Клинок Шарпа

Глава 3

Шарп догнал своих и повел их между двух соборов, по улицам, заполненным людьми, готовыми праздновать освобождение города из-под власти французов. С бедных балконов вывешивали простыни, с богатых – флаги, из окон и с балюстрад склонялись женщины:

– Vive Ingles![26]

Харпер ревел в ответ:

– Viva Irlandes![27]

В руки им совали вино, бросали цветы, радостная праздничная толпа обнимала стрелков, продвигавшихся в центр города, на звуки музыки. Харпер подмигнул Шарпу:

– Вот бы лейтенанта сюда!

Лейтенант Шарпа, Гарольд Прайс, должен был с ума сойти от зависти: все девушки здесь были прекрасны и улыбались, Прайс метался бы между ними, как терьер, не знающий, какую крысу схватить первой. Одна чудовищно толстая женщина аж подпрыгивала от желания запечатлеть поцелуй на щеке Харпера. Ирландец сгреб ее в объятия, радостно поцеловал и опустил обратно. Толпа, которой это явно понравилось, взревела от восторга. Сержанту передали маленькую девочку c тощими, как спички, ногами, болтавшимися во все стороны; тот посадил ребенка на плечо. Девочка начала барабанить по макушке кивера в такт оркестру и радостно улыбаться друзьям. Сегодня в Саламанке был праздник – французы ушли: либо на север с Мармоном, либо в три окруженные крепости. Саламанка была освобождена.

Улица привела в богато украшенный двор, Шарп помнил это место по прошлому посещению города. Саламанка была университетским городом, как Оксфорд или Кембридж, и этот двор был частью университета. Здания здесь были покрыты тончайшей резьбой, достойной ювелира, захватывающим творением выдающихся мастеров-каменщиков. Шарп увидел, что люди его пораженно оглядываются вокруг: в Англии, да и, наверное, нигде в мире ничего подобного не увидишь – а ведь самые красивые места города еще ждали впереди.

Звонили колокола дюжины колоколен, в радостную какофонию вплетался армейский оркестр. Ласточки сотнями парили в небе, вились над крышами, предвещая вечер. Шарп проталкивался сквозь толпу, улыбаясь и кивая направо и налево. На одной из боковых улиц он заметил, что на дверях еще остались пометки мелом от французских офицеров, бывших здесь на постое. Сегодня в эти дома вселится Шестая дивизия, принятая куда более радушно: британцы платили и за комнаты, и за еду. Французы ушли. Шарп улыбался: Леру пойман в ловушку, заперт в фортах. Он начал подумывать, как остаться здесь до тех пор, пока Шестая дивизия не пойдет на приступ.

В конце улицы, в арке виднелась площадь, Шарп разглядел над головами толпы ритмично покачивающиеся кончики байонетов. Харпер спустил девочку с плеча, дав ей присоединиться к толпе, выстроившейся поглазеть на парад, и парни из легкой роты двинулись вслед за Шарпом в сторону арки. Как и все стрелки в роте Шарпа, Харпер был здесь зимой 1808 года и помнил, что дальше лежит главная площадь, Plaza Mayor, именно там Шестая дивизия должна построиться для торжеств, посвященных входу британцев в Саламанку.

Перед выходом на площадь Шарп остановился и поглядел на Харпера:

– Пойду искать майора Хогана. Смотри, чтобы ребята не разбредались, в десять встретимся здесь же.

– Да, сэр.

Все стрелки, не исключая Харпера, были отъявленными мошенниками, типичными представителями тех пьяниц, воров, убийц и беглых каторжников, составлявших лучшую пехоту мира. Шарп улыбнулся:

– Можете выпить, – в ответ раздались ироничные возгласы, и он поднял руку, требуя внимания: – Но чтобы никаких драк. Нам здесь быть не положено, а чертова военная полиция с удовольствием выбьет из вас дурь. Так что ни во что не ввязывайтесь и следите, чтобы остальные ни во что не ввязывались, ясно? Держитесь вместе. Можно напиться, но никого из вас я домой не понесу, держитесь на ногах.

Шарп давным-давно свел весь армейский устав к трем простым правилам. Его люди должны были сражаться не хуже, чем он сам. Они не должны были воровать, кроме как у врага или когда умирали от голода. И они никогда не должны были напиваться без его разрешения. Парни радостно ухмыльнулись и потрясли флягами вина, которых им насовали: похоже, головы у них будут с утра гудеть невыносимо.

