Клеменс Меттерних. Его жизнь и политическая деятельность

Глава IV. Венский конгресс

Фабула, задуманная драматургом, редко бывает так сложна и запутана, так богата ошеломляющими неожиданностями, блестящими сценическими эпизодами и неподражаемым комизмом, как история Венского конгресса. Тут все было: и интриги, и подкупы, и женщины, и громкие слова, за которыми скрывались низменные, эгоистичные интересы, и торжественные празднества в честь “Согласия и мира”, на которых подготовлялись измена и вероломство. Достаточно припомнить заключение тайного союза между Австрией, Англией и Францией против официальных союзников первых двух государств – России и Пруссии, чтобы судить о духе, господствовавшем на конгрессе.

Верную характеристику Венского конгресса дает ближайший сотрудник Меттерниха – Генц, не стеснявшийся в своих частных письмах и называвший вещи их собственными именами. “Громкие фразы о преобразовании общественного строя, об обновлении политической системы Европы, о прочном мире, основанном на справедливом распределении сил, и прочее, и прочее, пускались в ход, чтобы обманывать народ и чтобы придать этому собранию характер достоинства и величия. Между тем, главной его целью был раздел добычи между победителями”, причем добыча была обильная, а аппетиты победителей развиты до крайней степени. Пруссия, кроме своих старых провинций, хотела присоединить к себе и все саксонское королевство, владетель которого был в союзе с Наполеоном; Александр хотел присоединить к России Варшавское герцогство, Австрия – свои бывшие владения в Германии, Италии и Галиции. Целая вереница больших и мелких владетелей Рейнской конфедерации стремилась сохранить положение, созданное в их пользу Наполеоном; лишенные трона итальянские короли и князья желали вступить обратно на свои потерянные престолы. После территориальных вопросов шли вопросы политические, как, например, будущее устройство Германии.

Единственными государствами, не требовавшими никаких территориальных увеличений, были Англия и Франция. Интересы первой заключались в уничтожении власти Наполеона, в безграничном владычестве на морях и в экономическом господстве на континенте. Положение Франции было исключительное. Хотя она уже была Францией Бурбонов, предполагаемых союзников монархической Европы, однако по тайному Шомонскому договору, заключенному в 1813 году между Австрией, Россией, Англией и Пруссией, она была поставлена под контроль последних и низведена до степени неблагонадежной державы, которую следует всячески устранять от общих дел Европы. Поэтому в первое время роль Франции на Венском конгрессе была совсем ничтожна. Делегаты четырех союзных государств не допускали на свои предварительные заседания французских уполномоченных и старались в то же время изолировать их от делегатов других стран. Так, например, Меттерних негодовал на испанского посланника Лабрадора за его отношения с Талейраном. “Видели ли вы г-на Талейрана? – спросил баварский король того же самого посланника и, после утвердительного ответа последнего, прибавил, – Я тоже хотел бы видеться с ним, но не решаюсь”. Однако Франция скоро вышла из-под этого своего рода духовного запрещения, благодаря возникшим между союзными государствами раздорам.

Главная причина разногласия заключалась в саксонском и польском вопросах. Австрия смотрела с большим опасением на увеличение Пруссии – своей вчерашней и завтрашней соперницы, боясь ее влияния на немецкие государства. Этим объясняется, почему Меттерних и в Париже противодействовал Пруссии, желавшей получить часть французской территории на левом берегу Рейна. Благодаря оппозиции Меттерниха, действовавшего в этом случае заодно с Англией, Пруссия не могла получить с этой стороны никаких увеличений. Но с тем большим упорством обиженные прусские дипломаты требовали на Венском конгрессе присоединения всего саксонского королевства к прусским владениям. Желания Пруссии встречали полное сочувствие Александра I, получившего взамен поддержки, которую он оказывал Пруссии, ее обещание содействовать ему в деле присоединения к России Варшавского герцогства. Но если Австрия боялась усиления Пруссии, она точно так же не могла смотреть без страха на распространение русского владычества и влияния на Центральную Европу. Не меньше опасалась этого и Англия, не забывавшая своего исконного соперничества с Россией на востоке. Эта несовместимость интересов союзников открывала широкую арену для подпольных интриг, которыми занялись Меттерних и Талейран.

