Клуб, которого не было

Два приятнейших в городе человека – совпадения форматов это еще вовсе не предполагает. Почему, черт возьми? Я слишком всеяден? Слишком наивен?

Почему я забраковал название резиденции – «Японец поклоняется гипнотической жабе»?

Бонвиван Дима, музыкант, диджей, мечта светских школьниц, – сник, и сник еще больше, увидев, как на его первый сет пришло от силы человек двадцать. Сет в воскресенье, день не клубный, это понятно. Но чудаковатых, смешно стриженных мальчиков и девочек, которые хвостом перемещаются за Японцем из студенческого «Культа» в студенческий же «Кризис жанра», – Японец в «Икре» не убедил. Почему?

Пойду подумаю над этим в Allmanna Galleriet. Там красный бархат на белом кафеле, там студенты в арафатках, медиапиджаки от J.Lindeberg и маргинальные пиджаки от J.Lindeberg-плюс-арафатки мирно надираются вместе под The Knife. Почему у них тут все совпадает?

Слева направо на ВИПе: съемочная группа завораживающего фильма «Ты, живущий!» (жаль, Рой Андерсон не в Москве), советник по культуре Лена, кинодеятель Сэм и три уважаемые бороды: Стивен Стейплтон, Дэвид

Тибет и отец Косьма. Бороды едят борщ. Шведы пьют шампанское.

Скромник Йене Лекман, в пиджаке с чужого плеча, окружен оркестриком из красавиц шведок. В джазе только девушки, понятно и убедительно. Когда они закончат тур с Йенсом – если он когда-нибудь закончится, пластинка-то продается на ура, – они продолжат с Фридой Хювёнен. Спрос на белокурых шведских барабанщиц-басисток будет вечным, простите за трюизм. Впрочем, это ведь не я, а вот он, что на сцене, заметил:

Сегодня Швеция – вот это облако в штанах, мягкотелые рулады, инфантильное крунерство. Спасибо сонному гётеборгскому пригороду за этого парня. И посольству спасибо, конечно: без них мы и половины шведского десанта не осилили бы. Кристоффер, саундпродюсер The Knife, замечает за соседним столиком отца Косьму. Одобрительно трясет головой: молоток святой отец. Святому отцу и его английским спутникам меж тем шведская патока к борщу не очень – но этикет обязывает: слушают.

– Скажи, – перекрикивает Лекмана Тибет, – как Laibach у вас на прошлой неделе прошел?

Ну, как прошел. Покладистый Яни Новак увидел сцену и прикрыл глаза рукой: страшная теснота, барабанщиц пришлось ставить на сабвуферы. Солист Милан Фрас накричал после концерта на девочку тур-менеджера: она его ужинать за общий стол с группой пригласила, как менеджер группы велел, – а он один в гримерке хотел. Девочка – в слезы, группа – «Хотим гулять», она им: «Сегодня воскресенье, только China Town в «Пробке» на весь город», они ей: «У нас только одному человеку это может быть интересно, и, раз все так плохо, почему у нас в гостинице в каждом номере по фото вашего патриарха?» Почему-почему, потому что гостиница московской патриархии. Девочка, что ли, виновата, что в десятимиллионной столице гостиниц – как в затрапезной американской дыре, и все они забронированы на месяцы вперед?

Программа тяжелая: Laibach национальные гимны перепевает – на второй концерт никто из фанов, посетивших первый, не вернулся. Группа еще и на концерте в Питере настояла, а проще взять пачку наличных и смыть в унитаз, чем пытаться отбить вложенное в Питере. Баварская агентесса проговорилась, что Милан подумывает уйти из группы: похоже, новое словенское искусство мы поймали в не лучшую для него минуту. И денег потеряли (отдельное спасибо Петербургу) – столько, что на нескольких Лекманов хватило бы. Времена, когда Игорь заслуженно гордился очередями на Laibach в «Горбушке», к сожалению, прошли.

Как-то так. Пытаюсь опускать деликатные подробности, пересказываю Тибету сухой остаток: ну, прошел. Тибет понимающе кивает и теребит подбородок. Он хорошо читает между строк. С Nurse With Wound, которых мы получили с его легкой руки и с которыми он вызвался выйти на сцену предводителем, все, конечно, будет по-другому. За полгода Тибет представил нас со Стефеном О'Малли из Sunn О))), порекомендовал вечно занятым Matmos, стал нашей доброй феей – и я стараюсь не дергать его по пустякам, но в конце концов нет-нет да и набираю в ночи, когда не удается достучаться до Марка Алмонда, и тогда Дэвид отвечает: «Извини, я сейчас вытаскиваю друга из полицейского участка, сильно занят, но я обязательно позвоню завтра Марку или спрошу у Энди Белла из Erasure, он как раз рядом с нами купил дом». И после этого, между борщом и бефстрогановом, он теперь интересуется, не должен ли нам денег за клубную карту, которую попросил сделать для отца Косьмы. Я теряю контроль и возмущенно прикрикиваю: «Дэвид, да как тебе это в голову могло прийти!» Мы верим друг другу, а публика верит аббревиатуре NWW: зал почти распродан до концерта.

– If I.am your psychologist,

Who would be the psychologist's psychologist? - нежно вопрошает со сцены Лекман.

Психолог мне бы на этой неделе не помешал. Но не Дэвиду же, не советнику по культуре Лене и не операторам Роя Андерсона рассказывать, как вчера я протянул

бутылку водки японскому саксофонисту, а у него на глазах выступили слезы.

Саксофонист, чьего имени мы так никогда и не узнали, прилетел в Москву с безумным японским оркестром Shibusashirazu. В оркестре – под тридцать человек, включая танцоров буто, художников, бэк-вокалисток и убеленного сединами продюсера Теруто-сана. Теруто-сан водил меня когда-то в токийский Pit Inn на лютый фри-джаз, показывал подпольные музыкальные магазины на Шинджюку, где пирсингованные продавцы кланялись ему в пол, и, невзирая на годы и статус, лихо выпивал с нами саке. В зеленом театре парка Уено, громаде на берегу извилистого пруда, Теруто-сан показал мне Shibusashirazu, всамделишную, заблудившуюся во времени курехинщину, ради одной которой стоило долететь до Токио.

В Россию, что неудивительно, их начал возить высоколобый центр «Дом». У него мы ничтоже сумняшеся и приняли эстафету. Японцы, организованные, как солдаты, оккупировали клуб с самого утра, муравейником окружили сцену и радостно приветствовали подельников, летевших в Москву другими рейсами и добравшихся в клуб поодиночке. Саксофониста никто не заметил: он прилетел из Парижа, понял, что до саундчека еще долго, и отправился по окрестностям – мимо богемного «Газгольдера», мимо пункта приема бездомных, мимо турецкого дайнера с пахучей шаурмой и шеренгой нищих – в не менее пахучую трубу подземного перехода. Там-то ему коротко стриженные молодые люди по голове и дали.

Все это загудевший муравейник впопыхах поведал нам на ломаном английском. Голова в крови, губу незадачливому туристу разбили, но, к счастью, не порвали – он даже умудрился выйти с саксофоном на сцену. Я попросил верного Женю Малыша из клуба музыкантов одних не выпускать: «плиз, вейт э секонд» – и звать кого-нибудь из нас. Да оркестранты и не стремились после этого на улицу.

Я просто поймал его после концерта по дороге в автобус и, пробормотав что-то про хороших-людей-все-рав-но-больше, протянул бутылку водки. Ничего лучше мне в голову не пришло. А он недоверчиво взял бутылку и заплакал. Молча.

Нет, проговорился я сегодня Лекману и Лекмановым девушкам за завтраком в ГУМе – не будь у вас все блондинами, я внимательнее смотрел бы по сторонам. Неблондинам, небледнолицым, всем прочим «не-» в городе стоит быть внимательными. Здесь совсем немножко бьют ногами на улицах, если не повезет. Здесь совсем слегка висят портреты патриарха в гостиницах и на дорожных щитах. Здесь совсем чуть-чуть никогда и никому не бывает стыдно. Поэтому не будем портить настроение – капучино, американский или черный, девушки?

– Я хотел бы получить такую экскурсию где-нибудь в Кливленде, – сказал задумчиво Йене.

Йене, как и положено жителю шведского пригорода, бредит Америкой. Он проехал ее вдоль и поперек. Когда сегодня, въезжая в клуб с заднего двора, мы распугали у мусорных баков стаю помоечных кошек и я приготовился шутить шутки, Йене обрадованно воскликнул:

– Да у вас тут Нью-Йорк?

– Эль-Баррио, куда уж там.

– Это где, в Нью-Йорке? Я там не был.

– Ты ничего не потерял, Йене.

Вчера, оттарабанив «Big City Life» в полупустом зале (никогда не верьте радиочартам), Mattafix просидели в этом дворе четверть часа. Сидели в автобусе с забаррикадированными окнами: пахло из контейнеров совсем не розами. Волшебная Анечка юлой носилась по клубу в поисках потерянного ключа от ворот. Поднимала всю охрану на уши, притопывала на бессовестных кошек, выводила за ухо из автобуса непрошеных журналистов, лучезарно улыбалась возмущенной группе и считала минуты до отправления питерского поезда.

На поезд герои радиочартов каким-то чудом успели, а Анечка в очередной раз заявила, что работать в клубе «Икра» хелпером ей в разы интереснее, чем двадцать восьмым ассистентом бизнесмена Дерипаски. Она тайком ксерокопирует и приносит мне записки управляющего, Андрея Геннадьевича, адресованные завскладом Нине Андреевне.

«Нина, нужно срочно найти костный мозг!» – этот факт вмешательства в чужую личную переписку с Аниной легкой руки висит у меня на стене. В рамочке, рядом с дружеским росчерком на объявлении: «Amon Tobin. Sold out».

С Дерипаской у Ани, по-моему, все равно бы не сложилось, а мы нашли друг друга – у Курского вокзала, расшугивая кошек и знакомя Йенса Лекмана со Стивеном Стейплтоном.

Борщ у Nurse With Wound кончился. Стейплтон и Тибет рассматривают гостиничные карточки: не пора ли нам пора – завтра полдня собирать сцену. Размах нешуточный: у Стейплтона в райдере детский велосипед с резиновым гудком в диаметре не меньше 5 сантиметров. Что он с ним будет делать? Что будет делать Тибет, не выступавший с NWW бог знает сколько лет? Мы с головой в завтрашнем дне.

Лекмановы девушки меж тем пробегают последние арпеджио на «Tram №7 to Heaven». Зал затянут первосортной инди-патокой, как сладкой ватой. Я буду удивлен, если никто из этих людей внизу, под ВИП-балконом, сегодня не надумал пожениться.

– Аня отвезет вас в гостиницу, – начинаю прощаться с бородатым столиком. Прощаться-то ненадолго.

– Как вам соотечественник? – это шведскому киностолику. Киношведы счастливы.

Мне по душе эти странные пересечения. Я больше не волнуюсь, как год назад, когда с Current 93 и Six Organs of Admittance в клубе одновременно оказались Prodigy, а отец Косьма бегал по Красной площади в поисках потерявшегося барабанщика С93. Барабанщики найдутся, саксофонистов утешим, на Laibach пожалуемся, саундпродюсера The Knife Криса с Nurse With Wound сейчас познакомим – мы за неделю пережили в этой ветшающей пристройке к депо без малого пять гениальных групп. Шестая – завтра. Каждой хватило бы как саундтрека к моему персональному комнатному счастью.

И Лекман в своей смешной пиджачной паре – наш с Анечкой кумир на сегодня. А потом будет завтра.

«Завтра» начнется через час. Крис достает оранжевые наушники и отправляется играть диджей-сет, Аня уезжает в гостиницу (с кем из групп и в какую – убей, не вспомню), я морщусь от гнилого душка, влетающего в окно со двора, и быстро проверяю почту в офисе.

В почте – не завтра и не послезавтра", ох, как тут все интересно. Похоже, в нашем Эль-Баррио все правильно работает:

From Faust

То ikraclub@gmail.com

Date 29 September 2007 23:37

Subject faust in moscdw

Здравствуйте,

я – Жан-Эрве Перон из группы Faust.

Я узнал, что завтра у вас играют Nurse With Wound.

Хотел поинтересоваться, не будет ли вам интересно сделать в клубе «Икра» концерт группы Faust. Возможно, вы слышали о такой.

С уважением, Жан-Эрве Перрон

– Григорий, а вы не могли бы подойти к Оксаночке и сказать ей, что, когда я на пальцах показываю вот так – Ленина ладошка зависает в воздухе горизонтально, – это значит, не пускаем, когда вот так – Лена поднимает ладонь пальцами вверх, – пускаем. Что-то она меня не понимает, уж и не знаю, как ей объяснить.

Охранник Оксаночка, кандидат в мастера по дзюдо, – пунцовеет. Похоже, с удовольствием применила бы к Лене какой-нибудь прием.

Город.уверен, что фейсконтролыцик, простите за слово-гримасу, – почетная творческая миссия. На самом же деле фейсконтроль, в том чванно-вахтерском виде, в каком он прижился в городе, больше соответствует работе ассенизатора-копрофага. Фейсконтролыцика в строгом понимании слова, незаметного человечка, что болтается где-то сбоку массивных охранников, – у нас нет. У нас и массивных охранников – только Женя Малыш. Девушки-охранники на входе смотрятся куда как лучше. Мужчины-охранники их на экране из соседней комнаты наблюдают: туда приходит картинка со всех клубных камер. Не хочу получить на входе закомплексованного юнца, который вместо «здра-сте» будет отплевываться: «Я здесь ничего не решаю». Охраняемых складов Moet Chandon с супермоделями из Астрахани и «Землей в иллюминаторе» в ремиксе – к счастью, хватает без нас. Подвалов с нервными ночными жителями на взводе – не дай бог, чужой! – тоже достаточно. Никогда не стремились разбавить компанию.

