Клуб, которого не было

Толкаю дверь в гримерку – не поддается сразу, внутри что-то тяжелое. Толкаю сильнее. На столе пустая литровая бутылка водки. Здоровенный детина, световик Coldcut, лежит на полу лицом вниз. Ногу поджал под себя. Храпит. Килограмм сто.

Нико с убитым лицом выглядывает у меня из-за спины:

– Его вырвало на световой пульт. Там за углом еще и звукорежиссер лежит. У него такой же гештальт.

– А Мэтт и Джонатан где?

– Давно в отеле. Они не пробовали наркотики, я уверен. Твою мать, Нико, в неполных тридцать лет можно бы и обнаружить причинно-следственную связь между пустой бутылкой «Русского стандарта» и пьяным английским детиной на полу. Сергей Иванович тебе товарищ. Наркотики!

– Ты видел, что там творится? – к нам приближается разгоряченная Юля.

Она счастлива – кажется, впервые за последние полгода. Я тоже был бы счастлив, отжигай на моей вечеринке тысяча человек; но мне надо координировать среди ночи непутевого Нико и наклюкавшихся англичан, и я не имею ни малейшего представления, когда и как я попаду в заблокированную квартиру.

Юля смотрит на пол и понимающе вздыхает.

– Бедненький. Хочешь «Егермайстера»?

Хочу кого-нибудь укусить. Юля беззаботно упархивает в зал, а я подзываю плечистого охранника.

– Несем через кухню. Мы с вами вместе берем под руки. Nico, you keep Ms legs. Несем осторожно, артист блюет.

– А костюм он мне не испортит? – испуганно интересуется охранник.

В жизни охраны – два фетиша: беджик с надписью «Администратор» и черный костюм с Черкизовского рынка.

– Вычтем у него из гонорара, если что.

Охранник неодобрительно качает головой. Три-четыре – мясной попался детина, а у нас впереди по траектории суммарно три лестничных пролета. Сзади звукорежиссер – ковыляет сам, держится за стену и оставляет липкие следы. Блюмс – сшибли Олесю с тарелкой салата. Прости, дорогой. Бум – тело рукавом зацепилось за швабру. Клиент дергается.

– Может, поблюем немножко? – робко спрашивает охранник.

Переворачиваем. Теперь не хочет. Едем дальше – без столкновений до самой машины.

– Ну, я назад, – радостно вытирает руки охранник. Нет, пардон, гулять так гулять – мы сами его по Holiday

Inn не понесем, поедете с нами, а пиджак можете снять, если угодно. Звукорежиссер падает поперек заднего сиденья.

Ну не могу я их одних с этими деятелями культуры оставить. Потеряют документы, не улетят завтра или улетят не туда – что я питерским коллегам скажу? Обостренное чувство взаимопомощи.

То ли дело портье в Holiday Inn – и бровью не повел!

– Я, – говорит, – когда в Шарм-Эль-Шейхе с русскими туристами работал, у нас таких артистов было – каждый второй. Вы только не волнуйтесь. Хорошо, что принесли. Сейчас мы этого вместе в номер отнесем, вот тот пусть пока посидит, сам он не дойдет – вернемся за ним. Я только полотенце сразу возьму, мало ли что.

И за пять минут все улажено.

Охранник получает двести рублей на свою встречу с прекрасным – и уезжает первым же азербайджанским таксомотором.

Нико, – говорю, потягиваясь в кресле. – Запомни, пожалуйста, что водка – это не наркотики. У тебя все главные давно седьмой сон видят. Стоило такой шум из-за пьяного световика поднимать.

Нико виновато сопит.

– За это, – говорю, – я еду ночевать к тебе в Отрадное. Часа на два, не меньше. У меня замок в двери сломался. Спальный мешок? Годится. Во сколько у вас, то есть у нас, метро открывается?

Нико зажал российский флаг. Протрезвевший световик оказался Олегом Теслером и расписал флаг за милую душу: изобразил Нико, меня, Игоря, водителя Сашу из Херсона, Мэтта и Джонатана на сцене и себя – под надписью: «Простите, что я заблевал ваш пульт».

Надпись выполнена на безукоризненном русском языке.

Ни одного трофея мне не было жаль так, как этого. Ничего не попишешь – световик поутру сунул его с виноватым видом Нико. Я фотографирую флаг на память и подписываю Нико бумажку для университета: «…Demonstrated excessive skills in tour management, perfect team-working capability and avid interest in live music industry»

– Гриша, почему наш дизайнер работает на другой клуб? – телефонная трубка возмущена.

Я Катю понимаю.

Десятки, сотни билбордов, заполонивших город, выглядят один в один рекламой клуба «Икра» в первые дни жизни. Та же нечленораздельная каша из хороших имен, оранжевым по белому, через строчку. Реклама в журналах – того же размера и устройства, какую покупали мы полгода назад, пока не сообразили, что толку от нее немного. Программки-расписания – как нашим дизайнером год назад сверстаны, один в один.

Выглядит все это так, будто кто-то ловкий выгодно продал весь наш пакет неликвида, со всеми ошибками, просчетами, ляпами, накопившимся за год.

Только рекламы больше – раз в десять.

– Н-да, – хмыкает дизайнер. – Мне на вас-то времени не остается, зачем бы мне еще заказчика брать. Скопировали нашу историю, вот и все.

Если у тебя свистнули идею, значит, она была неплоха. Радоваться бы. Но я, по правде сказать, тревожусь.

Клуб на четыре тысячи человек, света и звука – на сотни тысяч, владельцы – ресурсные добытчики, радио Maximum – каждый концерт поддерживает. До открытия полтора месяца. Место, правда, плохое, рядом с обувным рынком, где-то в складах, от центра неблизко – похуже, чем наш Курский. Там Гарри Чагласян пробовал клуб открывать – мы как-то вместе на вечеринке из двухлитровой бутылки колы тушили там горящий динамик. Динамик не догорел, а вот клуб у Чагласяна прогорел быстро.

Но у «Б1»-то (так это заведение называется) бюджет кричит о себе с каждого билборда – как выскочу, как выпрыгну, пойдут клочки по закоулочкам. Дружественный агент раскололся: новый клуб купил на открытие неподъемных Sisters of Mercy – по тройному тарифу. Рядом на афише – Нене Черри и Грейс Джонс. Теряюсь в догадках: стоят обе дорого, площадку на четыре тысячи в Москве не соберут ни за что – зачем это? кому это? Эти деньги не вернутся к таинственному учредителю никогда, не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться.

Хорошо еще, люди с этой энергией в неликвид и некондицию играют. А что будет, если нам за одного и того же артиста случится бороться? Мы без малого год с агентами торгуемся до последнего. А за углом – и без того недешевым Sisters of Mercy в три конца переплачивают.

Экономику этого русского народного эм-би-эй мой мозг разгадать не в состоянии. Москва – город контрастов. У них своя свадьба, у нас своя – только, по правде сказать, такой новорусский размах крыл сдует наши творческие трепыхания за милую душу. Если, конечно, одумается и прекратит вдохновенно копировать наши старые ляпы.

Издержки мультикультурализма. В среду на вечеринке у Сида разбили огромное зеркало в женском туалете. В четверг на закрытом корпоративе с Ксенией Собчак и прочими трюфелями от козырька на крыльце оторвали ветвь пыльных искусственных цветов. В пятницу Олейников, пресс-атташе в теле художника, попыхивая трубкой, взял клей-пистолет, вошел в туалет и увил осколок зеркала, пострадавшего от панков, розами, которые оторвали поклонники^- Собчак.

У нас возвращение Йохансона на днях, несолидно с разбитым зеркалом. К уикенду готовы.

А на следующей неделе кто-нибудь за зеркалом съездит. Или – наверно, съездит: смертельно опасная лестница на сцену ждет своей следующей недели тоже без малого год.

С «Качем» нас Сид связал. Лидер «Тараканов!», по совместительству наш диджей-резидент, – это прорва информации, «Музыкальный киоск» какой-то. Рассказал, что в Питере родился страшный рэпер-матерщинник, не чета «Кровостоку», и мантра у него главная – «Питер рулит, Москва сосет». Питерцы это как слышат, так у них коллективный оргазм с последующим залпом «Авроры» случается. Страшно модная вещь.

– Вот я и подумал: может, тебе оно надо? – поделился Сид.

Оно хорошо. «Девять-один-один – это Питер, МТС» – такое нам точно надо.

Я позвонил страшному рэперу-матерщиннику Мастербою, тот тихо и интеллигентно попросил перезвонить директору, автоответчик голосом Вертинского пропел: «Если я не могу ответить, значит, я в метро, – взял театральную паузу и заключил с апломбом: – Да, я езжу на метро!» После чего не связаться с группой «Кач» было бы просто преступлением.

Директор Владимир Кауфман работал с группой «Форум». Совсем не страшный Сергей Мастербой оказался хорошим актером; интеллигентный, рассудительный, чуть-чуть застенчив. Гадкими фразочками типа «Лена – жопа из полиэтилена» стреляет только по работе. Эпатаж – дело чести; Олейников взял Мастербоеву картинку с Валентиной Матвиенко, подписал: «Питер рулит – Москва сосет», расклеил по городу тиражом в несколько тысяч экземпляров. Шум поднялся – дело было в шляпе.

Как досадно, когда на концерт приходит триста человек. Как замечательно, когда на концерт приходит триста человек – без дополнительной рекламы, в глаза не видав артиста, на сиськи-письки'-провокацию. Сиськами дело не заканчивается: Мастербой покупает зал оптом, как супермаркет – бройлеров. Играем в телевидение: оно ведь безнадежно тупо не потому, что публика – дура, а потому, что дорогие телезрители – близнецы-братья, когда дурят, и непреклонные, ни в чем не схожие индивиды, когда думают.

На сцене в «Каче» по сюжету два человека – это смущает, действа не будет. Я позвонил безотказному виджею Дэну, Дэн морщился, слушая тексты, но обещал проиллюстрировать слово в слово. Договорились с Юлей Юденич, что ее золоченые пальмы и фанерный трон, позаимствованные по случаю для вечеринки с Джей-Джей Йохансоном, мы сначала для «Кача» используем – публика за четыре часа сменится, никто и не заметит.

Теперь «Кач» отправился в соседний лабаз есть хачапури, а мне позвонил Игорь:

– Центральный стол на ВИПе с продажи снимай. «Мумий Тролль» приедет.

Интересное дело. Не то, понятно, что «Мумий Тролль» приедет – он на этой сцене не далее чем на прошлой неделе в одном концерте с «Тату» и «Би-2» чей-то корпоратив украшал. Интересно, как застенчивый Мастербой будет читать в присутствии героя свое чеканное:

– Мой

– совет

– Илюше

– Лагутенко!…

«Кач» возвращается с хачапури-трапезы, диджей сводит картинку с заводскими трубами и картинку с бюстом восьмого размера: непобедимая гадость; Мастербой надевает черные очки-муху, поехали.

По его лбу бегут струйки пота. Одна, вторая – Мастербой порядком нервничает. Черные очки – средство защиты. На «Питер рулит – Москва сосет» Олейников подбадривающе кричит. Зал подхватывает. Мастербой утирает пот со лба – отлегло немного. Застенчивый провокатор – это что-то из «Ночного портье».

А теперь главный номер программы:

– Мой

– совет

– певице

– Земфире!…

Перевожу взгляд на стол «Мумий Тролля». Невидимый из зала Илья Лагутенко встает в полный рост, протягивает к Мастербою руки, начинает ободряюще раскачиваться

в такт – и никто, кроме нас с виджеем, не видит, как два артиста, словно в зеркале повторяя движения друг друга, лицом к лицу, читают в унисон:

– Мой

– совет

– Илюше

– Лагутенко!…

Мастербой пунцового цвета. Ничего не подозревающий зал довольно вопит. Концерт получился. Легенда родилась.

Звонит Юля. Йохансон будет в клубе через полчаса. Мы заканчиваем, все по плану.

В гримерке «Кача» ждет бутылка Moet Chandon от «Мумий Тролля». С Moet Chandon я Мастербоя почему-то представляю себе лучше, чем с бутылкой водки. Оно артистичнее: а у нас ведь случился чистой воды спектакль. Хороший спектакль.

Мастербой неловко снимает кепку – на красном от напряжения лбу остается круг:

– Вот ведь как.

Стесняется. Где-то там, тихо, про себя, он страшно доволен. Кто бы сказал в девяностых, что дефицит подонков приведет к постановкам про подонков? Золотая жила.

На сцене переставляют пальмы и трон для Йохансона. Уборщицы гоняют швабрами пыль. Юля отдает распоряжения диджеям. Пересменка на следующего балтийского провокатора: пост сдал, пост принял.

– Блины, конечно, блины! – Йохансон в прекрасном расположении духа.

Олеся пулей летит за блинами на кухню.

Мне не так уж близки его сеты: фоновая салонная инкрустация, добротная, матовая, с обилием цитат из себя самого. Концерт интересней. На входе – убийство: селебрити за вертушками, жанр, который будет работать и после конца света. На ВИПе, освободившемся от Лагутенко, сидят двое индусов: высокий статный парень и седая женщина с благородно прямой спиной. Ждут выхода Йохансона. Английский электронный террорист Киеран Хебден, он же Four Tet, принял наше приглашение, убедившись, что сможет приехать вместе с мамой и потратить несколько дней на экскурсии по городу. Вчера, инкогнито, они слушали Tequilajazzz. Сегодня вернулись на Йохансона. Завтра сын будет играть, а мама – сидеть здесь же на ВИПе. Переживать, кажется, не будет. Мама у Four Tet – железной выдержки дама.

Я проводил их на ВИП, попутно переводя Олесе: Киеран, что тебе принести? А вы чего бы хотели?

– Спасибо, Грегори, у меня есть имя, Грегори, – колокольчиком отозвалась мама.

Навлика Рамджи – конечно, у меня все ходы записаны – простое имя, любой сразу запомнит. Один мой приятель имел обыкновение в таких случаях переспрашивать: «Я так боюсь показаться невежливым – как правильно читается ваше имя?» Работало безотказно – до момента, пока он не наткнулся на человека по имени Том.

С Four Tet и мамой мы вчера обедали у Наташи в «Думе». Мама расположилась на генеральском диване под книжной полкой, заказала цыпленка табака – цыпленка принесли размером с аэродром. Доедали за мамой мы с артистом: увильнуть возможности не было. А в общем, она мила, эта южноафриканка индийских кровей, родившая детей в Англии.

– У Киерана индийские черты лица, а вот сестра его, в Канаде живет, – ничего общего, европейский тип. Вы с ней не знакомы случайно? Лейлой зовут, она менеджер Junior Boys.

