повествует при поддержке хора о своей последней битве. Понемногу он приходит в исступление, начинается неистовая пляска…

Уцелевшие хэйанцы были оттеснены на задворки истории вместе с самим микадо, несмотря на судорожные попытки реставрации. К кормилу власти пришли воины-феодалы. Во главе феодальной лестницы стал военный диктатор — сёгун. Князья — даймё сосредоточили в своих руках земли и боевую мощь: дружины самураев.

Мелкие вассалы — самураи вышли из среды крестьян и служилого люда. На первых порах это были безграмотные, грубые люди. От них требовались только слепая верность господину и смелость в бою, доходившая до полного презрения к жизни, своей или чужой.

Однако продвижение по ступеням феодальной службы требовало от самурая хорошего знания китайского языка и письменности. На китайском языке, как на латинском в Европе, составлялись документы, велась деловая переписка. Хранителями книжных знаний и наставниками были ученые монахи. Постепенно самураи приобщались к сложной системе средневековой образованности. Театр Но рассчитан на искушенного в литературе слушателя.

Буддийские монастыри стали играть особенно большую роль в "Смутное время" феодальных междоусобиц.

Буддизм с течением времени разделился на несколько ветвей. В эпоху Муромати приобрел особое влияние дзэн-буддизм, занесенный из Китая в конце XII века.

В Киото, где в районе Муромати проживал сёгун Ёсимицу (отсюда название эпохи), было пять высоко чтимых дзэн-буддийских монастырей. Дзэн-буддисты Китая и Японии поддерживали связь между собой. Монахи этой секты были советниками сегуна по вопросам сношений с континентом. При содействии дзэн-буддистов в Японию проникли некоторые элементы китайской культуры времен Юаньской (XIII–XIV вв.) династии. Именно эпоха Юаньской династии (при владычестве монголов) считается "Золотым веком" китайского театра.

Философско-религиозное учение Дзэн получило большое распространение среди военного сословия. Самураев привлекало в этом учении отсутствие обременительной ортодоксальной догматики (во всяком случае, "для мирян") и сложных церемоний.

Дзэн-буддизм учил, что в каждом человеке от рождения живет Будда (высшее духовное начало). Аналитический разум с его аппаратом мысли и слова согласно этой доктрине ограничен, он способен лишь затемнить постижение истины. Следует сосредоточить мысль путем напряженного созерцания, пока на высшей его ступени обычный разум не будет поглощен высшим духовным началом, и тогда наступит внутреннее озарение ("сатори"). Иногда оно может прийти внезапно, интуитивно, подобно вспышке молнии.

Дзэн-буддизм активно воздействовал на искусство. В соответствии с его учением, искусство любого рода, если оно помогает постичь духовную суть явлений иллюзорного с точки зрения буддизма материального мира, — есть мост к вечной истине. Отсюда особое понимание красоты, сильно по" влиявшее на многие формы японского искусства. Родилась новая эстетика и новый стиль. Они нашли свое выражение в садовой архитектуре (знаменитый "Сад камней") и в интерьере японского дома, в "чайной церемонии", в керамике, "искусстве букета" (икэбана) и, наконец, в театре.

Красота гармоническая, возвышенная, словно затаенная в глубине созерцаемого предмета, не допускала ничего лишнего, чрезмерного. В "Саду камней" — только камни и заглаженный волнами песок…

Эстетика театра Но выдвинула два ведущих принципа: "мономанэ" и "югэн". Мономанэ (буквально: "подражание") — сценическая правда. Драматург Дзэами был и теоретиком искусства Но. Согласно Дзэами, "мономанэ" требовало от актера полного перевоплощения в сценический образ, чтобы (пользуясь словами Станиславского) не "казаться", а "быть". Лишь тогда игра актера становится естественной и свободной. Между сценой Но и уборной актеров находилась так называемая "зеркальная комната".

Вот что говорит в своей книге "Пространство трагедии" кинорежиссер Григорий Козинцев, который в свою бытность в Японии много говорил о традициях Но с Акира Куросава:

"Я начинаю понимать, что "надеть маску" — процесс такой же сложный, как "вжиться в роль". Задолго до начала представления артист стоит подле зеркала. Мальчик подает ему маску. Артист осторожно берет ее и молча вглядывается в ее черты. Незаметно меняется выражение глаз, облик становится иным. Маска как бы переходит в человека. И тогда медленно и торжественно он надевает маску и поворачивается к зеркалу. Их уже нет по отдельности, человека и маски, теперь это целое".

Это важный момент внутреннего настроя. Перед зрителями должен появиться не лицедей, а угольщик, демон или одержимая безумием женщина. Воплотившись в характерный индивидуальный образ, актер мог наиболее верно раскрыть его внутреннюю сущность и донести до зрителя главное: "правду чувства".

"Югэн" буквально значит "сокровенный и темный". Это важнейший термин средневековой эстетики. "Югэн" — высшая форма гармонической одухотворенной красоты. Стихи, музыка и пенис "отверзают уши" зрителя, сценическая игра и танец "открывают глаза". Тогда сокровенная красота образа будет явлена зримо для всех и вызовет у зрителей чувство сопереживания, согласно терминологии дзэн-буддизма, своего рода "озарение".

"Кого бы ни играл актер, — говорил Дзэами, — человека знатного или низкорожденного, мужчину или женщину, священника или крестьянина, нищего или парию, он должен думать, что каждый из них увенчан гирляндой цветов… Если люди любят цветы, то каждый человек — цветок". Цветок здесь символ красоты.

У театра По есть споя "сверхзадача" — вызвать "сверхчувствование". Сострадание, ужас, восторг — все должно разрешиться в особом чувстве наслаждения красотой. Красота эта может вмещать в себя, казалось бы, уродливое, демоническое, страшное, которое в театре Но переходит в свою противоположность — "прекрасное". Для этого в каждом сценическом образе надо отыскать скрытые в нем возможности стать прекрасным, такое чудо под силу только высокому искусству.

Театр Но часто сравнивают с древнегреческим театром.

Главный актер ("ситэ" или, пользуясь греческим термином, "протагонист") выходит в маске. "Спутник" его, цурэ, тоже носит маску, если он изображает женщину или сверхъестественное существо. Актеры других амплуа даже не гримируются. Маски делали из дерева. История сохранила имена знаменитых мастеров масок; ныне их маски — величайшее сокровище.

Маска покрывала все лицо. Для зрачков, глаз, ноздрей и рта делались отверстия, поэтому рот маски обычно чуть приоткрыт. Маски людей создают обобщенные, но реалистические образы. Белая маска молодой женщины работы старинного мастера Кавати полпа очарования: черты лица мягко круглятся, овал безупречен, это идеал женственности. Маска старухи, созданная Кавати, — это, в сущности, то же самое лицо, но измененное годами. Оно вытянуто, заострилось, дугообразные морщины, как волны, бегут по лбу, окружают скорбно опущенные книзу глаза. Рот устало открыт…

Знаменитый мастер XIV века Токувака создал маски людей, портретно изображающие знатных хэйанцев.

Маски страшных демонических существ с предельной мощью выражают гнев, ярость, угрозу. У демона багровое лицо, рога, клыки оскалены… Существуют индивидуальные маски для отдельных ролей. Наклон маски меняет ее выражение. Скульптор, стремившийся вложить жизнь в свое творение, учитывал перемену ракурса и пластику актера. Поза скорби, движение руки, полное печали, — и маска тоже глядит горестно и печально. В маске заложена возможность смены выражений, особенно это заметно в тех масках, которые воплощают не острохарактерный, а идеальный, обобщенный образ.

В театре Но к маскам относились благоговейно, особенно к исторической маске "старца" (окина), и это исторически объяснимо: ношение маски восходит к древнейшим ритуальным пляскам и мистериям. Маску обожествляли. Считалось, что "не человек смотрит, а маска".

Театральные костюмы создавались веками и потому носят условно-исторический характер. Они строги, в простой гамме цветов, но одежды некоторых персонажей великолепны — многоцветные, сверкающие золотом.

Сменные декорации отсутствуют. Переносные, предельно условные конструкции долженствуют символически изображать лодки и экипажи, хижины и храмы, скалы и цветущие деревья…

Здание театра Но в его первоначальном виде было устроено предельно просто. Это невысокий помост из белых некрашеных досок на четырех опорных столбах под двускатной крышей с загнутыми кверху краями. Слева невысокая стена.

Актеры после очередного выступления не уходили со сцены, они садились, согласно своему амплуа, в том или ином углу сценической площадки и застывали в неподвижной позе. Однако Дзэами в своих трактатах об искусстве Но учил, что актер, даже бездействуя, должен незримо для всех сохранять сконцентрированную в нем внутреннюю силу, способную подчинить зрителей.

На правой стороне помоста, отгороженной балюстрадой, двумя рядами располагается хор в восемь человек. Хор в спектакле Но играет важную роль; он комментирует действие, ведет диалог, повествует, аккомпанирует танцу и, наконец, завершает пьесу величанием, скорбным или радостным заключительным аккордом. Сопереживая герою, хор создает эмоциональный фон для представления.

К. Гагеман пишет в своей книге о японском театре: "…раздается волшебное звучание хора Но. Мрачные мужские голоса нисходят, словно в старинном монастырском песнопении, торжественными интервалами и обеспечивают представлению единство неслыханно праздничного, совершенно отрешенного от жизни стиля. Пению осторожно вторит старояпонская флейта, твердые и несколько жесткие звуки которой прекрасно гармонируют с серьезным характером Но. Она обычно бросает в ансамбль лишь отдельные фразы и только в чисто лирических местах ведет более продолжительную мелодию" (К. Гагеман. Игры народов, вып. 2-й, "Япония". Л., 1926, с. 42).

Небольшой оркестр сидит на арьерсцене. Он состоит из флейты и ударных инструментов. Два небольших барабана имеют форму песочных часов, звуки из них извлекают ударом руки. На третьем барабанчике выбивают дробь при помощи двух палочек. Ударные инструменты организуют темп и ритм. Ритм — важнейший структурный элемент театра Но, он пронизывает всю ткань спектакля.

Еще дальше музыкантов, в самой глубине сцепы, сидят слуги.

Задник изображает раскидистую зеленую сосну на золотом фоне. Сосна — священный символ долголетия, почитание сосны связано с древним культом деревьев.

Влево от сцены отходит "мост". Под настилом его помещены глиняные кувшины-резонаторы. Входная дверь, ведущая на мост, отделена пятицветной занавеской от "зеркальной комнаты", которая сообщается с уборной актеров. Справа от сцены низенькая дверца для тех, кто должен входить на сцену "незаметно". Три маленькие сосны перед мостом как бы пунктиром отмечают места, где должен останавливаться актер.

Театр в его древнем виде был отгорожен от зрителя полосой песка. Зрители сидели на циновках, разостланных на земле, сёгун смотрел на зрелище с веранды своего дворца. Спектакль начинался утром и шел весь день.

Состав труппы ("дза") — немногочисленный. Во главе стоял первый актер — ситэ. В ранних пьесах театра Но он был единственным актером, однако по мере того, как пьеса становилась сложнее, другие действующие лица начали приобретать самостоятельное значение.

Теоретик театра Но Дзэами считал, что актер Должен владеть искусством пения и пляски и выполнять три основные роли: старика, женщины и воина.

У главного актера могли быть "спутники" — цурэ. Например, старик (ептэ) в пьесе "Такасаго" является в сопровождении старухи (цурэ). Ситэ — центр пьесы. Второй актер — ваки чаще всего "подыгрывает" главному актеру, он как бы сдвинут к периферии, на что указывает и само его название: "ваки" — сторона. У него свои спутники — вакидзурэ.

Малолетние актеры, исполняющие роли детей и отроков, именуются "коката". В интермедиях участвует "аи", или "кёгэн" — характерный комик — простак.

Драмы театра Но носят название "ёкёку". До нашего времени дошло только двести тридцать пьес, но было их тысячи две. Пьесы, созданные до появления театра Но, не сохранились. Впрочем, известно, что Каннами переработал некоторые старинные пьесы театра дэнгаку. В свою очередь, большинство пьес Каннами было переработано его сыном Дзэами. Изменения вносились и позднее. В театре создалось как бы новое амплуа: актер-драматург. Сходное явление мы наблюдаем и в Европе, достаточно назвать Шекспира и Мольера.

Великий драматург Дзэами написал более ста пьес и сотрудничал во многих других. Ему принадлежит главный вклад в драматургию театра Но. он был не только драматургом, но и композитором, хореографом и постановщиком пьес. Дзэами создавал точную режиссерскую разработку. Некоторые его мысли о театральном искусстве не устарели и теперь. он оставил несколько трактатов об искусстве Но и среди них знаменитую "Книгу цветов" ("Кадэнсё"). До нас дошли рукописи, где он набрасывал мизансцены, графически чертил все перемещения актеров по ходу действия и фиксировал точные позы в рисунках обнаженных фигур. Вообще сборники пьес Но, предназначенные для актеров, снабжены обильными ремарками.

Кроме Дзэами, в создании репертуара Но участвовало еще несколько драматургов школы "Кандзэ" (название это составлено из первых слогов имен Каппами и Дзэами), как, например, сын Дзэами — Дзюро Мотомаса (1395–1459) или Кандзэ Кодзиро Нобумицу (1435–1516). После XVI века творческая энергия театра Но иссякает, новых пьес уже не создают.

В театре Но говорили прозой на языке своего времени, но поэтическая речь высокого стиля была построена по законам классического литературного языка более ранних эпох.

Актеры (как и всюду в театрах Дальнего Востока) говорят и поют голосом особого искусственного тембра, напоминающим низкое или высокое звучание духовых инструментов. Даже прозаическую речь скандируют протяжно и напевно.

Стихи в театре Но необычайно мелодичны, музыкальны, они, что навивается, призваны "ласкать ухо". Их не клали на музыку, они рождались вместе с музыкой. Длина стиха варьировалась сообразно с мелодией и темпо-ритмом.

Стихи в пьесах ёкёку на первый взгляд просты и прозрачны, но в основе их лежит сложная поэтика. Силлабическая японская поэзия не знает рифмы, обогащение стиха требовало особых приемов. В японском языке много омонимов, то есть слов, которые звучат одинаково, но имеют разный смысл. В пейзажной "песне странствия" (митшоки) обыгрывались по смыслу топонимические названия. Слова, или даже часть слова, получали двойное значение и сцепляли между собой фразы, как закрепка ожерелья.

Ассоциативные силы сцепления работали очень мощно. Один поэтический образ рождал другой: вслед за парусом "появлялись" челн, весла, волны, морская даль и так далее.

Из богатого арсенала классической литературы, японской и китайской, заимствовались эпитеты, метафоры, цитаты… Иногда какое-нибудь знаменитое стихотворение вставлялось целиком по ходу действия, как своего рода ариозо.

Японская лирика любила миниатюры: пятистишие — танку. В средние века под сильным влиянием буддийских напевов вошли в моду песни на "современный лад" (имаёута) — восьмистишия. Длинные лирические поэмы, драматические баллады, эпическая поэзия, восходящая к народному сказу, не нашли себе места в литературной поэзии, они расцвели в театре.

Академик Н. И. Конрад писал в своей статье "Лирическая драма": "Умение сочетать как будто самые разнообразные элементы с блеском явлено в стиле ёкёку, в словесной ткани пьес. Эта ткань, сотканная из собранных отовсюду цитат и выражений, дана в такой художественной цельности, которую можно подметить только в самых самобытных произведениях японской литературы. Нити для пестрого ковра взяты отовсюду, но сплетены они так, что утрачены всякие самостоятельные признаки, целиком поглощающиеся общим целым. Такого результата авторы Но достигают своим умением нанизывать (цугихаги) одну заимствованную цитату на другую, умением вместить это все в единый метрический уклад, пронизать все целое единым ритмом… В сущности говоря, ритм (в широком смысле) является той стихией, в которой находят свое объединение все разнородные элементы пьес" (Н. Конрад. Очерки японской литературы. М., 1973, с. 269–270).

В пьесах Но, построенных на декламационно-напевной основе, звучат мелодическое пение, речитатив (сказ), напевная речь. Сольные партии, "диалоги", восходящие к очень древней перекличке хоров, "спор" главного актера с хором сменяют друг друга. Очень часто актер пост лишь один-два начальных стиха, а хор подхватывает и продолжает повествование от его лица.

Состав музыкальной драмы Но очень разнообразен, однако в ней парит строгий порядок. Не только каждый элемент, но и вся цепь элементов подчинены строгим структурным законам.

В пьесе Но можно выделить две части (два действия). В конце первого действия главный актер — ситэ уходит по мосту за пятицветную занавеску, чтобы переодеться на сцене в это время часто, но не всегда разыгрывается интермедия (аи). Простак — кёгэн выходит на авансцену. Обычно это сельский житель. Действие как бы замирает на время и возвращается вспять. Кёгэн рассказывает какую-нибудь местную легенду, приоткрывая завесу над тем таинственным, что совершалось в первом действии. Интермедия была создана благодаря глубокому постижению восприятия зрителей. Это момент отдыха перед кульминацией зрелища.

Происходит "превращение", ситэ выходит в новом облике, как сверхъестественное существо. Главного актера до превращения принято называть "маэдзнтэ", а после превращения — "нотидзитэ".

Пьеса "Фуна-Бэнкэй" четко распадается на два разных эпизода, и ситэ исполняет в ней две роли: юной танцовщицы и мстительного духа.

Дзэами, однако, считал, что строение пьесы Но, по существу, трехчленное: вступление, разработка, финал (дзё-ха-кю). У каждой части свой темп: медленный, ускоренный, быстрый.

Во вступительной части актер-ваки после музыкальной интродукции представляется публике. Он называет свое имя ("нанори") и говорит о том, куда направляется и зачем. Следует "песня странствия" (митиюки). Актер делает вид, что садится в лодку или на лошадь, обходит сцену… Затем следует "прибытие".

Разработка, в свою очередь, обычно состоит из трех частей (таким образом, в пьесе Но их всего пять). Начинается она с торжественного выхода ситэ. Первая сцена как бы рисует пейзажный фон, на котором должны развернуться события, это завязка. Две другие развивают сюжет в нарастающем динамическом напряжении. В конце третьей части дается ключ к разгадке тайны. Хор ноет коду.

Финал пьесы (его название "кю" значит "быстрый") как бы устремлен к завершению пьесы. В момент кульминации возникает танец. Но еще и раньше, на протяжении всего спектакля, все движения актеров следуют четкому хореографическому рисунку.

Актеры двигаются особым скользящим шагом, плавно и медленно, иногда принимают статуарные позы. Скупой жест предельно условен. Так рука, поднесенная к лицу, означает рыдания. Можно говорить о символическом "языке веера".

Танец в театре Но (май) не похож на народные пляски (одори). он воплощает в себе принцип "югэн" и создан для неспешного созерцания. Все движения полны сдержанной грации.

"Танец нападения" и "воинская пляска" допускают стремительные прыжки. Но Дзэами требует, чтобы при этом соблюдалось чувство меры, иначе пляска станет хаотической.

Спектакль театра Но был тщательно и продуманно организован. Он тоже следовал строгому ритму.

Первая драма была как бы вступлением. В ней часто появлялось божество (например, "Такасаго").

Три следующих должны были контрастировать между собой. Это могли быть драмы, в которых призрак воина является из глубины преисподней ("Киёцунэ"). В "драмах с париком" ситэ, исполняя женскую роль, надевал на себя парик с длинными волосами. Женщины в спектаклях театра

Но не участвовали. Очень любимы были драмы, где главным персонажем была "безумная женщина" ("Гробница Комати").

Пятая пьеса — финал — выбиралась с благожелательным значением. Ситэ в ней всегда сверхъестественное существо ("Горная ведьма").

Сюжеты для пьес Но обычно заимствовали из всем знакомых, известных мифов и легенд или из знаменитых литературных произведений. Но были драмы и "из подлинной жизни", как, например, "Река Сумида", в которой мать ищет своего маленького сына, похищенного работорговцами (Сэами. Река Сумида. Перевод Н. И. Конрада. — Сб. "Восточный театр". Л., "Academia", 1929, с. 329–340). Такие пьесы свидетельствуют о том, что в театре Но сохранились элементы народного театра.

Спектакль театра Но должен был перенести зрителя в особый поэтический мир, пробудить в нем возвышенные мысли и переживания и, наконец, в момент кульминации глубоко потрясти его. Сострадание, ужас, восторг — все должно разрешиться в особом чувстве наслаждение красотой.

Средневековый фарс — кёгэн, жизнерадостное скоморошье искусство — имеет те же истоки, что и театр Но: народные зрелища (Саругаку и Дэнгаку). На старинном рисунке можно видеть, как бродячие актеры дают под открытым небом веселое представление, а зрители помирают со смеху, сидя прямо на земле или взобравшись на крышу.

Поэт XI века Фудзивара Акихира в своих записках "О новых Саругаку" оставил нам названия комических сценок: "Как монахиня Мёко просила нижнюю рубашку", "Как провинциал приехал первый раз в столичный город", "Выпить — прожить тысячу лет"… (Н. Конрад. Японский театр. — Там же, с. 271) и тому подобное.

Фарс-кёгэн сложился в полноправный театральный жанр одновременно и параллельно с музыкальной драмой Но, в первой половине XIV века. Два этих жанра обособились друг от друга, однако труппа актеров фарса входила в состав театра Но на подчиненных началах и выступала на той же сценической площадке в перерывах между драмами. Обычно давалось четыре фарса. Актер из трупы кёгэн появлялся и в ходе драмы Но как характерный комик-простак, работая "у ковра", пока ситэ переодевался и готовился к новому выходу.

Вместо принципа "югэн" фарс выдвинул другой основной принцип игры: "окасими" (комизм) в сочетании с "мономанэ" (жизненной правдой). Актеры фарса правдиво и достоверно изображали людей своего времени. Кёгэн вышел из народной среды и поэтому язвительней всего высмеивает феодалов и духовенство. Он очень тесно связан с фольклором: сатирической и бытовой сказкой, анекдотом.

В фольклоре и фарсе сложились противоборствующие пары персонажей: настоятель храма и послушник, князь — даймё и озорной сметливый парень из народа, лишь по виду простодушный дурачок. Слуга Таро японского фарса и Хикбити народной сказки принадлежат к бессмертному типу "дурачков", которым всегда удается провести и высмеять своего господина.

Народный юмор зорок, он подмечает смешные и слабые стороны своих властителей. Даймё и священники — отрицательные комические типы. Даймё в фарсе — тупой и заносчивый феодал, невежественный до последней степени. Он все время попадает в нелепые ситуации. Настоятели храмов, монахи, все, кто причастен к духовенству, отличаются непомерной жадностью. В антиклерикальных фарсах пародируются плохо затверженные наизусть проповеди и непонятные на слух буддийские сутры: "борон-борон"…

Если комический персонаж фарса, что называется, "свой брат", крестьянин или ремесленник, то вышучивается он с беззлобным юмором, — ведь под обстрел попадают обыкновенные человеческие слабости, а не социальные пороки.

В бытовых фарсах действуют злая жена и робкий муж, тесть и глупый зять… Сочинители кёгэнов находили в сокровищнице фольклора бесчисленные сюжеты для фарсов и сами придумывали забавные ситуации.

Конструкция фарса несложна: короткий пролог и два-три эпизода, — ведь длился фарс очень недолго, минут пятнадцать. Действие разворачивалось в быстром темпе и обычно кончалось потасовкой и погоней: "Не уйдешь, не уйдешь!" При всей его простоте в фарсе были созданы хорошие роли для комических актеров.

"Фарс обращался к жизни, к реальному человеку средневековья, — сообщает В. В. Логунова, — его герои говорили сочным, разговорным языком. Конфликт в кёгэнах разрешается всегда реальными средствами, без вмешательства потусторонних сил. Потасовки, беготня, преувеличенная жестикуляция действующих лиц делали кёгэны очень динамичными. Артисты фарса обычно играли без масок" (В. В. Логунова. Кёгэн — японский средневековый фарс. Изд-во восточной литературы, 1958, с. 5–6).

Маску надевал только актер в роли фантастического существа: бога грома или черта. Само собой, это комические черти, они смешат, а не пугают.

Костюмы в кёгэне обычные, бытовые. Подчеркнута нелепость придворного костюма: модные в то время длинные штаны, которые волочатся по земле. Даймё на подмостках выглядит смехотворно…

Встает вопрос, как же могли настоящие даймё поощрять такие фарсы? Острая народная сатира в фарсах-кёгэнах все же несколько смягчена, и, кроме того, фарсы исполнялись в театре Но, как интермедии между драмами, своего рода клоунады. К ним не относились серьезно.

С течением времени средневековый фарс потерял творческий импульс, живое искусство импровизации заглохло, кёгэн принял канонические формы.

В истории кёгэна прославлены три театральные школы. Из них особенно знаменита школа Окура, основанная талантливом артистом и сочинителем фарсов Компару Дзэнтику (1405–1520). Артисты этой школы и до сих пор сохраняют ее традиции.

До нас дошло около трехсот кёгэнов, записанных и изданных в XVII веке, но было их гораздо больше. Импровизации легко возникали на подмостках и, не закрепленные в текстах, забывались.

Все же и то, что осталось, — бесценное свидетельство, созданное самим народом, о людях и нравах японского средневековья. Это и до сих пор источник веселого смеха.

Замечательный драматург Тикамацу Мондзаэмон (1653–1724) писал свои пьесы в эпоху позднего феодализма на стыке двух времен, старого и нового. Власть правящего военного сословия была еще крепка, но "злато и булат" уже начали свой спор.

В самом начале XVII века один из князей — хитроумный и удачливый Токугава Иэясу сумел в решающей битве одолеть своих соперников. Он осуществил давнюю мечту всех прежних сегунов: привести к подчинению воинственных феодалов и объединить Японию. Правительство Токугава (бакуфу) обосновалось в городе Эдо, ныне он называется Токио. В стране был введен жестко регламентированный режим.

Всю тяжесть его испытали крестьяне. В пьесе Тикамацу "Ночная песня погонщика Ёсаку из Тамба" служанка в харчевне жалуется: "Отец мой — крестьянин из деревни Ёкота. Ему уже шестьдесят шесть лет, и вот его, старика, бросили в водяную темницу за недоимку. Требуют с него два мешка с лишним рисового зерна". В такой темнице сажали по горло в воду.

Строгий надзор был учрежден буквально повсюду: в княжеских замках, селах и городах. Ослушников карали смертью.

Мелкие вассалы-самураи принадлежали к первому сословию страны, они могли безнаказанно снести голову любому простолюдину, но, теряя службу у своего феодального господина, самураи деклассировались и лишались средств к пропитанию. Иные из них добровольно уходили в город, где был спрос на образованных людей, случалось даже, что они возглавляли восстание крестьян. Деклассированный самурай назывался "рошга", то есть "человек-волна" ("перекати-поле"). Дед Тикамацу по некоторым сведениям, был старшим вассалом у какого-то князя и получал немалое довольство риса, отец стал ронином и поселился в Киото.

Там, в Киото, жили "Сын Неба" — император, лишенный всякой власти, и, как призраки былого величия, аристократы с громкими титулами.

Между Киото и Эдо пролегала знаменитая Токайдоская дорога, которая так красочно изображена на цветных гравюрах Хнроснгэ и в пьесах Тикамацу.

Подлинное имя драматурга — дворянское: Сугимори (родовое прозвище) Нобумори (личное имя). Тикамацу Мондзаэмон — его театральный псевдоним — звучит простонародно. Как провел свои юные годы Тикамацу, доподлинно не известно.

Ему, выходцу из обнищавшей семьи потомственных воинов, пришлось пройти большую трудную школу жизни. Возможно, в юности он служил у одного киотоского аристократа, побывал в монастыре, носился, — как он сам говорит, — по волнам городской жизни… В пьесах его можно найти живые, зорко наблюденные сцены из городского и сельского, монастырского и придворного быта. Точность нраво- и бытоописания роднит пьесы Тикамацу с новеллами его современника, талантливого писателя Ихара Сайкаку (Ихара Сайкаку. Избранное. М., "Художественная литература", 1974). Демократическое искусство горожан тяготело к реализму.

Умиротворение страны содействовало росту товарно-денежных отношений. Быстро развивались города Эдо, Киото, Осака и другие. В городах кипела жизнь, процветали торговля и ремесла. Эпоха Гзнроку (1688–1704 гг. или, в более широком понимании, последняя четверть XVII и первая четверть XVIII в.) знаменита в истории японского искусства. На весь мир прославлены цветные гравюры "укиёэ", в то время это были недорогие лубки. Искусные мастера-ремесленники резали из камня и кости миниатюрные фигурки-нэцкэ (для ношения на поясе), которые теперь занимают почетное место в музеях мира. Типографии печатали на резных деревянных досках большими по тому времени тиражами книги с картинками, рассчитанные на вкусы читателей-горожан.