Но русская красавица Лена – глаза-блюдца, пышная русая шевелюра – ночью, после концерта, садится на барный стул у кассы и нежнейшим образом предлагает гражданам пройти в кафе вместо танцпола, вернуться завтра, не расстраиваться из-за того, что клуб закрыт на частную вечеринку. Врет напропалую в интересах партии и правительства. От силы процентам пяти населения. Лицо клуба.

Красавица Лена не фейсконтролыцик. Красавица Лена – ночной санитар леса. Тормозит сограждан, если уверена: девочки встанут кружком, поставят сумочки в центр, а мальчики станут присвистывать и кричать: «Опа-опа-опа-па!» Тормозит, если видит разворачивающиеся веером пальцы: «Да ты знаешь, кто я?» – в обязательном порядке, по моей скромной просьбе, без деления на надравшихся милиционеров в штатском и примелькавшихся клубных деятелей.

И ничего более. Мы два раза сходили в соседний пивбар «Кружка». Дефилировали медленно между столиков, облюбованных студентами технологического колледжа, щебетали о природе о погоде, вертели головой по сторонам. Лена – отличница на своем юрфаке – успокаивающе сказала: «Я все поняла! Такого не будет». Поняла действительно. Перевоспитание технологического колледжа даже нам, демократам, не под силу: пока будем перевоспитывать, распугаем привычные МГУ и МГИМО. Мы не республика ШКИД.

Лена – талант, у нас после Светочки и Анечки другие на входе и не работали. Юный ветеран, провела на представительском барном стуле год.

И что получилось? Технологический колледж Лену медленно, но верно побеждает.

– Проходим, молодые люди.

– На шаг назад отходим!

– Сдачу готовьте: в кассе сдачи нет!

– Григорий, а не могли бы вы подойти к Оксаночке и сказать ей?…

Почему года оказывается достаточно, чтобы превратить обаятельную девочку в вахтенного, а двух девочек – в клубок целующихся змей?

– Слушай, поднимись наверх: она закрыла лицо руками и убежала со сцены – что-то не так.

Если посреди концерта в трубке можно расслышать звукорежиссера, значит, точно что-то не так: в зале тишина. Клавишник Эдди, добавляет звукореж, сказал в микрофон, что группа скоро вернется. С чего бы молчун Эдди слово взял?

Только бы она убежала переодеваться. Или разозлилась на нахального фотографа – вывели бы на раз. Или звуковой сигнал со сцены потерялся – неприятно, но восполнимо. В зале семьсот человек, все билеты проданы бог знает когда и бог знает за какие деньги, список обиженных звонивших друзей и знакомых мог бы стать гостевым, но гостевого списка нет и не будет, все билеты проданы. Ее концерт стоит слишком дорого.

А она лежит на полу в гримерке, застеленной в честь ее приезда ковром. И я не вижу, как она там лежит.

– Она не может продолжать, – качает головой менеджер Грэхэм. Он мрачнее ночи.

Не надо прикрывать от меня дверь в гримерку, нет у меня привычки ломиться, куда не приглашали.

– Зал- будет ждать столько, сколько понадобится. Если нужно, мы немедленно вызовем врача. Что случилось?

– Похоже, у нее разбита надбровная кость.

– Как?

– Ударилась головой о стул.

– О господи! (Как можно удариться головой о стул?)

– Врача, пожалуйста, вызывайте срочно. Залу ждать нечего.

– Анечка, 03, пожалуйста, только не с мобильного, так не дозвонишься, с городского! У нас травма головы. (Как можно удариться головой о стул?!) Извините, как можно удариться головой о стул?

– Она в следующей песне сидит на стуле, – мрачно басит Грэхэм. – Техник его поставил.

– Притуши свет на сцене, – прошу по телефону световика.

– Группу от сцены в гримерку сопроводите, им то же самое скажите: ждать нечего! – менеджер Грэхэм по-прежнему прикрывает гримерку дверью.

– Знаешь что, давай мы подождем врача. Выйдем с тобой на сцену и объясним, что произошло, – пальцы не попадают в кнопки. – Сергей! Дай фоновую музыку, пожалуйста, тянем время. Ничего не понятно пока. Нет, я ее не видел. Похоже, плохо. Секунду, у меня вторая линия. Да, Игорь! Форс-мажор, похоже на отмену. Травма головы. О стул ударилась. Я за ней, что ли, со стулом бегал, откуда я знаю? Ее же техник к следующему номеру стул поставил. Лежит на полу, с ней девушка-ассистент. Нет, внутрь не заходил. Я застал начало концерта полчаса назад, отлучился на вход. Да, полчаса где-то отыграла. Если бы полконцерта, у меня сет-лист перед глазами, у нее еще час впереди, все хиты остались. Если ты не против, мы время потянем, чтобы сообщить залу уже после приезда скорой.

– Сюда, пожалуйста, – Анечка умудрилась вызвонить скорую в спринтерские сроки, не прошло и десяти минут.

– И вот я тебе, Марина, говорю, для похудания моя свекровь этот чай пила-пила, и хоть бы на чуточку для похудания этот чай ей, а так-то что, Марин… – Женщины в синей униформе топают по лестнице в гримерку; их вели через кухню, через зал не пробиться, и там свистят, продолжения требуют, неспокойно в зале. – Где больная?

Переведи нам, – Грэхэм распахивает дверь. Ройшн Мерфи лежит на полу без движения. Как и предупреждали. Глаз залит кровью, бровь рассечена.

Марина и вторая, про чай для похудания, невозмутимо достают спирт и скручивают тампон. Ройшн молчит.

– Бумажные швы, – в присутствии Ройшн Грэхэм начинает волноваться. – Спроси у них, могут ли они наложить бумажные швы, такие, которые потом рассасываются без следа?

Ройшн молчит.

Голос, раз и навсегда вошедший в историю с «Sing it Back», голос, вдохновивший великого и ужасного Мэтью Херберта на запись целой пластинки, голос, только что на-гора выдавший пять (или все-таки четыре?) безупречных диско-боевиков, молчит.

Ройшн Мерфи, самая дорогая артистка в истории клуба «Икра», только что разбила на его сцене надбровную кость. Если бы это случилось за сценой и не на глазах у всех, нам бы сейчас переломали все кости. Впрочем, похоже, это и так впереди.

– Марин, посмотри, – женщина в синем спокойна как удав: до реанимации тут далеко. – Ничего она не разбила. Ушиб сильный, сосудов здесь много. Шрам будет на брови, волосы на этом месте не будут расти, а так – с костью все хорошо. Пять сантиметров ниже – потеряла бы глаз. А так – ушиб сильный.

Ройшн Мерфи или посудомойка с кухни – шрам на лице у девочки, как об этом можно подумать! Это Гудзь бы не заметил и пошел играть дальше.

– Бу-маж-ны-е швы! – Грэхэм беспомощно повторяет по слогам. Ему кажется, что я его не понимаю и не перевожу.

– Ну какие еще бумажные, – скорая помощь в полном адеквате. – Если она хочет, чтобы шрама не было, нечего тратить время, надо ехать в больницу. А то часа через три все начнет стягиваться. Вот Боткинская шьет более-менее, они иностранцев принимают. Если дадут туда место, – Марина начинает звонить.

– Грэхэм, ты готов сейчас выйти на сцену? Они еще минуту будут звонить в больницу.

– Быстро только.

– Сережа, – говорю в трубку, – выключи музыку, махни световику, если успеешь, мы поднимаемся по лестнице, менеджер объявит об отмене концерта.

– Dear friends! As a manager of artist I'm sorry to tell you that Roisin Murphy seriously hurt herself and can't continue with the performance. Right now she's being transported to the hospital. We hope that she'll get well soon and we can get back and perform.

– Дорогие друзья! Менеджер артистки с сожалением сообщает, что Ройшн Мерфи получила серьезную травму и не сможет продолжить концерт. В эти минуты она отправляется в больницу. Мы надеемся, что она скоро поправится и сможет вернуться к нам.

Свист, вой, улюлюканье.

– В дурку ее! – кричит галерка.

– They wish her best of health! – перевожу.

– Thank you! – кивает Грэхэм.

Сцена гаснет. Тек-хаус заглушает растерянный гул: что дальше-то делать на концерте, которого не будет?

– Тут уже двое на входе кричат, что это не их проблема и если артист на ногах не стоит, то деньги назад, звонит Лена. – Здесь действительно все плохо, мы пытались с ними говорить, но в итоге пришлось спрятаться к охране.

Игорь отправляется воевать на вход.

Ройшн встает сама, молча натягивает на голову капюшон, знакомым маршрутом, через кухню, расшугивая испуганных официанток, мы с Грэхэмом выводим ее к карете скорой. Капюшон на голове – защита надежнее самого мощного секьюрити. Оживленный муравейник на входе на нашу скучную процессию – два мужика и кто-то мелкий между ними – ноль внимания. Только когда Марина и вторая, про чай для похудания, открывают перед нами дверь скорой, нас замечают и из толпы летит робкое:

– Пусть поправляется!

Спасибо, что не надо мухлевать с переводом.

В карете скорой темно. Мы с Грэхэмом, не сговариваясь, роемся в интернете в расписании рейсов на Лондон. «Аэрофлот», «Трансаэро», British – ей немедленно нужен пластический хирург, о шраме не может быть и речи. Грэхэм диктует трэвел-агенту номер банковской карты.

– Нет, Марина, – тихо-тихо доносится с переднего сидения. – Никакого толку от этого чая для похудания.

Ройшн лежит без движения.

– Здравствуйте, – раздается в трубке. – Я консул Ирландии. Я хотел бы узнать, в каком она состоянии? Могу ли я чем-то помочь?

Времени два часа ночи вообще-то.

Консула Ирландии я понимаю. Когда много лет назад я летел в Лондон делать интервью с ее группой Moloko, плюгавый человечек на паспортном контроле спросил: «Цель визита?» – и, почесав волосатое ухо, сказал: «А, та самая ирландская девочка!» Ройшн, сколько бы ни прожила в Лондоне, для Ирландии не просто так девочка.

Пока я пересказываю консулу про стул, бумажные швы и рейс «Аэрофлота» через шесть часов, машина тормозит, пара санитаров хватает каталку Ройшн, ввозит в приемный покой Боткинской и паркует рядом с каталкой старушки в цветастом халате.

– Господя! – причитает старушка.

Ловлю взгляд Грэхэма: он хотел сказать то же самое.

Обещаю консулу перезвонить. Две минуты, пять, десять: «Ожидайте», – повторяет женщина-робот в приемном покое. «Господя!» – тихо скрипит старушка.

У врача лицо Бориса Карлова. Наклоняется над Ройшн, и это лицо быстро приводит ее в сознание: от неожиданности Ройшн садится на каталке.

– Сошьем, но за результат не поручусь. У вас есть еще несколько часов, пока рана не стянется. Хотите – отвезите в Американский центр, все иностранцы от нас туда уезжают.

И переключается на старушку.

Вызываю машину из Американского центра и свободной рукой подписываю отказ от госпитализации, расписываюсь: «Roisin Murphy» – и пытаюсь улыбнуться пришедшей в.сознание Ройшн:

– Машина вот-вот будет. Там хорошая клиника. Самолет через пять часов, Грэхэм договаривается о времени у врача назавтра в Лондоне. Я страшно сожалею, что так получилось. И что так получилось в Москве.

– Дай сигарету, – протягивает руку Ройшн. Отъезжаем всей компанией с каталкой на пять метров,

на улицу. Ройшн затягивается.

– Да это где угодно могло произойти, при чем здесь Москва. Публика здесь хорошая. Только чтобы шрама не было – нельзя, чтобы шрам остался, зараза. Это наша машина подъезжает?

Грэхэм отрывается от телефона и распахивает перед Ройшн дверь.

В Американском центре (небо и земля!), пока я пытаюсь сварить для Ройшн кофе, уверенный доктор Алексеев (привет Василию Шумову) рассуждает на хорошем английском:

– Кто вам сказал, что завтра будет поздно сшивать? Глупости. Рана неглубокая, сейчас мы ее обработаем, зафиксируем, а завтра – уже сегодня – встретитесь со своим пластическим хирургом.

– У меня никогда не было пластического хирурга, – слышу я смущенную Ройшн.

– Вы, главное, не волнуйтесь – мы все, что нужно, сейчас сделаем и для страховки вам документ напишем. Пойдемте потихоньку в кабинет, а кофе ваш друг вам туда, надеюсь, принесет.

– Только чтобы шрама не было, я артист, мне никак нельзя, чтобы шрам остался, – покорно ковыляет за ним Ройшн.

Девочка. Девочка.

С утра она запустила мне пальцы в волосы и, мурлыкая на мотив «Теперь я Чебурашка», поинтересовалась: «А где Moet Chandon? В клубе? А можно, пожалуйста, найти еще бутылку до приезда в клуб?» Носилась за клавишником Эдди вокруг Сашиного автобуса: в салки они, что ли, играли. Случись обычный концерт, расстались бы друзьями и не скучали друг о друге до следующего.

– Ну вот и все, – бодро вещает доктор Алексеев; вся компания возвращается из кабинета через десять минут, на брови у Ройшн пластырь. – Вы не могли бы задержаться на полчаса, пока ваша знакомая будет отдыхать в гостинице? Здесь помощь с переводом для оформления страховки понадобится, – это он мне.

Ройшн с Грэхэмом курят по последней сигарете и уезжают в «Президент».

– Чай? Кофе? Точно не хотите? – доктор проводит меня пустынным коридором, время – полчетвертого ночи; включает компьютер и картинно заносит руки над клавиатурой. – Итак! Во время выступления, верно? During the act of performance Roisin Murphy – какие у нее паспортные данные, подскажите, пожалуйста? – occasionally struck herself- или можно без «herself», а впрочем, нет, нормально – struck her head, вот, against the chair…

Я забираю бумагу с двумя печатями жутко официального вида, жму руку доктору Алексееву и прошу водителя остановиться у ближайшего цветочного ларька на Садовом. Глупость, наверно, но я хочу купить ей букет цветов – и у меня есть еще полчаса до выезда в аэропорт, пока она лежит в своем мрачном сьюте в «Президенте».

