Дневник Жены

16 апреля

...Утром пошла на рынок Я так обленилась в последнее время, что перестала ходить за продуктами, свалив все на домработницу, но чувствовала себя немного виноватой перед мужем из-за того, что пренебрегаю своими обязанностями. (Впрочем, на мне лежит более важная обязанность, чем закупать продукты, я так обременена маетным делом ублажать мужа, что просто не остается времени на все остальное.) В овощной лавке купила ростки бамбука, фасоль и горох в стручках. При виде ростков бамбука вспомнила, что пропустила время, когда цвела вишня. Кажется, в прошлом году мы с Тосико прошлись вдоль канала от «Серебряного павильона» до храма Хонэнъин, любуясь вишенным цветом. А сейчас наверняка уж все отцвело. Какой же суетной и беспокойной выдалась нынешняя весна! Не успела опомниться, три месяца пролетели как сон.. Вернувшись домой в одиннадцать, поставила в кабинете цветы. Сегодня выбрала мимозу, которую мадам Окада прислала из своего сада. Муж поднялся в кабинет в тот момент, когда я ставила цветы, видимо, только что проснулся. Раньше он всегда вскакивал ни свет ни заря, а ныне залеживается. «Проснулся?» – сказала я. «Сегодня суббота? – спросил он и добавил: – Завтра с утра уйдешь?» Голос был сонный, точно он еще не вполне проснулся. (Но сон здесь ни при чем, он явно чем-то встревожен.) Не сказав ни да ни нет; я пробормотала что-то невнятное...

Около двух в прихожую, раскланиваясь, вошел незнакомый мужчина. Сказал, что он из клиники Исидзука, мануальный терапевт. Я не могла поверить, что его пригласил кто-то из нашего дома, но тут выскочила домработница Бая и сказала: «Это я его позвала по просьбе господина». Ну и дела! Муж терпеть не может, чтобы к нему притрагивался незнакомый человек, поэтому в жизни не обращался к услугам массажистов. Но по словам домработницы, муж жаловался, что у него невыносимо сводит плечи, головы не повернуть, тогда она сказала, что знает одного замечательного мануального терапевта, и стала убеждать его преодолеть сомнения и попробовать: «Он творит чудеса, один-два сеанса – и все как рукой снимает!» Видимо, боль стала настолько невыносимой, что муж в конце концов дал себя уговорить. Мужчина лет пятидесяти, с жутковатой физиономией, тощий, в черных очках. Я даже вначале подумала, что он слепой, но нет. По рассеянности я назвала его массажистом, и Бая поспешила меня поправить: «Он обижается, когда его называют массажистом, зовите его „доктор“. Он уложил мужа на кровать в спальне и сам взобрался на нее, чтобы начать процедуру. Хоть он и был в чистом белом халате, не оставляло ощущение какой-то скверны. Мне было противно, что этот тип попирает наше „священное ложе“. Я полностью разделяю отвращение мужа к массажистам. „Ух, как свело! – приговаривал массажист. – Ничего, сейчас вправим!“ Было что-то комичное в его показной самоуверенности. Начав в два, он мял мужа до четырех часов. „Один или два сеанса, и все будет в норме. До завтра“, – сказал он, уходя. „Ну что?“ – спросила я. „Вроде полегчало, но вообще чувствую себя неважно, так измочалил, что все тело ноет“, – сказал муж „Он обещал завтра опять прийти“, – сказала я. „Ну что ж, еще пару раз надо попробовать“. Видимо, действительно припекло...

«Завтра уйдешь на весь день...» – повторил он. Мне было неловко сказать, что я и сейчас уйду, но я не собиралась менять своих планов и в половине пятого, переодевшись в платье и нацепив сережки, нарочно заглянула в спальню, чтобы показать, что ухожу. «А ты пойдешь на прогулку?» – спросила я, скрывая смущение. «Да, я тоже выйду», – сказал муж. Он лежал на спине, все еще обессиленный после массажа...



17 апреля

Роковой для мужа день, но и для меня этот день исполнен роковых событий. Возможно, то, что я сейчас пишу, останется как память на всю последующую жизнь. Надо описать как можно подробнее, ничего не утаивая, все события минувшего дня, однако спешить не стоит. Погожу слишком вдаваться в подробности, где и как я проводила время с утра до вечера. Я заранее определилась с этим воскресеньем, и все прошло по плану. Как обычно, я поехала в Осаку встретилась с Кимурой и полдня была счастлива. Возможно, это было самое счастливое воскресенье из всех. Мы наслаждались, изощряясь в любовных играх. Я делала все, чего бы ни пожелал Кимура. Сплеталась, свивалась, повинуясь любой его прихоти. Принимала такие невероятные позы, каких муж и представить себе не может, заставляла тело изгибаться в самых фантастических комбинациях, точно выделывала акробатические трюки. (Сама поражаюсь, когда я успела овладеть искусством так свободно управлять своим телом, впрочем, это всецело заслуга Кимуры.) Всякий раз на свиданиях в этой гостинице мы с первой до последней минуты, дорожа каждым мигом, самозабвенно отдаемся любви и не тратим время на пустые разговоры, но сегодня в какой-то момент Кимура вдруг внимательно на меня посмотрел и спросил: «Икуко, о чем ты думаешь?» (Он уже давно со мной на «ты».) «Нет, ничего особенного», – сказала я, но тотчас, чего никогда не было раньше, у меня перед глазами смутно замаячило лицо мужа. Мне было странно, что лицо мужа вспомнилось так некстати, я постаралась отогнать досадное видение, как вдруг Кимура сказал: «Ясно, о муже думаешь!» Угадал. «Я и сам почему-то о нем подумал». Он заговорил о том, что из-за чувства вины совсем перестал у нас бывать, но в ближайшие дни непременно наведается, спросил, не получили ли мы, кстати, посылку с сушеной икрой, о которой он попросил в письме своих родичей. Разговор прервался, мы вновь погрузились в мир наслаждений, но сейчас я понимаю, что его тревожили какие-то предчувствия. Когда я вернулась в пять, мужа не было дома. По словам домработницы, сегодня вновь приходил массажист, пробыл с двух до половины пятого, процедура затянулась на полчаса дольше, чем вчера. Массажист сказал, что плечо сводит из-за высокого давления, но лекарства, которые прописывают врачи, не спасут, тщетно ждать помощи от всех этих прославленных профессоров. «Положитесь на меня, – говорил он, – ручаюсь, скоро все пройдет, я не только мануальный терапевт, я владею иглоукалыванием и прижиганием, если массаж не поможет, перейдем на иголки, мигом забудете о головокружениях. При столь высоком давлении часто мерить – только себя нервировать. Если забивать этим голову, давление станет еще выше. Я знаю многих людей, у которых двести и двести сорок пять, а они живут припеваючи и ни в чем себе не отказывают. Лучше на этом не сосредоточиваться. Вино и табак в умеренных количествах тоже не повредят, давление у вас не злокачественное, все образуется..» Муж остался очень доволен массажистом и, по словам домработницы, просил его приходить каждый день, пообещав больше не обращаться к врачам. В половине седьмого муж вернулся с прогулки, в семь сели ужинать. Суп из молодого бамбука, соленая фасоль, вареный горох – Бая приготовила еду из снеди, которую я вчера купила на рынке. Кроме того, бифштекс из филе. (Мужу советовали воздержаться от жирной пищи и перейти на овощи, но он боится оказаться со мной не на уровне и каждый день ест говядину. Скияки, жареное сало, ростбиф, но охотнее всего – отбивную с кровью. Не столько для вкуса, сколько для поддержания формы, иначе он чувствует себя неуверенно.) Хорошо поджарить отбивную непросто, поэтому, если я дома, беру это на себя. Сухая икра наконец пришла, и я выставила ее на стол. «Раз есть икра, не выпить ли нам?» – сказал он. Я принесла Курвуазье, но выпили немного. Давеча, когда меня не было дома, он поругался с Тосико и почти опустошил бутылку. Из того, что осталось на дне, нам хватило по рюмке. Затем муж поднялся в свой кабинет. В половине одиннадцатого я сообщила ему, что вода в ванне согрета. После мужа я тоже ополоснулась. (Второй раз за сегодня. Перед этим мылась в Осаке, поэтому вообще-то можно было обойтись, но все же полезла в ванну ради приличия.) Когда я вошла в спальню, муж был уже в постели. Увидев меня, он тотчас зажег торшер. (В последние дни муж, за исключением того момента, когда мы предаемся любви, не терпит яркого света в спальне. Артериосклероз начал сказываться на зрении, окружающие предметы двоятся, даже троятся, и это так его раздражает, что он не может держать глаза открытыми. Поэтому в обычное время он затеняет свет и только в минуты близости зажигает флюоресцентную лампу на полную мощь. Он вставил лампочку поярче, и свет в это время довольно резкий.) Увидев меня в ярком сиянии, муж от удивления вытаращил глаза. Дело в том, что, выходя из ванны, я догадалась надеть сережки и, залезая на кровать, нарочно повернулась к мужу спиной и улеглась так, чтоб он видел тыльную сторону моих ушей. Благодаря столь невинной уловке я ухитрилась показать мужу то, чего он раньше не видел, и это сразу привело его в возбуждение. (Он говорит, что я – шлюха, каких свет не видывал, но где еще найдешь такого блудника, как мой муж? С утра до вечера, в любое время суток он неустанно думает об одном, ловит на лету малейший мой намек. Стоит мне зазеваться, он немедленно переходит в наступление.) Не размыкая глаз, я позволила мужу влезть в мою постель, он обнял меня сзади и начал осыпать жаркими поцелуями за ухом. И то, что этот, с позволения сказать, муж, которого я уже не могу любить ни в каком отношении, слюнявит мочку моего уха, признаться, не было мне неприятно. Конечно, по сравнению с Кимурой поцелуи мужа кажутся такими неумелыми, но странно щекочущие касания его языка не внушали мне отвращения, точнее сказать, в отвращении была заключена своеобразная сладость, так что я даже испытала какое-то особое удовольствие. Разумеется, я всей душой ненавижу мужа, но зная, что он от меня без ума, не могу противиться искушению распалить его страсть до неистовства. Дело в том, что по своему складу я склонна разделять любовь и плотские желания, поэтому, с одной стороны, я чураюсь мужа и чувствую к нему гадливость, а с другой, увлекая его в мир наслаждений, сама в какой-то миг устремляюсь вслед. Вначале я с холодным бесчувствием, из любопытства, испытываю свою власть над ним, доводя его до исступления, и наблюдаю со злобой, как он, обезумев, пыхтит, задыхается, хрипит, упиваюсь своей технической сноровкой, но по ходу дела, исподволь, я сама, как и он, вхожу в раж и так же, как он, дохожу до исступления. И сегодня я с мужем один к одному повторила любовный спектакль, который днем разыгрывала с Кимурой, смакуя то, в чем различаются он и Кимура, проникаясь жалостью к мужу, какой он неумелый в сравнении с тем, кто был со мной несколько часов назад, и в результате каким-то образом испытала возбуждение не меньшее, чем днем. Я обняла его с той же силой, с какой прижимала к себе Кимуру, крепко обхватив за шею. (Он бы сказал, это и есть то, что делает шлюху шлюхой.) Уже не помню, сколько раз мы сходились в объятиях, но через какое-то время, как раз когда я готова была разрешиться восторгом, тело мужа вдруг, колыхнувшись, обмякло и рухнуло на меня. Я сразу поняла: произошло что-то из ряда вон. «Что с тобой?» – окликнула я его, но он только залопотал что-то нечленораздельное, и я почувствовала, как мне на щеку стекают тепловатые капли. Разинув рот, он пускал слюни...



