Ключ к счастью

Глава 14

Сидя на постели, Пен молча смотрела на него.

— Я… я не совсем понимаю, — произнесла она в конце концов. — О чем вы?

— О нет, прекрасно понимаете.

Его голос звучал сердито, но она чувствовала: злости у него не было. Ни в душе, ни во взгляде, который казался твердым, но спокойным, хотя напряжение угадывалось в линиях рта, во всем теле.

Он заметил, что у нее покраснели от слез веки. К нему пришло чувство, которое он не мог определить, но точно не вожделение. Симпатия, приязнь, сочувствие — вот что это было. Глубокое желание заключить ее в объятия, поцеловать, избавить от гнета печали, сомнений… исцелить… Словом — любовь.

Подойдя к кровати, он опустился на колени, взял ее руки в свои, поднес к губам, целуя ладони.

— Моя бедная Пен, — прошептал он. — Сколько вам пришлось перенести.

Опустив голову, она молчала.

— Я не собираюсь ничего добавлять к вашим тревогам, дорогая, — вновь заговорил он, отведя с ее влажного от слез лица прядь волос. — Не опасайтесь меня. С вами ничего не случится по моей вине, чего бы вы не хотели сами.

Поднявшись с колен, он присел рядом с ней на постели, обнял, почувствовал глубокий вздох, который исторгся из ее груди, и обратился с просьбой к Богу, чтобы вздох этот означал облегчение. Возможно, так оно и было, потому что напряженность ее ослабла, она опустила голову на плечо Оуэну.

Вновь она ощущала ровное биение его сердца, запах кожи, тепло тела. То, что называется близостью. Но близость эта сейчас не вызывала волнения плоти — только чувство счастья, спокойствия. И благодарности.

Сомнение, неуверенность, опасения постепенно оставляли ее душу, которая так желала верить, что им на смену придет новое… хорошее и радостное…

Сколько они так сидели, она не знала. Казалось — вечность.

Но зов естества брал свое. Она нерешительно расстегнула пуговицы его камзола, чтобы ладонью ощутить ритм сердца, бьющегося в унисон с ее собственным.

Оуэн сбросил камзол с плеч, и тогда Пен начала развязывать шнурки его рубашки возле горла, положила палец на пульсирующую вену, которая вместо слов говорила ей о многом. Слова были не нужны.

Оторвав губы от ее рта, Оуэн поднялся с постели, сбросил рубашку и башмаки, оставшись полуобнаженным, в плотно облегающих ноги рейтузах.

У нее перехватило дыхание. Минуты бесплотного, бестелесного удовлетворения остались позади.

Ей показалось, что просторный халат Оуэна давит на нее, мешает дышать. Она сбросила его и тоже встала во весь рост, опустив руки, предоставляя Оуэну возможность смотреть на нее, прикасаться к ней.

Некоторое время он безмолвно пожирал ее глазами, затем взял за округлые локти и приблизил к себе. Их тела соприкоснулись, его поцелуй был не ласково‑утешающим, как ранее, но требовательным, проникающим. Их языки встретились, как бы исследуя и познавая друг друга.

И вот уже больше ничего не существует в целом свете — только они в полутемной комнате, только их любовь, их желание. И никакая сила не помешает им, не заставит отказаться друг от друга:

Оторвавшись от его губ, она прильнула языком, губами к его горлу, к ямочке на шее, к груди; обхватила руками бедра и, медленно опустившись на колени, стала развязывать тесемки рейтуз, не переставая целовать его грудь, живот… понимая, что делает, и желая этого.

Рейтузы упали к его ногам, он по‑прежнему стоял неподвижно, а ее губы, язык продолжали прикасаться к его телу, опускались к животу и ниже, притронулись к его мужскому достоинству, захватили в плен. Руки присоединились к ласке.

Оуэн, погрузив пальцы в ее каштановые волосы, смотрел сверху, как движутся ее губы, какие причудливые тени отбрасывают ее ресницы на чуть порозовевшие щеки… Никогда, никогда не испытывал он подобных ощущений.