Литература XVII столетия свежестью, смелостью и новизной в известной мере напоминает европейскую литературу Возрождении. Сначала она поставляла, что называется, "чтиво", способное позабавить и заинтересовать горожан. Но к концу века в поэзии и прозе появились великолепные мастера: писатель Ихара Сайкаку, поэт Мацуо Басё (Басё. Лирика. Перевод с японского Веры Марковой. М., "Художественная литература", 1964) и другие.

Так же стремительно шли к вершинам искусства народные театры Кабуки и Дзёрури. Горожанам нужны были зрелища. Сначала, в начале XVII века, выступали труппы танцовщиц, потом мальчиков-подростков. Они были запрещены. В Эдо, Киото, Осака сформировались труппы мужчин-актеров. В эпоху Гэнроку появились великолепные актеры: в Эдо — Итикава Дандзюро Первый, а в Киото — Саката Тодзюро.

Неизвестно, когда и почему Тикамацу Мондзаэмон увлекся театром. Ему было лет тридцать, когда он стал писать пьесы для Саката Тодзюро. Этот умный и тонкий артист, сам сочинивший несколько драм, лучше всего исполнял роли простых людей из народа. В записях современников сохранились его слова: "Какую роль ни играл бы артист Кабуки, он должен стремиться лишь к одному: быть верным правде", "Искусство артиста подобно суме нищего. Что ни увидишь, все запомни".

Тикамацу создавал для него в своих драмах роли "первых любовников".

Пьесы для театра Кабуки сильно отличались от музыкальных драм театра Но, хотя на первых порах и заимствовали из них сюжеты и отдельные приемы. Актеры выступали без масок, но применялся символический грим: например, красные полосы на лице изображали гнев.

Многоактные драмы Кабуки должны были вызвать ужас и сострадание. Горожане любили сильные театральные эффекты. В так называемых "исторических драмах" изображалось условное средневековье с кровавой вендеттой, поединками и убийствами. Давались и "мещанские драмы" из современной жизни. Зрители проливали потоки слез, когда злосчастная судьба разлучала любовников.

Тикамацу был мастером остросюжетной интриги. В самых потрясающих моментах публика разражалась одобрительными криками: "Мондзаэмон! Мондзаэмон!"

Как Шекспир искал сюжеты в старых хрониках и новеллах, так и Тикамацу оживил рассказы и легенды, запечатленные в старинных романах и эпопеях. И все же Тикамацу даже в своих исторических пьесах с полной поэтической свободой изображал новых людей своего времени. Чувство, выраженное с большой силой, одерживало нравственную победу над феодальным долгом. Там же, где торжествовал феодальный долг, он уже казался ходульным, неестественным, противоречил человеческой природе: герой убивал сам себя, приносил в жертву жену и детей, — всех примеров не перечислить.

Несмотря на большой успех его пьес, Тикамацу постепенно охладел к театру Кабуки и увлекся театром Дзёрури. Можно лишь гадать, что было этому причиной.

В театре Кабуки властвовал актер, в театре Дзёрури — драматург. Конечно, и драматург был в известной мере ограничен, набор кукол навязывал ему условные типы, надо было считаться с возможностями рассказчика (гидаю), но все же сочинитель пьес чувствовал себя свободнее, у пего, что называется, были "развязаны руки". Парадоксальным образом, чем больше условен театр кукол, тем сильнее можно было в нем изобразить некоторые моменты действительной жизни, например, любовную страсть.

Анатоль Франс писал в своей статье "Гросвита в театре марионеток": "…они (марионетки) сделаны именно для того, что они делают, их природа соответствует их назначению, и они достигают совершенства без всяких усилий.

Марионетки… созданы по образу и подобию дочерей мечты" (Анатоль Франс. Собр. соч., т. 8. М., "Художественная литература", 1960, с. 175).

В театре кукол Дзёрури рассказчик ведет свое напевное повествование под аккомпанемент сямисэна (род трехструнной гитары). Слово соединено с пантомимой.

В XVII веке возникло много трупп Дзёрури; в Киото, Эдо и других городах. На острове Авадзи в деревне Итимура (она получила название "город кукол") и до сих пор существуют потомственные компании кукловодов, но наибольшей славой пользуется старинный театр Бунраку-дза в городе Осака.

Куклы Бунраку большие, в две трети человеческого роста, механизм их управления спрятан внутри, под одеждой, и с течением времени все усложнялся. Сначала куклы могли только поворачивать головы вправо и влево, потом стали двигать глазам", бровями, пальцами рук, открывать рот… Головы для старинных кукол создавали превосходные мастера. Голова куртизанки — идеал красоты в эпоху Гэнроку. Очень экспрессивны голова самурая — рог изогнут книзу дугой, брови взлетают к вискам, — или гротескно-смешные маски простолюдинов.

Кукловоды с открытыми лицами, в церемониальных костюмах или в черных капюшонах с прорезями для глаз, управляют куклой на виду у публики. Куклы фехтуют, пляшут, сотрясаются от рыданий, они "играют" так живо, что со стороны кажется, что кукловод только сдерживает куклу, а она в порыве отчаяния вырывается у него из рук…

В труппе дружно работают кукловоды и музыканты, но ведущая роль традиционно принадлежит певцу-рассказчику. Драматическая поэма дзёрури ведет свое начало от народного эпического сказа. В тексте ее не обозначены действующие лица, по — как в пьесе Но — даются традиционные указания, где повысить или понизить голос, в каком ритме или какой манере следует исполнять то пли иное место. Народная песня сменяется сказовым речитативом, звучит бытовая речь. Рассказчик ведет повествование и "от автора", и от лица всех героев пьесы, то есть должен обладать исключительной способностью к мгновенному перевоплощению.

Пьесы для кукольного театра, сочиненные до Тикамацу, обычно называют "старыми дзёрури". Вот что говорил о них Тикамацу: "Старые дзёрури похожи на нынешние похоронные речи, нет у них ни цветов, ни плодов. С того самого времени, как начал я сочинять, я вложил все свое сердце в мои труды, потому и удалось мне поднять дзёрури на небывалую доселе высоту".

Свои первые дзёрури Тикамацу создал для Киотоского театра кукол Мандзю-дза, основанного в 1675 году известным певцом-рассказчиком Удзи Каганодзё. Тикамацу соединил воедино лучшее, что было в театральных жанрах Дзёрури и Кабуки, и создал великое искусство общенародного значения.

Дзёрури его с большим успехом шли и в городе Осака, где в 1684 году открыл свой театр Такэмото Гидаю Первый. Имя "гидаю" стало нарицательным для певцов-рассказчиков кукольного театра.

В жизни Тикамацу произошел большой перелом, он переехал из Киото в Осака и стал драматургом театра Такэмото-дза.

Осака был крупным торговым городом, где "серебро рождало серебро". Тикамацу в своих дзёрури показал "веселые кварталы", где купцы просаживали деньги, тихие дома и шумные улицы, реки и каналы с перекинутыми через них мостами. К собранию его пьес часто прикладывают план старинного Осака. Именно в этом городе Тикамацу искал и нашел своих самых популярных героев: небогатого купца на грани разорения, прекрасную девушку, проданную в дом любви, — они ищут счастливое будущее в потустороннем мире через двойное самоубийство. Следует заметить, что тема самоубийства часто встречается в народных легендах Японии.

В 1703 году на сцене Такэмото-дза была исполнена первая "мещанская драма" Тикамацу "Самоубийство влюбленных в Сонэдзаки". Это великий день в истории японского театра. Впервые родилась подлинная народно-гуманистическая драма. Гибель любящих вызвала всеобщее сочувствие зрителей.

Герои драмы — простые горожане — были близки и понятны, возникало чувство общности судьбы.

Тикамацу создал двадцать четыре "мещанские драмы". Среди наиболее известных и любимых можно назвать дзёрури "Ночная песня погонщика Ёсаку из Тамба" (1708), "Гонец в преисподнюю" (1711), "Копьеносец Гондза в двойном плаще" (1717), "Девушка из Хаката в пучине бедствий" (1718), "Самоубийство влюбленных на Острове Небесных сетей" (1720), "Масляный ад" (1721). Все они переведены на русский язык (Тикамацу Мондзаэмон. Драматические поэмы. Перевод с японского Веры Марковой. М., "Художественная литература", 1968).

В своих "мещанских драмах" Тикамацу создал типы людей переходного времени, мятущихся, слабовольных. Они уходят из жизни в смерть, не в силах найти другого выхода.

Героини пьес Тикамацу овеяны поэзией, они верны, благородны, самоотверженны, у них более сильная и стойкая воля, чем у их возлюбленных.

Падающим на самое дно, погибающим героям противостоят резонеры — воплощенная мещанская добродетель. В большинстве случаев они не наделены достаточной индивидуальностью, это движущие пружины действия, — ведь порой именно вмешательство ханжеских резонеров вызывает конечную катастрофу.

В основу пьесы, согласно обычаям того времени, часто клалось подлинное происшествие. Известно, что убийство, изображенное в "Масляном аде", на самом деле произошло в 1721 году накануне Праздника мальчиков и немедленно было инсценировано в театрах Кабуки и Дзёрури. Это привлекало публику. Но, конечно, событие не изображалось протокольно, драматург мог дать волю своему воображению.

"Масляный ад" — новаторская пьеса, самая реалистическая из всех драм Тикамацу. Именно поэтому она на первых порах имела мало успеха и завоевала признание лишь в XX веке.

Главный герой — убийца Ёхэй. Великий драматург показал его характер в развитии. Весь путь постепенного падения Ёхэя прослежен от самого детства. Балованный мальчик, шалый городской парень, он неизбежно попадает в лапы ростовщиков. Даже само убийство Ёхэй совершает почти бездумно, в порыве слепого отчаяния. И сама тема, и ее разработка скорое напоминают современные японские фильмы, чем старинные пьесы.

Любовницы Ёхэя — продажные девушки — весьма мало романтичны. В пьесе нет настоящей любви.

Зато необычайно привлекательна купеческая женка о-Кити, жизненны и достоверны семенные сцены. Острофабульная пьеса движется на сцеплении конфликтов и контрастов.

Во всех "мещанских драмах" Тикамацу три действия. Обычно, в дзё-рури, как и в пьесах театра. Но, обязательно присутствует митиюки (песня странствия). У Тикамацу митиюки, развернутое в большую поэтическую картину, предваряет трагическую развязку в финале. Герои уходят в последний путь. Митиюки, созданные Тикамацу, великолепные поэмы в стихах на музыкально-песенной основе. Лишь в "Масляном аде" митиюки нет, — это пьеса бытовая, — но в ней, начиная с самого зачина, богато рассыпаны городские песенки.

Прозаическая речь в минуту эмоционального подъема переходит в стихи, напевные, богато оркестрованные, прошитые созвучиями. Так же, как в пьесах Но, в арсенале средств драматурга классические цитаты, игра слов, сложные цепочки ассоциации. Он — превосходный поэт.

В драму органически включены комические сцены. Как в средневековом фарсе, в "Масляном аде" звучат пародийно бессмысленные заклинания монаха. И у новеллиста Сайкаку и у Тикамацу буддизм, как церковь, подвергается осмеянию. Но буддийские истины часто возглашаются в конце дзёрури, как последняя надежда, завершающий примирительный аккорд в конце гибельного пути.

Тикамацу был основоположником нового театрального жанра и глубоким мыслителем, не только прагматиком, но и теоретиком искусства. В записях современников сохранились его беседы (В. Маркова. Мондзаэмон Тикамацу о театральном искусстве. — Сб. "Театр и драматургия Японии". М., "Наука", 1965, с. 66–83). Театр кукол соперничал с театром живого актера, значит, "автор пьес дзёрури должен наделить своих кукол множеством разнообразных чувств и тем самым завоевать внимание зрителя". "Насытить чувством нужно не только повествование о событиях или речи героев, но даже описание пейзажа в митиюки…"

Душу в куклу можно было вложить через слово, музыку (вокальную и инструментальную) и движения кукол. Стихи у Тикамацу нерасторжимо связаны с народным мелосом. В основу дзёрури положено действие, а не рассказ о нем, как во французской классической драме, динамика, а не статика. Иногда текст дзёрури напоминает раскадровку киносценария, так точно фиксируются движения кукол, мизансцены, даже угол зрения, перспектива, а в митиюки путь героя подан на фоне движущейся пейзажной панорамы.

Придавая столь важное значение чувству, Тикамацу все же не хотел, чтобы оно изображалось "с наигрышем", надрывно и фальшиво, лишь бы выжать слезы у зрителей.

"Все элементы искусства дзёрури подчинены драматическому действию, — говорил он, — и если надо выразить печаль, то чем суровей будут напев и слова, тем сильнее будет выражено чувство печали".

Стремясь к правде, Тикамацу ставил перед собой вопросы: что такое правда театрального искусства? Каково соотношение между житейским фактом и правдой образа, во-первых, между правдой образа и условной природой театрального искусства, во-вторых?

Мысли Тикамацу оставили яркий след в истории японского театра и не потеряли значения даже в наши дни.

"Дзёрури стремится изобразить житейское явление, как подлинное, но вместе с тем в пьесе оно становится явлением искусства и перестает быть просто явлением действительности".

Убийство жены торговца маслом в дзёрури "Масляный ад" не просто факт, почерпнутый из уголовной хроники. В пьесе Тикамацу это катастрофа, которая надвигается медленно и неотвратимо, как в античной трагедии, и, обнажая до самого дна жизнь большого города, зримо показывает разъедающие его социальные язвы.

"Искусство находится на тонкой грани между правдой и вымыслом. Оно — вымысел и в то же время не совсем вымысел; оно правда и в то же время не совсем правда. Лишь на этой грани и родится наслаждение искусством".

Тикамацу учил показывать правду жизни в обобщенных образах, насыщая их творческой фантазией, по фантазия, по его мысли, не должна далеко отлетать от действительности. Вот почему "искусство находится на тонкой грани между правдой и вымыслом".

Заветы Тикамацу — прекрасная школа искусства и для драматурга и для актера, а созданные им пьесы вошли в золотой фонд мировой драматургии.

Дзэами и Тикамацу принадлежат к плеяде великих драматургов наряду с Калидасой и Софоклом, Кальдероном и Мольером. От встречи с ними "родится наслаждение искусством".

В. Маркова

Каннами Киецугу (?)Гробница Комат[235]

Дзэами Мотокиё

Такасаго[246]

Действующие лица

Томонари, главный жрец храма Асо (ваки).

Два его спутника, служители храма (вакидзурэ).

Старик (маэдзитэ), он же во втором действии бог Сумиёси (нотидзитэ).

Старуха (цурэ).

Местный житель (кёгэн).

Место действия: сначала побережье Такасаго[247] в провинции Харима, потом берег Сумиёси (Суминоэ) в провинции Сэтцу.

Время года — весна.

Действие первое

Под звуки музыки появляется Томонари и с ним два спутника.

Томонари и его спутники

(начальная песня)

Надел я дорожную одежду,

Сандалии на ногах.

Шнуром препоясав, дали иные

Отныне я буду искать.

Как этот пояс дорожный, долог,

Стелется путь впереди.

Как этот пояс дорожный, долог

Да будет ваш жизненный путь.

Томонари. Узнайте же, перед вами Томонари, главный жрец храма Асо на острове Кюсю[248]. Ни разу прежде не доводилось мне побывать в столице. И вот теперь задумал я туда отправиться, а по дороге желал бы поглядеть на места, прославленные своей красотой.

Томонари и его спутники

(песня странствия)

Дорожной одежды край

Волна увлажнила.

Дорожной одежды край

Волна увлажнила.

В далекий край мы плывем,

К далекой столице,

Ведет тихо-тихо ладью

Весенний ветер.

Дни странствия кто сочтет?

Взволновано сердце.

Белее, чем парус наш,

Парящие тучи.

Начало пути и конец

В туманах сокрыты.

Казалось, причал далек,

А вот он — близко.

Открылся земли Харима

Желанный берег.

Мы бережно правим ладью

В залив Такасаго.

Мы бережно правим ладью

В залив Такасаго.

Томонари и его спутники отходят в сторону и садятся.

На мосту под звуки музыки появляются старуха с метелкой в руках и старик с грабельками. Она останавливается возле первой сосны, а он — возле третьей.

Сэссю (1420–1506). Пейзаж. Фрагмент.

Старик и старуха

(поют вместе)

Весенний ветер[249]

Колышет ветви сосны —

Сосны Такасаго.

Колокол Оноэ

Звучит, возвещая вечер.

Старуха

Над берегом дымка встает,

Невидимы в сумерках волны.

Старик и старуха

Но голос волн говорит,

Отлив иль прилив на море.

Старуха выходит на середину сцены, старик остается в глубине.

Старик

Кого в целом мире теперь[250]

Назову я старинным другом?

Сверстников мне не найти.

Даже сосна Такасаго —

И та моложе меня.

Старик и старуха

Прошлое позабыли мы,

Счет потеряли векам.

Сыплются, сыплются годы, как снег,

Волосы нам убелив.

Мы — словно старые журавли,

Зябнем под утро в гнезде.

На циновках из тростника

Луч предрассветной луны.

Иней весенней ночи знобит,

Сон убегает от глаз,

Слышим лишь ветер в ветках сосны,

Вот прошумел, вот стих.

Лишь голос сердца — мы назовем

Другом старинным своим.

Вверяем только напеву стиха

Грустные мысли свои.

О наш единственный посетитель,

Ветер с залива!

Тихо беседует с древней сосной,

Шепчет о прошлом.

Сыплется хвоя на рукава

Нашей одежды.

Мы от подножья ствола отметем

Иглы сухие.

Мы от подножья ствола отметем

Иглы сухие.

Здесь залив Такасаго.

Здесь залив Такасаго.

Здесь с незапамятных времен

Растет на вершине сосна Оноэ[251],

Мы с ней вместе стареем.

Волны старости набегают на нас

Длинною чередою.

Долго ль будем мы мертвые иглы сметать,

Долго ль жить суждено нам?

Так ли долго, как соснам Ики

Неувядаемой славы?

Так ли долго как соснам Ики

Неувядаемой славы?

Томонари. Мы ждем какого-нибудь селянина, и вот наконец появилась чета этих престарелых супругов. Я хочу кое о чем расспросить старика. Послушай!

Старик. Это ты меня окликнул?

Томонари. Скажи, где здесь в роще прославленная сосна Такасаго?

Старик. Сейчас я подметаю иглы у подножья этой самой сосны.

Томонари. Сосну Такасаго и сосну на побережье Суминоэ люди зовут "дружной супружеской четой". Но ведь отсюда до Суминоэ далеко…

Старик. Правда, в зачине "Кокинсю" сосны Такасаго и Суминоэ именуются "дружной четой". Я-то сам проживаю на берегу Сумиёси в провинции Сэтцу, а моя старуха поблизости, в здешних местах. (Обращается к старухе.) Если ты знаешь что-нибудь любопытное о сосне Такасаго, поведай ему.

Томонари

О, чудо! Гляжу на них,

Век свой вдвоем коротают

Старые муж с женой.

Вот предо мной они вместе.

Но слышу, старуха живет

На берегу Такасаго,

Старик — вдали от нее,

На берегу Суминоэ.

Моря разделяют их,

Меж ними леса и горы…

Как это случиться могло?

Я в догадках теряюсь.

Старуха

Слова неразумны твои.

Ты разве не знаешь?

Пусть любящих разлучат

Моря и земли,

Но если и вправду сердца

Томятся в разлуке,

К любимой путь никогда

Не кажется длинным.

Старик

И вот еще о чем ты подумай.

Поют, обратись лицом друг к другу.

Старик и старуха

Пусть древние сосны Такасаго и Сумииоэ

Лишь бесчувственные существа,

Но ведь но напрасно их

"Неразлучной четой" прозвали.

Что ж дивиться тогда на людей,

Наделенных сердечным чувством?

Сколько лет — и не счесть! —

Каждый вечер я покидаю,

Чтоб жену мою навестить,

Берег дальнего Суминоэ.

Вместе состарились мы,

Как чета Неразлучных сосен,

Словно крепко-крепко сплелись

Под землей своими корнями,

Верных супругов пример.

Томонари

Удивляясь великому чуду,

Слушаю ваши слова.

Если в памяти вы храните

Предания старины

Об этой чете древних сосен,

Прошу, поведайте мне.

Старик. Как говорили о том в былые времена, сосны Такасаго и Суминоэ знаменуют собой счастливые царствования.

Старуха

Сосна Такасаго

Знаменует седую древность,

Когда собраны были

Мириады листьев "Манъёсю"[252]…

Старик. А сосна Сумиёси знаменует нынешнее время, когда в годы правления Энги собраны были воедино стихи "Кокинсю".

Старуха

Будут вечно, как сосны, свежи,

Не увянут родные песни.

Старик. Поэзия в наши дни так же прекрасно расцвела, как в древние времена "Манъёсю"…

Старик и старуха

Ныне правящего монарха

Почтили за это хвалой.

Томонари

Чудесные ваши речи

Я слушать не устаю.

Сквозь темные тучи незнанья

Пробился весенний луч.

Старик и старуха

Все озаряя, льется свыше

Вечерний мягкий свет

На берег Западного моря,

Земную темную юдоль…

Томонари

И там, в далеком Суминоэ…

Старик

И в Такасаго, здесь…

Томонари

Все ярче зеленеют сосны…

Старик

Спокойна светлая весна.

Хор

На четырех морях тишина.

Всюду мир и покой.

Благодетельный ветер весны

Ветку не колыхнет.

О, Неразлучных сосен чета!

Послан ей дивный удел

В наши блаженные времена

Знаменьем счастья служить.

Для величанья не хватит слов,

Нет достойной хвалы!

Мудро правит страною наш государь,

Он довольством народ наделил.

В милосердии беспредельном своем

Изливает щедроты рекой.

В милосердии беспредельном своем

Изливает щедроты рекой.

Томонари. Прошу вас, поведайте мне еще о благовестной сосне Такасаго.

Хор

Пусть говорят, что травы и деревья

Ни сердца не имеют, ни души,

Но не пропустят времени цветенья,

Плоды приносят в свой урочный срок.

Всегда на ветках, обращенных к югу[253],

Торопится раскрыться ранний цвет

Навстречу солнечным лучам.

Старик

Цветут ли цветы,

Опадают ли осенью листья,

Сосна целый год

Остается вечнозеленой.

Хор

В круговороте времен

Приходят зимние вьюги,

Тысячелетний убор

Сосна хранит и под снегом.

"Цветет она десять раз,

Единожды в тысячу лет"[254], —

Так учит древняя мудрость.

Долгий век государю сулит

Вещая сосна Такасаго.

Старик

В благословенный наш век

Счастливых вестей ожидает…

Хор

На ветках ее блестят

Росы бессчетные перлы.

В песни они перейдут,

В жемчужины слов перельются,

Сердца людей озарят

Своим немеркнущим светом…

Старик

И все, что на свете живет,

Душой обратится к песне.

Хор

Но ведь некогда Тёно сказал:

"Все живое и неживое —

Любое созданье поет".

У каждого голос свой,

И каждый поющий голос

В поэзию проникает:

Шепот веток, шорох песка,

Рокот ветра, журчанье воды…

Все сущее сердцем наделено.

И светлый весенний лес,

Восточным колеблемый ветром,

И звон осенних цикад

В холодных росистых травах,

Разве не скажешь о них:

"Воплощенные песни Ямато"?

Но пред могучей сосной

Все деревья в лесу недоростки.

Над ними она вознеслась

В царственном великолепье.

Свой облик издревле хранит,

Все времена сопрягая.

Тысячи долгих лет

Свежа нетленная зелень.

Некогда циньский император[255]

Сосне пожаловал высший чин.

Не только в Стране восходящего солнца,

Сосну почитают и в землях чужих.

Старик

(встает с места и начинает грабельками подметать опавшую хвою)

На холме Такасаго

Гулкий колокол Оноэ,

Слышу, подал свой голос.

Хор

Уже недалеко рассвет,

Всюду белый иней ложится,

Но, кажется, ветви сосны

Стали еще зеленее.

Каждым вечером, в поздний час,

Старик со своей старухой

Приходят сюда, к сосне,

Сгребать опавшую хвою.

Сыплются иглы дождем,

Но их число не скудеет.

И никогда-никогда

До конца не осыплются иглы.

Вечная зелень сосны

До скончанья веков не поблекнет,

Неразлучных сосен чета —

Зарок нерушимого счастья.

Громкой славой осенено

Имя сосны Такасаго —

Как вьющийся длинный плющ[256],

Обещание долгой жизни.

Вы, старик и седая жена,

Как эта сосна, долголетни,

Вы, старик и седая жена,

Как ветви сосны, долговечны.

Поведайте тайну свою,

Имя свое нам откройте.

Кто вы? Как вас зовут?

Старик и старуха

(вместе)

Зачем же нам правду скрывать?

Здесь перед вами предстали;

В образе мужа и жены

Души двух древних сосен.

Неразлучна сосен чета —

Такасаго и Суминоэ.

Хор

О, чудо из чудес!

Сосна Такасаго

Явила нам

Небывалое диво!

Старик и старуха

(вместе)

Хоть сердцем не одарены,

Как говорят, ни травы, ни деревья…

Хор

Но в наш благословенный век,

В стране мудрейшего из государей…

Старик и старуха

Деревья, травы и сама земля…

Хор

Всё процветает в щедром изобилье.

"К "Берегу изобилья",

К Сумиёси теперь поплыву,

Там меня ожидайте!" —

На прощанье молвил старик.

Старик веером показывает вдаль, потом делает вид, что садится в челнок и плывет по морю.

Хор

Он садится в рыбачий челн,

Причаленный к побережью,

Парус он поднимает ввысь,

Вверяясь попутному ветру,

И по сумеречным волнам

Уплывает в открытое море,

И по сумеречным волнам

Уплывает в открытое море.

Интермедия[257]

Томонари приказывает одному из своих спутников призвать местного жителя. Тот выходит на середину сцены и садится. В ответ на вопрос Томонари он начинает свой рассказ: "Сосны Такасаго и Сумиёси воплощают в себе поэзию древних времен "Манъёсю" и нового времени "Кокинсю". Когда бог Сумиёси навещает свою супругу — богиню Такасаго, то ветви их глаголют божественные речи. Есть у этих благознаменательных сосен великая сила споспешествовать песням Ямато и приносить счастье в браке. Они обещают также счастливое долголетие". Окончив свое повествование, местный житель предлагает отвезти на своей лодке Томонари и его спутников к берегу Сумиёси, после чего удаляется.

Действие второе

Берег Сумиёси.

Томонари и его спутники

(песня ожидания)

Мы подняли парус

На маленькой этой лодке,

Мы подняли парус

На маленькой лодке,

И в лучах восходящей луны

Мы выплыли в даль морскую

На волнах отлива.

И мимо Авадзи —

Опененного волнами острова,

И мимо Наруо,

Отдаленного города,

Прибыли мы наконец

Из Такасаго

В Суминоэ.

Прибыли мы наконец

В Суминоэ.

Под звуки музыки, возвещающей выход главного актера, появляется бог храма Сумиёси[258] уже не в виде старика, а в своем подлинном обличье. Могучими шагами он идет по мосту и останавливается возле первой сосны.

Бог Сумиёси

"Даже я — и то не пойму,

Как давно я впервые увидел

Тебя, о дева-сосна,

На берегу Сумиёси…

А сколько веков ты сочтешь!"

"Разве не знаешь ты,

Что тесной мы связаны дружбой?

Храню я твой славный род

С незапамятных древних времен,

Древних, словно ограда храма".

(Оборачивается к музыкантам и начинает отбивать такт ногой.)

А вы, музыканты храма,

Спешите в ночной темноте

Мерным рокотом барабанов

Сердце мое усладить.

Хор

Из Западного моря восстал,

У берегов Аоки-га хара —

"Равнины зеленых деревьев"…

Бог Сумиёси

Я — великий бог Сумиёси

И в образе вечнозеленой сосны

Порою являюсь людям.

А ныне снова пришла весна,

Тает мелкий снежок последний

Возле мелкой гавани — Асака…

Хор

Там, где люди сбирают морскую траву…

Бог Сумиёси

"Я склонился на корни сосны вековой…

Хор

Зелень тысячи лет у меня в горсти…

Бог Сумиёси

Ветку сливы воткнул я в пряди волос…

Хор

Лепестки, словно снег, на одежде моей".

Бог Сумиёси исполняет "Танец богов".

О, божественное виденье!

О, божественное виденье!

Сам бог Сумиёси пляшет пред нами

В сиянии яркой луны,

Взираем мы со священным восторгом

На дивный образ его.

Бог Сумиёси

Слышу, льются чистые голоса

Юных танцовщиц.

Отразилась ясно в зеркале вод

Сосна Суминоэ.

(Веером как бы указывает на море.)

Не напрасно этот танец зовут

"Волны синего моря"[259].

Хор

Прямая, словно путь богов и государя,

Отселе стелется дорога до столицы.

Весной столица так прекрасна!

"Возвращенье в столицу" — радостный танец!

Долгий век государю благовестят…

Бог Сумиёси

Одежды танцоров Оми.