18 апреля

...Я вспомнила, что доктор Кодама когда-то объяснял мне, как вести себя в подобном случае. Я осторожно выбралась из-под навалившегося на меня тела. (Обессилев, оно придавило меня неожиданной тяжестью. Стараясь, насколько возможно, не трясти его, я с большим трудом, медленно высвободила свою голову. Нет, прежде всего я сняла с него мешавшие мне очки. Его лицо, с полуоткрытыми глазами, с обвисшими мышцами, «голое лицо», выглядело на редкость отвратительно.) Я спустилась с кровати и, соблюдая осторожность, медленно перевернула его на спину. Подложила подушки под верхнюю часть туловища, чтобы приподнять голову. Он был совершенно голым (на мне в тот момент тоже не было ничего, кроме серег), но, зная, что ему необходим полный покой, я только прикрыла его сверху исподним кимоно... Очевидно, у него была парализована вся левая половина... Я посмотрела на часы, стоящие на полке. Три минуты второго. Только сейчас я обратила внимание на флюоресцентную лампу, погасила ее и оставила гореть ночник, набросив на него платок. Позвонила Тосико и доктору Кодаме, попросив их срочно прийти, велела Тосико купить по дороге льда. (Я старалась быть как можно спокойнее, но телефонная трубка дрожала в моей руке.) Минут через сорок пришла Тосико. Я как раз искала в кухне грелку для льда. Она вошла, бросила лед в раковину, взглянула на меня оценивающе и с невозмутимым видом принялась колоть лед. Я кратко рассказала ей, в каком состоянии отец. Она все также невозмутимо кивала, как будто для нее не было в этом ничего неожиданного, и продолжала колоть лед. Вдвоем мы прошли в спальню и обложили грелками со льдом половину тела, не затронутую параличом. Все это мы проделывали молча, обмениваясь словами только при необходимости. И не смотрели друг на друга... Старались не смотреть... В два пришел Кодама. Оставив Тосико у постели, я вышла встретить доктора, чтобы сообщить ему, при каких обстоятельствах случился удар – то, что я предпочла не рассказывать Тосико. Вновь пришлось краснеть. Кодама произвел тщательный и осторожный осмотр. Он попросил фонарик и, осветив зрачки мужа, определил реакцию на свет, затем попросил принести палочки для еды. Тосико сходила в кухню. «Теперь сделайте свет поярче». Зажгли флюоресцентную лампу. Кодама несколько раз быстро провел палочкой по внутренней стороне одной и другой стопы, от пятки к кончикам пальцев. (Позже он объяснил, что это так называемый метод Бабинского. Судя по тому, что рефлекторно поджимались пальцы на левой ноге, поражена была, по мнению Кодамы, правая половина мозга.) Затем Кодама сдернул с больного одеяло и завернул до живота исподнее кимоно. (Только в этот момент Кодама и Тосико заметили, что муж лежит голый. Оба были явно ошарашены зрелищем нижней части его туловища, выставленной на свет, а я не знала, куда деться от стыда. Не верилось, что еще час назад на мне лежало это тело. Он много раз разглядывал меня обнаженной, десятки раз фотографировал, но сама я никогда не видела его голым в таком положении и всего целиком. Не потому, что не было возможности, просто я всячески этого избегала. Когда он раздевался, я старалась как можно ближе, как можно плотнее прижаться к нему, чтоб только его не видеть. Он изучил мое тело вдоль и поперек, все, до мельчайших деталей, до последнего волоска. А я о его теле знала много меньше, чем о теле Кимуры, и, честно говоря, не хотела знать. Я боялась, что еще больше его возненавижу. У меня не укладывалось в голове – неужто я спала с таким заморышем? У меня, видите ли, «кривые ноги»! Посмотрел бы он сейчас на свои грабли!) Кодама раздвинул его ноги пошире, чтобы видеть мошонку. Все той же палочкой он несколько раз провел по ней с левой и правой стороны. (После он объяснил мне, что наблюдал реакцию мышц, поддерживающих яички.) Правое яичко медленно, как потревоженный моллюск, поднималось и опускалось, левое оставалось неподвижным. (Мы с Тосико не знали, куда девать глаза. В конце концов Тосико вышла из спальни.) Затем он измерил температуру и давление. Температура обычная. Давление чуть выше ста девяноста. Видимо, немного понизилось в результате кровоизлияния.

Кодама больше полутора часов сидел возле кровати, наблюдая за состоянием больного. За это время он взял сто граммов крови из вены на руке. Сделал инъекцию неофирина, витаминов В1 и К и пятидесятипроцентного раствора глюкозы. «Еще раз зайду днем, – сказал он, – но хорошо бы профессор Сома взглянул». Я и без его совета собиралась позвонить профессору. «Надо ли известить родственников?» – спросила я. «Подождем, как пойдет болезнь, а там будет видно», – сказал он. Ушел около четырех утра. Провожая его, я попросила как можно быстрее прислать медсестру.

В семь появилась Бая, и Тосико ушла к себе в Сэкидэн, пообещав прийти днем. Как только она ушла, я позвонила Кимуре домой. Подробно рассказала, что произошло. Убедила, что сейчас лучше не навещать. Он сказал, что огорчен случившимся и хотел бы зайти хоть ненадолго. Но я предупредила, что, несмотря на паралич половины тела и неспособность изъясняться, муж, по-видимому, не утратил полностью сознания и есть опасность, что при виде Кимуры он придет в возбуждение. «Я не буду заходить к больному», – сказал он.

Около девяти муж начал храпеть. Вообще-то он всегда храпит, но сейчас это был какой-то непривычный, жуткий храп. До этого казалось, что он в сознании, хотя и помраченном, но в какой-то момент он, видимо, уснул. Я вновь позвонила Кимуре и сказала, что обстоятельства переменились и он вполне может посетить больного.

В одиннадцать звонок от Кодамы: «Я связался с профессором Сомой, он придет к вам в два, я буду с ним».

В половине первого пришел Кимура. Сегодня понедельник, и он выкроил время между уроками. Вошел к больному и смиренно провел у изголовья с полчаса. Я тоже была рядом. Он сидел на единственном стуле, я поместилась на кровати мужа (он лежал на моей), мы изредка перекидывались парой слов. Между тем храп превратился буквально в раскаты грома. («Не притворный ли это храп?» – вдруг забеспокоилась я. Увидев тревогу на моем лице, Кимура, должно быть, подумал о том же, но, разумеется, ни он, ни я ни словом об этом не обмолвились.) В час Кимура ушел. Пришла медсестра. Милая девушка лет двадцати пяти по имени Коикэ. Пришла и Тосико. Я смогла наконец поесть. Не ела с прошлой ночи.

В два пришел профессор Сома. С ним Кодама. К этому времени в состоянии больного произошли перемены: он уснул, температура поднялась до 38,2°. Профессор Сома подтвердил диагноз Кодамы. Он также проверил реакцию Бабинского, но не стал обследовать мошонку (рефлекс поддерживающей яички мышцы). И посчитал, что лучше не применять кровопускания. Затем дал подробные, со множеством ученых слов, рекомендации Кодаме. Вскоре после ухода профессора и Кодамы явился массажист. Тосико не пустила его на порог, бросив с издевкой: «Вы уже продемонстрировали все, на что способны!» Она слышала, как давеча Кодама сказал: «Напрасно он подвергал себя такому продолжительному, изнурительному массажу. Не исключено, что это и послужило непосредственной причиной инсульта». (Кодама знает, что истинная причина в другом, и возложил вину на массажиста, вероятно желая немного меня утешить.) «Это моя вина! – причитала Бая. – Я его привела! Что я натворила!»