Оторвав губы, но не руки от его тела, Пен подняла на него глаза. В них не было и тени смущения — лишь беспредельная радость и удовлетворение.

— Тебе было приятно?

Голос прозвучал странно после столь долгого молчания.

— Безгранично, — ответил он, помогая ей подняться.

Сейчас она ощущала себя в его глазах самой красивой, словно не было в ней никаких недостатков, а если и были, это не имело ни малейшего значения.

Не смутило Пен, и когда он опустил ее на постель — так, что мог любоваться ее самым интимным местом, а затем и целовать, проникая в него языком, отчего, волна за волной, на нее накатывало неимоверное блаженство.

Потом, не давая ей опомниться, он упал на кровать рядом, и ей показалось, они танцуют тот самый танец, павану, в пиршественном зале, в Гринвиче, под звуки лютни. Еще через какое‑то время он, не переставая ее ласкать, неторопливо вошел в нее и так же медленно начал совершать движения.

Это была неспешная дорога к райскому наслаждению…

Когда они уже лежали рядом, глядя в лицо друг другу, она с чуть заметной улыбкой удовлетворения в глазах сказала:

— Спасибо, Оуэн. Спасибо за то, что не поверил мне.

Он ничего не ответил, после некоторого молчания прикоснулся губами к ее глазам и произнес:

— Спи, Пен. Ты очень устала за день. Спи, дорогая.

У нее и так уже закрывались глаза, сонным голосом она спросила:

— Ты уйдешь?

— Да, — ответил он, начиная одеваться.

— Конечно, — произнесла она уже в полусне. — У тебя ведь так много шпионской работы.

Он задул свечи и вышел. По пути к себе в комнату он ощутил прилив энергии, усталость как рукой сняло.

Когда открыл дверь, то обнаружил Седрика; тот лениво поддерживал огонь в камине, что‑то напевая при этом. В отличие от мальчика птица в покрытой материей клетке молчала.

— Тебя хорошо покормили? — спросил Оуэн.

— Да, сэр, — ответил паж с воодушевлением. — Говяжий язык в маринаде и целая тарелка бараньих мозгов!

— Звучит заманчиво. Компания подобралась хорошая?

Седрик слегка покраснел.

— Эта Мэри, — сказал он, — довольно приятная девушка. Только слишком задирает нос.

Седрик приближался к тому возрасту, когда начинают замечать особ противоположного пола, но стесняются завязывать с ними знакомство и предпочитают оправдывать свое неумение их недостатками. Еще годик‑другой, и он станет смотреть на девушек иными глазами.

— Думаю, Седрик, ты просто понравился ей, и она хочет произвести на тебя впечатление.

Такое объяснение вызвало еще больше краски на лице мальчика, он начал поспешно готовить постель для хозяина, после чего спросил:

— Помочь вам раздеться, сэр?

— Нет. Иди отдыхай.

И Оуэн указал на низкую кровать на колесиках, предназначенную для слуг, которая при надобности выдвигалась из‑под высокой кровати хозяина.

Мальчик послушался, сбросил башмаки, верхнюю одежду и через мгновение спал.

Оуэн с легкой улыбкой смотрел на утомленного пажа, чье ровное дыхание заполняло комнату, и вспоминал, как шесть лет назад подобрал его на улицах Гавра. Тогда мальчишке было лет семь‑восемь.

Семь лет… Столько будет в этом году Эндрю.

Улыбка исчезла с его лица. Он стоял неподвижно, ожидая, пока уляжется боль в душе.

Наступит день, и он, быть может, сумеет отправиться к своим детям, повидать их. Когда‑нибудь это будет безопасно. Только он станет чужим для них. Если уже не стал. И ему не доведется видеть, как они подрастают.