Мы уже несколько раз имели случай говорить о бывшем аббате Талейране, служившем с одинаковым усердием и одинаковым вероломством всем режимам; но здесь, на Венском конгрессе, он впервые показал себя во весь рост как остроумный, смелый и ловкий интриган. Какой-то подпольный юмористический листок, выходивший в 1814 году в Вене, изображал французского уполномоченного с шестью головами: под одной написано “Да здравствует Революция!”; под другой – “Да здравствует Республика!”; под третьей – “Да здравствует первый консул!”; под четвертой – “Да здравствует император!”; под пятой – “Да здравствует король!”; под шестой – “Да здравствует... (неизвестно что)!”. Карикатурист верно угадал: через пятнадцать лет Талейран кричал: “Да здравствует Луи-Филипп!” Он начал свою общественную карьеру аббатом – звание, которое скоро бросил, увлеченный распутной светской жизнью; но под старость он захотел еще раз обмануть и людей, и Бога, примирившись с церковью. Остроумные слова Талейрана обходили не только парижские, но и столичные салоны всей Европы. “Глупее Маре есть только один человек в мире, – говорил он, – это герцог Бассано”[4]. “Штыками можно воевать, но на них сидеть нельзя”, – сказал Талейран при другом случае. “Как жаль, что вас здесь нет, – писал он из Парижа Меттерниху в 1811 году. – Вы не преминули бы утешить герцога Бассано в его дипломатических неудачах и госпожу Жюно после отъезда ее мужа, у каждого свое горе, а у вас лекарство против всего”. Но в то же самое время Талейран говорил: “Остроумием можно сделать все и не добиться ничего”. Он принадлежал к распространенной в свое время категории безнравственных, ни во что не верующих вельмож старого режима, относившихся к своим убеждениям как к мелкой монете, которую можно разменять на власть, почести и удовольствия. Однако и в этом занятии бывают люди неопытные, легко попадающиеся при первой проделке, – но бывают и артисты, которые могут до конца жизни безнаказанно упражняться в своем искусстве. К таковым именно и принадлежал Талейран. Его проницательность, осторожность, спокойствие духа, находчивость и остроумие помогали ему лавировать среди самых опасных рифов политической жизни, о которые разбивал свою будущность не один менее ловкий дипломат.

Мы уже видели, как Талейран, будучи министром и обер-канцлером Наполеона, вел подозрительные сношения с Меттернихом и позже с Александром I. Нам известно также, что Наполеон, возвратившись из Испании, лишил его упомянутых должностей после бурной сцены, во время которой он его обозвал государственным преступником. Однако это ничуть не смутило Талейрана. Он продолжал являться первым на всех церемониях и своим невозмутимым спокойствием вызвал удивление всех и в особенности находившегося в это время в Париже канцлера Румянцева. Русскому сановнику в своей жизни приходилось видеть не раз, как воздвигались и рушились положения многих знаменитых людей, “...но никогда, – писал он Александру, – я не видел человека, встречающего немилость с такой гордостью, как Талейран”.

И после своего падения Талейран продолжал тайные отношения с Александром через секретаря русского посольства в Париже – Нессельроде, или непосредственно сносясь с русским государем письмами, в которых он давал ему полезные указания относительно внутреннего состояния Франции, политики Наполеона и прочего. По каким побуждениям действовал Талейран? С одной стороны, он, вероятно, предвидел близкое падение Наполеона и хотел подготовить себе будущую карьеру, с другой же, эти сообщения приносили ему непосредственные выгоды, о чем свидетельствуют письменные просьбы о деньгах, которыми он осаждал своего царственного корреспондента[5] Благодаря покровительству Александра Талейран сделался главою временного правительства до возвращения Бурбонов, а потом министром последних.

Новый пост Талейрана налагал на него и новые обязанности; он принял их так же легко, как легко забыл свои старые обязательства. Теперь, по крайней мере, временно, его личные интересы были солидарны с интересами Бурбонов. Поэтому все его действия на Венском конгрессе были направлены к тому, чтобы приобрести для них то почетное место, которое они должны были занимать как владетели великой державы.

Отлично зная людей и события, Талейран быстро ориентировался в пестрой космополитической толпе государей и дипломатов, собравшихся в Вене. Уже в первый момент своего появления он принял гордый, полный достоинства тон и стал разыгрывать “министра Людовика XIV”, как выражался Александр. Это ему было тем легче, что Франция, не имея возможности требовать каких-либо территориальных вознаграждений, смело могла выступить в роли защитника международного права и сделаться, таким образом, своего рода третейским судьею между борющимися государствами.