– Да, господин консул. Спасибо, что звоните, уже лучше. Летит утренним «Аэрофлотом» через три часа. Менеджмент договорился о приеме у пластического хирурга сегодня после обеда. Большое спасибо вам и доброй ночи.

– Да, вот такие розы, как под лампочкой, хорошо, – переключаюсь на заспанную продавщицу в ларьке. – Пятнадцать, пожалуйста.

Владелец вызвал Игоря: что у вас там творится, один концерт дороже другого. Игорь ему: как иначе ты думал растить клуб? Вот откроем сейчас Нижний, потом Питер, будем первой клубной сетью в стране, прибыль с лихвой покроет издержки. А владелец свое – никакой сети, Москву сначала в порядок приведите, то Laibach у вас убыточный, то дорогущая артистка головой об стул бьется, и вообще, не много ли экспериментов? Игорь опять: Москва работает на пределе возможностей, в этих стенах ресурс скоро выработаем, пора на более крупную площадку переезжать. Давно пора. Владелец в ответ: не вижу смысла. А Игорь: ну раз так, я пошел. На- что владелец: не смею задерживать.

– Поговорили о бабах и разошлись, – подытоживает Игорь и допивает капучино. – В общем, я через месяц начинаю заниматься собственным проектом. Сеть будем строить сами. Если хочешь – присоединяйся.

Я в прострации лезу в сумку за ежегодником – у нас дальше Амон Тобин, Faust, Broken Social Scene: их, похоже, я буду доделывать один. Доделаю и повторю, не в этом проблема. Но планы на захватывающее будущее, похоже, сворачиваются до стабильного настоящего.

Что еще за тряпки у меня в сумке. Вот черт. Окровавленное полотенце – ремайндер о вчерашнем концерте. Тоже мне туринская плащаница.

С Mono нас свел звукорежиссер Psychic TV, голландец Матски. Эпическая гитарная тянучка, которая десять лет назад называлась бы построком: на такое всегда находятся охотники, да и, справедливости ради, тянучка у Mono – первосортная.

Матски десять раз предупредил, что группа – милейшая в обращении, только обычный ритуал – прилет-встреча-чек-концерт-ужин-проводы-вылет – должен происходить минута в минуту. Проходили: Япония.

Прилет-встречу-чек-концерт-ужин волшебная Анечка сдирижировала секунда в секунду, водитель Саша из Херсона в ее руках – сама пунктуальность. Я поклонился в пояс гитаристу Така-сану, пообщался о природе и погоде, отсмотрел полчаса концерта и вернулся в почтовый ящик воевать с группой Faust, они требуют на сцене всамделишного сварщика – не бывать этому, сгорим так к бабушке.

Концерт кончился час или полтора часа назад.

– У нас проблемы, – просовывает голову в дверь Анечка. – Машины нет: Саша уехал и вернется только минут через сорок.

И тут Аня прыскает.

– А что смешного-то? И чего ему вздумалось уезжать, если ты расписание дала?

– Смотри, он стоял на улице, все по плану. Ему стучат, он открывает – там три пьяных финна, на концерте у нас были, очевидно. Ну, он от нас все время финнов навеселе возит, так и тут решил, что это тоже музыканты, и спросил: «В гостиницу?» Они и сказали – да, в гостиницу. И уехали с ним куда-то. Он решил, что на этом поездка закончена, и поехал дальше домой в Королев. Японцы там сидят в гримерке в прострации – я попыталась им объяснить, но у них от этого, кажется, совсем в головах процессоры зависли.

Аня не выдерживает и начинает хохотать. Я за ней – простите, Така-сан. Пальцы не попадают в кнопки на новом айфоне.

– Саша! – нежно говорю я телефонной трубке. Сколько раз, екарный бабай, мы будем это проходить?

– Да знаю я уже, – бурчит трубка. – Мне девушка твоя пять раз позвонила. Откуда мне догадаться, что эти финны – не для перевозки. Сказали, в отель. Что я, по-фински, что ли, не понимаю?!

Когда Юля Юденич показала мне эти фотографии, я поежился. Линолеум драный, мебель какая-то тридцатых годов, стены выкрашены в цвет детской неожиданности. Не знаю, кто ей этот детский дом в Тульской области присоветовал, – но она туда съездила раз, другой, потом подхватила свободный четверг в расписании, обзвонила, кажется, всех диджеев в городе, от олдскульного Фиша до домашнего Тима Сводника, собрала расписание на двенадцать часов и на три зала – такого лайн-апа я не видел никогда, и не только я. Благотворительная вечеринка, все деньги – в помощь детскому дому в селе Обидимо. Ругались до посинения из-за рекламной кампании: Юля, рассудив, что пиариться на благотворительности некрасиво, решила указывать в рекламе только адрес клуба, не называя его имени, – я шумел, что так никто нас сто лет не найдет, не победил, махнул рукой. Все равно Юля правильное дело делает.

Я на вечеринку не остался, спешил на самолет. Юля вызвонила меня по возвращении – еще у трапа.

– Ты знаешь, что половину куба с деньгами выгребли охранники? Я просто в шоке.

– Погоди, ты уверена, что это охранники?

– А кто еще? Он около их поста стоит, взломать замок так, чтобы охрана не заметила, невозможно.

Хм, логично.

– Я в шоке, в шоке, в шоке, слышишь меня?!

– Юль, я из самолета ничем не смогу помочь, приеду – займусь, правда!

Захожу в клуб – действительно. В прозрачном кубе – все больше десятки, пятидесятки, сотенные. Бирюзы тысячных и болотной тины долларов всего-то ничего, а я именно по этим цветам Юлин куб запомнил.

– Да уж, поменялась цветовая гамма, – возмущенно хмыкает кассир Оля.

Куб рядом с кассой стоит, она его каждый день через окошко видит.

Сергеи Ивановичи обещают разобраться: служба собственной безопасности всегда к нашим услугам.

Я только одного не могу взять в толк. Пусть затея с детским домом не моя, Юлина, от начала и до конца, пусть я не мать Тереза – но у меня от этой истории волосы дыбом встают. Где и когда, в какой стране и кому придет в голову воровать у сиротского приюта? До какой степени одичания нужно дойти, чтобы осторожно взломать в ночи замок, прихватить оттуда купюры покрупнее и поставить его назад как ни в чем не бывало? Ошибиться, не понять, для чего куб предназначен, невозможно: большими буквами на нем написано. Мы каждый день здороваемся с тем, кто мог это сделать. Я не был в диких племенах, не знаю – может быть, случай не уникален и я зря развожу руками. Я знаю одну-единственную страну, где воровать у нищих детей – пустяки, дело житейское.

От нее пахнет.

Сергеи Ивановичи сделали свое дело: чудесным образом охрана нашла деньги, вывалившиеся из запаянного куба. За занавеску закатились.

Приказ по клубу «Икра» №17/28

Гл. инженеру Старикову А.М. обеспечить выполнение сварочных работ в большом зале во время концерта группы Faust.

Арт-директору Голъденцвайгу Т.Д. обеспечить надлежащий контроль за своевременным принятием противопожарных мер во время концерта группы Faust.

Apm-директор Гольденцвайг Г.Д

6 декабря 2007 года

Приказ – новый для меня жанр. Возник по требованию седенького главного инженера. Александр Михайлович, в отличие от нас, сумасшедших, не хочет отвечать за прыгнувшую под сцену искру и последующий пожар. Без приказа – ни в какую.

Александра Михайловича я искушал неделю – где еще мне найти ответственного сварщика? Без местных сварщик; и скульптора группа выступать отказывается. Со скульптором было проще. Художник Олейников позвал приятеля мы водрузили его вместе с незавершенной каменной голо вой на подиум в центре зала: скульптор готов к работе Бетономешалку с меня ростом и три листа гофрированного железа звукорежиссеры выпросили на какой-то стройке Не отмывая и не сметая бетонную пыль, отправили трофеи на сцену.

К приему артиста готовы.

Чего еще ожидать от группы, которая способна назвать альбом «Фауст будит Носферату»? Седина в бороду, бес в ребро. Неугомонные немецкие экспериментаторы – это для их технократичных проказ сложили слово «краут-рок» -собрались в тур. В оранжевом зале сидят взлохмаченный похожий на гнома басист Жан-Эрве Перон и дородный ударник Заппи Дирмайер.

– Ты за сварку не волнуйся. – Заппи мизинцем открывает пивную банку. – Мы тридцать лет уже свариваем, ни одного пожара.

Интересно, сколько промоутеров за тридцать лет, узнав про сварку, отменили концерты Faust – как на прошло! неделе мой испугавшийся коллега из Стокгольма.

– С чего бы мне волноваться? – говорю я вслух.

– Вот это правильно! Объявление на русском перед концертом, – Жан-Эрве жует жареную картошку, – должно быть пугающим. В меру, так, чтобы люди не ушли. Предупреждаем о рисках, которые вы принимаете, посещая концерт Faust. Напоминаем, что смотреть на сварочные работы опасно для здоровья. Напоминаем, что находиться вблизи от рабочего места скульптора опасно для лиц, страдающих астмой.

Больше всех испуган пока главный инженер Александр Михайлович. Он обложил весь зал по периметру мокрыми тряпками – со сварщиком, скульптором и пыльной бетономешалкой тряпки сочетаются прекрасно.

Сотрудники немецкого Гёте-центра (спасибо, Нико, ты положил начало нашей дружбе!) бродят между столом скульптора, бетономешалкой и тряпками, одобрительно качают головами. Убедительная инсталляция получилась у главного инженера и отцов краут-рока.

Перон взлохмачивает волосы (так на моей памяти делала Алла Пугачева, с той разницей, что у нее не было бороды) и показывает из-за сцены указательный палец: минутная готовность.

Объявление.

– Дамы и господа! Предупреждаем о рисках, которые вы принимаете, посещая концерт Faust…

Грузный Заппи забирается на подиум, усаживается за барабанную установку. Приглашенная звезда Джеральдин Суэйн, украшение группы Gallon Drunk, выдувает на дудочке нежное в ля-миноре. Перон-Пугачева вылетает на сцену с твердым намерением что-нибудь порушить. Раскручивает бетономешалку – та продолжает по инерции крутиться с макабрическим грохотом. Шарахает о железный лист – у меня закладывает уши. Толкает с разбегу Джеральдин. Хватает гитару, пробегает несколько минут мрачнейших пассажей – я силюсь заглянуть в сет-лист и ничего не вижу: сцену заволокла пыль из бетономешалки.

Безумный профессор – беспроигрышное амплуа. По убедительности идет где-то после роковой блондинки, соседа по лестничной клетке и детсадовца-засранца. Когда я пережил интервью с Kraftwerk, надолго впечаталось в память ощущение от разговора со стиральной машиной:

«Я стиральная машина. Я стираю. Выберите программу. Извините, вопрос не понят». Отцы были полностью погружены в свой мир, и у меня так и не хватило наглости поинтересоваться, что они там полтора часа смотрят на лэптопе во время шоу: биржевые сводки? фото японских школьниц? У Перона одержимость иного свойства – он влюблен в свою атрибутику, он, бесспорно, безумен – но, в отличие от Kraftwerk, прекрасно о своем безумии осведомлен: его и продает в неизменных толстых очках и красном пиджаке.

Я показал ему в офисе детский велосипед с гудком, оставшийся от Nurse With Wound (надо наконец отправить его в детдом), Перон посмотрел внимательно, но интереса не выказал, не его фетиш. Вот бетономешалка – это да, из нашего детства вещь, давай-ка завтра с утра съездим на эту вашу русскую стройку, посмотрим, что еще там у них есть! Съездим, конечно, Жан-Эрве, если не сгорим.

Перон хлопает в ладоши. Это значит – выход главного инженера со сварочным аппаратом. Инженер Михалыч, в маске, невозмутим, как Чикатило, вытаскивает из-под сцены железный стол. Прикладывает друг к другу две железяки.

Бж-ж-жззз!

Искры летят в толпу, в грудь первому ряду.

Первый ряд не верит. Назад отступает медленно, в прострации, толкая второй ряд. Третьему и четвертому интересно – что там. Их охотно пропускают вперед. Получив свой ворох искр, они тоже начинают отступать. Вокруг сварщика медленно ширится полоса отчуждения. Охранники ревниво стряхивают искры с пиджаков.

На лицах у всех одно: этого не может быть, потому что не может быть никогда.

Ловлю под кустистой бородой Жана-Эрве довольную улыбку.

Я едва ли запомню, о чем был этот концерт. Для меня концерт был о том, что мой стокгольмский коллега-промоутер назавтра был бы кандидатом в тюрьму. А мы завтра поедем гулять на стройку.

– Олеся, все кончилось, спокойно! Садишься вот сюда и пьешь этот стакан залпом.

Валерьянки я ей в спешке полпузырька туда влил.

Олеся влетела в офис в пятом часу утра, глаза навыкате, дышит как скаковая лошадь, слезы по щекам – безмолвно. Пока Алек Эмпайр уходил со сцены и махал рукой населению, накачавшийся товарищ на ВИП-балконе встал на перила и с шести метров приготовился сигануть в толпу. Это чудо, что Олеся мимо за заказом бежала. Схватила его за куртку со всей силы и дернула назад. Эмпайр на сцене ничего и не заметил.

Интересно, почему охрана заметила, уже когда клиент на балконе лежал?

Ну ничего, спокойно, ты посиди десять минут, приди в себя.

Я не я буду, если она завтра же премию не получит. Реанимация была бы с гарантией, если не хуже.

А на прошлой неделе, рассказывал Женя Малыш, на гей-вечеринке поссорились трансвестит Карина и официант Кристина. Трансвестит разбил(а) бутылку и пытал(ась)ся атаковать официанта розочкой. Хорошо, официант(ка) убежал (а). Или стоп: это официант у нас – Карина, а трансвестит, выходит, Кристина. Не знаешь, куда бежать из этого клуба – то ли в Склиф, то ли в Кащенко.

– Ладно, не первый – не последний. – Олеся тяжело вздыхает и уползает работать.

Никуда не бежать, все как обычно. На чем я там остановился в почте:

– …В ответ на ваше письмо с радостью сообщаю, что мы будем готовы оказать посильную помощь солисту группы Arctic Monkeys для съемок клипа его новой группы в Москве. Мой контактный телефон – ниже.