Хор

Протянут танцоры руки вперед,

Злых демонов отгоняя,

Руки тесно к себе прижмут,

Собрав долголетье и счастье.

Процветанье пароду приносит напев

"Тысячекратная осень"[260].

"Танец сотни веков" радует взор,

Годы жизни он умножает.

Тихий ветер в соснах чуть шелестит,

Обещая мир и покой.

Тихий ветер в соснах чуть шелестит,

Обещая мир и покой.

Киёцунэ[275]

Действующие лица

Авадзу Сабуро (ваки).

Жена Киёцунэ (цурэ).

Дух Тайра Киёцунэ (ситэ).

Место действия: столица, дом Тайра Киёцунэ. Время действия: на грани осени и зимы. Вечерний сумрак и ночь.

Действие первое

Звучит музыка, и появляются Авадзу Сабуро и жена Киёцунэ.

Авадзу Сабуро

(начальная песня)

Восьми морей бескрайние просторы

Остались позади,

Восьми морей бескрайние просторы

Остались позади.

В девятивратный град[276] столичный

Лежит мой путь.

Я служу у благородного Киёцунэ, а имя мое — Авадзу Сабуро. Случилось вот что: милостивый повелитель мой, изволив, видно, сам своей судьбой распорядиться, бросился в волны залива Янаги-но ура[277]. На дне ладьи нашел я прядь волос — случайно оброненный им амулет. Я сохранил его на память об ушедшем и вот везу в столицу.

(Песня странствия.)

За годы долгие в скитаньях,

За годы долгие в скитаньях

Успел отвыкнуть я от шумной жизни.

И вот сегодня в город, сердцу милый,

Я возвращаюсь снова, но, увы:

Былой весны уж нет, и ей на смену

Пришла глухая горестная осень.

Холодный дождь сечет неумолимо

Мои дорожные одежды. Обветшали,

Поблекли рукава. От непогоды

Лохмотья жалкие укроют ли? Украдкой

В столицу пробираюсь я. Украдкой

В столицу пробираюсь я.

Эй, кто-нибудь! Скажите-ка госпоже, что здесь Авадзу Сабуро из Цукуси[278].

Жена Киёцунэ. Авадзу Сабуро? Так входи же скорее. Твое имя вовсе не нуждается в том, чтобы о нем докладывал слуга. С какой вестью ты пришел сегодня?

Авадзу Сабуро (выходит на середину сцены, садится перед ней). Я шел сюда, желая о многом поведать госпоже. И вот я здесь, а что сказать — не знаю.

Жена Киёцунэ. Но что это? Ты молчишь и горько плачешь… Отчего?

Авадзу Сабуро. Увы, я пришел с недоброй вестью.

Жена Киёцунэ. С недоброй? Неужто господин решил удалиться от мира и принял монашеский обет?

Авадзу Сабуро. Нет, нет, монахом он не стал, не в этом дело!

Жена Киёцунэ. Так в чем же? Ведь говорили мне, что из битвы на Цукуси он вышел невредимым?

Авадзу Сабуро. Да, это правда, на Цукуси он не был убит.

Жена Киёцунэ. Не был убит и не стал монахом… Почему же ты говоришь о недоброй вести?

Авадзу Сабуро. Увы, хотя господин и вышел невредимым из битвы на Цукуси, в столицу возвратиться он не мог, и ему грозила гибель от рук грубых дружинников. Что может быть бесславней? И господин предпочел позору иной конец: у берегов Янаги-но ура лунной ночью бросился он в морские волны.

Харунобу (1725–1770). Гетера с куклой. Цветная гравюра.

Жена Киёцунэ

Он в море бросился? Жесточе

Поступка он не мог бы совершить!

Когда б он был убит на поле брани —

Или, недугом тяжким пораженный,

Оставил этот мир, где жизнь людей

Росинки мимолетней, — что ж тогда

Его б я не винила. Но ведь мы

Друг другу дали клятву: вместе

Покинуть этот мир, чтобы в ином рожденье

Вновь встретиться. И этой клятве

Он изменил. Ах, впрочем,

Упреки все напрасны. Ведь теперь

Его уж не вернешь. О, как непрочны

Супружеские узы…

Хор

Да, все недолговечно в нашем мире.

Таков удел его. Я проводила дни,

Скрываясь от недобрых глаз[279],

Скрываясь от недобрых глаз…

В саду у дома моего гуляет ветер,

И одинокая метелочка сусуки

Колышется бесшумно. И беззвучно

Я плакала украдкой по ночам.

А ныне, что скрываться? Не таясь,

Проплачу я до самого рассвета.

Рыдает, не смолкая, лунной ночью

У дома одинокая кукушка.

И не скрывает имени она…

И не скрывает имени она…

Авадзу Сабуро. Когда господин мой исчез в волнах, я заметил на дне ладьи прядь волос. Я подобрал ее, вот она — пред вами.

Жена Киёцунэ. Неужели я снова вижу эту прядь? От одного лишь взгляда на нее — в глазах темнеет и замирает сердце. Еще невыносимей становится боль утраты.

"Ах эта прядь волос!

Едва взгляну —

И боль сжимает сердце.

Терпеть не в силах муки, дар твой

Тебе я возвращаю ныне".

Действие второе

Во время пения хора жена Киёцунэ сидит неподвижно, как бы погружаясь в сон. Авадзу Сабуро покидает сцену. Актер "ситэ" появляется на помосте в печальной маске духа воина и в роскошном воинском одеянии.

Хор

Отвергнут дар жестокий. Мне остались

Одни лишь слезы — вечная отрада.

Лишь с ними ложе разделяя, этой ночью

Глаз не сомкну, без устали моля:

"Приди, о, хоть во сне приди!"

А о тоске ночных часов бессонных

Пусть одинокое расскажет изголовье[280],

Пусть одинокое расскажет изголовье.

Дух Киёцунэ

"Снов суетных не видит Совершенномудрый!

Найдется ль человек,

Почесть готовый явью бренный мир?"

"О если пыль тщеты туманит взор, —

Сжимается бескрайность трех миров.

А осени тебя покой, — и в тесной келье

Найдешь ты беспредельность". Право,

Все в мире — призрачно. Недолгим сном

Проходит жизнь — мелькнет на миг короткий

И тает в небе облако. Роса

Блеснет и высохнет на травах. В этом мире

Все — лишь уход и возвращение, и мы

Обречены на вечные скитанья.

О, безысходность!

"Любимого

Увидела однажды

Во сне. И что же? С той поры

Нашла себе опору

В непрочных сновиденьях.

(Жене.)

Ты спишь, любимая минувших дней?

Киёцунэ пришел к тебе.

Жена Киёцунэ. Что я вижу? О, чудо! У моего изголовья — живой Киёцунэ! Но как же так? В морские волны он бросился и все же… Ах, верно, это сон, иначе мне не дано с ним встретиться. Но пусть хоть так, во сне ли, наяву — отрадно видеть милого супруга. Я о том лишь скорблю теперь, что ты нарушил наш обет и оставил меня одну, покинув этот горестный мир раньше, чем пришел конец судьбой тебе отпущенного срока.

Дух Киёцунэ. Ты упрекаешь меня, но и я таю в душе обиду. Отчего решила ты вернуть прядь волос, посланную на память?

Жена Киёцунэ. Не помнишь разве? Ведь нестерпимая тоска заставила меня вернуть твой дар. О том и в песне говорилось:

"Ах эта прядь волос[281]!

Едва взгляну

И боль сжимает сердце!

Дух Киёцунэ

Терпеть не в силах муки, дар твой

Тебе я возвращаю ныне".

И с этими словами вновь

Дарю тебе я эту прядь волос.

И если любишь ты меня, как прежде,

Ты сохранишь ее.

Жена Киёцунэ

Быть может, стою я презренья твоего…

Прощальный дар, он в утешенье послан

Тобою был, но вот — едва взгляну —

Смятенно путаются горестные мысли.

Дух Киёцунэ

Увы, напрасен мой прощальный дар!

Его ты снова отвергаешь. Как мне горько!

Жена Киёцунэ

Покинул этот мир ты без меня…

Как горько мне!

Дух Киёцунэ

И так один другого упрекает,

Жена Киёцунэ

Упреком отвечает на упрек.

Дух Киёцунэ

Всему виною эта прядь волос,

Жена Киёцунэ

Безжалостный прощальный дар!

Хор

В жестокости друг друга обвиняя,

В жестокости друг друга обвиняя,

Они ложатся этой ночью рядом

На изголовье, влажное от слез,

Ложатся рядом этой ночью, но обиду

Таят в сердцах и потому чужими

На ложе общем, одиночеством томясь,

Часы желанного свидания проводят.

Печально, ах, печально!

"Жестокой мукой ныне стал твой дар.

Не будь его, забвение, быть может,

Скорее бы пришло ко мне, увы".

И от печальных мыслей

Влажнеют рукава,

И от печальных, безнадежных мыслей

Влажнеют рукава мои.

Дух Киёцунэ. Забудь же о своих обидах и послушай, что случилось у берегов Сикоку и Цукуси… Однажды пронесся слух, что враги отправились в поход на наш замок в Ямага[282]. Немедля сели мы за весла и всю ночь, ни на миг не смыкая глаз, гребли и утром оказались у берегов Янаги-но ура.

Хор

Залив был, право же, достоин

Названья своего.

Вдоль берега его чредою длинной

Тянулись ивы, а под сенью их

Расположилось станом войско Тайра.

И вот однажды пожелал наш повелитель отправиться на поклоненье в храм бога ратных дел, могущественного Хатимана. Мы поспешили в Уса и вознесли молитвы о помощи в грядущих сражениях и, уповая на милость великого бога, поднесли ему свои дары — семь лучших скакунов, золото и серебро.

Жена Киёцунэ

"Сам Хатиман[283] не может горести мирские

Рассеять. Стоит ли молитвы

Напрасно расточать здесь?"

Дух Киёцунэ

Слова такие прозвучали в храме.

Хор

"О, осень поздняя! Бессильные слабеют,

Смолкают голоса цикад,

Слабеет и душа, надежд лишаясь прежних", —

Промолвил тюнагон.

Дух Киёцунэ

И мы тогда

Хор

В унынии глубоком: неужели

Оставили и боги нас и будды —

Упали духом и, утратив все надежды,

Отправились назад. Уныло

Скрипели старые колеса. И в печали

За государем мы вернулись во дворец.

О, горькая тоска!

Но тут прослышали, что вражеские рати

Приблизились к Нагато, и опять

За весла сели, с омраченным сердцем

Ладьи направили неведомо куда.

Воистину, что мир наш? Сон мгновенный!

Проходит и сменяется другим.

Цветы, что расцвели весною Хогэн,

Давно увяли, и холодный ветер

Срывает листья осени Дзюэй.

Безжалостно разбросанные листья

Качаются в волнах. Плывут куда-то

По морю бесприютные ладьи.

В заливе Ив вздымает волны ветер,

Их рати грозные за нами по пятам

Бегут, не отставая, вал за валом.

На сосны бросишь взгляд — там стаи белых

цапель

Крылами плещут — или на ветру

Там плещутся знамена Минамото?

Все больше падали мы духом. И тогда

Киёцунэ задумался невольно:

"В душе моей так явственно звучат

Слова пророческие Хатимана.

Они ведь сказаны недаром: "Буду я

Лишь с правым!" [284]Безраздельно сердцем

Мысль эта завладела.

Дух Киёцунэ

Все тщетно в жизни нашей. На мгновенье

Блеснет роса — и тает без следа.

Хор

Конец неотвратим. Доколе

Мне суждено страдать, скитаться в мире, —

Беспомощный листок ладьи отдав на прихоть

волн?

Не лучше ль в воду броситься однажды

И так свой кончить век? Решился сердцем —

Чего от мира ждать? — и, не сказавшись людям,

Стал на корме, луною предрассветной

Залюбовался, флейту вынул,

И звуки чистые над морем потекли.

И так стоял он, напевая имаё,

Слагая песни о былом и о грядущем.

О, жизнь превратная! Волна нахлынет и

отхлынет,

И знать, когда придет конец, нам не дано.

Волна уйдет, чтоб не вернуться боле,

Не возвращается и прошлое. Ах, право,

Одни лишь муки постоянны в этом мире!

"Жизнь — странствие, и я без сожаленья

Прерву его", — он молвил, и казалось,

Безумие вдруг овладело им в тот миг.

Не замечая никого, он взор свой светлый

С надеждой в небо устремил. Взгляни!

Луна, наш мир печальный покидая,

Скользит на запад…

"Меня с собою ты возьми, — воскликнул он, —

О, не оставь меня, великий Будда!"

Наму Амида Буцу… Наму Амида Буцу…

Он в волны бросился, течение морское

В пучину тело увлекло.

Печальная кончина!

Жена Киёцунэ

Рассказ печальный твой мне разрывает сердце,

Но горек ведь и мой удел; обречена я

Тонуть в волнах тяжелых сновидений,

Бушующих в бескрайнем море скорби.

Увы, как горестны супружеские узы!

Дух Киёцунэ

К чему слова! И этот мир земной

Подобен царству тьмы. Печальна участь

Непрочной пены, вдруг вскипевшей на воде, —

Но никому не избежать ее, увы!

В мир демонов сошедший,

Хор

В мир демонов сошедший —

Спасенья боле не найдет.

Теснят деревьев вражеские рати,

Подстерегает смерть от стрел дождя,

Сверкает месяц — острый меч, громады гор

Темнеют крепостью прочнейшей!

Пылают злобой очи недругов, бесстрашно

Обнажены жестокие клинки.

Знамена облаков победно плещут,

Желанья, страсти, алчность, глупость, гнев

Сплетаются на поле брани в схватке.

Страданья, просветленья здесь столкнулись,

Сцепились в беспощадной, страшной битве.

И яростного натиска прилив

Сменяется отливом отступленья…

Все это испытал он, но теперь,

Десятикратно вознеся молитву Будде,

Взошел в ладью Закона и в Ученье

Надежную обрел опору наконец.

И ныне сердцем чист,

И ныне сердцем чист Киёцунэ.

Благословенно превращенье в будду!

Кандзэ Кодзиро Нобумицу

Фарсы-Кёгэн

Тикамацу Мондзаэмон

Масляный ад[322]

Действующие лица

Ехэй, торговец маслом, 23-х лет.

Токубэй, его отчим, владелец торговой лавки Каватия.

Тахэй, старший брат Ёхэя, 26-ти лет.

Ситидзаэмон, торговец маслом, владелец лавки Тэсимая.

Ямамото Мориэмон, самурай, дядя Ёхэя.

Огури Хатия, знатный самурай, начальник Мориэмопа,20-тилет.

Ягоро Щетка

Краснорожий Дзэмбэй, приятели Ёхэя.

Восковая Свечка, богатый торговец воском из провинции Айдзу.

Белый Лис, монах-заклинатель.

Кохэй, ростовщик.

Горокуро, торговец бумагой, старик.

О-Кити, жена Ситидзаэмона, 27-ми лет.

О-Кику, 9-ти лет, ее дочь.

О-Киё, 6-ти лет, ее дочь.

О-Дэн, 2-х лет, ее дочь.

О-Сава, мать Ёхэя.

О-Кати — сестра Ёхэя.

Котику, девушка из "Дома цветов" в квартале Сонэдзаки.

Мацукадзэ, девушка из веселого квартала Симмати.

О-Камэ, хозяйка "Дома цветов".

Девочка-кабуро.

Хозяин чайного дома.

Предводитель паломников.

Паломники.

Слуги и служанки.

Гости, присутствующие на поминании.

Воины.

Стражники.

Посетители веселых кварталов.

Действие первое

Сцена первая

Место — на пути в горный "Храм милосердных очей" в селенье Нодзаки[323].

Время — одиннадцатый день четвертой луны 1721 года.

Рассказчик

(Песня на плясовой мотив)

Новая лодка легко плывет,

Са-ёй-ёй!

Закрутила красотка меня, увлекла —

"Новая лодочка любви!"

Са-ёй-ёй!

Я и ты,

Ты и я,

Вместе сливаются два ручья,

Ситтонтон-ситтонтон.

Тихо-тихо, как сквозь сито,

Капли сыплются с весла.

Сыплются капли,

Льются речи.

Волна — изголовье

Для тайной встречи,

Ситтонтон-ситтонтон.

Я хотел бы вечно пить

Из твоей прекрасной чары,

Очарованный тобой.

Эта чара, чара, чара,

Словно полная луна

Над равниною Мусаси,

Ситтонтон, налей вина!

Как шумно веселятся

На разукрашенной ладье,

Плывущей

По реке Намадзу!

Но эти люди, кто они?

Хоть чайный домик в Сонэдзаки[324]

Осиротел, —

Его хозяин умер, —

Но все ж почтенная вдова

Успешно продолжает дело,

И дело сладкие плоды приносит

В руках хозяйки о-Камэ,

Которая еще сама цветет

Богатым цветом!

Хозяйка

На лодке с домиком

Плывет к святым местам.

Веселая компания на лодке.

Красотка — девушка Когику,

А с ней богатый гость

Из северного края Айдзу,

Набитый туго денежный мешок,

Купец, известный здесь

По прозвищу "Свеча",

Точнее —

"Восковая Свечка".

Изрядно он сумел разбогатеть,

Торгуя воском,

И вот без удержу бахвалится богатством,

Сорит деньгами,

Чтоб слава не растаяла его,

Как тает воск,

Когда горит свеча.

На днях он в Нанива приехал

И сразу начал посещать

Квартал веселья — Сонэдзаки

И прилепился всей душой

К селению любви.

Его пленила

Девушка Когику

Из "Дома радости" — Тэннодзия.

Простак в красотку по уши влюбился.

Прилип, как воск,

Улещивает, тешит,

Зовет в театр, на богомолье,

Он домогается ее любви,

Пригоршнями бросает деньги.

И вот увеселительная лодка

Плывет, качаясь, в сторону Нодзаки.

Жара запаздывает нынче.

Все сроки сдвинулись —

Ведь високосный год[325].

Уже четвертая луна,

А в лодке зябко.

Прохладный ветер дует вдоль реки.

Да не беда!

Любовные утехи горячат.

Гуляки согреваются вином

И знай себе поют:

"Ситтонтон, ситтонтон,

Са-ёй-ёй!"

* * *

Вселюбящий, всезрящий Будда,

Он одарил нас в древние века,

На высоте Орлиной восседая,

Благим законом,

Святою сутрой Лотоса… Теперь

Его мы "Амида" зовем —

"Владыкой Западного рая".

Он — в этом бренном мире

Из сострадания

Явил себя,

Как бодхисаттва Кандзэбн,

И милостиво нам дарует помощь

В долине трех существований:

В прошедшем,

В будущем и в настоящем.

И вот уже подряд три года

Мы чествуем и славим

Вселюбящего Кандзэона.

В год "Кабана

И брата младшего Земли"[326] —

(Всего два года

Прошло с тех пор) —

В на горном храме Кумано

Торжественно воздвигли

Большое изваянье Кандзэона,

И все могли

Святому бодхисаттве поклониться

И умолять о помощи смиренно.

Все… даже люди,

В невежестве погрязшие,

В пороках,

Живущие в трущобах и лачугах,

Хранящие десяток медяков

На дне лоскутной ладанки для четок,

Где их не видит зоркий солнца луч,

В каком-нибудь игольнике,

В тряпице…

О, даже эти бедняки

Достали

Последние свои гроши

И принесли их в дар

Святому чудотворцу…

И милостивый Кандзэон,

Схватив их тысячью

Благословенных рук,

Внезапно вспыхнул золотым сияньем

И превратился в золотого Будду.

Прошедшею весной

Толпа паломников

Пошла на богомолье

В далекий край Ямато[327],

В храм Хорюдзи,

Чтоб поклониться

Святилищу, где чтится принц Сётоку"

Одиннадцать веков

Исполнилось со дня его кончины…

А он был тоже воплощеньем

Всезрящего, вселюбящего Будды.

А нынешней весной

В селении Нодзаки,

В нагорном храме

"Отдернута завеса"

И очам

Чудесное явилось изваянье

Всемилостивейшего Кандзэона.

И тысячи паломников туда

Стекаются со всех сторон…

И там, в горах,

Где так печально и пустынно,

Когда осыплется вишневый цвет,

Спешат по всем дорогам вереницы

Мужчин и женщин,

Старых, молодых,

Как будто гонит их нагорный ветер.

Но ветер,

Летящий по небу,

Не в силах разметать,

Как лепестки,

Веселые и пестрые наряды,

Еще пестрей, чем вешние цветы.

Паломники

Подыгрывают на губах,

Изображая звуки сямисэна:

"Туда идут, трень-трень.

Назад бредут, трень-трень.

Трень-трень целый день…"

Деньжата сыплются…

А хорошо

В увеселительной кататься лодке,

И лучше, если пригласят тебя,

Чем самому ее нанять.

Что ни толкуй,

Так больше прибыли и толку.

Весною прибыла вода,

И лодки

Плывут гуськом вдоль дамбы Токуан:

Нос упирается в корму,

Все лодки словно

Один большой корабль!

Вот восседает Восковая Свечка.

Взгляните-ка на этого гуляку!

Он так сияет,

Как будто начинен самодовольством.

Он льнет к своей Когику,

Заводит с ней

Любовную игру

И шепчет на ухо…

Вся жизнь Когику

Лишь одному посвящена:

Мужским желаньям льстить и угождать.

Противиться она не смеет,

И все же

Ей совестно, когда любовник.

Без всякого стыда

Заигрывает на глазах у всех.

Она еще так молода,

Еще неопытна —

И поневоле

Краснеет и смущается…

Причал.

Когику

Легко, одним прыжком,

На берег прыгает из лодки.

Широкий капюшон[328]

Надвинут на глаза

И прячет черную черту бровей —

Продажной девушки примету,

Но модный пояс нагоя

Повязан, высоко,

Такой купецкие не носят женки.

Да, он — ярлык с высокою ценой,

И у мужчины

При этом виде падает душа.

Любой вдруг ослабеет,

Дрожит, как капля

На острие листа бамбука.

Благоразумие, расчет и верность —

Все сразу за борт полетит!..

Зеваки

Теснятся, толпятся,

Приметив прекрасный цветок.

Так на краю тропы

Густеют сорные травы.

Самый воздух вокруг отравлен

Сором вздорных речей.

Непристойные прибаутки,

Дурацкие шутки, остроты…

Со всех сторон сбегаются мужчины.

Она обратно подзывает лодку

И прыгает на борт.

А кто-то в толпе затянул

Песенку на модный манер:

"Погляди-ка поскорей!

Это утренний — трень-трень —

Утренний туман,

Или это дым костров

Над горою Атаго[329]

Поднялся тремя — трень-трень —

Поднялся тремя столбами.

Ёэ-ё!"

Здесь четыре дороги,

Словно копья из яшмы,

Нацелены вдаль,

На четыре стороны света.

Эта — в сторону "Дракон и Змея" —

к городу Нара;

Эта — в сторону "Бык и Тигр" —

к городу Явата;

Эта — через Тамацукури —

в сторону "Овен — Обезьяна";

Эта прямо — на запад —

Токайдоская людная дорога, —

первая станция — мост Кёбаси

в знаменитейшем городе Эдо.

Оглянись на юг!

Там — позади города Нода —

Протекает река Ямато;

За рекою высится Окаяма,

Окаяма — "Гора тайных встреч",

Где "сосна долголетия" растет…

Сколько сложено песен об этой горе,

Сколько встреч здесь бывало с любимой!

А возле горы Сарара

Паломники покидают лодку

И там переходят через мост,

Ведущий к спасению грешной души.

О святой бодхисаттва, чья мощь необъятна!

О святой Кандзэон,

Взирающий сострадательным оком,

Неисчетные радости обещая!

О святой Кандзэон,

Поклявшийся некогда спасти

Каждого, кто призовет его имя,

Каждого, кто повествует людям

О его благодатных чудесах,

Каждого, кто внемлет рассказу о них,

Каждого, кто плывет к святилищу в лодке,

Каждого, кто бредет, опираясь на посох,

Каждого, кто, молясь, раскрывает свой веер,

Кто, повторяя слова молитв,

Смиренно четки перебирает, —

Все обрящут стезю к святому спасению,

Избавленные от горестных странствий

По дороге обманов…

Сцена вторая

Рассказчик

Откуда эта женщина идет?

Она живет на улице Хонтэмма,

А эта узенькая улочка, пожалуй,

Немногим шире,

Чем тонкий стан ее

Стройнее юной ивы.

Как листья ивы,

Волосы блестят,

Недаром муж ее — купец,

Почтенный Ситидзаэмон,

Торгует маслом,

Отжатым из семян растений:

Душистым маслом для волос,

Кунжутным маслом,

Очищенным бальзамом для бумаги.

Ее зовут о-Кити,

И она

Идет с детьми на поклоненье Будде.

Кто дал ей имя[330]

О-Кити —

"Счастливая" —

И так ошибся!

Она еще в расцвете красоты.

Поверить трудно,

Что это — мать троих детей,

Заботливая, добрая хозяйка,

И каждый встречный

Охотно смотрит на нее.

Двух младших девочек она взяла с собой:

Малютку бережно несет,

А шестилетнюю ведет за ручку,

И эта дочка теребит ее:

"Маманя, я хочу попить чайку!"

О-Кити видит чайный домик

Невдалеке,

У самого пути,

Там можно выпить чаю,

И закусить, и отдохнуть.

О-Кити

Да! Да! Зайдем!

Передохнем немножко.

Рассказчик

Они вошли. Присели.

А тут, гляди,

Как раз шагает мимо

Ёхэй — знакомый паренек

Из лавки

Каватия, лет этак двадцати.

Лицом смазлив,

Но мот, бездельник,

И он еще живет

В родительском дому,

У отчима, на даровых хлебах,

Под крылышком у матери своей.

А дом и лавка

Его родителей —

Рукой подать,

Как раз напротив дома,

Где держит лавку Ситидзаэмон,

Маслоторговец, муж о-Кити,

И оба дома

Соседством близким связаны

И дружбой.

И вот Ёхэй идет на богомолье,

И с ним идут два закадычных друга:

Вот этот — Ягоро,

Известный всем под кличкой "Щетка",

А вот — Дзэмбэй,

Верзила красномордый.

Все трое

Торгуют маслом, но, вернее, —

Способны лишь проторговаться.

Все трое заодно

В любовных похожденьях

И завсегдатаи в квартале Сонэдзаки.

Они проматывают все свое добро

По вечерам,

А утром дремлют в лавке,

Как будто жизнь не стоит ни гроша —

Пустое сновиденье…

Но сейчас

От сна очнулись,

Они шагают бодро…

И поочередно

Несут увесистый бочонок,

Пять мер вина, —

Довольно, чтоб напиться

Вдрызг всем троим,

Еще в придачу ящик

С закусками.

Меж ними уговор:

Как встретится им по пути монах,

Тогда они меняются поклажей.

Ёхэй. Эта мерзавка Котику, продажная тварь, здорово провела меня. Надула меня, надула. Мне отказала, а сама потащилась с этим богатым дружком, с Восковой Свечкой, прямо в Нодзаки, на празднество поглядеть. Дождусь, как пойдет она обратно по этой дороге, тут я ей и покажу!

Рассказчик

Как вдруг из глубины харчевни

Его окликнул кто-то:

"Эй, послушай,

Ёхэй! А ну-ка, загляни сюда!"

Ёхэй узнал по голосу о-Кити.

Ёхэй. А-а! Да это о-Кити-сама отправилась в храм на поклоненье. И с двумя малышками? Знал бы я, пошел бы тебя сопровождать! А муженек-то твой, Ситидзаэмон, верно, остался присматривать за лавкой?

О-Кити. Нет, мы отправились вместе с ним, да по дороге он задержался по делам. Забот-то у него не оберешься! Вот и пришлось ему заглянуть в два-три места. Но не беда, он скоро должен здесь быть с моей старшей дочкой. Ну-ну, заходи сюда, присядь, отдохни. И друзей твоих можешь позвать!

Рассказчик

Ёхэй сдается. Как не согласиться,

Когда красотка-женщина зовет?

Ёхэй

Ну что ж. Зайду.

Пожалуй, надо трубку пососать!

Рассказчик

Он плюхнулся на мягкую подстилку

С развязностью завзятого гуляки.

О-Кити. Ну, что ты скажешь, Ехэй-сама[331]? Видел ли ты когда-нибудь такую уйму паломников и паломниц? И богатеи, и бедняки, и девицы из знатных семейств, и почтенные купецкие жены. О, гляди, гляди: вот идет какая расфуфыренная. Одежда на ней фиолетовая, а подол светло-лиловый. Пояс-то, пояс — пестрей не бывает! Уж наверное — продажная девица. Ты только погляди!

Ёхэй. О! А вон там, вон та, на эту посмотри! Кимоно из полосатого крепа и пояс с яркими кругами! Голову дам на отсечение — она из веселого квартала Симмати, самая шикарная из всех девок!