Очень характерна как для личности Александра, так и для личности Талейрана, беседа, описываемая самим Талейраном и произошедшая между ним и царем вскоре после приезда первого. “Теперь, – сказал царь, – пора поговорить и о наших делах. Нужно, чтобы мы их здесь покончили”. – “Это будет зависеть от Вашего Величества. Они кончатся легко и скоро, если Ваше Величество выкажет то же благородство и величие характера, какое оно показало в делах Франции”. – “Но нужно, чтобы все получили удовлетворение своих интересов”. – “А также и всех своих прав. Ваше Величество должно желать сохранить только то, что приходится ему по праву”. – “Я действую в согласии с великими державами”. – “Не знаю, считает ли Ваше Величество среди них тоже и Францию?” – “Да, несомненно. Если вы не желаете, чтобы каждый обеспечил свои интересы, то чего же вы можете желать?” – “Я ставлю прежде всего права, а потом интересы”. – “Интересы Европы – это ее права”. – “Это не ваши, государь, слова. Они вам чужды, ваше сердце их порицает”. – “Нет, я повторяю: интересы Европы – это и ее права”. Тогда я, – продолжает Талейран, – повернулся к столику, возле которого сидел, оперся головой на руку, ударил по столу кулаком и произнес: “Европа, Европа, несчастная Европа!” Затем, обращаясь к императору, я спросил: “Разве вы согласитесь быть причиной ее гибели?” – “Скорее буду воевать, но не уступлю того, что занимаю”. Я молча развел руками, приняв выражение очень огорченного человека, готового сказать: “Что же, если война будет, то не по нашей вине”. Царь несколько минут оставался в раздумье, потом начал повторять: “Да, скорее война!” Я продолжал молчать. Тогда он стал размахивать руками – таким я его никогда не видел – и этим живо напомнил мне конец речи о Марке Аврелии. “Уже время спектакля, – сказал император. – Я должен идти, так как обещал это императору Францу, который дожидается меня”. Он ушел. Через несколько минут дверь снова отворилась, он вошел, обнял меня и, прижав к груди, сказал изменившимся голосом: “Прощайте, прощайте, мы еще увидимся”.

При другом случае Талейран заговорил с Александром о польском вопросе, предлагая поддерживать его, если он серьезно желает восстановления независимой Польши. “Быть может, – отвечал царь, – наступит время, когда окажется возможным восстановить Польшу, но теперь об этом нельзя и думать”. Когда при третьем разговоре Александр сказал, что следует наказать саксонского короля, присоединить его территорию к Пруссии за то, что он изменил интересам Европы, Талейран ответил с иронией: “Государь, это только вопрос времени”. Такой же отпор встречала политика Александра и со стороны Англии.

“Мы хотим сделать хорошее и благородное дело, – говорил Александр английскому уполномоченному лорду Стюарту. – Мы восстановим независимость Польши и дадим ей в государи либо одного из моих братьев, либо мужа моей сестры” (Ольденбургской герцогини). – “Я в этом не вижу независимости Польши”, – ответил Стюарт.

При таком настроении дипломатов заседания конгресса легко принимали очень бурный характер. Когда в первый раз Талейрану удалось попасть на одно из предварительных собраний, 6 октября, он заметил, что против принятого регламента возле немецкого министра Гарденберга сидит еще какой-то прусский чиновник, – как оказалось потом, это был Гумбольдт. Талейран сердито спросил: “А этот господин что делает здесь?” – “Гарденберг глух, – объяснил кто-то, – и Гумбольдт приставлен к нему в помощники”.

Талейран, хромой от рождения, топнул своей больной ногой и сказал: “Если недуг дает право на это, так я тоже требую себе помощника”. На этом заседании должен был быть определен окончательный порядок занятий конгресса. Талейран в пику Пруссии потребовал, чтобы внесли в протокол как предварительное замечание, что конгресс будет руководствоваться постановлениями международного права. Это предложение вызвало бурную трагикомическую сцену: “Г-н де Гарденберг, – пишет Талейран, – встал и, опираясь кулаками на стол, начал кричать громко, как все люди, страдающие глухотою: “Нет, милостивый государь... международное право... это бесполезно. К чему говорить, что мы будем руководствоваться международным правом? Это само собою понятно!” Я ему ответил: “Если это понятно на словах, то будет понятнее на письме”. Г-н де Гумбольдт вмешался: “Какое дело до нас международному праву?” Я же ответил: “Оно дает вам возможность быть здесь”.