Новый менеджер Лика – звезда. Крупные черты лица, фигуристая, мягкий крымский говор ей идет. Перед Юлиной вечеринкой она элегантно эвакуирует набравшихся любителей Billy's Band в другой зал, так что те и не догадываются о зачистке. Лика почему-то замечает, что свечки на столах не горят, бармен, стоило отвернуться, запустил вместо МРЗ-плеера свой любимый транс-диск, а вентиляция опять отключилась, – замечает какие-то скучные и банальные вещи, которых до нее не замечали ни Катя, ни Ира, ни один другой менеджер. Не в том же дело, что Лика работала в «Шестнадцати тоннах» и не раз ходила в «Шанти», не в Les Bains Douche ведь и не в Les Trois Garcons. He менеджер – находка. Бармены и официанты ее, естественно, терпеть не могут: больше всех ей надо.

Поэтому, когда приходит CMC: «Grisha, rodnen'kii, perezvoni srochno – ochen vazhno», не улыбаюсь и перезваниваю сразу.

У Налича температура тридцать девять. Ну Алексей-то Казаков нам позвонил, пока ты в Финляндии, так и так, сказал, что не знает, будет ли концерт, а концерт завтра: все билеты, ты ведь знаешь, две недели как проданы. Что же делать, Гриша, родненький?

Информативно, несмотря на уменьшительно-ласкательные.

Алексей Казаков, звонивший Лике, – коллега. Мудрее и успешнее меня. Возник в эфире пару месяцев назад, огорошил сразу двумя новостями: во-первых, не редактор он более им же возрожденному «Большому городу», во-вторых, Петр Налич готов сыграть концерт у нас, потому как в подпольный «Алшу» он второй раз никак не влезет. Казаков – человек увлекающийся, но это, пожалуй, слишком. На мое «какой такой Налич» Казаков сначала опешил, потом обиделся и спросил, где я был последние три месяца. Выяснилось, что Налич – это тот самый хулиганский клип, снятый в древней «копейке», где поют про «гитар-гитар-джамп-ин-май-ягуар». Так бы и сказал, Леша. У клипа – несколько сотен тысяч просмотров в интернете. А Налич, оказывается, архитектор, и у него еще песен – куча.

Расписание было забито под завязку, мы с трудом нашли какое-то надцатое число после новогодних каникул. Гнилое время – впрочем, если артист кому-то нужен, значит, соберет своих двести почитателей, которые не влезли в домашний «Апшу».

Налич приехал вместе с Казаковым смотреть зал. Оказался вежливым молодым человеком. Все их устроило, дату забили – и забыли.

Меж тем концерт у Налича завтра, а билеты распродали неделю назад. В Новый год, в Рождество, в праздничную неделю, когда население по логике не должно интересоваться ничем, кроме соленого огурца, люди шли за билетами на Налича – как в Мавзолей.

И вот пришли.

– Посмотрим, как завтра будет, – продюсер Казаков в трубке не на шутку взволнован. – Петя настроен играть – и будет играть, если у него будет хотя бы тридцать восемь. Но если будет сорок – сам понимаешь.

Понимаю.

Лечу в клуб сразу из аэропорта, в объезд, через химкинские буераки, снежные заносы и гниющие на. обочинах январские елки. Последнее казаковский CMC обнадежило: тридцать восемь, концерт играем. Лике я его честно переслал, с двумя смайликами. Получил четыре взамен. Чат-1998, честное слово.

Открываю у клуба дверцу машины – в дверь просовывается голова:

– За тысячу отдадите билет? Билет стоит 400 рублей.

– Какой билет, бог с вами, – отмахиваюсь и бочком-бочком пробираюсь через толпу.

Надо же, научился за два года проникать в клуб перед аншлаговым концертом без помощи охраны. Прогресс.

Казаков – нарядная рубашка в индийских огурцах – и Налич в теплом черном свитере (тихонько кашляет) вместе с «привет» протягивают гостевой список. В нем человек сто. Это за пределами разумного, зал всех не вместит, и в мирное время я бы с ними препирался – но какое тут мирное время! Безо всякой рекламы, в голодное время года на концерт артиста, о котором, кроме одной песни-анекдота, ничего не известно, проданы все билеты. И артист здесь же, с температурой тридцать восемь, мученически улыбается. У него только температура – на связках вроде бы не сказалось.

Здесь же, в гримерке, договариваемся с Казаковым о следующем концерте – ровно через месяц. Разблокирую айфон немедленно:

– Коля, распечатай, пожалуйста, десяток объявлений: «А ты купил билет на концерт Налича 15 февраля?» – и на все ключевые точки в фойе срочно.

– Оля, начинай продажи на Налича на 15 февраля с этой минуты!

– Лена, когда тебе будут совать тысячные купюры, отправляй с ними в кассу – мы начинаем продавать билеты на следующий концерт 15 февраля, немедленно.

– Григорий, секунду, вы всегда так быстро трубку бросаете. Здесь Игорь Матвиенко приехал, но по общей лестнице он до ВИПа никогда не дойдет: там тьма народа. Можно я его через кухню провожу?

Отправляюсь на вход и провожу обескураженного продюсера сам: лестница вверх, лестница вниз, поворот-поворот, осторожно, поднос со стаканами, но лучше так, чем через толпу; вы мне сами про концерты «Иванушек International» рассказывали, ну вот, у нас сегодня, похоже, в том же духе.

Слава богу, на ВИПе придержали место. Место ровно над сценой: звук Матвиенко с Наличем будут слышать один и тот же, из мониторов.

Оборачиваюсь по сторонам – ВИП напоминает разворот со светской хроникой в журнале «Отдохни!». Я узнаю здесь только Собчак, но официантки в курилке что-то пересказывают друг другу вполголоса про «Фабрику звезд». Хороший вкус у «Фабрики звезд», значит.

Я опасался, по правде говоря. Опасался, что все превратится в шутку, а песня у Налича в запасе одна и исполнена будет трижды, что иных никто и не вспомнит завтра. Артист одной песни – сколько их в мире. Опасался зря.

Налич – ни следа болезни на лице – начал «Вернись в Сорренто». Чистым, поставленным, оперным голосом обезоружил женскую половину зала в момент и мужскую – поэтапно. Бенд сыгран на совесть: не ради одной песни собирались. Согбенный Налич за клавишами – добрый волшебниц. Без претензий на откровение, теплое, ладное сингер-сонграйтерство.

Спускаюсь на вход. Лена сегодня в ударе.

– А на сегодня, – ее взяла в кольцо стайка юных барышень, – совсем-совсем никак билетов нельзя сделать?

– Девушки, – ласково вещает Лена, – вот через месяц концерт, билеты есть, я вас уверяю, что если вы сейчас их возьмете, то через две недели, когда они кончатся, не пожалеете.

– А на сегодня?

– На сегодня – вы даже в зал войти не сможете, такое там творится.

В зал не смогут – это точно. Потому что в зале уже второй припев «Гитар», и Налича я не слышу, слышу семьсот совершенно счастливых голосов.

Терпеливо дожидаюсь конца концерта, конца скандированию: «Налич! Налич!», конца объятий в гримерке, отправляю продюсера Казакова к Лике за расчетом и, улучив момент, интересуюсь у героя: альбом-то когда?

– Альбом пишем понемногу, – утирает пот со лба Налич. – Спешить некуда.

В самом деле некуда спешить: без единого цента на раскрутку, без заскорузлой схемы «альбом-презентация-концерты», интеллект и хороший вкус победили. Ура вирусному маркетингу. Я с Леной согласен – это точно не последний аншлаг.

Захожу в офис – Лика растерянно показывает кассовый отчет. Продюсер Казаков на радостях уехал, не забрав всего гонорара. Набираю его:

– Леша, вам же не только с клубной кассы, но и от продаж в городе причитается. Приезжай за второй половиной.

Их, чесслово, так надуют где-нибудь.

Снимаем ролик-приглашение на второй день рождения клуба: не открытки же в 2008 году рассылать.

Поставили на стол, где обычно продают майки и пластинки, бутылку спонсорской водки: демонстративный продакт-плейсмент. Цветы положили. Завскладом Нине Андреевне дали в руки офисную кошку Люсю. У кошки в офисе – трое котят, кошка жалобно мурлычет и требует воссоединения с семьей. Простите, мамаша, десять минут для искусства. Нина Андреевна – в чем-то тигровом и с фирменным пучком. Женя Малыш – по уставу: пиджак-галстук. Невидимая Анечка вместо суфлера – завскладом и начальник охраны читают с листа. Сергей-звукорежиссер застыл с древним фотоаппаратом: чудеса операторской техники. Ну почему у нас все на коленке и в последний момент.

– Дамы и господа! – в правой руке у Жени детская вертушка. В коридоре сквозняк – вертушка крутится.

– Девочки и мальчики и уважаемые товарищи взрослые! – с радушной тети-Валиной интонацией вступает Нина Андреевна.

– Радостью наполнены наши сердца: у клуба «Икра» – день рождения.

– Вам, наверно, казалось, что этот клуб был всегда, – кошка пытается выбраться из объятий Нины Андреевны, телеведущая крепко держит ее за лапы. Кошка кусается.

– …Но появился он два года назад! – Нина Андреевна натужно улыбается: кошка кусается больно.

– Да и как иначе, Нина Андреевна, могло бы быть? – разводит руками Женя. – Сколько замечательных артистов выступило за два года на этой сцене: Амон Тобин, Шон Оно Леннон, особенно любимый сотрудниками нашей службы безопасности японский оркестр «Ши-бу-са-ши-ра-зу»!

– Сколько высококачественных продуктов было закуплено! – Нина Андреевна применила под столом к нижней части кошки какой-то прием. Завскладом снова бодра.

– Сколько сотрудников охраны провели здесь десятки бессонных ночей! – начальник охраны бесподобен.

– И вот наконец приходит день рожденья – с песнями, танцами, веселыми шутками и озорными розыгрышами! – кокетливо продолжает завскладом. – А чего, вы, Женя, ждете от дня рождения «Икры»?

– Конечно же, открытых улыбок, хорошего настроения и новых музыкальных открытий! Героями вечера станут наши друзья из солнечной Франции, вокально-инструментальный ансамбль «Хаш Паппиз», – Женя ударяет на последний слог: неправильно, но переписывать не будем, читает вдохновенно, с расстановкой: луганский Левитан.

– От всей души, – Нина Андреевна поднимается на затянутую черным бархатом сцену, кошка сжата в смертельном объятии, – от имени уборщиц, грузчиков, арт-дирекции, работников охраны и склада, бухгалтерии, от лица нашего спонсора, водки «Русский стандарт», и лично от нашей милой кошки Люси… – Кошка очень вовремя орет дурным голосом – за что, интересно, Нина Андреевна там ее ущипнула? – Мы приглашаем вас на наш веселый, зажигательный праздник, – течет контральто завскладом, и начальник охраны с детской вертушкой подхватывает, хором с коллегой:

– На день…

– Рождения…

– Клуба…

– «Икра»!

Включаю стробоскопы над пустой сценой – в этот момент на экран будет выплывать логотип.

Нина Андреевна ослабила хватку: кошка упирается задними лапами в бедро завскладом и антилопой вылетает из кадра.

– Все, – без паузы частит Нина Андреевна, – кошка убежала, она меня всю издрямзила!

Браво! Отрезать этот незапланированный финал у меня рука не поднимется.

Срочно монтировать и рассылать приглашенным, до дня рождения – двое суток, как всегда, все в последний момент.

Нине Андреевне позвонили ночью из Донецка. Дочь сказала: «Мама, ты что позоришься! Весь Донецк тебя видел на YouTube.

Нина Андреевна не поняла, что такое YouTube, но поняла, что сплоховала. Теперь отказывается вести концерт. Сидим втроем с Анечкой, ведем переговоры:

– Вот пусть Аня ведет, – отбрыкивается Нина Андреевна, с прической и в кружевах. – Она молодая, красивая. Не буду я.

– Ниночка Андреевна! – умоляюще складывает руки Аня. – Куда же мне по сравнению с вашей харизмой!

– Нина Андреевна, – вступаю строго, – я очень уважаю Аню, но, прости, Аня, на сцене нужна уверенная в себе, взрослая, серьезная ведущая. Вспомните «Песню года» – разве можно заменить Ангелину Вовк обаятельной девочкой?

– Я не буду, – завскладом непреклонна.

– Хорошо, – делаю первый шаг назад, – давайте мы кошку уберем, я понимаю, что кошка требует повышенного внимания, возможно, вам с ней неудобно? Так уберем из сценария!

– К Куклачеву, – тихо вырывается у Ани, и я очень-очень строго на нее смотрю. Куклачевым Нина Андреевна в данный исторический момент точно быть не хочет.

– При чем здесь кошка, – сопротивляется завскладом. – Я и с Евгением не хочу вместе вести.

– Нина Андреевна, это же наш лучший сотрудник охраны, – умоляюще тянет Аня. – Человек текст выучил и новый галстук купил, представляете, как ему будет обидно!

– Вот пусть и ведет один, на здоровьичко, а кошку я ему отдам!

– Ну как же он будет один на сцене, о'кей, не один, с кошкой, она все равно молчит, – говорящая голова получится, – просительно заглядываю завскладом в глаза. Пожалуйста, давайте мы сейчас откроем сценарий и все, что вам не нравится, оттуда вырежем или Евгению ваши реплики передадим, а вы будете просто украшать собой сцену. Вот вы говорите – Аня, а где сейчас Аня такие кружева, как у вас, за три часа до начала найдет?

– Я не хочу никакие реплики, – Нина Андреевна пошла на попятную. – Я не хочу никаких японских музыкантов, и вообще никаких музыкантов объявлять не буду. Я не буду у Евгения спрашивать, какие у него там эстетические впечатления за год. А он чтобы у меня ничего не спрашивал про закупку кур.