В четвертом часу Тосико сказала: «Мама, может, тебе прилечь?» Я вправду решила немного вздремнуть. Однако в спальне лежит муж, там же постоянно дежурят Тосико и медсестра, и в гостиной не отдохнешь, все время кто-нибудь заходит. Комната Тосико пустует, но она не любит, чтобы на ее комнату посягали даже сейчас, когда она живет отдельно. Она тщательно запирает все свои платяные и книжные шкафы, ящики стола, и я предпочитаю туда не соваться. Я решила воспользоваться кабинетом на втором этаже, расстелила на полу тюфяк и прилегла. Наверно, мы с медсестрой будем спать здесь по очереди. Но, как я ни ворочалась, пытаясь уснуть, все без толку. Мне захотелось записать все, что произошло начиная со вчерашнего дня. (Прежде чем подняться в кабинет, я украдкой, так, чтобы Тосико не заметила, прихватила дневник.) Прошло полтора часа, прежде чем я закончила описывать события от утра семнадцатого по настоящее время. Спрятала дневник на книжной полке и спустилась вниз, как будто только что проснулась. Было уже почти пять.

Зайдя к больному, увидела, что он уже не спит. Время от времени он слегка приоткрывал глаза и осматривался. Мне сказали, что уже минут двадцать, как проснулся. Получается, он проспал с девяти утра, больше семи часов. По словам медсестры, она слышала, будто опасно, если сон продолжается дольше двадцати четырех часов, так что, к счастью, обошлось. Левая половина по-прежнему парализована. В пять тридцать больной, видимо пытаясь заговорить, начал бормотать что-то невнятное. (Но в сравнении с тем, что было сразу после удара, кое-что можно все же уловить.) Слегка шевельнув правой рукой, показал на низ живота. Я догадалась, что он хочет помочиться, и подложила судно – безрезультатно. Он был заметно раздражен. Спросила: «Пописать?», он кивнул, я еще раз приставила судно, опять ничего. От скопившейся мочи у него наверняка тяжесть и резь в животе, но понятно, что моча не выходит из-за того, что мочевой пузырь парализован. Позвонила Кодаме и спросила, что делать. Послала за катетером, и с его помощью медсестра Коикэ вывела мочу. Довольно много.

В семь напоили больного через соломинку молоком и соком.

В половине одиннадцатого Бая ушла к себе домой. Сказала, что по семейным обстоятельствам не может остаться на ночь. Тосико спросила, как ей быть. С намеком, что она, конечно, может остаться, но не будет ли ее присутствие мне помехой. Я ответила: «Поступай как хочешь. Сейчас ему относительно лучше, беспокоиться пока не о чем. Если произойдет резкое ухудшение, я позвоню». – «Ну ладно», – сказала она и в одиннадцать ушла к себе в Сэкидэн.

Больной дремлет, но сон, кажется, неглубокий.



19 апреля

...В полночь вдвоем с Коикэ молча сидели возле больного. Убивая время, читали газеты и журналы, поставив лампу так, чтобы свет не падал на кровать. Я предложила ей немного поспать на втором этаже, но она отказалась. И только около пяти, когда начало светать, пошла вздремнуть.

В щели ставень пробивались лучи солнца, беспокоя его сон. В какой-то момент он приоткрыл глаза и посмотрел в мою сторону. Кажется, искал меня глазами. То ли ему не было видно, что я сижу сбоку, то ли, увидев меня, притворился, что не видит. Шевельнув губами, что-то пробормотал. Ничего понять было невозможно, но одно слово я разобрала – так мне показалось. Может, это моя фантазия, но мне послышалось, что он произнес: «Ки-му-ра». Еще что-то промямлил, но «Ки-му-ра» прозвучало довольно отчетливо. (Возможно, он и прочее мог выговорить яснее, если б хотел. Вероятно, он нарочно мямлит, чтобы скрыть неловкость.) Несколько раз повторил что-то, замолчал и закрыл глаза...

Около семи пришла домработница, чуть позже – Тосико. Около восьми проснулась Коикэ.

В половине девятого кормили больного завтраком. Чашка теплой каши, желток, яблочный сок. Я давала ему есть с ложки. ГЦ всему видно, больной предпочитает, чтобы не Коикэ, а я ухаживала за ним.

В одиннадцатом часу он почувствовал позыв к мочеиспусканию. Попробовала подставить судно, опять ничего не вышло. Коикэ хотела вывести мочу, но ему, видимо, неприятно и жестом руки он велел убрать катетер. Опять подложили судно. Больше десяти минут прошло, но, как и прежде, безрезультатно. У него был ужасно раздраженный вид. «Как бы ни было неприятно, вам лучше пописать, – уговаривала его Коикэ, как младенца, вновь доставая катетер. – Ну же, давайте, сразу полегчает!» Больной, бормоча, как будто хотел рукой показать что-то. Коикэ, Тосико и я, все трое напряженно пытались понять. Наконец догадались, что он, видимо, обращается ко мне: «Если не обойтись без катетера, сделай ты, а медсестра и Тосико пусть выйдут». Мы с Тосико попытались втолковать ему, что только медсестра умеет пользоваться катетером, и он должен позволить Коикэ выполнить процедуру.

В полдень больной обедал. Было почти то же, что на завтрак, но он продемонстрировал изрядный аппетит.

В половине первого пришел Кимура. Я рассказала ему, что больной очнулся от сна, по всей видимости, к нему постепенно возвращается сознание и мне даже послышалось, что он выговаривал имя Кимуры. Не заходя дальше прихожей, Кимура ушел.

В час пришел доктор Кодама. Сказал, что развитие болезни благоприятное, бдительности, конечно, терять не следует, но если так будет продолжаться, все нормализуется. Давление 165 на 110. Температура снизилась до 37,2°. Сегодня он вновь прибегнул к методу Бабинского. (Когда доктор обследовал мошонку, я внимательно следила, какое будет выражение лица у больного, но его тусклые невидящие глаза были устремлены в пустоту, как будто ничего не происходит.) Кодама ввел глюкозу, неофирин и витамины.

Я не хотела никому из знакомых сообщать о случившемся, но все же пришлось позвонить на кафедру, и днем начали приходить посетители, раздаваться звонки с расспросами. Завалили фруктами и цветами. Явилась француженка из Сэкидэн. Расчувствовалась, узнав, что произошло то же самое, что и с ее мужем. Оставила ветку сирени из своего сада. Тосико поставила ее в вазу и принесла в комнату больного. «Папа, мадам Окада принесла сирень из своего сада!» – сказала она и придвинула столик так, чтобы цветы хорошо были видны больному. Среди присланных фруктов были его любимые кислые апельсины, я размельчила миксером и дала ему выпить сок.

В три, оставив больного на попечении Тосико и Коикэ, поднялась на второй этаж и, сделав запись в дневнике, уснула. Из-за накопившейся усталости около трех часов крепко спала... Тосико сразу после ужина, в восемь, ушла. Бая ушла в половине десятого...



20 апреля

...В час ночи Коикэ пошла на второй этаж поспать. Я осталась с больным одна. С вечера он дремал, но минут через десять после ухода Коикэ я каким-то образом почувствовала, что он не спит. Лежал он в тени, поэтому я не вполне была уверена, но мне показалось, что он слегка шевельнулся и пошамкал губами. Я присмотрелась: так и есть – в какой-то момент он открыл глаза. Взгляд, минуя меня, устремлялся куда-то вдаль. Ну конечно, его притягивали цветы сирени, которые поставила Тосико. Я завесила абажур, оставив света ровно столько, чтобы можно было читать газету, но на краю яркого светового пятна призрачно белела сирень. По выражению лица было ясно, что он не просто глядит на бледный абрис, но напряженно всматривается и о чем-то думает... Почему-то меня это встревожило. Когда давеча Тосико, внося цветы, сказала, что сирень – из сада мадам, я подумала, что не надо бы этого говорить при нем и что Тосико сказала с умыслом. Видимо, он услышал… Но даже если и не услышал, глядя на сирень, наверняка вспомнил сад в Сэкидэн. Следовательно, вспомнил флигель, вспомнил то, что там творилось по вечерам в недавнем прошлом... Возможно, я преувеличиваю, но когда я глядела в его глаза, мне чудилось, что в их пустой глубине всплывают подобные видения Я поспешно отвела свет лампы от цветов..

...В семь утра убрала вазу с сиренью из спальни и заменила розами в стеклянной вазе...

В час дня пришел доктор Кодама. Температура понизилась до 36,8°, давление вновь начало повышаться. 185 на 140. Потребовалась инъекция неогипотонина. Сегодня доктор опять проверял рефлекс мошонки. Провожая Кодаму, в прихожей имела с ним беседу. Я рассказала ему, что из-за паралича мочевого пузыря утром Коикэ вновь пришлось выводить мочу катетером, и каждый раз при этой процедуре больной нервничает, вообще возбуждается по любому поводу, но больше всего его раздражает, что ни рот, ни ноги, ни руки его не слушаются... Кодама решил, что для успокоения и хорошего сна надо колоть люминал...