Оставив их, Шарп начал проталкиваться через толпу в арке. Он знал, чего ожидать, но на мгновение у него все равно перехватило дух от красоты места, которое он считал лучшим в мире: Plaza Mayor, главной площади в Саламанке. Ее закончили лишь три десятка лет назад, а строительство продолжалось в два с половиной раза дольше, но потраченное время того стоило. Дома, окружавшие площадь, прижимались друг к другу, в каждом было три этажа, возвышавшихся над аркадой, к каждой комнате примыкал кованый балкон. Строгость убранства зданий была сглажена декоративным орнаментом, резными гербами и балюстрадой с острыми шипами, четко выделяющимися на фоне неба. По северной стороне площадь ограничивал великолепный Palacio[28], более высокий и богатый, чем окружавшие его дома, а восточную, залитую лучами закатного солнца, занимал Королевский павильон. Камень, из которого были построены здания, казался золотым; тени тысяч и тысяч балконов, ставень, элементов резьбы, шипов балюстрады вырисовывались на мостовой. Плаза была огромна, она символизировала величие, гордость и могущество, хотя и была общественным местом, принадлежащим гражданам Саламанки. Самый последний бедняк мог, проходя, замедлить шаг и почувствовать себя в личных покоях короля.

Сейчас безграничная Плаза была наполнена тысячами людей, они толпились на балконах, махали шарфами и флагами, радостно кричали и кидали на брусчатку цветы. В тенистой аркаде людей было еще больше, в их приветственных кличах тонул оркестр, игравший перед Palacio – именно под его музыку Шестая дивизия торжественно входила в город.

Момент, когда город перешел под контроль британцев, имел особый привкус, привкус славы. Plaza Mayor, чувствуя это, превратила парад в настоящий праздник, в самом центре которого, среди шума и разноцветных знамен, сидел тихий человек на большом коне, на фоне остальных казавшийся серым и будничным. Мундира на нем не было: Веллингтону хватало обычного синего сюртука, серых бриджей и простой двууголки без украшений. Перед генералом проходили войска, прошедшие с ним от самой Португалии, через ужасы Сьюдад-Родриго и Бадахоса.

Нашивки первого батальона 89-го полка были столь же глубокого зеленого цвета, как долины его родного Северного Девона[29]. Следом шли шропширцы с красными нашивками на красных мундирах, сюртуки офицеров блестели золотым кружевом. Шпаги взлетали, салютуя незаметному человеку с крючковатым носом, единственному, кто сохранял спокойствие в общем шуме. Потом был 61-й, проделавший долгий путь из Глостершира; Шарп сразу вспомнил, как Уиндхэм сравнивал два города с соборами над рекой. Полковнику бы понравился парад. Он бы щелкал своим стеком по сапогу в такт музыке, критиковал бы выцветшие мундиры личной Ее величества Королевской гвардии, с синими на красном нашивками, лучшего пехотного полка после Королевского шотландского, но только в шутку. Корнуэльцы[30] из 32-го, 36-й из Херефорда[31] – все шли с развернутыми знаменами, чуть качавшимися на легком ветру, прокопченными, в мушкетных и пушечных шрамах. Знамена окружали сержанты с алебардами, чьи широкие лезвия горели серебром.

Под аркой, где стоял Шарп, застучали копыта, и Лоссов, чей мундир чудесным образом стал чистым, вывел на площадь первый эскадрон Королевского германского легиона легких драгун. Сабли их блестели, офицеры накинули отороченные мехом ментики[32] поверх синих с золотом мундиров. Казалось, площадь уже полна войск, но они все прибывали. Португальские caçadores[33] в коричневых мундирах, легкий полк, чьи цветочные султаны на киверах качались в такт музыке, затем «зеленые куртки» – не 95-й, старый полк Шарпа, а 60-й, Королевские американские стрелки. Он смотрел, как они встают в каре, и испытывал чувство гордости при виде их потертых заплатанных мундиров и потрепанных винтовок Бейкера. Стрелки всегда первыми вступали в бой – и последними его покидали. Они были лучшими. Шарп гордился своей зеленой курткой.