Знала бы моя мама словосочетание Junior Boys. Впрочем – был бы сын моей мамы Киераном Хебденом, наверно, знала бы.

Зал снова открыт. Лазеры скользят по золоченым пальмам, Артем играючи раскачивает толпу перед Йохансоном. Замечаю в толпе Таньку.

– К вам как зайдешь, так не выйдешь потом, – в мирное, время я принял бы это за ловкий комплимент, но сегодня правда твоя: «Кач», Йейе, Four Tet на подходе – успевай встречать и провожать.

Она пришла на «Кача», осталась на Йейе. Подруги порастерялись по клубу: немудрено, Танькину способность жадно проглатывать по нескольку концертов за вечер редко кто выдержит.

– Ну оставайся ночевать, проснешься – как раз Four Tet встанет играть, – довольно смеюсь я.

– А это он там сидит?

– Он. С мамой. Какая прелесть.

– Пойдем познакомлю, они заказ ждут, скучают.

– Ой, нет, я стесняюсь, ты мне лучше автограф возьми. Почему журналистка колхозной наружности, отродясь

не слышавшая ни одного альбома Four Tet, не стеснялась мучить его полчаса, а Танька, наизусть знающая дискографию Domino, жмется к рубке звукорежиссера? А может, я тоже бы жался.

Киеран обводит «For Tanya» на программке пузатым сердечком и вздрагивает от вопля снизу – полки увидели Петра. Йохансон стоит на сцене. Понравиться публике – полдела, уметь нравиться – совсем другое. Йейе с королевской улыбкой держит паузу и ставит ремикс на свою собственную «So Tell the Girls that I am Back in Town». Зал сейчас лопнет от счастья. Юля, возникшая рядом на ВИПе, поднимает тонкую бровь. Я знаю, Юля, запрещенный прием. Но Йохансону можно.

– This is one of his big hits, – перекрикивая Йейе, сообщаю я Four Tet и маме. Они кивают, они никогда не слышали о таком артисте, как не слышали о Жене Федорове, про которого Four Tet вчера только и сказал: «Oh, my!!!» Про Федорова слышали в Хельсинки, про Йохансона – в Москве и Стамбуле. В Лондоне ни того, ни другого, понятно, не знают. Законы, по которым город Москва, город Стамбул или город Стокгольм влюбляются в артиста, неисповедимы. А я просто рад, что все эти важные для меня люди встречаются в Москве, у Курского вокзала.

Киеран рисует на салфетке кружки, квадраты, ноты-восьмушки, связывает их витыми линиями – получается город Динь-Динь из детской книжки. Чем больше говорим – о Caribou, Battles, Нэйтане Фейке, с которыми мы месяцами висим в переговорах, – тем быстрее растет город у Киерана: вот эти люди из его системы координат.

В кармане вибрирует телефон.

– Извини, все в силе на завтра? – спрашивает Илья Тонарм.

Илья, вас, скромников, с Таней надо познакомить, честное слово. Мы уже раз пять друг другу повторили, что все в силе. Илья играет завтра перед Four Tet. Лучшего способа обеспечить Илье полный зал я придумать не мог – а полный зал ему всяко полагается, за эту волшебную томйорковщину, которую он строгает в стол в домашней студии у Сентрал-парка и показывает во время редких наездов из Нью-Йорка в Москву, украдкой, в случайных клубах, куда случайно заглядывают двадцать случайных посетителей. Поэтому я встрял и предложил сыграть у нас перед Four Tet, извините за слово-отрыжку ворм-ап. Все в силе!

Олеся, лавируя в толпе, проносится по ВИПу с сияющим лицом: похоже, Иохансон среди пальм заставил население потрясти кошельками. С чаевыми правила игры известны: сильному все, слабому ничего. Поэтому я не сомневаюсь, кто сегодня королева бала.

– Хотите блинов? Pancakes? – вот и индийским гостям уделили внимание.

Киеран с мамой не поняли: к чему бы официантка про блины? Это все любитель блинов Иохансон – трендсеттер. Я пытаюсь перевести им про роль блинов в самооценке клуба «Икра» и отвлекаюсь, заметив, что Иохансон на сцене собирает кейс с компакт-дисками. Не прошло и полутора часов – караул устал. А договаривались на два.

Никогда не победить в себе диспетчера.

Спускаемся в гримерку здороваться. Счет 1:1 – Иохансон ничего не слышал о Four Tet.

– Это Джей-Джей. А это Киеран. А это мама Киерана.

– Спасибо, Грегори, у меня есть имя, Грегори, – в мамином голосе – металл.

Простите, Навлика Рамджи. Домомучительница!

Я про акустику тогда между делом спросил, впроброс. Ну просто потому, что, когда есть две разные программы,

можно их чередовать, играть почаще – да просто так спросил. А девушки, выходит, задумались.

Мара сидит на барном стуле в центре сцены. По правую руку – добрый ангел Корней, один из лучших аранжировщиков в этом городе, в недавнем прошлом – басист Земфиры, однако ж и без Земфиры куда как интересен.

Мара елозит ногами по железным перекладинам. Едва заметно волнуясь, спрашивает: «Трубочный табак?» Корней плавно вгрызается в интро, Мара на слабую долю хлопает по колену. Строгий директор Капа виду не подает, но на мое «Все по плану?» – вздрагивает:

– А? Что?

Премьера акустической программы – через два часа.

Сделаю вид, что не заметил напряжения. И нечего мне на саундчеке делать. Капа и Мара – неразлейвода: путешествуют вместе по всему свету, поужинать вместе заглядывают, на допотопный самолет из Биробиджана вместе сетуют.

Не помню, на каком ее концерте я заметил, что выключил телефон и стою в нише за сценой не песню и не две – уже полчаса. Здесь все очень просто, здесь девочкины песни про девочкино в шестнадцать-восемнадцать или в двадцать три. Здесь наивное искусство начала века – простые линии, яркие краски. Здесь вечный трепет. И на толпу Мара летит каждый раз как на амбразуру, а толпа – такие же вчерашние школьницы. Я был неправ: это убедительно.

К счастью, я не служу в модном журнале – там проще было бы признаться в шизофрении, чем в симпатии к русскому артисту для старшеклассниц; у культуртрегеров из Подмосковья – известно, высочайшие эстетические запросы. К счастью, мне все равно, в курсе ли ее существования Антишанти или Олег Магди. Я всю жизнь хожу не в ногу. И Мара мне симпатична.

Разборка на глазах у барменов – моветон. Но артист меня у бара все-таки настиг.

– Такой промоушн. Мы представить себе не могли! – Лидер изысканного бенда «Николай Коперник» трясет смятой программкой: – Что вы сделали для концерта? Где афиши? Где публикации?

Скучная справка: продано двенадцать билетов. Понимаю.

– Вот вчера у вас «Аквариум» играл – вы и на субботу их поставили, и афиши, я видел, напечатали, и пресса была наверняка.

На «Аквариум» были проданы все билеты.

Поначалу я робел от таких атак. Стеснялся настоять, что очевидно: если концерт проваливается, надо переносить из большого зала в малый. Уклончиво отвечал, что афиши печатаем не всегда, и не всегда все зависит от афиш. Я ведь сам приглашал этих артистов, сам отстаивал их перед Игорем («Соберут, не вычеркивай»), сам заглядывал каждый день в выручку кассы и считал – по одному, реже по два – проданные заранее билеты. Мучил Олейникова ежедневным «Что еще мы можем сделать?». Но если ошибся я, приглашая артиста, Олейникову ситуацию не спасти.

В чувство меня привел безвестный немецкий диджей, позвонивший как-то в Берлине и сказавший: «Я присылал тебе свой микс, ты слушал? Как насчет обсудить мое выступление в вашем клубе?» Берлинский воздух придает мне решимости. Я спокойно перечислил ему полдюжины имен, с которыми мне интересно было бы работать. Посетовал, что московская публика не оценила пока его творчество и, возможно даже, не побежит на его сет сломя голову. Но ведь будет, будет у вас трек, что взорвет танцполы, – вот тогда мы с большим удовольствием вернемся к разговору. Через пять минут получил CMC: «Некрасиво так говорить об известности».

Напор – полезное умение, города берет. Только по этой логике я, промоутер средней руки, каких в мире сотни, должен был бы писать знакомым в Гластонбери: так и быть, готов вас осчастливить сотрудничеством. Представляю себе ухмылку на лице получателя.

Должен же кто-то аккуратно снять с напористого артиста розовые очки. Поневоле приходится, по «Али-Бабе», констатировать: да, понимаешь, одному – кувшин, другому – дворец. Отвратительная процедура. Но вот артист идет в бой, отступать некуда, бармены – работы нет, в зале шаром покати – с интересом нас разглядывают.

– Скажи, пожалуйста, – спрашиваю, – ты правда думаешь, что на «Аквариуме» вчера было семьсот человек только потому, что мы афиши поклеили и день был – суббота? И журналисты, думаешь, пишут о том, что нам нужно, или о том все-таки, что им самим интересно?

Аргументация не работает. Артист со злости ударяет стаканом о барную стойку.

Мама, спасибо, что позволила мне бросить музыкальную школу. Тебе было бы стыдно видеть меня сейчас по другую сторону баррикад.

Самое обидное – группа-то хорошая.

Кирилл перезвонил, когда я в почте торговался с Дэвидом Брауном из-за новогодних перелетов Brazaville – практичный Браун смекнул, что с новогодним концертом напал в России на золотую жилу, и теперь пытается превратить перелеты из Барселоны в перелеты из Лос-Анджелеса. Торговля с соплеменниками – выматывающее предприятие.

Но Кирилл звонил уже раза четыре, постоянно в самый неподходящий момент, и просить перезвонить еще и в пятый я не мог. Понятия не имею, кто он такой. Говорит, что представляет в Москве группу Fleur – а вот это точно любопытно. Диск Flёur мне подсунула несколько лет назад путешественница Ксения. Высокие девичьи голоса чирикали про помешательство, суицид, расчлененку – с убийственной в прямом смысле нежностью. Выяснилось, что девушки из Одессы, девушек чуть ли не десять; я прорвался на московский концерт в прокуренном подвальном клубе: испуганные девушки с виолончелями, скрипками, нагромождением клавиш теснились на сцене друг к другу, директор взял мою визитку, обещал перезвонить и так и не ответил ни на одно письмо.

Теперь в эфире появился Кирилл, назвался груздем, мы забили дату, и я грешным делом поежился, представив, как в очередной раз бормочу Игорю: «Да соберут они, соберут», не находя для симпатичного артиста более убедительных аргументов. Игорь только рукой махнул

и расписание завизировал. Fleur купили двенадцать плацкартных билетов до Москвы.

Я почуял неладное, когда за неделю до концерта, без особой рекламы, в кассе осталось сто билетов. За три дня до концерта билеты кончились – и странный человек у кассы шептал мне: «Вы не понимаете, билеты нужны для замминистра экономики Украины. Всего два, можно не суперВИП. Убедительно вас прошу».

Кассир Оля после хмыкнула и сказала: «Что с этим Fleur'ом такое? Видел бы ты, кто на них билеты покупает».

Теперь вижу.

Когда я помчался на встречу, у входа во вверенный клуб скучали два охранника, подтаявший сугроб и чья-то машина. Сейчас – что за флешмоб: улица перекрыта толпой, самые отчаянные водители гудят и медленно прорываются через людскую массу – как в Дели. Только коров не хватает.

Мы много раз видели, как стекаются к клубу ручейки одетых в черное молчаливых готов. Принимали романтических влюбленных студентов: бутылка красного, первый узкий галстук и последняя сумка Hello Kitty. Привечали клиентуру «Проекта ОГИ»: кошками пахнет совсем чуть-чуть, высокие лбы, на дужке очков – у кого лого Prada, у кого скотч. Были рады видеть завсегдатаев «Пропаганды» – капюшоны-кенгуру и яркие клубные майки, бар – в кольцо, концерт для них – что препати. Собирали барышень, держащих друг друга за руки, и мужчин, делающих вид, что никогда друг друга за руки не держали.

Мы никогда не видели их всех вместе. И они друг друга – тоже.

Звоню менеджеру Кате: если есть свободный охранник, меня попробуют провести внутрь. По-другому – нереально: очередь на полчаса, не меньше.

Охранник, к счастью, находится – стодвадцатикилограммовый Женя по прозвищу Малыш ловко выуживает меня из толпы.

– А вы говорите, не пройдем, – разводит он руками, когда мы оказываемся внутри.

– Женя, берегите беджик и костюм, – отзываюсь я благодарно о наболевшем.

Кирилл оказывается коренастым крепышом в строгом, длинном не по росту пальто, волосы собраны в конский хвост, в руках полиэтиленовый пакет. Прижался к кассе, где забаррикадировалась и выключила свет испуганная Оля. В окошко стучит сразу десяток рук. Кирилл сияет. У Кирилла двое помощников – один кудрявый, с античным профилем, представляется Мандельштамом, другой, коротко стриженный, оказывается сыном знакомой из шведского посольства.

Нет большей радости промоутеру, чем смотреть, как кассу берут штурмом. Из-за забаррикадированной двери приходит CMC от кассира Оли: «Я под столом. Звоните, если что».

Через кухню пробиваемся в гримерку. Здесь – ажиотажа как не бывало. Стройная строгая Лена (гитара и вокал повыше) укладывает волосы. Растрепанный воробей Ольга (клавиши и грудной вокал) хохочет – скрипачка Настя ей анекдот рассказала.

Девичник гудит: кто-то отравился пивом в поезде по дороге, вот оно, в плацкарте-то, – как некстати, еле до съемной квартиры на Китай-городе доехали. Мягкая одесская речь обескураживает – как же это они сейчас будут петь про изощренные убийства?

В сет-листе двадцать четыре песни.

– Мы часа на три, наверно, сегодня. – Ольга стягивает через голову пестрый вязаный свитер.

Серьезно.

– Мы там, – быстро-быстро лопочет у меня за спиной Кирилл, – разогревающую группу поставили, но они уже закончили.

Какую еще разогревающую группу? Первый раз слышу.

– Ну такой христианский рок, – Кирилл почуял неладное, звучит виновато. – Но они уже закончили.

Кто бы мог подумать, что в Москве есть христианский рок. Впрочем, кто бы мог подумать, что посетители концертов Current 93, BWO и Сургановой встретятся сегодня в одном зале. Христианский рок, о котором я никогда не узнаю больше этих двух слов, – наверно, в таком случае подойдет. В режиме «музыка нас связала».

Менеджер Катя звонит снизу – на улице еще максимум человек двести, зайдут быстро, через четверть часа можно начинать.