– Нина Андреевна, дорогая, – кажется, у меня отлегло, – конечно, все, что вы сочтете неуместным, мы удалим. А диалог про закупку кур можно переписать монологом: нам же нужно донести мысль о том, что у нас самые высококачественные продукты. Может быть, нам раскрыть маленький-секрет и рассказать, на каких базах и сколько килограммов за год было закуплено не только кур, но, например, помидоров, грибов, свинины?

– Да можно, конечно, только кому ж оно интересно? – Нина Андреевна начала сотрудничать со следствием.

– Ниночка Андреевна! – подхватывает Аня. – Ну как же не интересно, когда во всем мире сейчас культ здоровой еды! Вот вы и сделаете небольшое сообщение в удобной вам форме, между Дашей Панфиловой и «Стекловатой».

– Ну не знаю, не знаю, я подумаю еще, как там лучше сделать. И предупреждаю – спросит Евгений про курятину или там про японских музыкантов, так уйду со сцены, – примадонна сдалась, мы победили.

Анечка летит переписывать сценарий.

В сценарии – три выхода. Дашу Панфилову мы нашли в интернете, она перепела Наличеву «Гитар», сидя за рулем собственной машины, и в отсутствие самого Налича (у него сегодня концерт) это, без тени иронии, очень соответствующая нашему празднику самодеятельность. Просмотров ее творчества в интернете – за сто тысяч. Вот бы Нине Андреевне с Женей такой рейтинг обеспечить.

Группу «Стекловата» тоже из интернета выудили. Повзрослевшие младшие братья «Ласкового мая» купили нас с потрохами припевом:

– Ты сама виновата во всем, / То, что с виду тиха и нежна, / Что любовь наша кончилась злом, / Ты сама виновата, / Ты по жизни стекловата, стекловата!

Невероятная экономия на дури.

Половина дуэта работает в Москве курьером, вторая половина живет в Оренбурге. Нашли, сделав один звонок коллегам на НТВ. Сразу и договорились о премьерном концерте в Москве: первым номером – «Стекловата», последним – «Белые розы». Вечеринка имени YouTube получается. Но не лекцию же читать «Есть ли жизнь на Марсе?». Утонченные журналистки под «Белые розы» взлетят на столы и пустятся в пляс первыми – пока их не видят коллеги.

У нас, в конце концов, праздник с салатом оливье, а не суши-вечеринка. И не оливье единым. От серьезного жанра – тонкий и умный Андрей Панин, взрывные французы HushPuppies («Шах ПаппИз», по Жене Малышу), которые не хуже Franz Ferdinand, – welcome back. Мы давно не в той весовой категории, чтобы волноваться, кто о чем подумает и не выйдет ли глупо. Тряпки жжем – смеемся; что там напишут в «Живом журнале» и модном журнале, что снимут телекамеры – мне все равно.

Я собираюсь напиться.

Рассказов собирается принести банку икры.

Умка собирается прийти, как только закончится «Ласковый май».

Нина Андреевна собирается потанцевать с подругами из дружественного совхоза-поставщика.

Игорь собирается посмотреть, будет ли на HushPuppies биток, как в прошлый раз.

Виктория из посольства Франции, в трудную минуту обеспечившая HushPuppies визами, собирается прыгать со сцены в толпу.

Мы друг друга обо всем предупредили, третий год отмечаем, бог любит троицу – я больше ни о чем не волнуюсь и не буду писать о дне рожденья больше ничего. Я уверен, все будет как надо. Сколько можно сдавать экзамены самому себе.

– Аня, ты проверила, Нина Андреевна знает, когда ее выход?

Отставить! Прекратить проверки на дорогах. Напиться.

Позвонила квартирная хозяйка:

– Слушай, видела тебя тут по телевизору, думаю – что это за лицо знакомое, арт-директор какой-то, а потом – ба, смотрю, да это ж ты! Хорошо смотришься! Кстати, хотела тебя предупредить: со следующего месяца квартплата вместо двадцати восьми – сорок пять тысяч. Цены на все растут, куда деваться.

Прорезался в эфире коллега.

– Решил тебе про артиста подсказать. Раз вы со «Стекловатой» связались, вот тебе еще посильней номер. Нейтронная бомба.

По ссылке «Николай Воронов. Концерт в Дубне» завывал серьезный очкарик за синтезатором-расческой: «Белая стрекоза любви, стрекоза в пути!» Из хорошей музыкальной школы юноша, с гармонией дружит. Количество показов – привет Наличу. Но случай медицинский.

– Спасибо, Боря. Бомба будет. Только «Стекловате» хотя бы самой смешно. А у тебя здесь кандидат на суицид.

В первый раз говорю «нет» – пусть кто-нибудь другой это делает.

Автопилот.

Я собираю программу за неделю. Три дня на телефонные звонки, на переговоры, на «уточним» и «созвонимся еще раз», три дня на подтверждение западных контрактов, день – чтоб закинуть расписание в топку копирайтеру. Копирайтером нынче Таня: выдувает пропагандистские промотексты за ночь, за следующую ночь дизайнер сверстает их в книжечку-фэнзин и дальше продолжит сам по накатанной: билборды, афиши, стакеры. Да, план наших ритуальных действий предсказуем на сто лет вперед, как тема в ля-миноре у Aaron (который месяц играет у меня в наушниках). На следующей неделе можно улететь в Европу, сходить на новые концерты, привезти новых пластинок и думать, что с этим делать дальше. Тоже ритуал.

С момента ухода Игоря прошло три месяца.

Я никогда не запустил бы этот клуб один. Не победил бы жуликоватых строителей, не разогнал халтурную кухню, не сменил штат менеджеров, воспитанных на караоке и концертах Чижа. Клуб был первый – и у него, и у меня. Мы так вгрызлись поначалу, что клуб ожил – вопреки отсутствию опыта, плохому месту, странному устройству неперестраиваемого зала, вопреки всем возможным «вопреки». Не стеснялись быть менеджерами и успевали быть чуточку творцами.

Я зашел сюда на минутку – и задержался на два года. По бизнес-плану мы должны были бы сейчас переехать на более крупную площадку и открыть в стране пару филиалов. В случае неудачи – картинно закрыться. А получилось по третьему сценарию – с постоянными солдаутами в том же тесном зале каждую неделю, вечным перетягиванием одеяла между вечерней программой и ночной, ревнивой сверкой через резидентов: сколько человек сегодня было в бесприютном «Б1»? Кто вчера играл в «Солянке»? Как объяснить владельцу, что в этих стенах мы сделали почти все, что могли, – и немножко сверх того?

Этот клуб – Алиса в стране чудес: откусишь от гриба – подрастешь. Тесно в таком шкафу становится слишком быстро.

Обрастаем руководителями. Руководителей спускают сверху. Чем занимается замдиректора по творческой части – добродушный дзен-буддист Андрей, по нескольку часов в день раскладывающий пасьянс, – я так и не уяснил. Чем занимается замдиректора по безопасности, подполковник в штатском Дима, стало очевидно, когда поступило предложение согласовывать гостевые списки с утра в день концерта. Отставной военный – ночному клубу, конечно, лучший рулевой.

В меню опять прокралась какая-то селедочка с лучком для народных масс. Что за непобедимая холера?

В оранжевом зале, как в калейдоскопе, начали мелькать проверяющие – от пожарных, от санэпидстанции, от управы, от налоговой. Здание, которое так не нравится мне, очевидно, очень нравится кому-то, кто эти проверки организует.

Я не верю в карму. Мне никто не мешает делать то, что хочется. В день представления нового руководства я подсуетился и выторговал разрешение пригласить с концертом Боярского – Игорь два года кряду был уверен, что с этим дорогим концертом мы прогорим.

Только не борец я с Сергеями Ивановичами, и с проверками СЭС не борец. Я трудоголик, я уперт, я – зарядное устройство для команды; при этом я не знаю, что ответить Таньке, когда она возвращается со встречи однокурсников и спрашивает то ли шутя, то ли всерьез: «Как жить дальше? Где жить? У всех по собственному рекламному агентству, гектару земли в Сочи – там дорожает – или по паре детей на худой конец. А мы тут до сих пор в игры играем».

Мне по-прежнему нравятся наши игры. Собственное рекламное агентство я не хочу, в Сочи ничего не забыл, жить за пределами Садового кольца – увольте, а квартиру на Тверской мне не выкупить никогда. Дети подождут. В конце концов, именно так живут все мои друзья в Европе-и преспокойно живут. Вот и мы так. И у нас есть здесь любимая игра: клуб «Икра» называется.

Только выше головы в этих смешных оранжево-меховых стенах, которые мы построили на год-другой, уже не прыгнуть.

Канадская программа родилась по случайности.

Приехал Саймон Финн, неистовый бард, постаревший секс-символ семидесятых, для меня он всегда будет Саймоном Финном из Current 93, и это неправильно, потому как Саймон соло играет последние лет тридцать. Но нас-то свел Тибет.

Саймон – англичанин, живет в Канаде. Остановиться в Москве предпочел у канадского атташе по культуре Мэтью. Респектабельный Мэтью, выяснилось, знает не только дискографию Саймона Финна до седьмого колена, но и мечтает привезти в страну Леонарда Коэна, и заколдованные слова Broken Social Scene, над которыми я бьюсь не первый месяц, и даже турнтаблист Кид Коала – для него не пустой звук.

Встретились через неделю в посольстве. Строгая коллега советника по культуре спросила:

– Этот промоутер тоже говорит, что привезет Broken Social Scene? Надеюсь, у него это получится, в отличие от предыдущих пяти.

А я про Broken Social Scene и сказать ничего не успел.

Встречи в посольствах можно превратить в скучнейшее мероприятие, канючить: «Подайте, люди добрые», рисовать прожекты, терзать деньгодателей от культуры. Я давно в эти игры не играю. Я рассказываю, что мы делали до этого. Как на ванкуверский индастриал Front Line Assembly вилась дугой очередь, как Junior Boys предлагали вернуться с сетом, потому что клуб понравился, а Кид Коала рисовал на ватмане русские буквы. Когда Мэтью спросил, кого можно было бы привезти, если делать канадскую программу, я первым делом брякнул: «Амон Тобин?» – и, кажется, покраснел. Какой он канадец – бразилец с английским паспортом, живет в Монреале. А Мэтью сказал, что это просто отлично: артист, который может позволить себе жить где угодно, выбирает Квебек и вполне добровольно поет ему осанну. Ровно то, что нужно. Тогда я по-настоящему заинтересовался: симпатично устроены канадские головы.

Через пару месяцев срок у Мэтью закончился, и он вернулся в Оттаву. На смену ему приехал Николя – автор диссертации о немецко-французских отношениях в десятом веке, университетский преподаватель, диджей-любитель. Русский изучает по песням Окуджавы и фильму «Москва слезам не верит». От идеи про Тобина пришел в восторг. Спросил: «А как же Tiga и Mistress Barbara?», чем пленил меня раз и навсегда. Много ли вы видели дипломатов, которые сами спрашивают: «А как же Tiga?» Tiga был занят на полгода вперед, поэтому мы в четыре руки с посольством собрали вполне героическую программу из Frog Eyes, Handsome Furs, не забыли про друга Тобина, ударно-завершающим номером поставили Broken Social Scene – ну и Junior Boys я, как обещал, отписал: вот он, момент, не желаете ли вернуться?

Мэтт Дидемус из Junior Boys сидит в оранжевом зале на том самом диване, куда в прошлом году мы вместе с ним упали на участников Mum. Пьет с Анечкой чай.

– Не помешаю? – интересуюсь.

Мэтт хватает меня в охапку: я тоже рад тебя видеть, ага, – и продолжает рассказывать Ане:

– И вот приходим мы в это управление по миграции, а там женщины такие сидят… кудрявые, с химической завивкой, и календарь с котятами на стене, понимаешь? По-английски не говорят совсем: все из Восточной Германии. А мой юрист им очень толково за пять минут все объяснила. Штамп мне в паспорт поставили, какие-то бумаги сразу выписали – очень адекватная юрист попалась. Берлинские власти ведь открыли двери для музыкантов.

Дидемус из Торонто переехал в Берлин совсем недавно и, судя по энтузиазму, с которым он описывает процедуру переезда, любовь к этому городу у нас с ним общая.

– Сами посудите, музыку писать я могу где угодно, канадцем – вот даже для этого приятного парня из посольства, как его, Николя? – я из-за переезда меньше не становлюсь", разумеется, планов на всю жизнь не строю. Жизнь их за меня сама построит. Тебе, Анна, не было бы скучно сидеть все время на одном месте? То есть я понимаю, что это отличный клуб и круг общения у тебя, наверно, – любая подруга позавидует. Но сколько, положим, ты готова жить в одном и том же режиме, на одном и том же месте?

Мэтт – друг, ему позволено нажимать на красную кнопку.

– Ну не знаю, – смеется Аня. – У меня год отпуска не было, вот улучу момент и уеду в Гоа жить, туда же надо хотя бы раз в жизни съездить.

– Аня, – закатываю глаза. – Ты бы у Хомяка про Индию спросила. Он в прошлый раз отравился крепко (там все травятся обязательно), так к нему русский партнер приходит: «Умираешь, Хомяк?» – «Умираю». – «Слушай, отпиши на меня клуб берлинский». Хомяк в отказ. К нему пассия с другой стороны: «Умираешь, Хомяк?» – «Умираю». – «Слушай, отпиши квартиру в Питере, а?» Хомяк так разозлился, что от возмущения и умирать передумал. Зачем тебе эта Индия? Вот Берлин – я понимаю.

– Нет никакой разницы между Индией и Берлином, – машет рукой Мэтт. – То, что у меня Берлином называется, для нее – Гоа. Главное – не стесняться оторвать задницу и в это Гоа влезть, а уж то, что оно тебе банальным кажется, – так найди себе другое. Даже англичане, эти безумные изоляционисты, таскают за собой скарб по всему свету. Что уж про нас говорить.

Может, я зря удивился, когда Николя прислал мне на прошлой неделе приглашение на семинар «Эмиграция в Канаду»?

– Мэтт, сет через десять минут, – спохватывается Аня. – Соня зал раскачала, все готово. Канадский флаг над вертушками тебя не смутит?