...Сегодня днем Тосико не появлялась, пришла вечером, часов в пять... С десяти послышался храп. Не такой жуткий, как позавчера, обычный храп, какой бывает при спокойном сне. Видимо, подействовал люминал, который ввели после ужина. Тосико, взглянув на спящего, сказала: «Ну вот и отлично, кажется, он крепко уснул», и тотчас ушла. Вслед за ней ушла домработница. Отправила Коикэ спать на второй этаж. Около одиннадцати зазвонил телефон. Оказалось – Кимура. «Извини, что звоню так поздно...» – сказал он. (Не Тосико ли сообщила ему, что в этот час я одна?) Попросил рассказать, как обстоят дела. Описала ход болезни, сообщив, что сегодня, под действием снотворного, больной крепко уснул и храпит. «Можно, я зайду, взгляну?» – спросил он. «Взгляну? На кого он собрался смотреть?» – подумала я. «Если придешь, подожди в саду, я выйду через заднюю дверь. Не звони у главного входа. Если я не выйду, значит, не смогла, не жди», – прошептала я в трубку. Через пятнадцать минут в саду послышались тихие шаги. Больной по-прежнему мирно похрапывал. Впустила через заднюю дверь, с полчаса говорили в помещении для прислуги... Когда вернулась к больному, он продолжал храпеть..



21 апреля

...В час дня пришел доктор Кодама. Давление 180 на 136. По сравнению со вчерашним немного снизилось, но успокаиваться еще рано. По его словам, верхнее должно опуститься до 170, разница с нижним должна быть больше, пятидесяти. Температура пришла в норму – 36,5°. И мочиться с сегодняшнего утра, хоть и с натугой, стал в судно. Аппетит нормальный, съедает все, что даю, но пока ограничиваюсь жидким питанием...

В два часа, поручив больного Коикэ, поднялась на второй этаж. Сделав в дневнике запись, спала до пяти. Спустившись к больному, увидела, что пришла Тосико. В половине шестого, за полчаса до ужина вновь сделали инъекцию люминала. Кодама объяснил, что, поскольку снотворное начинает действовать спустя четыре-пять часов, это самое подходящее время для инъекции, чтобы обеспечить спокойный сон. Он, однако, предупредил Коикэ, что больному лучше не знать о снотворном, пусть думает, что это лекарство, понижающее давление...

В шесть, увидев, как на ночной столик ставят поднос с ужином, больной зашевелил губами, явно желая что-то сказать. Несколько раз повторил одно и то же. Я не смогла ничего разобрать. Когда я зачерпнула кашу ложкой и поднесла ему ко рту, он, стараясь уклониться от руки, опять что-то сказал. Я решила, что он недоволен тем, что я его кормлю, вместо меня села Тосико, затем Коикэ, но дело было, как видно, не в этом. Между тем до меня начало постепенно доходить, что он говорит. С самого начала он говорил – «бифштекс», «бифштекс». Невероятно, но именно это: «Бифштекс, бифштекс», – он взглянул на меня умоляюще и вновь опустил глаза. Я, в общем, догадалась, чего он хочет, но Тосико и Коикэ, кажется, не поняли (хотя Тосико, может, и поняла). Так, чтобы они не заметили, я, обращаясь к больному, слегка покачала головой, мол: «Сейчас об этом нечего и думать, потерпи немного!» – не знаю, понял ли он меня. Но просить перестал, послушно открыл рот и всосал протянутую ему кашу...

В восемь ушла Тосико, в девять – домработница. В десять – больной крепко уснул и захрапел. Отослала Коикэ на второй этаж. В одиннадцать – послышались шаги в саду. Впустила через заднюю дверь в комнату прислуги. В двенадцать – ушел. Храп продолжался.



22 апреля

...Никаких заметных изменений в течении болезни. Давление, по сравнению со вчерашним, опять немного повысилось. Благодаря снотворному ночью крепко спит, но днем, по-видимому, в голове бродят какие-то смутные видения, чуть что – раздражается. Кодама говорит, необходимо, чтобы больной спал не меньше двенадцати часов в день, но он крепко спит не больше шести-семи часов, а в остальное время как будто дремлет, и невозможно определить, спит ли на самом деле. (По многолетнему опыту я знаю, что, если он не храпит, сон некрепкий, состояние между явью и сном. И однако, не могу избавиться от сомнений, не притворяется ли он, когда храпит.) Спросив позволение у Кодамы, с завтрашнего дня будем вкалывать люминал дважды в день – утром и вечером...

Тосико ушла в обычное время, за ней следом – домработница. В десять больной начал храпеть. В одиннадцать шаги в саду...



23 апреля

...Сегодня неделя с начала болезни. В девять утра, после завтрака, воспользовавшись моментом, когда Коикэ понесла поднос в кухню и мы остались одни, больной зашевелил губами. «Дне-ник, дне-ник!» – бормотал он. Более твердо по сравнению со вчерашним «бифштексом». «Дне-ник, дне-ник!» Наверно, беспокоится о своем дневнике, подумала я. «Хочешь вести дневник? Пока нельзя!» Но он помотал головой – «Нет». «Нет? Не дневник?» – спросила я. «Твой дневник», – сказал он. «Мой дневник?» – спросила я. Он кивнул: «Твой... Твой... что с твоим дневником?» – «Я никогда не вела дневник. Разве ты не знаешь?» – прикинулась я рассерженной. Его губы искривились бессильной улыбкой, и он кивнул, как бы говоря: «Ах, ну да, конечно...» Впервые, пусть и слабо, он улыбнулся, но улыбка была такой странной, загадочной. Коикэ, отнеся поднос на кухню, позавтракала в гостиной и к десяти часам вернулась к больному. Ни слова не говоря, она приготовилась сделать инъекцию люминала. «Что за укол?» – спросил он. Видимо, удивился, поскольку раньше в это время ему уколов не делали. «Давление у вас еще слишком высокое, я сделаю укол, чтобы понизить», – ответила Коикэ...

В час пришел доктор Кодама. В половине третьего, убедившись, что больной начал храпеть, я поднялась на второй этаж. Но, спустившись в пять, обнаружила, что храп прекратился. Коикэ сказала, что больной по-настоящему крепко спал не больше часа, а после пребывал в полусне. Получается, несмотря на снотворное, он не может спать днем так же хорошо, как ночью. После ужина второй укол...

Ровно в одиннадцать шаги в саду...



24 апреля

...Сегодня первое воскресенье после удара. С утра несколько посетителей с соболезнованиями. Всех отослала, не пустив в дом... Кодама не пришел. Существенных перемен в болезни нет. Около двух явилась Тосико. В последние дни она приходит вечером и проводит с больным пару часов, а сегодня неожиданно пришла днем. Стоя рядом с похрапывающим отцом, она сказала: «Я подумала, что сегодня не будет отбоя от посетителей...» – и посмотрела на меня. Я ничего не ответила, тогда она сказала: «Мама, тебе не надо сходить за продуктами? Может, ты хоть в воскресенье выйдешь, подышишь воздухом?» Интересно, сама надумала или он ее попросил?.. Будь у него желание, он бы вчера вечером мне намекнул, но об этом не было никакого разговора... Или не решился обратиться напрямую и сделал это через Тосико? Или же Тосико взяла инициативу в свои руки... Вдруг я вообразила, что именно сейчас, в эту самую минуту он страстно ждет меня в Осаке. А что, если так и есть?.. Нет, невозможно, я гнала от себя фантазии, но чем сильнее гнала, тем настойчивее они возвращались: если он все-таки ждет, что мне делать? Прикидывала и так и этак – нет, сегодня уже не успею туда добраться, я не могу покидать дом надолго, придется отложить до следующего воскресенья... Но у меня было еще кое-что на уме, поэтому я сказала Тосико: «Ладно, схожу на рынок. Думаю, за час управлюсь» – и в четвертом часу вышла из дома. Спешно поймала такси и примчалась на рынок. Купила пшеничного печенья, сушеного бобового молока и овощей в доказательство того, что ходила за продуктами. Пешком дошла до Тэрамати, купила в писчебумажной лавке десять больших листов бумаги «гампи» и один лист плотной бумаги на обложку, попросила разрезать по формату моего дневника и аккуратно упаковать, после чего спрятала сверток в сумке под овощами. На улице Каварамати поймала такси... Нет, не буду скрывать, я позвонила ему из овощной лавки. «Сегодня я никуда не выходил, – сказал он, – сидел дома». По голосу чувствовалось: он ждет, что я приглашу его... Поговорили всего несколько минут... Вернулась домой в пятом часу. (Кажется, я отсутствовала чуть больше часа.) Спрятала сверток с бумагой за стойкой для зонтиков в прихожей и передала пакет с покупками домработнице... Больной, похоже, по-прежнему спал, но не храпел...

...Меня встревожило, что он спросил о моем дневнике. До сих пор делал вид, что не знает о его существовании, почему же теперь вдруг заговорил о нем? Из-за сумбура в мыслях забыл, что ему положено не знать? Или его слова означали: «Мне уже нет нужды притворяться»? Но когда я, растерявшись от неожиданности, ответила, что дневник не веду, он сказал: «Ну, конечно...» – и так странно улыбнулся, что мне послышалось: «Кончай эту комедию!» ...В любом случае он явно хотел узнать, продолжаю ли я вести дневник после его инсульта, а если так, наверняка будет настаивать, чтобы я дала ему почитать. В нынешнем своем состоянии сам читать он не может, поэтому, очевидно, и обратился ко мне, втайне надеясь, что я позволю... Я должна быть готова к тому, что он попросит об этом прямо. Вполне можно показать ему дневник с января по шестнадцатое апреля. Но ни в коем случае то, что написано после семнадцатого. Скажу так: «Ты все время украдкой заглядывал в мой дневник, поэтому скрывать мне нет смысла, но и показывать нечего. Если все же хочешь прочесть, пожалуйста, но сам увидишь, дневник заканчивается шестнадцатым апреля. С тех пор как ты слег, я была слишком занята уходом за тобой, мне было не до дневника, да и писать теперь не о чем». Надо успокоить его, показав пустые страницы с семнадцатого апреля. Я купила бумагу, чтобы разделить дневник на две части, до шестнадцатого и после, и переплести по-новому...