Это была всего одна, Шестая дивизия, а за городом, прикрывая ее от французской полевой армии, были и другие: Первая и Вторая, Третья, Четвертая, Пятая, Седьмая, легкая дивизии – сорок две тысячи одних только пехотинцев было в армии этим летом. Шарп улыбнулся про себя: он вспомнил битву при Ролике[34] каких-то четыре года назад, когда британская пехота насчитывала всего тринадцать с половиной тысяч солдат. Никто не ждал от них победы. Их послали в Португалию под командованием молодого генерала – а теперь войска салютовали этом генералу, проходя маршем по Саламанке. При Ролике у Веллингтона было всего шестнадцать пушек, в этой летней кампании участвовало более шестидесяти, кавалерии тогда было всего сотни две, теперь – больше четырех тысяч. Война раскидывала над Пиренейским полуостровом свою сеть, разворачивалась в Европу – говорят, даже Америка забила в барабан, снова поднявшись против Англии, а главный кукловод, Наполеон, уже посматривал на север, на Россию.

Шарп решил не оставаться до конца парада. На одной из восьми улиц, ведущих к площади, он нашел винную лавку, купил бурдюк красного вина, который аккуратно перелил в свою круглую деревянную флягу, и вдруг поймал взгляд цыганки с непроницаемыми черными глазами. Одной рукой она прижимала к груди ребенка, другой, глубоко засунутой в карман фартука, перебирала несколько монеток, выпрошенных за день. Шарп оставил несколько глотков вина в бурдюке и кинул ей, она поймала на лету и брызнула немного в рот ребенку. С прилавка под аркой продавали еду, Шарп купил требухи в пряном соусе. Попивая вино и закусывая, он думал, как счастлив, что дожил до этого дня, добрался до этого города – жаль, что с ним здесь нет Терезы. Потом он вспомнил о теле Уиндхэма, пятнах крови на сухой земле – оставалось только надеяться, что француз, запертый сейчас в одном из фортов, слышит музыку и осознает, что осада не будет долгой. Леру должен умереть.

Наконец парад закончился, солдаты расходились строем или поодиночке, но оркестр все еще играл, сопровождая церемонию традиционного для жителей Саламанки гуляния. Горожане каждый вечер прогуливались на площади: мужчины двигались по часовой стрелке на внешней ее границе, а девушки, взявшись за руки и хихикая, создавали внутренний круг и шли им навстречу, против часовой стрелки. Британские солдаты, присоединившись к наружному кольцу, поглядывали на девушек и даже осмеливались что-то им кричать, а ревнивым испанцам оставалось только холодно и безмолвно наблюдать.

Шарп в круг не пошел – он углубился в густую тень аркады, мимо магазинов, торговавших чудесной кожей, украшениями, книгами и шелком. Он двигался медленно, слизывая остатки чеснока с пальцев, и в праздничной толпе казался странным, даже чуть зловещим персонажем. Кивер он откинул назад, дав густым темным волосам лечь поверх длинного шрама, тянувшегося от левого глаза через всю щеку и придававшего его владельцу сардоническую усмешку. Только смех или улыбка могли смягчить впечатление. Мундир капитана был столь же поношенным, как у любого из его стрелков, ножны палаша потерты. Шарп выглядел тем, кем был: настоящим воякой.

Он искал Майкла Хогана, майора-ирландца из штаба Веллингтона. Шарп и Хоган были друзьями почти всю войну, и Шарп знал, что ирландец – отличная компания для ночной пирушки. Но была и другая причина: Хоган отвечал у Веллингтона за разведку и был в курсе всех донесений, приходивших от шпионов и офицеров Исследовательской службы, поэтому Шарп надеялся, что невысокий майор сможет ответить на кое-какие вопросы относительно полковника Филиппа Леру.

Увидев группу верховых офицеров, столпившихся вокруг генерала, Шарп направился туда, остановившись под колоннадой, достаточно близко, чтобы слышать их громкий смех и уверенные голоса.

Хогана видно не было. Шарп прислонился к колонне и внимательно осмотрел всадников в пышных парадных мундирах: меньше всего ему сейчас хотелось подходить к этим искателям милостей, окружавшим генерала. Он знал: если сейчас Веллингтон решит поковыряться в носу, найдется предостаточно офицеров, готовых облизнуть его пальцы, если это добавит к их мундиру еще одну золотую нить.

Он откупорил флягу, закрыл глаза и дал молодому вину медленно течь в рот.

– Капитан! Капитан!