– Секунду, Мэтт, – встреваю я. – Скинь-ка мне на всякий случай контакт своего юриста, вдруг пригодится. Айфон? Ну да, у меня айфон. Тут у каждого второго айфон – их ведь не продают в России, с чего бы иначе все ими обзавелись. Все по старой советской памяти себе из Штатов привезли. Это раньше называлось «дефицит». Так скидываешь номер?

– «Для вас поет Михаил Боярский»? Не очень хорошо, я же не певец. Лучше так: «У нас в гостях Михаил Боярский». Или просто: «Встречайте, Михаил Боярский». А вообще мне все равно – как хотите, так и объявляйте! – говорит Михаил Боярский.

Олеся Поварешкина в расстроенных чувствах: Боярский отказался есть. Приехал с «Эха Москвы» – его час мучили вопросами о президенте, а Боярский президента искренне любит. Его личное дело, я считаю. Они бы там еще с Поварешкиной интервью про «Зенит» и первую лигу сделали.

К Боярскому не подходит наша привычная мантра, которой гипнотизирует журналистов Олейников: гонялись мы, значит, за ним (за ней, за ними) не один год. Боярский ведет свои дела сам, на звонок отвечает – не на первый, так на второй обязательно, сумму гонорара озвучивает без заминки. Сумма нешуточная. Праздный интерес рассеет быстро, серьезный – укрепит в вере. Никакой необходимости гоняться: платите в кассу, и добро пожаловать.

Я в Боярского верю.

Если с музыкой, которая была саундтреком к нашему восемнадцатилетию, все понятно: мы будем снова покупать ее в 25, 35 и 75 – если доживем, – то что делать с песней Кота Матвея, которую мне впервые сыграли на дне рожденья у старшего товарища (четыре, а может, все пять ему стукнуло)? Как реагировать на «Ап! И тигры у ног моих сели!», освидетельствованную из-под новогоднего стола (из-под – потому что иначе родители поймали бы и уложили спать)? С кошерными советскими мушкетерами – как быть? Ни один выживший герой моего детства не прошел проверку девяностыми: представить только, какой волшебной осталась бы Пугачева, остановись ее время на «"Лестнице Якоба" в гостях у "Утренней почты"». Но Боярский – другое дело, и странное радиоинтервью делу не помеха. Он впечатан в матрицу моего детства и, судя по скорости, с которой Анечка множит объявление: «Михаил Боярский. Все билеты проданы», не только моего.

Я добился разрешения рискнуть и сделать этот концерт чистым вымогательством. Риск нешуточный. Раз смена руководства, говорю, то вот вам мое решительное требование: хочу Боярского.

Ему все равно, что будет на афише. Мы находим у питерских коллег душераздирающее фото: Боярский в берете Че Гевары позирует на фоне стены диско-лампочек. Браво. Уклеиваем этим портретом полгорода.

Боярский приезжает с мини-диском: инструментальная фонограмма не менялась лет сто. Звукорежиссер Антон, гитарист грайндкоровой группы, внимательно слушает инструкции:

– Все треки, Антоша, – под номерами. Трек-листа у меня нет. Я буду тебе говорить, какой включить. И все.

– Мониторы хотите послушать, Михаил Сергеевич?

– Давай быстренько. Семнадцатый трек. Семнадцатый:

– Я кот Матвей, / Мой метод прост!… Миша тур-менеджер на экране айфона:

– Гриш, тут такое дело, у нас концерт сегодня с Brazzaville в городе. – С нашей легкой руки Миша «тал менеджером Брауна в России. – Дэвид услышал про Боярского и хотел бы подъехать после своего концерта. Я понимаю, что у вас битком, – можешь на ВИПе, хоть стоя, место для него найти?

Браун снова безошибочно угадывает, что русскому хорошо. Монстр.

Конечно, найдем.

– Я не люблю тянуть хвоста за кот! – это последнее, что слышит Миша в трубке. – И монитор повыше, вот так.

Саундчек завершен за десять минут.

– А кто тут еще у вас выступает? – в первый раз интересуется Боярский.

– Шон Леннон был. – Единственное имя, в котором я уверен: Боярский – известный битломан.

– А! – Сработало. – А еще?

– «Аквариум». Агузарова. Гришковец, – начинаю запинаться я.

Те же проверенные имена я перечисляю своей бабушке, когда она задает этот вопрос. А может быть, зря – вдруг бабушка прониклась бы к Fleur, а Боярский – к Наличу?

Про Хана, дивного электропровокатора, которого я с просветительской целью присоветовал Вишнякову для вчерашней вечеринки, я умолчу. Не потому, что эксперимента Хана совсем уж из другого мира, и не потому, что финско-турецкий артист – по паспорту Kan Oral – без всякого Давида Гетты растанцевал толпу геев, привыкших к ремиксам на Мадонну. Но последним перед Боярским на этой сцене стоял именно Хан, у входа топтались белые лошади (левая Хана укусила), разгоряченное гей-коммьюнити осматривало друг друга на этой самой лестнице. В таком состоянии мы с Ханом покинули этот клуб, пахнущий парфюмерной лавкой, в четыре утра, – и сейчас, двенадцать часов спустя, без этих подробностей д'Артаньяну, пожалуй, можно обойтись.

Как вы думаете, – интересуюсь я вместо этого, – а Алису Фрейндлих имело бы смысл побеспокоить насчет выступления?

– Петь она не будет: связки, – пожимает плечами Боярский. – Она читает поэзию, если вам это может быть интересно.

Мне, безусловно, это интересно.

Звонит Олейников: два вопроса быстро – отдадим ли билеты на ISIS для розыгрыша в интернете и когда Боярскому удобнее подписать плакаты. ISIS – наш главный концерт в этом году после Боярского, не отдадим ни одного билета. Михаил Сергеевич, вы не против подписать несколько плакатов? Что такое ISIS? Это металлическая группа, из Бостона, я с коллегой говорил. А за совет про Фрейндлих – спасибо.

Фрейндлих, ISIS и Хан мне одинаково любопытны.

– Я выйду на слове «Боярский», – говорит Боярский.

– Шляпу берегите, пожалуйста: низкая притолока! Я беру за сценой микрофон:

– Дамы и господа! Клуб «Икра» с гордостью представляет: Михаил Боярский.

Вот этого никто предположить не мог.

Они ревут. Ревут, как, по моим представлениям, должны реветь на концерте ISIS. Ревут, будто ожил Курт Кобейн. Ревут, как изредка случается в конце самого успешного рок-действа. Интеллигентная толпа моих сверстников, с горсткой затесавшихся в нее напуганных старушек-театралок, с дюжиной растерянных приезжих, что купили билет в переходе метро, – выворачивает глотки минуту, другую, и он не знает, что с ними делать. Берет гитару. Что-то про жизнь актеров – из капустника в театре Ленсовета или из телешоу «Белый попугай». Микрофон безбожно фонит. Два куплета. Снова рев. Сними шляпу! Мы тебя любим! Динозаврики! Тысяча чертей!

Невозмутимый – никто и никогда не видел его другим – тот самый невозмутимый Боярский, с трудом сдерживая замешательство, кивает звукорежиссеру:

– Одиннадцатую, Антоша.

На «когда твой друг в крови» менеджер Лика выключает телефон (должностное преступление) и утирает слезу. Железная Юля Юденич кусает кулачок. Любитель ню-джаза Рассказов и специалист по Мадонне Вишняков, прижатые в толпе друг к другу, загипнотизированно смотрят вниз. Олейников ни за что не вернется встречать журналистов ко входу. Женя Малыш обнимает Поварешкину.

Лена прибегает снизу:

– Можете меня уволить, но у меня там трое на коленях стоят и говорят, что не встанут, если не найдется билета. И я их пропущу.

Делайте что хотите, я никуда отсюда не уйду. Пропускайте кого угодно, куда угодно: Боярского все равно слышно только в интерлюдиях между песнями, зал поет хором, напрочь его заглушая, и Антону из-за своего пульта зал не победить. Сухопарый мужчина возраста моего папы, мягко говоря, не Паваротти, под Антонову гитару и древнюю фонограмму, с шутками про Жириновского из чужой жизни – обошелся с залом как удав с кроликом. Клянусь, более благодарного кролика удаву не давали никогда.

Дэвид Браун протискивается через толпу на «Зеленоглазом такси». Обнимаемся над головой Боярского – больше места на ВИПе нет. Он рассчитан на тридцать человек, а сейчас здесь человек сто.

Боярский поет что-то про клуб «Икра». Лика рыдает в открытую.

Москвичи не привыкли к песнопениям, где Рязань превращается в Казань или в Тюмень – в зависимости от города пребывания. В тюменской филармонии этот трюк не раз и не пять видели. С мокрыми столичными тренд-сеттерами, набившими этот душный зал под завязку, так никогда не обращались.

А впрочем, не до иронии. Дорогая редакция, я смотрю концертов триста в год, и я не очень юн. Я в жизни ничего подобного не видел.

Четвертый бис с «Пора-пора-порадуемся», кажется, и впрямь последний.

Выхожу во двор и три минуты стою молча.

Возвращаюсь в гримерку. Стучу. Шляпа – на столе. Боярский запускает пятерню в полуседую шевелюру. Держит себя в руках, будто и не было ничего.

– Если не сложно – снимите для меня вот тот большой плакат.

– Три на шесть метров, который на входе?

– Да, пожалуйста.

Ударяю дверью Мишу с Брауном. Ой!

– Грегори, он не против, если мы скажем спасибо? – не склонного к лирике Брауна, похоже, накрыло нашим детством.

Боярский не против.

– Вы говорите по-английски, Михаил Сергеевич?

– Yes! – шляпа снова на месте.

– Your song «Green Eyed Taxi», – почтительно наклоняет голову Браун, – I'm really, really, really impressed!

Я не я, если Браун не подумывает в эту минуту о ремейке.

– Thank you, – вежливо кивает Боярский. – What do you do?

– Михаил Сергеевич, к вопросу о том, кто у нас играет – Дэвид играет здесь чаще других, мы сейчас найдем вам пластинку его группы, думаю, вам понравится.

Миша с Брауном ретируются в машину искать пластинку Brazzaville. Возвращаются, вручают, откланиваются.

– OK, thank you! – интересно, будет ли Боярский слушать Brazzaville?

Анечка приносит сложенный вшестеро огромный плакат и объявление с обрывками скотча: «На концерт Михаила Боярского все билеты проданы».

– А когда у вас поезд? – интересуюсь я.

– Через двадцать минут, – упаковывает плакат Боярский. – Машина готова?

Снова в.быт – о том, что нужна машина на вокзал, никто не предупреждал. Не везти же его на прикормленной «Волге», что стоит у подъезда.

– Миша, – звоню Браунову опекуну. – Вы далеко отъехали? Пожалуйста, разворачивайся срочно, высаживай

Дэвида, возвращайся и бери Михаила Сергеевича. Поезд через пятнадцать минут.

Я Дэвиду перезвоню и объясню. Он поймет.

Что с Моби у Таньки ничего не получится – я был уверен железно. Для того и существует техника, чтобы не срабатывать в самый ответственный момент. И не страшно – был разработан план «Б», по клубу слоняется дюжина граждан в белых комбинезонах с маской Моби на лице. Танька собрала безумный микс из 2Unlimited и Rednex – вспомним голодное детство. Трэш-саундтрек девяностых пробирает до костей. Ее коллеги с рекорд-лейбла насобирали зашедшим на огонек призов и подарков. Друзья из LiveJoumal бодро расширили вечеринку в честь выхода нового альбома Моби.

Это не «Play» и не «18», конечно, но вполне ничего альбом – если кто-то еще слушает музыку альбомами, как это было в пору «Play» и «18». Подозреваю, что Таньке просто хотелось сделать вечеринку, никогда раньше она вечеринок не делала. А тут подвернулась возможность – еще и с пользой для лейбла-работодателя. А у лейбла появился шанс достучаться до Моби и выбить пятнадцать минут промовремени.

Бой курантов. Торжественная Танькина коллега в черном платье остановилась с микрофоном у экрана.

Сейчас ничего не будет видно или слышно не будет.

На экране – знакомая бритая голова.

– Привет, Моби! Ты слышишь нас?

– Слышу и вижу, – отвечает голова.

Надо же. Пятьсот человек, забредших по объявлению в LiveJoumal, радостно вопят.

– Чем ты сейчас занимаешься? – интересуется Танькина коллега.

– Только что пообедал. Хотите посмотреть, что у меня в холодильнике?

Моби подхватывает камеру и идет к холодильнику. Ну и запасливы вы, господин народный артист: я такой холодильник только у родителей перед Новым годом видел.

– А что ты видишь из окна? – Ведущая молодец: пятьсот человек в зале точно не интересует, что там Моби думает по поводу своего последнего альбома и судеб искусства.

Камера, вынесенная на балкон, показывает расческу манхэттенских крыш: высоко живет народный артист.

– Здравствуй, Лиса! Здравствуй, Гомер! – дурачится Моби: он проходил мимо полки с игрушечными Симпсонами и – понял правила игры – устроил русским телезрителям кукольный театр.

Моби электровеником носится по своему лофту: показывает домашнюю студию, открывает двери шкафов, машет рукой, подмигивает населению – ведет себя по всем правилам виртуального зоопарка. Подарок, а не артист. Дюжина поддельных московских Моби с масками на лице расселась у экрана и внимает.

С нижнего танцпола доносится марш 2Unlimited.

– Вообще! – бормочет Танька. Она страшно горда. Пожалуй, ее первая вечеринка переплюнула мою – с Ноевым ковчегом из Финляндии. Надо ей как-то внушить, чтобы она прекратила робеть и сделала вторую.

У нас с ней сегодня одинаковые куртки цвета металлик – очень кстати к девяностым. Городские сумасшедшие: умеренная версия. Легко приметить друг друга в толпе. Я пытаюсь ее поймать десять, двадцать минут – Танька летает вверх-вниз по нашей универсальной лестнице-тренажеру, контролирует процесс. Знакомо: промоутерский адреналин.