Он сел к столу возле окна, вынул из внутреннего кармана камзола небольшой круглый серебряный футляр, открыл его. Там находился двусторонний медальон. Он приблизил подсвечник, вгляделся в лица детей, в их курчавые головки, задорные носики. Разница в возрасте между ними была всего в год. Эстелла выразила тогда, помнится, недовольство, что так скоро после рождения Эндрю вновь забеременела, снова испортится фигура… И родилась Люси.

Оуэн долго смотрел на портреты детей, прежде чем уложить медальон обратно в футляр. После чего взял со стола перо для письма, отточил кинжалом, вынул из потайного карманчика специальную дощечку с шифром, небольшой кусок бумаги, положил перед собой и начал писать закодированное сообщение для французского посланника о том, что сумел узнать за последние дни в дворцовых недрах, в том числе о мнимой болезни принцессы Марии, о ее опасении за свою судьбу и жизнь.

Вообще‑то он намеревался этим утром нанести визит посланнику де Ноэлю и поведать все с глазу на глаз, но внезапное появление Пен в таверне нарушило планы, и, чтобы не откладывать сообщение в долгий ящик, Оуэн решил отправить его воздушной почтой.

После нескольких шифрованных фраз он отложил перо и задумался. Не о том, что писать дальше, но о недавних счастливых минутах любви. Теперь в эти радостные картины вторглись образы невинных детских лиц с медальона, а также рассудочные мысли о том, как непростительно он расслабился, позволив чувствам взять верх над здравым рассудком, в результате чего может подвергнуть опасности Пен, как уже было с Эстеллой.

Снова он взял в руки перо: нужно дописать сообщение. Работа, какая она ни есть, способна оторвать от малоприятных мыслей.

Закончив послание, испещрив обе стороны тонкого бумажного листа буквами и цифрами, он тщательно свернул его и вложил в крошечный бронзовый цилиндр. После чего встал, распрямился и подошел к клетке со спящим голубем. Вынув птицу из клетки, привязал цилиндр к кольцу на птичьей лапке и понес голубя к окну, за которым уже начинался рассвет. Приоткрыв ставни, выпустил птицу и некоторое время следил за ее красивым полетом. К вечеру она будет в Лондоне.

Не раздеваясь, он прилег на постель, подложив руки под голову, закрыл глаза. До утра оставалось совсем недолго. И потом — последний бросок в Хай‑Уиком.

Таким крепким сном Пен не спала уже давно. Во сне она, по давней привычке, свернулась калачиком, и ей приснилось, что ее любимый рыжий кот Мускат лежит рядом под одеялом и согревает ей живот, против чего она не возражала. Но Филиппу не нравилось это, и в его присутствии кот ложился у них в ногах.

Проснувшись, Пен не сразу поняла, где находится, почему с ней нет Филиппа, которого она только что видела с такой пронзительной ясностью. Она села в постели и, придя в себя, с горечью подумала, уж не чувство ли вины перед ним разбудило ее столь внезапно. Неужели, полюбив Оуэна, она предала Филиппа? Неужели она может так про себя сказать? Отзвук этого вопроса ныл в ней, как больной зуб.

Но разве Филипп, тот Филипп, которого она хорошо знала и любила, мог желать, чтобы всю оставшуюся жизнь она провела в трауре и печали? Нет. И после того, как она узнает правду о своем ребенке, она сможет… будет иметь право начать новую жизнь — полную света и радости. А воспоминания… Что ж, они сохранятся в ней, но станут спокойными, не будут уязвлять и ранить.

Сейчас от них никуда не деться: она не может не думать о муже, о его внезапной смерти — был вполне здоров, весел, крепок, как никогда раньше, и вдруг…

Стук в дверь прервал ее мысли, в комнату вошел Оуэн. В руках у него было что‑то похожее на скомканную одежду.

Пен сонно улыбнулась ему.

— Уже успела соскучиться, — сказала она. — Закончили ваши темные дела?

— Даже поспал несколько часов. Не ожидал, что вы проснетесь так рано.

Он положил принесенный узел на шкафчик в изножье кровати, открыл оконные ставни. В комнату хлынул яркий солнечный свет. Потом подошел к постели, наклонился над Пен, прикоснулся к ее щеке.