…Из-за того что ходила на рынок, не поспала днем, поэтому, вернувшись к пяти, почти полтора часа провела наверху. Спустившись в половине седьмого, прихватила с собой дневник и положила в ящик комода в гостиной. Тосико ушла после ужина в восемь. В десять отправила Коикэ на второй этаж В одиннадцать шаги в саду.



25 апреля

...В полночь, проводив его, заперла дверь кухни. Затем около часа сидела возле больного, прислушиваясь к храпу. Убедившись, что он крепко уснул, вошла в гостиную и занялась переплетом дневника. Разделила надвое, часть с записями до шестнадцатого апреля положила в ящик комода, часть после семнадцатого отнесла на второй этаж и спрятала в книжном шкафу. На это ушло около часа. В третьем часу вернулась к больному. Спит беспробудно...

В час дня – доктор Кодама. Особых изменений нет. В последнее время давление колеблется между 180 и 190. Кодама покачал головой: «Надо бы еще немного снизить». В дневные часы, как и прежде, не может спать полноценным сном...

...В одиннадцать шаги в саду....



28 апреля

...В одиннадцать шаги в саду...



29 апреля

...В одиннадцать шаги в саду...



30 апреля

...В час дня пришел доктор Кодама... Сказал, что хорошо бы на следующей неделе больного осмотрел профессор Сома...

...В одиннадцать, в саду...



1 мая

...Второе воскресенье после удара. Тосико явилась, как и неделю назад, в третьем часу. Я так и предчувствовала. Удостоверившись, что отец спит, она шепнула: «Отдохни, сходи на рынок». – «Даже и не знаю...» – заколебалась я. «За папу не волнуйся, он же спит... Прогуляйся. Сегодня в Сэкидэн днем нагрели воду, можешь зайти и принять ванну», – сказала она. Я догадалась, что за этим что-то кроется, и сказала: «Ну ладно, отлучусь на пару часов». Около трех взяла сумку и пошла. Направилась прямиком в Сэкидэн. Мадам не было дома, во флигеле был один Кимура. Ему перед этим позвонила Тосико и сказала: «Мадам Окада уехала в Вакаяму, ее не будет до поздней ночи, а я сейчас должна идти к больному отцу. Не будете ли вы так добры присмотреть пару часов за домом? Вечером я вернусь». Вода в ванной оказалась холодной, но зато был Кимура. Впервые за последние полмесяца могли поговорить не торопясь, но оба были во взвинченном состоянии и спокойного общения не получилось... Оставив его, ушла в пять. Времени уже было в обрез – я беспокоилась, как бы не проснулся муж, – в спешке купила снеди на ближайшем рынке и вернулась домой. «Как быстро ты обернулась!» – сказала Тосико. «Что папа?» – спросила я. «Сегодня на редкость хорошо спит. Уже больше трех часов», – сказала она. Действительно, я услышала мощнейший храп. «С разрешения вашей дочери я сходила в баню», – сказала Коикэ. Ее раскрасневшееся лицо сияло чистотой. «Ах, вот как, Коикэ ходила в баню? – меня почему-то это задело. – Не козни ли это Тосико?» – заподозрила я... Вообще-то, с тех пор как муж слег, у нас в доме всего пару раз согревали ванну. И я, и Коикэ, и Бая приблизительно раз в три дня по очереди ходим мыться в общественную баню, а сегодня как раз черед Коикэ, и ничего странного в том, что она уходила, нет. Но может быть, Тосико приняла это в расчет и выпроводила меня, чтобы остаться наедине с отцом? Я опрометчиво не предусмотрела такой возможности. Разумеется, могла бы раскусить ее замысел, зная, как долго Коикэ парится в бане, но когда услышала: «В Сэкидэн нагрели воду...», у меня заколотилось сердце и я потеряла свою обычную бдительность. «Попалась!» – подумала я и, оставив больного на попечение Тосико и медсестры, поднялась на второй этаж, чтобы, как обычно, «вздремнуть после обеда».

Там я немедля достала спрятанный в книжном шкафу дневник и тщательно его осмотрела. Жаль, что не заклеила его липкой лентой, увы, я оказалась недостаточно осмотрительной – как теперь узнаешь, не читали ли дневник без моего ведома?.. Да нет же, мои страхи совершенно безосновательны! – уверяла я себя. Я слишком мнительна. Откуда им знать, что я разделила дневник на две части и вторую часть спрятала в книжном шкафу на втором этаже? Это соображение меня успокоило, и я выкинула из головы... Но когда Тосико в восемь ушла, меня вновь охватило беспокойство. Я пошла в кухню и расспросила домработницу. Поднимался ли кто-нибудь в кабинет после того, как я ушла? Неожиданно Бая сказала: «Да, ваша дочь». По ее словам, минут через пятнадцать после моего ухода Коикэ отправилась в баню, а Тосико вскоре поднялась на второй этаж и через пару минут спустилась, вернувшись к больному. «Кажется, они о чем-то говорили с хозяином», – сказала Бая. «Но ведь он все это время спал?» – спросила я. «Храп внезапно прекратился, – сказала она и добавила: – Поговорив с хозяином, ваша дочь вновь поднялась на второй этаж и вскоре спустилась. Затем из бани пришла Коикэ». – «Но ведь когда я вернулась, больной крепко спал», – сказала я. «Пока вас не было, он не спал, а незадолго до вашего прихода вновь уснул», – сказала она...

Ее рассказ вполне подтвердил мои страхи, я поняла, что подозрения были не напрасны, но все это как-то не укладывалось у меня в голове... Если попытаться восстановить действия Тосико, вот что получается. В три часа под благовидным предлогом она выпроваживает меня из дома. Отсылает Коикэ в баню. Затем – то ли больной, проснувшись, обратился к ней, то ли она из него вытянула, это неясно – в любом случае Тосико узнает, что мой дневник лежит в комоде в гостиной, находит его и приносит отцу. Дневник заканчивается шестнадцатым апреля, но он говорит, что страницы с последующими записями наверняка где-то спрятаны, и, поскольку его интересуют именно они, велит ей поискать. Она перерывает книжный шкаф в кабинете и находит. Приносит и дает отцу прочесть. Либо зачитывает вслух. Затем поднимается на второй этаж и кладет дневник на место. Возвращается Коикэ. Больной вновь притворяется безмятежно спящим. В шестом часу возвращаюсь я... В общем, получается именно так, хотя трудно вообразить, чтобы за два-три часа моего отсутствия все прошло столь гладко, тютелька в тютельку. Тут я вспомнила, что в прошлое воскресенье (двадцать четвертого апреля) по совету Тосико я тоже выходила днем из дома. Не тогда ли Тосико приступила к поискам? Больной уже в субботу утром, двадцать третьего, оставшись со мной наедине, пробормотал: «Дне-ник, дне-ник!», недвусмысленно выразив желание прочесть мои записи. Легко предположить, что двадцать четвертого, когда я днем ушла, он сказал то же самое в присутствии Тосико и Коикэ (возможно, Коикэ и в тот день ушла в баню, Бая точно не помнит). А поскольку я ему отказала, он обратился к Тосико... Это самое вероятное. Не помню, чтобы я когда-либо говорила Тосико, что веду дневник. Но, возможно, она узнала через Кимуру или сама как-то пронюхала, и потому, когда больной заговорил о дневнике, сразу поняла, о чем речь. «Комод», – больной показывает в сторону гостиной. Тосико идет в гостиную и обыскивает ящики комода. Но дневника не обнаруживает. «Тогда наверняка в кабинете», – говорит Тосико и поднимается на второй этаж. Все это нетрудно вообразить... Как бы там ни было, в прошлое воскресенье ей стало известно, что дневник имеет продолжение. А в это воскресенье она выяснила, что дневник разделен на две части, одна часть спрятана в кабинете, а другая – внизу... В этом нет ничего невозможного...

Если все было так, как я предполагаю, надо решить, что теперь делать с моим дневником. Было бы глупо прервать его из-за одной досадной оплошности. Нужно постараться сделать все, чтобы дневник не читали без моего ведома. Отныне прекращаю делать записи в дневные часы. Буду писать по ночам, дождавшись, когда больной и Коикэ уснут, и прятать в новом месте...



9 июня

Долго ленилась взяться за дневник. В первый день прошлого месяца, а именно накануне того дня, когда с мужем случился второй удар и он скончался, я прервала записи и на протяжении тридцати восьми дней к ним не возвращалась. Разумеется, из-за внезапной кончины мужа на меня обрушилось множество домашних хлопот, и я была слишком занята, но главное, с его смертью пропал интерес или, лучше сказать, смысл продолжать дневник. Никакого «смысла» и сейчас нет. Так что, возможно, на этом все закончится. Во всяком случае, я еще не решила, стоит ли продолжать. Но не хочется на полуслове обрывать дневник, который я вела с начала года на протяжении ста одиннадцати дней; мне кажется, правильно будет подвести итог всему, что произошло. Дело даже не в том, что надо все же как-то завершить дневник, а в том, что это даст возможность еще раз вспомнить о перипетиях противоборства, из которого состояла наша с мужем интимная жизнь. Если внимательно перечитать мои записи, сопоставляя их с дневником, оставшимся после покойного, главным образом с записями, сделанными в этом году, становится ясно, как развивалась борьба между нами, но сверх того есть еще многое, о чем я остерегалась писать при жизни мужа и что хотела бы добавить – в качестве своего рода постскриптума.