Мы немедленно договариваемся еще о двух концертах – в январе и марте. Будем вкладываться в рекламу, будем пробивать радиоротации, будем играть как большие, я все, что могу, для этих концертов сделаю – еще не видя концерта сегодняшнего, хочу подставить плечо. Это же выда-ющеся чудесатая история. И потом, сочетание волшебных замогильных колокольчиков с пухлыми стопками дензнаков в кассе – универсальный рецепт счастья для всех, зажатых в этой гримерке.

Я шепчу в микрофон: «Флёр-р-р-р» – и не слышу себя в разгоняющейся овации: Оля и Лена, в могильно-черном, ритуально ударяются головой о притолоку у сцены. Настя кладет скрипку на плечо.

Они попадаются во все возможные капканы. Повторяют: «Какие вы классные!» По-детски вертят в руках мягкие игрушки из соседнего перехода, которые им только что подарили. Нетерпеливо переглядываются. Долго и некстати настраиваются между песнями: дорогие майки и подобранные со вкусом очки скатываются по лестнице к выходу первыми. И решительно непонятно, откуда все эти любители Nightwish и КСП знают слова, на радио никогда не было ни одного эфира, но, похоже, он для этого хорового пения с залом и не требовался. После второго часа ряды редеют.

– Какие вы классные! – когда Оля поет, вычислить, откуда она, невозможно. Когда говорит – звучит Одесса, и неподготовленный зал, который видит группу впервые, переглядывается.

К песне 23-й или 24-й, я сбился со счета, сцену окружают человек сто, самые терпеливые. Пакет в руках Кирилла заметно округлился: по ходу концерта он встретился с Катей в. офисе, изъял причитающееся. Мне почему-то кажется, что доходы организатора концерта пойдут на развитие христианского рока.

Договариваемся, что к следующему концерту девушки сократят программу вдвое и перестанут разговаривать с публикой. Запредельно странный концерт – для вас поют герои Жана Жене. Тибету бы понравилось.

Финский фестиваль родился так.

Нас с Наташей, задолго до того, как она стала хозяйкой «Думы», пригласили на прием во французское посольство. Прием был по случаю Дня взятия Бастилии, пригласили туда полгорода, то есть без официоза и галстука в тон костюму. Мы быстро дошли до нужного градуса, в превосходном настроении отправились продолжать в редакцию модного журнала, где Наташа в какой-то момент оказалась под креслом главного редактора и кокетливо лаяла оттуда на невозмутимых моих коллег.

– А представляешь, – сказала Наташа, до того как оказаться под креслом, – вот возимся мы от концерта к концерту – того распиарим, этого, тут получится, там опростоволосимся. (Как – вино кончилось? Ну виски так виски, только колой разбавь.) Представь, если взять сразу – и того, и этого, и тех сверху – и забабахать это все одним большим фестивалем на всю ночь! Так, чтобы люди всю ночь по клубу перемещались. И комнату для сна организовать: чтобы, если кто устал, было где отдохнуть, а потом продолжить, не уезжая домой.

Худенькая Наташа – закаленный практик, режиссер культмассовых мероприятий по диплому. Она тогда работала в самом большом в Москве клубе. А я жил в самой маленькой квартире в Хельсинки. В Москве бывал наездами: оттарабанить свои несколько тысяч знаков для журнала, заработать на поезд и самолет, вернуться в терапевтическую Финляндию и выпивать с друзьями-музыкантами. Возможно, если бы я жил в Венгрии или Греции, у нас бы случился фестиваль венгерский или греческий. Но случился – финский.

Наташа рисовала эмблему фестиваля – белую голову, в которую, согласно финским геральдическим цветам, ударяет синяя молния (голова впоследствии перекочевала в логотип Наташиного клуба «Дума» и материализовалась там же в виде солонок и перечниц). Я врывался с оператором в заснеженную, завешанную внутри цветастыми индийскими шалями избу аккордеониста Киммо Похйонена: заявленный хедлайнером аккордеонист некстати подвернул ногу и отделался видеоприветствием фестивалю.

Вместе с Наташей мы сварганили майку-разговорник: список нужных фраз по-русски и по-фински:

– Я деятель культуры.

– Это выдающийся оленевод.

– Кто это там спит под столом?

Мы никогда до этого не делали сами, без взрослых, ни одного концерта. Поэтому поняли, во что впряглись, когда все уже кончилось.

Перед первым фестивалем я совершил роковую ошибку: протянул перепуганной насмерть проводнице групповой билет на 36 человек (ровно вагон) и сам вступил на борт поезда «Хельсинки – Москва» в компании с еще пока стоящими на ногах музыкантами. Акт моисейства стоил мне дорого. В 19.12 на заснеженной станции Коувола в поезд не сел алкогольный хумппа-ансамбль Elakelaiset. У меня внутри все оборвалось: один ногу подвернул, другие на поезд опоздали – сговорились они, что ли? В 19.13, когда поезд начал набирать ход, на дальнем конце перрона появились три фигуры, каждая размером с холодильник (иначе было бы их не заметить), я крикнул по-фински три слова: «Elakekaiset, быстрее» – и третье, неприличное, кто-то дернул стоп-кран, холодильники добежали, строго представились в тамбуре: «Здравствуйте. Мы – Elakelaiset» – и, не раздеваясь, проследовали в вагон-ресторан.

В четыре утра барабанщик Кристиан, сидя на верхней полке в соседнем купе, бил ногой в стену и под душераздирающий аккордеон пел: «We're the world, we're the children». В восемь утра гитарист Flaming Sideburns Скай упал с верхней полки и расшиб ногу. Я заказал к перрону инвалидную коляску. В восемь тридцать на перроне нас встретила, худенькая Наташа, без инвалидной коляски, с парой почуявших наживу носильщиков – и с тихим «ой-ой-ой».

Мы кое-как вырезали из купе спящих алкотуристов, донесли до автобуса, довезли до клуба, вернулись на вокзал за стопкой забытых паспортов и грязных маек, брезгливо протянутых нам проводницей, – и поняли, что пора начинать.

Переводчик на пресс-конференции путал все финские имена и фамилии, наш добрый ангел Кирси, советник по культуре, дива Аки Каурисмяки и Клава из Алма-Аты в его же фильме, сидела в президиуме с красным лицом – а я ничем не мог им помочь, потому что, умирая от стыда за официальную часть, таскал на сцену столы для Elakelaiset. Больше, естественно, было некому.

Через пару дней скорая посоветовала мне не выходить из дому с давлением 220, а в целом – фестиваль у нас с Наташей удался, не то слово. Она со следующего года переключилась на свой собственный клуб, я вернулся из Финляндии, но с фестивалем не завязал. Так четыре года и загружаем вагоны поезда «Лев Толстой».

Дожили до фестиваля в собственном клубе.

На шесть групп не хватает гримерок: приходится выселять Женю Малыша из комнаты охраны: там будут жить музыканты с лейбла Fonal. Негромкие лесные песни Fonalовцев – главный за последние годы финский экспортный продукт, инди в такой степени, что шустрое и расторопное национальное управление по музыкальному экспорту понятия не имеет, как этих людей зовут и где их искать. Имена у них птичьи – Kemialliset Ystavat, Kiila да Islaja. Искать – в студенческом баре в Тампере, унылом финском Манчестере: беджей, бесплатных проходок, приглашений на фуршет этим людям в клетчатом не достается никогда.

Мы сдружились с идеологом лесников, главой Fonal Сами Санпяккиля на прошлом фестивале в Москве – и с тех пор нежно вспоминаем друг о друге, когда я вдруг обнаруживаю, что лого «Икры» и лого Fonal нарисованы одной и той же азбукой Брайля, или когда Сами в тамперском клубе играет вместе с нашим другом из Current 93, неистовым Саймоном Финном, и делится воспоминаниями о Москве.

Сегодня от Fonal – группа Risto. Ристо зовут фронтмена и автора, как две капли воды похожего на Гарри Поттера; он, со своим записанным на коленке альбомом «Солнце Солнце Бла Бла Бла», оказался на первой строчке суомского чарта. Его бросает из фарцового панка в нежнейшие колыбельные про белочек – все на финском. Ристо жутко удивлен самим фактом заграничной гастроли.

Мой старый друг Хейкки из глухомани Ювяскюля – медбрат, несколько раз в году засовывает в DVD-проигрыватель караоке-диск, берет в руки микрофон и превращается в диджея Глухое Безрукое Мясо – по-фински это Кууро Кядетён Пайсти, звучит не менее аппетитно. Добродушный парень с лицом дровосека поет из финской эстрады восьмидесятых, где каждая «I Will Survive» и «Italiano vero» переведены в «Oon voimissain» и «Olen suomalainen»; он не всегда попадает в ноты, спокойно улыбается и твердо знает: ближайший финский стол запоет на второй песне, ближайший русский – не разбирая финских слов – на пятой-шестой.

Ловкие и техничные Poets of the Fall (сколько же у них с собой ящиков бэклайна!) – превосходная провокация: люди взрослые, за тридцать, толпу подростков обезоруживают в секунду – REM-образными страданиями, отменно сыгранной гитарной канонадой и такой спонтанной, рассчитанной до миллиметра улыбкой солиста Марко. Я гонялся за ними два года – пока они собирали на родине золотые и платиновые диски – и наконец победил. Они открывают фестиваль сразу после речи финского посла.

И Киммо Похйонен, человек-ирокез, однажды в тесном подвале «Китайского летчика» открывший мне глаза на аккордеон как орудие психической атаки, человек, познакомивший меня с Kronos Quartet, человек, в чей деревянный дом в Хельсинки я ворвался четыре года назад с оператором – снимать вывихнутую ногу, вещдок для фестиваля, – на этот раз добрался, сидит в оранжевом зале и ест винегрет под «Песню года-82» на плазменном экране.

– Фото для истории, – просит Олейников.

Спасибо, Коля, это кстати. Киммо подносит к моему рту ложку винегрета, я открываю рот, Олейников нажимает на кнопку: не прошло и года – и у меня есть первая фотография из собственного клуба.

– Фак ю, – говорит Киммо Олейникову. – Фак ю, как у вас хорошо, – это уже мне.

Чего бы это он.

– И тебе, Киммо, фак ю, – нахожусь с улыбкой. Киммо смотрит на меня непонимающе.

– Я разобрала, я разобрала еще с утра, – шепчет на ухо стажер Даша, – он, когда хочет «thank you» сказать, у него это звучит как «fuck you».

Ну вот – а я за четыре года знакомства не разобрал. Вчера, когда мы, компьютер к компьютеру, заканчивали с Игорем очередную четырнадцатичасовую смену, Игорь, закрыв уставшие от экрана глаза, сказал:

– Вот мы тут сидим, бьемся как стахановцы – а нам ведь сейчас в зале надо быть. Общаться, выпивать, друзей встречать.

Я зарылся в контрактах, билетах для музыкантов и билетах для зрителей, пресс-релизах, райдерах – элементарно выпить в родном очаге алкоголизма некогда. Ну вот для этого мы с Наташей и придумали финский фестиваль.

Решительно наливаю себе водки-редбулла, говорю Киммо: «Kippis!» и отправляюсь с этим же номером по другим гримеркам.

Одних только музыкантов в клубе – сорок человек. Ползут отовсюду – из гримерок, туалетов, со сцены, – и неизбежная гостиница «Украина» еще не знает, что за хумппа ждет ее сегодня ночью. Я обязательно прихвачу из бара пару бутылок и поеду с ними выпивать, сниму пиджак, надену клетчатую рубашку и проснусь в чьем-нибудь номере на ковре. У меня полузабытый рефлекс, оставшийся в наследство от Хельсинки, – с финнами можно выпивать, не рассчитывая вернуться потом в офис, диалог про сложности ипотеки им непонятен, доходы и расходы они считают в уме куда как реже, чем мои московские друзья. Это моя персональная Финляндия: поет, как тогда, в первый раз, всем вагоном-рестораном финский гимн, не интересуется размером гонорара, но – компанией попутчиков, просыпается поутру со словами: «Что это за страна? Какая здесь валюта?» – и возвращается в свою тесную домашнюю студию, чтобы не отвечать на письма и выходить из дома только в соседний, самый дешевый супермаркет – до следующего альбома.

Я разучился, а может быть, и не умел никогда так жить. Судя по чинной полтысячной очереди в клуб, в обход которой Женя Малыш ловко проводит финского посла, я не один скучаю по этой жизни. А может, и не было здесь этой жизни никогда. Посол сияет. Вероятно, его московские друзья тоже все время в уме складывают, вычитают и умножают – на ново-пассит. Как, должно быть, замечательно быть послом Твин Пикса в этом провинциальном Нью-Йорке. Про «Твин Пике» – это наш старый с Наташей рекламный текст к фестивалю, позаимствованный из фильма: «Финны не то, чем они кажутся».

Посол Харри Густавович выходит на сцену и говорит: «Финны не то, чем они кажутся. Мы, финны, – гораздо лучше!» Срывает аплодисменты, разворачивается довольный, обходит батарею бутылок с пивом и отправляется на ВИП слушать Poets of the Fall. Ожидающий своего выхода караоке-диджей Хейкки почтительно здоровается с послом за руку (к чему условности?). Ну и как их всех после этого не любить?

Корабль из Гонконга в Макао качало битый час, потом я пятнадцать минут препирался с пограничником, прежде чем он нашел свободное место в паспорте, чтобы влепить визу – штампик на португальском и китайском. В довершение всего я зачем-то решил прогуляться по бесприютному китайскому Лас-Вегасу до гостиницы пешком и, сонный и уставший, добравшись до своего самозваного «пятизвездника» с пыльными окнами, включил первый канал португальского телевидения и рухнул на кровать.

Первое CMC я зачем-то прочел сразу: «Он не прилетел. Еду из аэропорта».

Сон как рукой сняло. Может, оно и к лучшему, что не прилетел. Артист, на мой вкус, – так себе, второй эшелон лейбла Warp, перед моим отъездом билетов на него было продано – кот наплакал, и раз уж рано или поздно должна сорваться вечеринка, то лучше пусть эта.

Отправляю CMC агенту. Отправляю CMC артисту. Считаю потраченное и недополученное – дрянной же из меня отпускник. Португальское телевидение транслирует конкурс фадо – и это «вечное эхо друг друга» в китайской гостинице, где нет даже мини-бара, медленно, но верно делает свое дело: на десятом CMC засыпаю поперек кровати с телефоном в руках.

Всю ночь мне снится, что я бегу по огромному аэропорту, больше немаленького Чек Лап Кока, опаздываю на рейс и, самое обидное, так и не понимаю, успеваю на него или нет, чтобы можно было успокоиться.

CMC из клуба настигает меня за завтраком. Продажа билетов на Кгес прекращена – sold-out в два конца. Новости поприятнее вчерашнего. Эдгар, бритый наголо крепыш с теплой южной улыбкой, появился в телефонной трубке из ниоткуда, смело схватил единственный в расписании свободный день (никчемный вторник), и – ловкость рук, никакого мошенничества – все билеты проданы.