О-Кити. Да-да! Меня нисколько не удивляет, что молодой повеса на праздник приглашает такую записную красотку и без счета сыплет деньгами направо и налево. Ты ведь тоже, верно, не прочь пройтись в такой компании. А ну-ка, признайся, кого бы ты выбрал, Когику из веселого квартала Сонэдзаки или Мацукадзэ из квартала Симмати? Ну, что скажешь? Не правда ли, я все, все на свете знаю? В самом деле, почему ты не подцепил одну из этих красоток?

Рассказчик

Все это льстит Ёхэю,

Он попадается на удочку легко.

Ёхэй. Уж и не говори! Вот ведь досада! А я-то задумал пустить всем пыль в глаза и появиться сегодня с самой нарядной девицей. Я давно из кожи лез, чтоб это заранее устроить. А эта мерзавка Мацукадзэ вдруг объявила мне, что давно уже с кем-то уговорилась.

И эта маленькая дрянь — Когику

Мне отказала наотрез.

Нодзаки, видишь ли, лежит

В несчастном направленье для нее[332].

И кто б ни пригласил ее — отказ!

Но слушай дальше; эту лгунью

Сегодня нанял

Какой-то деревенский грубиян,

Мешок, набитый серебром.

И рано утром

Они сюда приплыли по реке

На лодке разукрашенной.

И если

Мужлан заезжий

Верх надо мной возьмет,

То я, Ёхэн,

Я буду опозорен —

И втоптан в грязь.

Такому сраму не бывать!

Я подожду:

Пускай негодница Когику

Пойдет с дружком обратно,

Я с ней поговорю по-свойски!

Да и ему несдобровать!

Рассказчик

Пока Ёхэй

Болтает, понемногу разъяряясь,

Его завзятые дружки,

Хлебнув вина,

Между собой устроили борьбу,

С таким азартом

Бахвалясь силою своей,

Что, кажется, они не прочь

И с дьяволом самим схватиться.

О-Кити усмехнулась. Цель ее —

Прочесть Ёхэю наставленье.

Уговорить его остепениться.

О-Кити

Смотри-ка, ведь пословица верна:

Спроси напрямик —

Ни за что не сознается,

А распустит язык —

И сам проболтается!

Так, значит, вот какое

Твое паломничество в храм,

На поклонение к святому Кандзэону?

Скорее — праздное шатанье

В компании подвыпивших дружков?

Несчастные родители твои!

Они-то знают слишком хорошо,

Которую из непотребных девок

Ты выкупить собрался.

Мне жаль родителей твоих!

Они приходят в наш дом, к моему мужу, да и ко мне, и умоляют нас со слезами: "Наш шалопай Ёхэй совсем сбился с панталыку, связался с дурной компанией, проматывает свои и чужие деньги. Да ведь мы сами виноваты, с детства его избаловали. Пожалуйста, повлияйте на него. Подайте ему добрый совет. Усовестите его. Может статься, он вас послушает?" Уж наверно, мой муженек говорил с тобой. Да, видно, тебе это нипочем: в одно ухо вошло, из другого вышло! Тебе, понятно, в досаду, что вот поучает тебя молодая женщина. И где же? Нашла место: в чайном домике у большой дороги! Но мне сердечно жаль тебя, а пуще того — твоих родителей. Себя ты погубишь, опозоришь, а их пустишь по миру. Вот я и зазвала тебя сюда, пустилась в длинные рассуждения, а мне впору только заниматься своим выводком ребятишек, мал мала меньше. Остепенись и образумься!

Киёнага (1752–1815). Ветер. Цветная гравюра.

Веди себя скромней.

Но ты толкаешься, ты кулаками

Себе дорогу пробиваешь

Сквозь тысячные толпы пилигримов.

Твои повадки —

Бесстыдные —

Твою семью позорят,

Всем намозолили глаза,

В тебя все пальцем тычут

И охают: "Смотрите на него!

Вот младший сын

Торговца маслом Токубэя,

И сам оболтус разорен дотла,

И скоро

Своих родителей дотла он разорит.

Он в чайном домике —

И то не может

По счету расплатиться,

А туда же!

Пихается, нос задирает,

Бахвалится, дерется, фигуряет.

Богач какой нашелся…"

Сам скажи:

Что тут хорошего?

Несчастье, право!

Ты должен взять за образец

Тахэя, брата твоего.

Купец на славу — любо поглядеть.

Гроша не промотает понапрасну,

Богатство копит помаленьку,

Как лепит ласточка свое гнездо.

Еще не поздно,

Возьмись за ум.

Оставь своих дружков беспутных.

Трудись.

Вникай в торговые дела.

Родителям старайся помогать.

Да это ведь не для других —

Ты в этом счастье сам найдешь, поверь мне.

А-а, я вижу:

Мои слова тебе не по нутру!

Ты молчишь? Ну, дочка, пойдем скорей. А я опять возьму на руки маленькую твою сестричку… Скорее! А ты, Ёхэй, если ты встретишь по дороге моего муженька, пожалуйста, скажи ему, что мы ждем его в главном святилище.

Хозяин, вот возьми в уплату…

Рассказчик

О-Кити достает из рукава

И отдает хозяину харчевни

Пригоршню мелочи,

И мелким-мелким шагом

Она с детьми засеменила

Вслед за паломниками

По дороге к храму.

Дружок Ёхэя, Красномордый

Дзэмбэй,

Итог подводит всем ее речам

И припечатывает:

Дзэмбэй. Ну-ну, Ёхэй! Так эта женщина — хозяйка той лавки, что напротив вашего дома? Личиком пригожа, и повадки такие приятные, кажется, воды не замутит. А на поверку выходит — кремень-баба! Славно же она тебя отчекрыжила!

Ёхэй

Да! Ей всего

Лет двадцать семь,

Собой еще красива,

А уж успела народить

Девчонок уйму!

Честная жена,

Примерная хозяйка,

Строгих нравов —

Но мне, нет хуже ничего!

На погляденье — хороша,

А не подступишься! Поди-ка, сунься к ней.

Точь-в-точь игрушечная птичка:

Посмотришь, как живая!

А вкусу нет.

Рассказчик

Дзэмбэй хохочет, и от смеха

Еще сильнее багровеет.

"И в этот самый миг,

Смотрите, появляется Когику.

Она уже святому поклонилась

И весело идет обратно,

Не думая о том,

Какая встреча ждет ее.

А с нею вместе

Идет ее простак-любезник,

И следом о-Камэ, вдова,

Хозяйка "Домика цветов",

За нею по пятам — служанка.

Гость — Восковая Свечка

Горланит по пути,

Как может, песню "Тинцубуси"

На грубый деревенский лад:

" Тинцу-тинцу-тинтири!

Кто первый любовник в театре?

Волнует, тин-тин, сердца?

Дзиндзаэмон[333].

Кто первый актер на роли

Многодумного мудреца?

Кодзаэмон.

Тинцу-тинцу-тинтири!

Кто так умеет играть,

Что всех прошибает слеза?

Сиродза, Сиродза,

Тинцу-тинцу-тинтири".

Голоса

Ят-тя! Ят-тя! Еще раз! Ну-ка,

Вот это глотка!

Ну что твой соловей!

Еще-еще!

Вот первый в Осака певец!

Рассказчик

Не думайте, что пенье

Им нравится.

Но знают,

Что это — денежный мешок поет.

Лишь были б деньги,

И каждый сразу же готов признать,

Что ты мастак в любом искусстве.

А между тем —

Другие голоса слышны в толпе:

"Вы видите? Вот эти трое

Идут сюда!

Буяны, драчуны!"

Ёхэй,

Нахмуря брови,

Остановился посреди дороги,

А за его спиной

Два здоровенных парня.

Видать по лицам,

Что на все готовы.

Взглянув на них,

Когику испугалась.

Когику

Послушайте, хозяйка!

Идти назад

По этой же дороге — скучно.

К тому же у меня устали ноги.

Я предпочла бы

Вернуться в лодке по реке…

Рассказчик

И, приподняв подол,

Она готова

Спуститься на берег,

Но прямо на пути

Торчит, как мачта, сам Ёхэй,

А по бокам

Стоят его дружки,

Расставив ноги.

Дзэмбэй и Ягоро. А ну-ка, Ёхэй! Поговори с этой девкой по-свойски, покажи ей, что ты мужчина! А если этот свечной огарок вспыхнет, мы подрежем ему фитиль и втопчем его в грязь!

Рассказчик

Они суют сандалии за пояс

И скрещивают руки на груди.

Вот-вот полезут в драку. Гость

От неожиданности словно онемел.

Хозяйка и служанка,

Совсем растерянны.

Они дрожат от страха,

Хотят Когику увести.

Но раззадоренный Ёхэй

Ее хватает за руку.

Ёхэй. Я первый договаривался с Когику. А когда завсегдатай веселого квартала, вроде меня, нанимает девицу, так небось она уж от него не уйдет к другому.

Рассказчик

Он тащит за руку ее

И силой заставляет сесть

На лавку

Пред чайным домиком.

Ёхэй. Ты, продажная шлюха, тварь, дешевка! Наболтала мне, что гадатель-де сказал, будто нельзя тебе идти в ту сторону, где стоит храм Нодзаки, а то случится большая беда,

И ни за что

Туда ты не пойдешь, —

И солгала!

Со мной, Ёхэем,

Пойти не захотела?

А если гость тебе по вкусу,

Так наплевать тебе на все гаданья,

Пойдешь куда угодно?

Ну что? Ну что ты в оправданье скажешь?

Рассказчик

Вот так Ёхэй бранит Когику.

Он в ярости глаза таращит.

Страшно кровью налились глаза,

Ну, сущий демон!

Пытаясь успокоить грубияна,

Когику кротко отвечает:

Когику. Право, Ехэй, не надо так бушевать из-за пустяков. Все знают, в какой мы тесной дружбе. Кто назовет меня хоть раз, три раза помянет тебя. Ты и я — да мы всегда у всех на языке. Я не пошла с тобой сегодня, это верно, но только ради тебя же самого. Чтобы оберечь твое доброе имя. Ты слишком мне дорог, слишком много ходит про нас разных досужих сплетен.

Зачем ты позволяешь

Твоим дружкам подначивать тебя?

Мое не изменилось сердце:

Богам я поклялась

Тебя любить!

Смотри: вот письменный обет![334]

Рассказчик

Ёхэй невольно тронут.

Он чувствует, что гнев его угас,

Однако совестно признаться в этом

Своим запальчивым друзьям…

Когику шепчет на ухо Ёхэю

И нежно прижимается к нему.

Заметив это,

Теперь разгневался богатый гость:

"Вот уж спасибо, нечего сказать!"

И грузно он садится рядом.

Восковая Свечка

Так не годится, госпожа Когику.

Любовь любовью, а обман обманом.

Зачем лгала ты мне, —

Мол, в целом городе, хоть всех перебери,

Мужчины не найти приятней,

Чем я, твой милый гость из Айдзу?

А я-то думал,

Что буду вспоминать

Твою любовь,

Когда к себе на родину вернусь,

И похваляться,

Какое счастье привалило мне!

Я денег не считал,

Они текли рекою,

Чтоб вместе прогуляться по реке.

А на поверку оказалось,

Что из меня ты строишь дурака?

Так дальше не пойдет!

А ну-ка, повтори

При этом шалопае,

Что прошлой ночью

Ты обещала мне?

А! Ты молчишь?

Тогда меж нами

Все кончено! Найду себе другую!

Как говорится:

"Застава в горах[335]

Крепка, крепка,

Тропа через горы

Крута, крута.

В другой раз не приду!"

Ну, что на это скажешь?

Рассказчик

Он требует ответа.

А меж тем

Дружки Ёхэя,

Перемигнувшись,

Подходят с наглым видом.

Дзэмбэй и Ягоро

Эй ты!

Невежа, деревенщина, мужлан!

А ну-ка, прочь ступай!

Оставь в покое девку!

Убирайся! Не то получишь на память хороший подарок от нашего города! Ну, чего ты так разгорячился? Мы остудим тебя, остудим. Хлебнешь ты у нас мутной водицы из этой речонки!

Рассказчик

И оба наступают с двух сторон,

Хотят его взять в клещи

И спихнуть

Крутого берега…

Однако Восковая Свечка

Не так-то мягок,

Как говорит его прозванье,

Не мягкий воск, а крепкая смола, —

И твердо держится.

Восковая Свечка

Ах вы, щенки!

Дрянь, сволочь, оборванцы!

Слыхал я про таких!

Ишь ты, накололи себе разные узоры на руках — пугать людей. Ссору заведут нарочно, а сами норовят выхватить чужой кошель из-за пазухи! Голь перекатная! Нищета из вас всю душу вытрясла, коленки небось дрожат! Погуляете с девками — и вовсе с копыт долой. Но я, по нашему деревенскому обычаю, угощу вас кое-чем покрепче вашей мутной водицы! А не хотите ли узнать вкус моей грязной ноги?

Рассказчик

И гость вскочил.

Он бросился вперед —

С размаху бьет ногой!

Хрясь! Гулкий звук удара.

Да! Щетке Ягоро

Удар пришелся

Как раз под подбородок —

Парень охнул,

Не взвидел света,

Катится в речушку.

Шлеп! Он барахтается в тине!

Теперь Дзэмбэй

Вконец побагровел от гнева

И хочет за товарища вступиться.

Бац! Гость его коленом бьет

Без всякой жалости —

И прямо в драгоценный пах.

Дзэмбэй от страшной боли

Взвыл и согнулся пополам.

Он извивается ужом,

Ложится на спину

И смотрит в небо

Остекленелыми глазами,

Как будто видит коршуна в полете,

Зажавшего в когтях добычу.

Потом

Он уползает прочь, в кусты, —

И след его простыл.

Теперь Ёхэй остервенел от злобы.

Ёхэй

Что ж это? Так и буду

Смотреть покорно,

Как избивают здесь товарищей моих?

Да я тебя, подонок,

Вниз головою в грязь всажу!

Восковая Свечка

А! Ты еще тут, осакский паршивец?

Проваливай, не то

Тебе я набок челюсть сворочу!

Рассказчик

Он размахнулся,

Но Ёхэй отпрянул —

И, в свой черед,

Наотмашь — кулаком

Бьет гостя по скуле. —

Они отчаянно

Тузят друг друга.

Удары сыплются.

И каждый норовит

Противника схватить за горло.

Когику в страхе

Бросилась меж ними,

Чтоб их разнять.

Когику

Остановитесь! Стойте!

Молю вас,

Прекратите драку.

Что за бесчинство!

Хозяйка о-Камэ

Ах, ах, побереги себя,

Сокровище мое!

Рассказчик

Хозяйка заслоняет

Собой Когику

И — вместе со служанкой —

Ее уводит в сторону,

Подальше

От потасовки. Между тем

Со всех сторон

Сбегаются зеваки.

Шум. Гомон. Выкрики:

"Глядите — драка! Драка!"

Закрыты двери в чайный домик:

Хозяину теперь не до гостей.

Соперники отчаянно дерутся

На насыпи

Над самою рекой.

Но насыпь рушится,

И оба

Уже стоят в воде по пояс…

Они со дна сгребают горсти грязи,

Камней, песка, зеленой тины

С хвостами водорослей —

И швыряют

Друг в друга,

Норовя попасть в глаза.

Теперь противники сошлись

Грудь с грудью,

В рукопашную схватились.

Они готовы утопить друг друга.

Ёхэй моложе,

Но Восковая Свечка

Бьет точнее.

Да! Это — настоящий поединок,

Когда противники, стремясь к победе,

Теряют разум,

Когда никто вмешаться не посмеет,

Чтоб их разнять. И вдруг…

Кто показался в эту минуту?

Знатный вассал князя,

Что правит в городе Такацуки[336].

Самурай этот молод годами,

Вышел он из простых пажей,

Но занял высокую должность

Советника.

Именуют его

Огури Хатия.

Он одет

В пышный придворный костюм,

Восседает на прекрасном коне,

Покрытом драгоценной попоной.

Направляется он в храм Нодзаки,

Как посол своего господина,

Совершить поклонение Кандзэону.

Его охраняет почетная стража.

На всех молодых воинах

Накидки цвета спелой хурмы,

Парадные — с крыльями и гербами.

Знаменитый княжеский герб:

Девять кругов —

Один в одном.

Впереди спешат скороходы,

Криком "эй-эй!" разгоняют народ:

"Прочь с дороги! Посторонись!"

Все расступаются,

Но, в увлеченье битвы,

Ёхэй и Восковая Свечка

Не слышат окриков

И яростно дерутся.

Ёхэй в грязи

Весь с ног до головы.

Залеплены глаза зеленой тиной.

Он плохо целится,

И, на его беду,

Летят, как птицы, комья грязи

И попадают —

Без промаха…

На праздничное одеянье

Огури Хатия.

Запятнан конь, испачкана попона.

Гнедой отпрянул жеребец,

Встал на дыбы, —

С трудом его наездник успокоил.

Ёхэя окружила стража —

Не убежишь!

Беду он понял — и остолбенел.

От ужаса.

Его противник

Единым духом переплыл речонку

И скрылся в зарослях.

Когику и хозяйка

Поспешно прячутся в толпе.

Ёхэя

Выводят на берег.

Начальник стражи,

Почтенный, престарелый самурай,

Мориэмон из рода Ямамото,

Одним ударом

Сбивает с ног Ёхэя,

Бросает наземь вниз лицом

И с силой упирается коленом

Ему в спинной хребет.

Ёхэй. А-а! Смилуйтесь, смилуйтесь, господин самурай! Простите мою провинность! Я — не нарочно! Умоляю, отпустите меня!

Рассказчик

Так он вопит.

Униженно он молит о пощаде.

Мориэмон. А, подлый негодяй! Забрызгал грязью знатного воина и его благородного коня, а теперь молишь о прощении! И ты надеешься, что так тебя и простят?

А ну-ка, подними

Твою собачью морду!

Рассказчик

Он поднимает голову Ёхэя.

Ёхэй

Ой, дядюшка Мориэмон!

Мориэмон

Да это —

Племянник мой Ёхэй!

Беда-беда!

Рассказчик

И оба — в изумленье —

Уставились глазами друг на друга.

Мориэмон. А, подлец! Ты ведь всего-навсего простой горожанин: любой позор тебе нипочем. Свою голову ты и в грош не ставишь. Но я самурай, я на службе у знатного господина! И я ношу славное, незапятнанное имя. Такое имя, которое пишется не одним, а двумя знаками! Я — другое дело!

Держите этого мерзавца!

Он — мой племянник. Все равно —

Его не пощажу:

Я голову ему срублю!

А ну, вставай!

Рассказчик

И, за руку схватив Ёхэя,

Его с земли он силой поднимает.

Но господин советник,

Сдержав коня, забрызганного грязью,

Кричит Мориэмону

Огури Хатия

Эй-эй! Постой, Мориэмон!

У тебя, кажется, меч плохо сидит в ножнах. Если он выскользнет из ножен и снесет кому-нибудь голову, прольется кровь. А если я увижу кровь, я буду осквернен, и мне уже нельзя будет явиться в храм и поклониться святому Кандзэону — от лица нашего князя. Мне придется вернуться в замок! Будьте же осторожны, воины, с вашими мечами, пока мы не тронемся в обратный путь. Мориэмон — ко мне!

Рассказчик

Тот повинуется

И говорит Ёхэю:

"Ты ненадолго получаешь жизнь.

Тебе снесу я голову, когда

Поедем мы обратно!" Он толкает

Ёхэя прочь,

Хотел бы приказать:

"Беги, племянник!

Беги скорей, не попадайся

Мне на глаза!" —

Но, самурай,

Хранить он должен непреклонность духа.

Он только молча

Исподтишка

Ёхэю знак дает:

"Скорей беги, спасайся!"

Но тот ошеломлен —

И ничего понять не может.

Так — летом — мы не слышим соловья

И нам его невнятен слабый хрип.

Мориэмон

И княжеский посол

Хранят невозмутимость самураев

И равнодушие

К случайным незадачам.

Конь ускоряет шаг,

И весь кортеж

Уходит в сторону Нодзаки.

Ёхэй шатается,

Как будто пьяный.

Не может он понять

"Явь или сон?"

Однако понимает,

Что чудом уцелела голова.

Ёхэй

О, Наму Амида[337]!

О, три сокровища

Святого Будды!

О, Кандзэон святой,

Спаси и сохрани!

Мой дядя должен зарубить меня!

Отрубит голову, —

А как мне жить

Без головы?

Рассказчик

Он обезумел:

Душа и разум упорхнули прочь.

Он хочет убежать.

Он слепо озирается кругом:

В какую сторону ему податься?

Ёхэй. Бежать туда? Но ведь там Нодзаки. А куда провалился город? Я спутал все дороги. Это, должно быть, путь на Киото. А это что за гора? Это — Курагари? Или, может быть, Хиэй? Не понимаю, куда бежать? Где мне спрятаться?

Рассказчик

Глаза его блуждают.

Он в смятенье,

В глазах — туман,

И подкосились ноги.

Как быть? И вдруг —

В толпе он замечает шляпу "кага".

Да это ведь о-Кити!

О-Кити!

Он рад ей, словно грешник,

Который в пламени пылающего ада

Увидел милосердного Дзидзо!

Ёхэй

Спаси меня! Спаси меня, о-Кити!

Меня сейчас зарубят.

Идешь домой?

Возьми меня с собой!

Рассказчик

В слезах, он кланяется в землю.

О-Кити. Но я еще не иду домой. Я уже прошла семь-восемь тё[338] по дороге к храму. Но вижу — впереди уйма народу, такая давка — не пробьешься. Вот я и вернулась сюда, чтобы здесь подождать моего муженька.

Но что с тобой?

В каком ты страшном виде!

Измазан грязью

С головы до ног.

Лицо заляпано

Болотной тиной…

Обрывки водорослей в волосах.

Ты что, Ёхэй?

С ума ты, что ли, спятил?

Ёхэй

Я вправду разум потерял.

Я подрался из-за Когику —

Ком грязи я швырнул

И угодил —

Подумать только — в самурая,

Знатнейшего.

Он был забрызган грязью,

И конь его запачкан.

Стража

Меня схватила.

Пригрозили мне,

Что голову отрубят,

Когда они назад пойдут из храма.

Не знаю, как от них спастись!

Рассказчик

Он не отходит от нее.

О-Кити. Ах, до чего же мерзко ты себя ведешь! Бедные твои родители! Они заболеют с горя, когда на них свалится такое несчастье. Но я не могу отказать тебе в помощи, ведь мы близкие соседи. Вот что я решила: найму-ка я комнату в чайном домике и смою с тебя всю грязь! Ты ведь не можешь в таком виде показаться людям на глаза.

Почистишь платье,

Лицо ополоснешь

И в Осака беги! Спасайся!

А впредь веди себя умнее.

Хозяин! Я снова погощу у тебя. О-Киё, ты уже большая, тебе шесть лет. Ты побудь здесь и дай мне знать, как только придет твой отец!

Рассказчик

И оба скрылись

За тростниковой занавеской

Во внутреннем покое.

А между тем весенний длинный день

Уже наполовину пробежал.

И Ситидзаэмон,

Торговец маслом, муж о-Кити,

Бежит, торопится,

Тревожится, что и жена и дочки,

Наверно, заждались, проголодались,

Бежит, а ящичек с закуской

Болтается на поясе его.

А старшенькую дочь, о-Кику

(Ей девять лет), он тащит за собой.

Ох, в горле пересохло!

Хорошо бы

Попить чайку!

А, вот и чайный домик!

К отцу бежит навстречу о-Киё

И с криком "папа!"

На нем повисла, радостно смеется.

Как радуются сестры друг на друга!

Ситидзаэмон

А! Верно, заждались?

Но где же мама?

О-Киё. Маманя вот здесь, в чайном домике, вместе с нашим соседом Ёхэем. Они развязали пояса и одежду с себя сняли.

Ситидзаэмон. Что?.. Что ты говоришь? Они развязали пояса и разделись догола? Я подло обманут! Ну, а потом? Что было потом?

О-Киё. А потом… маманя обтерла его бумажным платком и помыла.

Рассказчик

Услышав это, Ситидзаэмон

Приходит в гнев.

Меняется в лице,

Глаза остекленели,

А брови гневно сдвинулись…

Сжав кулаки,

Он перед дверью стал,

Кричит.

Ситидзаэмон

Вы слышите?

О-Кити и Ёхэй —

Не медля выходите!

Не выйдете,

Я силой к вам вломлюсь!

О-Кити

Да это ты, мой муженек?

Ты где запропастился?

Забыл, что деткам

Давно пора позавтракать?

Рассказчик

Она выпархивает из дверей,

А следом,

Повесив голову,

Бредет Ёхэй.

Ёхэй. О, это вы, Ситидзаэмон-доно! А я в, таком виде, просто сгореть со стыда. Я подрался. Свалился в речную тину… Ваша хозяйка по доброте душевной позаботилась обо мне… Отмыла меня… Не знаю, как и благодарить вас обоих.

Мне очень стыдно!

Рассказчик

Он вымыт наспех,

Кое-как,

Пучки его волос

И на висках и на макушке

Еще залеплены болотной жижей,

И он на крысу мокрую похож.

И Ситидзаэмон не знает: —

Сердиться ли ему

Или смеяться?

Он отвернулся от Ёхэя

И говорит жене:

Ситидзаэмон. Послушай, о-Кити! Добрая услуга соседу, разумеется, дело хорошее. Но не следует терять здравого рассудка. Молодая женщина не должна развязывать пояс на молодом мужчине и обтирать его бумажным платком. Люди легко могут заподозрить самое дурное. Ну, пойдем в храм, время уже позднее!

О-Кити

А я ждала тебя так долго!

Пойдем, пойдем!

И по дороге

Я все тебе подробно расскажу.

Рассказчик

О-Кити

Детей к себе сзывает хлопотливо.

Малютку бережно несет она

И за руку ведет

О-Кику, старшенькую…

Долго ль до беды? —

Ребенок может затеряться

В густой толпе.

А средняя — уселась на плечо

Отца.

Так — вчетвером — они спешат,

Протискиваясь сквозь толпу

Паломников,

В нагорный храм, —

Послушать поученье

И поклониться статуе святого.

Для них весенний день —

Веселый праздник…

Ёхэй один остался

У входа в чайный домик.

Всего разумней было б поспешить

Обратно, в город,

Не ожидать развязки роковой.

Но он еще ошеломлен,

Никак прийти в себя не может.

К нему подходит

Хозяин домика

С нахмуренным лицом

И бывшие там люди:

Пять-шесть зевак.

Хозяин чайного домика

Ты, шалый парень,

Уже давно торчишь

У моего порога.

He понимаю,

Чего ты ждешь? Зачем

Болтаешься без дела?

А ну-ка,

Скорей давай отсюда!

Иди молиться в храм,

Не то — ступай себе обратно в город.

Рассказчик

Он гонит

Ёхэя прочь.

Но поздно!

Снова — крики:

"Эй, эй, посторонись!" —

Толпа шарахается, расступаясь.

Огури Хатия

Пешком, со всем эскортом,

Обратно возвращается из храма.

Испуганный Ёхэй

Хотел бы убежать,

Но кругом голова пошла…

Он — как в дурмане —

Понять не может, где же город?

В какую сторону ему бежать?

И на бегу

Врезается в кортеж,

И — прямо в головной отряд,

Где шествует Мориэмон.

Увы, суровый воин

Его немедленно заметил,

Схватил его, скрутил —

И бросил наземь.

Мориэмон. Тогда я пощадил тебя, племянник, потому что мы шли в храм на поклоненье. Но теперь пощады не жди!

Я зарублю тебя!

Рассказчик

И он хватается

За рукоять меча.

Но княжеский посол

Его спокойно окликает.

Огури Хатия

Постой, постой, Мориэмон!

По какой причине ты хочешь убить его?

Мориэмон. Да ведь это — тот самый бесстыдный негодяй! Будь он мне чужим, может, я сам попросил бы отпустить ему его вину, даровать ему жизнь. Но его мать — моя родная сестра.

Он — мой племянник,

И я не вправе пощадить его.

Здесь милосердие не к месту.

Огури Хатия

Но в чем он провинился?

Мориэмон. Как? Разве не ясно? Он — швырнул комок грязи — и замарал вашу одежду, осквернил вашу драгоценную персону.

Огури Хатия. Осквернил? Кого? Меня? Огури Хатия? Что-то я не возьму в толк твоих слов. Взгляни на меня: где на моих одеждах ты видишь хоть каплю грязи?

Мориэмон. Но, господин! Запятнана была ваша прежняя одежда: вы переоделись в другую…

Огури Хатия. Вот именно, вот именно! Я переоделся: значит, нет на мне грязи. Она ведь не прилипла ко мне. Разве не так?

Мориэмон. Господин, вы, конечно, правы. Но ведь и благородный конь ваш был так запятнан грязью, и сам он, и его сбруя, что сейчас его чистят, а вам приходится возвращаться пешком.