— Никаких сожалений?

— Нет, — ответила она с некоторым вызовом. — Ни сожалений, ни чувства вины.

Как откровенна, как честна! И была совершенно права, когда с возмущением говорила, что соглашение, которое он навязал ей, было с его стороны бесчестным поступком.

Пен встала с кровати, обняла Оуэна, прижалась к нему. Как давно не ощущала она биение его сердца, тепло тела! Ей хотелось только этого, больше ничего, он понял ее и, обняв, поцеловал в голову.

Оторвавшись от него, она вгляделась в его лицо и сказала:

— У вас встревоженный вид.

— Вы правы… — И после некоторого колебания добавил:

— Я весьма редко подвергаю сомнению и пересмотру решения, которые принимаю. Но вы, дорогая, заставили меня это сделать.

— Это комплимент? Любезные слова с вашей стороны? Он потряс головой.

— Не знаю, Пен. Клянусь, не знаю.

— Но для вас это к лучшему? — озабоченно спросила она.

Он отошел от ее постели, зашагал по комнате.

— Этого я тоже не знаю. Возможно, к лучшему… для состояния души, но подлинного покоя, увы, не приносит.

Он наклонился к камину, где пламя почти потухло, подбросил топливо. Пен завернулась в халат и, ежась от холода, смотрела в спину Оуэна, думая о последних его словах: что он имел в виду, говоря об отсутствии подлинного покоя? Что‑то удерживало ее от того, чтобы настаивать на объяснении. Вероятно, мысль, что для нее лучше чего‑то не знать.

Ее взгляд упал на узел, лежащий на шкафчике, и она спросила, что он принес.

Распрямившись и повернувшись от камина, он сказал не то серьезно, не то с легкой иронией:

— Сегодня ночью мне внезапно пришла в голову гениальная мысль, которой я хочу поделиться с вами.

— Что ж, делитесь, — ответила она с напряженной улыбкой.

— Догадываюсь, дорогая, — начал он, — что вы присоединились ко мне вчера утром не для того, чтобы сидеть здесь, в гостинице, пока я буду проводить расспросы в Хай‑Уикоме. Не так ли?

— Конечно, так. Разве я не сказала об этом совершенно прямо?

— Сказали. — Он подошел, положил руки ей на плечи. — Однако не думаете ли вы, что в вашем присутствии люди могут не рассказать всего, особенно если это связано с чем‑то очень… очень скверным, предосудительным? Вы должны это понимать, Пен.

— Но не могу же я торчать здесь и заниматься вышиванием, когда, быть может, решается моя дальнейшая судьба!

— Судьба? — переспросил он.

— А вы как думаете? — с ожесточением произнесла она. — Возможно, не сегодня завтра я смогу узнать, кто я — мать, потерявшая сына… или обретшая его.

Голос у нее задрожал.

— Я ожидал подобной реакции, — негромко проговорил он, отпуская ее плечи и протягивая руку к узлу на шкафчике, — и потому подумал, что вы с Седриком примерно одного роста.

— О чем вы говорите? Какое это имеет отношение…

— Самое прямое, Пен. — Он начал разворачивать сложенную в узел одежду. — Ответьте: вы сумеете сыграть роль слуги? Необходимую одежду, как видите, Седрик вам ссудил.

С разгоревшимися глазами Пен почти вырвала из рук Оуэна один за другим три предмета: камзол, рубашку, рейтузы.

— Какая прекрасная мысль пришла вам в голову! — оживленно воскликнула она. — Разумеется, я смогу быть в роли вашего пажа! Только бы подошла одежда. И стану повсюду сопровождать вас. Это же замечательно!.. Но как быть с волосами? — спросила она с беспокойством.

Оуэн обеими руками приподнял с плеч ее густые волнистые волосы, слегка обвил ими свои ладони.