В хип-хопе я откровенно плаваю, не моя история – если не считать того, что в нашем расписании живет орденоносная «Каста» и чередуются «Кровосток» с «Качем», но и последние – из другой все же оперы, театр у микрофона. Про питерский Кгес, тонко устроенный продукт брутальной наружности, я писал когда-то давно – а пригласить не догадался бы. За меня это сделал Эдгар, обведя дату в ежегоднике жирным кружком и немедленно, не дожидаясь окончания переговоров, достав из кармана спортивных штанов телефон. Сколько в городе таких эд-гаров и таких преданных коммьюнити – пока мы с ними находим друг друга, пока не стесняемся передать бразды правления, расписавшись в собственном нихт-ферштейн, клуб будет жить.

Выхожу из отеля, разглядываю невесть как сюда затесавшиеся витые балкончики, черепичные крыши, остовы церквей, двуязычные таблички на португальском и китайском. Вчера настроение было отвратительное, сегодня – отличное. Как бы наконец сделать так, чтобы оно не зависело от клуба «Икра» в двенадцати часах лета отсюда.

Что Новый год – дело странное, Катя меня предупредила. Не ночные танцы после двух, когда граждане наедятся оливье и поедут гулять по клубам, а все, что будет до. Логично: если ты остался в городе, что может сподвигнуть на побег от семейного стола? Его отсутствие? Конфликт поколений? Нечеловеческая любовь к клубу «Икра»?

– Будут люди, которых мы не видели до и не увидим после, – загадочно изрекла менеджер Катя. – Одинокие женщины. Командировочные.

Мечта всей жизни – встретить Новый год с командировочными и одинокими женщинами. «Ирония судьбы» на дому. Судя по ценам, которые Катя играючи зашила в стоимость ужина, хорошо живут командировочные и одинокие женщины.

Сижу в гримерке, дискутирую со свиньями.

Трогать только никого не надо, – прошу. – Я вот терпеть не могу, когда меня за рукав тянут или по спине хлопают. Ну и вы же не первый раз: если сидят двое – друг на друга не налюбуются, не надо их атаковать.

Свиньи понимающе кивают. Украшенные пятачками студенты ГИТИСа, без которых не обходится, кажется, ни одна корпоративная вечеринка в Москве, предложили два сценария: «Три сестры» и «свинский» новый год. Что «Трех сестер» в этом клубе кто-то, кроме Игоря с Олейниковым, читал, я не уверен – «Сестры» попали под запрет сразу. Со свиньями пришлось смириться: год Свиньи, и времени переписывать сценарий нет. Договорились строго-настрого, что никаких конкурсов не будет и на сцену (там у нас Brazzaville) свиньи ни ногой.

Студенты понимающе, чуть обиженно кивают: не первый день замужем, корпоратив – через день, и не из Иркутского же театрального. Так это у вас корпоратив, а нам надо и огромный пустой клуб оживить, и в «елочка, гори!» не скатиться. И не хочу я совсем корпоратива.

Свинья Аня первой выбегает из гримерки, бросается ко входу и обнимает перепуганную учительницу в нарядном платье:

– Женщина, у вас нет помады? У меня колготки порвались! А тут Новый год!

Свинья Дима протягивает руку озадаченному усачу при галстуке:

– Геннадий! Оч-чень приятно!

Свиньи были правы, и Катя была права: на Новый год приходят другие люди. Не те обладательницы тигровых кофточек и поддельного DG, которых заворачивает наш человеколюбивый фейсконтроль. Не те ночные жители, что с порога тихо и решительно спрашивают: «Хельга играет? Анрилов? ОК, тогда идем». Не те меломаны с именем артиста в глазах, будто набранным бегущей строкой, – кроме концерта, им ничего здесь не нужно. Пришли взрослые, 30+, прилично одетые, чуть стеснительные – в клубы они, сразу видно, не ходят. Вот на Новый год можно учудить. По этой же логике я прыгаю с моста или езжу на сафари – не входят прыжки с моста в круг моих любимых дел, но раз занесло в Новую Зеландию, туристу любое чудачество простительно. Новый год в клубе – туристическое мероприятие.

Даже Дэвид Браун, что объездил всю страну с легкой руки критика Семеляка, пропевшего ему не одну живительную оду, – тенью бродит за мной по клубу и интересуется:

– А что вы будете делать, когда наступит Новый год? Браун не пьет, не пью и я – но мне присматривать за свиньями, духовым оркестром и безбожно опаздывающими диджеями. А ему просто скучно. Свиньям, похоже, тоже – они пытаются в обнимку замотаться в ковер на полу. Учительницы за столиком у окна в ужасе.

С другой стороны к учительскому столику подкрадывается духовой оркестр и вжаривает «Jingle Bells». От неожиданности вилки падают на стол.

– Гриша! – кричит в ухо менеджер Катя, – давай мы уберем свиней и включим Путина. На свиней гости жалуются. А Путин сейчас начнет.

Вытаскиваю Brazzaville из гримерки: вечно расслабленный калифорнийско-испанский оркестрик покорно хватает по бокалу «хенкеля» и таращится на большую говорящую голову президента. Под бой курантов бармены (им тоже пить нельзя) взрывают с десяток хлопушек каждый. Brazzaville, не дожидаясь пожарной сигнализации, перемещается на сцену.

И бывший саксофонист Бека поет учительницам про звезду по имени Солнце, про маму, с которой не ладил и которая теперь там, высоко, и учительницы довольны: песня известная, и не споет ли еще чего из Гребенщикова теперь. А критик Семеляк сидит на сабвуфере у сцены, закрыв глаза, качает головой в такт. Учительницы с Се-меляка глаз не сводят. Колоритный мужчина, даром что без усов.

Давайте-ка я буду считать, что Новый год мы пока еще не встретили. Подожду, пока друзья из дома подтянутся. А то ведь как встретишь – так потом целый год жить.

Снега на Новый год нет совсем, в первый раз в Москве. Шпарит низко посаженное солнце, яркий свет пересекает Тверскую с юга на север, жжет доспехи Долгорукого. Брауна с Семеляком я нахожу в жутковатом шалмане на Новом Арбате.

Грегори, – сипит Браун. – Я потерял голос. Мне нужен укол кортизона.

Чудесные новости. Концерт через четыре часа. Пока я соображаю, у кого 1 января можно достать кортизон (на аптеку надежды нет), подруга Семеляка дозванивается певице Butch. Певица обещает перезвонить, действительно через двадцать минут сообщает, что кортизон на сегодня недоступен, но есть прекрасный план «В» – оливковое масло. Надо набрать в шприц, без иголки, и стрелять на заднюю стенку горла.

Брауну такой перевод не нравится.

Обитатели моей телефонной книжки не могут помочь или не откликаются – все видят седьмой сон после праздника. Едем за маслом, почему-то в Елисеевский, оказываемся у меня на кухне, где, как водится, ни молока, ни сахара к кофе. Браун получает свою первую дозу масла и мрачно замечает, вертя в руках шприц: «Что-то мне это напоминает». Он сидел на игле в прошлой жизни, до Барселоны, до своей шумной интернациональной семьи, до

того, как Семеляку вздумалось разразиться текстом-мантрой, без коей эти вальяжные элегии никогда не заставили бы москвичей строиться в очередь на группу Brazzaville.

Браун тихонько хрипит и тщетно пытается настроить просмотровик на моем пыльном лэптопе – в Стамбуле на переправе сняли клип любительской камерой, клип получился, только никто из нас не может найти на Мас'е приложение, в котором его можно было бы посмотреть.

Барабанщик Иван героически глотает черный кофе. Менеджер Катя звонит из клуба: сто свечей для сцены купили. Браун будет что новогодняя елка – сегодня играет один, в акустике, окруженный свечами.

– Ты не против, – спрашивает, – я Мишу, вашего тур-менеджера, за бонги посажу?

Миша – расторопный, дружелюбный парень, звезда клуба, после того как умудрился погрузить и отправить по домам вагон нетрезвых финских деятелей искусств. Конечно, я не против.

Иван роется в приложениях компьютера – Мае победно кричит чаячьим криком. Клип и правда простейший: переправа через Босфор и одинокая турецкая красавица на берегу. Босфор для Дэвида Брауна – еще одна, помимо России, стратегическая точка. Как он умеет оказаться в нужное время в нужном месте, почему из вороха русских пластинок, которые увозит домой в Барселону, он выхватывает для кавер-версии беспроигрышную «Звезду по имени Солнце», какая сила заносит его на Арбат к пыльной стене Цоя, почему его ковбойское фото на фоне позабытой стены (девочка мимо шла, он ее и попросил на спуск нажать) разбирают глянцевые журналы – вокруг Брауна одни вопросы. Он невероятный crowdpuller – в этой стране, и только в ней, не считая, конечно, Босфора. Он ничем не лучше и не хуже наших друзей Melomane, которые пили на этой же кухне в прошлом году после роскошного концерта в полупустом зале. Но Браун умеет дружить, умеет искать пользы и быть полезным; и свой первый почтовый ящик на gmail я открыл, получив приглашение именно от него. И, не могу не заметить под влиянием вчерашней вечеринки с учительницами, что лукавая полоска усов придает ему убедительный, кавказский какой-то шарм.

Тур-менеджер Миша, приезжает окрыленный новостями: сыграть с Брауном – это не в гостиницу его отвезти. Грузимся в автобус. Неодолимо разит ароматизированными свечами.

– Это что-то для связок? – смеется Браун. Кухонные посиделки привели его в хорошее расположение духа. Волшебным образом он перестал хрипеть – неужели оливковое масло?

Едем в тишине по пустынной Тверской, чистота и спокойствие – не московские. Миша озабоченно поглаживает футляр с бонгами. Браун вдруг сообщает с заднего сидения:

– У меня концерт в Екатеринбурге через месяц – полетим через Москву. Давай-ка мы у вас еще раз сыграем. Гонорар можем раза в два поменьше сделать. Только, будь друг, цены на билеты опусти – чтобы все, кто хочет, могли прийти.

Первый день нового года – вот так бы год и прожить.

Секретари – умницы, давно и качественно держат оборону. Молодые таланты опасны для психики арт-директора. Не соединять никогда, просить демо с обратными координатами, вежливо подсказывать адрес – это только звучит просто. Сколько клоунов, стриптизерш, героев телешоу «Минута славы» прорезались у меня в эфире, пока девочки учились принимать удар, – не сосчитать. Демо я при этом честно слушаю – все, к неудовольствию родственников и гостей. Промогруппам секретари по моей просьбе вежливо отказывают сами. «Промогруппа» – синоним детской подростковой банды, безвинное наивное мошенничество: организуем любую вечеринку, с любыми диджеями, народу приведем – о-го-го. Я не Станиславский, но я не верю – в чем честно и без дипломатии расписываюсь. Хотя если они рвут телефон каждый день, значит, в городе достаточно наивных пустующих площадок.

Первая ласточка в новом году – смогли как-то обмануть секретаря, молодцы:

– Мы промогруппа, хотим у вас организовать серию вечеринок.

– Два вопроса сразу: какая стилистика и расценки на аренду вам известны?

– А только аренда? – вопрос о стилистике отходит на второй план.

– Ну, если у вас достаточно смелый проект, чтобы предлагать себя большому клубу с репутацией, – вам и в коммерческом успехе можно не сомневаться. А это значит – работа на аренде нам с вами больше подойдет. Если, конечно, вы меня убедите, что по стилистике нам ваша история интересна.

Минута-другая – сдуются, и я вернусь к своим сорока семи непрочитанным.

Секретарь стучит в дверь:

– Извини, вторая линия. У тебя друг погиб. Сейчас возьму.

Кто?

Продолжаю бубнить, долго, нудно, автоматически:

– Аренда за полтора месяца. С R'n'B не работаем. Все зависит от списка диджеев. Скидок не будет. Пожалуйста, перезванивайте, когда надумаете.

Кто. Кто. Кто.

– Я сестра Алекса, бесцветным голосом говорит трубка. – Мы к вам в клуб вместе приходили. Помнишь?

Господи, с нашей телефонной обороной – ей пришлось все это повторять секретарю. Кретинские правила.

В клуб приходят старые друзья, давно потерянные одноклассники, двоюродные братья, перед которыми неловко, что молчим годами. Клуб заставляет найтись, всплыть на поверхность, оторвать задницу от качающегося начальственного стула, взять кофе, усесться с ногами на диван у окна и болтать о глупостях, как будто виделись в последний раз вчера, а не семь лет назад. Для этого он, пожалуй, и существует – тебя всегда здесь найдут. И это одомашненное «connecting people» распространяется не только на живых.

Начинаю обзванивать друзей. В этом доме было слишком много радостей, о которых мы узнавали первыми. Первыми и здесь.

Секретарь снова стучит в дверь:

– Ни с кем не соединять?

– Как обычно. По правилам.

Умка позвонила сама, сказала:

– Привет, я Умка. А почему мы у вас до сих пор не играем?

Последний ее концерт я видел лет восемь назад в зале эмгэушного общежития, когда среди модных, отпечатанных на цветном принтере объявлений ДК МГУ «Максим Галкин! "Несчастный случай"! Новогодняя дискотека!» затесался мятый, обведенный фломастером листок: «Умка и броневичок». За концерт хотели какие-то смешные деньги, рублей пятьдесят, в зале-столовой собралось человек двести, по большей части длинноволосых, в клетчатых рубашках и линялых свитерах, как по объявлению «покупаем волосы». Длинноволосая же девица лупила где-то вдалеке по расстроенной гитаре, ритм-секция ухала не в лад, невпопад – заметно, даже несмотря на ужасную акустику цокольного этажа. Я был слишком зелен, чтобы помнить что-либо подобное, – символом рок-н-ролльного олдскула остался для меня клуб «Не бей копытом» в Измайлово – поэтому впечатлился. Новогодняя дискотека и Максим Галкин по приглашениям студсовета девице за пятьдесят рублей явно проигрывали.

Несколько лет спустя я выяснил, что девица – мама взрослого сына, специалист по поэзии обэриутов, объездившая страну не хуже, чем друзья-телевизионщики. Почему мы действительно до сих пор с Аней не связались? Вспоминаю концерт в общаге: ах да, у меня с ее аудиторией одна-единственная проблема – от них порой пахнет кошками. А я собак люблю.

– Двадцать шестого подойдет? – спрашиваю.

– Двадцать шестого… – задумчиво листает книжку на том конце провода Аня. – А нельзя пораньше? У меня там Литва первого.

– Аня,- у нас пораньше ремонт перед днем рожденья клуба, и, простите, сколько дней до Литвы лететь?