Вот этот негодяй

Посмел забрызгать грязью

И господина, и его коня…

Огури Хатия. Молчи, молчи! Почему, по-твоему, на коня надевают чепрак? А как пишется слово "чепрак"? Двумя знаками: "защита от грязи". Значит, нужна в дороге такая защита? Теперь отвечай, я тебя спрашиваю!

Не было скверны,

Не было оскорбленья, —

И преступления не было, значит.

Единственный позор для самурая,

Когда хоть капля грязи упадет

На имя чистое его!

Да, эту каплю —

Не смыть,

И не стереть,

Ничем не счистить!

А этот человек

Из низкой черни

И все подобные ему

В моих глазах

Не чище,

Чем ил и тина

На дне пруда или реки.

И, словно лотос,

Что подымается

Со дна, из тины,

Но капли грязи нет

На лепестках его, —

Так и на имени моем —

"Огури Хатия" —

Нельзя приметить —

Ни одного позорного пятна.

Мне безразличен —

Этот человек.

Приказываю, слышишь

Немедля отпусти его!

Мориэмон

Я повинуюсь!

Рассказчик

Он втайне рад приказу господина.

И знак дает отряду:

"Шаг вперед!"

И дружно, в ногу,

Кортеж пускается в обратный путь.

Действие второе

Сцена первая

Улица перед лавкой Каватия.

Второй день пятой луны.

Хор паломников

Гятэй-гятэй-гятэй-гятэй![339]

Харагятэй-харагятэй!

Храни нас — храни нас — храни нас,

Святой Эн! Сохрани нас от бед,

Мы дали обет, мы сдержали обет.

Скоро идем!

Скоро и дом!

Гятэй-гятэй-гятэй-гятэй!

Онкоро-онкоро-онкоро!

Скоро мы дома будем.

Помолимся Будде, Будде, Будде…

Молитвы священный восторг…

Торг… торг… торг…

Благополучия вашей торговле!

Рассказчик

Благополучно

Пройдя далекий путь,

Паломники вернулись в город

Из странствия к святым местам.

Все это люди молодые —

Приказчики,

Владельцы лавок.

Они торгуют разными маслами,

И, чтобы шли делишки как по маслу,

Они пошли

Святыням поклониться.

Да, юные торговцы,

Конечно, не монахи!

Но кое-кто из них

Уже не раз

Молился в храмах на Святой горе[340]

И получил монашеское имя,

Что для мирянина

Большая честь!

Усталые,

Они бодрятся напоследок

И напевают

Для бодрости

Обрывки из молитв и заклинаний.

Есть среди них — и новички.

В благочестивом

Усердии они копили

Медяк за медяком.

Случалось, прятали в кошель

Двенадцать монов,

Которые велит обычай

Пожертвовать

На освещенье храма.

Так и скопили на далекий путь,

И деньги сберегли,

Не прокутили, не продули.

И вот теперь они идут обратно,

И по дороге в раковины дуют,

И машут посохами на ходу,

Счастливые,

Что скоро будут дома!

Одежда их —

Одежда пилигримов:

На шее — четки,

На поясе,

Висит "косиатэ" —

Закатанная в трубку

Подстилка меховая

Для отдыха.

А вместо кошелька

Болтается бутылка для воды.

И вся толпа

На время задержалась

Пред лавкою Каватия,

Теперь принадлежащей Токубэю.

Предводитель паломников. Эй, эй! Где ты, Ёхэй? Ты дома? Что ж ты нас не встречаешь? Выходи, дружище, выходи! Мы посетили Святую гору и теперь возвращаемся, набитые святостью по горло! Все наши друзья, видно, узнали, что мы должны вернуться сегодня, — и вышли встретить нас на дороге в Кувадзу[341]! А вот тебя-то среди них и не было. Да ты что? Уж не заболел ли? А мы — счастливцы — видели удивительные вещи!

Придешь? Мы угостим тебя

Рассказами о разных чудесах.

Вот чудо первое:

Там был один мальчонок,

Так лет двенадцати, не старше,

Слепой на оба глаза!

Но на Святую гору он взошел,

Творя великие молитвы,

И вот… пока он поклонялся

Подвижнику — святому Эну,

Внезапно

Прозрели оба глаза у него!

И он с горы — счастливый! — побежал,

Отбросив в сторону ненужный посох.

А мы подумали тогда:

"Хороший знак!

К добру!

Знать, этой осенью

Пойдут делишки в гору!"

Гляди-ка в оба,

Не зевай!

У мальчугана

Глаза не зря открылись:

Откроются ворота

У рисовых амбаров, кладовых,

И цены

На рис покатятся, наверно, вниз,

Как мальчуган

С горы вприпрыжку побежал!

Ну что ж, Ёхэй, ты слышишь? Если вечером ты свободен, шагай прямо к нам! А мы разгоним дорожную усталость рассказами и о других чудесах! Чего-чего мы только не видали!

Побудем вместе! Приходи

И дружно

Помолимся мы Будде, Будде, Будде!

Гятэй-гятэй!

Харагятэй-харагятэй!

Рассказчик

И все паломники

Опять заголосили.

Звучат

Обрывки сутр,

Молитв и заклинаний…

Да кто их разберет?

На этот крик

Из лавки выбегает — отчим

Ёхэя — Токубэй.

Токубэй

Вы, молодые люди,

Молились в храмах

На Святой горе:

Вот что достойно высшей похвалы!

А вот мой пасынок — Ёхэй, бездельник, кутила! Вы только подумайте: я дал ему четыре кана серебром[342] и шестьсот монов, чтобы он тоже совершил паломничество на Святую гору — и поклонился подвижнику Эну. Да старший брат его — Тахэй с улицы Дзюн-кэй — тоже подарил ему четыре капа с лишком. Чуть ли не десять канов серебром он выманил у нас. И что же? Пошел он на Святую гору? Куда там! С места не сдвинулся. Даже встретить вас не пожелал! Гуляка, вертопрах, расточитель, он и не помышляет о будущем возмездии, что уготовили для него боги и будды. Пожалуйста, в знак дружбы, проберите его хорошенько. От всей души прошу вас!

Рассказчик

Из дальних комнат дома

Выходит пожилая мать Ёхэя.

Она несет горячий чай.

Две чашки

Дымятся у нее в руках.

О-Сава

Я рада, я так рада! Поздравляю

С благополучным возвращеньем!

Прошу!

Пожалуйста, отведайте чайку!

Вы знаете,

Мою семью

Небесная постигла кара!

А почему?

Уж не оттого ли, что наш непутевый сын Ёхэй обманул нас? Он и меня, и моего мужа уверил, что пойдет на Святую гору помолиться подвижнику Эну. И не сдержал своего слова, негодный. Вот в наказание и захворала его сестра, доченька наша о-Кати, да так тяжело! Вот уже дней десять болеет она простудой, с постели совсем не встает.

Мы трех врачей уже переменили,

А толку нет!

Горячка не спадает.

А мы к тому ж уговорились,

Что перед праздником —

Сыграем свадьбу —

И примем молодого зятя в дом.

Жених и все его родные

Торопят нас.

Болезнь невесты

Совсем не вовремя.

Мы с мужем

Всегда живем в сомненье и тревоге.

Одна беда другую погоняет.

Вот и теперь из-за того,

Что наш Ёхэй солгал святому Эну,

Болеет доченька моя…

Ах, молодые люди!

Я умоляю вас, молитесь,

Чтоб Небеса простили

Обманщика Ёхэя!

Пусть боги возвратят

Здоровье нашей бедненькой О-Кати!

Рассказчик

Так горячо о-Сава умоляет

Паломников,

Но предводитель —

Ей возражает:

Предводитель паломников. Нет-нет, я не думаю, что ваша дочь заболела из-за провинности Ёхэя. Ведь если б наказание было послано Святой горой, беда, конечно, поразила бы только того, кто провинился. Как может премудрый Будда ошибиться, словно какой-нибудь неразумный простак? А ведь сам Будда воплотился в подвижника Эна. Не может Будда поразить небесной карой невинную девушку! Подумайте сами! Болезнь вашей дочери, наверно, имеет другую причину. Для такой тяжелой болезни не годятся ни обычные врачи, ни обычные лекарства. Разве вы не слыхали, что сейчас в Осака прославился заклинатель монах-ямабуси, по прозвищу "Святой отец Белый Лис"? Он — необычайно искусный целитель!

Ваш Ёхэй

О нем, конечно, слышал. Призовете —

Он чудо совершит:

Помолится — и демона изгонит!

Так торопитесь же!

К нему бегите!

Попросите — он не ответит "нет!"

О-Сава

Я благодарна вам от всей души!

О, сам святой подвижник Эн

Направил вас ко мне

С благою вестью.

Бегу искать целителя-врача,

А вы, прошу вас,

Войдите в дом,

Спокойно отдохните!

Предводитель

Нет-нет, почтенная о-Сава!

Ведь каждого из нас

Нетерпеливо ожидают:

Кого — родители,

Кого — жена и дети.

И каждый

Торопится домой

Порадоваться вместе

С родными, близкими,

Что так счастливо

Прошло паломничество наше!

Спасибо! До свиданья.

Прошу, советов наших не забудьте!

Рассказчик

Паломники

Опять пустились в путь

И на ходу

В большие раковины дуют,

Выкрикивая заклинанья:

"Прочь, злые демоны!.."

Хор паломников

Барабара-барабара!

Гятэй-гятэй-гятэй!

Будда — великий — помилуй нас!

Будде помолимся, Будде,

Помилуй нас — помилос — помилос,

Буде — буде — бу… бу… бу…

Рассказчик

И голоса их замирают.

Паломники уходят прочь,

На перекрестке расстаются

И разбредаются по всей округе,

Спеша к своим домам…

О-Сава бросилась чуть не бегом

Искать целителя-монаха. Ей навстречу

Шагает старший сын — Тахэй.

На младшего ни в чем он не похож.

Да! Сердце у него другое.

Тахэй идет с нахмуренным лицом.

Поджаты мрачно губы,

И брови сдвинулись в одну черту.

Мать ахнула в тревоге. Сын

Недобрые ей вести рассказал

И быстрыми шагами

Подходит к лавке отчима…

Токубэй. Э-э! Да это, никак, Тахэй? Пришел, значит, навестить больную сестрицу? Рад видеть тебя. Но ведь сегодня время дорого: надо выписывать счета за все, что покупатели у тебя в долг забрали. Если б ты и не пришел в такой день, мы бы не посетовали на тебя…

Тахэй

Я по дороге —

Столкнулся с матушкой.

Мы постояли.

Я наскоро поведал ей

Тревожное известье!

От дядюшки Мориэмона

С нарочным

Доставлено мне спешное посланье.

Он пишет… Неприятнейшее дело!

Да вы послушайте!

Я вам прочту.

"В прошлом месяце я сопровождал моего господина, Огури Хатия, когда он соизволил отправиться на поклонение в нагорный храм Нодзаки. К несчастью, по пути повстречался нам твой брат — этот распущенный негодяй Ёхэй. И он, завязав непристойную ссору с приятелями своими, в разгар драки нанес неслыханное оскорбление моему господину. Я решился было зарубить племянника и себе самому вспороть живот. Но все дело кончилось мирно благодаря милосердному заступничеству моего высокого господина. Однако после нашего благополучного возвращения среди нас, самураев, в княжеском замке и даже среди простых горожан пошли дурные толки и пересуды. А я не могу (вы сами понимаете) спокойно глотать, склонив покорно голову, издевательства и оскорбления, словно ничего особого не произошло. И посему я должен оставить службу у князя. Итак, я попросил увольнения и, вероятно, стану ронином. Дней через пять прибуду в Осака. И ежели я не сумею восстановить свою самурайскую честь, то уже никогда не смогу носить два меча[343]…"

Да! Вот что сказано в письме!

Рассказчик

Тахэй умолк.

Он ждет, что скажет отчим.

Но Токубэй

Не в силах вымолвить ни слова.

Он по колену

Хлопает себя.

Токубэй

Я так и знал,

Что негодяй Ёхэй,

Того и жди,

Не в шутку провинится!

Он обманул отца и мать.

Он обманул святого Эна…

Беда — и за бедой опять беда.

Тяжелая болезнь о-Кати.

Теперь вот — новая напасть.

Несчастный дядюшка Мориэмон!

И что еще, какие беды,

На нас повеса этот навлечет?

Вообразить,

Придумать я не в силах.

Тахэй

К чему напрасно голову ломать?

Лишить наследства негодяя —

Пусть образумится!..

Вы, дорогой отец, слишком мягко нас воспитывали! Видно, вас смущало, что я — и этот безобразник Ёхэй — не ваши кровные дети. Ёхэй никогда не боялся вас, не слушался вас… А я, как умер мой отец и вы женились на моей матушке, всегда вас почитал, как родного отца.

Сестра вот выросла,

Уже невестой стала,

Но до сих пор вы школите ее, —

Чуть что — ей достается на орехи!

Ведь вам она — родная дочь.

А этого оболтуса Ёхэя, —

Хоть раз когда-нибудь

Его б вы проучили,

Да хорошенько — кулаком,

И было бы ему на пользу!

Но пальцем вы не тронули небось —

Разбаловали наглеца!

Вы сами видите, что ваша слабость —

Погибель для Ёхэя,

Худший враг.

Да вышвырните баламута вон!

Пока не поздно, пусть за ум возьмется.

Ко мне его пришлите. Я сумею

Нахала проучить:

Да я его

Отдам хозяину такому под надзор,

Что он завертится!

Рассказчик

Но Токубэй

От этих слов —

Совсем расстроился.

Токубэй

Печально на душе!

Да, горько сознавать свои промахи, свои ошибки! Пусть я не родной по крови, а все равно вам отец. А отец не должен колебаться, если ребенка надо наказать, научить уму-разуму! Когда хозяин мой, ваш почтенный родитель, скончался, тебе было семь лет, а Ёхэю четыре. Он, надо полагать, хорошо запомнил, как я называл тебя "молодой господин" и вы оба помыкали мной: "Токубэй, сделай то! Токубэй, сделай это!" В первое время называл я твою матушку "госпожой" и "хозяйкой". Ведь сосватал нас дядюшка Мориэмон: уж очень он боялся, что дом этот придет в полное разорение, что придется вдове с детьми побираться по миру с протянутой рукой. Так он говорил. И понемногу я сдался на его уговоры.

Я в жены взял

Вдову-хозяйку — матушку твою,

А вас, обоих малышей,

Воспитывал, лелеял,

Как будто вы — мои родные дети.

Ты стал разумным юношей —

И скоро

Свою особую

Завел торговлю.

А вот Ёхэй…

Шальной, балованный Ёхэй!

Как я старался,

Чтоб он благополучно

Вышел в люди!

Я приучал его к торговле.

К нему приставил

Помощников-приказчиков. Построил

Большую кладовую для него,

Я обучал его,

Вводил в секреты дела,

Все силы я на это положил,

И все впустую!

Да это все равно,

Что ценные монеты

Нанизывать на нить без узелка,

Пожалуй, хуже,

Чем черпать воду решетом!

Хоть до краев его наполни,

Все в дыры убежит.

Такой он бестолковый, наш Ёхэй!

Монету заработает,

А десять

На баловство просадит. Скажешь слово

Ему в укор,

А он в ответ мне сто!

Да, все из-за того,

Что, мальчики, вы — дети господина!

А я? Я — отчим. Как я был слугой,

Слугою и остался. Что мне делать!

Я словно гвоздь тяжелый забиваю

В гнилое дерево…

Рассказчик

И он в тоске

Кусает губы…

Сяраку (ум. 1801). Портрет актеров Кабуки. Цветная гравюра. 1794 г.

Тахэй

Он — вашей добротой

И честью

Воспользовался, наглый,

Он вас топтал ногами, как хотел.

А я скажу: только благодаря вам, отец, мы трое, матушка и я вместе с Ёхэем, не ночевали где-нибудь под мостом и не стояли с протянутой рукой у чужих ворот! Вы, только вы спасли доброе имя нашего дома и торгового дела. Каватия — каждый произносит это имя с уважением. Матушка всегда внушала мне: "На тебе лежит долг сыновней признательности". И это она повторяла много раз, как если бы и впрямь вы были моим родным отцом. "Он так смущается перед моими сыновьями, — говаривала она, — что и со мною он словно чувствует себя не свободно, неловко: ведь я — мать хозяйских сыновей. Все это так тяжело тревожит мое сердце. А от Ёхэя — сколько я натерпелась от него! Этот беспутный расточитель, прожигатель жизни — ох! — пропадет ни за грош! Не жду я от него добра!" Сколько раз говорила мне матушка: "Тахэй, прошу тебя! Отправь этого сорванца подальше куда-нибудь, в Эдо, что ли? Или в Нагасаки? И если судьба ему отправиться там на тот свет, по мне — туда ему и дорога! Я и лица его противного не хочу больше видеть! Ни капли любви к нему не осталось в моем сердце!"

И в этом

Мне со слезами матушка клялась

Великим Буддою! Зачем же

Так церемониться с Ёхэем?

Лишите —

Его наследства, прогоните прочь.

Ручаюсь, что ему на пользу будет!

Рассказчик

Тахэй, разгневанный, повысил голое.

О-Кати,

Лежащая за ширмой, —

Вдруг проснулась.

О-Кати

А-а! Как больно! Силы нет терпеть!

Где мама? Мама!

Как? Мамочка еще не возвратилась?

Рассказчик

О-Кати стонет.

А у ворот

Раздался чей-то громкий голос.

Монах-заклинатель. Здесь ли лавка Каватия? Здесь ли проживает почтенный Токубэй? Я — служитель бога Инари[344]. И прибыл сюда по приглашению паломников из братства Святой горы.

Тахэй. Отлично, отлично! Так вы явились, чтобы прочесть молитвы во здравие моей сестры? Прошу пожаловать сюда!

Рассказчик

Монах проходит в глубину покоя.

Тахэю время удалиться:

Дела его торопят. Он уходит.

Но вот идет Ёхэй —

Торговец маслом,

Хотя в его бочонке

Ни капли масла не осталось!

Да, он скользит по жизненной тропе,

Как будто вылил масло на дорогу.

Он промотал в беспутных кутежах

Весь свой достаток,

Да не только свой!

Как легок стал бочонок на плече!

Но отчего ж Ёхэй в поту —

И вытирает лоб?

Да! В летний зной

Его знобит забота,

Как будто

В его бочонке

Осенний ветер поселился!

Ёхэй. Э-э! Редкий гость, монах-ямабуси! Я знаю тебя: ты — Белый Лис. Что ж, ты явился заклинать да чудесить, чтоб моя сестренка выздоровела? А вот я, Ёхэй, свою голову прозакладываю, что не выгнать тебе демона, который в нее вселился! А где же мать? За лекарством побежала? Зря из кожи вон лезете, зря стараетесь… Недуг сестры смертелен. Самый знаменитый врач ее не вылечит! Э, папаша Токубэй! Вот что, есть дело поважнее, чем хворь О-Кати. Я матери уже говорил, да с тех пор что-то у меня из головы вылетело!

Но вдруг сегодня вспомнил,

Торговлю бросил и — бегом — сюда!

В прошедшем месяце

В Нодзаки

Я встретил дядюшку Мориэмона,

А он и говорит:

"Вот и хорошо, что я встретил тебя. А то я уже собирался послать нарочного к Токубэю с письмом. Так уж случилось, что растратил я деньги моего господина! Больше трех каммэ[345] серебром! А если я не верну денег к празднику — тут и конец моей жизни: либо снесут мне голову, либо сам вспорю себе живот. Заклинаю тебя, Ёхэй, всеми богами и буддами: на этот раз уж как-нибудь выручи меня. Уж как-нибудь вместе с почтенным Токубэем собери три каммэ и отвези их мне. А твой старший брат Тахэй, сам знаешь, он такой скаред. Нет у него ни чувства долга, ни понятия о чести. Ты ему ничего не говори".

Вот что сказал

Мне дядюшка Мориэмон,

И если

Вы не дадите этих денег

И вспорет дядюшка себе живот,

Все люди, все до одного,

Осудят вас. Наш дом

Навеки будет обесславлен.

А ведь до срока

Расплаты по долгам

Всего два дня осталось: завтра —

И послезавтра.

Опоздать нельзя.

А ну-ка, отложите

Делишки в сторону. Скорее,

Сегодня же

Три каммэ раздобудьте

И дайте мне.

Отправлюсь я в дорогу

Чуть рассветет,

И завтра ж

К полудню я вернусь…

Рассказчик

Ёхэй отважно лжет.

Он говорит

Совсем не то, что сказано в письме,

Собственноручно

Написанном Мориэмоном.

Но он ведь и не знает про письмо!

Конечно, Токубэй насквозь

Все хитрости Ёхэя видит.

Он сдерживает гнев

И отвечает.

Токубэй. Мориэмоп — твой родной дядя! Но все же… надо сказать, если самурай украл деньги у своего господина, что же ему остается, кроме харакири? Туда ему и дорога! Ты — что? Ты понимаешь, что ты говоришь? Три каммэ серебра — большие деньги! А у меня сейчас и трех [346]э не наскребется. Послушай, Ёхэй. Ты с прошлого года не принес домой из твоей лавки и ломаного гроша. Подсчитай-ка хорошенько твою кассу. Да у тебя должно было остаться три каммэ увесистым серебром, а то и четыре либо пять. Хочешь помочь дядюшке Мориэмону, вот и отошли ему свои деньги!

Все это — чушь,

Пустая болтовня!

Мне время дорого.

Ни времени, ни денег

Я тратить по-пустому не могу.

Ты видишь, дочь моя, о-Кати,

Так тяжко захворала,

И когда же?

Как раз — в канун счастливой свадьбы.

Святой отец-целитель! Извините,

Я вас заставил ждать…

Прошу вас осмотреть больную.

Рассказчик

Он отвернулся от Ёхэя

И, поклонясь целителю-монаху,

Почтительно его подводит

К больной о-Кати.

Ёхэй. О-о! Вы собираетесь принять молодого зятя в дом? Попробуйте, попробуйте, а я полюбуюсь, как это вам удастся!

Рассказчик

Он нагло развалился

Пред отчимом —

И длинные ножищи протянул,

А под голову счеты положил.

Однако

В расчетах крепко он ошибся.

Отец тихонько дочь приподнимает.

Лицо о-Кати сильно исхудало.

Монах-целитель, Белый Лис,

Внимательно глядит

В глаза больной…

Монах

Хм… сколько же ей лет?

Токубэй

Пятнадцать.

Монах

Пятнадцать?

А когда ж к ней хворь пристала?

Токубэй

Двенадцатого. Вот уж три недели

Без малого она хворает.

Монах

Хм…

Двенадцатого… в праздник

Целителя… А!.. Якуси-Нёрай[347]

С лазоревым челом… Так! Хорошо!

Пятнадцать лет… Пятнадцать —

Священное число… Успенье Будды.

Так-так!.. Сочтем!..

Рассказчик

Он из-за пазухи

Вытягивает книгу.

Листает. Ищет. Про себя бормочет.

Считает, пальцы загибая.

И наконец провозглашает.

Монах

Итак, приступим!

Ведь сказано же в дзёрури "Священник сокровищницы Закона"[348], что Амида и Якуси были когда-то мужем и женой… И прочее, и прочее, и тому подобное. А это означает, что хворь этой девицы происходит от любовного томления. Она как можно скорее должна получить супруга!

К тому же наважденье духа…

Но демон-то, по счастью, слабосильный.

Его в два счета изгоню!

Рассказчик

Обрадованный Токубэй

Благоговейно слушает монаха.

Монах-хитрюга это замечает —

И хочет пыль в глаза пустить купцу.

Он возвышает голос

И начинает зычно возглашать.

Монах-целитель

На земле своры демонов

Развелись,

Демоны хвори,

Демоны горя — зловредные твари.

Но любого демона

Легко одолею я. — Белый Лис,

Служитель

Великого бога Инари.

Моими устами

Высшие истины вещают.

Ни на волос лжи —

Узнаете сами.

Соберись вся бесовская рать,

Мои заклинания —

Всех укрощают,

Затрепещет бес — и бежать!

Каждый бог, каждый Будда

Творит свое

Особое чудо.

Чтоб охладить огневицу,

Да будет ведомо вам,

Посетить надо

На горе Хиэй — "Горней прохлады"

Двадцать один храм.

Привяжется морозный озноб,

Гляди в оба!

Не загнал бы в гроб,

Но от самого злого озноба,

От леденящей боли,

Спасет бог Ацута —

"Горячее поле".

У иного разломило голову.

А у того —

На носу чирей,

На щеке веред,

Зубная скорбь изувечит…

Молитесь бодхисаттве Атаго[349],

Он голову лечит.

А какой бог

От ломоты ног

Поможет?

Будда Асику,

Восседающий на лотосовом подножии.

Есть бог и построже:

На убийц, на воров —

Царь Фудо с железным арканом!

Не разорвать небесных оков!

Горе тем, кто живет

Воровством и обманом!

В "Храме ветра" новое чудо —

Божественный ветер

Лечит простуду.

А от старческой немощи

Других заступников не ищи,

Но если жизнь тебе дорога,

Молись снова и снова

Беловласому, белоусому богу Сирага —

И станешь бодрей молодого.

А всемилосердный Дзидзо-целитель?

Он помогает,

Молельщиков врачуя:

Юношей лечит от почечуя,

Путников охраняет от воров и грабителей.

В карты играя[350],

Не плутуй,

Не искушай судьбу.

Чтоб залучить "адза",

Сиречь козырного туза,

Умоляй бога Адзабу!

Если мечешь кости

В притоне игорном,

Молись, чтоб сыграть наверняка,

Трем и четырем храмам нагорным —

И выпадут три

И четыре очка.

А хочешь, чтоб выпало

Пять и шесть,

Вознеси моления

Пяти и шести божествам.

Множество заклинаний есть,

Капищ — семь,

Восемь — поучений…

Это следует заучить всем, всем!

А вот я, монах-целитель Белый Лис владею великими познаниями, особым умением. Мне подвластна цена и золотых и медных монет. Мои молитвы помогают удачной торговле маслом или мешками риса. Захочу — и цены полезут вверх. Поворожу — и цены вниз ползут. Я молюсь также от лица продавцов разных товаров — восьми мириадам богов на "Высокой равнине Неба", чтобы торговля шла удачно — чтобы цены росли и спрос повысился. А если просителям нужно много риса и желают они, чтобы цены упали, на это есть будда Сага "Пологого холма".

Помолюсь —

И цепы упадут вниз,

С вершины к подножию

Скатятся.

И еще есть помощник один —

Ясуи-но тэндзин,

"Бог дешевого кладезя".

На все нужен расчет и разум.

А когда молишься сразу

И о тех, кто товары покупает,

И о тех, кто товары продает,

Помощь подает

Великий бог Такаясу

(Что значит "дешево-дорого")

Из страны Кавати[351].

Да, заклятий есть много,

Только возноси их кстати,

От всего сердца

Горячо молясь.

Что горячей молитвы сильней?

Прогнать злобных демонов полки

Не труднее,

Чем чашку снять с полки!

За молитву об исцелении — обычная плата: тридцать золотых. Монеты принимаю в любое время.

Ну, а теперь приступим к молению,

К исцеленью!

Рассказчик

И он трясет

Молитвенным жезлом,

Серебряными кольцами громит.

И четок

Перебирает зерна.

Но раньше,

Чем успевает он начать моленья,

Больная девушка с трудом

Приподнимается на ложе,

Ее глаза

Блуждают дико

По сторонам,

Она как будто

Во власти наважденья

Бесовского,

Как будто дух в нее вселился

Покойного отца Ёхэя.

О-Кати

Вы слышите? Прочь!" Прочь!..

Я запрещаю

Моленья возглашать!

Я страшных не хочу заклятий!

А если вы хотите,

Чтобы о-Кати исцелилась,

Расторгните помолвку

И молодого зятя

Не принимайте в дом!

Я запрещаю!

О, как я мучаюсь в аду,

Как демоны меня терзают,

Когда несчастную я созерцаю участь

Любимейшего сына моего!

Ёхэя мучат

Его долги —

Ошибка юных лет!

Их надо погасить,

Иначе ад кромешный не погаснет!

Какие муки — страшные — терплю!

Ёхэй — он клятвой связан

С продажной женщиной. Но он

Ее всем сердцем любит!

Вам надо выкупить ее —

И в жены дать Ёхэю, а не то,

Не то — беда

Обрушится на вас!

А этот дом

Ему отдайте в полное владенье!

А если вы,

Наперекор всему,

Введете молодого зятя в дом —

Тогда умрет о-Кати!

Смерть — вашей дочери!

Смерть! Гибель!

Вы поняли меня?

Так берегитесь грозной кары!

Рассказчик

Безумными глазами

Она обводит всех, кругом стоящих.

О-Кати

Какая боль!

Какие муки!

Рассказчик

И, лепеча бессвязные слова,

О-Кати извивается на ложе.

Ее отец

Испуган. Он бледнеет

От ужаса.