Как я сказала, смерть мужа наступила внезапно. По причинам, на которых остановлюсь поподробнее, точного времени я не знаю, но думаю, это случилось около трех часов ночи второго мая. Медсестра Коикэ спала на втором этаже, Тосико ушла в Сэкидэн, возле больного дежурила я одна. Около двух часов, увидев, что больной, как обычно, мирно похрапывает, я тихо выскользнула из комнаты и пошла в гостиную, чтобы записать события с вечера тридцатого апреля по первое мая. В предшествующие дни, то есть с начала болезни мужа по тридцатое апреля, я, ссылаясь на желание вздремнуть, скрывалась днем в кабинете и тайком записывала события второй половины предшествующего дня и первой половины наступившего, но когда мне стало известно, что в воскресенье первого мая Тосико без спросу прочла моему мужу вторую часть моего дневника, которую я хотела сохранить в секрете, я прекратила делать записи днем, решив писать по ночам и прятать дневник в более надежном месте. (Я никак не могла придумать подходящий тайник, поэтому временно оставила дневник на прежнем месте. Но в ту ночь, дождавшись ухода Тосико и домработницы, незадолго до того, как Коикэ пошла спать, я поднялась в кабинет, сунула дневник за пазуху и спустилась вниз. Вскоре Коикэ ушла наверх спать. Я все еще мучилась, не зная, куда спрятать дневник. У меня была ночь на раздумья, в крайнем случае можно было вынуть планку в потолке стенного шкафа в гостиной и спрятать там.) Итак, в третьем часу ночи, перейдя в гостиную, я достала из-за пазухи дневник и начала записывать то, что произошло накануне, как вдруг в какой-то момент осознала, что не слышу храпа, все это время доносившегося до моего слуха. Гостиную и спальню, в которой лежал больной, разделяет всего лишь тонкая перегородка, но я была так увлечена дневником, что не сразу обратила внимание на то, что храп прервался. Это произошло, когда я написала: «Отныне прекращаю делать записи в дневные часы. Буду писать по ночам, дождавшись, когда больной и Коикэ уснут, и прятать в новом месте...» Я отложила кисть и некоторое время прислушивалась. Из соседней комнаты не доносилось ни звука. Стояла мертвая тишина, поэтому, прервавшись, я оставила дневник на столе и пошла взглянуть на больного. Он лежал неподвижно, вытянувшись на спине, лицом к потолку, и, казалось, спит. (С того дня, как я сняла с него очки, он их ни разу не надевал. Спал он обычно лежа на спине, пугая меня своим «голым лицом».) Говорю «казалось, спит», потому что на лампу был наброшен платок и я не сразу смогла рассмотреть его лицо, остававшееся в тени. Я присела, поглядывая на больного, скрытого в полутьме, но он показался мне подозрительно тихим, поэтому я решилась снять платок с лампы и осветить его лицо. Глаза были приоткрыты, скошенный взгляд неподвижно устремлен куда-то к потолку. «Умер», – подумала я, приблизилась и коснулась его руки. Рука была холодной. Часы у изголовья показывали три часа семь минут. Так что уверенно можно сказать лишь одно – умер он в ночь на второе мая, где-то между двумя и тремя часами семью минутами. Отошел во сне, без мучений. Затаив дыхание, я некоторое время всматривалась в его «голое лицо», как трусливый человек, заглядывающий, сдерживая ужас, в бездну, и вдруг отчетливо вспомнила первую ночь нашего свадебного путешествия... И поспешно накинула платок на лампу.

На следующий день профессор Сома и доктор Кодама дружно заявили мне, что случившийся так скоро второй инсульт стал для них полной неожиданностью. Раньше, еще лет десять назад, в большинстве случаев после первого инсульта второй следовал через несколько лет, в лучшем случае лет через семь-восемь, и тогда уже ничто не могло помочь, но в последние годы, благодаря прогрессу медицины, это перестало быть неизбежным. Есть больные, которые отделываются одним инсультом, есть такие, кто пережил два инсульта и вновь встал на ноги, не редкость ныне и счастливчики, живущие полноценной жизнью после трех и даже четырех инсультов. Ваш муж, говорили они, не в пример большинству работников умственного труда, мало заботился о своем здоровье и часто пренебрегал советами врачей, поэтому нельзя было исключить, что инсульт повторится, однако никто не предполагал, что это произойдет так скоро, ведь ему еще нет и шестидесяти, и пусть медленно, но здоровье начало восстанавливаться, так что можно было надеяться, что он сможет вести активную жизнь еще несколько лет, а при благоприятных обстоятельствах и больше десяти лет, но, несмотря на это, мы имеем такой прискорбный результат... Разумеется, я не знаю, насколько профессор Сома и Кодама были искренни. Никакой, даже самый опытный врач не может наверняка предсказать, сколько человеку осталось жить, поэтому, даже если оба говорили то, что думали, я, честно говоря, не вижу в случившемся ничего удивительного и неожиданного – я была к этому готова, все произошло так, как я предвидела. Предвиденья не всегда сбываются, чаще происходит совсем наоборот, но в данном случае я угадала. Думаю, Тосико тоже.

Теперь я бы хотела перечитать наши дневники и, сопоставляя их, со всей откровенностью проследить ход событий, приведший нас к вечной разлуке. Вообще-то муж начал вести дневник много лет назад, еще до нашей свадьбы, и возможно, стоило бы покопаться в его старых записях, чтобы понять суть наших отношений. Но на такой титанический труд я не способна. Знаю, что десятки тетрадок с его дневниковыми записями свалены пыльной грудой в кабинете на верхней полке, до которой не достать без лестницы, но я не нахожу в себе сил хотя бы перелистать эту необъятную летопись. Муж сам написал, что вплоть до нынешнего года он избегал в своем дневнике касаться нашей интимной жизни. Лишь с января он начал откровенно писать «об этом», исключительно «об этом», и одновременно я в пику ему завела свой дневник. Если сопоставить наши с ним записи за последние месяцы, восполняя их оставшимся между строк, получится ясная картина того, как мы любили, искушали друг друга, обманывали, заманивали в ловушки, что в конечном итоге для одного из нас закончилось смертью, поэтому, думаю, залезать в старые дневники нет необходимости. Первого января муж написал, что я «по натуре женщина скрытная, коварная» и мне свойственно «прикидываться, что знать ничего не знаю, таить, что у меня на уме». Не буду отрицать, это сущая правда. Вообще говоря, по сравнению со мной в нем больше искренности, поэтому и в его дневнике, должна признать, меньше лжи, но кое-какая все же есть. Например, он пишет: «жена наверняка знает, где в моем кабинете, в каком ящике спрятан дневник», но для нее «читать исподтишка дневник мужа было бы верхом неприличия», и дальше: «однако у меня есть основания не исключать такую возможность», но «теперь я решил отбросить все страхи». А ниже сам же признается: «Подсознательно я допускал, даже надеялся, что она читает мой дневник». И, честно говоря, для меня давно уже не было тайной, что именно этого он от меня хочет. Ключ от ящика, намеренно брошенный утром четвертого января на пол перед книжным шкафом, на котором, помнится, стояла вазочка с нарциссом, свидетельствовал, как сильно он заинтересован в том, чтоб я читала его дневник. Между прочим, он мог бы и не прибегать к таким уловкам, я и без того уже давно заглядывала в его дневник. Четвертого января я написала: «...Ни за что не стану читать его дневник. Не хочу переходить границу, которую сама же для себя установила, и лезть в его мысли. Насколько я не люблю открывать свою душу, настолько же нет у меня охоты копаться в потемках чужой души», но, если честно, это вранье. Я не люблю открывать свою душу, да, но копаться в потемках чужой души обожаю. Я приохотилась почитывать дневник мужа сразу после нашей свадьбы. «Разумеется, я давно знала про его дневник, для меня не секрет, что он запирает его в ящике маленького стола и прячет ключ между книгами в шкафу или под ковром», но я лукавила, утверждая, будто «у меня никогда не возникало соблазна открыть дневник и заглянуть внутрь». Впрочем, прежде он почти не касался проблем нашей интимной супружеской жизни, ограничиваясь скучными подробностями о своих ученых занятиях, наводившими на меня тоску. Чаще всего я просто пролистывала страницы, получая лишь особое удовольствие от того, что читаю написанное мужем без его ведома, но начиная с записи от первого января этого года, когда он «решил отбросить все страхи», я, разумеется, сразу попалась на крючок. Уже второго января, днем, когда он вышел прогуляться, я обнаружила, что с этого года его записи приняли новый оборот. Но я скрывала от мужа, что тайком читаю его дневник, не только из склонности «прикидываться, что я знать ничего не знаю». Я понимала, он хочет, чтоб я читала его дневник и при этом делала вид, что не читаю.