– Зачем же до нее лететь? – удивляется Умка. – Мы на поезде, плацкартом. Хотя, если пораньше начать, может и успеем.

– Забиваем дату?

– Погодите, а вот в списке гостей у нас будет человек сто – это ничего?

– Ань, извините, но пятьдесят максимум и только из уважения к вам – что это за поклонники, которым стыдно артисту за билет заплатить! Забиваем дату?

– Погодите-погодите, вы мне еще про цены на билеты расскажите.

– Можем триста пятьдесят рублей сделать, можем триста. Вы ведь со входа зарабатываете, главное, чтобы это для вас благотворительностью не было.

– Три-ста! – охает Умка. – Сумасшедшая цифра, наши столько не потянут. А двести никак нельзя?

Немая сцена.

– Ну хорошо, – чувствует Аня неловкость ситуации. – Мы список сделаем на пятьдесят, а лучше шестьдесят пять человек, а еще пятьдесят можно со скидкой по флаеру – я нарисую такие красивые флаера, по ним будет скидка идти, угу?

– Ой-ой-ой, слушайте, я не враг всему живому, но мы же так с вами в трубу вылетим всем веселым коллективом.

– А что это нам бы в трубу вылетать? Сколько лет играем – никакой трубы, – Аня искренне удивлена. – И потом, я афиши нарисую, я, знаете, календари наловчилась рисовать в последнее время, а афишу-то совсем просто, девчонки на ксероксе размножат, мы поклеим, народу придет!

Даже я говорю «отксерить». А филолог Умка – нет. Не могу не пойти навстречу.

– Аня, давайте на мировую: в списке семьдесят человек, никаких флаеров, билеты по триста рублей.

– О'кей, – довольно вздыхает Умка. – Восемьдесят человек в списке, триста рублей билеты, в зале не курить, я тогда петь не смогу, – и просьба последняя: а можно нам с другом справки оформить для посольства, что мы у вас работаем?

Радостно вздыхаю. Это самое простое и приятное. Если верить шаблону справки под грифом нашего ООО «Рога и копыта», промоутер Юденич трудится у нас директором, моя приятельница Таня – промоутером, а волшебный диджей Би-Войс – не только самый главный-преглавный резидент, но и «представляет несомненный интерес для укрепления культурных связей между Россией и Колумбией», – потому как без этой добавки колумбийское посольство Би-Войсу не верило.

Бесплатная лапша на уши вымогателям от дипломатии – наше фирменное блюдо.

– Вам зарплату в тысячу долларов положить или лучше в две? – интересуюсь я.

– Кладите-кладите, – беззаботно соглашается Аня. – Ну вот, на двадцать шестое, значит, мы договорились. А за справкой я завтра заеду.

И почему я ей до сих пор не позвонил?

Олейников улетел в Индию, и судьба дня рождения клуба оказалась в Настиных руках. С артистом, бухательным ансамблем Electric Six, километровым списком дружественных телефонов – мы справимся и сами, но что делать с подарками? Бюджета, как обычно, нет, времени – и подавно. Настя, флегматичная, уверенная в себе добрая фея Universal, успевает трудиться на семи фронтах: индустриальные пластинки на собственном лейбле выпускает, синти-поп-концерты рекламирует и – не мое дело, конечно, – надеюсь, неплохо на этих фронтах зарабатывает. Мы для нее – восьмой фронт.

На первом собрании в кальянном дыму под Coil и Хичкока в трансляции Ильи Рихтера Настя достала аккуратную книжечку, записала в ней: «Подарки», поставила жирный знак вопроса, обвела в кружок, заявила, что не мастер экспромта и едет домой. Подумает – напишет. Решительно не похоже на наши с Олейниковым размахивания руками. Игорь заволновался.

Через день Настя вернулась, заказала карбонару, достала из сумки, ту же книжечку и две аккуратные деревянные ложки. Ударила ложками друг о друга и сказала:

– Ложки вологодские. «Икра» пишется вот здесь на черенке. Адрес сайта www.nobullshit.ru - с другой стороны. Расписывают две пожилые женщины под Вологдой.

Английскому не обучены, предлагаю «ноубуллшит» по-русски писать. Подвоха не заподозрят – и выглядит народно.

Я метнулся к завскладом Нине Андреевне в офис: у нас с ней первый деловой контакт за полтора года. Нина Андреевна знает, где купить машину кабачковой икры. Завскладом прониклась поручением, и через день мы с Настей – металлическими пока ложками – дегустировали содержимое пяти банок.

Интересно, есть ли кабачковая икра у нас в «Елисеевском»?

Выбор подарков – ритуальный кошмар маркетинг-деятеля. Шарфики-шапочки? Алкоголь? Импотенция воображения – сумка, ручка, зажигалка и фирменный компакт-диск? Музыкальный критик модного журнала как-то взвыл на моих глазах, увидев 3 января на рабочем столе груду празднично упакованных компакт-дисков. (Приезжаешь на пляж – а там станки, станки!) А банке с кабачковой икрой будет рад каждый, кто бы сомневался.

Восемь часов до сбора гостей. Настя – с корабля на бал – везет с вокзала мешок вологодских ложек. Она – в строгом черном платье, я – при новом галстуке из Century 21, на. скорость распечатываем банки с икрой и клеим на них фирменные стакеры. Стараемся не испачкаться в жиже из разбитых банок. Нина Андреевна, в золотистой длинной кофте и с пером на груди, подкрадывается с ложкой, жует вдумчиво и говорит:

– Моркошки переклали.

Она добрейшая женщина, и как я мог возмущаться такому соседству в офисе. Нина Андреевна первой бросается к аптечке, когда раз в месяц мы вызываем дежурную скорую для свалившегося от усталости коллеги. Первой зовет меня есть виноград, который электрик Рахим привез с родины, из Узбекистана – или-кто-его-знает-где-у-него-там-родина.

Стакер – на банку, банку и ложку – в пакет. На пакете мы с Настей тиснули: «Да, я несу полкило икры». Нет ничего приятнее такой работы – в эту минуту мы самые высококвалифицированные фасовщики в городе. Груда банок растет, закрывая нас с Настей от Нины Андреевны, от компьютера с пятьюдесятью непрочитанными, от настенного календаря, на котором слово «срочно» написано в каждом втором квадрате. Нет занятия лучше!

Из-за верхнего ряда банок с икрой высовывается бородатая загорелая голова.

– Класс! – здоровается вернувшийся с Гоа Олейников. Он впечатлен. Вполне гоанская получилась инсталляция.

Ко дню рождения невидимый владелец из телефонной трубки любезно позволил докупить звука в большой зал и перестелить ужасный пол из линолеума.

Хомяк, призванный из Берлина на редизайн, сказал, что крепко занят, не знает, сможет ли выбраться, попросил день на покупку люстр и велел купить ему билет на послезавтра.

Ну и вот опять четыре часа до открытия.

Почему, скажите мне, при наличии высокооплачиваемого берлинского дизайнера, пресс-атташе (художника с персональными выставками), менеджеров, переживших полдюжины клубов, вопрос, как оформить двери мужского и женского туалетов, интересует только меня? Я что, писаю больше всех? Я дольше всех стоял в недоумении между дверьми «Noi» и «Fern» в Будапеште? Сменилось три поколения уборщиц, которых я – безрезультатно – призывал не сидеть в женском туалете в ожидании работы. Может, девочкам веселее писать в коллективе, когда Раиса Сергеевна сидит в соседней кабинке со шваброй и разгадывает кроссворд? Сомневаюсь.

Мы прожили без опознавательных знаков год – дальше невозможно. До юбилея два часа.

– Оля, – говорю кассиру, – вот тебе двести рублей. У входа в подземный переход стоит бабушка. Торгует бельем. У нее надо купить трусы семейные и лифчик. Желательно цвета подурнее. Красное – в самый раз.

Стриженная под мальчика Оля напряглась.

– Я, – говорит, – к таким вещам даже не притрагиваюсь. Извините, без меня.

Понимаю, феминисткам различать мужской и женский туалеты – вот тоже глупости.

За лифчиком и трусами убегает в итоге Олейников. Лифчик размера пятого по моей оценке – перебор. Легче и быстрее отдерут на пьяной вечеринке. Между чашечками – намек на стразы из какой-то фольги. Трусы – в слониках, вполне себе уютной наружности. Олейников – настоящий художник: правдив. По моим представлениям, именно так выглядит народонаселение в минуты интимной близости.

– У! – говорит Хомяк, наблюдая, как Рахим приколачивает трофеи к дверям. – Ого!

Хомяк опять воевал всю ночь с таджиками – оклеивал мехом километры кирпичных стен. Остались одни междометия: знакомо, проходили.

Лифчик оторвали в тот же день, на праздновании. Трусы – на следующий. Прошло 48 часов. Управляющий Андрей Геннадьевич, мужчина с ленинской бородкой, часами сидящий на сайтах знакомств, вошел в положение и принес свои. Красные. Стиранные – всего-то пару-тройку раз. Ну почему худсовет по трусам – это тоже я?!

Надо было, что ли, надраться, выпить надо было и уснуть на ВИПе, пока Electric Six пыхали огнем, а деятели модного журнала (разнесшего в анонсе немодных Electric Six по полной программе), обнявшись, танцевали перед сценой. Кто-то с кем-то выпивал, кто-то ржал, сидя на барной стойке, владелец, редкий гость, довольно дефилировал по своим владениям, банки с кабачковой икрой бились на улице о мартовский гололед, а я носился от друзей к компьютеру, разруливая перелет попавшего впросак с авиабилетами Шона Леннона. Приятно было бы ничего не помнить с бодуна. А так – бодуна ни в одном глазу, ни у меня, ни у дорогого гостя Нико, специально прилетевшего на юбилей из Германии. Так, двое трезвых зануд, домой и разъехались.

Средняя школа подводит итоги: дети, чему мы научились за год? Ничему.

«Лучший клуб» – персональный заговор Игоря. Он повторяет эти слова каждый раз, когда хочет кого-нибудь похвалить или попрекнуть. «Действительно, лучший клуб!» «И это лучший клуб?!» Вырезки из журналов, отметивших наши заслуги за прошлый год, Игорь велел Олейникову обрамить и повесить на стене в офисе. Теперь, вставая из-за компьютера, мы регулярно ударяемся о рамы головой.

Михаил Друян звонит незадолго до полуночи. Я бессовестно мешаю семнадцатилетний виски с колой: народная группа Thastrom не сочетается с благородными напитками. С Друяном мы впервые столкнулись, когда я распугивал мышей на антресолях ветхого ДК, запечатленного режиссером Рязановым в кинофильме «Старые клячи», – там сидел жутко прогрессивный лейбл «Снегири». Друян приехал из Красноярска, на нем была какая-то шапка мохнатая, а в груди пылал задор первооткрывателя, поэтому весь наш высокохудожественный неликвид – Netslov, «Нож для Frau Miiller», Ансамбль электроинструментов Мещерина – заграбастал с радостью и обещал осветить в бескрайнем красноярском эфире. Через пару лет, не утратив пылкости и дружелюбия, он оказался в оргкомитете премии Night Life Awards, стал посещать редколлегии модного журнала и вершить судьбы столичных культуртрегеров. С тех пор как я забаррикадировался в «Икре», мы с ним не встречались.

– Дорогой вы мой! – басит Друян после многолетнего перерыва.

Под страшным секретом сообщает – в этом году премию вручат, а может быть, вручат – нам. Лучший музыкальный клуб. Платить ни за что не нужно, о чем речь (да нам все равно нечем было бы платить).

– Единственное, с вас хорошо бы получить западного артиста на одну песню, – первая просьба прорьгоается сквозь череду сложноподчиненных придаточных: ого, это мы уже пятнадцать минут комплиментами меняемся.

– Хорошо, что-то еще нужно будет? – наверно, позови нашего друга Сида на вручение премии «Овация», он был бы так же недоверчив.

– Ничего не надо больше – прийти и артиста привести, дорогой вы мой!

Звоню Игорю – начало первого ночи, виски кончился. Слышу, он сияет. Игорь – холерик, работоголик, одиночка; я, признаться, не всегда понимаю, как мы удерживаемся в тандеме. Если для меня все это произошло случайно: осточертел офис, подвернулась возможность, – то Игорь к этому клубу шел не год и не два, копать начал задолго до того, как его Горбушка превратилась в апокриф, и вот результат. Абсолютно справедливо, что это его результат, а не клуба при разработчике полезных ископаемых – с дорогими звездами, пустыми залами и миллионными бюджетами на рекламу. И мой результат за компанию, чего уж там.

– Напиши-ка ты Йохансону, может, подставит плечо – советует Игорь.

Год назад вряд ли кто-то мог представить, что богемный Йейе будет летать в Москву как к себе домой. Возможно, поэтому Друян нас и приметил.

Йохансон молчит уже минут сорок – из тех двух часов, что мы сидим за столом в ангаре картинг-центра. Я сунул ему для трехмесячного сына деревянную ложку «ноубул-лшит.ру», он поинтересовался, как мы пережили день рожденья и стоит ли по-прежнему его любимое Vogue Cafe, потом посетовали на кризис мировой индустрии, перемыли кости дружественным шведским агентам – и почувствовали себя заложниками: нам с вами тут еще долго сидеть. Игорь предусмотрительно сказал, что подъедет к вручению. А мы слушаем Бориса Моисеева и шутки ведущих на всем понятном русском языке.

На выходе Моисеева Йохансон тихо присвистнул и замолчал. Нет, не антрополог Йейе. Не к добру. Я хватаю в охапку тур-менеджера Мишу и прошу развлечь гостя. Миша вздыхает: они с утра друг друга развлекают, а Йохансону нечеловечески скучно в этом пустом грохочущем ангаре. Мы понятия не имеем, когда наш выход.

Игорь и Олейников курсируют вокруг стола с мрачным гостем из нашего дальнего угла еще и слышно немного: кого там сейчас на сцену зовут, не разобрать. Сценария никто из нас не читал. Наконец, не прошло и года, Мише звонит кто-то из оргкомитета – пятиминутная готовность, и он, обнявшись с Йохансоном, мгновенно исчезает, не успеваю я спросить у него, где выход на сцену.

Ты знаешь, где выход на сцену? – читает мои мысли Игорь.

Я здесь за Моисея, но понятия не имею, где выход на сцену. Минут-то пять у нас есть точно, найдем.

– Приз лучшему музыкальному клубу вручают Джей-Джей Йохансон и Андрей Бартенев, – несется со сцены в ту же секунду. Я не вижу, как открывают конверт, и конверт ли это вообще, и на сцене ли они уже или у нас есть еще секунд сорок, – мы, стараясь не сбиваться на бег, пулей срываемся с места и начинаем обходить бесконечный зал: напрямую не пройти.