Она никогда об этом не говорит, но я-то знаю, у нее винила дома – пудами. Дальше, дай бог, встанет за вертушки, свою резиденцию придумает – она ведь хорошо осведомлена, как выглядят вечеринки в Токио, Кейптауне и Барселоне. Ей просто чуть смелее надо быть, упрямее. Квартирных хозяек делить на восемь, в метро с озлобленными пролетариями поменьше ездить, не мерить себя по московским однокурсникам с гектаром рекламных агентств (есть и поинтереснее карьеры), перестать злиться на лесби, останавливающих машины, когда Танька цокает каблуками по улице – миниатюрная, независимая, в куртке цвета металлик и без бойфренда. В городе ведь каждая, кто не степфордская жена и не баба при полиэтиленовом пакете со жратвой, – потенциально под подозрением. Не написано для Таньки сценария. Ну и что теперь, обращать внимание на местные глупости?

– Тань, пять минут есть? – поймал наконец. Кричу в ухо: шумно.

– Эй, у меня диджей на дверях, надо его поставить играть. Давай попозже, а лучше завтра созвонимся.

– Ну ты молоток в любом случае. Я хотел поговорить, ты что дальше делать думаешь?

– Не слышу ничего!

– Молоток, говорю! Давай выйдем из шума на минуту? Танька просительно прижимает руки к груди: понял, занята, отстал. Я все равно на нее нападу потом. Моби свидетель.

Говорили вчера по телефону.

– Григорий, это Боярский. Вам для меня должны были оставить МРЗ-коллекцию Beatles. Есть такое? Отлично! Вы в Москве? Я буду завтра на инаугурации президента в Кремле, как закончится, поеду с Кутафьей башни в Боткинскую больницу и дальше в аэропорт. Где-нибудь по дороге мы можем пересечься?

Выхожу из дома, перехожу улицу у магазина «Москва». Не ходите в магазин «Москва» без цели! Стоит зайти на минуту – расплачиваешься у кассы за путеводитель по Чукотке.

Черный оддскульный «мерседес» тормозит у троллейбусной остановки. Большая ладонь высовывается из окна – шляпа остается в машине.

– Вспоминаю вас часто и тепло! – Михаил Сергеевич Боярский не склонен к комплиментам, это дорогого стоит.

– Как инаугурация?

– Все по плану, спасибо. Как у вас? МРЗ-диск перекочевывает в машину.

– Где Боткинская-то, спросите! – вежливо толкает Боярского в бок шофер.

Номера вроде московские.

– Как отсюда в Боткинскую больницу лучше проехать? – интересуется Боярский.

– До Третьего кольца и там налево по развязке.

– Спасибо. Звоните, если что, – я всегда открыт.

Большая ладонь еще раз трясет мою, два пальца поднимаются к полям шляпы, «мерс» газует и скрывается на Пушкинской.

– Вот те и двенадцатый троллейбус, – бормочет на остановке бабушка в панаме.

Что у меня такое еще в кармане? Путеводитель по Чукотке.

Совещание.

Не прошло и двух с чем-то лет: работаем в плюс. Но есть еще отдельные недостатки. Вот ночные вечеринки. Не много ли получают промоутеры? Почему бы им не поработать от входа, например? Почему бы всех, кто хотел посидеть под селедочку с лучком, не приглашать задержаться на вечеринку? И нельзя ли прекратить эти проверки на дорогах – сколько еще твоя барышня на входе будет приличных взрослых людей заворачивать, а малолеток к Сиду – пускать?

В последний раз меня распекали в редакционной курилке. Здесь – какое уж распекание, вежливые советы и ненавязчивые рекомендации, да-да, ничего более.

В своем доме я чувствую себя в тылу врага. К Таньке вломилась на прошлой неделе очередная квартирная хозяйка и поинтересовалась, не купит ли та у нее почти новую каракулевую шубу. Танька, любительница молодых японских дизайнеров, шубу стоически примерила. У нас, кажется, тоже до каракуля дело дошло.

Почему я, собственно, решил, что это мой дом? Я зарабатываю для этого дома деньги, круглосуточно летаю по его кривым лестницам, приложил руку к тому, что коллеги-журналисты бывают здесь кто три, а кто четыре раза в неделю. Ну и что? В Европе нет агента, который работал бы с русскими клубами и не считал наш лучшим, – впрочем, вру, агент Ройшн Мерфи после травмы заволновалась и переслала нам кляузу из народа. Кляуза была подписана жуликоватым промоутером, которого Игорь год назад с позором выгнал. Какое кому на совещании дело до европейских агентов?

Игорю не нужно было объяснять, сколько, как и почему получают промоутеры. И про селедочку с лучком, и про посиделки случайных менеджеров с бухгалтерами после концерта (сворачивать, не дожидаясь обострения) – не требовалось объяснений. Не выгонять же бухгалтеров, если зашли на «Аквариум». «Аквариум» принадлежит народу. Но снять все защитные фильтры, привечать всех и каждого, заполнять – владелец любит слово «заполнять» – заполнять зал, чем угодно, хоть дискотекой, желательно каждый вечер, не мудря и не тратясь на всякие глупости, вроде вот этих танцевальных промоутеров?

Мы ведь об одном и том же с органами препираемся. Если я снял в этом доме шлагбаумы и свел вместе Боярского, гей-диско, Леннона, Хельгу и «Кач» – почему бы не продолжить в том же духе? Где граница, объясни нам, между теми, кого ты рад видеть на Боярском, и теми, кто придет на «ЧайФ», которым ты пугаешь нас два года? Почему у Юли Юденич на вечеринке дай бог двести человек, когда клуб на тысячу рассчитан? В чем тогда ее работа?

Почему я, собственно, решил, что это мой дом? Я могу так же нежно послать всех к черту и продолжать как заблагорассудится. Я знаю, что мы задрали планку для привередливого, чванливого города на высоту, которую здесь никто не брал. А еще я знаю, что рекорды – скоротечны. И что все, что я мог здесь сделать, уже сделано. Сколько вы мне будете повторять про Юлю – она тоже все уже сделала.

С какой же скоростью тут все покатится назад, в селедочку. И дорогие москвичи вернутся отсюда кто в пропахшие мочой рок-ангары, кто в чистенькие, изолированные от чужаков цивильные клубные гетто, забаррикадировавшись друг от друга – так, как привыкли, а не так, как где-то там в иноземном Берлине.

Вернуться домой, поставить маршевых Nephew, забронировать авиабилет на Роскильде и решить, сколько еще я намерен здесь пить свой чай со льдом.

Звоню Юденич. Излагаю краткое содержание предыдущих серий.

– Не удивлена, – спокойно отвечает Юля.

Расстаемся с Юлей через месяц.

Приехал с концерта KISS: в ушах гул. Сид, естественно, пробрался в первые ряды танцпартера и несколько раз умер под «I Was Born For Loving You, Baby». А я полконцерта поглядывал на часы. У нас сегодня Кавински – француз-махинатор, специалист по сексапильному клацающему электро, обитатель джет-сетов. Сосватала Вика из французского посольства. С Викой мы сдружились, когда она провела полконцерта HushPuppies в толпе, плавая по рукам, после чего, разгоряченная, материализовалась в гримерке, затянулась случайным джойнтом и хрипло изрекла: «В жизни важны три вещи – секс, сноуборд и стейдждайвинг!».

HushPuppies после этого сейшна уехали в аэропорт, забыв билеты в гримерке, – а с Викой мы начали время от времени выпивать. Кавински, Викиными усилиями, должен был прилететь уже два месяца как – но закапризничал, пропустил самолет, сославшись на лютый насморк. Вечеринку отменили. Я использовал бы против такого больного ракету «земля-земля». Вика, полдня висевшая на телефоне, спокойно поправила прядь волос и рассмеялась: «Я сделала все, что могла. От того, что я буду переживать, ничего не изменится. Организуй мне лучше виски on the rocks». В анамнезе у Вики борьба с Air и Джейн Биркин – что ей больной Кавински.

Я оброс за два года кучей новых приятелей, и все – экспаты, сотрудники посольств или какие-нибудь студенты по обмену. Жутко приятные люди. Выходит, с Викой или с Николя мне интереснее. Странно.

Хотя как может быть неинтересно, когда я открываю дверь, в клубе воет сирена, «Внимание! Пожарная тревога!» – повторяет гнусавая баба; посетители, охрана, бармены, завсегдатаи гей-вечеринки «Звезда», испуганный интурист в котелке и драном кардигане, несчастный каланча Кавински сидят зажав уши, а Вика спокойно ест «цезарь».

– Гриша, – говорит Вика, – сирена уже в пятый раз за вечер. Мы смотрим «Евровидение». Сейчас будет Себастьян Теллье, они с Кавински – друзья. Кавински должен его увидеть. Я тебя очень прошу: сделай так, чтобы сирену отключили.

Инициатива нашего подполковника – в строгом соответствии с требованиями пожарного надзора. Если заметят – клуб легко могут прикрыть. И как ее включать назад – никто не знает.

Сигнализация на дым-машину срабатывает: интерфейсы не совпадают. KISS бы понравилось и то и другое. Подождем десять минут без дым-машины.

Анечка висит на шее у интуриста в котелке. Друга встретила? Подмигивает мне чего-то. Я ей тоже подмигиваю. Мне подмигивает интурист.

О-ля-ля, это же Эдди! Клавишник Ройшн Мерфи, что пил с Аней по всей Москве, пока мы с Ройшн ездили по больницам. Заехал перед самолетом на Тбилиси.

– Какая у вас классная сирена. – Эдди хлопает меня по плечу и нажимает кнопку на телефоне.

– Внимание! Пожарная тревога! – немедленно отзывается гнусавая баба из трубки.

– Эдди, у нас еще дым-машина дай бог! – смеюсь я. – Только они с сигнализацией друг друга не любят. Как концерт вчера?

Ройшн собрала четыре тысячи человек в «Б1».

– Славно. Ты же знаешь, Ройшн хочет играть площадки как можно больше. Я, положим, люблю видеть, для кого играю, не за полкилометра за заграждением и спиной секьюрити, но это уж мои тараканы.

Наш травмоконцерт закончился именно речью Эдди. За это время видео с несчастным случаем Ройшн обогнало по популярности в интернете все ее видеоклипы. Эдди – незаменимый хелпер: в последние месяцы существования ансамбля Moloko послом курсировал между Марком Брайдоном и Ройшн, из одного угла студии в другой.

– Эдди, – просил Марк, – не мог бы ты передать этой, что последний дубль у нее – позорище?

– Ройшн, – переводил Эдди, – Марку кажется, что последний дубль получился не очень.

– Эдди, – просила Ройшн, – скажи этому, пусть сам тогда записывает, раз так.

– Марк, – переводил Эдди, – Ройшн… эрм… не готова переписывать.

Золотой человек.

Вчера в Питере Эдди спал в лобби пятизвездочного отеля: новообретенную питерскую подругу ему пригласить в номер не позволили. Один из лучших английских клавишников, скромник и молчун, провел ночь на диване у ресепшна. Девушка приехала за ним из Питера. Собирается в Тбилиси. Надо обязательно проверить, чтоб они добрались до «Президента» без проблем. У Эдди – заглядываю в счет, чтобы сделать скидку, – сильно не первый Jameson. Смотрят «Евровидение».

– Францию представляет Себастьян Теллье! Кавински отодвигает графин с водкой, вытягивается

вверх и становится еще длиннее. Вика откладывает вилку. В кадр вплывает окладистая борода Теллье.

– Внимание! Пожарная тревога! – вступает автоматическая баба.

– Merde! – брякает стаканом об стол Кавински.

– Это возмутительно! На Билане тоже так будет? – взвивается столик утонченных любителей «Евровидения».

Эдди включает запись бабы бэк-вокалом на своем телефоне.

Вика молча смотрит на меня.

– Лика, – звоню менеджеру. – Мы выключаем – нет, не дым-машину, а сигнализацию. Кто отвечать будет? Я буду. Я уйду через месяц, пусть хоть клуб юного пожарника здесь открывают.

Баба стихает через две минуты вместе с Теллье. Аня приносит Кавински еще бутылку водки. Извиняется.

– Эдди, – говорю я. – Мне кажется, ты хочешь немного поуправлять дым-машиной.

– Это можно, – без удивления соглашается Эдди. Кавински, бутылка и Аня перемещаются за вертушки.

«Евровидение» продолжается без звука.

– Это возмутительно! – кричат любители «Евровидения». – Сейчас же Билан будет!

Действительно, на экране Дима Билан. Только за вертушками уже Кавински: Эдди жмет на кнопку, и экран, столики, танцпол скрываются в дыму.

– Он мертвого поднимет, этот твой Кавински! – кричу на ухо Вике.

Дипработница чокается со мной бутылкой вина, пожимает плечами: не слышит. Подняв бутыль, ныряет в толпу – Свобода, ведущая народ. Набриолиненное французское электро – бонвиванская ода разврату: любители «Евровидения» вскакивают на стулья, Эдди упрямо жмет на кнопку дым-машины, Аня не без озабоченности несет сквозь бесконечное облако дыма еще бутылку водки – и это облако комнатного счастья накрывает нас с головой.

Дома куда как веселее, чем на концерте KISS.

Я посадил Эдди с подругой на такси до отеля. Надеюсь, они улетели в Тбилиси.

Анечка отвезла в отель Кавински. Пришлось, говорит, снимать с него ботинки – сам не мог. Обещал ей золотую клубную карту – вход во все парижские клубы. Месячный проездной.

Вика по состоянию здоровья взяла выходной на работе.

Дима Билан выиграл «Евровидение».

Broken Social Scene попеременно выбегают из-за обеденного стола, подбегают к высокому окну и разглядывают мокнущую под дождем толпу.

– Быстрей бы они внутрь попали, – роняет Брендан Каннинг.

У Каннинга, моего ровесника, бородища Деда Мороза, отчего он кажется намного старше: поверить, что грэмминосица Feist ему подруга и соратник, никак нельзя. Меж тем так и есть: двенадцать человек разматывали саундчек на четыре часа, выдували атмосферные партии, разворачивали помпезные оркестровки, оттачивая звук на каждом канале с не свойственным клетчатым рубашкам перфекционистским упорством.