Но Белый Лис не дрогнул.

Монах

Э, демон-искуситель!

Откуда ты пришел? Уйди

Обратно в бездну!

Ты думаешь,

Что можешь побороть

Могущество святого Эна?

Прочь! Прочь! Изыди, бес!

Рассказчик

Монах своим жезлом

Неистово трясет

И в колокольчик — рин-рин-рин! — звонит.

Он духа заклинает: "Повинуйся

Без промедления!"

Но тут Ёхэй

Вскочил одним прыжком,

Схватил монаха,

Трясет его…

Ёхэй

Ты что за вздор городишь?

Черт побери монаха-ямабуси,

Все заклинания

И выкрутасы!

Пошел, пошел на улицу!

Рассказчик

Ёхэй

Ударом в спину сбрасывает Лиса

Вниз с лестницы

К порогу. И потом

Выталкивает вон из дома,

Но Белый Лис

Врывается обратно и кричит.

Монах

Я-а! Я-а!

Ты что ж, не знаешь силы

Монаха-заклинателя?..

Я не уйду,

Пока не совершится исцеленье!

Рассказчик

И он опять

Трясет жезлом, и кольцами гремит[352],

И в колокольчик

Отчаянно звонит — рип-рип!

Ёхэй его выбрасывает вон,

Но Белый Лис

Опять взбегает вверх по ступеням,

Невнятно бормоча заклятье

Царя Фудо:

"Намакусамандобарасарада".

Ёхэй обрушивает на монаха

Град колотушек, выгоняет снова,

А тот опять вбегает… Но Ёхей

Безжалостно монаха колошматит

И тащит к двери.

Белый Лис

Трясет жезлом — бряк-бряк!

Но под конец

Сам брякается со ступенек.

Ёхэй его молотит кулаком.

Монах почуял: жизнь его теперь

В руках Ёхэя —

Хрупкая скорлупка!

Как быть ему?

И он, хромая,

Уходит прочь,

Едва живой, проклятья бормоча.

И звон жезла его

Доносится все тише,

И, наконец, теряется вдали…

Ёхэй —

Подходит к отчиму вразвалку,

Засучивая рукава,

И, свой подол заткнув за пояс,

Садится на пол,

Лицом к лицу

С испуганным, смущенным Токубэем.

Ёхэй

Э-э, папаша!

Вы слышали, что ваша дочь говорила в бреду? Ну как? Дошло наконец до вас? Или по-прежнему вы не хотите, чтобы я, Ёхэй, женился на любимой женщине? Отказываетесь отдать мне мое наследство? Значит, по-вашему, лучше, чтобы дух моего родного отца мучился на том свете, терзался в преисподней? Ну как же? Вы все еще будете отвиливать и отнекиваться?

Токубэй. Успокойся. Перестань кричать во весь голос. Кругом нас соседи. Ты сам не понимаешь, что говоришь. Поверь мне, я, Токубэй, легко прокормил бы семейство из пяти человек, даже если б и не получил наследства от твоего покойного отца! Но я принял его имя. Я усердно молился в годовщины его смерти, чтобы спасти его душу от адских мучений. Немало мне пришлось перенести и трудного и горького. Ну, положим, я выкуплю продажную женщину — и дам ее тебе в жены. Что из этого выйдет? И полгода не пройдет, как наш дом разорится. И я даже не смогу служить молебствия за упокой души твоего отца, ведь это стоит много денег!

Ёхэй. Так, значит, вы решили взять в дом молодого зятя? Все имущество передать вашей дочери?

Токубэй. Да, это твердо решено!

Ёхэй. А! Так! Это решено! Решено без меня, за моей спиной! И ты смеешь это говорить мне, Ёхэю, ты — тупоголовый старик!

Рассказчик

Он вскакивает.

Вне себя от гнева,

Одним ударом

Бросает Токубэя вниз лицом

И бьет его ногами

Без всякой жалости

И по плечам

И по спине!

О-Кати

Брат! Что ты делаешь?

Остановись!

Как ты жесток!

Рассказчик

Она с трудом встает,

Шатаясь,

Вцепляется в Ёхэя,

Чтоб помешать ему.

Токубэй

О-Кати, отойди —

И не мешай Ёхэю!

Пусть топчет он меня ногами,

Когда-нибудь его остынет гнев.

Скорей в постель! Ведь ты больна.

Рассказчик

И Токубэй

Лежит, не шевелясь, под градом

Неистовых ударов!..

Но дочь в отчаянье:

Она не может видеть,

Как мучает Ёхэй ее отца!

О-Кати

Не смей! Не смей!

О, это слишком!

Так нельзя!

О, я, несчастная, — не понимала,

Что делаю! Ты виноват во всем!

Ты, ты, Ёхэй, уговорил меня,

Чтоб притворилась я, как будто

В меня вселился

Дух твоего отца!

Я повторила слово в слово,

Что ты велел мне говорить! Взамен

Ты обещал исправиться! Ты лгал,

Ты клялся мне богами, Буддой,

Что, если я твою исполню волю,

Исправишься —

И станешь наконец

Отцу — почтительным, послушным сыном!

И я поверила!

О, я была так рада,

Охотно согласилась!

Прикинулась, что я — в бреду,

И притворилась,

Как будто не сама я говорю,

А что моими

Послушными устами

Вещает твой родитель: мертвый дух.

Мне было страшно! Страшно!

И все же я преодолела страх

И повторила все слова, какие

Ты мне сказать велел. Ради тебя!

И что же! Что ты делаешь?

Жестокий!

Ногами топчешь моего отца?

А он… он стар… он может потерять

Сознание…

Его убить ты можешь!

Обманщик, где ж твоя

Сыновняя почтительность? А! Так-то

Ты стал послушным сыном?

Нет! Нет! Нет!

Я не позволю!

Я не допущу!..

Рассказчик

Она рыдает в голос

И повисает на руках Ёхэя,

Его стараясь оттащить…

Ёхэй. Ах ты, мерзкая шлюха, дрянь, падаль! Ты обещала мне, что не проговоришься и будешь держать пасть свою на замке!

А ты —

Все выболтала, гнусная поганка!

Пусть черти поберут

Тебя и лживое твое лицо!

Ну, погоди, узнаешь,

Что мертвый дух не может мучить так,

Как я, живой Ёхэй!

Меня попомнишь!

Рассказчик

Он в ярости,

Он бросил на пол

Несчастную о-Кати

И тоже топчет

Без жалости

И бьет ее ногами.

Токубэй

Стой! Стой!

Чудовище!

Ты хочешь

Убить свою сестру — больную? Изверг!

Рассказчик

Он пробует Ёхэя оттащить

Прочь от бедняжки…

Но куда там!

Ёхэй — его швыряет на пол

Пинком ноги.

Ёхэй

Ты сам сказал,

Чтоб я тебя топтал ногами,

Пока не утолю свой гнев!

Так получай!

Вот, вот тебе! Еще!.. Еще!.. Еще!..

Рассказчик

Он бешено лягает их обоих

Куда придется — в грудь, в лицо.

Он в полном бешенстве…

Он в исступленье…

А тут как раз

Вернулась мать Ёхэя…

Она оцепенела

От ужаса…

Она кричит…

В отчаянье она из рук роняет

Лекарство на землю,

Бросается к Ёхэю,

Хватает за волосы сына,

Кидает на пол,

Садится на него верхом

И бешено молотит кулаками…

Не разбирая,

Где лоб, где нос, где щеки…

А! Ты — предатель, негодяй! Самый последний подонок, самый грязный бродяга, пария, и тот не станет так топтать и бить ногами других людей. А ты, кого ты избиваешь без всякой пощады? Больную сестру? Почтенного Токубэя? Ты что же, забыл, что Токубэй-доно[353] тебе отец?

Ты знаешь сам: нога,

Которой ты посмел пинать отца,

Сгниет, отвалится!

Ты, изверг, знаешь.

Что молния с небес

Тебя испепелит!

Ком грязи, камень

Бездушный вместо сердца у тебя!

Иные

Рождаются на свет слепыми,

Уродами,

Без глаз, без рук, без ног,

И все ж душа

У них — живая, человечья.

Чем согрешила я,

Когда тебя в своем носила чреве?

Что совершила я дурного,

Что ты родился извергом? Какой

В тебя вложила — я сама! — порок?

Ах, почему в твоей груди

Не бьется человечье сердце?

Я — виновата! Я боялась,

Что люди скажут:

"Вот видите:

О-Сава,

Она вторично вышла замуж —

И охладела к мальчикам своим!"

И чересчур тебя я баловала!

С тебя я не спускала глаз, тряслась,

Как скряга над сокровищем своим,

И это было к худу для тебя.

Ты лезвием дурного поведенья

Куски от сердца матери срезал!

Да-да! Вот только что, на днях,

Еще недели не прошло, —

Ты лгал мне,

Что дядя твой — Мориэмон — присвоил

Чужие деньги, деньги господина,

три каммэ серебра с лишком, и что его надо спешно выручать… Какой гнусный обман! Я встретила твоего старшего брата Тахэя, и он показал мне собственноручное письмо Мориэмона… И вот что стоит в письме: твое буйное поведение по дороге в Нодзаки опозорило его в глазах других самураев. Что же теперь ему остается делать? Или прибегнуть к харакири, покончить с собой, или — жалчайшая судьба! — оставить службу у своего господина, стать ронином, — и приехать сюда, в Осака! Вот как обернулось дело: твоя наглая ложь вышла наружу. А вот если бы я полностью поверила тебе и еще несколько дней назад все твои россказни передала Токубэю, он был бы вправе заподозрить меня в сговоре с тобой! И как тяжко я согрешила бы против своего мужа!

Куда б я ни пошла, —

В соседний дом,

В далекое предместье, —

Повсюду в городе я слышу

Дурные слухи о тебе!

И хоть бы раз один

Хоть кто-нибудь

Обмолвился бы добрым словом!

И каждый раз,

Ты словно отрубаешь

Часть сердца моего!

Беспутный сын,

Ты пьешь по капле кровь мою!

Исчадье ада!

Ты мне не сын!

Ты — изверг! Ни минуты

Ты не останешься здесь, в нашем доме.

Прочь с глаз моих! Прочь! Прочь!

Тебя наследства мы лишаем! Прочь!

Рассказчик

Она его колотит,

Но силы нет в ее руках…

Бьет кулаком

И кулаком же отирает слезы…

Ёхэй

Как! Мне уйти

Отсюда? Из родного дома?

Мне некуда идти!

О-Сава

О-о, ступай,

Ступай к той потаскухе,

С которой спутался! Ну! Поскорей!

Да пропади ты пропадом!

Рассказчик

О-Сава

Хватает коромысло от весов

И, угрожая тащит

Ёхэя за руку —

И хочет вытолкнуть из дома.

О-Кати

Нет, мама! Так нельзя!

Нет! Если брата выгоните вон,

Наследства не приму,

Я не хочу наследства!

О, лучше я умру!

Простите брата! Умоляю!

Простите!..

Рассказчик

И она

Хватает руки матери,

Пытаясь помешать расправе.

О-Сава

Оставь меня!

Ложись в постель!

Ну что ты в этом деле понимаешь?

Э, Токубэй-доно!

Что вы без толку

Таращите глаза?

Кого боитесь вы?

Ну, помогите выгнать наглеца!

О, злость меня берет! Сама,

Сама наколочу его —

И выставлю из дома!

Рассказчик

Она размахивает коромыслом

И хочет

Удар обрушить на Ёхэя.

Однако сын

Отскакивает ловко

И с силой вырывает коромысло

У матери,

Из слабых рук ее.

Ёхэй

Ну, если так, мамаша,

Я этим коромыслом

И сам сумею крепко угостить.

Рассказчик

И он безжалостно

Колотит мать!

Но Токубэй

Проворно налетает на Ёхэя.

Один рывок —

И коромысло

Уже в руках отца.

Он бьет им пасынка.

Шесть-семь ударов.

Он не дает Ёхэю

Дыхание перевести.

Как страшен Токубэй!

Его лицо

Пылает гневом. Но потоки слез

Текут из глаз его…

Токубэй. О-о! Кукла из дерева, из глины, если только вдохнуть в нее живую душу, и та была бы человечней тебя! Но ты… ты!.. О, если есть у тебя уши, слушай! Я, Токубэй, я числюсь твоим отцом. Но все еще ты — для меня — сын моего хозяина! Вот почему я пальцем не тронул тебя, не сопротивлялся, когда ты топтал меня ногами. Но когда ты стал бить свою мать… когда ты осмелился поднять руку на нее, носившую тебя в своем чреве… Нет!.. на это я не мог смотреть равнодушно, со стороны…

Я плачу.

Я весь дрожу…

Знай, что не я,

Вот этот Токубэй,

Нанес тебе побои:

Нет, бил тебя покойный твой отец.

Он руки протянул

Оттуда,

Из царства мертвых,

Чтоб нанести моей рукой — удары.

Ты понял это?

Теперь тебе могу я рассказать:

Весь разговор,

Что в дом берем мы молодого зятя

И все наследство отдаем ему,

О, это — только хитрость, лишь уловка.

Замыслили мы припугнуть тебя,

Надеялись, что ты угомонишься,

Одумаешься…

Станет стыдно,

Что так беспутен ты,

Так развращен,

Так бестолков и опрометчив!

И будто в гневе на тебя наследство

Отдать решили мы твоей сестре

И молодому зятю. А по правде

О-Кати отдаем в дом жениха!

Тебя обидеть? Да никто

Не собирался обделить тебя.

Но ты неисправим!

Да! Между нами

В одном из прежних существований

Была, должно быть, родственная связь:

И вот я стал тебе отцом.

И я любил тебя сильнее,

Чем любят собственных детей…

Когда ты в детстве оспой захворал,

Я отказался

От веры предков.

В моей семье усердно почитали

Святое имя Амида…

Но я

Стал возносить

Горячие молитвы

Целителю —

Святителю Нисину[354],

Чтоб ты был исцелен!

Я оставил привычные для меня молитвы и — на время твоей болезни — примкнул к секте священного Лотоса. Я выхаживал тебя, как самый любящий отец. Я взвалил на свои плечи тяжелейший груз, тысячу хлопот, не прибегая к помощи наемных слуг…

А для чего?

Чтобы когда-нибудь

Тебя увидеть

Хозяином большого

Торгового прославленного дела…

Но чем усердней я трудился,

Тем все усердней ты сорил деньгами!

Подумай сам: ты сейчас в самом расцвете молодых сил. Ты ведь должен трудиться, наживать, чтобы стать хозяином большой лавки с фасадом шириной в пять — семь кэнов. Вот к чему должен всей душой стремиться настоящий купец! Но нет, ты был бы рад заполучить жалкую лавчонку… Да уж чего там! И такую ты промотаешь за один месяц!

Но горе мне!

Тебя нельзя исправить!

Ты поднял руку на родную мать.

Меня, отца,

Без жалости топтал ногами.

Куда ты ни пойдешь,

Повсюду лжешь бесстыдно,

Бахвалишься, дерешься,

Развратничаешь и мотаешь деньги!

Нет, не ворота на больших столбах

Перед своим богатым домом

Увидишь ты.

Нет-нет, ворота в ад.

Позорный столб тебя подстерегает.

На нем,

Оскаля зубы,

Торчит отрубленная голова

Преступника… Твоя! Твоя! Твоя!

Вот страшное несчастье для отца!

Рассказчик

Так Токубэй в отчаянье кричит!

О-Сава

Нет больше у меня терпенья

Вас слушать,

Токубэй-доно!

С Ёхэем рассуждать?

Не лучше ль

Загадывать загадки камню —

И ждать ответа от него?

Прочь! Прочь!

Ты мне не сын, Ёхэй!

Вон, вон отсюда!

И если хоть минуту будешь медлить,

Немедленно старейшин позову[355],

Тогда

Не миновать тебе тюрьмы!

Рассказчик

Она опять

Размахивает коромыслом

И упирает

Его тупой конец

В хребет разнузданному наглецу.

Ёхэй вдруг присмирел,

Старейшин он боится:

Ведь с ними шутки плохи!

Отчаянный буян

Застыл с открытым ртом,

В его глазах — испуг…

Старейшины придут?

Он растерялся.

О-Кати

Нет, мама, нет!

Прогоните вы брата —

Я тоже не останусь здесь!

Рассказчик

Она цепляется с мольбою

За руки матери своей,

Но та ее отталкивает в гневе!

О-Сава

Ёхэй!

Чего ты ждешь!

Ну что стоишь как столб?

Тебе все мало?

Еще ты просишь тумаков?

Рассказчик

Собрав все силы,

Она толкает сына коромыслом

За дверь.

И этот узенький порог —

Скрипучий желоб для скользящей двери

Становится теперь

Широкою рекою слез,

Что навсегда разделит

Родителей и сына.

Ёхэй уходит прочь…

И Токубэй,

Не в силах удержать рыданий,

Не сводит глаз

С Ёхэя, уходящего все дальше…

Токубэй

Чем старше он становится,

Тем больше

Его лицо, его осанка

Покойного отца напоминают,

Живой его портрет!

И вот теперь,

Когда я вижу,

Как одиноко он стоит

На перекрестке,

Мне чудится,

Что из дому я выгнал

Покойного хозяина…

Ужасно!

Нет, я не в силах вынести! Боюсь,

Что сердце разорвется!

Рассказчик

Он на пол падает ничком,

Рыдая

Навзрыд…

И не стыдится,

Что могут услыхать соседи.

И мать Ёхэя,

Которая так гневалась на сына,

Теперь не в силах слезы удержать.

Она старается

Подняться на носки —

Пытается

Хоть мельком увидать

Ёхэя вдалеке…

Напрасно!

Уж он исчез.

Его закрыли флаги —

Веселые цветные флаги,

Они развешаны

Почти на каждом доме,

Чтоб встретить праздник,

Праздник сыновей.

Действие третье

Сцена первая

Дом торговца маслом Ситидзаэмона. Вечер четвертого числа пятой луны.

Рассказчик

Так уж исстари повелось,

В пятый день пятой луны —

Праздник мальчиков Танго[356].

В этот день

Повсюду радуют взор

Ирис и чернобыльник,

Развешенные по краю кровли,

И перед каждым домом,

Где хоть один подрастает мальчик,

Нарядные

Развеваются флаги,

Громко хлопающие по ветру,

По весеннему, свежему ветру…

Но перед домом Ситидзаэмона

Не вывесили флагов:

Там только девочки растут,

Три девочки — три дочери его.

Хозяин лавки — Ситидзаэмон,

Хоть время к вечеру,

По городу прилежно ходит,

Чтоб деньги все собрать у должников.

А между тем

Его жена о-Кити

Хлопочет по хозяйству,

Туда-сюда,

Забот у ней немало:

Она и масло продает,

И мелкие долги

Уплачивает, если задолжала,

Да и за девочками надо приглядеть —

И покормить и причесать.

О-Кити

А ну, начну со старшенькой: О-Кику,

Поди ко мне!

Рассказчик

Она шкатулку открывает

И достает

Самшитовый красивый гребень.

Втирает между зубьев масло,

Благоухающее сливой…

Для женщины

Всего важнее гребень:

Важнее красоты ее волос,

Важнее красоты ее лица.

Да, гребень! Гребень —

Ее заветный друг:

Он очищает пыль с запутавшихся прядей

И выметает сор

Из горестного сердца…

Ведь женщина живет в чужом дому,

А собственного дома не имеет.

С замужества

До смертного часа

Дом, где она

Мать и жена —

Дом ее мужа.

Прежний дом,

Где она росла —

Родителей дом.

Только один

Маленький дом

Женщина вправе

Своим называть —

Дом ее зеркала…

Впрочем, — старинный обычай! —

Одну только ночь,

Накануне праздника Танго,

Женщины в доме царят

И его называют своим.

Теперь о-Кити

Причесывает дочь

С молитвой,

Чтоб эти праздничные дни

Прошли удачно и счастливо,

Чтоб ничего дурного не случилось

И вдруг…

Когда она проводит гребнем

По длинным волосам о-Кику,

Хруст! — и ломается один из зубьев

"Ой, он сломался! Вот беда!" —

Воскликнула о-Кити,

И, огорченная, она невольно

Роняет гребень на пол.

Еще одна зловещая примета!

О-Кити промолчала,

Но в глубине души смутилась.

Зубец от гребня отскочил,

И гребень — на земле[357]…

Как! — неужели

Случится что-либо худое?

А между тем переступил порог

Муж, Ситидзаэмон.

Не удалось ему

Собрать все деньги с должников,

Он получил, пожалуй, семь десятых —

И заглянул домой.

Он думает: "Немного отдохну,

А там — опять в поход!"

О-Кити. Ой-ой! Вы, муженек, покончили с делами раньше, чем я предполагала. А я тем временем тоже покончила с разными домашними заботами. Кстати, меняла из переулка маклеров затребовал два сё масла для лампы и один го ароматного — "сливовый цвет". А из бумажной лавки, что на улице Имабаси, забрали в долг один сё светильного масла. Я всё записала в счетную книгу… Да, право же, вымойте ноги и ложитесь спать. Завтра вам ведь придется рано отправляться с праздничными поздравлениями!

Ситидзаэмон. Нет-нет, я не могу улечься в постель так рано! Мне еще надо наведаться на улицу Икэда в квартале Тэмма.

О-Кити. Ой, до чего мне это неприятно! Уж хватит хлопотать. Ведь эта улица Икэда далеко-далеко, на самой северной окраине города! Собрали долги по соседству — ну и ладно. Остальное можно и после праздника!

Ситидзаэмон. Ну, женка! Какие неразумные слова. Сама знаешь: если не затребовать долги к празднику, тогда прости-прощай! После никогда не заплатят, это уж точно. Там обещали мне заплатить, как только настанет вечер. Да я живо обернусь! Вот в этом поясе пятьсот восемьдесят мэ нового серебра. Запри-ка в шкаф вместе вот с этим кошельком. А я скорехонько вернусь!

Рассказчик. Он поднимается с циновки.

О-Кити. Постойте! Обождите! Сперва выпейте чарочку на дорогу. Ну, старшенькая, быстро подогрей сакэ[358] для твоего отца!

Рассказчик

О-Кику подбегает к полке

И начинает осторожно

Переливать вино

В кувшинчик металлический — "тирори".

Ситидзаэмон

Не надо, дочка.

Обойдусь

Без чарки и закуски.

Ну-ка! Плесни немножко сюда, в эту крышку от чашки для риса. Ночь коротка, а я тороплюсь. Лей сюда — прямо из бутылки!

Рассказчик

"Сейчас", — о-Кику отвечает,

Подходит, но отец высок —

И трудно девочке налить сакэ.

Она встает на цыпочки,

Стараясь

Ни капли не пролить.

Отец к губам подносит крышку

И первый делает глоток.

О-Кити это замечает.

О-Кити. Ой! Что это? Скорее сядьте! Это не к добру, не к добру! Дурной знак. Ребенок-то, конечно, не знает, но вам пора знать. Кто же пьет вино стоя? Если пить сакэ, стоя на ногах, это уже верно: кого-нибудь да проводишь в могилу. Ох, по спине холод пробежал!

Рассказчик

Услышав это,

Купец опять садится на циновку,

И, выхлебнув вино из крышки,

Он усмехается и хочет пошутить.

Ситидзаэмон

Я, стоя на ногах,

Хотел прикончить эту чарку

За упокой души…

Моих долгов.

Чтоб их скорей похоронить.

Все не оплаченные мной долги,

Прощайте, вам уже не жить на свете,

Теперь — вам крышка!

Рассказчик

И все же

Чем больше шутит он,

Тем больше проступает

Зловещий смысл его веселых слов.

И он уходит,

Чтоб разлучиться навсегда с женой.

А между тем о-Кику,

Взяв с матери пример,

Как надобно по дому хлопотать,

Усердно стелет на полу постели,

При этом напевая песню,

Которую придумала сама.

О-Кику

Вот подушка! Вот матрац!

Спать пора, пора, пора.

Рассказчик

И только полог от москитов

Подвесить ей не удается.

Уж слишком ножки коротки

У девочки:

Короче летней ночи.

О-Кику. Я уже уложила спать о-Дэн, удобно уложила. Она заснула.

И вам, маманя, время отдохнуть!

О-Кити. О, ты умница у меня! Отец, верно, скоро вернется. Я буду следить за дверьми, полеживая внутри москитного полога. А ты, доченька, ложись-ка спать!

О-Кику

Нет, нет, маманя,

Мне спать не хочется.

Рассказчик

А у самой

Глаза слипаются…

Вот милое дитя!

Сцена вторая

Рассказчик

Как ни крутил,

Как ни хитрил Ёхэй,

Ему не выкрутиться из беды!

Настал последний срок,

Он должен расплатиться —

И не может.

Сегодня, по обычаю, пора[359]

Подбитый ватою халат

Сменить на легкую одежду,

А совесть облегчить от всех долгов.

Однако на Ёхэе

Обшарпанная зимняя одежда,

И хоть обтрепанные рукава

Лишь только-только прикрывают локти,

Он продолжает жить,

Спустя, как говорится, рукава.

И сквозь рукав пропущена тесьма,

На ней болтается пустой кувшинчик

Для масла:

Уж не собрался ли Ёхэй

Кого-нибудь подмаслить? Впрочем,

За пояс у него засунут нож в чехле.

Обычно он ножа не носит.

А вот сегодня…

Уж не надеется ль

Обрезать им долги?

Быть может, этот острый нож —

Последнее, решительное средство

Разрезать петлю?

Вот и лавка

Знакомая — Тэсимая.

Ёхэй к воротам

Подкрался, словно вор.

Он знает,

Здесь люди добрые живут,

Он хочет попытаться…

Колеблется…

Войти иль не войти?

Вдруг, за спиною, голос в темноте:

О, это, кажется, Ёхэй? Да-да!

А он как раз мне нужен!"

Ёхэй

Да, я — Ёхэй. А вы кто? Я не вижу.

Рассказчик

Ёхэй всмотрелся,

И вдруг узнал: а! ростовщик Кохэй

Из лавки хлопка в Уэмати!

Кохэй

Ну-ну! Удача! Я тебя искал!

Сперва пошел на улицу Дзюнкэй к твоему братцу. А мне там говорят: ищите Ёхэя у его родителей в квартале Тэмма. Вот я и наведался в дом к твоим родителям. А здесь мне объявляют, что тебя прогнали из родного дома. Да мне-то все равно, прогнали тебя или не прогнали: печать-то на долговой расписке твоего почтенного отчима. Я и решил, если мне не уплатят сегодня же один каммэ нового серебра, завтра принесу жалобу городским властям!

Ёхэй. Ого! Это — злобный подвох! Верно: в долговой расписке значится один каммэ? Да ведь вы-то мне дали всего одну пятую часть этих денег, всего-навсего двести мэ. Мы же договорились: если сегодня ночью я уплачу вам эти двести мэ, дело уладится миром — и вы мне вернете расписку.

Кохэй. Да, само собой, если ты заплатишь мне денежки до шести часов утра, я возьму всего лишь двести мэ. Но завтра, едва-едва займется утро, не обессудь — я уж буду требовать каммэ, целый каммэ, и ни полушки меньше! Сам понимаешь, мне выгодно получить в пять раз больше… Оно и так, да мне жаль твоего отца, пришлось бы ему выплатить большущий долг за своего неразумного пасынка. Итак, пойми, я наседаю на тебя — тебе ж на пользу! Смотри уплати мне сегодня же ночью непременно!

Ёхэй. Ну-ну, Кохэй! Незачем так подгонять меня! Разве вы не знаете, что Ёхэй из Каватия — человек слова, человек верного слова! Петухи еще не пропоют, а я вам уже принесу денежки. Ждите меня! Даже если сои сморит, я все равно вас разбужу.

Кохэй. Ну хорошо, хорошо. Если сегодня ночью заплатишь, так завтра же снова дам тебе в долг, если у тебя надобность будет. Я уже вижу, что ты человек слова, не подведешь.

Рассказчик

И с этими словами,

Податливыми, мягкими, как вата,

Кохэй уходит, затянув

Железную удавку

На шее у несчастного Ёхэя.

Ехэы молчит.

Он хорохорился перед Кохэем,

И из себя он строил богача,

На обещанья не скупился,

Но у него гроша нет за душой.

Он кое-как отбился

От всех долгов в "Домах любви",

Но как отбиться

От этого Кохэя —

Ростовщика?

Долг в целых двести моммэ!

Ёхэй

Но есть же где-то деньги, в самом деле!

На главной улице прохожих много, —

Так и шныряют!

Быть может, двести моммэ обронил

Какой-нибудь подвыпивший гуляка?

Рассказчик

Но вдруг звучат шаги.

Он оглянулся.

Какой-то человек

Дорогу переходит с фонарем.

Ёхэй

На фонаре, сдается,

Знак дома нашего? Так точно!

"Кава"…

Да это мой папаша — Токубэй!

О, наму самбо!

О, три сокровища святого Будды!

Рассказчик

Ёхэй проворно отступает в тень.