Одна лестница, другая, тупик, «Лучший музыкальный клуб – "Икра"!», опять тупик, «На сцену!», аплодисменты, дверь в туалет, на лестнице ни души, возвращаемся на исходную, «Клуб "Икра" – добро пожаловать!», черт побери, могли бы и предупредить, здесь тоже тупик, «Клуб "Икра", летит дорого-о-ое эфирное время!», это не ангар, это лабиринт какой-то, придушить просто, кто-то машет нам рукой в обратную сторону, мы сбиваемся-таки на бег, а пауза не может быть вечной: «Для вас поет Джей-Джей Йохансон».

Пропустили время.

Квест из ночного кошмара, саундтреком – друг Йейе. Ко второму припеву мы ныряем в незаметную дверь в стене и оказываемся-таки за сценой. Полминуты на то, чтобы отдышаться. Бартенев успокаивающе хлопает Олейникова по плечу, выводит наш табор на сцену и вдруг говорит:

– А вот это очень хороший художник. Работает в клубе «Икра», Клуб «Икра» нашелся!

Мы с Игорем вдвоем потрясаем золоченой доской, на которой все ходы записаны: «Лучший музыкальный клуб года», и, вздохнув, спускаемся со сцены. Лестница в ангаре трясется точно так же, как в лучшем музыкальном клубе.

У Йейе на лице – печать усталости, как после трехчасового концерта.

До диджей-сета в «Икре» – два часа. Миша везет нас в клуб. У входа очередь: Иохансон же. Я первым выхожу из машины, поднимаю над головой позолоченный трофей и гордо протискиваюсь через толпу. Никто ведь не видел, как мы бегали между туалетами и запасным выходом.

Миша перед отъездом в аэропорт жирно-жирно накатал на листе: «Sean Lennon», чтобы тринадцать музыкантов с грудой бэклайна быстро нашли его в зоне прилета. За оформлением приветственного листа Мишу застукал Игорь, пожурил со смешком:

– Ты бы еще написал: «Сын Джона Леннона и Йоко Оно» – чтобы лишнего внимания в толпе не привлекать.

Миша согласно улыбнулся, смял и выкинул лист в корзину, взял с олейниковского стола новый и написал маркером просто: Paul. Полом зовут тур-менеджера.

– Э! – входя с новой чашкой кофе, схватился за лист Олейников.

На оборотной стороне листа мы не заметили списка телекамер, встречающих артиста в аэропорту. ОРТ, РТР, НТВ, ТВЦ, MTV – выглядит, будто Коля решил вспомнить все телекомпании, существующие в Москве. Артист по фамилии Леннон – мечта пресс-атташе, журналисты сами строятся в очередь и согласны на любые условия, лишь бы доступ к телу получить. Артист по фамилии Леннон – кошмар пресс-атташе: не родился еще тот безумный битломан, который не позвонил бы Олейникову, чтобы попросить об интервью с сыном Джона для безвестного музыкального сайта. Интеллигентнейший Сева Гаккель, организатор питерского концерта, говорит, что запланировал ланч в клубе Yellow Submarine. А мы битлотему не трогали – я не был знаком с Шоном и не был уверен, что это приведет его в восторг.

Шон, в затемненных очках и драной шинели из се-конд-хенда, вышел в зону прилета пятясь спиной, чуть пошатываясь, будто навеселе. Один раз повернулся к протянутым микрофонам, вежливо пробормотал что-то про первый-раз-в-Москве, прыгнул в машину и помчал в «Президент». По дороге мы договорились: пресс-конференция – в силе, вопросы – не ограничиваем, битломанов – по возможности, не надо, и где сегодня вечером можно хорошо, действительно хорошо, поесть?

Навеселе он не был, а был порядком замучен переездом, поэтому клевал носом к моменту, когда группа со зримым удовольствием нацепила клубные пиджаки и вечерние платья и мы выгрузились в «Пушкине».

В «Пушкине» мы сыграли с точностью до наоборот: было зарезервировано на фамилию Леннон, нас дожидался лучший столик в углу зала на возвышении. Шон уселся на кожаный диван, обвел довольным взглядом безупречный новодел и хитро спросил: «А это правда девятнадцатый век?» – первым из иностранных гостей на моей памяти. Его частная школа должна была бы им гордиться в эту минуту. Заказал, дождался оливье с икрой – и крепко уснул, отбросив голову на витую диванную спинку.

Проснулся к окончанию ужина, поинтересовался, где можно было бы купить икры. Да здравствует круглосуточный капитализм! Два часа ночи: в отель едем через «Елисеевский».

– Это что, маршрутное такси?! – просвиристела подруге недобрая москвичка, ожидая, пока мы наконец погрузимся в автобус и она сможет выехать следом.

Нам надо переехать через Пушку. Сзади грозно загудел черный «Фольксваген-жук». Пятнадцать секунд ожидания у ресторана – для московского бангалора возмутительный моветон. Леннон проснулся на секунду, удивленно обернулся назад: москвичка в мехах кипит от злобы, «жук» гудит, – мы хлопнули дверью и остановились через перекресток у «Елисеевского».

Ночной «Елисеевский» – непобедимый релаксант. Скучающие продавщицы в фартуках смиренно прочли лекцию о сроках сохранности икры, кассирша отложила журнал «Отдохни!» и без интереса прокатила золотую карту с фамилией Lennon, расфуфыренные девицы пригородно-блуд-ной наружности споткнулись и упали перед нами на выходе из заведения «Этаж», дверь в дверь с «Елисеевским», нищенка потрясла пустой шапкой, и наездница на лошади выдала классическую коду: «Прокатиться не желаете?» На следующий день впечатленный и, слава тебе, господи, выспавшийся артист дал пресс-конференцию. Не виданные в наших стенах доселе камеры центральных телеканалов хором попросили перевод с английского. Я подвизался переводить, наблюдая, как Олейников тщетно пытается отогнать от микрофона безумных дядечек – битломаны прорвались-таки в клуб. Шону не впервой: на вопрос «Какая папина песня у вас любимая?» – он отвечает всю жизнь. Что он ответил в Москве – не помню.

– В Москве, – замечает Шон, довольно потягивая таррагону за 70 долларов рюмка, – все были очень корректны, в Петербурге в этом смысле тяжелее оказалось. У них там целый фан-клуб Beatles – я час не мог от них сбежать. Кошмар. Хорошая штука, – это Шон бармену, – спасибо за рекомендацию.

Бармен гордо улыбается: Шон в этом баре в Ист-Вил-лидж завсегдатай, живет за углом. Мы с Ильей Тонармом, у которого я остановился в квартире возле Сентрал-парка – собственно, возле дома Дакота, откуда давным-давно съехал Шон, медленно-медленно тянем свою таррагону. На напитки по 70 долларов за рюмку не зарабатываем. Бобик в гостях у Барбоса.

Бедный Сева Гаккель – добрее и внимательнее промо-утера нет: судя по всему, с битловской темой он перестарался.

– И потом, – добавляет Шон, – в Москве был этот замечательный художник, лучше него мою маму никто не рисовал.

Вспоминаю олейниковский шарж на Йоко Оно, срисованный тушью с промо фотографии. Я обязательно ему расскажу.

Мы прыгаем в такси, подъезжаем к замызганной двери в глухой стене – я знаю этот нью-йоркский фокус: за дверью, естественно, образуется гигантский темный лофт, забитый блондинками в черном. Мы с Тонармом сангвинически обнимаемся с редакторессами, стилистами, фотографами – мы сегодня вместе с Шоном и, по правилам игры, с нами нужно обниматься. Тихо-тихо льется микс Simon and Garfunkel, Mamas and Papas и Нила Янга, Шон заговорщически протягивает косяк, блондинка (не та, что из Алабамы, а та, что из Кентукки, Илья, она тебе больше понравилась) натягивает на открытое платье неуместную черную кофту и совсем по-московски в нее закутывается. Расплываюсь в беззлобной улыбке: в настоящем Нью-Йорке, не провинциальном московском, временно неприступные модели родом из ниоткуда точно так же кутаются в кофту, когда чуть-чуть переберут. Правда, по-шведски девочка из Кентукки (или все-таки та, что из Алабамы?) говорит увереннее новомосквичек – работала в Стокгольме.

С Шоном мы потерялись в толпе. Я оставляю довольного обществом Илью с блондинками и подхожу к туалету. Что они там делают в подсвеченных изнутри кабинках? Очередь. Еле слышно играет «Strawberry Fields». Спина передо мной, в ладно скроенном полосатом пиджаке, оборачивается: Шон.

Маша Макарова любит парики. Я поэтому не всегда ее узнаю – да и не нужен я ей, чтобы просто так зайти в клуб.

Маша живет в соседнем с Курским доме – два окна рядом с зеленым граффити выходят на железнодорожные пути.

Когда сто миллионов лет назад она запустила макабри-ческую «Без тебя», мой мир, по закадровому тексту к «Властелину колец», – мир изменился. Когда вышел первый альбом, я заслушал его до дыр. Когда Найк Борзов звонил с репетиции в «Олимпийском» и делился: Машина группа распадается в эти минуты, – мы с коллегами держали пальцы крестом, и держали, очевидно, плохо. Когда Олег Нестеров с грустью рассказывал, как Маша, приглашенная Ниной Хаген выступать перед Ниной Хаген, не пошла в посольство за визой, он добавлял: шел снег. В снег ехать за визой не с руки.

В моем анамнезе ничего не изменилось бы, не возникни в нем, скажем, певицы Земфиры, которая не сказала мне ничего нового за пять помпезных альбомов, – но без этого термоядерного плача Ярославны, на который способна Маша Макарова, я по-другому слышал бы сейчас музыку на русском языке. Я упираюсь каждый раз, когда «Машу и медведей» пытаются вычеркнуть из расписания, я знаю все про сборы и коммерческую прибыль, точнее, ее отсутствие. Знаю, что, когда бог целует в макушку, практической сметки он не дает и банковский счет не пополняет.

Сметка – каждому своя.

Как-то за полночь в «Китайском летчике» мы сидели с Юкими Нагано, вокалисткой Коор и Хосе Гонзалеса. Был сборный концерт, на сцену выпорхнула Пелагея, хихикнула, прощебетала а капелла «Рождественскую», схватила бокал и вернулась за свой столик.

– Oh, my! – только и сказала Юкими. – Почему она не едет в Европу?

Поля подсела к нам, была мила, смеялась на хорошем английском – и тщетно потом я пересылал ей запросы от европейских фестивалей, падавшие с легкой руки друзей Юкими, – Пелагея слушала маму, играла Кремль, юбилей Ельцина, театры и чуть-чуть клуб «Икра»: ей было не до того.

Юкими переехала к Гонзалесу, играла родной Гетеборг, двоюродные Токио и Нью-Йорк и благотворительные стадионные концерты вместе с Kent и Anastacia. Каждая, полагаю, была счастлива на своем маршруте.

Я надеюсь, что Маше по душе дореволюционный дом на Казакова у железнодорожной стрелки.

Она стоит в растрепанном парике, рядом – гуттаперчевая Гая Арутюнян из «Детей Пикассо» (они записали вместе несколько песен), девушки устремляются на сцену, хватают микрофоны и сметают все на своем пути. Радиостанциям, критикам, блогерам на это сотворчество глубоко наплевать: его надо слышать живьем, для того чтобы слышать живьем, надо оторвать задницу и приехать – но, позвольте, нельзя же приезжать к вам каждый раз, когда сегодня Electric Six, завтра Леннон, ну Макарову-то с Арутюнян мы успеем посмотреть. Городу некогда.

Однажды в модный журнал позвонила Наталья Медведева – попросила написать о своем концерте. Я вежливо отнекивался: по правде сказать, коллега два номера назад о Медведевой писала, нельзя же повторяться из номера в номер, давайте подождем следующего. Через месяц стало известно, что следующего не будет.

Маша и Гая кричат какую-то несуразицу: «Рок победит!» – от них искры летят и мурашки по коже бегут.

Второй менеджер Ира, вечный запасной у харизматич-ной Кати (аккуратный хвостик, бледное лицо, привычный кандидат на вызов скорой), стоит рядом со мной на ВИПе и плачет.

– Ты чего, чудо?

– Не могу уходить.

Менеджер Катя написала заявление по собственному желанию, уходит в новый клуб Магди и Сергеева, пришла сегодня в первый раз не на работу, красивая, счастливая, извозчицкий мат через слово – чисто можно. Тихая Ира написала заявление с подругой за компанию, устала от нашей 24-часовой соковыжималки, пойдет к Наташе в «Думу», там, дай бог, без скорой будет обходиться.

– Плачешь-то чего?

– Не могу я отсюда уходить. – Ира отворачивается, вытирает слезы и молча смотрит на сцену.

Маша зажмуривается до морщинок и с силой бросает микрофон о сцену. Кода.

Долго плакать Ире было некогда: первый мускулистый тип в обтягивающей майке появился на пороге задолго до полуночи – не успели Макарова с Арутюнян сойти со сцены.

Наш комбайн сработал безотказно. Концертная публика разбежалась через час после окончания, ночная стала подтягиваться к полуночи, ко времени водораздела между концертом и вечеринкой.

Речь перед охраной я держал минут десять. Не смотреть, не смеяться, всем «здравствуйте, спасибо, приходите еще» – как обычно. Женя Малыш вздохнул и сказал свое

«не подведем». Менеджер Ира взяла на себя барменов, официантов и уборщиц. Феминистка Оля в кассе не повела бровью.

Началось все так. Алексей Вишняков купил меня с потрохами, назначив встречу: просто так, с улицы, приехал, представился и без лишних предисловий сказал:

– Хочу делать у вас гей-вечеринки. День – суббота, на четверги и воскресенья не согласен. Как вы на это смотрите?

Задуматься я не успел, потому что мне позвонил хип-хоп-деятель Эдгар.

– Гриш, такая маза, Хамиль из «Касты» и диджей Хобот готовы играть в апреле. Мне с пацанами надо пошуршать, но срастется, чую. Что у тебя там с днями в апреле?

Я сказал Эдгару, что перезвоню, а Вишнякову сказал:

– Смотрим хорошо. Мы на всех, кто не зашорен, хорошо смотрим. Только субботу я вам не дам, и русского попса не должно быть ни в коем случае.

– Я Максим хочу пригласить на открытие, и в субботу обязательно. Что за вечеринка, если не в субботу? Вы Максим знаете? – посмотрел на меня исподлобья Вишняков.

Трубка вновь зазвенела.

– Гриша, трубы горят, захрипел заговорщически Эдгар, – пацанам понимать надо, какая датка может быть. А то передумают пацаны, будь друг, глянь в календарь.