Глаза открылись, но Шарп не мог понять, кто его окликает, и даже решил было, что кричат не ему, пока не увидел давешнего священника, Кертиса, пробивавшегося через толпу всадников вокруг Веллингтона. Проклятый ирландец, похоже, успевал везде. Шарп не двинулся с места, только закрыл флягу.

Кертис подошел к нему и встал рядом.

– Итак, мы снова встретились.

– Как вы и предсказывали.

– Божьим людям надо верить, – пожилой священник улыбнулся. – Я надеялся, что найду вас здесь.

– Меня?

Кертис махнул рукой в сторону всадников:

– Там кое-кто был бы рад, даже очень рад услышать из ваших уст, что Леру заперт в одном из фортов. Не будете ли вы столь любезны подтвердить это? – он снова махнул рукой, приглашая Шарпа пойти с ним, но высокий стрелок не сделал и шагу:

– А вам они не верят?

Кертис снова улыбнулся:

– Я священник, капитан, я также профессор астрономии и естественной истории, ректор местного Ирландского колледжа. Но, видимо, моей квалификации недостаточно в военных вопросах. К вам же, с другой стороны, доверия больше. Согласны?

– Кто вы? – Шарп думал, что имеет дело с обычным надоедливым священником.

Кертис вежливо улыбнулся:

– Да, в этих местах я знаменит, ужасно знаменит – и я прошу вас оказать мне услугу.

Шарп упрямо стоял на месте, не желая входить в круг элегантных офицеров.

– И кому же требуется уверенность?

– Я вас познакомлю и, думаю, вы не пожалеете. Вы женаты?

Шарп кивнул, не понимая, к чему вопрос:

– Да.

– В лоне Матери нашей Церкви, надеюсь?

– Да, по всем канонам.

– Вы меня удивили и обрадовали, – кустистые брови священника взлетели, и Шарп засомневался, не смеется ли над ним Кертис. – Это поможет, вот увидите.

– Поможет?

– Искушения плоти, капитан. Иногда я очень благодарен Господу, что он дал мне состариться и освободиться от них. Пойдемте, пожалуйста.

Шарп отлепился от колонны, теряясь в догадках. Вдруг Кертис остановился:

– Извините, капитан, я не имею удовольствия знать вашего имени.

– Шарп. Ричард Шарп.

Кертис улыбнулся:

– Правда? Шарп? Ну-ну, – но он не дал Шарпу времени ответить. – Тогда идемте, Шарп! И не стойте там столбом!

Произнеся эту таинственную фразу, Кертис начал проталкиваться через толпу всадников, и Шарп последовал за ним. Здесь было не меньше двух дюжин офицеров, но центром их притяжения был вовсе не Веллингтон: все они глядели на открытый экипаж, стоявший к Шарпу задом, и именно к двери этого экипажа вел его Кертис.

Кто-то, подумал Шарп, чудовищно богат: карета была запряжена четверкой белоснежных лошадей, терпеливо ожидавших сигнала кучера в напудренном парике, восседавшего на козлах, лакей в той же ливрее красовался на запятках. Упряжь лошадей была украшена серебряными цепочками, сам экипаж (по мнению Шарпа, новомодное ландо[35]) был отполирован до такого блеска, что удовлетворил бы самого дотошного сержанта, и выкрашен темно-синим с тонкими серебряными полосками. На дверцах красовался герб, так мелко разделенный, что его многочисленные составляющие были бы различимы разве что при очень близком рассмотрении. Зато та, что сидела в карете, могла поразить на расстоянии, далеко превосходящем дальность винтовочного выстрела.

У нее была пышная прическа, что редко встречалось в Испании, и гладкая, ухоженная кожа, а платье было настолько ослепительно белым, что она казалась самым ярким, самым блестящим объектом на полной золота площади Саламанки. Она сидела, откинувшись на подушки, положив одну белую руку на борт кареты, глаза ее казались томными и чуть усталыми, как будто ей наскучили ежедневные щедрые комплименты. В руках она держала крошечный зонтик от солнца, белое кружево отбрасывало на лицо густую тень, но тень не могла скрыть полных губ, больших умных глаз или тонкой длинной шеи – возле загорелой до черноты армии и тех, кто за ней следовал, она казалась райским, ангельским существом. Шарп видел много красивых женщин: Тереза была красавицей, Джейн Гиббонс, чей брат пытался убить его под Талаверой, была красавицей, но эта женщина была из другой реальности. Кертис что-то быстро проговорил в открытую дверь. Внимание Шарпа было полностью приковано к этой женщине: даже если бы рядом оказался Веллингтон, он бы не заметил. Томные глаза обратились к нему, послышался голос Кертиса:

– Капитан Ричард Шарп, позвольте представить вам маркизу де Касарес эль-Гранде-и-Мелида Садаба.