— Если заплести и свернуть в кольца, — с видом знатока произнес он, — их вполне можно упрятать под шапку. А уж если надвинете ее поглубже на глаза и будете вести себя скромно, никому в голову не придет, что перед ним не слуга, а леди.

Пен одобрительно‑лукаво посмотрела на него.

— Кто еще, кроме настоящего шпиона, — сказала она, — мог бы придумать такое!

Его взгляд внезапно стал суровым.

— Возможно, вы правы, Пен, — сухо проговорил он. — Шутки шутками, но имейте в виду: если провалите свою роль, а с ней и наше расследование, можете считать, я выполнил свою часть договора. Послезавтра мне необходимо вернуться в Лондон, так что времени не слишком много, нужно быть собранными и во всеоружии.

— Прекрасно понимаю, о чем вы говорите, господин учитель, — сказала она обиженно. — И, поверьте, не сделаю ничего такого, что провалило бы дело. За кого вы меня принимаете?

— За очень упрямую женщину, — ласково ответил он, туже наматывая ее волосы на кулаки и приближая ее лицо к своему.

Последовал долгий поцелуй, после которого он отпустил ее, и она некоторое время прижимала пальцами свои припухшие губы, глядя на него со смесью восхищения и упрека.

— ! — Смотрите, шевалье, — сказала она, — чтобы никто не увидел, как вы целуете своего пажа. Это может вызвать кривотолки.

Он рассмеялся и направился к двери.

— Жду вас возле конюшни, — сказал он. — Когда закончите завтрак, сразу приходите туда.

Пен позвала Мэри и попросила принести хлеба, мяса и небольшую кружку пива.

Девушка с недоумением смотрела на разложенную на постели и одежду.

— Упаси Господи! — воскликнула она. — Мадам не собирается надеть все это?

— Именно собирается, — уверила ее Пен. — Когда вернетесь с едой, скажете, к лицу ли мне этот наряд.

Этим утром в Лондоне воздух был холодный, бодрящий, небо ярко‑голубое, но Робину это нисколько не улучшало настроение. Причем виноват в своем дурном расположении духа был он сам и прекрасно знал это, поскольку предыдущим вечером отдал значительную дань подогретому пиву с пряностями, после чего спал тяжелым, беспокойным сном.

Он так и не решил, возненавидит ли его Пен за то, что он собирался сейчас сделать, или в конечном счете будет благодарна. Но, как бы то ни было, он поклялся самому себе узнать все, что только возможно, о прошлом и настоящем шевалье д'Арси. Ведь если Пен привлекла этого человека себе в помощь для распутывания проблемы, которую все считали навязчивой идеей, то, несомненно, посвятила его во многие подробности свое№, и не только своей, жизни, о которых можно рассказывать лишь тем, кому полностью доверяешь. И то же самое произошло, если ею руководила не столько потребность в помощи, сколько порыв страсти. О чем говорила Пиппа.

Значит, и в том, и в другом случае Пен открылась Оуэну д'Арси. И в том, и в другом случае она подвергает себя риску. Потому что он опасный человек, ему нельзя доверять.

Если за душой у шевалье д'Арси есть много чего плохого, дурно пахнущего, об этом наверняка не может не знать некто Симон Ренар, испанский посланник. Не может не знать, что д'Арси работает на месье Ноэля — ведь шпионские сети различных государств тесно переплетены друг с другом и их агенты считают делом чести побольше вызнать о своих соперниках, кем бы те в данную минуту ни являлись — временными друзьями или временными врагами.

Все эти размышления и доводы вовсе не означали, что господин Ренар поспешит поделиться своими сведениями о шевалье д'Арси с таким малозначащим для него человеком, как Робин де Бокер. Но почему не попробовать?..

Робин оставил своего коня в конюшне с задней стороны резиденции испанского посланника и был встречен в самом доме мужчиной мрачной наружности, очень напоминавшим хозяина этого места.

Впрочем, мрачным казалось и помещение, куда Робин был проведен, несмотря на роскошь убранства и солнечный свет, проникавший сквозь широкие застекленные окна.