Рейтинги – глупейшая вещь, но рейтинги, в которых эти одиннадцать похожих на лесорубов детин и девушка – главный инди-бенд в мире, определенно имеют под собой почву.

Я видел сет-лист. Знаю, что будет добрая половина Broken Social Scene – программа часа на два, не меньше.

Еще я видел кассу и смотрел вместе с Бренданом в окно: знаю, что в зале будет от силы человек триста. Никаких больше риторических вопросов – в десятимиллионном городе группа Broken Social Scene нужна мне, Николя, Олейникову, горстке друзей-журналистов. Все. Для них и делаем. Не удивляются же организаторы татарской дискотеки, что «Олимпийский» им не собрать. Жанр «для таких, как мы» – опасен. «Таких» может не оказаться. Поэтому спасибо, что триста человек.

– Welcome, yes, tickets are still available! – слышу знакомое звонкое. Спускаюсь вниз – у Лены в очереди сплошные экспаты. Мокрые все, дождь в Москве.

Поднимаюсь наверх: Broken Social Scene сидят с насупленными лицами. Борщ не угодил?

– Грегори, мы видели шарики, – объясняет Брендан. Канадское посольство прислало ящик шариков с канадским флагом.

– Это не годится, – Брендан сжимает шарик в руках, тот лопается, Брендан протягивает мне шмат белой резины. – Птицы в лесу это едят и умирают. Земля будет это переваривать триста лет. Я не хочу, чтобы это кидали на сцену.

Шарики не остановить: триста экспатов уже получили по шарику на входе. По-моему, это правильно, когда охранник после неизбежного «Колющее-режущее?» протягивает тебе шарик.

Поднимаемся с Бренданом в зал. Так и есть – весь зал в шариках с кленовым листом. Населению не жаль гибнущих птиц.

– Давай договоримся, – подмигиваю я. – Отнять эту вредоносную резину мы уже у них не сможем. Кидать на сцену они ее будут, к бабке не ходи. Лопайте эти шарики, если будут мешать, пожалуйста. А уборщица их потом в специальный мешок соберет – смотри, мы его вот здесь, с краю сцены спрячем. Осторожно: голова!

– Да знаю я про голову! – смеется Брендан.

Не прошло и тысячи лет: на смертоносной притолоке красной лентой вылеплено: «HEAD!» Broken Social Scene оставит нам в наследство жизнеспасительную инсталляцию.

Впрочем, уже не нам. Анечка уезжает в Гоа. Олейников присоединится к ней попозже. Лика уходит работать в «Шанти». Я ухожу думать, куда я ухожу.

Дзен-буддист Андрей вчера проникся нашей беготней и принес из дома канадский флаг: ничто человеческое замдиректора не чуждо. Электрик Рахим закрепил красно-белый стяг на флагштоке у входа. Флаг вымок, разумеется. Я зря на Андрея сетую, и на подполковника зря, и на менеджеров, что шипят на расторопную Лику, – просто у них будет здесь другой клуб.

Недовольный Кевин Дрю первым поднимается по опасной лестнице. Сканеры высвечивают его на авансцене. Десяток шариков немедленно летит к ногам.

Топ-топ-топ-топ-топ. Штуки три – уничтожены. За два часа справятся со всеми.

Виновато улыбаюсь Николя. Он хохочет и машет мне рукой с ВИПа. Посольство на концерте в полном составе, от мала до велика. Не из-за флага и патриотических чувств, понятно. Из-за того, что пропустить этот концерт, находясь в городе, нельзя, невозможно.

– Мы Broken Social Scene, – говорит Кевин.

И еще два шарика – топ-топ, до свиданья.

Таню убили вчера ночью. Села не в ту машину. Нашли утром.

Слушай, я привез тебе из Роскильде датскую газету. Там Том Йорк похож на инопланетянина. Можно было бы приколоть к постеру Radiohead в съемной квартире. Несправедливо, что это я его увидел. И у меня остался твой «Ziggy Stardust». Я дослушаю. Я тебе потом отдам.

На

мосту

из Чарльзтауна

в город зима: снег

лупит по лицу, мост

открыт всем ветрам. Минус 15

на айфоне. Бостон в январе – не лучшее место для ленивых прогулок.

В Чарльзтауне мерзнут цветастые деревянные избы, на большой земле – жмутся друг к другу за витыми изгородями английские домины коричневого кирпича. До заиндевевшей истории Нового света – четыре часа китайским автобусом из Чайнатауна. Петербурга и в проекте не было, когда здесь открылся Гарвард.

Нет, до Симфонического зала пешком я отсюда точно не дойду. В метро немедленно. Не в последний раз гуляю – резных дверей, европейских кафе, вздернутых английских профилей настороже («стой, кто идет?») мне дали сегодня вдоволь. Вернусь летом.

Я могу сколь угодно себе врать, что трясся четыре часа по заснеженному хайвею из Нью-Йорка ради патриотической Тропы свободы и гарри-поттеровских кварталов Кембриджа. Даже Тонарм, посадивший меня с утра в китайскую таратайку, не поверит, что это из туристических побуждений: с ним-то у нас одинаково головы устроены. Это Аманде можно рассказывать. Я знаю, что мерзну здесь ради того, чтобы добраться до таунхауса у Симфонического, где под дверью сидит в снегу лилово-черный пупс: черные искусственные цисты у пупса в ногах и Аманде звонить один раз. А я – пальцы на морозе в звонок попадают не сразу – позвонил дважды.

– Ты так и будешь стоять? – строгий взъерошенный старец хорошо бы смотрелся в «Твин Пиксе».

– Здрасте, – бормочу я.

Почему у него в руках павлинье перо?

– Это ко мне, – кричит со второго этажа низкий голос. Обладательница контральто спускается по скрипучей лестнице, тянет меня за руку наверх два или три пролета туда, где камин освещает зловещий кукольный дом, брошенная на деревянный пол медвежья шкура прикрывает черную пустоту трещин, а за бесконечной стеной пыльных книг наверняка есть потайная дверь – не в страну чудес, так, на худой конец в голову Джона Малковича. В лофте под остроконечной крышей – черное-черное пианино с подсвечниками на передней панели. Вот про кого мне рассказывали страшную историю в детском саду. Здравствуйте, много о вас слышал.

Оформлять альбомы The Dresden Dolls Аманда Палмер могла бы не выходя из своего дома. Только камеру в руки и на спуск нажимай. Я был уверен, что она – раненый зверь, массивная самка, скрывающая крупные черты под гримом кабаре – все как на сцене. Я дурак. Она красавица.

Аманда закутывается в куртку, мы сворачиваем из заколдованного дома за угол – обедать.

– Равиоли будешь? – спрашивает Аманда. – Ресторан итальянский.

Я терроризировал всех, кто работает на Аманду, три года – с тех пор как застал ее на Роскильде и понял, что не видел концерта сильнее. За три года, добавившие к моей истории еще тысячу концертов, статус-кво не изменился. И не для того ли я в этот клуб ввязался, чтобы привезти The Dresden Dolls? Дремучее меломанство – стучать телеграммы агенту, менеджеру, артисту, поздравлять друг друга с праздниками, не пробалтываться журналистам, что барабанщик Брайан, без которого The Dresden Dolls не бывает, едет в тур с Nine Inch Nails, и покорно ждать снова. Всего-то три года. Промоутеры ждут годами, если не десятилетиями. У меня нет десятилетия в запасе. Мне нужно успеть. Вместо концерта – получил приглашение на обед.

– Альбом выйдет весной, – проводит Аманда пальцем по нарисованной витой брови. – Значит, в августе у меня будет промотур в Европе. До тех пор, где-то в мае, я должна навестить друга в Берлине, но это будет зависеть от того, не придется ли заниматься связками. У моего врача есть ряд вопросов к моим связкам, ха!

– То есть, возможно, – осторожно уточняю я, – если будет складываться, май или август?

– Обязательно, май или июль – август! Мы слишком долго говорим про Москву, не так ли, ха?

Будильник. Конец послеобеденной дреме. Надо наконец купить вентилятор – плюс 33 на сковородке Тверской невыносимы.

Сегодня 18 июля 2008 года. Ни мая, ни августа не было и не будет. Сначала подвели связки, потом отменился промотур. Обычная текучка. Я отправлю Аманде открытку к Рождеству, больше ей пока писать мне не о чем.

Я ушел из клуба «Икра» неделю назад. Бросил в сумку папки контрактов, автограф на листе: «Amon Tobin. Soldout», записку завскладом: «Нина, нужно срочно найти костный мозг», стопку не дождавшегося своего часа в оранжевом зале оранжевого винила. Олейников был наверху, на концерте «Аквариума»: обойдемся без торжественных прощаний, не в Сибирь уезжаю. «Аквариум» не последний, надеюсь: я так и не дошел до зала, застегнул сумку, помахал рукой новому ассистенту, пожал руку Жене Малышу и прыгнул в машину.

Все афиши с автографами, журнальные вырезки, сет-листы за два года оставил Олейникову. Это принадлежит клубу.

Олейников наверху внимал БГ Тем временем внизу менеджеры выбросили за пятнадцать минут архив клуба «Икра». Убрались ко въезду в офис нового руководства. По правде сказать, офис был порядком захламлен.

На кой открывать клуб, городить огород, лезть со своим уставом в чужой монастырь, прикрываясь д'Артаньяном, с этой вот протестантской упертостью талдычить мирному населению про какие-то западные клубы и каких-то артистов, которые, кроме тебя и твоих нездешних друзей, нужны трем инвалидам, – если ты просто надеялся послушать Аманду Палмер, или кого там еще ты надеялся? Билет купи, лети и слушай.

Колониальный театр – индульгенция безобидному дилетантству.

18 июля.

День сурка.

Анечка встречает пятичасовой утренний из Берлина – саундчек у французов в семь утра, у датчан в восемь, с американцами по-прежнему неясно, в одиннадцать сцена открывается; я строго-настрого запретил Ане ждать предрассветную электричку до Шереметьево в баре в Столешниковом переулке.

Аня живет в пампасах на Щелковской, надо где-то пару часов скоротать. Я ей не папа и не бойфренд – и я категорически против баров. У нас завтра здоровенный фестиваль на десяток групп, последний, ударный проект, впереди за которым – ничего. Мы зарылись в графиках прилетов и вылетов, мы не спим несколько дней (и не предвидится), у Ани работы – по горло. Нечего стесняться, вот тебе моя кухня, мой чайник, холодильник, душ и пена для ванны. Лучше здесь эти полтора часа провести, чем на террасе соседнего бара, уродливым зубом разрезавшего Столешников пополам. Модный бар принадлежит дизайнеру Симачеву. Каждый квадратный метр брусчатки приносит прибыль: метров оттяпано – раззудись плечо. Если смотреть изнутри, так совсем и не уродство. А какое модным дизайнерам дело, как оно там выглядит снаружи? Бабушек, которые ходили по своему Столешникову за кефиром, давно здесь нет.

Мне тоже нет дела.

Просто я против, чтобы девочка в одиночку в четыре часа утра по Москве гуляла. Про электричку – понимаю, все хотят въехать в оторванный от цивилизации аэропорт на свежеперекрашенной советской электричке. Это как посмотреть программу «Сельский час» на плазменном экране в 3D Экспириенс. Только ж, правда, чем в баре пережидать, почитай лучше до электрички книжку у меня на кухне. Передохни, не лети.

Открытие главной сцены в одиннадцать.

Прощание в морге в девять.

В три ночи мимо меня будут проезжать Капа с Марой, я им билеты обещал на фестиваль. В стопке билетов – записанный рукой Мэтта телефон берлинского юриста. Это откладываем в сторону. В четыре лягу на пару часов. А что, уже три? Так, вот тебе, Аня, чайник – а я ботинки надвину и вернусь через двадцать минут.

Маленькая красная машина тормозит у магазина «Москва». Какие вы красивые, – раздвигаю губы в улыбке.

– Это не мы, это временный ковчег, мы в ремонте, – смеется Мара. – Ты совсем замучен, да?

– Да нет, вполне себе, не первый день замужем. Отвлекающие факторы. Но автопилот работает. Заходите завтра обязательно, – протягиваю контрамарки.

– Угу, конечно! А мы с концерта едем – парилка как в бане, душа нет, мечтаем наконец добраться домой.

– Акустика?

– Электричество сегодня было. Слушай, – спохватывается Мара, – а у тебя пластинка-то есть?

– Нет пока.

– Так держи, – Капа проворно достает из сумки черно-белый фотоальбом. Диск внутри.

– Спасибо!

– И тебе спасибо. Ты что дальше делать-то собираешься?

– Хм. Жить. Перестать бегать. Блог заведу, буду рапортовать каждый раз, как пукну или чихну, или Дэвиду Тибету позвоню: «Грегори, – воскликнул Тибет. – Ну наконец-то ты позвонил! А вот ко мне тут как раз Дэвид Браун зашел, Михаила Боярского ждем», – журналист я или нет, в конце концов? Может, книжку начну писать: «18 июля. Три часа ночи. Маленькая красная машина тормозит у магазина "Москва" "Какие вы красивые!" "Это не мы, мы в ремонте", – смеется Мара».

– Ну тебя, – Мара действительно смеется.

– Если уедешь, – добавляет Капа, – дай знать.

– Если – дам. От себя не уедешь. Обнимаемся. Временный ковчег срывается с места.

Я возвращаюсь в подъезд, машинально перекладываю у входа кипу хорошо отпечатанной партийной прессы в ящик для мусора. Сталкиваемся с Анечкой на входе в квартиру. Аня накинула джинсовую куртку, книжка под мышкой, бодра – пора в аэропорт.

– Давай, удачи вам там! Позвоните в семь с площадки, ага?

– Не волнуйся. Я шу-шу из Шереметьево, если что. Аня исчезает в лифте.

Я вынимаю из проигрывателя «Зигги Стардаста». Долго перебираю груду разбросанных пластинок. Ложусь и слушаю тишину.