Талейран добился своего, а Генц, постоянный секретарь конгресса, вставая, сказал: “Господа, это заседание будет записано на страницах истории, но, конечно, не я стану его записывать...”

Вернемся теперь к Меттерниху.

Мы видели, что его первые действия были направлены против Талейрана. Он отлично знал его силу и боялся, что Талейран составит себе партию из мелких властителей Германии и Италии, с которыми у Австрии было немало спорных вопросов. Суждения Талейрана о Меттернихе в эти первые дни его пребывания в Вене тоже были проникнуты враждебным чувством. Он его называет в своих письмах “недорослем”, “человеком изворотливым, меняющим свои убеждения еженедельно”. Но скоро события их сблизили.

Главным желанием Меттерниха было поссорить Пруссию с Россией. С этой целью он выразил Александру намерение поддержать его в польском вопросе, но с условием, что тот, со своей стороны, потребует от Пруссии, чтобы она отказалась от своих завоевательных видов на Саксонию. Неизвестно, поддался ли Александр интриге Меттерниха, но достоверно то, что Меттерних сделал одновременно аналогичное предложение и Пруссии: он обещал помочь ей овладеть Саксонией, если она будет сопротивляться русским претензиям на Варшавское герцогство. Дабы еще больше запутать свою интригу, Меттерних дал понять Гарденбергу, что Александр не прочь разойтись с Пруссией, если Австрия согласится уступить ему Варшавское герцогство. Прусский министр увидел в этом факте измену со стороны Александра, давшего ему слово поддержать Пруссию, и при первой встрече вступил с ним в объяснение. Здесь и обнаружилась вся интрига, подстроенная Меттернихом. Результатом этого инцидента была бурная сцена между царем и австрийским министром, закончившаяся полной ссорой. Меттерних старался взвалить все на глухоту Гарденберга, не понявшего будто бы его слов, но Александр, отлично знавший приемы хитрого дипломата, не хотел верить его объяснениям. “Меттерних – единственный человек в Австрии, – говорил он, – который позволяет себе столь мятежный язык”. Александр не ограничился этими словесными порицаниями; он послал Меттерниху вызов. По тем или другим причинам дуэль не состоялась, но Александр и Меттерних перестали раскланиваться и, насколько это было возможно, избегали встреч.

Известие о ссоре между царем и Меттернихом обошло венское общество, вызывая шумные толки, о которых Талейран доносил и Людовику XVIII. Об этой ссоре говорил и Генц в вышеупомянутом письме к валахскому владетелю Караджа, но он ее объясняет, кроме политических причин, еще и мотивами частного характера.

Столкновение Меттерниха с Александром и Гарденбергом заставило его сблизиться с Талейраном. Результатом их совместных бесед, на которых присутствовал и английский уполномоченный, лорд Кастельри, было заключение 28 декабря 1814 года тайного договора между Австрией, Францией и Англией против России и Пруссии. Союзники обязались выставить каждый по 150 тыс. войска и назначить одного общего главнокомандующего. Война должна быть объявлена в случае, если Россия и Пруссия не согласятся на уступки. Особенно ликовал по этому поводу Талейран, которого всего два месяца тому назад не хотели даже допускать на предварительное заседание конгресса. “После Бога, – пишет он Людовику XVIII, – причины, вызвавшие эту перемену, заключаются в моих письмах к Меттерниху”. Этот секретный договор несколько месяцев спустя послужил поводом к новой сцене между Меттернихом и Александром. Когда Наполеон вернулся с острова Эльбы в Париж, он нашел текст договора в бумагах министерства иностранных дел и сейчас же послал копию с него императору Александру в Вену. Рассказывают, что царь позвал к себе Меттерниха и в присутствии Штейна спросил его, показав ему бумагу: “Известен ли вам этот документ?” Меттерних, не изменившись в лице, молчал, подыскивая ответ. Когда он хотел заговорить, Александр прервал его словами: “Меттерних, пока мы оба живы, об этом предмете никогда не должно быть разговора между нами. Теперь нам предстоят другие дела. Наполеон возвратился, и поэтому наш союз должен быть крепче, чем когда-либо”. Потом он бросил бумагу в огонь. Но очень правдоподобно и предположение Гервинуса, что о тайном договоре Александр узнал еще во время конгресса. Этим, может быть, следует объяснить уступчивость, которую он проявил, согласившись отдать часть Варшавского герцогства Австрии и Пруссии. Последняя, со своей стороны, оставила саксонскому королю часть его территории.