– Эдгар, поставь крест на двадцать четвертое апреля и давай через час, пожалуйста, у меня переговоры, – сказал я Эдгару, а Вишнякову признался: – Максим я пытался слушать в Японии, но не случилось, по техническим причинам. А субботу, самый жирный день, с какой бы стати вам отдавать? Если зарулит наш обычный ночной посетитель, что будем делать?

Как что? Пускать, конечно, – удивленно посмотрел на меня Вишняков. – Если он не агрессивно настроен. По какой причине в субботу – барную выручку вы увидите сразу. Максим – очень важная для геев певица. А я вот хотел полюбопытствовать: для круизинга у вас есть подходя-. щий зал? Круизинг – это когда геи ходят по залу и смотрят по сторонам, понимаете?

– Слушь, не годится пацанам двадцать четвертое, – Эдгар в трубке грустен и настойчив, как никогда. – Пацаны бы двадцать третьего махнули. Мож, того, махнем, посмотри, друг?

Я бормочу: «Перезвоню» – и выключаю телефон. Круизинг и пацаны из «Касты» в моей голове, вместе не умещаются.

Стрельнуть с гей-вечеринкой меж тем – блестящая репутационная вещь. Более печального зрелища, чем мрачные, забаррикадированные гей-клубы с их вечной гетто-борьбой за выживание, в этом городе нет. Но мы-то – западники. Публичное гей-мероприятие для репутации – джек пот. Насчет бара настойчивый Вишняков прав: его аудитория не в ЖЭКе работает и деньги тратит только на себя. Максим мы можем окружить приличными диджеями. Проследить, чтобы не скатились в междусобойчик и чтобы наша Лена на входе информировала и приглашала каждого, кто не бритоголовый спортсмен и не из РПЦ.

– Отца Косьму пускать, если вдруг приедет? – спросила ядовито Лена.

– Пускать. Тебе же Тибет говорил, он бедный монах. И у него есть клубная карта, – нашелся я.

На том мы с Вишняковым и разошлись. Демонстративно поставили вечеринку на 8 марта – никакого «Дня бухгалтерши», не наш жанр; и вот с лестницы у гримерки несется жеребячий гогот – переодеваются go-go's.

Вишняковские гости подъезжают поодиночке, парами, компаниями, в воздухе пахнет хорошим парфюмом, и стодвадцатикилограммовый Женя Малыш работает на подъеме. Смена охраны, только что проводившая гостей Маши Макаровой, – и бровью не ведет, любезнейшим образом про «колющее-режущее» спрашивает и желает каждому приятного вечера. Посетители шокированно переглядываются: так их в случайном месте еще не принимали. Погодите немного – место не случайное.

Да здравствует Театр Гоголя! Вишняков перерыл к вечеринке закрома декораторского цеха – выудил оттуда золоченые диваны, серебристые гардины и еще килотонну блестящих объектов. Юлин рекорд на вечеринке с Йохансоном побит.

На пороге – Соня. Оценивает ситуацию, хохочет, комически разводит руками: «Не была гей-дивой – ну, попробуем!» Отправляется за вертушки: мы договорились с Вишняковым, что играть сегодня будет она, чтобы не скатиться в ремиксы на Мадонну.

Лестница усыпана золотыми пайетками, дорогие ботинки топчут ее, снизу-вверх, сверху-вниз: там, похоже, как-то разобрались с круизингом. На барной стойке – веер чаевых, бармены над стойкой – летают, и больше бесед о толерантности с ними не потребуется никогда.

Когда Юля Юденич услышала о гей-вечеринке, она пришла в ужас. Заявила, что это аморально и безнравственно. Арт-директор «Шестнадцати тонн» Павел Камакин хмыкнул и сказал, что зайдет с бейсбольной битой. Модный журнал, ясно, пришел в восторг.

Меж тем без старших братьев этих башмаков – Юля, Камакин и модный журнал сидели бы без ремесла. С американских гей-клубов, как известно, началась музыка хаус, и напрасно английские клабберы кричали: «Выключите эту музыку для пидоров!» Чувство вечеринки здесь – в крови, каждое party – как последнее, и не только ради барной выручки стоило в эту авантюру ввязаться.

– Умоляю, проверь гримерку, – набрасывается на меня Вишняков. – Сейчас приедет Максим!

Зову Иру. Ира от неожиданности перестала плакать и завороженно следит за происходящим. Идем в гримерку – порядок, чистота, цветы на столе, за столом какой-то музыкант рассказывает анекдот рыжей подруге, та смеется. Ждем мифическую Максим.

– Когда артистка приедет? – просовываю голову.

– Она задерживается, всегда задерживается, – сетует рыжеволосая. – А вообще-то это я!

Сейчас наконец узнаю, что за чудо-продукт мы впаривали японскому EMI.

Менеджеры в ужасе.

На концерт монгольской певицы Урны приехал владелец, редкий гость, надежда и опора. Олеся его с почестями провела на ВИП. Поесть человек заказал.

Урна поет а капелла – песни ковыля, тихие колыбельные, хороводы-ёхоры. Взялся человек за вилку, а Урна, того, петь бросила: «Шшш!» – палец к губам и головой покачала.

Оба расстроились.

Владелец, как человек вежливый, есть перестал. Олеся за голову схватилась. Урна посидела секунду, сложив руки на коленях, и продолжила о своем.

– А вот в «Дягилеве»… – прошептала Олеся.

– Знаю я все про «Дягилев», – шепотом перебил я.

Снимать диджеев по 20 тысяч долларов из-за вертушек, потому как пищеварению не способствуют, – вот это по-московски. Какая артисту разница: деньги плочены.

А наш владелец любит прекрасное. Сидит слушает, при-закрыв глаза. Новую порцию тигровых креветок ему после концерта сделают.

С «Ундервудом» познакомились так. Мы ехали с Нестеровым на встречу к Юрию Энтину. Энтин живет за городом, вверх по Дмитровке. Солнце било в глаза: долго ехали на север.

– Вот это наше секретное оружие, – заговорщически подмигнул из-за руля Нестеров и поставил обшарпанную кассету.

Пьяненький тенор выводил под расстроенную гитару:

– Жизнь била, била, да, Жизнь крылья спалила, Гагарин, я вас любила!

Кафешантан, записанный то ли на диктофон, то ли на фотоаппарат, обезоруживал самым нахальным образом.

Через месяц мы встретились с обладателем голоса Володей, обладателем гитары Максом и арбузом – точнее, первым в офис вплыл большой крымский арбуз, купленный группой «Ундервуд» по дороге в Москву. Нестеров, услышав демо, потребовал немедленной встречи – крымчане и приехали.

У Олега с «Ундервудом» сложилась история продюси-рования, у нас же образовались приятельские отношения. В кухне на Тверской сентиментального Володю и живчика Макса мы, к взаимной радости, наблюдали регулярно – и в минуты головокружения от успехов, и тогда, когда казалось, что дела группы не движутся. Инвесторы к дружественному кафешантану в очередь не строились, поэтому двигались дела действительно не всегда.

Год назад позвали на презентацию очередного альбома: вместе с импозантными белым и рыжим клоунами по сцене дефилировали испуганные сессионные музыканты в растянутых свитерах, задор у них был соответствующий, звуковик ленился, световик спал – в общем, было мне за друзей обидно.

В этом году – я набрался наглости и предложил Максу поработать с Танькой: она и нестеровскую школу прошла, и на EMI жжет, и пишет, и журналистов всех нужных знает, и промоисторию придумает на раз. Пахать будет за семерых – в другом режиме хрупкая девочка из Строгино не работает. Препираться из-за концепции с артистами-работодателямии станет обязательно – на это ведь мало кто из промодеятелей пойдет, и это для работодателей-артистов – самое ценное. Если она решится ввязаться, конечно.

Разумеется, Танька схватилась за голову и затянула классическое: «А вдруг я их подведу?» Макс отправился совещаться с Вовой. В конечном итоге они там все-таки обнялись, с Танькой от зависти поссорилась половина коллег, а первый сингл загремел в чартах на первую строчку. Сингл и правда у Вовы с Максом вышел ударный: партайгеноссе Гарри Каспарова использовали его в своем рекламном ролике – денег оторопевшие «Ундервуды» с оппозиции так и не стрясли.

Мы сидим в оранжевом зале на Казакова глубоко за полночь. Вторник, три столика на весь зал: Миша Ковалев с красавицей Кариной, импозантная диджейская пара; Капа с Марой заехали поужинать; и опухшие мы с Танькой и «Ундервудом». Рубимся за премьеру программы: она через две недели, ничего, разумеется, не готово.

– Если будет видеоарт, – требует Володя, – то на этой песне необходимо «Последнее искушение Христа». Пусть виджей найдет фильм.

– Стоит ли нам в конце разрисовывать экран краской из баллончика? – сомневается Макс. – Может, его сохранить, пригодится еще?

Ну, Максик у нас хозяйственный, как же можно ценную вещь испачкать? – Володя сегодня колюч. – И «Кровавой Мэри» не будет.

– Володя, это вторая самая рабочая песня на альбоме, – умоляюще встревает Таня.

– Не будет «Кровавой Мэри»! И я не понял, мы в итоге в черном или в белом на сцене?

Звоню виджею Дэну. Час ночи, он как раз проснулся: весь день монтировал экраны. Первый трек, говорит, в светлых тонах выдержан.

– Значит, в черном, – миролюбиво подводит итог Макс. – Не надо «Кровавой Мэри», действительно. И если ты, Вов, не против, пусть с нами Корней стоит сразу перед первым экраном. Когда первый упадет – за ним будет видно всю группу.

Да здравствуют изменения в составе: Корней – лучшая замена растянутым свитерам.

Я взял на себя смелость предложить идею шоу: многочисленные полупрозрачные экраны, которые закрывают сцену вначале и будут падать по одному, открывая пространство. Видео – мини-ролики Дэна на каждую песню, с вкраплениями живых рисунков. Танька согласилась рисовать маркером в real-time перед камерой: сердечки и ракеты на «Гагарине», водку и томаты на «Кровавой Мэри», подписи «Владимир» и «Максим», стрелки налево и направо, к всамделишным Вове и Максу.

В процессе, разумеется, выяснилось, что пространства для экранов на сцене – впритык, Дэн гонит микс со скоростью, более уместной для транс-вечеринки, затормозить его – ох, как непросто, и, наконец, что прогонов, со све-товиком и звуковиком, нам нужно как минимум четыре. Одна только^ Танька невозмутимо отрисовывает перед камерой все, что нужно – будто всю жизнь этим занималась.

Худо-бедно сколотили сет-лист, завтра в девять утра первый прогон. Вова с Максом на низком старте: устали все.

– Секунду, – тихо просит Танька. – Извините, что в пятый раз, но вы хотите все-таки страницу на майспейсе делать? Я бы сделала. Что вы решили?

– Эрм? – Макс переадресует вопрос почему-то мне.

– Макс, сделать, конечно. Пойдем у Мары спросим, у нее наверняка давно есть.

Три шага к соседнему столику.

– На майспейсе? – Мара отвлекается от салата. – Нет, нет у нас пока. Но мы над этим работаем. Я бы сделала.

Совет отечественных производителей состоялся. Возвращаемся, Макс трясет головой. Танька победила. Больше всех ей надо, что ли?

– Андрей Вадимович, – Танька кокетливо улыбается Макаревичу. – Можно вас попросить – не могли бы вы нарисовать вот на этом листе ракету?

Премьера. Все по плану: видео – нужные куски, с нужной скоростью, Вова, Макс и Корней – в ударе. На ВИПе, кроме нас с камерой, – только Макаревич. В толпе ему некомфортно. Безропотно берет маркер. Рисует.

– Ну ты решительная, – я Таньке на ухо.

С нашей легкой руки сеансы рисования входят в привычку.

Турнтаблист (Олеся, я не ругаюсь, это значит – он вертушки крутит) – так вот, турнтаблист, которому, я надеюсь, сегодня все-таки принесут кофе (понимаю, что кофейная машина сломалась, а можно из другого зала, а?), – так вот, турнтаблист сидит сейчас в гримерке с маркером, рисует на ватманских листах русские буквы. И примеряет ватман к планшету.

Маленький, проворный Эрик Сен, он же Кид Коала, вчера в Хельсинки рисовал по-фински. Его общительная жена так же стояла в Хельсинки у входа в зал, продавала пластинки, майки и – внезапные прихватки для горячего в симпатичных маленьких роботах: трейдмарк. Над диджейским столом точно так же возвышалась камера: главное, за что вчера брал деньги клуб в Хельсинки и за что берем сегодня мы, – это возможность увидеть, как талантливые пальцы Кида Коалы заставляют вертушки танцевать туда-сюда.

Сейчас на экране кольцо на правой руке – тонкие Сонины пальцы. С ее первой вечеринки в «Икре» прошел год, и доказывать больше никому не нужно: Соня – во всех нужных журналах и в расписании всех нужных клубов. Сегодня в честь заморского гостя играет мелодии и ритмы Ninja Tune. До его выхода – четверть часа.

На планшете у Кида Коалы – десяток листов, исчерченных безупречными русскими буквами.

– Привет!

– Меня зовут Кид Коала. Я из Канады.

– Пошумим?

– Черт побери, пошумим? Вытаскиваем планшет на сцену.

Маленькая рука Коалы пожимает на экране над вертушками маленькую руку Сони.

Эрик ставит первую пластинку и под разгоняющийся гул, картинно выставив ногу вперед, откидывает первый лист, второй, третий – на «пошумим» толпа взрывается и волной накатывает на сцену. Прием с планшетом – безотказный.

Вспоминаю колдкатовский сувенир: «Простите, что я заблевал ваш пульт».

Что ни говори, культура шрифтографии в доминионах более развита, чем в метрополии. И не только шрифтографии. Крупные диджейские истории – священная корова. Без клубной публики – не той, что придет на Тибета, Брауна и «Кровосток», а той, что брала «Икру» штурмом перед Кидом Коалой, Амоном Тобином и Сашей Функе, клубом нам не быть. Быть концертной площадкой, как замечательные нью-йоркский Tonic, стокгольмский Debaser или берлинский Kesselhaus, – наверно, приятно, но драйв не тот. Не за тем же, в самом деле, я выскакивал из теплого корпоративного кресла, чтобы просто придумывать и делать концерты. Клуб – это когда весь день собираешься go out, а получается в результате – in. В клубе – лица, которые здесь не только часового концерта ради. Если с клубом все хорошо – он живой и светится. Пока стекаются друзья друзей к Юле, Соне, Эдгару, Вишнякову – все будет хорошо.