Она взглянула на него, он почти ожидал протянутой руки в тонкой белой перчатке, но она только улыбнулась:

– Никто этого никогда не запоминает.

– Маркиза де Касарес эль-Гранде-и-Мелида Садаба, – Шарп удивился, как смог выговорить это не запнувшись: он понял, что имел в виду Кертис, говоря о столбах. Маркиза приподняла бровь в насмешливом удивлении. Кертис по-испански рассказывал ей о Леру: Шарп услышал имя, увидел, как она взглянула на него. Каждый взгляд ошеломлял, красота ее ощущалась физически. Другие женщины, подумал Шарп, должны ее ненавидеть, а мужчины – выполнять любые капризы, как комнатные собачки. Она родилась красавицей, и любая хитрость, которую можно купить за деньги, только подчеркивала эту красоту. Она была прекрасной, возбуждающей и, подозревал Шарп, недоступной ни для кого, кроме чистокровных лордов. И как всегда, когда он видел то, что хотел, но не мог и надеяться получить, он начал испытывать к ней неприязнь. Кертис остановился, она снова взглянула на Шарпа, голос ее звучал устало:

– Итак, Леру в фортах?

Он задумался, где она могла выучить английский, но быстро ответил:

– Да, мадам.

– Вы уверены?

– Да, мадам.

Она кивнула, отпуская его, и Шарпу показалось, что его утверждения не были ни желанными, ни приятными. Потом она снова повернулась к нему и чуть повысила голос:

– Вы куда больше похожи на солдата, капитан, чем эти красавчики на лошадях.

Ответа от него не ждали: ремарка предназначалась исключительно галантным поклонникам. Она даже не посмотрела на их реакцию, напротив, достала из маленькой сумочки серебряный карандашик и начала что-то писать на листе бумаги. Щегольски одетый кавалеристский офицер, чья манера растягивать слова выдавала аристократическое происхождение, тут же проглотил наживку:

– Даже такая скотина может быть храброй, мадам, но причесаться ему не помешало бы.

На мгновение повисла тишина. Маркиза взглянула на Шарпа и улыбнулась:

– Сэр Робин Коллард считает вас нечесаной скотиной.

– Лучше так, чем комнатной собачонкой, мадам.

Она добилась своего: взгляд на Колларда, поднятая бровь – и тому пришлось проявить храбрость. Он уставился на Шарпа, лицо начало наливаться кровью:

– Вы наглец, Шарп.

– Точно. И всегда им был. Это его сильная сторона. А также его слабость, – раздавшийся сзади голос Веллингтона был сух. Генерал знал, чего добивается маркиза, и пресек ее развлечение на корню: он ненавидел дуэли между собственными офицерами. Веллингтон тронул край шляпы: – Доброго дня, капитан Шарп.

– Сэр, – Шарп отшатнулся от кареты, не обращая внимания на маркизу, сложившую лист бумаги вчетверо. Его попросили уйти, пожалуй, даже несколько презрительно: оборванному капитану со старым палашом не место среди этих надушенных щеголей. Он почувствовал, как внутри растет негодование и возмущение. Шарп нужен был Веллингтону в бреши Бадахоса, но не сейчас, не среди тех, кто ровня его лордству! Они считают Шарпа скотиной, по которой плачет расческа, но именно эта скотина всеми когтями, зубами и лапами защищала их мир роскоши и привилегий. К черту их! Ко всем мерзким, вонючим чертям! Сегодня он будет пить со своими людьми, никто из которых никогда и мечтать не мог иметь столько денег, сколько стоит одна серебряная цепочка с экипажа маркизы. Зато с ними он среди своих. К черту эту суку и кобелей, что ее обнюхивают! Шарп докажет, что ему на них наплевать.

– Шарп?