Он взывает ко мне: «Икуко, возлюбленная моя, драгоценная жена!», клянется в страстной любви, и я думаю, так оно и было. У меня нет ни малейших причин сомневаться в его искренности. Но должна сказать, что и я поначалу была в него страстно влюблена. Правда, что «во время того давнего свадебного путешествия, я, увидела, как он снял очки, и в тот же миг меня всю затрясло», правда, что «мне достался самый неподходящий в сексуальном отношении партнер», правда и то, что при взгляде на него «меня вдруг начинало подташнивать», но все это не значит, что я его не любила. «Родившаяся в старинной киотоской семье, воспитанная в духе феодальных устоев», я «вышла замуж бездумно, по воле родителей, и до недавнего времени жила с убеждением, что так оно и должно быть между супругами», поэтому у меня не было другого выбора, как любить его, мил он мне или не мил. Верно и то, что я «все еще чту ветхие, отжившие добродетели и, можно сказать, даже кичусь ими». Каждый раз, когда во мне поднималась тошнота, я испытывала угрызения совести, вину перед мужем и перед моими покойными родителями, и чем более он был мне гадок, тем упорнее, подавляя себя, я старалась его любить, и это мне удавалось. С моей врожденной похотливостью, горячим темпераментом, я бы не могла жить иначе. Меня огорчало в муже лишь то, что он не умел полностью удовлетворять мои бурные желания, но и тут я не столько упрекала его за телесную немочь, сколько стыдилась своего чрезмерного сластолюбия. Оскудение его мужеских сил, конечно, меня печалило, но я нисколько не охладела к нему из-за этого и, напротив, старалась любить еще сильнее. Не знаю, о чем он думал, когда в начале этого года решил открыть мне глаза. Не вполне понятно, что его побудило «заносить в дневник то, о чем прежде не решался упоминать». Он говорит: «Пишу, отчаявшись поговорить с ней напрямую о нашей интимной жизни», но потому ли в конце концов обратился он к дневнику, что ему так досаждала моя «скрытность», моя «лицемерная скромность», моя «пресловутая „женственность“, моя «напускная утонченность», и он вознамерился их во что бы то ни стало сокрушить? Уверена, была какая-то другая важная причина, но, как ни странно, дневник о ней умалчивает. Впрочем, возможно, он и сам не отдавал себе ясного отчета в своих душевных побуждениях. Как бы там ни было, он первый просветил меня в том, что я наделена «аппаратом», которому позавидует любая женщина». От него я узнала, что если бы меня «продали в публичный дом, вроде тех, которыми в старину славился квартал Симабара», я бы «наверняка стала знаменитостью», меня бы «осаждали толпы завсегдатаев». Почему же, несмотря на сомнения, что «не надо бы сообщать ей об этом. Для меня лично невыгодно, чтобы она узнала», он все же пошел против своей выгоды? Он говорит: «Одна мысль об этом ее достоинстве возбуждает во мне ревность», его беспокоит: «Если бы другой мужчина пронюхал о нем... к чему бы это привело? », и при этом не только не скрывает своего беспокойства, но открыто пишет о нем в дневнике, – вот почему я пришла к выводу, что он ждет от меня поступков, способных возбудить в нем ревность. Правильность моей догадки подтверждают его собственные слова: «Может быть, втайне я наслаждаюсь ревностью?», «Ревность всегда действовала на меня возбуждающе», «В каком-то смысле ревность мне необходима и доставляет живейшее удовольствие» (13 января), но я стала смутно догадываться об этом уже по записи от первого января...



10 июня

…Восьмого января я написала: «Я яростно ненавижу мужа и столь же яростно люблю. В интимной жизни у нас разлад…» И далее: «Но для меня это еще не причина, чтобы полюбить другого. Не в моем характере изменять привитым мне старомодным принципам супружеской верности. Меня несколько смущают его ласки, но я не могу не видеть, как страстно он меня любит, и чувствую себя обязанной хоть как-то его отблагодарить». Если я и поддалась искушению, вопреки вбитым в меня строжайшим правилам конфуцианской морали, порочить мужа в моем дневнике, то только потому, что на протяжении двадцати лет, скованная по рукам и ногам догмами старинной добродетели, я подавляла в себе чувство неудовлетворенности в отношении мужа, но главное, я начала догадываться, что, возбуждая в муже ревность, в конечном итоге доставляю ему удовольствие, а в этом и есть назначение «верной жены». Впрочем, я не ограничилась констатацией того, что «яростно ненавижу» мужа и что «в интимной жизни у нас разлад», я тотчас поспешила не слишком убедительно заявить, что «для меня это еще не причина, чтобы полюбить другого» и «не в моем характере изменять, принципам супружеской верности». Возможно, уже в то время я, еще не сознавая это, в глубине души любила Кимуру. Все, что я себе позволяла, это, внутренне трепеща, против воли, обронить слово, возбуждающее в муже ревность, и тем самым исполнить свой супружеский долг.

Однако, прочитав тринадцатого января в его дневнике такие фразы: «Возбужденный ревностью к Кимуре, в кои-то веки сподобился удовлетворить жену», «Хочу убедить ее набраться смелости и пойти на это, чтобы возбуждать меня – ради своего же блага», и такие: «Я готов сходить с ума от ревности», «Она может допускать сколь угодно рискованные ситуации. Чем рискованнее, тем лучше», «Пусть даже при случае жена заставит меня усомниться, не перешла ли она рамки дозволенного. Именно этого я от нее жду», я взглянула на Кимуру под новым углом зрения. «Может, и вправду ее цель – уберечь молодых от необдуманных поступков, но трудно не заметить, что она неравнодушна к Кимуре» – так он написал седьмого января, и в этом месте я испытала чувство «гадливости», я была возмущена – сколько бы муж меня ни провоцировал, разве я сойду с праведного пути? Но когда дошло до его слов «сколь угодно рискованных», в моей душе произошел внезапный переворот. Потому ли, что прежде, чем я сама осознала, муж увидел во мне признаки влюбленности в Кимуру и стал меня провоцировать, или же из-за того, что он меня провоцировал, возникло то, чего прежде не было и в помине, – причины я точно не знаю. Но и после того, как я отчетливо осознала, что меня влечет к Кимуре, какое-то время я еще обманывала себя, что делаю это «против воли», «стараюсь» ради мужа... Вот, я написала «влечет», но в то время я нашептывала себе, что пытаюсь слегка увлечься другим мужчиной исключительно для того, чтобы угодить мужу. Если говорить о моем душевном состоянии, когда я впервые, двадцать восьмого января, упала в обморок, то я не знаю, склонялась ли я к Кимуре в угоду мужу или уже положила на него глаз, с того самого вечера я уже не могла провести границу и лишь пыталась заглушить терзавшие меня чувства. С вечера двадцать девятого до утра тридцатого я непрерывно спала. В эти два дня, о которых муж пишет: «Учитывая ее нрав, позволительно было усомниться, действительно она спит или притворяется», вовсе я не «притворялась», но при этом не могу утверждать, что была полностью без сознания. Свое состояние полусна-полубодрствования я тогда же более-менее точно описала в дневнике, но надо немного добавить по поводу: «с ее губ сорвалось, точно в бреду: Кимура!..» Что касается того, «было ли это и вправду сказано во сне, или же она под предлогом, что якобы спит, проговорилась нарочно», могу сказать, что правда где-то посередине. Я «видела во сне, что ублажаю Кимуру», и краем затуманенного сознания слышала, как с губ сорвалось, точно в сонном бреду: «Кимура!». Шепча его имя, я в то же время думала: «Ах, какой стыд!» И хотя, с одной стороны, мне было стыдно, что муж меня слышит, не стану отрицать, было чувство, что это к лучшему. И вот наступила следующая ночь, тридцатого января. «Вновь этой ночью с ее губ сорвалось: Кимура. Тот же сон, то же видение, внушенное сходством обстоятельств?» – спрашивает он, но на этот раз все было иначе. Я преднамеренно притворилась спящей и прошептала так, будто говорю сквозь сон. Нельзя сказать, что то был ясный замысел или план, но, возможно, пребывая в полудреме, я убедила себя, что сплю, для того чтобы усыпить свою совесть. «Или просто она надо мной издевается?» – спрашивает муж, и в каком-то смысле он прав. В моем шепоте таились два желания: «Ах, если бы я делала это с Кимурой» и «Ах, если бы муж свел меня с ним», и я надеялась, что он меня поймет.

Четырнадцатого февраля Кимура рассказал мужу о существовании фотоаппарата «Полароид». «Почему он решил, что его рассказ о чудо-фотоаппарате настолько меня заинтересует? Вот это странно», – пишет он, но и мне самой это кажется странным. Я и предположить не могла, что муж одержим идеей снимать меня обнаженной. Но даже если б знала, ни за что б не проговорилась Кимуре. В тот период я чуть ли не каждый вечер напивалась настолько, что ему приходилось тащить меня, сжимая в объятиях, но мы еще ни разу не говорили по душам, и уж никак не могла я посвящать его в наши альковные тайны. Мои отношения с Кимурой сводились к тому, что он относил меня пьяную из ванной в постель в присутствии мужа, и перемолвиться словом было просто невозможно. Скорее, я склонна подозревать Тосико. Если кто-то и намекнул Кимуре, то это могла быть только Тосико. Девятого февраля она высказала желание поселиться отдельно в Сэкидэн под предлогом, что ей якобы необходима спокойная обстановка для занятий, но нетрудно догадаться, что она таким образом выражала недовольство тем, что у родителей в спальне до глубокой ночи горит яркий свет, сияет флюоресцентная лампа. А сама небось каждую ночь подглядывала за происходящим в спальне – она могла подкрасться бесшумно благодаря гудению раскалившейся печи. Вдоволь, наверное, налюбовалась, видя, как муж раздевает меня и заставляет принимать всяческие позы, доводя себя до исступления. И логично предположить, что она рассказала обо всем Кимуре. Что это не праздные домыслы, выяснилось в последующие дни, но я начала догадываться об этом еще четырнадцатого февраля, заглянув в дневник мужа. О том, как муж изгаляется надо мной, раздевая догола, Тосико узнала раньше меня и донесла Кимуре.