Илья Рассказов пришел пару месяцев назад со списком имен: Jazzanova, Ame, Gilles Peterson. Концепцией не заморачивался – взрослая электронная музыка, отмеченная печатью интеллекта. Необходимости в концепции Илья поэтому не видел: тому, кому нужно, все объяснят имена.

Впервые мы встретились с Рассказовым, когда поутру, сбивая снег с ботинок, я привел в его квартиру на Студенческой двух шведских музыкантов – мы с Юкими Нагано и Кристоффером Бергом, саундпродюсером The Knife, ехали после московских концертов в аэропорт. Сонный Рассказов в халате протянул шведам древний аналоговый синтезатор: шведы ахнули от королевского подарка, долго трясли Илье руку и счастливые вынесли добычу – в машину и далее, в Гётеборг. Рассказов из любви к шведскому ню-джазу так расщедрился. Нагано, Little Dragon, Koop, Hird – из недели в неделю он играет все это левацкому «Культу» и буржуазному «Сюзи Вонг бару», вместе с любимыми японцами, которых лучше него в Москве никто не знает (Рассказов год студентом в Токио мариновался: японист по специальности). Разумеется, когда он приходит и про резиденцию спрашивает, ответить я могу только: «Welcome!»

Первая же вечеринка – с тяжелой артиллерией. Диджей Краш, бескомпромиссный хип-хоп-самурай на сцене и милейший дед двухлетней внучки за сценой. Илья везде: стрекочет по-японски в гримерке и показывает мне фото краш-внучки на краш-телефоне, прикладывает руку к груди и по инерции кланяется знакомым на входе («Извини, не могу в список, и билеты все проданы!»), встает за вертушки в ожидании опаздывающего коллеги: волнуется, но все уже понятно – оглушительный успех с тремя нолями. Нового промоутера, как водится, приходят попробовать на зуб все остальные – замечаю у бара Юлю, Соню, Рому Парамонова: проверку Рассказов, можно не сомневаться, прошел.

Не дожидаясь начала сета, захожу в кассу.

– Не высовывайся только, – басит кассир Оля. – И свет не включай: окошко разобьют. Я прячусь тут.

В темноте запускаем на компьютере билетную программу. Смотрим в строку «итого». Я ужасно за Рассказова рад. Без поправок на первый блин комом, без игры в «этот город ничего не понимает», без большого промоутерского опыта – все у него получилось.

Олеся возвращается из гримерки и молча поднимает вверх большой палец. За артиста я сегодня и не волновался, Леся.

С Fleur ерунда какая-то получается.

Мы сделали им еще один концерт, совместный – с дивными трип-хоповыми финнами Husky Rescue, с кусачим бюджетом, за наш, разумеется, счет. Вовлекли в историю дружественных журналистов – Лено-Олина фотография с аэродром размером – в модном журнале первым материалом. Хуже горькой редьки надоели редакторам «Нашего радио» – песня про шелкопряда заиграла в тестовом режиме.

Ни клуб «Икра», ни Олейников, ни я на этом ничего не зарабатываем. Бывает так: чувствуешь, что можешь подставить плечо. Никакого героизма. Просто мы в нужное время оказались в нужном месте. И было чем помочь.

Когда Fleur в первый раз играли в другом большом клубе, я обрадовался. Когда собрали аншлаг в камерном зале, гордился. Когда в третий и в четвертый, вежливый директор предлагал подождать, потому как у группы другие концерты, начал чесать в затылке.

Артистов, собирающих полный зал, в огромной стране совсем немного (Fleur, к слову, из страны соседней). За артистов клубы и промоутеры постоянно дерутся. Артистам, собирающим полный зал, частить с концертами, да еще и на одной площадке, – опасно: так фанат и пресытиться может. Все это не открытие. Мы по полгода стоим в листе ожидания у дружественных «Аукцыона» и Пела-геи, мы сознательно не зовем каждый месяц любимую «Текилуджаззз», выдерживаем паузу, ждем, пока паузу выдержит артист.

С Fleur, впрочем, знак паузы на глазах превращается в знак бесконечности. Я бы понял, если бы им был мал зал (как Киммо Похйонену, который не смог здесь играть видеоарт-программу), или если бы у них кремлевские концерты на носу (как у «Аквариума») или если бы сидели в студии безвылазно и писали альбом. Я не удивился бы разговору о повышении гонорара – каждый месяц препираюсь с финдиректором: не бывает гонораров больших и маленьких, бывают справедливые и безосновательно задранные. Нельзя артисту за семьсот человек в зале платить так же, как за двести.

Но не о том речь – каждый мой звонок вежливому директору превращается в корректное «перезвоню» и каждое письмо ждет ответа несколько дней. За это время мы не один раз поднимали бокал в «Икре» с Олей и Леной, но не атаковать же мне артиста вопросами о концертном графике. Артист, который помнит, когда и где у него концерт, – несчастный человек. Это работа – директора. А с директором получается разговор слепого с глухим.

На сайте дружественного клуба написано: «Убедительная просьба не присылать демозаписи. Клуб не занимается продюсированием». Понятно и практически разумно: клуб покупает артиста и продает концерт. Все. Без нашего вечного «драмкружок, кружок по фото». Что получается: не махали бы мы шашкой, не поднимали бы шум, привирали бы коллегам: так себе, мол, барышни зал собрали, – сохранили бы в результате доступ к телу? Меломанство сгубило? М-м-м, едва ли – не слушаем мы группу Fleur днями напролет.

Сгубила инициатива – всегда наказуема.

– В России любят все золотое и блестящее, поэтому мы постарались дать здесь как можно больше золота: получился такой бордель из «Твин Пикса», если помните.

Этот текст на всех известных мне языках я могу воспроизвести в любое время суток, хоть ночью разбуди. «В России» – как правило, я говорю у пожарного крана, задрапированного золотом и стразами; «из "Твин Пикса"» – на втором повороте, после китайского шелка, золоченого дивана и перед массивной меховой картиной.

Иностранным делегациям дополнительных объяснений не требуется: самоварное золото – отрада русскому глазу, что тут объяснять. У нас after-party гигантского летнего фестиваля. Я тяну за собой наверх по лестнице толстяков Dalek, прошу расторопного нового ассистента Анечку присмотреть за набравшимися тинейджерами Someone Still Loves You Boris Yeltsin (они из Спрингфилда, Спрингфилд – родина Симпсонов, а за Симпсонами – глаз да глаз), краем глаза замечаю в оранжевом зале затрапезного вида компанию с сосредоточенными лицами и прошу Ксению предупредить исландцев Mum: у нас в гостях наркоконтроль, очень-очень инкогнито, поэтому убедись, пожалуйста, что артист не решит вдруг покурить.

В клубе – сильно за тысячу человек. Это значит – по лестнице не подняться. По стенам бежит конденсат. Окруженные батареей водочных бутылок Hush Puppies, достойный французский ответ Franz Ferdinand, сидят с паяльником в гримерке: чинят синтезатор. Решили после удачного фестивального концерта сыграть еще на after-party, к нашей бурной радости и тихому ужасу звукорежиссера.

Благообразный бородач Мэтт Дидемус из Junior Boys настигает меня на ВИПе. В одной руке у Мэтта канапе с икрой, в другой – блондинка. Блондинка сильно пьяна и хочет в отель.

– А кроме алкоголя, – интересуется Мэтт, – у вас можно чем-нибудь поживиться?

– Мэтт, у тебя такая девушка красивая! – Блондинка, призакрыв глаза, икает. – У нас там переодетые копы сидят, вот честно, некстати про «чем-нибудь».

– Дай посмотрю на копов! – Мэтт кладет блондинку в кресло и продирается со мной через толпу в оранжевый.

Неприметная компания – коротко стрижены, в аккуратных линялых кофтах и жуткой декольтированной синтетике в розочках (дама) – поднимает тост: «Чтобы все!» Героически терпят ради службы разнузданный микс из New Young Pony Club и Dune. Девочки и мальчики в цветастом Divided морщатся и отходят от странного столика. Гунни и Самули из Мим выплясывают перед наркоконтролем на ковре какую-то несусветную джигу: водка из стопок летит во все стороны – пока Самули, устав, не валится с хохотом на диван.

– Копы – да, понятно. – Мэтт первый раз в России, но ему понятно: чудеса маскировки провалились. – Слушай, там французы сейчас играют, давай мы у вас вечеринку сделаем в следующий раз. Я как раз в Берлин переезжаю, тебе не нужно будет, как сейчас, из Монреаля в Торонто паспорта с визами присылать, и перелет дешевле. Напиши нашему менеджеру, Лейле Хебден, – она страшно расторопная. Все организует. Хороший клуб, я с удовольствием, если что.

На нас сзади падает нетрезвая блондинка (она нашла-таки Мэтта в этой толчее), и мы все вместе обрушиваемся на колени Самули Косминену из Mum. Остатки водки из бутылки льются на ковер.

– Самули, – говорю я, – на этом диване твой друг Киммо Похйонен кормил нас винегретом. Жизнь прекрасна. Познакомьтесь, это Мэтт из Junior Boys. Мэтт, на этом диване мама Лейлы Хебден и Киерана Хебдена вспоминала группу Junior Boys. С копами знакомиться не будем – они сегодня инкогнито.

Анечка и Ксения, святые девушки, суют мне под нос график отбытия в гостиницу. Эвакуировать полсотни довольных, растерявшихся по клубу, обросших девицами, бутылками, непрошеными етаП'ами музыкантов – жуткое дело. Поднимаюсь с дивана, оставляю подопечных артистов на поруки Анечке и Ксении, выхожу в тишину на Казакова. Отмахиваюсь от таксистов. Встаю на железнодорожный мост и смотрю, как первая электричка на Серпухов в темноте подползает к вокзальному перрону. В каком странном, черт побери, месте мы всех собрали.

Третье сафари за два дня подразумевает хотя бы одного завалящего слона.

Слонов на мозамбикской границе – возмутительный дефицит. Покачавшись несколько часов в джипе, довольствуемся львиным прайдом, лениво глодающим антилопу, и стайками жирафов – их здесь за людей не считают. А мне эти бродячие флагштоки очень даже в радость.

Долговязый, породистый рейнджер Стив родом из Зимбабве, родители вывезли его оттуда в ЮАР мальчиком. Хозяйка дома, пышка Николь, – из центральных кварталов Претории; значит, моложавой Николь точно за 30, белые в центре Претории давно не селятся. Стив и Николь – африканские Тарзан и Джейн, образцовая пара для голливудского фильма. Купили виллу в саванне год назад. Гостеприимны донельзя: это Южная Африка до начала смутных времен. Я разглядываю в их древний телескоп непривычную дислокацию звезд, потягиваю Jameson on the Rocks, который вопреки всякой коммерческой логике принес мне вместе с пледом Стив. Я вижу их в дверном проеме – рейнджер заключает хозяйку в объятия, она запрокидывает голову; о, где ты, англо-бурский Голливуд!

Когда я спросил про интернет, Стив неодобрительно покачал головой. Нехорошо на сафари работать. Интернет – под чучельной головой зебры, напротив телескопа. Следи только, чтобы обезьяны в дом не забежали: их потом, кроме стрельбы, ничем не выгонишь.

У Стива в южном полушарии начинается сезон: с сентября туристы повалят валом. Начинается сезон и у меня. Я проверяю почту:

– Дима Японец согласен на собственную резиденцию в оранжевом зале (Японец – едва ли не единственный приятный светский персонаж в городе, ура!);

– шведское посольство согласно пригласить Йенса Лекмана в связи с премьерой фильма Роя Андерсона в Москве (слава богу, так мы когда-нибудь и Хосе Гонза-леса осилим);

– рулевой Nurse With Wound и друг Тибета Стивен Стейплтон полетит не из Дублина, а из Шеннона, ближе к которому он живет (Дэвид, умоляю, не волнуйся, поменяем рейс);

– звукозаписывающая компания клянется поддержать наш концерт. Mattafix (вам удалось пробить на радио хотя бы один сингл после «Big City Life»?);

– финские электронные деятели Luomo и Сами Койвикко с удовольствием вернутся к нам по осени (пришлите, пожалуйста, Олейникову свои пресс-фото посвежее);

– Ройшн Мерфи принимает приглашение играть на Хеллоуине (бюджет жуткий, на мой вкус, но за эту женщину москвичи и гости столицы последнее отдадут);

– Laibach недоволен маленькой сценой, просят достроить в глубину (достроим, не впервой);

– японский оркестр Shibusashirazu доволен большой сценой, просят ничего не менять (конечно, не будем).

В эти письма я ткнулся наугад, поверив теме письма или опознав цепочку с интересной перепиской. Экран налит жирным болдом – сколько еще за ним прячется хороших новостей? Никаких сомнений, это самый интересный клуб в городе, в стране, от Калининграда до Владивостока, между Берлином и Токио – тут я вспоминаю школьную директрису, брякнувшую 1 сентября на линейке: «Наша школа лучшая не только в городе, но, возможно, и во всем космосе», – так что родители переглянулись: а не забрать ли ребенка отсюда прямо сейчас?

Если удастся начать строить клубную сеть в этом году – открыться в Нижнем Новгороде, потом в Питере, как мечтает Игорь, – нам будет чем заняться на много лет вперед. Даже японский оркестр Shibusashirazu был в Нижнем Новгороде, а я до сих пор понятия не имею, что там находится между Рязанью и аэропортом Нарита.

Вот начнется осень, и всем в ней хватит места. Бесприютному многотысячному «Б1», что начал наконец, сообразно размаху, приглашать гигантов вроде Мэрилина Мэнсона и Шинед о'Коннор и перестал наступать на наши культуртрегерские пятки. Новой «Солянке» Магди и Сергеева в уютной анфиладе благородного особняка, с разнокалиберной мебелью, собранной именно так, как предлагали когда-то Игорю мы с Хомяком (не отстояли идею, жаль). И за наше место нет у меня оснований переживать, почтовый ящик тому порукой. Деньги в Москве-2007 найдутся на все.

Кто хрюкнул?

До рассветного сафари три часа. Вилла полупустая, рейнджеры седьмой сон видят. Кто хрюкнул, спрашиваю.

За стеклянной дверью – пара кабанов у подсвеченного бассейна. Пришли на водопой.

Хрю. Хрю-хрю-хрю. Мы твоя совесть. Ложусь-ложусь. Разлогинился. Хотя бы одного слона утром покажите, а?

Мое поздравительное CMC Игорю летит из Шереметьево.

CMC от Магди ловит меня в Стокгольме: «Мы отменили сет – у Игоря день рождения, у меня музыка не в формате».

М-м-м, я приглашал Магди играть два месяца подряд – у него дел по горло в «Солянке» после открытия, – насилу договорились. Теперь он доехал до «Икры» с сумкой пластинок, как договаривались, поздравил Игоря, посмотрел на застолье и, получается, развернулся. Неловко.