Он распластался, как паук,

Прижался

Всем телом к запертым дверям,

Ведущим в лавку Ситидзаэмона.

А Токубэй

Отодвигает боковую дверцу —

И входит в дом к соседям.

Токубэй

Вы дома, Ситидзаэмон-доно?

Ну как? Покончили с делами?

О-Кити

О, это Токубэй-сама?

Пожалуйста, входите!

Вы знаете, мой муженек все еще не разделался со своими делами. Пришлось ему пойти в самый дальний конец квартала Тэмма. А я была занята по хозяйству перед праздником, даже и не заглядывала к вам все это время.

Вот и спасибо, что зашли.

У вас теперь хлопот,

Должно быть, полон рот!

Да и с Ёхэем

Забот не оберешься!

Рассказчик

Она отодвигает полог

И, улыбаясь,

Выходит встретить Токубэя.

Токубэй

Да, правда! Правда!

Вот вам покоя не дают заботы о ваших трех маленьких дочках, а мы просто голову теряем из-за нашего верзилы Ёхэя! Но что поделаешь, первый долг родителей — заботиться о своих детях. Да я, правда, этим не тягощусь и никогда не тяготился. Однако на душе спокойней, когда дети живут под родительской кровлей. Но если лишить наследства и выгнать из дома такого буяна и шалопая, так душа не на месте. Ведь Ёхэй легко может себя погубить, завтра же прямо в огонь кинется! Вот, например, поставит поддельную печать на долговой расписке, обязуясь уплатить десять каммэ, только для того, чтобы получить на руки хоть один! А там и захлестнет себе горло петлей — и всей его жизни конец!

Но я ведь только отчим,

И, знаете, когда родная мать

Из дома сына выгоняла,

Я как-то оробел

И не посмел вмешаться…

Я не сумел остановить ее!

Краем уха я слышал, что он поселился у своего старшего брата — Тахэя на улице Дзюнкэй. Но если беспутный Ёхэн когда-нибудь появится в здешних местах, пожалуйста, вы и Ситидзаэмон-доно шепните ему, что я уж согласен помириться с ним. Пожалуйста, присоветуйте ему, пусть от всего сердца попросит прощения у своей матушки, пусть вернется домой да всерьез одумается и переменит свой нрав. Еще не поздно ему исправиться. Может, он вас и послушает! У моей жены о-Сава все родичи — самураи. Потому, верно, у нее в обычае никогда не менять своего решения. Что скажет — как ножом отрежет. Жаль, что наш шалопай не унаследовал от нее твердого чувства долга!

Его отец, —

Покойный мой хозяин,

Во всем был безупречный человек.

Уж он-то понимал,

Что значит долг,

Что значит истинная доброта.

Я сердце надрывал

В заботах о его двух сыновьях.

Не покладая рук трудился

В честь памяти его. И вот…

И вот теперь — мы выгнали Ёхэя.

Я не припомню,

Чтоб хоть единый раз

Его отец

Повысил голос,

Когда случалось провиниться мне.

А вот теперь… Уж, верно,

В своей могиле,

Покоясь под густой травой,

Меня он будет ненавидеть!

Какое бедствие! Какое горе

На старые мои свалилось плечи!

Подумайте, о-Кити-сама,

Как тяжко мне…

Рассказчик

Он задохнулся,

Не в силах удержать рыданий.

Его глаза наполнились слезами.

Он их стыдится.

Не знает, как их скрыть,

И притворился,

Что дым из трубки ест ему глаза.

О-Кити

Да, понимаю, понимаю!

Еще бы! Как вам тяжело.

Знаете, мой муженек должен скоро вернуться. Обождите немного — и потолкуйте с ним по душам.

Токубэй. Нет-нет! Нынче канун праздника, он будет занят. Я ему помешаю. Послушайте, о-Кити-доно! Вот здесь — триста монов. Я сунул их за пазуху незаметно от моей жены и потихоньку вышел из дома. Так вот! Если этот негодяй Ёхэй заявится к вам, отдайте деньги ему и скажите, пусть он купит себе хоть какую-нибудь летнюю одежонку, прикроет тело, когда нагрянет жара. Но только не вздумайте помянуть мое имя. Скажите — это подарок от Ситидзаэмона, ну, словом, что в голову придет. Я вам буду от души благодарен!

Рассказчик

Он хочет передать ей деньги…

Как вдруг

У боковой калитки

Знакомый голос.

О-Сава

О-Кити! Можно к вам зайти?

Вы заперли уже ворота на ночь?

Рассказчик

Гость — Токубэй — испуган и смущен:

Его жена, о-Сава?

Так поздно ночью?.. И зачем?

Токубэй. О-о, я не хочу, чтобы она меня увидела. Я лучше спрячусь. Вы уж меня извините…

Рассказчик

Он ускользает за москитный полог

И хочет спрятаться…

Не удалось!

О-Сава

Успела мужнюю приметить спину.

О-Сава

Что это, Токубэй?

И почему

Муж хочет скрыться от своей жены?

Рассказчик

Смущенный Токубэй выходит,

Не знает, что сказать… Молчит.

О-Кити тоже растерялась —

И даже позабыла

Почтенную приветствовать соседку.

А между тем Ёхей,

Прижавшись к двери,

Под нос себе бормочет.

Ёхэй. Ого! Моя мамаша, кажется, не прочь затеять небольшую свару? А ну-ка, послушаем, что она еще скажет!

Рассказчик

Он к двери ухо приложил —

И слушает… О-Сава,

Не торопясь, присела на ступеньку

И распекает мужа.

О-Сава. Ну, Токубэй-доно! Ситидзаэмона дома ведь нет, а вы наспех покончили со всеми делами — и бегом к соседке через улицу. А с ней вы можете встречаться в любое время, а не в такую ночь, когда все по горло заняты своими неотложными делами. Что вам здесь понадобилось? Вы, кажется, уже не в тех летах, когда бегают за женщинами. Вас не назовешь вертопрахом. Хм-хм! Вы, верно, опять пошли сетовать по поводу беспутного Ёхэя? Так и есть, угадала! Уж чересчур вы озабочены вашим отцовским долгом, и все потому, что он вам не родной сын. Да ведь его выгнала родная мать, значит, вы тут ни при чем, ваше доброе имя не пострадает. Я все заметила. Неужели вы собираетесь подарить эти триста медных монет такому негодяю, моту? А на себя вы всегда жалели и ломаный грош потратить! Давать Ёхэю деньги? Да это все равно, что швырять их в бездонный колодец!

Да, ваша доброта

И баловство —

Вот это было ядом для Ёхэя!

Но я не такова.

Сказала:

"Ёхэй лишен наследства", —

И конец!

От слова своего не отступлюсь,

По мне, пускай хоть маслом

Намажется

И кинется в костер!

Пускай в бумажном платье

В пучину ринется,

Пускай творит, что хочет.

А вы?

Всю душу вы отдать готовы

Негодному разбойнику Ёхэю,

Как будто вам и нужды нет,

Что станется

С женой и дочкой.

А ну-ка,

Домой, немедленно домой!

Идите впереди меня!

Рассказчик

Она его подталкивает к двери.

Он вырывается из рук жены.

Токубэй. О, ты не права! Это чересчур жестоко! Никто не рождается на свет с готовым родительским сердцем. Время идет, ребенок становится взрослым — и вот он уже отец!

А все родители

Детьми когда-то были!

Ребенок вырастает,

Взлелеянный родительской любовью.

Но и отец растет

И возвышается душою

Через сыновнюю любовь.

Ты знаешь,

Я, Токубэй, не много видел счастья.

Я слуг не нанимал

Ухаживать за мною,

Я сам для близких был слугой!

Но я думал, что после моей смерти мой гроб понесут двое сыновей, один впереди, один позади, — и какие это были бы великолепные похороны! Больше чести, чем если бы сто чужих людей провожали меня на кладбище!

Конечно, у меня есть двое

Приемных сыновей,

Да что мне ждать от них!

Мой гроб…

Он будет отнесен в могилу

Чужими равнодушными руками.

Уж лучше

Я, мертвый, упаду

Среди дороги в грязь

И парии —

Меня швырнут

С доски — в могилу для бродяг!

Рассказчик

Он захлебнулся

Горючими слезами.

Как жаль его!

О-Сава. Но разве этот беспутный Ёхэй ваше единственное детище? Разве нет у вас старшего сына — Тахэя? И притом еще о-Кати — только девочка, а все же ваше родное дитя!

Ну, хватит!

Пошли домой!

Идите-ка вперед.

Рассказчик

О-Сава подгоняет Токубэя.

Токубэй

Что ж, если уходить —

Так вместе!

Рассказчик

Жену он тянет за рукав,

И вдруг…

Вдруг из-за пазухи жены

Какой-то сверток —

Тяжелый — шлепается вниз.

Обертка развернулась.

И все рассыпалось по доскам пола.

Что это?..

"Тимаки"[360] — и монеты: мон пятьсот!

О-Сава

Ах-ах! — несчастье!

Куда мне деться от стыда?

Рассказчик

Она всей грудью падает на сверток,

Пытается закрыть его

И спрятать.

В отчаянье

И плачет и кричит.

О-Сава

О Токубэй-доно! Я умоляю:

Простите! О!..

Я эти деньги

Взяла из тех, что вы собрали

У наших должников!

Да, я украла эти медяки —

Пятьсот монет!

Чтоб потихоньку их отдать

Негодному бездельнику Ёхэю!

Да! Двадцать лет супружества прошло

И никогда со мной

Такого не случалось!

И если эти медные монеты

Супружеские разлучат сердца

И лягут, как преграда, между нами,

О, если вы меня не сможете простить,

Какое горе!

Если б даже этот негодный сын был похож на глупца Сюрихан-доку, о котором рассказывали нам в храмовых поучениях, или на принца Адзясэ, убившего своего отца, — ах, разве я смогла бы его возненавидеть?

Ведь он мой сын! Я — мать его! Какие

В моих былых существованьях

Я совершила страшные грехи,

Что сын — такой беспутный! —

Из чрева моего родился?

Я не могу его забыть.

Как вспомню,

Почувствую к нему такую жалость!

Люблю его всем сердцем, всей душой!

Какое чувство

Сравнится с материнскою любовью?

Родной отец не в силах так любить!

О, я так боялась: если буду слишком открыто показывать мою любовь к Ёхэю, то вы, чужой ему по крови, скажете: "Вот мать-потатчица! Это она виновата, что Ёхэй не исправляется, что он упорствует в дурном поведении!.." И вы мало-помалу возненавидите меня! А я так старалась выглядеть суровой. Я била, колошматила его, и, наконец, потребовала:

Лишите

Его наследства!

Выгоните вон

Его из дому!

Я была

Жестокой, беспощадной, для того

Чтоб вы к нему почувствовали жалость!

О! Какая глупая женская уловка… Простите меня, Токубэй-доно! Я так яростно бранила вас за то, что втайне от меня вы хотели подарить эти триста монов бедняге Ёхэю.

А в глубине души

Три раза вас благодарила!

Признаюсь, почему

И я украла деньги для него.

Вы ведь знаете, он всегда любил покрасоваться! Конечно, в праздничный день уж так бы ему хотелось щегольнуть на людях нарядной одеждой, франтовской прической!

Со дня его рожденья

До сей поры

Ни разу не случалось,

Чтоб в Праздник мальчиков Ёхэй

Не получал от нас подарков.

И мне сейчас хотелось —

Хотя б в последний раз —

На праздник

Ему подарок сделать небольшой.

Вот почему

Себя таким позором я покрыла!

И я задумала

Просить о-Кити,

Пусть передаст подарок мой

Негоднику-Ёхэю.

Во сто раз

Я для него готова сделать больше!

О, если б врач-целитель

Из материнской печени сготовил

Для сына снадобье такое,

Чтоб прав его исправить, о, поверьте,

Я б вырвала свою живую печень!

Ради него дала бы изрубить

Себя на мелкие куски!

И вот теперь

Я опозорена!

Стою пред вами,

Обманщица, воровка!

Никогда

Я мужа и на грош не обсчитала.

Любовь, любовь к беспутному ребенку

Заставила меня блуждать во тьме!

И я украла! Как мне стыдно… стыдно…

Рассказчик

Она рыдает в голос. Токубэй

Не в силах слов найти

Ей в утешенье

И только повторяет: "Правда! Правда!"

О-Кити тоже прослезилась,

Сочувствуя несчастным старикам,

И думает о девочках своих:

"Что в жизни им придется испытать?"

Все трое плачут. Вторит им

Унылое гудение москитов…

Токубэй. Жена! Довольно плакать! Эти бессмысленные жалобы, эти бесцельные рыдания совсем не ко времени в такой праздник. Оставь все деньги доброй о-Кити. Пусть она отдаст их нашему шалопаю. А теперь поблагодарим ее и простимся.

Рассказчик

Его жена не в силах

Остановить поток

Горячих слез.

О-Сава

Ну, как вы можете

Отдать Ёхэю

Еще и эти краденые — деньги?

И так сверх меры

По доброте своей

Его вы одарили!

Токубэй

Пустое!

Пускай получит он

И твой подарок.

О-Сава

Нет, нет, подарок этот

Мне руки жжет теперь…

Простите мне мою вину.

Рассказчик

О, эти двое,

Отец и мать,

Так крепко скованы цепями долга!

Они не могут

Себе простить избытка доброты!

О-Кити тоже

Не в силах слезы удержать…

О-Кити. Ах, я так хорошо понимаю, что вы должны чувствовать в эту минуту! Разумеется, вам совестно подарить эти деньги вашему сыну. Знаете что? Оставьте их на полу, там, где они упали. Придет какой-нибудь человек в большой нужде, я попрошу его их подобрать!

О-Сава

Ах, вот спасибо!

С моей души упала тяжесть!

Еще одно —

Куда девать "тимаки"?

Скормите эту снедь

Какой-нибудь голодной псине!

Рассказчик

И снова

Родители льют горестные слезы.

Никогда

Сердца их не были разделены

Глухой стеной

И дверью на замке.

На время, правда,

Сыновняя неблагодарность

Замкнула дверь, задвинула засов.

Теперь он снова отодвинут…

От всей души простив друг другу,

Муж и жена

Хозяйке поклонились —

И возвращаются домой.

Сцена третья

Заметив, что родители ушли,

Ёхэй кивает молча головой.

На всякий случай

Он из чехла вытягивает нож

И прячет на груди.

Потом отодвигает ловко

Засов на двери боковой

И проникает в дом.

С минуту неподвижно он стоит,

Чтоб сердце успокоилось немного.

Потом бормочет про себя.

Ёхэй

Куда ж запропастился

Хозяин — Ситидзаэмон?

Ведь в этот поздний час,

Наверно,

Он с должниками все покончил счеты.

Рассказчик

Ёхей с порога

О-Кити окликает. Где ж она?

Во тьме кромешной

Не так легко хозяйку отыскать.

О-Кити

А я-то думала,

Кто это там

Шуршит и возится?

А это ты, Ёхэй-доно?

Ну, право, ты — счастливчик!

Заявился как раз вовремя, тютелька-в-тютельку! Ты только взгляни: восемьсот монов, да еще тимаки в придачу! Прямо с неба свалились. Велено тебе передать!

Пожалуйста, возьми!

Ведь говорится: даже если нищий,

Родителями прогнанный бродяга

В День мальчиков получит

Нежданный и негаданный подарок,

К нему опять вернется счастье!

Рассказчик

Ёхэй ничуть не удивлен.

Ёхэй

А! Это милостынька от моих

Чувствительных родителей? Не так ли?

О-Кити

Ну, поспешил с догадкой!

С какой радости они стали бы тебе дарить деньги?

Ёхэй. Незачем от меня скрывать. Меня москиты просто живьем сожрали, пока я столько времени торчал у ворот и слушал, как мои родители здесь разливаются в бесконечных жалобах. Да и меня самого под конец слеза прошибла…

О-Кити. Хм-хм! Значит, ты все слышал? И уразумел? Мое дело, конечно, сторона, и то вчуже глаза у меня были на мокром месте, так жаль мне было твоих родителей.

Смотри же,

Не изведи напрасно ни полушки

На мотовство и баловство.

На! Береги их, как зеницу ока.

Употреби их с пользой!..

Когда же добряки-родители умрут,

Справь похороны, денег не жалея,

Пускай торжественно их понесут

На разукрашенных носилках.

А если им последний долг

Ты не отдашь

И позабудешь их,

Так, значит, ты не человек,

Ты хуже деревянной чурки!

И если снова

Родительской ослушаешься воли,

Тогда тебе не миновать

Небесной кары.

Вперед тогда уже не жди добра!

Ну, вот тебе твой сверток!

Рассказчик

Она ему протягивает деньги.

Ёхэй. О, я все хорошо понял. Теперь уж я стану честным человеком. Стану, как почтительный сын, служить моим родителям. Это ведь драгоценные деньги, дар их любви. Но… этих денег уж слишком мало! Есть такое дело, о котором я не смею рассказать. Ни моему брату, ни родителям. Сегодня вы собрали порядочно денег по счетам со своих должников. У тебя должна быть кругленькая сумма. А я прошу всего-то двести мэ новым серебром. Одолжи мне на время, пока родители не простят меня! А они вроде как уже меня простили.

О-Кити. Ну и ну! Вот правду говорят, в глубину сердца не заглянешь, а язык сам скажет. Нечего сказать, исправился! Хочешь обманом выманить денежки! Как у тебя совести хватает! Как только язык повернулся! Хочешь подзанять денег, чтобы расплатиться в дурных местах, а потом можно опять туда же ходить? Сказать по правде, деньги-то у меня есть. Лежат в шкафу. Пятьсот мэ с лишним. Деньги есть, но за спиной мужа как я могу дать в долг хотя бы один медный грош? Нестаточное дело. И особенно тебе. Сам подумай!

В тот день, ты помнишь,

Когда мы шли в нагорный храм, в Нодзаки,

И ты подрался,

И вывалялся весь в грязи,

Тогда тебя я пожалела.

Тебе я помогла, тебя помыла,

А муж мой заподозрил,

Что часом согрешила я с тобой.

И сколько дней подряд

Пришлось мне объяснять ему —

И уговаривать!

Как вспомню, жуть борет,

Становится так скверно на душе!

Уж лучше,

Пока не возвратился муженек,

Бери родительский подарок

И убирайся восвояси.

А муж вернется — с ним поговори.

Рассказчик

Она не хочет,

Чтоб муж застал Ёхэя у нее,

И гонит прочь его из дому.

А он к ней придвигается вплотную.

Ёхэй

Давай-ка лучше согрешим с тобой,

А после дай мне денег.

О-Кити

Ну, вот еще! Сказала ясно: "нет".

Ты что прилип ко мне?

Ты думаешь, что в непотребном доме,

И с женщиной все можно? Ну, ступай!

Но то сейчас я в голос закричу,

И прибегут соседи!

Ёхэй. А я что же, по-твоему, совсем лишен человеческих чувств?

Слова моих родителей, поверь мне,

Проникли в глубину моей души.

Но, пойми, я в полном отчаянии! Разве мне сейчас пойдет на ум болтать всякую чушь да забавляться? До того ли мне! В прошлом месяце, двадцатого числа, я взял у ростовщика двести мэ — и отцовскую печать ухитрился приложить! Обещал я деньги вернуть сегодня в ночь до рассвета. Вот в какой я крайности! Да нет, ты дослушай меня до конца. На долговой расписке стоит "один кан нового серебра", а я на руки получил всего двести мэ. И все же завтра, по условию, надо будет уплатить целый кан, как обозначено: в пять раз больше! И сильней всего меня пугает, что ростовщик не только донесет на меня родителям и брату, но и старейшинам пятидворок[361] по месту жительства. Тут уж мне несдобровать! Поняла? Мне до зарезу нужны деньги. Хоть плачь, хоть смейся!..

Вот я решился,

Не достану денег —

Убью себя.

Гляди, здесь, на груди,

Отточенный я спрятал нож…

Но слушал я и понял,

Как будут горевать родители мои,

Как будут плакать обо мне.

И я подумал:

Умру, а этот долг

Все будет мучить их!

Вот — верх моих безумств и преступлений!

Я разорю их,

Ввергну в нищету.

И мысли в голове моей смешались.

Мне умереть нельзя — и жить нельзя.

Я погибаю, я попал в капкан.

Ты добрая, я знаю. Ты должна мне

Помочь в беде.

И ты сама сказала,

У вас, в шкафу, есть деньги.

Мне до зарезу двести мэ нужны.

Дай в долг мне двести мэ,

И милосердие твое

Спасет мне жизнь. А я, Ёхэй,

Твоей не позабуду доброты,

Хотя бы мне пришлось упасть

На дно пылающего ада.

Я умоляю,

Дай мне эти деньги,

Спаси меня!

Рассказчик

Глаза его как будто говорят:

"Все это правда. Я не лгу".

И на мгновенье

О-Кити

Поверила ему. Но нет!

Он изолгался. Он известный плут.

Все это — только новая уловка.

А на уловки — он мастак!

О-Кити. Хм, ты плетешь свои выдумки так убедительно, так правдоподобно, как будто сам веришь в них. Ну-ну, продолжай лгать! Так я тебе и поверила! Сказала: "Не дам тебе денег!" — и все тут.

Ёхэй. А, ты не дашь? После того как я поручился моей честью? После всех моих клятв? Ну, хорошо же! Больше я просить у тебя не буду.

Рассказчик

Он говорит как будто бы небрежно.

Но страшный замысел

Созрел в его душе.

Ёхэй. Что ж, если так, небольшая просьба: отпусти мне вон из той бочки два сё масла — в кредит.

О-Кити. О, это для нас обоих пахнет прибылью. Без кредита наша торговля живо зашла бы в тупик. Ладно, отпущу тебе масла.

Рассказчик

Она проходит в лавку.

Ей невдомек,

Что вот сейчас

Светильник бытия ее погаснет!

Берет проворно мерку

И начинает масло наливать,

А за ее спиной

Стоит Ёхэй

С ножом в руке…

О-Кити. Доброго тебе праздника, Ёхэй-доно. Проведи его весело! Знаешь, что я думаю: посоветуйся-ка ты с моим муженьком. Он тебе поможет, если у него найдутся лишние деньги. Но ты сам понимаешь. Муж и жена хоть полвека, хоть шесть десятков лет проживут вместе, а жена все равно не смеет поступать, как ей вздумается. Пожалуйста, не сердись на меня.

Рассказчик

И в этот миг О-Кити

Заметила, как — отраженье в масле —

Сверкнуло лезвие ножа.

О-Кити испугалась.

О-Кити

Ёхэй, что там блеснуло?

Ёхэй

Блеснуло? Где? Вот пустяки!..

Тебе почудилось!

Рассказчик

Он за спиной

Проворно спрятал нож.

О-Кити

Вот-вот,

Что ты глаза уставил на меня?

Какое страшное лицо…

Что в правой держишь ты руке?

Ёхэй

Я?.. Ничего!

Рассказчик

Он нож переложил

Из правой в левую…

И правую показывает руку.

Ёхэй

Ну вот — гляди.

Нет ничего в руке!

Смотри — рука пустая!

Да смотри же!

Рассказчик

Ее он хочет как-то успокоить,

Но, перепуганная насмерть,

О-Кити бедная

Дрожит всем телом.

О-Кити

Ты страшен мне!

Не смей! Не подходи!

Рассказчик

Она попятилась к входным дверям,

Засов и створку хочет отодвинуть —

Чтоб убежать.

Ёхэй

Ну вот еще… вся трясешься.

Чего ты так переполошилась?

Рассказчик

Он неотступно следует за ней,

Куда б она в испуге ни метнулась.

О-Кити

На помощь! Люди!..

Рассказчик

Короткий крик!

Ёхэй не ждет второго,

Поймал ее и стиснул крепко.

Ёхэй

Меня ты хочешь погубить?

Молчи, мерзавка!

Рассказчик

Он в горло ей вонзает нож.

Удар неточен.

Она руками ловит воздух,

Бьет по земле ногами —

Мучительная судорога боли.

О-Кити

Не буду! Больше я кричать не буду!

О, если я умру,

Что будет с детками? Все трое

По улице скитаться будут.

Нельзя мне умереть.

Мне жаль детей.

Оставь мне жизнь.

Вот — ключ. Возьми все деньги,

Но только пощади меня.

Ёхэй

Попятно! Ты не хочешь умирать,

Жалеешь девочек своих.

А мне, ты думаешь,

Родителей не жаль?

Они ведь своего Ёхэя любят!

Я должен заплатить свой долг

И честь свою восстановить.

Смирись, ты умереть должна!

Не смею громко

Молиться за тебя —

Услышат люди.

Но шепотом скажу:

"Помилуй, Будда!"

Наму-Амида Буцу! Наму-Амида Буцу!

Рассказчик

Он притянул несчастную о-Кити

К себе вплотную. И — внезапно —

Косым ударом всаживает нож

В живот ей… глубоко

Ужасную наносит рану.

Нож вырывает,

Снова колет,

Еще… еще…

Вдруг налетел — из царства мертвых

Порывом ветер ледяной,

И хлопает полотнищами флагов,

И задувает в лампе огонек.

Все погружается во мрак —

И лавка и душа Ёхэя.

Его ступни скользят

В крови и лужах масла.

Он весь забрызган кровью…

Он, словно красный демон в преисподней.

На лбу его побагровевшем

Два острых рога — ярости и зла.

Рогами дьявольскими потрясая,

Он жертву добивает.

А вдруг она еще жива? Очнется? Выдаст?

И он опять

Удар наносит за ударом…

Люди в праздник

Гирляндой ирис вешают на кровле,

Чтоб уберечь себя

От тысячи недугов.

Но разве можно уберечься

От воздаянья за грехи,

Свершенные в былых рожденьях?

Вот карма: острие ножа Ёхэя.

Увы, душа о-Кити,

Недолговечная росинка

На острие зеленого листа,

С порывом ветра отлетает.

Уже о-Кити далеко.

Она восходит на Гору мечей[362],

И перед ней теперь

Проходит зрелище мучений

Преступных душ

В пучине Масляного ада.

Дыхание о-Кити прервалось.

Ехэй глядит

На окровавленное мертвое лицо,

Еще недавно

Исполненное доброты, веселья…

И он теряет мужество. Колени

Его дрожат,

И сердце бешено колотится в груди.

Он с пояса о-Кити

Срывает ключ

И, крадучись бесшумно,

Заглядывает за москитный полог…

Три девочки так мирно спят.

Ёхэю чудится:

На личиках детей

Запечатлелась жажда мести

И ненависть… к нему… к убийце.

Он вздрогнул от озноба ледяного.

Он поворачивает ключ в замке…

И ключ скрежещет.

Ёхэю чудится, что гром

Прогрохотал над головой его.

От ужаса захолонуло сердце…

Он прижимается всем телом к шкафу

И потихоньку

Набитый серебром вытаскивает пояс.

А! Там еще кошель,

Такой тяжелый! Сколько денег!

Он так их жаждал…

Наконец!

Он запихал и кошелек и пояс

За пазуху.

О-о, какая тяжесть!

Ёхэй с трудом передвигает ноги,

Как будто он ступает

По тонкому, подтаявшему льду,

По языкам огня…

Ёхэй

Я брошу этот нож

В пучину

С Сандалового моста.

Он канет навсегда на дно реки.

Вот так и я

Когда-нибудь низвергнут буду

На дно

Пылающего ада!

Но ведь до этого так далеко!

Все это будет

В другом, далеком мире,

Которого теперь глазами не увидишь.

А здесь, на этом свете,

Я богат!

О чем еще мне думать?

Рассказчик

Он выбегает

На улицу — бежит,

Бежит так быстро-быстро-быстро,

Как только ноги могут унести…

Сцена четвертая

Веселый квартал Симмати.

Тридцать пять дней после убийства О-Кити.

Рассказчик

Весною селение Нанива

По красоте уступает столице[363],

Где повсюду вишневый цвет,

Но в дни "Безводного месяца"

Нанива столицу затмит,

Когда исполняют "летние кагура" —

Прекраснейшие песни и пляски.

Все четыре улицы

Веселого квартала Симмати

Пестреют, благоухают

Цветами.

А эти цветы

Не осыпаются никогда.

Узорные наряды

Красавиц-девушек.

Нарядное убранство

"Домов веселья"…

Вот где "Гора любви"!

Таких красот

Во всей стране не сыщешь!

О, даже

Прекрасные снега вершины Фудзи

Пред этим зрелищем

Померкнут.

Но все продажные девицы

Из "чайных домиков любви"

Печалятся, что укорочен год,

И, значит, попусту пропали

Три дня большой наживы — "момби",

Когда красавицы

По прихоти своей

Вытряхивают кошели гостей

И требуют подарков…

Случается, что неизменный гость

Платить сверх меры не желает

И — в нарушенье всех обетов —

Не кажет глаз к возлюбленной своей.

Попятно, богатеям

Нисколько денежек не жаль.

Они и в праздник "момби"[364] приезжают,

Разряженные в пух и прах,

В великолепных паланкинах!