В ожидании хозяина он грел спину у очага и ощущал некоторую нервозность, невзирая на то что прибыл сюда по приглашению, полученному в ответ на письменную просьбу о встрече. Лоб и руки Робина были влажными, он вынул платок, чтобы вытереть их, и в это время в дверь стремительно вошел посланник. Засунутый в спешке платок выглядывал из кармана, что не укрылось от внимательных глаз господина Ренара, как и вся не очень складная фигура гостя, но для посланника куда важнее был не внешний вид, а то, что он успел узнать об этом молодом человеке. А именно, что тот отличался умом, честностью и неподкупностью — качествами, кои нельзя не ценить.

Посланник ласково кивнул гостю.

— Рад вас видеть, мой друг. Прошу садиться. Немного вина? Робин пробормотал слова благодарности и сел. Хозяин наполнил бокалы из венецианского хрусталя темно‑красным вином и тоже уселся.

— Итак, — сказал он, — что может сделать Симон Ренар для Робина де Бокера?

У него были негромкий мягкий голос с легким иностранным акцентом, приветливая улыбка, зоркий оценивающий взгляд.

Робин отпил из бокала, вино было превосходным, и решил не ходить вокруг да около, а сразу взять быка за рога.

— У меня имеется некоторый интерес к человеку по имени Оуэн д'Арси, сэр, — проговорил он.

— Понимаю, — сказал посланник. — Вы решили сразу заговорить о деле. Но позвольте спросить, почему вы пришли с этим ко мне?

Робин размышлял недолго, решив, что незачем темнить — это будет выглядеть неразумно под проницательным взглядом этого немолодого человека.

— Потому что, сэр, — ответил он прямо, — испанский посланник не может не знать французских соглядатаев.

Симон Ренар удивленно хмыкнул, что могло выражать и нечто иное, нежели удивление.

— Ну‑ну, мой друг, — сказал он, — вы правильно делаете, что сразу открываете карты. Какого рода ваш интерес к этому сеньору?

«Что ж, — подумал Робин, — продолжим в том же духе».

— Этот человек проявляет незаурядную заинтересованность в моей сводной сестре, леди Пенелопе Брайанстон. Она вдова, и ее благополучие весьма заботит меня, сэр. Я хотел бы питать уверенность, что шевалье д'Арси не причинит ей вреда.

Симон Ренар склонил голову, задумчиво отпил из бокала.

— Насколько понимаю, мотивы у вас сугубо личные.

— Именно так, сэр.

— Полагаю, — продолжал посланник, — мы с вами можем смело предположить, что за всеми поступками месье д'Арси лежат интересы его страны. Не так ли? Он не делает ничего без определенной цели, а оная крепко связана с французскими государственными интересами. Его преследование означенной леди вполне может быть заданием месье де Ноэля.

Робин кивнул:

— Так я и предполагал. Для меня очень важно было бы узнать, сэр, еще что‑нибудь о шевалье д'Арси. Что‑то, если позволите, более интимное.

Посланник приподнял узкие брови.

— Вы имеете в виду, мой друг, нечто такое, что понудило бы вашу сестру искать сердечную привязанность в другом месте?

— Совершенно верно, сэр.

Наступило недолгое молчание. Ренар продолжал держать бокал в руке, лучи солнца играли и переливались в хрустале, замирая в темно‑красной жидкости. Он думал о том, что, конечно, может дать своему гостю сведения, которые того интересуют. Но не просто так, а вложив их в голову молодого человека как деньги в банк — в расчете на будущую прибыль. В чем она сможет выразиться, он пока не знал, однако иметь такую персону, как лорд Робин де Бокер, в числе тех, кто испытывает к тебе благодарность, никогда не помешает. А незатейливая история, которую он собирается рассказать, к тому же носящая совершенно интимный характер, ни в коем случае не нарушит равновесия в отношениях между испанским и французским посольствами при английском дворе. Тем более эту старую историю его гость вполне мог бы узнать не только от Симона Ренара.