Такому концу переговоров много способствовали и горячие порицания, которые были вызваны в английском парламенте поведением союзников в Германии. Особенно негодовала палата общин на князя Репнина, который, не дожидаясь решения конгресса, хотел отдать занятую русскими войсками Саксонию Пруссии.

Венский конгресс тянулся почти шесть месяцев, но делам была посвящена только незначительная часть этого времени. Остальные часы делегаты проводили на охоте, концертах и балах, что заставило принца де Линя сказать: “Le congres danse, mais ne marche pas”[6].

По случаю конгресса в Вену приехало множество королей, королев, наследных принцев и великих княгинь. Здесь был и вюртембергский король, дородность которого вошла в пословицу, – в его столе была сделана вырезка, в которую он помещал свой живот, и словоохотливый король Баварии, и склонный к хлебным напиткам датский владетель, и вызывающий всеобщее отвращение своим изуродованным лицом гессенский курфюрст. В той же самой юмористической газете, в которой была помещена карикатура на Талейрана, находим следующие характеристики: датский король – trinkt fur alle (пьет за всех), вюртембергский – isst fur alle (ест за всех), прусский – denkt fur alle (думает за всех), баварский – spricht fur alle (говорит за всех), русский император – liebt fur alle (любит за всех) и, наконец, австрийский император – zahlt fur alle (расчитывается за всех).

О роскоши, которой отличались все эти празднества “в честь мира и любви”, можно судить по тому факту, что они обходились обедневшей австрийской казне ежедневно в 250 тыс. гульденов. Во время одного из этих празднеств пришла в Вену страшная весть о возвращении Наполеона с острова Эльба. Все разногласия были забыты. Меттерних и Александр I после трогательной сцены примирения принялись за составление плана общих действий.

Исход новой войны союзников с Наполеоном известен: он был разбит при Ватерлоо, и на этот раз окончательно. Иностранные войска нахлынули в Париж и заняли дворцы, в которых еще недавно раздавались приказания Наполеона. “Вчера, – пишет Меттерних из Парижа своей дочери Марии, – я обедал у Блюхера, который остановился со своим штабом в Сен-Клу. Он живет в этом прекрасном дворце, как гусарский генерал, и курит вместе со своими адъютантами там, где мы видели двор императора в его полном блеске. Я обедал в зале, где так часто беседовал с Наполеоном. Немецкие военные портные расположились в зале спектаклей, а музыканты одного стрелкового полка удят золотые рыбки в бассейне замка. Когда мы гуляли по небольшой галерее, старый маршал начал говорить: “Нужно было быть сумасшедшим, чтобы бросить всю эту прелесть и отправиться воевать в Москву!” – Глядя с балкона на громадный город, сверкавший своими куполами при солнечном закате, я подумал: это солнце и этот город будут еще существовать, когда о Наполеоне, о Блюхере и, тем более, обо мне – останутся только одни воспоминания”.

Взятый в плен англичанами Наполеон в это время приближался к скалистым берегам острова Св. Елены. Но его образ продолжал владычествовать на нашем полушарии не только в свежих еще воспоминаниях людей, но и в событиях, разыгравшихся на почве созданных им перемен в политической и общественной жизни Европы. Как бы ни было проникнуто деспотическим духом правление Наполеона, он оставался до последней минуты в глазах европейских монархов “воплощением Революции”. После его падения нужно было еще уничтожить и надежды на политическое обновление, посеянные двадцатипятилетним соприкосновением Европы с революционной Францией.

Революции нужно было противопоставить контрреволюцию. Во главе последней и выступил Меттерних. В стремлении к своей цели он встречал только одно препятствие, которое следовало прежде всего уладить. Оно заключалось в личности, сильно выдвинувшейся в последней кампании против Наполеона и считавшейся отчасти оплотом европейских либералов. Мы имеем в виду императора Александра I. К счастью для австрийского канцлера, царь сам переживал в эту эпоху внутреннюю реакцию, сблизившую его с Меттернихом.