Гость победнее крадется бочком,

Лицо прикроет

Он веером или плетеной шляпой,

Чтоб не узнала

Знакомая девица

И ненароком не зазвала в дом.

А в наше время люди норовят

Большой компанией

Устроить шумный пир.

У каждого своя девица,

Пьют, и поют, и балагурят.

А вот —

Взгляните-ка на этих ротозеев:

Шатаются по улицам квартала,

Горланят,

Бахвалятся,

Но лишь "плечами раздвигают ветер":

Всё попусту!

Форсят, а толку нет.

Бывает, гость

Выспрашивает у прохожих:

"Красавица, вон та,

Она какого ранга куртизанка?"[365]

И сразу ясно, этот гость — простак,

Невежда, неотесанный мужлан.

Но постоянный посетитель

С возлюбленной беседует в постели,

Ей на ушко

Умильные нашептывает речи.

А между тем — в другое ухо

Любовник-кот

Ее оповещает,

Что пробил барабан,

Пора спешить!

Вот-вот запрут ворота на ночь…

Иные гости

Растрачивают сбереженья

Родителей или хозяев.

Другие —

Свои заветные проматывают деньги,

А кое-кто из них

Запутался в долгах —

И разорен вконец.

На улицах прохожие, должно быть,

Стыдятся хоть минутку помолчать,

То передразнивают голоса

Прославленных актеров из театра

Кабуки, их повадкам подражая,

То распевают песни

Из модной пьесы для театра кукол.

Под вечер

Шатаются подвыпившие гости

От Западных ворот

И до Восточных…

Гулякам счета нет.

Вот — верный знак,

Что наступило время процветанья!

И посреди горланящей толпы

Проходит Ямамото

Мориэмон.

Смущенный слухом

О мерзком поведении Ёхэя,

Он отпуск взял у князя

И спешно прибыл в Осака…

Где ложь? Где правда?

Рассказывают, что Ёхэй

Зарезал женщину

И выкрал уйму денег.

Наверняка никто не знает,

Но мотовство Ёхэя… Но беспутство

Указывает пальцем на него:

Вот он — убийца, вор!

И все глаза

Следят за ним с невольным подозреньем.

Мориэмон решил дознаться,

Что именно произошло?

Племянника он должен повидать —

И расспросить.

Однако

Ни в материнском доме

Нельзя его застать,

Ни у Тахэя.

Он вечно шляется —

В кварталах Сонэдзаки

Или в домах любви Симмати

И вот — почтенный самурай

Идет в квартал Симмати, у Восточных

Ворот расспрашивает сторожей,

Где мог бы он Ёхэя повстречать?

Скажите, кто его подруга?

Ему советуют:

"Всего скорей

Ёхэя он застанет

У Мацукадзэ.

Зайдите в дом Бидзэн

На главной улице".

Мориэмон блуждает

Среди толпы прохожих,

Не понимая, где же дом Бидзэн?

Веселые дома

Все на одно лицо…

Повсюду двери, двери, двери…

А в это время мимо пробегает

Служанка-кабуро,

Подросток-ученица,

Держа под мышкой

Увесистый, нарядный сверток.

Мориэмон

Э, девочка, постой! Не торопись!

Хочу спросить:

Где здесь приют любви,

Что именуется Бидзен?

Где обитает "Владычица сердец",

Девица по прозванью

Мацукадзэ?

И ежели ты осведомлена,

Дорогу укажи. Все эти

Места мне незнакомы. Если знаешь,

Прошу я, споспешествуй мне

Ее найти!

Рассказчик

Так выспренне он говорит,

Так странно,

Что девочке досадно и смешно.

Девочка-кабуро

У! Как вы непонятно говорите!

Вот — прямо перед вами — дом Бидзэн.

А вон в той комнате

На западном конце —

Там проживает Мацукадзэ. Дверь

Ее закрыта. Значит,

К ней гость другой явился раньше нас.

А ну-ка, я прошу,

Почтенный воин, поднимите ногу.

Сначала левую — вот так. Повыше!

Ну, правую теперь.

Неплохо!

Вы, право, мастер ноги задирать.

Большое вам спасибо!

Рассказчик

И она

Проворно убегает,

Смеясь над простодушным самураем:

"Вот ловко одурачила его!"

Мориэмон

Э, дерзкая девчонка!

Чего ж еще здесь можно ожидать?

Какое место, таковы и люди!

Рассказчик

И он невольно над собой смеется.

Потом подходит к двери,

Куда служанка указала.

Внутри горит огонь,

Но дверь закрыта плотно — на замок.

Мориэмон

Ну, этот гость наверняка Ёхэй.

Перехвачу его, как только выйдет.

Рассказчик

Но ждать пришлось недолго.

Дверь открывается…

И потихоньку

Выскальзывает гость

В большой плетеной шляпе.

Мориэмон проворно

Его хватает. Держит. Не пускает.

На шум борьбы

К ним выбегает Мацукадзэ.

Мацукадзэ

Кто вы такой?

И по какому праву

Бесчинствуете здесь?

Как смеете буянить?

Ну, что за сумасбродство!

Рассказчик

Она пытается их растащить

И гостя вызволить из рук Мориэмона.

Мориэмон

Прошу, девица, не тревожьтесь:

Не собираюсь буйство учинять!

Ты, негодяй Ёхэй,

Ты мнишь, что спрячешься

Под этой шляпой?

Рассказчик

И он срывает с человека шляпу.

Глядит ему в лицо.

Мориэмон

Да это ж не Ёхэй!

Покорнейше прошу меня простить.

Я виноват,

Произошла ошибка.

Рассказчик

Он низко кланяется — до земли

И потирает руки, извиняясь.

А гость, как видно, принужденный

Скрывать свои любовные дела,

Кивнул небрежно

И, снова нахлобучив шляпу,

К воротам убегает — на восток —

И след его простыл…

Мориэмон. Пожалуйста, извините меня, Мацукаднэ-доно. Я слышал, что у вас с Ёхэем сердечная дружба. Скажите, был ли у вас Ёхэй вчера или сегодня? У меня к нему дело. Не смущайтесь: совсем пустячное, — вот почему я его ищу. Поверьте мне, я доброжелатель вашему Ёхэю. Не скрывайте от меня ничего. Если будете скрывать, это не пойдет ему на пользу. Ну, говорите! говорите всю правду.

Мацукадзэ. Он только что побывал у меня. По сказал, что у него срочное дело в Сонэдзаки. И что он отсюда прямехонько идет туда.

Мориэмон

Как! В Сонэдзаки? О, помилуй, Будда!

Я снова опоздал!

Мне сейчас же придется идти за ним. Но, между прочим, хочу задать вам один вопрос. Скажите, перед Праздником мальчиков или немного после, — а ведь нынче уже шестой день шестой луны, — заплатил ли он здесь все свои долги? Вообще, тратил ли он в те дни много-много денег? Прошу вас, не скрывайте от меня ничего.

Мацукадзэ

Не знаю, что сказать?

Я ничего не смыслю

В долгах, расплатах, денежных делах.

Спросите лучше

Домоправительницу, ей виднее.

Рассказчик

И, разговор поспешно оборвав,

Она проворно ускользает

Обратно в дом.

Мориэмон. Я сильно ошибся. Разминулся с Ёхэем. Ну что ж! Встречусь же с ним когда-нибудь лицом к лицу — и все наконец узнаю. До Сонэдзаки отсюда — один прыжок, мигом домчусь. Дорога мне известна.

Рассказчик

И он,

Заткнув за пояс полы кимоно,

Горя от нетерпенья

Поймать Ёхэя,

Пускается за ним во весь опор,

Скачками, словно конь…

Опять бы

Не опоздать!

Сцена пятая

Квартал любви в Сонэдзаки.

Вечер того же дня.

Рассказчик

"Ёя-ёя-ё!

Ах, в этот печальный вечер

Я томлюсь,

Я мечтаю о встрече.

Час разлуки так долог!

С востока я жду беду,

И запад

Для меня

Западня,

И мне ненавистен юг!

Только север,

Только север мне дорог!

Мы на севере будем вместе.

В наше северное предместье

Приходи скорее,

Мой друг!

Успокой сердце мое…

Ёя-ёя-ё!"

Ждет она его, не дождется.

И Ёхэй всем сердцем

Стремится к ней,

К милой своей Когику,

И часто-часто ее посещает…

Здесь каждый знает его,

Даже пес — на улице у дверей!

Так Ёхэй к любимой спешит,

Покидая цветы квартала Симмати,

Словно дикий гусь,

Что весною — неудержимо —

На север летит, на север.

Кто удержит Ёхэя?

Так душе его дорог

"Дом любви" за рекой Сидзими…

И в этот дом

Он устремляет шаг.

Его встречает у порога

Хозяйка дома.

Вдова о-Камэ

Гостям, которые заходят редко,

Мы говорим:

"Добро пожаловать,

Мы рады гостю!",

Но вам, Ёхэй,

Скажу:

"С благополучным возвращеньем

В родной ваш дом!"

Так мы привыкли к вам!

Эй, девочка! Позови-ка сюда Когику! Нынче вечером у нас заняты все-все комнаты: и в верхнем этаже и в нижнем. Почему бы вам не посидеть вдвоем на скамье, что у самой реки, — и с чарочкой в руке? Ведь на это вы мастак. Да и скамья ведь не верстак! Отчего бы не тяпнуть… винца: разок-другой да и третий? Как плотник орудует: раз-раз, когда в руке пила или ножовка. Резнет, резнет и нарежется. И красотка с вами пила б и пила? А?.. И закуска к тому же остра, что твое лезвие топора!

Рассказчик

Так тараторит бойкая хозяйка.

Она приказывает девочке-служанке.

О-Камэ

Подбавь-ка масла в уличный фонарь!

А кстати, раз уж помянула масло:

в театре Кабуки играют новую драму[366]. Про то, как убили жену торговца маслом. Сочинил пьесу Кодзаэмон. Только он называет мужа убитой — виноторговцем. Роль убийцы исполняет Бундзо. У! До чего же он страшен, до чего омерзителен! Вы, Ёхэй-сама, уже видели эту пьесу? Нет?..

Пойдите, поглядите. И Когику

С собою прихватите. Пусть она,

Бедняжка, позабавится. Конечно,

Занять места

Вам надо спозаранок.

А пьеса

Правдива или нет? Как знать!

Чего на свете не бывает!

Рассказчик

Хозяйка тараторит

Без умолку. И тут же

Приказывает маленькой служанке:

"Ну, где же чарки?

Неси быстрее чарки!"

Ёхэй

Хозяйка,

Угомонитесь! Дайте

Другим хоть слово вставить!

Я в жизни не пил вина на такой грязной скамейке. Так и быть, на сей раз прощаю! Вам, хозяйка о-Камэ, следовало бы снять участок на восточной стороне и построить для меня одного особые покои. Я все щедро оплачу: дерево для постройки, плотников и прочие расходы. Это для меня раз плюнуть!

А это что за дрянь?

Какая это рыба?

Какие тонкие куски вы подаете?

Рассказчик

О и привередничает,

Морщится брезгливо,

Разыгрывает богатея,

Пускает пыль в глаза…

А много ль денег у него осталось?

А тут подходит Щетка Ягоро,

Садится

С Ёхэем рядом, на скамью.

Ягоро

Послушай-ка, приятель!

Тебя какой-то ищет самурай!

Ёхэй

Как! Самурай?

Какой там самурай?

Рассказчик

Он испугался,

Но хорохорится: он хочет скрыть испуг.

Унять не может дрожи.

Тайник преступных дел,

Глубоко спрятанный на дне души,

Вдруг ожил и раскрылся,

Словно рана.

Глаза его блуждают.

Капли пота

На лбу…

Ягоро. Да чего ты так всполошился? Вовсе незачем. Этот самурай со вчерашнего дня гостит у твоего братца, у Тахэя. Ты должен знать, кто это!

Ёхэй

А!.. Да это мой дядюшка,

Мориэмон из Такацуки!

Рассказчик

"От сердца отлегло!" —

Его испуг прошел,

Он думает: "И все же

Мне было б неприятно

С Мориэмоном встретиться.

Того гляди,

Мой дядюшка заявится сюда!

Расспросы… жалобы… советы…

Не лучше ль,

Заранее уйти?

Но как уйти внезапно?

Какой найти предлог?"

Он голову ломает.

Ёхэй. Ох, какая досада! Я вдруг вспомнил: я забыл в Симмати мой складной кошель!

А я набил его

Деньгами до отказа.

Бедняга прямо стонет,

Вот-вот разлезется по швам!

Я быстро сбегаю

И ворочусь обратно.

А чтобы не скучать в дороге,

Ты, Щетка,

Пойди со мной:

Вдвоем ведь веселее!

Рассказчик

Он вскакивает со скамьи.

Когику

Пытается Ёхэя удержать

И тянет за рукав…

Когику. Да чего ж вы так разволновались? Вы же знаете, у кого оставили ваш кошель. Ну и возьмете его завтра утром. Никуда он не денется!

Ёхэй. Ну уж нет! Ни за что! Если пазуха не набита деньгами, то никакой нет охоты погулять!

Рассказчик

Он нетерпеливо

Выдергивает свой рукав

Из цепких рук Когику

И вместе со своим дружком

Уходит торопливо прочь,

Похваставшись богатством небывалым.

Найти он хочет

То, что не терял.

Хоть наспех, а придумана уловка!..

Не больше времени прошло,

Чем нужно,

Чтоб чашечку-другую осушить

Горячего чайку,

Как появляется Мориэмон.

Он запыхался. Он устал.

Читает надпись "Дом цветов"

На фонаре, горящем у дверей,

И думает:

"Да! Этот самый дом.

Я не ошибся".

Его встречает девочка-служанка.

Мориэмон

Мне, девочка, необходимо

Поговорить с твоей хозяйкой. Где она?

Зови ее сюда!

Рассказчик

Хозяйка

Выходит из дверей

Ему навстречу,

Мориэмон

Хозяйка! Я ищу повсюду

Ёхэя из Каватия.

Меня оповестили: он у вас.

В покоях нижних? Или верхних?

Он нужен мне немедля! Я войду.

Рассказчик

И он без приглашенья входит в дом.

О-Камэ. Погодите! Постойте, послушайте! Ёхэй был у меня — и вот только что ушел. Он сказал, что забыл свой кошель в Симмати.

Мориэмон

Как? Он ушел! В Симмати?

О-Камэ

Он, может быть, еще не перешел

Моста Умэда.

Мориэмон

Какая неудача!

Беда! Я снова опоздал!

Но ежели Ёхэй придет,

Хотя бы завтра,

Не пожалейте для него сакэ!

Пусть допьяна напьется.

Пусть он у вас побудет…

А вы кого-нибудь пошлите

На улицу Хонтэмма

И дайте знать

Торговцу маслом Токубэю,

Ёхэя отчиму.

Я оплачу расходы.

По дороге сюда я зашел в Сакураия, в чайный домик Гэмбэя, и стал там расспрашивать. Они и говорят мне, что Ёхэй уплатил им в ночь перед Праздником мальчиков свой долг сполна: три рё золотом[367] и восемьдесят монов. А сколько он уплатил вам здесь? Не скрывайте ничего. Если утаите правду, вы только повредите Ёхэю. Говорите правду, только правду.

О-Камэ. Он заходил и сюда — в ту же ночь и заплатил нам тоже три рё золотом — и тысячу медяков.

Мориэмон. Какая одежда была на нем в эту ночь?

О-Камэ. Подбитый ватой халат — с короткими рукавами до локтей. Кажется, светло-синего цвета. Однако не поручусь, может статься, я запамятовала.

Мориэмон

Хм! Ну ладно!

Ступайте-ка к себе обратно в дом.

Рассказчик

И с этими словами —

Он возвращается по той же

Дороге, по какой пришел:

Назад, в квартал веселья,

В Симмати.

Сцена шестая

Дом торговца маслом Ситидзаэмона.

Поздно вечером в тот же день

Рассказчик

"Святой мудрец

Вознес моленье Будде,

Пусть каждой женщине

Дозволит он

Мужчиной возродиться,

Дабы обещанное им

Свершилось:

Все будут спасены —

И каждый станет Буддой.

И пусть он в милосердии своем

Всем существам равно

Дарует просветленье,

Да обретут они духовный путь

И, верою сердца свои очистив,

Достигнут райского блаженства…

Так — накануне

Поминального дня

Молятся Будде

О душе

Убиенной Мёи[368],

Той, кто при жизни —

Носила имя

О-Кити — "Счастливая"…

Заупокойные молитвы

Окончились.

Среди людей,

Собравшихся свершить поминовенье,

Старейший гость —

Почтенный

Горокуро — торговец

Бумагою для счетных книг,

Сказать он хочет слово утешения.

Горокуро. Кажется, эта беда случилась лишь вчера или сегодня: так она свежа в нашей памяти! Но на самом деле уже настала тридцать пятая ночь.

Немного лет усопшей было,

Всего лишь двадцать семь,

Когда ее постигла

Ужасная, насильственная гибель!

Невольно скажешь: горькая судьба.

Мы о бедняжке

Печалимся.

Но добротою с ней

Немногие могли сравниться.

И было сердце чистое о-Кити

Исполнено глубокой веры —

И благодарности за все,

Чем одарил ее наш покровитель

Святой Синран…

В земной юдоли

Она прияла муки от меча,

Зато в грядущей жизни

Ее душа не будет знать мучений —

Тяжелой кары за грехи,

Свершенные в былых существованьях,

И, воспарив высоко,

Блаженно внидет в райскую обитель,

Как нам возвещено

В святом законе Будды.

Да, вострепещут ваши сердца при мысли об этом несчастье, посланном свыше! Молитесь — и с еще большим усердием призывайте имя Будды!

Ты, Ситидзаэмон,

Отчаянью не поддавайся,

Чрезмерной скорбью не круши себя.

Поверь, убийца будет скоро найден.

Теперь твоя забота —

Лелеять дочерей твоих.

И это утешением послужит

Той, что навек покинула тебя.

Рассказчик

Услышав эти добрые слова,

Печальный Ситидзаэмон

Невольно пролил слезы.

Ситидзаэмон. Да-да! Верно, верно! Я не буду предаваться отчаянию. Я постараюсь укрепить свою веру, радуясь милосердию Будды.

Во сне и наяву

Я буду призывать

Его святое имя!

Младшенькой моей, о-Дэн, всего два года. Сердце мое надрывалось от жалости к ребенку, лишенному материнского молока. На другой же день после смерти о-Кити я отослал крошку в другую семью и деньги дал, чтобы о ней хорошенько позаботились. Старшей я все подробно объяснил. Она все поняла — и теперь старается, чтобы на нашем домашнем алтаре всегда были свежие цветы и не угасали курения. Но средняя моя, о-Киё, с утра до ночи плачет и кричит: "Мама! Мама!"

Извелся я вконец

И прямо голову теряю.

Рассказчик

Захлебываясь горькими слезами,

Лицом прижался он к стене,

Чтоб как-нибудь рыданья заглушить.

"Еще бы!" — говорят

Все, кто собрался на поминки.

У всех глаза полны слезами,

И не найти сухого рукава…

И в этот миг

По балке потолка

Большая пробегает крыса

И рассыпает комья сажи, сора…

Она роняет лоскуток бумаги —

И прячется…

Один из гостей

Что там упало, Ситидзаэмон?

Ситидзаэмон

И впрямь, что это за бумага?

Рассказчик

Он поднимает небольшой обрывок.

Глядит сквозь слезы…

На половинке грязного листа

Едва заметны знаки…

Какой-то счет…

И все ж он может различить:

"десять моммэ, один бу, пять ринов…[369] доля расхода в Нодзаки… третий день пятого месяца…"

Ни адреса. Ни подписи,

И неизвестно,

Кто этот счет писал и для кого.

От пыли знаки потускнели

И цвет бумаги изменился.

Но бурые заметны пятна крови…

Обрывок счета? Все передают

Его друг другу. Разглядеть спешат,

Как чудо.

А вдруг… улика?

Один из гостей

А я ведь где-то видел этот почерк.

Другой из гостей. И мне тоже знакома эта рука. А-а, вот кто это писал: Ёхэй! Ёхэй из Каватия.

Несколько голосов. Да-да, верно, верно!

Рассказчик

Уже пять-шесть гостей

Готовы подтвердить,

Что этот счет

На окровавленной бумаге

Начертан почерком Ёхэя.

Ситидзаэмон. В самом деле! Покойная о-Кити говорила мне, что в одиннадцатый день четвертой луны, когда мы все пятеро, жена, я и три наших дочки, посетили нагорный храм в Нодзаки, туда же отправились дружной компанией Краснорожий Дзэмбэй, Ягоро Щетка и Ёхэй из Каватия. На этом клочке бумаги — счет: доля расхода кого-то…

Быть может, этот лоскуток —

Обрывок счета —

Дает нам в руки ключ,

Чтобы найти убийцу!

В такую ночь

Вдруг крыса сбросила бумажку.

Что может знать простой зверек?

Нет! Этот знак покойная жена

Послала нам!..

О, милосердный Будда!

Нам послан знак по твоему веленью!

О, Наму Амида!..

Рассказчик

И он склонился низко, до земли,

Перед домашним алтарем.

Не раз — за эти дни —

Сюда заглядывал Ёхэй-убийца,

Чтоб выразить сочувствие свое

Семье осиротевшей… Он бы мог

Заметить, что его встречают

С невольным чувством неприязни

И что вдовец несчастный

Едва-едва с ним говорит.

И все же

Ёхэй надеялся:

Глухие подозренья,

Дурные толки он рассеет

И не подумает никто,

Что именно Ёхэй,

Как будто полный состраданья,

Зарезал зверски женщину…

Сердца людей он плохо понимал!

Вот и теперь

Он появляется

Еще развязней,

Еще наглее, чем всегда.

Себя он громко называет.

Ёхэй. Я — Ёхэй из Каватия! Как? Сегодня уже тридцать пятая ночь? А преступник все еще не пойман? Вот поистине возмутительное дело! Чем только занята наша сыскная стража!

Но я надеюсь,

Убийца будет скоро обнаружен!

Рассказчик

Он сам произнес

Роковые слова.

Он подал сам

Последний знак,

Которого ждали.

И Ситидзаэмон, заткнув за пояс

Подол от кимоно,

Тяжелую хватает палку…

Ситидзаэмон. А! Ёхэй! Негодяй, мерзкий убийца! Это ты убил мою жену. А! Ты нарочно сюда пожаловал, чтобы мы могли тебя связать? Стой, не убежишь!

Рассказчик

И он с угрозой

Тяжелой палкой замахнулся.

Ёхэй. Что, что, Ситидзаэмон? Какой вздор ты городишь! Или ты обезумел? Ну, где у тебя хоть малейшая улика, что это я убил твою жену?

Ситидзаэмон. Молчи! Молчи! Вот видишь? Здесь счет, где записана твоя доля расходов. И место обозначено: Нодзаки, и месяц, и число! Смотри: десять моммэ, один бу, пять ринов. На бумаге — кровавые пятна. А почерк, несомненно, твой! Какие еще нужны улики? Друзья, хватайте его!

Рассказчик

Ёхэй невольно содрогнулся.

Он видит,

Что?! Наму самбо! — обнаружен он,

Что будет он сейчас же схвачен!..

Безмерное отчаянье и ужас

Вдруг разгораются в его груди,

Но он их должен погасить,

Выдавливая на губах

Подобие презрительной улыбки.

Ёхэй. Вздор! Вздор! Свет велик, много людей пишут сходным почерком. Я сам оплатил все расходы, когда мы ходили в Нодзаки. Ничего знать не знаю, ведать не ведаю о каком-то дележе расходов. В ваши солидные годы не пристало валять дурака! А вы, прочие! Что вы тут толпитесь, чего околачиваетесь? Шумите здесь без всякого толку…

Ситидзаэмон

Э, ты сейчас узнаешь,

Убийца, что мы сделаем с тобой!

Рассказчик

И он вцепляется в Ёхэя,

А тот его отшвыривает прочь!

Он снова

Бросается на дерзкого убийцу,

А тот его сшибает с ног — и топчет.

О, никогда Ёхэй

Не обладал такою мощью,

Как в этот миг, и никогда

С такою яростью он не сражался!

Он вырывает,

Выкручивает палку

Из рук рыдающего Ситидзаэмона —

И палка

Сгибается… Ёхэй

Размахивает бешено кривою

Тяжелой палкою

И с диким воплем

Бросается бежать…

Он мечется по темному двору,

Но неотступно

Толпа людей, крича:

"А! Погоди, убийца! Не уйдешь!" —

Преследует его.

Опять — и вновь — и вновь

Ёхэй пытается пробиться сквозь толпу,

Найти лазейку к выходу… спастись…

И наконец он ускользает

На улицу…

Но у ворот

Стеснилась стража,

Караулят…

Начальник

Сыскной управы — сам своей персоной,

Его подручные

С веревками в руках

Хватают за ворот Ёхэя:

"Ага! теперь от нас не удерешь!"

Ему за спину скручивают руки

И пригибают голову к земле.

А вслед за стражей

Идет Тахэй, нахмурив брови,

И рядом с ним — Мориэмон.

Сурово

Он обращается

К племяннику-убийце.

Мориэмон. Сыскные чиновники стояли у ворот с той самой минуты, как ты сюда пришел, и слышали все до последнего слова, что говорилось в доме. Не отпирайся долее, как презренный трус. Да! Тебя поймали, это было неизбежно. Почти все люди, девять человек из десяти, называли твое имя, лишь только заходила речь об этом страшном убийстве. Подумай только, что чувствовал я, твой родной дядя, когда слушал такие толки!

Но я еще надеялся в душе,

Что дам тебе возможность убежать

В далекий край,

Пока не поздно.

Или ты сам

С собой покончишь,

И собственною кровью

Ты смоешь свой позор.

И я искал тебя

В Симмати, в Сонэдзаки,

Но всюду говорили: "Он ушел!"

"Он только что ушел!"

И — на беду твою —

Тебя нигде не удалось мне встретить:

Ты избегал меня,

Но кармы

Никто не избежит!

Тахэй, подай сюда одежду твоего брата. Смотри, вот — тот самый синий халат из ваты, который был на тебе в канун Праздника мальчиков. Местами он покрыт заскорузлыми пятнами. В сыскной управе возникли сильные подозрения!

Сейчас решится все:

Ты будешь уличен?

Или еще ты сможешь оправдаться?

На тонком волоске

Твоя повисла жизнь.

Эй, кто-нибудь, подайте

Сакэ, горячего сакэ!

Рассказчик

Он не успел договорить,

Как десять рук

Уже несут сакэ

И в миску наливают,

Чтоб разогреть его, скорей, скорее!

Вот миску вешают над очагом.

Все молча, неподвижно ждут.

Вино согрелось… закипает…

Поспешно льют кипящее сакэ

На синюю одежду,

На пятна заскорузлые.

Глядят…

Струя окрасилась

В пурпурный цвет,

Она течет волною крови.

Ни брат, ни дядя

Не в силах вымолвить ни слова…

Лишь охнули от ужаса,

Лишь молча

Взглянули друг на друга…

Все кончено!

Тогда Ёхэй

Возвысил голос. Он смирился

Пред неизбежною

Расплатой —

И сознается наконец.

Ёхэй. Слушайте, люди! Всю свою жизнь был я дурным сыном, беспутным повесой. Но вором я не был. Я не украл ни листка бумаги, ни медного гроша. Иногда на полгода, иногда на целый год запаздывал я с расплатой в чайных домах, в домах продажной любви. Это не заботило меня. Но я задолжал ростовщику двести мэ новым серебром.

Когда б на ночь одну

Я опоздал

С уплатой долга, о, тогда

Мне впятеро пришлось бы уплатить.

Я разорил бы своего отца:

Ведь я его печать

Поставил на расписке!

Да! Ужасающая карма

Подстерегла меня за то,

Что был я

Жестоким, недостойным сыном.

Я много беззаконий совершил.

Мои грехи

Застлали свет

В очах моей души…

Да! Я, Ёхэй из дома Кавати, убил о-Кити, жену Ситидааэмона, и украл его деньги!

Амида Будда!

Смилуйся над безвинно убитой!

Смилуйся над ее убийцей!

Наму Амида Буцу!..

Рассказчик

И он еще моления не кончил,

А был уже надежно скручен

Крепчайшими веревками.

И руки

Заведены за спину,

И голова наклонена.

На шум

Сбежался весь окрестный люд,

И через целый город

Ёхэя

С позором волокут

На место лобное — Сэннити.

На месте казни — Сэннити,

Сэннити — "тысяча дней",

И в течение тысячи дней

Тысяча человек,

И десять тысяч человек,

И десять десятков тысяч,

И, наконец,

Все на свете узнают

О преступленье

Ёхэя.

И злая его судьба

Послужит зеркалом для поучения.

И надолго, надолго — навек

Останется в памяти всех людей:

"Ёхэй,

Убийца Ёхэй" —

Кровью запятнанное имя