Не опуская бокал на стол, он начал не спеша:

— Расскажу вам одну быль. Можете принять ее как вам будет угодно и сделать из нее любые выводы… Жил‑был при французском дворе некий весьма умный и многообещающий молодой человек благородного происхождения. Его мать была уроженкой Уэльса, валлийка, знатного рода… — Посланник слегка поморщился. — Если такое может быть среди варварских племен и кланов этого полуострова… Его отец состоял в родстве с самим герцогом де Гизом и, таким образом, мог считаться особой королевского происхождения.

Означенный молодой человек большую часть жизни проводил во Франции и лишь изредка навещал свою мать на ее родине в Уэльсе. Он был приготовлен к жизни придворного, но было ясно, что его характер и способности позволяли ему желать и иметь другое предназначение. Придворная жизнь наскучила, он жаждал перемен. Ему необходима была пища для его недюжинного ума.

Рассказчик приподнялся над столом и опять наполнил бокалы. Робин смотрел на него, не скрывая нетерпения: он ждал продолжения истории, которая, собственно, еще не начиналась.

— В положенное время, — вновь заговорил Ренар, — молодой человек женился. Было очевидно, что его выбор оказался неудачным, но брак был заключен по настоянию отца и с одобрения французского короля. — Посланник пожал плечами и улыбнулся. — Под таким нажимом что оставалось делать молодому человеку? Впрочем, у этой женщины было неплохое приданое.

Ренар устроился поудобнее на стуле, тщательно расправил складки на своей одежде и продолжил. Он любил и умел вести рассказ.

— Наш герой не пытался скрыть свое отвращение к жизни при дворе, а также отсутствие супружеских чувств к жене, и все больше времени стал проводить в Бургундии, якобы занимаясь делами своих поместий. Но те люди, кому было положено, знали: все разговоры о поместьях лишь прикрытие для дела, которым он занимался в действительности — сиречь подковерной дипломатией в пользу короля. В этой работе он был удачлив, даже, можно сказать, стяжал лавры. Отличался смелостью, находчивостью, разнообразием приемов при добывании необходимых сведений. Таким его считали.

Посланник щелкнул пальцами по краю бокала, и тот издал мелодичный чистый звук. Но Робину не нужны были паузы: он чувствовал, рассказ не окончен и еще предстоит услышать нечто — быть может, самое главное.

Симон Ренар не заставил себя долго ждать.

— Жена нашего шевалье, — заговорил он, — оставалась при французском дворе, пока ее супруг совершал свои поездки в поместья, или куда он там ездил на самом деле. Надо сказать, она была очень красива, эта женщина, и пользовалась большим успехом у мужчин. Естественно, о ней ходили всяческие слухи, не свидетельствующие о супружеской верности, что могло быть и чистой правдой, если принимать во внимание традиции и образ жизни этих французов. Особенно в высшем свете.

Испанский посланник сделал такую презрительную мину, что стало совершенно ясно, как он относится к стране Франции и ко всем в ней живущим. Возможно, за очень редкими исключениями.

— Тем не менее у нашего шевалье и его жены, — продолжал он, — родилось двое детей. Если не ошибаюсь, мальчик и девочка. Говорили, что шевалье был прекрасным отцом — особенно в первое время, восполняя безразличие их матери… Кажется, примерно тогда же поползли слухи о неверности этой женщины своему супругу. И потом — как гром среди ясного неба — муж объявляет, что застал свою жену на месте преступления.

С тонкой улыбкой посланник поднял указательный палец.

— Вы, конечно, понимаете, дорогой друг, что, пока дело ограничивалось слухами, можно было верить или не верить. Но теперь… Впрочем, многие не верили и теперь, приводя несколько странный довод: что, мол, эта женщина хотя и хороша собой, но так неумна, что не догадалась бы даже завести любовника. Любопытно, не правда ли?

Он медленными глотками пил вино, и Робину начало казаться, что этот человек нарочно мучает его паузами или вообще может прервать рассказ, так и не сообщив самого важного и интересного.