Он обернулся. Красавчик-кавалерист, чьи волосы были столь же золотыми, как у маркизы, а мундир – столь же элегантным, как у сэра Робина Колларда, улыбался ему. Левая рука его была на перевязи, закрывавшей синий с серебром доломан[36], и поначалу Шарп решил, что Коллард посылает ему секунданта, чтобы договориться об условиях дуэли. Но улыбка офицера была открытой, а голос – теплым:

– Честь познакомиться с вами, Шарп! Джек Спирс, капитан. Я рад, что вы утерли Робину нос: он просто надутый мерзавец. Держите, – в руке Спирса возник сложенный вчетверо лист бумаги, который он передал Шарпу.

Шарп неохотно взял его, не желая иметь ничего общего с блестящим обществом, окружавшим синее с серебром ландо. Записка, написанная карандашом, гласила: «Сегодня в 10 вечера я даю небольшой прием. Лорд Спирс вас проводит». Вместо подписи стояло «Е».

Шарп с удивлением посмотрел на щеголя-кавалериста:

– «Е»?

Спирс расхохотался:

– Елена, маркиза того и сего, объект объединенной страсти всей армии. Мне передать, что вы придете? – голос его был расслабленным и дружелюбным.

– Это вы лорд Спирс?

– Да! – Спирс обрушил на Шарпа все свое обаяние. – Милостью Божьей и благодаря смерти моего старшего брата. Но можете звать меня Джеком, как все остальные.

Шарп снова взглянул на записку. Почерк был по-детски круглым, как его собственный.

– Сегодня вечером у меня другие дела.

– Другие дела? – в голосе Спирса было столько насмешливого удивления, что прогуливающиеся жители Саламанки заинтересованно поглядели на молодого красавчика-офицера. – Другие дела! Дорогой мой Шарп! Какие другие дела могут быть более важными, чем попытки найти брешь в обороне прекрасной Елены?

Шарп был смущен: он видел, что лорд Спирс – сама дружелюбность, но после встречи с маркизой он чувствовал себя не в своей тарелке.

– Мне надо увидеться с майором Хоганом. Вы знаете его?

– Знаю ли я его? – ухмыльнулся Спирс. – Он мой Господь и повелитель. Конечно, я знаю Майкла, но чтобы его увидеть, вам придется проехать пару сотен миль на юг.

– Вы на него работаете?

– Он так добр, что называет это работой, – снова улыбнулся Спирс. – Я из офицеров Исследовательской службы.

– Шарп поглядел на молодого лорда с возросшим уважением. Офицеры Исследовательской службы в полной униформе, чтобы не быть обвиненными в шпионаже, проникали далеко за линию фронта, и никто, кроме их вскормленных кукурузой лошадей, не мог бы вытащить их из беды. От них шел постоянный поток информации о передвижениях врага, письма и карты доходили с доверенными испанцами. Жизнь таких офицеров была одинокой и полной опасностей.

Спирс расхохотался:

– Я впечатлил великого Шарпа, как это прекрасно! А что, поговорить с Майклом – это так серьезно?

Шарп смешался. По правде сказать, он прикрывался именем Хогана, чтобы отклонить приглашение маркизы.

– Я хотел спросить его о полковнике Леру.

– А, этот мерзавец, который достанется нам в трофеи? Вы должны были убить его, – впервые в голосе Спирса послышалось что-то, кроме веселья. Должно быть, он подслушал быстрый разговор священника с маркизой.

– Вы его знаете?

Спирс тронул свою перевязь:

– А кто, по-вашему, сделал это? Он почти поймал меня на прошлой неделе, темной-темной ночью. Пришлось прыгать из окна, чтобы сбежать. Не слишком изящно, но мне не хотелось бы, чтобы благородный род Спирсов прервался в испанском клоповнике, – он снова улыбнулся и похлопал Шарпа по плечу здоровой рукой. – Майкл поговорит с вами о Леру, но позже, дорогой мой Шарп, а сегодня вы идете в Palacio Casares[37] выпить маркизиного шампанского.

Шарп покачал головой:

– Нет, милорд.

– Милорд, милорд! Зовите меня Джек! А теперь скажите, что пойдете!

Шарп скатал записку в шарик. Он подумал о Терезе и почувствовал себя благородным дворянином, отвергающим недостойное предложение.

– Я не иду, милорд.

Лорд Спирс смотрел, как Шарп идет прочь, напрямик через Plaza Mayor, мешая гуляющим. Кавалерист ухмылялся про себя:

– Десять к одному, друг мой, десять к одному, что ты придешь.