И все же зачем Кимура рассказал мужу о «чудо-фотоаппарате» и навел на мысль снимать меня обнаженной? Я все забываю спросить его, но, насколько могу судить, Кимура рассчитывал таким образом завоевать расположение мужа. Для того, в частности, чтобы заполучить от него мои непристойные снимки. Думаю, в этом была главная цель. Кимура заранее предугадал – может, не во всех деталях, – что «Полароид» вскоре перестанет удовлетворять моего мужа и он перейдет на цейсовский «Икон», а проявку пленки поручит ему.

Девятнадцатого февраля я написала: «Не могу понять, что творится в душе у Тосико», но в действительности кое-что мне было понятно. Как сказано выше, я была почти уверена, что она разболтала Кимуре о том, что происходит в нашей супружеской спальне. Также для меня не было секретом, что втайне она любит Кимуру и «смотрит на меня как на свою соперницу, как на своего врага». Она беспокоилась о моем здоровье, считая, что «я из-за своей субтильности не способна к бурной половой жизни», а «отец… навязывает мне свои желания», и потому ненавидела отца, но когда заметила, что отец из странной прихоти сближает меня и Кимуру, а мы с Кимурой этому никак не противимся, ее ненависть перекинулась на меня. Я заметила это довольно рано. Зная, что, «будучи на двадцать лет меня моложе, она уступает мне и лицом и фигурой», и видя, что любовь Кимуры досталась мне, Тосико, с присущим ей коварством, замыслила, как я догадалась, сделаться между нами посредницей, чтобы окольным путем добиться своей цели. И все же я до сих пор не вполне понимаю, насколько сообща они действовали. Например, когда она сняла жилье в Сэкидэн, у меня с самого начала зародилось подозрение, что это не только из-за того, что ее раздражает свет флюоресцентной лампы, но и потому, что так она будет жить ближе к Кимуре, однако была ли это идея Кимуры или Тосико все устроила самостоятельно? Кимура утверждает, что Тосико сама все затеяла, а он только «шел на поводу», но как обстояло на самом деле? Тут я и по сей день не доверяю Кимуре.

Как Тосико ревновала ко мне, так же и я втайне пылала ревностью к Тосико. Но я старалась не показывать виду и в дневнике решила об этом не писать. Сыграла роль моя врожденная скрытность, но еще в большей степени уверенность в моем превосходстве над дочерью и нежелание поступаться самолюбием. Но главное, я боялась, как бы муж не узнал, что у меня есть причина ревновать к Тосико – подозрение, что Кимура в нее влюблен. Муж и сам порой испытывал некоторые сомнения. Он пишет: «На его месте я бы наверняка предпочел мать, несмотря на возраст», и тут же добавляет: «Но за Кимуру утверждать не берусь», «не хочет ли он вначале завоевать расположение матери, чтобы через нее повлиять на Тосико?» Пуще всего я страшилась дать мужу повод для подобных сомнений. Я хотела заставить его думать, что Кимура любит меня одну и готов ради меня на любые жертвы. Иначе ревность мужа к Кимуре не распалилась бы в нем до такой изумительной ярости.



11 июня

...Муж пишет двадцать седьмого февраля: «Однако все как я и предполагал. Жена ведет дневник», и «уже несколько дней как смутно догадывался», но в действительности, думаю, он давным-давно знал о дневнике и читал его. И когда я писала: «Но я не допущу оплошности, чтобы муж об этом пронюхал», «У меня нет желания раскрывать душу перед кем бы то ни было, и я стала вести дневник с единственной целью беседовать с самой собой» и т.д., это была откровенная ложь. Я хотела, чтобы муж тайком читал мой дневник. Насчет желания «беседовать с самой собой» – истинная правда, но вместе с тем я писала и для того, чтобы читал муж. Зачем же я в таком случае пользовалась скрадывающей шелест бумагой «гампи», запечатывала дневник липкой лентой? Исключительно из врожденной мании секретничать, пусть и никчемной. Другого объяснения нет. Муж посмеивался над моей скрытностью, но сам был ничуть не лучше. Мы оба знали, что украдкой читаем дневники друг у друга, но нас объединяло пристрастие возводить преграды, множить препятствия, запутывать след, так чтобы другой никогда не был уверен, что достиг цели. Пользуясь липкой лентой, идя на всевозможные ухищрения, я потакала не только своим, но и его наклонностям.

Десятого апреля я впервые упомянула о том, что со здоровьем у мужа не все в порядке: «Проговаривается ли муж в дневнике о своем вызывающем беспокойство состоянии?.. Поскольку я не читаю его дневника, мне это неведомо, но вот уже с месяц или два я начала замечать перемены к худшему». Муж стал жаловаться на здоровье начиная с записи от десятого марта, но, кажется, я обнаружила это раньше него. Однако по многим причинам вначале делала вид, что ничего не замечаю. Я не хотела понапрасну нервировать его, но еще больше боялась, что, встревожившись, он станет воздерживаться от интимных сношений. Не то чтоб я не беспокоилась о его здоровье, но утоление ненасытного плотского желания было для меня более насущной задачей. Я была озабочена тем, чтобы заглушить в нем страх смерти и распалять ревность, используя «возбуждающее средство под названием „Кимура“...» Но в апреле мои чувства стали постепенно меняться. В середине марта я писала в дневнике, что все еще не переступаю «последней черты», стараясь внушить мужу, что сохраняю супружескую верность, но если честно, последняя стена между мной и Кимурой, сблизившихся «на расстояние тоньше волоса», рухнула двадцать пятого марта. В записи следующего дня, двадцать шестого, я привела наш с Кимурой разговор, но это была фальшивка, чтобы обмануть мужа. Думаю, я приняла окончательное решение в начале апреля, четвертого, пятого, шестого, где-то в этих числах. Искушаемая мужем, шаг за шагом я опускалась в пучину разврата, но до сих пор еще обманывала себя, оправдывала свою безнравственность тем, что смиренно, мучительно подчиняюсь желанию мужа, а значит, даже исходя из старинных представлений о добродетели, поступаю, как образцовая жена, однако с этого момента я полностью сбросила лживую маску. Я твердо признала, что люблю Кимуру, а не мужа. В моих словах от десятого апреля: «Не у него одного серьезные проблемы со здоровьем, я и сама чувствую себя неважно», содержался скрытый умысел, в действительности никакой болезни у меня не было. Правда, что, «когда Тосико было около десяти лет, у меня пару раз случалось кровохарканье» и что «врач констатировал вторую степень туберкулеза легких», но я «пренебрегла советами врача и ни в чем себя не ограничивала», правда и то, что, к счастью, «вопреки опасениям я вылечилась как-то сама собой» и впоследствии болезнь не возобновлялась. Поэтому все, что я писала на этот счет: «В феврале, точно так же, как тогда, вместе с харкотиной вышла алая кровавая пена», и «к вечеру наваливается усталость», и мучат «острые боли в груди», и «дальше будет только хуже», и вообще «с этим нельзя шутить», – все это чистейшей воды выдумка, и написано только затем, чтобы быстрее завлечь мужа в долину смерти. Моя цель была – внушить мужу: я рискую своей жизнью, рискуй и ты. С этой целью я продолжала вести дневник, но не ограничилась описанием симптомов, несколько раз разыграв кровохарканье. Я всеми способами возбуждала его, не давала передохнуть, неуклонно повышая его кровяное давление. (И после первого инсульта я не ослабила хватку и прибегала к мелким хитростям, чтобы вызывать в нем ревность.) Кимура давно уже предрекал, что муж недолго протянет, и я, как, впрочем, и Тосико, больше полагалась на проницательную интуицию Кимуры, чем на безответственные суждения врачей.

И, однако, при всем моем неистребимом сладострастии, как я дошла до того, что стала замышлять смерть мужа? Когда, при каких обстоятельствах зародилась во мне эта мысль? Может быть, даже самое чистое сердце в конце концов сдалось бы, испытывая упорное, неуклонное давление такой извращенной, дегенеративной, порочной души, какая была у моего покойного мужа? Или же моя старомодная женская добродетель была всего лишь чем-то наносным, привнесенным средой и семейным воспитанием, а в душе я всегда носила страшные помыслы? Надо хорошенько все это обдумать. Но как бы там ни было, в конечном итоге я преданно служила мужу. Мне даже кажется, я могу утверждать, что муж прожил счастливую жизнь, в согласии со своими желаниями.

Что касается Тосико и Кимуры, все еще остается много вопросов. Тосико сказала, что, воспользовавшись услугами своей «продвинутой» подруги, подыскала гостиницу в Осаке для наших свиданий, «поскольку господин Кимура спросил, нет ли где подходящего места», но вся ли это правда? Не встречалась ли Тосико там с кем-то, не продолжает ли встречаться сейчас?

По плану Кимуры, выдержав положенный срок, он формально женится на Тосико и мы будем жить здесь втроем. Тосико согласна принести себя в жертву, ради соблюдения приличий, так он говорит, но...


Junichiro Tanizaki,

1956

На обложке:

фрагмент гравюры Исода Корюсай «Двенадцать шагов на пути чувственности», 1775-1777


Загрузка...