Но посланник не был до такой степени бессердечен.

— Итак, на чем мы остановились, мой друг?.. Ах да. Шевалье публично объявил об измене жены и о расторжении брака, и многих это повергло в удивление. Я говорю о публичности, о гласности его заявлений. — Посланник пожал плечами. — Зачем?.. Но еще больше, насколько мне известно, шокировало людей то, как он поступил со своей женой. Как отомстил ей…

—: Убил? — невольно вскрикнул Робин.

Симон Ренар слегка улыбнулся.

— Вполне возможно. Мы пользуемся опять же только слухами. Один из которых свидетельствует, что он поместил ее в отдаленный монастырь где‑то в Пиренеях, где принято брать на себя пожизненный обет проводить дни в полном молчании, в крайней нищете, в забвении. Разве это не истинная смерть для такой женщины, как она, рожденной и жившей в роскоши и богатстве? Разве она, если все это правда, не молила ежечасно о смерти? Поэтому другой слух донес до нас известие, что она приняла кончину от собственных рук…

Рассказчик ждал какой‑то реакции слушателя и, не дождавшись, сказал:

— Страшное наказание, полагаю, вы согласитесь со мной, мой друг? Даже для неверной жены. Если она была неверна на самом деле.

— А любовник? Что с ним? — спросил Робин, оставив без внимания последние слова.

— Его имя названо не было. Считают, он исчез сразу же, как разразился скандал, и больше не появлялся. Мужчины называли его трусом, заячьей душонкой. Но, между нами говоря, его можно понять. Оскорбленный муж что раненый вепрь, а шевалье к тому же известен как весьма искусный боец, не знающий поражений в поединках. — И снова с тонкой улыбкой:

— Так что имейте в виду, мой друг… Я предупредил вас.

— Все это было достаточно давно, — после некоторого молчания проговорил Робин. — А что сейчас?

— Ничего нового, мой друг. Шевалье, как вы хорошо знаете, в Лондоне. О его жене ни слуху ни духу. Многие так и не поверили в ее вину. Другие считают, будто он оговорил свою супругу, чтобы отделаться от нее, и что вообще тут, как говорят то же французы, шерше ля фам — ищите женщину. Другую.

— И нашли ее? — не удержался от вопроса Робин.

— Кто знает? Если она и существует, никто ее не видел.

— А их дети?

— Он объявил их внебрачными, незаконнорожденными, однако взял к себе, и где они, никто не знает. В Париже, как я вам уже говорил, его поведение вызвало шок и осуждение у большинства, и потому, насколько мне известно, он редко бывает там. Только если призывают дела.

Посланник вновь наполнил бокалы.

— На этом я, пожалуй, закончу свой долгий рассказ, мой друг. Можете использовать его по своему усмотрению.

Робин помолчал несколько дольше, чем позволяли правила этикета, прежде чем сказать:

— Благодарю вас, сэр.

— Это было то, что вы хотели услышать, лорд Робин? — переходя на более официальный тон, поинтересовался Симон Ренар.

— Вероятно, да, сэр. Но я не хочу причинять боль тем, кого люблю.

— О, разумеется, мой друг. В нашем несовершенном мире именно любовь делает человека наиболее уязвимым. Что весьма опасно.

Произнеся эту философскую сентенцию, он поднялся с кресла. Робин сделал то же самое.

— Спасибо, сэр, — поблагодарил он еще раз. — Прошу прощения за то, что отнял у вас столько времени.

— Какие пустяки! Я с удовольствием побеседовал с вами, мой друг.

Беседу можно было скорее назвать монологом хозяина, но Робин был благодарен ему за то, что многое узнал об Оуэне д'Арси, и утвердился в своем первоначальном мнении, что этот человек опасен. Опасен для Пен.

Но как сказать ей об этом? Как сказать любящей женщине, что ее возлюбленный — чудовище?

Робин не мог ответить себе на этот вопрос. Он был в полном смятении.